Мистерия танца

(Грозный. Нефтяной институт. 30.04.08)

Если погрузиться в философию танца, то в самом истоке его эволюции, там, за сакраментальной чертой, что отделяет человека от еще не сбросившего покрова шерсти маленького средоточия жизни, мы обнаружим не что иное, как брачный ритуал, трепетный порыв самой природы к зачатию и вечному продолжению одушевленного способностью страдать и быть счастливым бытия. Поэтому эротика, приправленная ли острым южным темпераментом или смягченная склонным к философичности бытом северных народов, была присуща ему изначально. Но что сегодня вкладывается в танец нами? В самом ли деле живое олицетворение фаллической упругости одного и сдерживаемой лишь условностями воспитания инстинктивной теплой податливости другого из противоставших в танце начал прочитываются здесь? Какие имена ни присваивай вещам, в культуре всех народов на поверку раздумьем секс и эротика окажутся столь же далекими друг от друга, сколь одухотворенное чувство от инстинктивного влечения плоти и козлоногий сатир от крылатого Эроса. Отнюдь не мифический, Эрос способен поразить одно только сердце, но вместе с тем лишь смятение сердца может дать начало новой жизни…

Как странно и несправедливо: живущие по дурацким законам глобализации, европейцы начинают стыдиться своих собственных истоков, сама душа народа, национальный фольклор уже воспринимается как что-то пятнающее их, родом указания на отсталость и неразвитость. Вот так и у нас, в городах России, мелодии хороводов, которые когда-то водили в наших деревнях, давно уже похоронены под наслоениями каких-то других, в сущности чуждых нам ритмов, и самобытная культура родного танца сегодня существует только в ярких концертных номерах и в подвижничестве фольклорных коллективов. От этого и сам танец — не тот, что исполняется на профессиональных подмостках, а то, что творится на обкуренных танцполах — теряет собственную душу, если угодно, свое назначение… Впрочем, даже не так — свою мис-сию…

Но здесь, на Кавказе, в старинном ритуале застолья, устроенного в стенах Грозненского Нефтяного института по случаю юбилея одного из его профессоров, обнаруживается, что и современные одежды, и европейские манеры существуют вовсе не для того, чтобы доказывать (самим ли себе, кому-то другому?..) свою причастность к поверхностно понятой цивилизованности. Ни то, ни другое ничуть не скрывают этнические корни гордящегося своей историей народа, напротив, только подчеркивают принадлежность к инстинктивно, без всякого принуждения, хранимой каждым — от простого охранника до руководителей парламентских фракций и комитетов, от официанток и поварих до заведующих кафедрами — устоев родной культуры. И, может быть, самым бросающимся в глаза отличием от нас, утрачивающих генную память жителей равнинных мегаполисов, предстает именно он — танец.
В отличие от современной тясучки на переполненной, как трамвайный вагон в часы пик, танцплощадке, где вообще непонятно, кто есть кто, в кавказском обряде Он — это не просто Мужчина, но нечто возносящееся до подлинного символа настоящей мужественности, Она же — живое воплощение самой женственности и вечного назначения Женщины. Да и сам танец — это вовсе не способ завязать какое-то мимолетное знакомство, но обставленный строгими церемониальными условностями величественный и прекрасный ритуал, который на глазах строгих знатоков, оценивающих каждое движение, правят в центре высвобождаемого для них круга он и она.

Строгая выправка и четко очерченная геометрия движений джигита и даже стробоскопическим взглядом неразложимая на отдельные фигуры, но при этом ни в од-ном ракурсе не теряющая грациозности гибкая пластика девушки-горянки — вот (вода и камень, стихи и проза, лед и пламень) контрапункт их короткого, но полного бурной страсти состязания. Да, именно так — состязания, в котором есть и свои победители, и свои побежденные. Ведь даже облагороженный тысячелетиями культурной традиции, древний ритуал диктует необходимость подчинения женщины: в природе (не одного только человека) главенствовать может только мужское начало. Как бы ни сложилось у них потом, сегодня, в эту минуту, здесь, обязан восторжествовать он. В конечном счете все так и происходит, однако прежде… прежде мужчина должен завоевать свое право первенствовать в их союзе, а добиться этого можно только одним — покорившись ей. Но и она может одержать победу над ним только вылитым в танец совершенством и чистотой линий.

Да, одухотворенный человеческим бытием, древний обряд зачатия жизни давно не сводится к простому соитию; миллионолетием восхождения по эволюционной лестнице влечению пола было суждено вознестись над материальностью и самой сутью взаимного порыва стало уже не банальное порождение новой плоти. Переятая ли от нашего Создателя эстафета творения, обретенный ли этим миллионолетием дар — можно смотреть как угодно, но что бы ни исповедовалось нами, ясно, что в этом обряде изначально свойственное всей природе обращается в нечто иное — созидание новой души. Теоретическая заумь именует такое воспарение лучших чувств и лучших качеств человека туманным понятием сублимации, но в действительности здесь нет ничего сверхестественного и мистического, ведь даже мертвое вещество, будучи пронизано скрытой энергией, способно нарушить обычное чередование физических превращений и, минуя одни, переходить сразу к другим, более высоким фазовым состояниям. Говоря же по-простому, именно в этом воспарении рождается неодолимая потребность писать стихи, вершить подвиги, творить безумства:

Я новым для меня желанием томим:
желаю славы я, чтоб именем моим
твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною
окружена была, чтоб громкою молвою
все, все вокруг тебя звучало обо мне…

и танец предстает концентрированным выражением именно этого порыва к тому, чтобы окружить свою избранницу одним собою.

Удаль и молодечество, дерзость и благородство, отвага и честь сквозят в каждом движении мужчины. И, поразительное дело, даже за утраченными, подчас грузными, формами танцора вдруг явственно проступают стянутые в талии стройные очертания тонкого юношеского стана, куда-то исчезают седины и под вполне современным пиджаком начинают мерещиться (стандартный набор не искушенного в этнографических тонкостях жителя русского Севера

Дайте мне мантилью,
Дайте мне гитару,
Дайте Инезилью,
Кастаньетов пару…)

так контрастирующие с вдруг потемневшей головой серебряные газыри…

Вдруг (то ли обычное здесь чудо, то ли просто знакомое от рождения каждой горянке таинство левитации) приподнимающаяся над землею и плывущая прямо по воздуху кружит Она — совершенно невесомая и оттого становящаяся какой-то неземной, сотканной из эфира. Здесь нет ни миниюбок, ни открытых плеч, ни каких других обнажений; традиции гор неумолимы: красота женщины открыта только избраннику. Но в действительности рентгеноскопический взгляд мужчины легко (а чаще — куда легче) обходится и без этих насильственно навязываемых ему откровений противоположной плоти; даже под плотной завесью ткани им легко различается игра едва ли не каждой клеточки ее трепетного неземного тела. В ней зовет все: и открытое взору, и таимое покровами одежд, — но древнее табу гор запрещает даже легкое и нечаянное прикосновение друг к другу, и от этого взаимный призыв становится еще пронзительней, взаимное же стремление — еще неудержней… Впрочем, прикосновение исключено не только табуальными ограничениями — слишком разны стихии, сошедшиеся в этом сочетании вихря и безмятежности: земному воплощению жертвенности, немедленной готовности сгореть тут же, на глазах своей избранницы, противостоит неосязаемость величественного эфирного покоя и полной отрешенности от всего суетного. Древняя литургия зачатия, танец — это вовсе не физическое соприкосновение, поскольку и новая жизнь зачинается вовсе не им, — согласный контрапункт взволнованных сердец полагает начало ей, а значит и в нем единятся стихии, незримо, но трогательно преобразующие самую душу тех, кто творит завораживающий своей магией обряд.

Волшебство танца подчиняет себе не только двоих. Очень скоро начинают безумствовать все, здесь уже нет сторонних зрителей: каждый ждет своей очереди ринуться в самый центр круга, вот только одни подтанцовывая на месте и бешено отбивая ритм уже не чувствующими боль ладонями, другие, в напускной церемониальной скромности сжигая себя ожиданием приглашения. В захватывающем вихре этого неуправляемого праздничного буйства, возникает совершенно особое, впрочем, хорошо знакомое нам, северянам, по мистерии  столь же азартной и состязательной стихии русской бани, состояние, когда на время где-то на другом краю вселенной, далеко за дверью, в раздевалке, остаются все знаки отличий и стихия общего равенства и братства пронизывает собою каждого. Едва ли не с первых тактов зажигательного ритма забыты различия положений и социальных ролей, дипломы, степени, должности, ранги и остается лишь одна возможность заявить о себе. По-хулигански выталкиваются в центр, на безжалостное испытание танцем, стареющие завкафедрами и деканы. На виду у всех, как студентов на экзамене, их поначалу охватывает трепет перед строгими экспертными взглядами своих молодых коллег, толкающихся здесь же детей, офицеров охраны (колоритная фигура одного из них с роскошным черным «стечкиным» на поясе картинно выделяется на общем фоне), заезжих гостей… здесь же, на равных ожидающих риту-ального вызова в круг официанток, поварих, известных всей Республике приглашенных артистов… Но уже через минуту, как те же поймавшие кураж студенты, они начинают ликовать от гордости, вдруг уловив общее одобрение. Какие-то таинственные чары танца, его бешеная энергетика вдруг поднимают давно перебравшего центнер с четвертью профессора… на пуанты, и эта вздыбившаяся над головами зрителей гордая собою глыба уже ничем не напоминает того малоуклюжего чуть подмороженного бегемота, каким он был всего минуту назад. Потом, на следующий день, в бане у подножия Эльбруса, под наши поддразнивания он будет скрипеть на свою боль в ногах, но в эту минуту ошалевший от приветственных тостов, подарков, поздравительных адресов, высоких наград, дружеских подначек… внезапного ощущения какого-то серьезного жизненного рубежа, он забывает о накопившихся десятилетиях…

Чудо какого-то удивительного преображения вершится не только с ним, и уже нет ничего странного в том, что в минуту своего женского торжества приглашенная ли или вот так же, озорно, вытолкнутая на танец своими товарками немолодая, уже утратившая формы, но, как обнаруживается, сохранившая и живость и пленительную грацию движений официантка вдруг превращается в способную увлечь за собой на самый край света ту светящуюся с полотна Пушкинского музея Анну, что когда-то так восхитила великого Ренуара…

Впрочем, чудо ли в этом преображении?

«Где, как, когда всосала в себя — эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы?.. Но дух и приемы эти были те са-мые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка», — восхищается своей героиней Лев Толстой, а вслед за ним и поколения тех, в чьем сердце НаташаРостова оставила свой неизгладимый уже ничем след. Достойным удивления классика становится сохранение души своего народа там, где начинают его стыдиться, как в то время стыдились его русские дворяне, как сегодня, попадая в столичную тусовку, начинает стыдиться провинциалов-родителей жаждущий ее признания молодой человек. Здесь, же где умение выделиться в танце является обязательным даже для тех из интеллектуальной элиты народа, которые разменивают седьмой десяток лет, диким может показаться  лишь разрыв с родной культурой, утраченная способность к рефлекторному порыву навстречу воспламеняющим душу национальным мелодиям и ритмам. Ни один из когда-то хлебнувших горного воздуха, даже из тех, кто чуть ли не всю свою жизнь провел вдали от родных ущелий, не может, не смеет оправдать неумение утвердить себя в этой мистерии танца ни обстоятельствами чужого быта, ни давлением чужой культуры… ничем.

Танцуют все: ректоры, шоферы, лидеры парламентских фракций… в паре со своим дедом-юбиляром отрешенно от этого восторженного ликующего безумства самозабвенно кружит, раскинув руки, маленькая, семи или восьми лет, девочка, с какими-то неземными вдохновенно горящими огромными черными глазищами… спускаемся вниз, во двор института,— в вихре танца носится со всех сторон обвешанный едва ли не всеми родами оружия охранник, которому азартно отбивают ритм его вооруженные товарищи, вышедшие проветриться гости…

Вершится вечное чудо преображения бессмертной человеческой души, и да ниспошлется ей нашим ли Спасителем, их ли Аллахом только одна форма безумства…