Призрак
Признаюсь, что инакомыслие всегда являлось моей отличительной особенностью. Я не лишился её, даже оказавшись в мистическом окружении, а поэтому никогда не участвовал в злобных играх и пустых развлечениях сотоварищей, находивших мстительное удовольствие в бессмысленном устрашении посетителей кладбища. Чтобы не видеть их бездарную пантомиму с глупыми размахиваниями руками, медленными потягиваниями, комичными надуваниями впалых щёк, внезапными экстатическими подёргиваниями…, я уединялся в каком-нибудь склепе до тех пор, пока не раздавался громкий топот насмерть перепуганного убегавшего бедолаги…
Нет, смысл моего существования, точнее, несуществования заключается в ином. Я нашёл его в смиренном эволюционном познании, противостоящем революционному бунту, за участие в котором, собственно, и был когда-то наказан. Надеюсь, что, наполнившись благородной мудростью, однажды буду прощён Всевышним, и он наконец-то подарит мне вожделенное окончательное угасание…, подобное тому, которое иногда предстаёт моему взору в образе падающей с ночного неба усталой звезды…
Надо сказать, что серая, однообразная, скудная на события кладбищенская явь не способствовала быстрому достижению моей весьма расплывчатой цели. Где тот спасительный уровень мудрости, достигнув которого я смог бы рассчитывать на благоволение Всемилостивейшего? Какими земными знаниями я должен возвысить свой ум, чтобы получить желанную индульгенцию?
Не имея ответов на эти вопросы, я десятилетиями вынужден был созерцать скорбные лица свиты усопших, присутствовать незримым свидетелем утомительных ритуалов погребения, разгадывать пошлые смыслы частых перебранок кладбищенских служек…
Увы, после всех этих бесплотных и бесплодных лет я так и не ощутил, что разум мой подрос, окреп, возмужал и достиг достаточных фантомных высот… Более того, наблюдая постные физиономии очередной траурной процессии, я иногда полагал, что безнадёжно тупею, и моей мечте никогда не суждено сбыться…
И лишь спустя много лет, ситуация несколько изменилась в лучшую сторону после того, как заживо погребённый в летаргическом сне пастух предстал перед людьми безобидным призраком. Его преданный пёс, проведший многолетний остаток своей жизни на могиле хозяина и там же умерший, только подогрел интерес падкой на сенсации публики.
В результате, наш скромный некрополь всё чаще и чаще стали посещать любознательные одиночки. В какой-то момент, дабы придать процессу массовость, я уговорил друзей активизировать их призрачную деятельность, и спустя некоторое время, к нам, словно в музей, повалили толпы экскурсантов. А с ними вместе и столь необходимая мне информация.
Я жадно впитывал её, почему-то торопился, будто и не простиралась передо мной унылая панорама бесконечности, и всё пытался найти идею, изучив и развив которую, смог бы счастливо и по-настоящему умереть…
И чего только не наслушался о себе из уст фантазёров-гидов! Едва не свихнулся, узнав, что все мы – всего лишь «энергетические субстанции, выделяемые человеком в момент сильного страдания или эмоциональной травмы», «продукты деятельности человеческого разума», «осколки психики, обретающие самосознание, вырывающиеся за пределы оболочки и наказывающие за что-то её носителей»… С удовольствием пополнил знания о Гомере и Шекспире, познакомился с Пушкиным и Дельвигом, Фрейдом и Юнгом, узнал много занятных подробностей о «Летучем голландце»…
Однако всё это было не то… Не испытывал я воодушевления и трепета, подобного тому, которое познал , будучи участником заговора… Не несли эти сведения терпкого привкуса загадочности и тайны…
Неужели не найду, тревожился я, пока не наткнулся в северном углу кладбища на группу молодых людей, устроивших там вечеринку с выпивкой. Чувствовалось в них нечто мне родственное и близкое. Дерзость, спокойная уверенность, сила, естественность, протест…
Когда, прибывшие по чьему-то вызову полицейские уводили их, я услышал, как один из парней сказал, что «никогда тупоголовым англосаксам не понять русской души».
Помню, в тот миг ощутил внутренний толчок, настолько сильный, что даже на какое-то время стал заметен людям, и они, открыв рты, испуганно уставились на меня. И лишь во взгляде того парня сквозили злость и вызов.
С тех пор моё сердце, однажды вырванное из груди обезьяньей рукой палача-садиста, всякий раз ускоряло бег, когда я слышал упоминание о той далёкой заснеженной стране, где обитает загадочная русская душа.
С тех пор во мне поселилось страстное желание преодолеть пространственную зависимость, покинуть поднадоевшее сонмище теней и, оставив за спиной тысячи миль, незаметно прижиться в одном из замков России.
О том, что их там величайшее множество, я узнал совсем скоро из беседы двух экскурсоводов, ожидавших прибытия русских туристов. Они говорили о революции, о семидесятилетнем коммунистическом тоталитаризме и его крахе, о диком капитализме, наводнившем страну наглыми нуворишами с их безвкусно-роскошными замками… Мне же было наплевать на безвкусицу, ибо влекла меня туда вовсе не эстетика, вовсе не тоска по прекрасному…
Если бы мои намерения вдруг стали известны кому-то из среднестатистических, как нынче принято говорить, привидений, то оно, несомненно, испытало бы тревогу, смятение и даже страх. Дело в том, что мёртвые в отличие от живых не могут, не имеют права перемещаться за пределы строго определённого ареала обитания. Обладая возможностью путешествовать во времени, мы ни в коем случае не должны нарушать установленную свыше и глубоко нами осознанную пространственную упорядоченность, в противном случае, как утверждает коллективное призрачное мнение, наступит хаос и всеобщая неразбериха, прежде всего в мире живых. Что неизбежно повлечёт за собой негативные последствия в нашем и без того мрачном королевстве.
И всё же, на мой обращённый в грядущее взгляд, избранные имеют право нарушить табу, так сказать, преступить черту… При этом, отбросив лишнюю в загробном небытии скромность, уверенно причисляю себя к избранным.
Не имея собственного опыта длительного пространственного дрейфа, я решил позаимствовать его у восточных джиннов, легко и успешно преодолевающих тысячемильные расстояния в обыкновенных бутылках или же в старых керосиновых лампах. Только вместо этих архаично-ненадёжных средств, управляемых исключительно случаем и доставляющих неизвестно куда, мой выбор остановился на сумке, рюкзаке, портфеле…, словом, на той ёмкости, которая защитит от губительных сквозняков и вполне предсказуемо перенесёт меня в нужное место.
Итак, приняв столь смелое решение, я стал ждать.
И он появился – желанный объект моего упования!
Не могу сказать, что он был симпатичен мне – тот приземистый, кривоногий увалень, чем-то отдалённо смахивавший на моего мучителя, могила которого, кстати, находится здесь же, под усыхающим дубом в сотне шагов от моего любимого склепа.
Помню, стояла необычайная для сентября жара, и он постоянно вытирал нависший лоб, розовые плоские щёки и могучую короткую шею потемневшим от пота носовым платком. Сильно бросалось в глаза, что ему скучно и некомфортно, что его напряжённый взгляд сосредоточен на поиске… Он явно ожидал удобного момента (тут уже напрягся и я)…, момента, чтобы, отгородившись от экскурсантов гранитной плитой памятника, открыть портфель, достать бутылку пива и жадно её осушить…
Нетрудно догадаться, что возникшую короткую паузу, необходимую для опустошения бутылки, я весьма продуктивно использовал в своих целях, то есть проник в портфель, более-менее удобно разместился там и затаился в предчувствии дальнего путешествия.
Прошло оно довольно гладко, если не считать нескольких тревожных минут в аэропорту, когда моё волнение высветилось на экране монитора расплывчатым пятном, напоминавшим своей формой остров, который я покидал, надеюсь, навсегда…
Решительное форсирование Рубикона одиноким привидением, к счастью, осталось незамеченным и не привело к нарушению баланса между двумя мирами, о чём я с удовлетворением подумал, наконец-то, очутившись в четырёхэтажном замке весёленького канареечного цвета на окраине громадного хвойного леса в Подмосковье.
Не стану называть открывшееся моему взору беспорядочное нагромождение мрамора, золота, зеркал, картин и скульптур безвкусицей, ибо не мне, воспитанному на протестантских традициях, давать справедливую и объективную оценку давнему пристрастию Востока к неземной роскоши. Напротив, с отрешённой непредвзятостью помещаю эту картинку в архив памяти и надеюсь, что когда-нибудь она пригодится в моём многотрудном исследовании.
С главными героями своей, как тут говорят, былички или бывальщины я познакомился сразу же по прибытии во дворец, где хозяина встречало его семейство – жена, дочь, мама, – а также прислуга – домработница, няня, повариха, садовник, охранник. Из вольера гремел радостный лай двух ротвейлеров, а в окне второго этажа маячил силуэт серого сибирского кота.
Не ожидая приглашения, я проскользнул в дом и медленно поплыл по широкой беломраморной лестнице в поисках библиотеки. Именно там, в ненавязчивом окружении сотен, а может, и тысяч томов я решил обосноваться, именно там рассчитывал обрести теоретические знания о ЗРД.
Итак, я неторопливо перемещался вверх по лестнице и, не боясь споткнуться, с любопытством разглядывал потолочные фрески на библейские сюжеты, настенную живопись, копии античных скульптур… Однако в какой-то миг моё дружелюбное знакомство с современным интерьерным искусством было прервано недружелюбным шипением. Вышеупомянутый кот, внезапно выскочивший из-за поворота и подгоняемый азартным желанием поскорее ткнуться лбом в ногу хозяина, вдруг резко остановился, зашипел и попятился…
К счастью, только я догадался о причине столь необычного поведения животного и тут же возрадовался, что коты, как и привидения, не умеют разговаривать. Ничего не оставалось, кроме как быстро взлететь на четвёртый этаж, где интуиция предложила искать библиотеку.
Она занимала просторный прямоугольный зал, поделённый на три части. Средняя – чуть поменьше – напоминала кабинет и включала все его атрибуты: дубовый письменный стол, стул, кожаный диван, пару кресел и камин. В левой части стоял белый рояль, в правой – четыре кресла вокруг мраморного журнального столика. Стены полностью, за исключением окон, скрывались книжными шкафами, потолки пропускали свет сквозь шесть витражных стекол в форме правильных шестиугольников. Бежевого мрамора пол настораживал крупной коричневой клеткой.
Что же касается книг, то их там оказалось около десяти тысяч томов. Очень много раритетов, историю приобретения которых я позднее услышал из уст жены хозяина в одной из их многочисленных ссор:
- Всё твоё богатство замешено на крови и на горе людском. В том числе, унаследованная библиотека. Вспомни, как твой любимый дядюшка – заведующий продскладом в блокадном городе – в обмен на хлеб получал от голодных людей эти бесценные фолианты, ни один из которых, кстати, ты ни разу даже не раскрыл…
Не знаю, правду ли она говорила о дядюшке-воришке, а вот о нераскрытых книгах сказала не совсем точно… Одну он всё же раскрывал… и перед визитом какой-нибудь важной персоны выкладывал на мраморный столик, за которым угощал гостя виски, кофе или коньяком… Почему-то выбор его всегда падал на «Опыты» Монтеня.
Помню, не успел я тогда толком осмотреться на новом месте, как пожаловал первый посетитель. Им оказался худощавый, сутулый мужчина лет тридцати пяти, в очках, с насмешливым взглядом и странной привычкой постоянно почёсывать свой длинный нос. Они пили виски за столиком, где лежал раскрытый на сорок второй странице том, и хозяин ласково называл его Аркашей…
Разговор был пустой, ни о чём… И только, когда Сергей (так звать хозяина) обвинил Аркашу в непонимании русской души, я внимательно прислушался и был слегка смущён ответом:
- Не так давно я жил в коммунальной квартире. В общем туалете у каждого жильца имелась своя туалетная бумага, но все почему-то пользовались моей. Так что не говори мне, пожалуйста, ничего о загадочной русской душе!
Утро следующего дня я встретил в библиотеке. Сидел у окна и с высоты четвёртого этажа созерцал восход солнца над бескрайними лесными просторами. Эта изумительной красоты картина настолько взволновала меня, бесчувственное в традиционном смысле недосущество, или, как тут говорят, нечисть; настолько увлекла и поглотила, что я впервые задумался о правоте тех апологетов загадочности, которые настаивают на присущей русской душе алчности, то есть её способности заманивать в свои таинственные дебри и уже никогда не выпускать оттуда…
Честно говоря, я больше и не стремился никуда вырываться, довольно быстро приспособился к новой ситуации и не испытывал неистовой тоски по брошенному отечеству. Для ностальгии просто не осталось места. Её вытеснила неуёмная жажда познания. Обволакивая ею застоявшиеся на полках тома и без остатка превращаясь в неё, в ту самую жажду, утоление которой сулило свободу, я просачивался меж пожелтевших страниц так же беспрепятственно, как просачивается в помещение дым от тлеющего во дворе осеннего костра.
Однако после двух месяцев сладостно-утомительных скитаний по пыльным залежам книжной мудрости, после неустанного подглядывания за обитателями дома, после долгих ночных раздумий, я серьёзно засомневался в способности постичь противоречивую бездонность под названием «русская душа». С каждой прочитанной страницей, с каждым зафиксированным фактом, опровергавшим теоретические построения, я всё больше склонялся к мысли о бесполезности своего труда и желанию смириться с поражением, отнеся эту категорию к неприступному бастиону «вещей в себе»…
Почти отчаявшись и больше по инерции продолжая поиск, в какой-то миг я пришёл к обнадёживавшему выводу: раз уж я оказался в центре непростого противоречия, соединившего реальный и отражённый миры, то, чтобы понять его, мне нужно раствориться в нём и попробовать стать его духом, проникнуться им настолько, чтобы насмешки над собой этой дьявольски многоликой души воспринимать как собственные, как неизбежный вид самоиронии…
Признаться, занятие не из лёгких. Это вам – не примитивное путешествие во времени и пространстве. Это – балансирующее проникновение в суть.
Крайне медленно продвигаюсь вперёд, где за шутовскими, ленивыми, глуповатыми сказочными персонажами проглядывается метафизическая бердяевская глубина сосуществования женственного и мужественного начал в русском характере; где за куприновской издёвкой над лоснящейся красной мордой, реденькой бородёнкой, рыжими волосами под картузом кулака из Мещовского уезда сквозит добродушное изобилие притягивающей « простоты, прямоты и бесхитренности»; где над опасливым бисмарковским предупреждением о непредсказуемой русской глупости сдержанно посмеивается тонкий и чуткий русский ум…
Вместе со знаменитым сатириком поражаюсь удивительной способности русских выбирать «самого лживого, подлого, жестокого», с ним же грабить и убивать, впоследствии свалить на него вину, а спустя некоторое время, провозгласить его святым.
Отрешившись от нравственной составляющей, пытаюсь воплотиться в непреодолимую тягу русских к воровству и вскоре понимаю, что они вовсе не считают воровством то мелкое стяжательство, которым, словно вирусом, поражены все. Каждый обитатель особняка в той или иной мере страдает клептоманией.
Хозяин тащит откуда-то со стороны. Его жена, тридцатилетняя экс-модель, похищает деньги из сейфа мужа. Домработница и няня втихую периодически вытаскивают по две-три купюры из кошелька хозяйки. Повариха ворует мясо, овощи, фрукты. Водитель сливает бензин из «Мерседеса» шефа в свой старенький «Опель». Охранники уносят всё то, что «плохо лежит». О коте даже говорить не хочется… О повальном стяжательстве все знают, но строго подчиняются действующему по всей России правилу, выраженному бестолковейшей формулой «не пойман – не вор», при этом ловить никто никого даже не помышляет…
Ничего не могу сказать лишь о девочке – моём любимом существе в этом доме. Возможно, её чистота останется незапятнанной, и когда-нибудь предстанет миру воплощённым образцом обновлённой, очищенной от ненужной шелухи и свободной от унизительного гнёта русской души…
А пока приходится соглашаться с дурацким, на первый взгляд, утверждением о том, что русскому тоскливо, когда всё плохо, но ему ещё тоскливее, когда всё хорошо… Наверное, отсюда проистекает имманентная русскому нраву тяга к прегрешению… Грех – первый шаг к святости, говаривал когда-то загадочный сибирский старец, прозорливец и авантюрист.
Живую иллюстрацию данного тезиса я наблюдал совсем недавно, когда моё уединённое утреннее чтение было нарушено шумным вторжением хозяина. Его целью оказался сейф, хитро замаскированный в книжном шкафу; тот самый, вышеупомянутый в связи с тайными нечистоплотными манипуляциями супруги. Сергей был чем-то крайне подавлен и напуган, о чём свидетельствовали трясущиеся руки, знакомый румянец, бегавшие глаза… Чрезвычайно заинтригованный, я последовал за ним, после того, как он вытащил пачку долларов и почти бегом кинулся к «Мерседесу». Я наблюдал у входа в храм, как хозяин со слезами на глазах истово молился, крестился, а уходя, неловко впихнул деньги в урну для пожертвований… На обратном пути он значительно повеселел и даже включил приёмник, настроенный на его любимую радиостанцию «Шансон». Я же, расплывшись по заднему сидению авто, почему-то вспомнил Лейбница, назвавшего русских «крещёными медведями»…
Так, в чтении и наблюдении прошёл год моей эмиграции… Стал ли я мудрее? Глубоко ли проник в столь заинтересовавшую меня русскую душу? Приблизился ли к желанному завершению своих скитаний?
Безусловно, да! И, конечно же, нет!
Порой, в блаженную минуту узнавания отчётливо вижу спотыкающегося чеховского интеллигента с обращённым к звёздам взором… И тогда сдаётся мне, что финал близок, что ещё совсем немного, и я, наконец-то, заслужу прощение Господа… Однако проходит время, и я понимаю, что всё это – лишь мираж, лишь кажимость, как говорил однажды чудаковатый дед в популярном советском романе, вытаскивая лягушачью лапку из тарелки с супом…
,
Свидетельство о публикации №212111701986
"...русскому тоскливо, когда всё плохо, но ему ещё тоскливее, когда всё хорошо… " - вот уж точно. Русская хандра.
Валерия Андреева 22.04.2015 20:35 Заявить о нарушении
Спасибо, Валерия, за отзыв!
Валерий Хорошун Ник 22.04.2015 20:57 Заявить о нарушении