Откровение Заратустры 2 часть. Преображение

                Часть вторая











                Преображение



      


























                Ловил ли ты, когда-нибудь, капли

                золотого дождя просветления?






























                Глава первая.

                Последняя жалоба.

                Вот с чего яначал:                Разучился сочувствовать себе самому!
                Из песен Заратустры.

         К Заратустре возвращалось сознание, оно медленно всплывало из недр бытия. Сквозь пустоту бездыханной невесомости доносились первые едва уловимые звуки, они вновь сплетались вокруг его души в тонкое покрывало мира. Однако, сознавая себя, Заратустра всё ещё чувствовал свою бесплотность и неочерченность какими-либо границами. Лишь только первые мысли, как вороны, накликивали мрачное подозрение: ему казалось, что он обрёл последнее пристанище и теперь это смутное бытие останется навсегда.
         Hо Заратустра одумался над своей глупостью и почувствовал собственную улыбку. Ему показалось, что холодные росинки или капли прошедшего дождя скатились с уст и дрогнувших век его. И когда нечто мягкое, словно пух, скользнуло по всему лицу, он в испуге открыл глаза:
         "Где я!" - воскликнул Заратустра, обнаружив повсюду только клубы пара. "Что за тусклый свет?" - удивился он, кашляя от сырости. "Может быть, предчувствие меня не обмануло и я действительно в Царствии Hебесном, где так мило, своей туманной любовью, Бог пеленает новоприёмные души?" – подумал Заратустра и крепко рассмеялся.
        Когда облачная пелена понемногу рассеялась, смех сменился молчанием, Заратустра обнаружил себя лежащим  на  вершине высокой горы, под лучами полуденного солнца. Достаточно было повернуть голову, чтобы заглянуть в дрожащую от ветра пропасть, но внимание Заратустры оставалось обращённым вверх.
       От яркого ли света или полноты чувств по морщинам его глаз долго стекали тихие слёзы, пока он не разомкнул пересохшие уста, так упрекая солнце:
       "Светило, это не слёзы умиления, мне просто стало жаль себя. Ибо на пепелище памяти, ты вновь оставляешь мне на воспитание  самых капризных детей. Сердце - выскочку и неженку Душу.                Я слышу, как они уже вздыхают и охают над моей судьбой, эти невинные деспоты. В моих ли силах справиться с ними? С этой лихорадочной, не терпящей льда разума душой, любящей плескаться в горячем потоке фантазии? Или с сердцем, которое тут же откликается на малейшее недовольство или притязание, и тогда оно не прочь ещё разгорячиться до гнева или любви? Смотри, как они избалованы тобою и ослеплены!
     Мой разум в их руках будет только погремушкой, как у беспечных шалунов, любящих нашуметь вокруг себя. Ты прислушайся к их лепету, они вовсе не способны говорить, но лишь настойчиво мычат и топчут ножкой. И эти немые возгласы, и судорожные движения я должен воспринимать как собственную волю?
     Нет! Лучше тогда мне так и лежать здесь на вершине, пока орлы не разнесут меня по своим гнёздам, чем быть ищейкой того, чего твои гурманы не знают и сами. Я не хочу быть разносчиком пряностей и довольствовать их бубликами слов и пышками понятий, внутри которых - пустота. К чему мне угождать двум раздирающим власть тиранам, придумывать и убеждать их в том, чего они должны хотеть, а потом изворачиваться от собственной лжи и набивать цену предложенному через трудность его осуществления? Всё равно не накормить досыта этих бездонных проглотов! Ты ничего не оставляешь мне, кроме как водить их за нос  духом  загадочных  приготовлений, накладывать им на глаза яркие повязки надежд и насаждать веру в долготерпение.
     Что? Опять мне лицемерить, опять играть с собою в прятки и догонялки? Что это за жизнь, неужели она лишь тогда чего-то стоит, когда сам  набьёшь ей цену, или как говорит народ: "Не обманешься - не проживёшь"?
     Заратустра замолчал, и долго  чему-то улыбался, потом тихо сказал: "Светило, прости меня, это было моё последнее роптанье, ведь я уже давно не сочувствую себе, ибо жизнь безжалостна, она не благоволит душам карликов и недотрог; она щедра для тех, кто шаг за шагом превосходит самого себя.
     А теперь позволь я встану, ибо негоже лежать, когда ты стоишь. Я хочу спеть тебе хвалебную песнь, хоть ты в этом и не нуждаешься, но ты же знаешь:  невозможно сдержать то, что льётся через край сердца:
     О, великое зерцало любви, твои  лучи смывают пепел ночного неба,  они  гасят звёздные угли вчерашних надежд. Словно золотой гонг, ты катишься над сонным миром, пробуждая его к танцу, и всё живое трепещет в такт твоему веселью.
     Ты заглянуло в пороховницу моей души, и она громко  салютует  тебе,  устраивая праздничный фейерверк бытия - этот разноликий карнавал, где чувства, в хаосе спорящих красок, берутся за руки и кружатся в радостной пляске.
     Разве можно, о светило, не пригубить твоего огня и не опьянеть от восторга? И я, ослеплённый волей нового дня, приговорённый сердцем, танцую с пьяной душой своей.
     Торжественно и пылко возносилось ты над землёй, и теперь, в полдень, зависло над моим сердцем. Ты похоже на золотое яйцо, высиживающее само себя. О, сколько света льётся из твоего голубого гнезда! Так, своим примером, ты научило меня избытку.
     О, небесная длань, гнездовье и моей души, пришло время положить зрелое сердце на твой полыхающий алтарь. Ибо недовольный Заратустра умер и всё, что было в нём кислым и горьким, стало сладким и блаженным".-
     Так пел Заратустра.



                ***

















                Глава вторая.

                О ветре.

                "Ибо тела нашего основа:
                Искра, капля, лёгкий прах и ветер".
                Омар Хайям

      Долгим эхом над вершинами гор разлеталась песня  Заратустры,  и  порывистый  ветер подыгрывал ей на своей многоголосой флейте. А горы, словно колокола, гудели на свой лад и небесный  купол,  увенчанный  солнцем, объединял в себе все звуки.
     "Час пробил, - воскликнул Заратустра, - о ветер, вот уже скоро ты сорвёшь моё сердце с ветки души. Я знаю, ты не любишь медлить. Вечный непоседа, играющий пухом одуванчика и ломающий деревья, ты противник всему что цепляется, тебе чужда привязанность. Смерть и свобода сверкают на твоих крыльях. Твоя воля холодна и непреклонна и всё, что нашло тёплое место, в твоём присутствии вынужденно жаться к земле.
     "Лети или разбейся!" -  гласит  твой призыв. Ты не терпишь всякую половинчатость, всякое ни то, ни это, твоя золотая середина это попадание в цель. Да, кто долго слушает тебя, отучается сидеть, ну а кто внемлет - научается смелости.
     Ты - сама решительность, твоя гибкость похожа на уступчивость тетивы. Незримый, ты высекаешь скалы, заставляя их петь под свою дудку, что же говорить о людях!
     Ты выметаешь из их голов паутину и пыль, и высушиваешь их слезливые души. Опора всех плывущих и парящих, ты делаешь их прочнее и обветриваешь мужественными замыслами. Однако ты не чужд веселья, и как всякий весельчак - ты большой шалун. Играя в ладоши с жаром и холодом, твоя нога бывает то здесь, то там. Она перескакивает через любое преткновение, опрокидывая заботу и нерешительность.
     Всегда свежий, ты бываешь очень пылок. Что ж, если на твоём непредсказуемом пути затонет множество человеческих желаний... Ведь парусам их воли иногда так не хватает крыльев воодушевления!
     Сейчас моё сердце стынет в твоих объятиях. Ты хочешь меня сломить? Hо крепки ещё ноги мои и, какими бы уставшими  не были, они удержат меня в холодном вихре твоего танца".
     После этих слов Заратустра начал спускаться с вершины, продолжая разговор с ветром: "Я знаю, тебе нет проку от моих слов, для тебя это всего лишь слова на ветер, ты пуще меня умеешь сотрясать воздух, однако за мои искания ты ещё готов со мной водиться. Ведь играть на чувствах, бросать и подхватывать, величаво называя свои причуды судьбой,- твоя самая большая забава.
     Ты любишь лить из пустого в порожнее, ты - погонщик  грёз,  гончар  бесформенного смысла. Ты странствующая суть жизни, твоя цель - всего лишь подвох, толчок в спину над бездной случая".
      В этот момент Заратустра неожиданно подвернул ногу, от резкой боли у него закружилась голова. Он присел у камня, возле которого недавно разговаривал с карликом. Теперь Заратустра был один наедине со своей болью.
     Он прикрыл глаза и, разминая вывихнутую ступню, стал нашёптывать себе в  бороду тайные мысли в надежде, что ветер его не услышит: "Корни души хотят сна, большого сладкого сна. И человек желает сделать так, чтобы в его судьбе всё было гладко, блаженно, как во сне, но люди попутали земную отраду с тёплым молоком матери. Они всё ещё дети, ждущие от жизни любовной заботы. Им ещё не  надоело сетовать на отеческую суровость рока.
     Без слёз бытие было бы пресным, и всё стало бы тягучим, как сахарный сироп. От трепета к покою всё вновь колеблется сердце и весь мир. От жизни к смерти сделан каждый шаг в этом вечном движении по кругу. Так почему же до сих пор тревога и смятение посещают смущённый разум человека, неужели ему, растерянному, так и суждено по воле ветра метаться из стороны в сторону?
     Однако, кто искусен в парусах, тот плавает и против ветра. Кто верит своему сердцу, не оскорбится болью и примет вызов невзгод. Ибо нужда это тот же ветер, натягивающий парус, и если напряжение слишком велико, что ж тем быстрее, тем дальше поплывёт моё сердце".
     Так, заговорив боль в ноге, Заратустра вышел из-за камня и вновь обратился к ветру:
"Ты прав, всё меняется в мире, постоянно лишь изменение. Hо признайся, ведь есть ещё нечто постоянное?.. Разве сознание не рана на теле  сна,  которую  ты  всё  время тревожишь?"-                Так вопрошал Заратустра у ветра.      

               

                Глава третья.


                О вершинах гор.

                "Горы - это зубы дракона, жаждущего
                схватить ими необъятное."
                (Из древней легенды)

         Заратустра стоял и ждал ответа, но ветер стих и ему на смену пришёл мягкий шорох горных потоков. Они собирались у широкого излома горы и перерастали в длинный водопад, с эхом падающий в тёмное от глубины озеро. Тогда Заратустра стал внимательно смотреть вниз, но потом отчего-то вздрогнул и поднял глаза. Вокруг сверкали вершины близстоящих гор. Глядя на их вытянутые формы, Заратустра так обратился к ним:
        "Что вас заставило возвыситься, какая жажда вскипела и обрекла вас на одиночество, неужели внутренний огонь может одарить и вечным холодом?
        Внизу вы стоите  друг к другу очень близко, однако вверху между вами пропасть. Ваша искренность и чистые помыслы превратились в снег и лёд. В суровом возвышении вы удалились друг от друга и стали холодны  и несовместимы в своей красоте.
        Иногда накопленная мудрость снежной лавиной скатывается вниз, вызывая у жителей долин ужас и гнев. Ибо как они могут своими приземлёнными умами узреть будущий урожай в вашем послании, ведь оно так не похоже на манну небесную?!
       Горы, вы изобилуете сокровищами духа, но кто может разделить их с вами? Разве что только тот, кто поднимается на вашу высоту. И в этом вы не можете идти никому навстречу, терпение в ожидании - это всё, что вам остаётся.
       И вот, я взошёл на самого себя, и постиг величие и красоту вашего одиночества. Кто един со своей высотой, тот уже не одинок – в этом ваша блаженная тайна. Вы многое оставили, но приобрели ещё больше, как свободный от груза корабль.
       Кто  может  поверить  вашей  глубокой радости? Разве что только тот, кто познал, насколько высоко вам пришлось её выстрадать. Ни серебро ли седина ваша? Ни мудростью ли исчисляются ваши годы?
       Вы положились на себя и решили подняться над землёй. Из грязи неразумия, над спором страстей ваш инстинкт возрос до высокого сознания. Какой разумник догадается, за что вы боретесь с собою и почему становитесь одинокими? Так было всегда: чем больше в ком-то знания, тем меньше понимания вокруг него.
       О неизбежно одинокие, ваше стремление к свету бросает тень на благоразумие отставших.  Виноваты ли вы, когда высокая гордость ваша рождает ненависть в их низких умах? Что ж, вы платите одиночеством за свежесть и чистоту вокруг вас, они же за тепло меж собою - в духоте и трении.
      Да, Заратустра хорошо знает, насколько отличен дух гниения от духа гор! Веет благодатью среди вас, прекрасно одинокие вершины. Вы едины с небом и широко видите землю. О многом знаете вы, глядя с высоты, и великодушно молчите. Лишь прозрачные потоки ваши несут людям возможность стать чище.
      Hо готовы ли они к этому? Ведь когда им стыдно у подножия гор, они задыхаются от зависти. Слабые духом не могут простить своего позора, ибо люди ничего не продают так дорого, как своё унижение.
      Кто  плохо  разумеет,  тот  много придумывает. Белоснежные вершины, они видят вас несчастными и покинутыми. Так они мстят вам и жалеют, что вы не чернеете от их подозрений. Однако грязь скорее позорит  те головы, в которых родилась.
      Вершины, с чувством напряжения и боли отрывались вы от своей почвы и обретали себя. Возвышение одарило вас красотой и сделало открытыми для более тонкого и чистого духа. Так сокровища души возросли вместе с вами, однако бытия уже достаточно вам для счастья, ибо хватает и малого, когда богата душа. Теперь вы имеете удовольствие от самих себя и смотрите в небо, как в зеркало, где сияет радость горнего духа.
      Ваши мысли парят на большой высоте, лишь зоркий глаз может увидеть их орлиный полёт. Расправив крылья, они плавно кружат над землёй, имеющий уши слышит их сердечный клич.
      Для многих всё высочайшее скрыто за облаками невежества, люди слепы к своему ничтожеству. Их глаза лишь нащупывают. Даже муравьи свою жизнь устроили лучше, чем люди.
      О человек, ты по-прежнему склонен ко всему низкому, даром встал ты на ноги, если твоя душа всё ещё только ползает. Ты поднял голову, но не глаза, - так ты всего лишь увеличил угол зрения для наживы и стал опасен самому себе.
      О человек, будь им, дабы спасти себя от самоедства и воздвигнуть в себе Сверхчеловека. Тому пример эти стройные вершины - воистину корона высоты!"-
     Так говорил Заратустра.



                ***




























                Глава четвёртая.

                О доме души.


                “Поистине, местом выздоровления
                должна ещё стать земля”.
                Из речей Заратустры.

     После речи своей, обращённой к вершинам гор, Заратустра опустил глаза. В тишине своего сердца он невольно прислушался к горному потоку.
     Быстрый ритм воды открывал  чуткому уху Заратустры  сокровенные тайны,  вовлекая его сердце в бурный танец. Вслушиваясь в тонкости плеска и наблюдая прозрачное мерцание горных лент, Заратустра всё ближе и ближе подходил к почти живым едва уловимым водным иероглифам, которые рассказывали ему звуком и светом о чём-то очень давно забытом. И вот его дух, уже захваченный ледяными струями водопада, вдруг сорвался в отверстую перед ним пропасть и пролился в стихийные глубины. Когда, через неизвестно какое время, головокружительное падение закончилось, и пронзающий бездну хрустальный луч воды разбился в глотающем его мраке на несчётные осколки света, душа Заратустры вспомнила своё первое знакомство с мирозданием.
     Необъятный звёздный океан оглушительным валом вырвался из прошлого и вновь развернул свой кипучий простор. Казалось, смех и стон смешались в безумный вихрь, несущий по кругу факелы комет.
     Вспышки, грохот столкновений, дым, обломки, пыль рождали в едва  сознающей себя душе боль и смятение. Так в морочащей тьме, среди фейерверка, венчающего начало бытия, начинались её суровые и долгие скитания.
     Со временем душа освоилась и даже возымела удовольствие наблюдать, как величественен мир и грандиозны события, происходящие вокруг. Сквозь громогласные литавры вселенского созидания она научилась различать голоса звёзд и красоту их созвучий.
     Иногда, она  подпевала отдельным хорам галактик, сближаясь с ними на своём пути. А так  же она любила созерцать, как из многоцветных туманов вокруг созвездий вились причудливые кружева.
     Однако пролетающие мимо глыбы умерших планет всякий раз омрачали её настроение, напоминая ей, что они звенья бесконечной цепи разочарований, к которой она прикована в круговороте своих блужданий. В период долгих полётов от одного созвездия к другому душе казалось, что она тоже тень какой-нибудь потухшей звезды, тщётно ищущая себя вокруг.
     Так её усталость рождала в ней безысходные мысли. И когда душа совсем отчаялась в смысле собственного бытия, она решила сгореть в первом на её пути звездовороте, дабы безвозвратно испепелить  свои муки.
     Но как это ни странно, когда она долетела до ближайшего огненного котла и слепо бросилась в кипящую звёздную кашу, то, наоборот, вместо жара, на неё снизошла прохлада.  Прейдя в себя,  после захватывающего дух падения, душа обнаружила вокруг едва  зримый  странный ландшафт какой-то твердыни. В томительном сумраке, наполненном мягкими проникновенными звуками, шевелились маленькие огоньки.
     Глубоко внимая, душа плавно, в такт неисчислимым растворённым в темноте голосам, покачивалась на одной из гибких частей какого-то мощного застывшего существа. Рядом с ним стояло множество таких же существ, тихо склоняющихся под незримым напором всеобщего дыхания. Их одежды, состоящие из тысяч языков, постоянно о чём-то шепчущих друг другу, отражали бледные лучи светящегося шара, который медленно катился над их раскидистыми силуэтами.
     После ослепительных и оглушающих контрастов здесь, в спокойном располагающем к себе месте, душа влюбилась в полутона. Вокруг всё было намного тише и меньше; свет смешался с тьмой и стал полутенью, а жизнь – полубылью.
     И вот уже душу впервые начало клонить ко сну. Она всё ещё пыталась провожать неотрывным взором чудный шар, который на своём неторопливом пути осыпал дремотным порошком мирную обитель. Но вскоре и её взор засыпало серебро угасающих прохладных чувств.
     Кто знает, что происходило во сне с душой? Если можно было бы разбиться о бездну, это случилось бы, но забрезжил рассвет и первые лучи восходящей звезды рассекли туманные извивы утреннего полусна.
     Сладость самозабвения оставила душу, однако взамен отовсюду хлынули восторженные песнопения. Свет звезды янтарным бисером рассыпался по необычайно разноликой поверхности пробуждённой планеты.
     Утончённые запахи смешались с богатством цвета. Быстроногие существа пришли в разноликое движение, а те, что оставались стоять на месте, были переполнены песнями легкокрылых существ. Шорох и крики, царящие внизу, на покрытой мягкой зеленью тверди, вторили этим песням, а каменистые склоны молчаливо повествовали историю давних лет.
     Всё было открыто взору души, словно во всём и везде она находила своё собственное отражение. Как легкокрылое существо, душа сплетала себе гнездо из восторженных чувств и летала вокруг отзывающейся на каждое движение обители.
     Теперь она могла жить в нечуждом окружении, среди преодолений, которые ей по силам, где возрождающий огонь звезды сменяется не мёртвой тишиной и межзвёздной тоской, а тихозвучным мягким забвением ночи. Здесь она впервые получила отдохновение и прилив бодрости, а сменой дня и ночи обрела часы жизни.
     И тогда, после долгих скитаний, душа осталась там, где ей открылись смысл и судьба её бытия. Как вода, потекла её жизнь, омывая твердь и целуя голубое небо планеты, имя которой стало Земля.-
     Так вспоминала душа Заратустры, а сам Заратустра на острых волнах своего сердца сокрушался о ныне попранной её наследниками великой и красивой Земле.


                ***


                Глава пятая.

                Камнепад.

                «В любви всегда есть немного безумия, как
                в безумии всегда есть немного разума».
                Из речей Заратустры.

       Печальные думы Заратустры вдруг оборвались резким шумом в горах. По крутому склону, прямо от скалы, на которой стоял Заратустра, хаотично катились каменные глыбы.
       Горный дух ударил в свои барабаны, и всё вокруг содрогнулось до основания. В этих бесперебойных толчках к Заратустре вернулись голоса, которые были ему странно знакомы.
       Когда камни, перепрыгивая друг друга, пали в озеро и вновь воцарился мерный шорох водопада, голоса исчезли.
       Тогда Заратустра спустился к озеру, обошёл его и остановился там, где вода была тихой, отражающей небо. Пытаясь глубоко заглянуть в озеро, он стал на гранитный выступ и увидел своё отражение.
       Заратустра усмехнулся и так говорил в сердце своём:
       «Какой цветок не стыдится корня своего? И не прячет стыдливость свою за пёстрыми лепестками?
       Вот и ты, горное озеро, скрываешь небом глубину свою и готово обратиться во всё, что рядом с тобою. Так ты хочешь, чтобы смотрящий влюбился в тебя.
       И только с большой высоты виден мрак беспросветного дна твоего. Видна огромная ловчая яма для горных обломков.
       Но когда-то сердце твоё было жерлом вулкана. И ты разбрасывало то, что сейчас собираешь.
       Любовью называешь ты то, что раньше было гневом; что когда-то безудержно рассеивало, не в силах вынести.
       Но теперь ты остыло, ты стало разумнее. От чего же сейчас ты не пускаешь свет в своё исполненное лоно?»
       Озеро колыхнулось и Заратустре показалось, что оно всё это время слушало его, и теперь, с улыбкой, отвечает ему:
      «Ты прав, Заратустра, не разрушить было моей целью, но исполнить! Не разорвать круг созидания, но замкнуть.
      Во зло для несдержанного духа может обратиться всякое созидание. Так же, как может испугаться слезы пытливое сердце.
      Но я, вот уже множество лет, переполнено слезами радости, и горечь моя ушла в бездну, как уходит ночь с появлением солнца.
      Запомни, когда день сменяется ночью, и наши раны вновь обнажаются, как звёзды, - улыбайся навстречу их алмазной очистительной боли. Ибо всё, что накипело и не разрешилось, часто входит в наш сон при лунном свете воспоминаний. 
      Там и тогда давай  свободу сердцу своему, оставляя терзания  во тьме забвения! Пусть мучительный прах смоют волны сна - и горькая слеза станет чистой, как детский смех.
      Но вот чему хочу научить тебя: не смей заглядывать в котёл, где варится жизнь! Готовы ли твои глаза к запутанному зрелищу?
      Может  ли сердце твоё выдержать три тысячи чертей, и не сподобиться одному из них? Или ты хочешь стать таким же обломком, как они; таким же куском льда, что тает в кипучем океане бытия?
      Не вороши улей, где пчёлы-страсти собирают мёд, пока не встало солнце и вместе с разумом не поднесли нектар с твоих полей души. Иначе страх и ужас последуют за тобой, и ты малодушно проклянёшь себя и мир.
      Не ходи на могилы предков, не стучи в их склепы. О, они знали как вытарабанить из сердца духов! Они ведали сколь много голосов в крови человеческой.
      Не блуждай на развалинах, остерегись камня готового упасть тебе на голову. Ибо коварны лабиринты старого капища и глубоки безвыходные пещеры.
      Там духи, как три слепых колдуньи, скандалятся за глаз, они жаждут увидеть то, что забыто. И они хотят, чтобы их понимали, когда сами же не понимают себя.
      Не лезь в их ссоры, но выпей из кубка чистой воды, и они успокоятся и отойдут от сердца твоего. О, как много душ в огне безумия обжигало крылья и испепеляло сердца свои!
      Не грей мысли над свечой памяти, а тем более сердца своего. Иссякнет слабый свет, закоптится разум, завянет сердце, надломится воля, к чему будут они нужны, как разве выбросить их вон на попрание своей же слабости.
      Не дуй на огонь в порыве души и не тереби тление углей в нетерпении своём. Лучше закрой печь духа своего и угли воли под тягой к Богу разгорятся сами.
      Храни тепло, не дай огню вырваться наружу, пусть закипает душа и становится лёгкой, как облако. Всему своё время: и будут голуби мудры, как змии, а змии – доверчивы, как дети.
      И когда Отец Небесный изливает на меня влагу песен своих, как не довериться мне потоку любви Его? Как не объять его оком своим и не преломить благих даров Его?»
      И тут Заратустра сошёл с того места, где стоял, и попятился от озера, пока не прижался спиною к горному отвесу. Удивлённый и мучительно вспоминающий был его взор.
      «Не дух ли ты того старца, которого я встретил, спускаясь с вершины, после десяти лет одиночества своего? – уже вслух произнёс Заратустра, - Не ты ли искушал меня Богом, а теперь преследуешь меня все эти годы, ибо я сказал тогда себе, что Бог умер?»
      Но в ответ была тишина, и только камень упал со скалы прямо в озеро. Когда оно успокоилось, из глубины его вновь послышался голос:
     «Так и есть, Бог умер в сердцах людей, но Он ещё жив в их ужасе перед Ним и надежде на обетование. Ибо истинно говорю: вера их – всего лишь алчность и страх.
      И тогда львиное сердце твоё решило разорвать их трусость и жалкое довольство собою. И содрогнулись их никчемные сердца в слепом гневе от обличительного позора.
      Ты же, разрушитель кумиров, невзирая на клевету вокруг себя, решил дать новую жизнь новому духу. И поистине, переворачивая замшелые истины лжецов, ты возвращаешь Бога в сердце человеческое.
      Так земля может вновь стать обетованием душ человеческих, а ни стойлом для чадящих сердец. Так удушливое лицемерие может вдохнуть откровения, и умирающие обретут жизнь.
      Но убойся жестокого порыва своего и быстрых когтей своих. Ах, как много ловушек для хищника, как много ям для спешащего!
     Будь осмотрительным в созидании своём. Сотвори терпеливо гнездо духа и золотые мысли проклюнутся в душах избранных. И полетит молва, быстрее птицы небесной, об очищении сердца от безумных страстей. Ибо много слепоты и недугов из-за них в сердце человеческом.
     Смотри на меня, я не море, вздымаемое ветром. И если ко мне приходят беды, я не бушую, как первозданная стихия. Ибо глубина души и горы духа защищают меня от бурного непостоянства.
     Я не пытаюсь, как море, вместить все реки и загордиться своей мощью, искоса завидуя океану. Хрупка жизнь, недолговечны её создания в бурях невзгод, так зачем человеку разрушать себя изнутри непомерными запросами глупого стяжательства?
     Возьми откровение из сердца моего: пора сокрушить  человеку толстые стены Гордыни у замка Глупости своей. О, как долго воздвигались эти давящие стены из камней рассудка. Пока, в конце, не стала застенками крепость духа человеческого.
     Пора прогнать Зависть человека, что цепной собакой сидит  у темницы его. Ибо привыкла она вилять хвостом на подачки Хитрости и лаять на Мудрость, скромно идущую мимо.
     Какая беда! Я вижу Антиноя на корме корабля дураков, и то, как волна предрассудков бросает бесцельное судно их на камни химер.
     Какое бесчестье! Я вижу их сжатые от страха сердца и ослепшие в безумии глаза. Солью лжи пропитаны их души так, что стали бесчувственны они».-
     Так говорило Заратустре озеро.


                ***















                Глава шестая.

                У озера.

                «…Не то наступит день, когда нежданно,
                Земля вернётся к дикости опять
                И погрузится в хаос изначальный».
                Мигель де  Сервантес.

     Долго стоял Заратустра, погруженный в раздумья свои, пока дух озера вновь не отвлёк его от себя, так говоря ему:
    «Недавно сюда залетала городская ворона; длинным был её путь, а ещё длиннее был её язык. Долго каркала она на людей горным орлам, говоря им, что зря гнездятся они в неприступных местах, что теперь они могут спуститься вниз, на лучшие места, ибо люди стареют и больше не смогут подняться в горы. Не смогут положиться на себя, а тем более превзойти себя и заглянуть в орлиное гнездо.
     А ещё она каркала, что смирением называют они малодушие своё и у них больше не найдётся сил на честность. Даже на маленькое усилие усомниться в правоте своей.
Теперь утвердились головы их, кричала ворона, и занемели руки их. Теперь они смотрят проще, а знают – богаче, ибо старость сделала их мудрыми, а бессилие – добродетельными.
Так каркала ворона, делая круги надо мною, но затем испугалась она тени своей, что скользнула по воде, и улетела прочь.
       Скажи, Заратустра, истину ли глаголют уста питающегося падалью? Может ли сия птица, любящая городские мусорники, не перевернуть всё вверх дном в поисках пищи для себя?».
      И Заратустра, нахмурив брови, скорбно ответил:
      «Я видел в горном лесу умирающего оленя. Бессильным упал он под деревом и долго пытался встать, а на ветке уже сидел и ждал старый ворон. Алчно смотрел он на гордого царя леса, ещё побаиваясь его. И тогда прогнал я ворона посохом своим, ибо знал, что не даст он жертве спокойно проститься с душой своей. Не шевелился уже олень, когда я тихо подошёл к нему. Но ещё вздымалась его грудь, хрипящая от болезни. Боль охватила сердце моё, ибо не велики были рога и сильны были ноги его.
      И когда застыла грудь его, я глянул в тёмные глаза ему и увидел в них блеск отражённого солнца. И тогда воспрял я духом, обращая взор свой на золотые лучи, что пробивались сквозь ветви могучего дерева. Так узрел я конец и начало, и повернулся к цели своей. Но не успел я сделать и десяти шагов, как за спиною вновь услышал крик ворона. И я не стал обращать своего взора на мрачную трапезу, ибо знаю, с чего начинают вороны».
      «О, Заратустра, какую тяжёлую истину ты бросил  в сердце моё! Ах, теперь я знаю до дна своего, каковы свет и тьма! – взволновалось озеро, расходясь большими кругами, - Прости воронам Отец наш Небесный, прости всем попирающим святыни, что не ведают они под каким тяжким грехом ходят и не знают, сколько ещё сердец  погубят. Прости клевету их и лицемерство холодной алчности, ибо эти чудовища попирают самое святое: они начинают с блеска наших глаз!
      А теперь, Заратустра, возьми и мою истину, но с лёгким сердцем, с лёгкими думами о будущем и великой надежной:
      Когда приходит западный ветер и приносит с собою хмурые тучи, я слышу плачь детей человеческих. Множеством капель дождя падают их голоса, смущая поверхность мою.
      И наполняют глубину мою горечью за расчётливые обиды и одержимость воспитателей их. Ибо не знают, что совсем ещё юным и по-детски неосторожным живёт человечество.
      Ещё всё так же люди играют с огнём, и когда обжигаются они, то вскоре забывают об этом и любопытство их вновь пересиливает страх. Но велика милость Отца Небесного, ибо знает, что глупы ещё дети Его, что, не познав мудрости Его, лишь слепо подражают Ему.
      И когда они наряжают себя в перья религий, то это не более как игра в индейцев. Разве не знают они, что един луч, переходящий в радугу? Так за семью нотами дрожит мелодия, а за пятью пальцами – душа.
      Ещё бездушны притязания людей: они обманом забирают у ближнего жезл справедливости. И бедность споров заменяет им богатство участия.
      Не знают сыновья, что они братья, и лягают друг друга загнанные в стойло. Нет пока дружества, но есть лишь огромное стадо.
      Есть только радость хитрых заводил и дразнителей. Любят запутать они и сделать подножку, любят уколоть и бросить пыль в глаза.
      Наивны хитрецы, думая, что поставили других в услужение себе. Опасны их потуги подчинить себе души человеческие, но лишь могут они их сделать больными.
      Могут обременить тело и душу человека, могут отравить его мысли, пока не начнёт спотыкаться сердце его. Пока не нальются кровью его глаза, и не сметёт он всё на своём пути.
     Не слышет Бога шумное сердце, не могут созидать отбитые руки и не поддержат они ближнего.
     Как можно возлюбить ближнего и возненавидеть его за грехи? Поистине, коварен бросающий яд в вино, и глупы те, кто пьёт воду из лужи.
     Как можно отделить святость от греха, как можно стоять на слабых ногах, вдруг побежать и не упасть? Поистине, слепы ещё добродетели человеческие, ибо не творили бы столько зла и слепа ещё любовь человеческая, коль боится предательства.
     Как гружёные корабли, уходят люди в сон свой и, как айсберги, хитры умы их. Так разбивают они собственные надежды, так губительна их разумная глупость.
     «Всё или ничего!» – кричат бесцельные души. И действительно, им недостаёт так много, так отчаянно много, ибо им не хватает самих себя.
     Им не хватает мужества бросить липкие сладости, они не знают, что не насытить ими душу свою. Всё так же хотят они прожить играючись.
     Корчится дерево, если не дать ему глубоко войти в землю. Так души зависают над бытием своим, и сердца их не голос жаворонка.
     О, Заратустра, знай, что осуждена уже злая глупость пред очами разума. И кто растлевает души человеческие, достоин лишь презрения. Не видят ещё они под лучами солнца, их взоры блуждают и суетятся в недалёкости своей.
     Вот заняли они умы людей зловонным ораторством своим и разгорячают сердца напитками страстей. И уповают пока народы на свору никчемных мытарей, ибо пригвоздили они сердца людей страхом, и растащили их чувства в разные стороны.
     Но будет час великого прозрения и возрыдает человечество над сонным безрассудством своим. А пока глубока ночь человеческая и солнце есть ещё луна для них, а луна – вуаль на их сердцах.
     Кто видит гниющую рану на себе и в беспечности своей отворачивается от неё, скоро умирает. Привыкли люди читать, что написано и уже не видят того, что есть. Но суд и милость Божья вершатся руками человеческими.
     Разве не знают князья мира, что незримо поднимается волна недовольства и, возрастая, накатывается на землю, потопляя её в крови? Разве не знают они, что самые хитрые могут перехитрить самих себя и алчная надежда съест их, как пожирала все великие империи?
     Но они всё ещё лечат ножом то, что можно вылечить сердцем, и вмешиваются в то, чего не могут понять. Они, как индюки, дразнят быка, пока не попадутся на безумии своём.
     По-прежнему прославляется слепой героизм и подвиги кровавых правителей. И когда сердца людей наполняются местью, то они, как и раньше, распинают кроткую мудрость на своём непонимании её.
     «Нас миллионы, нас миллиарды!» – торжествуют губители Земли и продолжают предаваться похотям своим.  Пока не упьются в своём блошином счастье и не спрыгнут с мёртвой Земли.
     Ещё не научились они обходиться малым и быть многим, ещё променивают они стёклышки на сокровища души. Ещё не знают, что райские птицы над их головами и земля Эдема под их ногами.
     И когда я, горное озеро, взираю на ночное небо, то мне кажется, что даже самые далёкие звёзды заглядываются на нашу Землю. Они, как стражи, берегут наш покой и тихо уходят во вселенский дозор.
     Как прекрасны орнаменты звёзд и, сменяющая их, золотая вышивка Солнца! Как чудесны песни и звуки Земли, живой взгляд и тонкий слух божественных душ!
     О, Заратустра, разве не есть уже благо, когда видят глаза твои то, что видят, а уши слышат то, что слышат? Разве уже не слышат глаза твои, а уши не прозрели?
     Разве не вращается твоё тело вокруг души твоей, оплетая её лозою чувств и спелыми гроздьями разума? Разве не кружится мир вокруг  твоего я каруселью духа?
     И вот, пробудились птицы глаз твоих и потекли реки слуха твоего, охватывая мир. И мощным древом проросла Земля в тебе, радостно вознося ветви к солнцу.
     Разве не вино кровь твоя, бегущая по стволу Древа сего? Разве не золотая крона сознание твоё, где гнездится Жар-птица души твоей?
     Я вижу, как в тебе песчинка стала горой, а капля – океаном. Как взлетают к звёздам мысли твои, отрываясь от пламени души!
     Что можно прибавить к радости сей, что можно отнять у вечности в нас? Да прозреют глаза смотрящих и услышат способные слушать!-
     Так возвещало Заратустре озеро.

                ***


















               
                Глава седьмая

                О реке.

                “Ибо моя душа                это и есть здешнее пламя,
ненасытно рвущееся вдаль и ввысь,
ввысь и ввысь своим бесшумным    жаром”.
                Из песен Заратустры.

     Из озера, у которого стоял Заратустра, брала начало горная река. Ударяясь о камни, она спешила в долину; неодолимое влечение бросало её вниз на долгий извилистый путь к морю. И Заратустра, сравнивая тихое озеро и бурную реку, обратился к сердцу своему:
     “Что ближе тебе, избыточное сердце моё: едва колеблемое спокойствие или этот гибкий весёлый танец? Может, ты теперь уже не отличаешь радость от печали, и серебро смешалось с золотом на чашах весов твоих?”
      Сердце же так отвечало Заратустре:
      “Кто истинно знает, что есть радость, а что – печаль? Ни есть ли печаль – избыток, а радость – опустошение?
      Однако, что иметь и как растрачивать не спрашивает себя сердце. Для него слеза радости и слеза печали одинаковы на вкус; оно не делит жизнь и, чтобы не случилось, для него это дар.
      Смотри, как в этом глубоком озере вода обращается в вино и рекою радости течёт в мир. Отсюда берет начало благодать и сюда же возвращается.
      Разве не глупец тот, кто упустит радость в тишине и умиротворение в веселии? Он либо остановит, либо сожжёт сердце своё.
      Колесу подобен мир, где покой и движение едины. И кто будет нерадив к одному, потеряет и другое.
      Задумчивое озеро и весёлая река, разве они не кольцо перевоплощения? Словно длинная змея, река сползает между гор и теряется за горизонтом; однако здесь, она хватает себя за собственный хвост, и глаза её есть это озеро, а корона – вершины гор.
      Слышишь, как бурно течёт река и в благодарности своей переливается через край? Звонко журчит она, на детский смех похож её плеск, далеко по горам разлетается эхо радости её.
      Но там, в долине, она станет спокойнее и глубже. Будет тихим её блаженство и наполнится молитвами глубина её.
      Как тень поплывет тогда река по широкому руслу своему. И лепестки неба украсят медленный танец её.
      Пока не станет она ещё шире и не свернется кольцами в море мудрости. Пока  не обратится в великое зерцало и не сомкнутся воды её в необъятный для глаз простор.
      Но даже величайшее море для реки последняя неволя. Ибо какая вода не мечтает стать облаком и свободно парить над руслами рек и берегами морей, облетая на крыльях ветра всю землю?
      Так, желая свободы, она невольно возвращается к своему истоку, и вновь становится собою. Поистине, каждый раз, спускаясь с гор, река учится самой себе.
      Учится быть шире и глубже, избыточней, чем прежде. И даже пройдя искушение блаженством и мудростью, оставаться верной своему пути.
      Извечно стремится она к тайне своего пути, однако сама же является собственной целью для себя. Так, разворачиваясь папирусом жизни, она открывается пред собою в каждом движении своем.
      О, Заратустра, разве твой путь не есть для тебя истинная цель? Ни для того ли я содрогаюсь на краю груди твоей и вращаю твою душу, чтобы ты всегда стремился превзойти себя и открывал новое пространство для колеса своих чувств.
      Ни от того, что ненасытна душа, я призываю тебя к далекой цели, но от того, что она – всеобъемлюща. И, глядя на это озеро и реку, не кажется ли тебе, что ты у истока игры, которую зовёшь вечным созиданием?”
      Заратустра долго улыбался и не находил слов. Из глаз его текли слёзы, но взгляд был тих, как озеро. Отдалённые мысли сгущались, словно запах полевых цветов, витая над его головой. Он вспоминал и думал о будущем.
      В то же время всё вокруг ясно отражалось в чувствах Заратустры, рассказывая ему о нём самом. И слова, обращённые к собственному сердцу, как-то сами потекли из уст его:
      “Всё, что есть в человеке самого глубокого, служит основанием для его самого высшего. “Как внизу, так и вверху”, – говорит древняя мудрость.
      Но человек всё ещё поверхностен, он быстро рассеивает свой дух в бурлящих мирских водах. Так надежда заменяет ему жизнь, а беспорядочное стремление – гармонию роста.
      Сила корня выражена в мощи древа. И человеку нет смысла доказывать величие своё, если сам он не есть свидетельство. Если нет у него великой кроны, и птицы духа не заводят гнёзда на ней. Если сам он, скорее червь, нежели садовник.
      Я не верю тем, кто рубит деревья и строит из них дворцы. Я не верю во всё насильно сотворённое.
      Во врата уже совершенного мира стучит сердце человеческое, но не слышит человек тихого слова “открыто”. Так остается ему почтенное следование собственным миражам.
      К величию обращены все смыслы, но человек спешит претворить средства в цели. Так он заводит себя в тупики тщеславных достижений.
     О, гибельное множество дел и вещей, сотворённых человеком, разве не должен он когда-нибудь в них, как в зеркалах, увидеть безумие своё?! Разве когда-нибудь не перерастёт себя глупость алчности его и не избавится он от слепой скуки, стремясь к высшему в себе?
     Ибо всё достигнутое лишь источник для нового побуждения, средство к единой цели, скрытой от себя за кристаллами глаз. Но человек быстрее сделает тысячу шагов по земле, чем один шаг внутрь себя!
     К сверхчеловеку тянется жизнь, он – восходящее солнце, что пробуждает спящих. Но человек забивается в угол с надеждой досмотреть многообещающий сон.
     Однако сны когда-нибудь кончаются, и станет горько тем, кто питал лишь свои иллюзии. Станет несносной пустота никчемного сердца.
     Сверхчеловека должно вынашивать сердце человеческое. Родить нового себя и обрести второе дыхание – вот истинное высшее созидание.
     Сверхчеловек говорю я, и вижу обозревающего низменность свою. Вижу наблюдателя и разум его, подобный великой горе.
     Куда же смотрит ныне человек и видит ли он вообще? Пожалуй, он пока только может сыпать определениями, знать наперёд, обосновываться, соглашаться или отрицать, но не видеть.
     Из этих брёвен, что в его глазу, он построил себе корабль и плывёт в никуда. Что ж, если капитану корабля часто приходится кривить душой, дабы спасти свою честь.
     Воистину, всё так же  счастье человека – лишь в отсутствии страдания, когда он может забыться и бормотать всякую чушь. Лишь благоразумное умалчивание и чванливая занятость как-то охраняют ложь счастья его.
     Веселье слепца, слагаемое из коротких напоминаний, что ты ещё жив – вот нынешняя радость его. И цель его лежит не дальше носа и не глубже желудка.
     И если некто из людей вдруг впечатлится звёздным небом, то алчность тихо захватит сердце его со своей тысячей целей. Так рождаются душители, запрягающие длинноухие умы в жажду к наживе.
     Когда-нибудь человек устанет разыгрывать себя и захочет быть. Когда-нибудь он отчается в замкнутом благополучии своём и поймет его как насмешку.
     Ум, отлитый изо лжи – вот великое бедствие его, та железная маска, что скрывает высшее достоинство его. Косные привычки и мелкие желания, что ползут в разные стороны – вот сегодняшний мир его.
     Сверхчеловек, говорю я, и вижу того, кто вдоль и поперёк исходил самого себя и взобрался на свою высоту. Кто проснулся, и глаза его могут говорить.
     Сверхчеловек, говорю я, и вижу того, кто направил путь свой в рост, кто крепок в глубине и гибок в основании. Чья жизненная река течёт вверх, к цветению.
     Сверхчеловек, говорю я, и вижу того, кто вышел из замкнутого круга и движется по спирали в ногу с Бытием. А если кто-то сбился с пути, что ж, тогда он вернётся назад, хоть и будет думать, как слепец, что идёт вперёд”.-
     Так говорил Заратустра своему сердцу.

                *   *   *







                Глава восьмая

На закате.

                “Я – от нынешнего, и я – от минувшего,
                но есть  во мне нечто и от завтрашнего, и  от    
                послезавтрашнего, и от грядущего.
                Настоящее и минувшее – о друзья мои! –
                это самое невыносимое для меня; и не будь
                я провидцем того, что грядёт, не знал бы я,
                как мне жить”.
       Из речей Заратустры.


      Пока Заратустра говорил со своим сердцем, солнце уже склонилось к западу. Близился закат и горы, взяв на себя часть солнечного тепла, стали такими же янтарно-алыми, как и спускающееся в пурпурную дымку солнце.
      Наблюдая заходящее светило, Заратустра взялся обеими руками за навершие своего посоха, поднял плечи и на всю грудь воскликнул далеко в горы: «Эге-ге-ге-гей!» Гордые вершины содрогнулись от его крика и, переговариваясь, возымели нечто сказать Заратустре:
     “Заратустра, ты смотришь на закат солнца и ловишь последний всплеск красоты. Ты хочешь собрать золотые осколки дня, словно буквы слов о потерянном людьми рае.
      Уже ли и ты хочешь в последний раз закатиться к людям, и отыскать, среди этих летучих мышей, голубей своих, которые видят и за сотню верст. Ни для них ли ты приберёг зёрна мудрости – остаток великой надежды своей?
      Но слишком поздно, ибо есть уже клетки и для твоих птиц. Искусством стало у людей обращение цепей в украшения.
      Они настроили города, дабы спрятать свою бездомность. Земля отвергнута ими; теперь ослабли их тела, а ещё больше – захирели их души.
      Как мухи слетелись они к липкой усладе, их крылья забыли полёты восторга. Жертвы своего ничтожества – они перестали быть наследниками Земли, теперь они лишь приживальщики.
      Стократно приумножили люди заботы свои, но у их будущего уже давно нет архитектора, они – самовыражаются. Среди них есть теперь царьки, которые вскармливают их слабость, но и они обневолили себя страстями, извращая чувства свои.
      Оплывшая алчность торгашеского духа, уже не зная чего ещё хотеть, бросает кости в толпу и развлекается. Даже луну делят они и, ссорясь, вызывают друг друга на суд, дабы  удостоверить право толстого кошелька.
      Никто не станет запрягать карету в табун лошадей, но разве не делают они того же со своими умами и их необузданными желаниями? И дабы хоть как-то осуществлять их, они их размельчают; так количество возвели они в меру бытия, теперь каждый может подсчитывать свое величие.
      Но всякое нагромождение, чем больше, тем скорее к падению. Сколько раз уже рассыпалось то, что строили они! 
      Слишком много Земля прощает людям, а они всё испытывают её терпение. Похоже, им так и суждено погибать под развалинами своего невежества.
      Они так и не научились у Земли, что всё уже создано совершенным; что истинное созидание для человека возможно лишь внутри себя.
      Кто умер для души своей, умер и для жизни, и то, что люди называют вступлением в большую жизнь, есть их безвременная кончина. Напрасно тешатся они надеждами о пёстром благоденствии, ибо не разменивает себя тот, кто ищет жизнь.
      Не может быть достатка у того, кто не самодостаточен, и своего лица у того, кто носит маску, надетую другими, и не знает, что под нею – пустота. Ложного себя внушили они себе, эти кажущиеся, эти артисты повседневности.
      Они всегда так заняты, что проходят мимо жизни своей. Делом называют они рабство у  обмана своего.
      Они так спешат, так стремятся разом проглотить сто желаний, что не видят уже разрушенного разума своего. Но болото не нуждается в солнце, им достаточно тепла гниения.
      Не вызрели сердца их и не дадут благих всходов. Казалось бы, они не похожи на детей, но нет воли у них, только лишь плеть нужды. Воистину,  детьми были лучше они.
     Катится к закату нынешнее человечество, впадая в последнее туманно-красное опьянение. Неужели и ты с ним хочешь выпить чашу его?”
     “Ули - У” – протяжно крикнул парящий в небе орёл. Заратустра поднял глаза вверх и, следя за полётом сильной птицы, так отвечал горам:
     “Мой верный друг подает мне знак, и я думаю – он видит выше гор, он смотрит в неустанное сердце мира.
      Мир – так богат! Он не спрашивает: “Зачем?” Он - раздаривает себя самому себе.
      И когда я думаю о мире, на глазах моих слёзы радости. Ибо, живя в нём, я отдаю себя ему, и, глубоко внемля,- получаю дары усилий своих.
      Да, отдалился человек от Земли в городах своих. Был гусеницей разум его, но стал куколкой; не пора ли ему выбраться из неё и вспорхнуть бабочкой? Не пора ли ему вместо пыли на книжных шкафах собирать пыльцу с цветов жизни?
      Очень долго человек не владел собой и метался под луной сознания своего в ночи безумия. Как солнце, измыслил он закон над собой и заставил поверить в него других.
      Так связали люди безумие своё, и сон повиновения снизошёл на них. Ложь стала господином над ними и расплодила господ лжи.
      Да, я знаю упряжь, в которую запрягли они безумную толпу. И не долог час, когда понесут лошади их.
      Но многие из тех, в ком зародился разум, близки к пробуждению. Ибо выдали уже себя ценности мирских князей; нагими предстали они ясным очам во всём безобразии своём.
      Вера в собственность уже давно вышла из тени своей, и бог благополучия светит нищим сердцам во множестве вещей. Трепетно окружают они ими себя, и безумно рады – этим кирпичикам счастья своего; и не стыдятся раболепства, и хлопочут вокруг бога своего, ибо он самый щедрый для них.
      Но есть уже те, кто вырос духом своим и не находит блага в идоле толпы и её игрушках. Как хочу я глянуть им в глаза взором орла, и прикоснуться к их сердцам крылом своей души!
      Как хочу я посеять в их души надежду, что могут стать они ступенями для самих себя, что есть в них сила – их человеческая сила – чтобы подняться над собой и отринуть грязь пережитков.
      Как хочу я соблазнить их светом своих чувств, дабы вырвались они из цепи слепых, которые тянут друг друга в яму и называют это счастьем.
      Лишь только их малые дети знают короткое истинное счастье своё. Какое подлое ничтожество плодит рабов для себя!
      Восстать из мёртвых должны поверившие в высоту свою. Не крест, а крылья хочу вручить я душам их.
      Хочу открыть я пред ними створки неба и земли, дабы обрели они сокровище своё, ту жемчужину, которой являются сами. И для этого я дам им символ: орёл над вершиной.
      Ибо далёк взор у орла, с глубокой страстью смотрит он на Землю с высоты своей, поистине, с пророческой высоты.
      Кто из них единожды глянет так на Землю, тот отучится от нор. Кто постигнет восторг орла - научится высшему в себе. Мужество и свободу, как два крыла, возьмут они себе, ибо нет хоженых троп для идущего на вершину свою; и тем более нет карт для неба своего.
     “Да будет вершина моя отдыхом моим”,- так скажут они себе. И тот, кто сможет взойти на неё, для того настанет час оставить и вершину свою, ибо найдёт он тогда опору и в небе сознания своего.
     Поистине, силён горный ветер духа, крепко держит он того, кто положился на него. О, как высоко вознесет он блаженного созерцателя над его вершиной!
     И тогда жизнь и смерть, сбросив маски свои, сольются перед ним в единое море; и вечностью станет  жизнь его,- звездой будет погасать она и солнцем всходить над его душой!”.-
     Так  говорил  Заратустра.
   
                ***












                Глава девятая

                Безмолвие.

                Мир так глубок,
                Как день помыслить бы не смог
                Мир – это скорбь до всех глубин,
                Но радость глубже бьёт ключом…
                Из песен Заратустры.

       Когда Заратустра закончил речь свою, солнце скрылось за тёмно-багровым уже блекнущим горизонтом. Вскоре к земле подкрались сумерки, окружая горы и Заратустру предвкушением холодной ночи.
       «Пришёл вечер,- встревожился Заратустра в сердце своём, - самый тяжелый час, когда не видно ещё звёзд и, кажется, что угасающая Земля бессмысленно падает в мрачный колодец небытия; когда остывает даже сердце, едва дрожа в необъятном тумане тоски по оставившей землю красоте.
       Но с первыми звёздами опять рождается надежда - и пустой колодец становится куполом  храма, объединяющим голоса ночных существ. В ночи – их сердца сблизились с душой мира: истомлённые всеобщей  полнотой, они изливают себя в протяжных песнопениях.
       Пьянея от собственного голоса, их скорбь обращается в блаженство, и мир торжествует над задетыми струнами сердец. Я вижу, как влага радостных слёз оросила всё живое - трепещущее в такт дыханию ночи.
      День-ночь, день-ночь - стучит сердце мира; удивление и вздох, томление и радость - попеременно охватывают внемлющие сердца; и как бы ни было им горько – они надеются и любят, смывая слезой любую тяжесть. Так мир теряет и вновь обретает себя – в этом его бесконечное круговое движение вверх-вниз.
      Легкость – вот истинное блаженство, которым он одаривает любого сверчка, готового сгореть в пении своём. И это горение сердец есть их сладчайшее вкушение мира”, - так думал Заратустра и, вдыхая полной грудью пришедшую ночь, ему казалось, что он пьет из невидимой чаши густое неразбавленное вино вечности.               
      Тем временем, с другой стороны гор взошла чуть неполная луна. Всё вокруг наполнилось новым звучанием, словно в неугомонно спорящем с собой хоре появился ведущий голос.
     “Даже светляки и звёзды затмились в голосах своих, - восхищался в душе Заратустра, - кажется, что своим звонким, проникающим в любые тайники, пением, - она призывает к себе ту малую часть недостающего ей совершенства, которая осталась в чуть коснувшейся её тени. Так же грациозно чуть движется она над землёй, едва находя в себе силы оторваться от притягательной земной красоты.
      Хрусталь гор, малахиты дерев и кущей, серебро родников, агаты водопада, раковина озера и жемчужина мерцающей в ней луны – всё связалось в единое роскошное ожерелье!”
      Чувства к луне и всему, происходящему вокруг, наполняли душу Заратустры томительным предвкушением. Ночное пение и шепот трав, шорох водопада и журчание родников постепенно удалились, оставаясь где-то на поверхности мира.
      Заратустра почувствовал довлеющий к себе взгляд ночи, словно луна была бликом на огромном черном зрачке неба, в котором утопали звёзды и сама Земля.
      Казалось, что это всепоглощающее Око смотрит на него и на другие живые ступени мира, при этом, не тревожа и поддерживая всех своим величественным покоем. Взор Его говорил о многом тому, кто внимал Ему, оставляя свой разум безмолвствовать.
      И то, что услышал Заратустра, было скорее чувством, -
- чувством благословения из неисчерпаемого Источника жизни, -
          - он  ощущал в спине фонтан энергии, достающий до звёзд, - 
          - и видел, как танцует его душа на Млечном Пути…
      Так безмолвствовал Заратустра.


                ***



Глава   десятая. Великий полдень.

           “Вырастайте, братья мои, в большое
                древо;  и  пусть  облака  станут  вам      
                листвою, а корнями – горные хребты.
И когда звёздным небом зацветут ваши
                кроны,  Земле  вернётся  её  смысл, -
                солнцем  сознания  взойдёт  он  над
                величием  вашим!”
       Из речей Заратустры.


      В ту ночь Заратустра долго блуждал по серебристым тропам вокруг пещеры своей. И уже только под утро лёг спать он, а его душа всё ещё провожала луну и кружилась в последнем хороводе с яркими предрассветными звёздами.
      Но с первыми лучами солнца, как голубь-вестник, залетела она в пещеру Заратустры и пробудила его хлопаньем крыльев своих. Преисполненный сил и радостного побуждения Заратустра облачился в белые одежды и вышел навстречу восстающему дню.
      Чистое небо и голубое озеро, сменив луну в отражении солнечного света, уже взяли первые ноты в симфонии земного дня. И когда Заратустра объял взором утреннюю зарю – его сердце вступило в дуэт с восходящим солнцем.
      Созвучные в избытке своих чувств, зная бедность слов, они, молча, приветствовали друг друга, роняя свет и слёзы. Состраданием или приманкой были всегда слова, но песнь сердца и танец души –  слышны лишь в тишине. И эта – наполненная светом зари тишина – звенела несчётными бубенцами мира, от которых ликовали даже камни.
      Так, напротив друг друга, словно два зеркала: солнце – на горизонте, а Заратустра – на краю скалы, тихо стояли они, отражая плещущее блаженство своё. Когда же солнце оторвалось от горизонта, Заратустра повернулся лицом к тени своей и, как свет, гонящий тьму, направился в долину, где сквозь серую дымку виднелся ещё спящий город.

      К полудню Заратустра добрался до города и пошёл по широкой дороге к его центру. Проходя мимо городского рынка, он услышал посреди царящего там шума взывающий крик.
      Заратустра остановился и, повернувшись, увидел стоящий на базарной площади высокий столб, за верхнюю перекладину которого держался залезший на него обнаженный юноша. По всей видимости, юноша совсем не смущался своего вида, наоборот: он бросал едкие упреки в нежелающую слушать его, проходящую мимо толпу. Только несколько зевак, смеясь над ним, соревновались в попадании в него камнем. А он, не обращая внимания на камни, с ещё большим напором продолжал возмущённую речь свою:
      “Не прячьте деньги в кошельках, выбросите их, - на них пот и кровь ваших братьев;  бросьте эту тяжкую ношу, иначе она раздавит вас. Порвите  это немое рабское соглашение, делающее сильного слабым, алчущего – жадным, умного – хитрым, а низкого – превозносимым.
      Знаете ли вы, чем торгуете и что покупаете? Что отдали по дешёвке в заклад, и какой у вас долг, и перед кем?
      Всё покупается и всё продается у вас! Вы киваете всякой вещи, и бегают глазки ваши – нет ли ещё чего?
      Ваши скупые сердца и расчётливые умы забыли о дружестве и обмене. Сделкой назвали вы выгоду одних от оставления в дураках других.
      Низко цените вы всё недоступное цене, но всякую мелочь – готовы продать втридорога. Вы не думаете, вы – умножаете!
      Я вижу, как и чем набиты сумки, а также и головы ваши! Ах, я потревожил скромный разум ваш бесстыжей прямотой своей?
      Смотрите: моё тело пошито как раз по мне и я смотрю, что и ваши тела – соответствуют вам. Ни одежда, ни молчание – не могут скрыть уродства вашего!” 
      Не дожидаясь скорой печальной развязки брошенных в толпу, оскорбительных укоров, и желая как можно скорее уйти от разрывающих сердце безнадежных взываний одержимого юноши, Заратустра повернулся спиной к рынку и пошёл тихой улицей к городской площади. Печально было его лицо и глаза полны слёз, но двигался он мягко, и не было тяжести в поступи его.
      Медленно нёс он вдоль утопающей в зелени улицы, скорбные думы свои, пока не увидел детишек, которые, подпрыгивая, пытались достать свисающие с высокой ограды спелые гроздья винограда. Заратустра с улыбкой подошёл к детям и сорвал им несколько самых больших кистей. Они сильно обрадовались и, разделив между собой виноград, дружной гурьбой, вприпрыжку, последовали за ним до самой площади.
      Так, в сопровождении весёлой свиты маленьких спутников, Заратустра вышел на городскую площадь, и стая белых голубей, напуганная одним из мальчишек, взлетела над бьющим посреди площади фонтаном.
      Полуденное солнце, взмахи крыльев над высоко парящими брызгами, детский неумолкающий смех и прохладный орошённый фонтаном ветер – всё так сразу налегло на душу Заратустры, что он, будучи не в силах удерживать на ногах столь блаженный груз, подошел к ближайшей лавочке и присел на её краю.
      Дети тотчас окружили его и, понимая закрытые глаза и слёзы его, не спрашивали его ни о чём. Наоборот: они старались не привлекать к себе внимания его и шептали друг другу свои объяснения, откуда пришел этот странный человек в белых одеждах до самой земли.
      Он был слишком не похож на всех, кого они уже знали, одним детям казалось, что он волшебник из сказочной страны, другие говорили, что волшебники не плачут, что он – человек, сошедший с облака, который, пролетая над их городом, уронил какую-то драгоценность, а теперь не может найти её. Одна девочка, бывшая среди мальчиков, предложила поискать упавшее сокровище  и позвать на помощь всех своих друзей.
       Ребятишки тут же дали обещание друг другу как можно скорее найти утрату и принести её этому плачущему человеку с облака. Заратустра улыбнулся и дети, приняв улыбку за одобрение, разбежались в разные стороны.
       Когда на площади стало тихо, летающие над ней голуби вновь спустились к фонтану. Ища вокруг пищи, некоторые из них приблизились к Заратустре и, кружась у ног его, украдкой поглядывали на него.   
       Заратустра смотрел и так думал о них: “Вы живете на крышах домов и кормитесь у их подножия. Вы чаете подачки, с опасением выжидая щедрой на крохи руки.
       Страх и доверчивость смешались в ваших сердцах. Крылья стали опорой вам в вашем страхе, а привычка – поводом к доверчивости.
        Имея силу сокола, душа у вас – воробья. Вы скорее готовы быть белыми воронами, нежели вольной стаей.
        Скромный уголок на крыше составляет гордость вашего духа. Кротость и смирение возвели вы в силу воли.
       Что ж, вы поистине доверчивы, но лишь к слабости своей, вы благоразумны, но не мудры.
        Когда смотрю я на этот город и его жителей, я спрашиваю себя: могут ли они представить себе поселение людей без тараканов, крыс, ворон, бродячих собак и кошек, нищих, чернорабочих, прислуги, надменных господ и криводушных правителей, без мусорников и трибун, цирка и сцен, базара и тюрем, без толчеи и погони, крика и суеты, насилия и пьянства?
        Я слышал, как обычно говорят люди: “Никто не придумал ничего лучшего”, - и опускают голову, одни, чтобы скрыть оскал, другие – глупость свою. “Так уж сложилось”, - заявляет прожорливое меньшинство , убеждая овцедухое большинство и проныры поддакивают им.
        Обман, порок и желчь вложены ими в заботу о жизни своей. Что поесть и во что одеться – обращают здесь в лицо своё.
        Только дети здесь ещё светлы в душе своей; ещё не искажена их радость и доверие  друг к другу. Ещё могут они удивляться, танцевать и прыгать, полагаться на сердце и от души смеяться.
        Но смешна для взрослых чистота помыслов их, наивной называют они детскую прямоту. Что ж,  не могут увеченные родители быть свободными во мнении своём!”
        Пока Заратустра так думал, возле него вновь начали собираться убежавшие дети. Они подходили со своими друзьями, держа в руках  множество диковинных предметов.
        Одни принесли старый бронзовый светильник, другие – медную позеленевшую чашу. К ним прибавились всевозможные ракушки, многоцветные камни, вышитая бисером лента и другая блестящая мелочь. Последним, что принесли дети, был большой расписной кувшин с отколотой ручкой.
        Заратустра встал с лавочки и собрал в него найденные сокровища, потом взял кувшин и вместе с чашей и светильником понёс к фонтану. Дети, затихнув, пошли следом за ним. Каждый в душе был уверен, что именно он – самый лучший искатель.
        Заратустра поставил всё на краю фонтана и повернулся к детям. Лицо его сияло: он смотрел в бездонные глаза детей, на их радостные лица и дрожащие в такт сердцу тела, и находил их существа самыми лучшими на этой земле.
        Тогда он бросил светильник и чашу в воду и высыпал на дно фонтана всё, что было в кувшине, снял висевший на поясе мешочек и, развязав его, высыпал содержимое в кувшин. Затем он зачерпнул в кувшин воды и поставил его на землю перед детьми.
       Сначала дети растерялись и не знали, как им быть: они заглядывали в кувшин и кроме воды ничего в нём не видели, но потом самый любопытный из мальчишек опустил в кувшин руку и достал из него сверкающий прозрачный кристалл. Дети, ошеломлённые этим чудом, стали один за другим доставать из кувшина незримые в воде, но горящие на солнце дары таинственного молчаливого человека. И в этот миг заговорил и сам Заратустра, что было для детей не меньшим чудом:
       “Дети, я вижу радость вашу и души, подобные пёстрым разноликим цветам. Запомните этот день, запомните восторг ваш, как из кажущейся пустоты способна возникнуть красота, как неведомо откуда приходит чувство и оставляет на душе свой след.
        Вы держите в руках слёзы горных высот; эта красота рождается на большой высоте в глубоких пещерах. Когда-нибудь кто-то из вас решится направить путь свой в горы, на те высоты, что видны поодаль, над этим городом. 
        И там, посреди необъятного пространства, души смелых и сильных завяжутся в драгоценный кристалл, и станут такими же прозрачными, сверкающими и совершенными, как этот горный хрусталь. Я дарю вам его – как напоминание!”-
        Так говорил Заратустра и направил путь свой обратно в горы.



                Конец второй части.