Ученик тайги

"Сражайся во имя долга, не думая о радости и горе, о победе и поражении. Поступая так, ты никогда не навлечешь на себя греха."
  / Бхагавад Гита II, 38. /

*

Сменяются одна другой ступени под ногами, проплывают надписи на стенах. Как и люди — одна добрая, да на нее три — матом. Вот и дверь предо мною сгустилась, а сбоку кнопочка звонка обозначилась. Звоню, стало быть. Вот и он, улыбается — глаза трет.
— Что, не ждал? — спрашиваю с поклоном.
Обнялись мы, расчувствовались. — Заходи, — говорит, — друг сердечный, располагайся.
Вхожу я в его хоромы. Да, обжился он, вижу, палатами белокаменными. Ну, да это и не-удивительно, всегда хваткий был по купеческой части.
— Вижу, дела твои в гору, — осматриваюсь.
— Чем выше гора, — отвечает, — тем страшней вниз грохнуться.
И то верно, думаю. Проходим в его комнаты, усаживаемся, скрестив ноги, на ковры персидские, разговор заводим. Он мне про жизнь его городскую толкует, я ему про жизнь свою перехожую рассказываю. Потом загрустил, гляжу, дружок мой, голову понурил.
— Хочется порой бросить всё это, — говорит, — и податься обратно, чтоб всё как прежде. Ан нет, держит меня что-то здесь, отпускать не хочет. Не радует уж меня и достаток мой, уют тяготить начал, но менять теперь что-либо поздно. Нет мне назад возврата, другой я стал человек. Думал, поеду в город, развернусь на полную катушку, разбогатею, и будет мне счастье. А сейчас кажется мне, что обман всё это. Достиг я, чего хотел, но счастливей не сделался. Вишь ты, брат, каково.
— Вижу, — киваю, — и, право, нейму. Собрался бы ты, да и отправился восвояси?
— Эх, — вздыхает, — не понимаем мы друг друга ни капельки.
— Дело знамое, сколько зим-то не виделись, — говорю.
Помолчали мы, думы, у кого какая, подумали.
— Выпьем, может? — предлагает. — В честь встречи негаданной.
— А что ж, можно и загулять сегодня, — соглашаюсь, — и день на диво подходящий.
Пошли в магазин. По дороге всё былое вспоминали. Неловкость промеж нас какая-то чувствовалась, но не шибкая.
— Давай, угощу тебя, — молвит, — дружище закадычный.
— Хозяин-барин, — говорю, — деньжат-то у тебя, поди, куры не клюют?
— Не жалуемся, — отвечает, слегка загордясь.
А я-то смеюсь в бороду, мне и так привольно живется.
— Пить-то что будем? — спрашивает.
— Да что б ни пили, — улыбаюсь, — лишь бы не высохли!
— Значит, портвейну, — решает, — как в старые добрые времена.
Я тем временем на продавщицу гляжу: толстенькая такая, умора, и ведь молодая еще со-всем, а уже лишнее мясо наела.
— И сигареты с фильтром, — прошу, — будьте добры.
— Какие именно? — спрашивает. — У нас выбор широкий.
— Покрепче, — говорю, — да чтоб курились сладко…
В общем, купили мы всё, что хотели, и отправились обратной дорогой. А темно уже, фо-нари тусклые, свету от них немного. Вдруг из подворотни хулиганов компания.
— Ага, — говорят, — бутылки звенят. — Видать, бухать идете?
— Угу, — отвечаем, и вроде как мимо проходим.
— А вы обождите торопиться-то, — слышу, — потолкуем.
— Не о чем нам с вами толковать, — говорит дружок мой, и, чувствую, нервничает немного.
— Кто это у нас такой грубый? — спрашивает один из них и подходит вразвалочку.
В руке нож, на губах ухмылочка плотоядненькая.
— Я, — говорю поспешно, — грубый, знаешь ли, неотесанный.
А сам тихонько за пазуху лезу. Малый-то вроде не дюжий, да поостеречься никогда не помешает.
— Ты что это, шутки с нами шутить вздумал? — угрожает мне финкой.
— Жаль мне тебя, — говорю ему по голове кистенем, — помрешь еще.
Тут остальные всполошились. Видят, дело неладно: на их приятеля прохожий напал. Подбегают ко мне, набрасываются. Ну, а я времени зря не теряю: всем раздал.
— Пойдем, куды шли, — говорю другу. — Портвейн стынет.
— Пойдем, — соглашается, а сам всё на шпану корчащуюся косится.
Вышли мы из переулка, он и говорит:
— Ловко ты драться приноровился, гляжу.
— Легко обидеть, да тяжко унять, — говорю недовольно.
— Смотрю на тебя и удивляюсь, раньше бывало совсем не то.
— Кто старое помянет, тому и портвейн открывать, — отвечаю.
Пришли, разложились. Стали алкоголь употреблять и разговоры разговаривать. Всё больше про былое, как сначала учились, да как потом природные ископаемые искали. Не одну версту прошли бок о бок, не один пуд соли пришлось нам отведать вместе в тогдашнюю пору. Слово за слово, стакан за стаканом, вспомнилась мне вдруг одна особа, которая тоже где-то здесь обитала. Знал я, что и дружок мой в свое время с ней знакомство водил.
— Встречались мы с ней как-то мимоходом, — подтверждает мой товарищ. — Где-то и адресок у меня записан.
— Наведаться, может? — планирую. — Глядишь, и не выгонят меня в шею.
— Если хочешь, завтра тебя к ней свезу, — обещает.
— Что ж, давай выпьем с тобой, — говорю, — за встречу нашу, за удачу твою, да мою, а пуще того — за русскую землю, за Святую Русь нашу, матушку!
В общем, напились мы сильно. Ну да Утро нам судья.


Недолюбливаю я портвейн за то, что он меня никогда не прощает. Мстит мне за пьянство окаянное. Благо травки я свои таежные прихватил — встал с утра, заварил отвар целебный. Полегчало мне вроде от зелья. К полудню ближе и приятель мой пробудился.
— Вставай уж, — говорю, — скучно мне одному по квартире шастать.
А он лежит зеленый, ему и шевельнутся-то страшно. Потом рискнул и ничего вроде, жить можно. Отпоил и его своим снадобьем. Поели мы, чаю попили, да он куда-то засоби-рался.
— Надо мне по делу, — сообщает, — а тебя давай к этой, как её там, подброшу.
Машина у него новенькая иноземная. Не ездит — летает. Доехали мы быстрёхонько. Сообщил мне корешок мой, что здесь сия барышня нынче и проживает. Вырвал адрес из записной книжки, мне отдает.
— Держи, — говорит, — мне оно ни к чему.
— Что ж, покедова, — говорю, — спасибо за хлеб-соль.
— Ты, это, — смущается, — вечерком, ежели чего, заходи.
— Вряд ли, — говорю, — вечером уезжаю.
— Ну, как знаешь, — говорит, — тогда до свидания!
Раскланялись мы с ним и расстались. Он дальше по делам своим поехал, а я в подъезд, где знакомая моя жила, отправился. Поднимаюсь по лестнице. Звоню. Тихо. Помялся я с ноги на ногу, да еще раз позвонил. Тут из-за двери шорох слыхать. Смотрю: дверь приоткрылась, а оттуда бабка выглядывает. Сухонькая такая старушка, подозрительная. С ног до голо-вы меня оглядела, затем спрашивает:
— Кого тебе, мил человек, надобно?
— Пелагею бы мне, — отвечаю, — повидать.
— А ты хто ж ей будешь? — интересуется.
— Да хоть бы и жених ейный, — говорю, — раз уж на то пошло.
— Не могёт того быть, — слышу, — врешь ты мне, касатик! — не поверила, видать, мне старуха.
Тут веселье нехорошее меня взяло:
— А ты, — говорю, — старая карга, не лезь, куды не просют!
Озлилась бабка, занервничала, даже и дверь перед носом моим захлопнула. Ну, ладно, думаю, не вышло у меня давнишнюю свою знакомую повидать. Поворотился я прочь идти, вдруг слышу, опять дверь скрипит. Оглянулся: она. Сама меня встречать выходит.
— Пришел? — молвит.
— Будь здорова, Пелагея, — говорю ей. — Не виделись мы давно.
Гляжу — диву даюсь. Ну, и пригожая же девица, эта Пелагея! Красавица писаная, глаз не отвесть. За то время, что мы не видались, расцвела она пуще прежнего, распустилась, аки цветок прекрасный.
— Ну, как дела у тебя? — спрашиваю.
— Да помаленьку, — отвечает, — входи, раз уж наведался.
Вошел я, краем глаза старуху прячущуюся заметил. Ну и соседка у тебя, думаю.
— Пошли ко мне в комнату, — говорит Пелагея, — там и потолкуем.
— Пойдем, коли не шутишь.
Зашел, осмотрелся. Ничего так обстановка, комнатка небольшая, но уютная. И шкапчики имеются, и стол стоит, скатертью накрытый — все чисто и аккуратно.
— Погоди минуту, — уходит Пелагея куда-то.
Иду к окну. За стеклом улицу и другие дома видать. Поглазел я, помолчал — вдруг из форточки ворона в квартиру влетает — и плюх на стол! Дела, думаю. Неловко мне стало, хоть и ни при чем я тут был. Тут Пелагея возвращается:
— Знакомься, — говорит, — это Нирвана, подруга моя пернатая.
— Здравствуй, — руку птице тяну. А она, плутовка, голову презрительно так отворачивает, и на шкаф. Экая, думаю, птица своевольная, балует ее хозяйка, видать.
— Ну, рассказывай, — говорю, — как живешь, чем промышляешь. Уж и не упомню, сколько я тебя не видывал.
— А я, — говорит, — во сне тебя часто вижу. Но не таким, а как тогда.
Ничего удивительного, думаю. А сам все на ворону поглядываю. А та на меня, словно беседу нашу подслушивает.
— Знаешь, — говорю, — а ты еще краше стала. Налюбоваться на тебя не могу. Женихи, небось, проходу не дают?
Вспыхнула, глазами на меня сверкнула, затем потупила взор.
— А у тебя, — говорит едва слышно, — какая-то стать особая появилась, возмужал ты, окреп, чувствуется. Дух у тебя стал сильный. Ощутила давеча твое присутствие в городе, подумала, что ко мне ты придешь. — Подняла глаза на меня, вижу: свет в них внутренний так и мерцает.
Поглазели мы друг на друга вволю. Поулыбались. Помолчали.
— Слышала я, что ты теперь один в тайге живешь.
— Живу, — киваю согласно.
— Нелегко же тебе, наверное, приходится?
— Да и не тяжко. Ты-то сама как? — спрашиваю.
Молчит, задумалась о чем-то. Тут ворона крыльями захлопала, по комнате начала летать. А потом в форточку — шмыг! Посмотрел я тут вниз ненароком, гляжу, а на ботинке моем пятно возникло. Ну, думаю, негодница, понаделала птичьих своих делов. Рассудил, что из ревности.
— Да что я, — говорит тем временем Пелагея, — живу себе, работаю потихоньку. Гадаю, лечу — со всяким люди добрые ко мне приходят. Давеча вот из одного мужика бесов изгоняла, так не поверишь, он сам вылитый черт!
Посмеялись мы с ней. Потом опять замолчали.
— Я вот травок тебе целебных привез, — достаю, — не обессудь за малость, налегке в путь отправлялся.
— Редкие, — говорит, понюхав, — лесные.
— Из тайги-матушки взятые, — говорю.
— Спасибо, — в стол кладет. — А то я сама редко из города выбираюсь.
— Не за что, — отвечаю, — от чистого сердца подарок обоюден!
Замолчали мы опять надолго. И вдруг, вижу, напряглась она вся, да как прыгнет! Оскал хищный, клинок в руке. Чудом успел руку её перехватить и лезвие отвести. Повалились мы с ней на пол, сцепились в клубок, вдоль и поперек по комнате катаемся, мебель опрокидываем. Наконец одолел я ее, к полу прижал: откуда только силушки у неё столько взялось, думаю? И чего это на неё нашло? Побилась она немного, да перестала. Только глаза по-прежнему горят страшно, не по-человечьи. Ослабил я немного хватку и вопрошаю:
— Чего это ты, Пелагея, развоевалась ни с того, ни с сего?
— Прости, — отвечает хрипло, — не стерпела.
— Чем же это, — интересуюсь, — я твой гнев на себя навлек?
— Сам знаешь, — говорит. — Люблю я тебя, сил нет, а от любви до ненависти — шаг невеликий!
— Экая у тебя, однако, любовь злая, ежели с ножом проявляется.
— Иначе тебя не пронять, — обвиняет с обидой.
— А так проняла, значит? — смеюсь невесело.
Да, думаю, ничего себе дела. Только влюбленной ведьмы мне недоставало.
— Пусти, — говорит, — больше не буду.
Взял я ее ножик и в окошко выкинул. Встала, оправилась.
— Давно я тебя жду. Думала, придешь, так моим непременно станешь. Я тебя лишь почувствовала поблизости, сразу за колдовство-приворот взялась! Но всё напрасно, больно уж силен ты стал…
— Говорили мы уж с тобой, — укоряю, — не быть нам вместе. Всем ты мне люба, да не люблю я тебя.
— Почем тебе знать, — говорит, — может, и любишь? Боишься только свободу свою бобыльскую на уют переменить. Да я уж и так согласна — за тобой всюду пойду, без дома и очага. Детей просить не буду, хоть и противно это женской природе. С тобой быть хочу.
— Эх, женщина! — вздыхаю. Заплакала даже. А мне слезы женские — вода, да и только. — Знаешь ведь, что я за человек. Нет у меня никакой надобности в жизни супружеской.
— Да и я замуж не спешу, — лукавит, — подругой буду верной.
Гляжу я на нее, а в груди маленький такой червячок зашевелился. Сомнение. Зашептал из глубины: «Что ж отказываешься, девка-то сказочная! И собой хороша, и умом Господь не обделил. Ведьма умелая, да и в быту хоть куда: работы не боится. Из одного вы теста с ней вылеплены, да и жаль её, право! Нешто сердце у тебя каменное?..» Но цыкнул я на червя. Не понимает он ничего, выгоды одной ищет. У каждого такой вот червяк внутри сидит, оглянуться не успеешь — всю жизнь сгубит. Я уж только Сердце свое слушать приучился, оно лишь не обманет.
Сел я на пол, рядом с Пелагеей. Руки поцеловал, приласкал — вроде утешилась. Любил я её, конечно, но не как женщину, как сестрицу скорее.
— Ступай, — говорит Пелагея, — тогда своим путем. И не приходи ко мне больше.
— Прощай, — говорю, — и прости, коли сумеешь.
Поглядел я на неё напоследок и восвояси отправился. А на улице дождливо, промозгло. Где, думаю, ворона в такую погоду?..


Может, кто и не знает, а я доподлинно — любовь ведьмы, аки яд змеиный. Одержимый они народ. Жаль, что с Пелагеей так у меня получилось. Хотел бы я с нею в дружбе остаться. Эх, думал ведь, что за давностью лет уже позабылось всё, улеглось. Ан нет.
Свела нас с Пелагеей судьба чудно. Встретил я её одну-одинёшеньку в лесу дремучем, близ болота, про которое местные старики недоброе рассказывали. Пошел я зверя лесного добывать, а нашел девицу красную. Заблудилась она, горемычная, отстала от друзей да подружек, завела её нелегкая в чащу нехоженую, и водила по кругу сила нечистая уж который день. Так бы и пропала она, кабы не случилось нам повстречаться. И была она так слаба, что слова вымолвить не могла, да и шла уже с трудностью. Вывел я её из чащи коротким путем, да, вижу, идти она уж больше не может: ноги подкашиваются. Взвалил её на плечо и понес. Донес до сторожки своей лесной, и тут она уж совсем в забытье впала и после болела долго. Взялся я тогда её выхаживать, травами да кореньями отпаивать. С Божьей помощью поста-вил её на ноги. Да только вот забыла она все. Кто такая, откуда, где живет? Решил я тогда отвести её к своей знакомой, старой знахарке из ближайшей деревни. Три дня колдовала старуха, и спало с девицы наваждение. Вспомнила она, какого роду-племени, и что звать её Пелагеей. А ведьме девица так по нраву пришлась, что предложила она ей у себя остаться, дабы ремесло ведунье перенять. Согласилась Пелагея, рассудила, что больше ей никто такого предлагать не станет.
Когда встречались мы после, видел я, что силушка в ней волшебная пробуждается. С охотой обучалась она у знахарки, потому быстро перенимала бабкину премудрость. Ходил я с ними как-то в лес, травы целебные собирать. Всё по науке: каждое растение в свой черед, для своей нужды. Училась Пелагея отвары готовить, ворожить да много чему ещё. Скоро уж стала ей старуха свои дела поверять. А когда помирала, передала она Пелагее дар: свою силу.
С той поры изменилась Пелагея, задумалась над своей судьбою. Захотелось ей вернуться к обычной жизни: выйти замуж, детей завести. И вот пришла она как-то ко мне и сказала, что любит меня, дескать, жить без меня не может. Хочет, чтобы мы с ней остаток жизни вместе прожили, как муж и жена. Да только знал я, что, ступив раз на путь странный, свернуть с него будет трудно. Ни я, ни она уж не сможем жизнь свою заботам мирским посвятить да любви земной. Объяснил я ей это, как мог, да не поняла она, видать, ничего. Собрался я тогда в одночасье и ушел, куда глаза глядят.
Что сказать еще о себе? В каких деревнях, у каких колдунов-ведунов обучался? Кем я был раньше, до того, как стал тем, кто я ныне? Кому до того спрос?! Стер я жизнь свою предыдущую, со всем белым и черным, будто карандашную надпись ластиком с листа бумаги. И путь мой теперь иной, нежели у большей части человеков на Земле.


Ну, что ж, побыл я в городе, пора и честь знать. Приезжаю, стало быть, на вокзал. Вещей-то у меня немного, да все с собой, в котомке походной. Сел на поезд, и поминай как звали.
Долго ли, коротко ли ехал, а только привиделся мне в пути сон необычный. Будто еду я на вороном жеребце, за истинною правдой гонюсь. А она, как огромный белый волк, все от меня прочь. И приметил я: сколь ни гонюсь, а все ж таки позади. Вдруг потерял я того вол-чищу из виду. Рыскал всюду, да не оставил зверь сей чудесный следа на земле. Остановил я своего коня, закручинился. И тут, откуда ни возьмись, появляется предо мною старец седовласый.
— Что, — спрашивает, — витязь, упустил ты правду-матушку?
— Упустил, — вздыхаю, — дедуля.
— Не печалься, — говорит, — поезжай себе спокойно, куды направлялся. А как доедешь до места своего назначенья, сойди с коня и отправляйся подальше от человечьего жилья. Будет тебе указание: огненная дорога. Вот по ней и ступай. Приведет она тебя куда надо.
— А далече ль идти придется, дедушка?
— Когда дойдешь, знак тебе будет. — Сказал и пропал с глаз моих, как не было.
Проснулся я, призадумался. Вещим ли сон этот был, али нет? Посмотрим.

Вот и поезд — железный конь примчал меня в родные края. Отсюда в любую сторону, куда ни пойди, места дикие да нехоженые. Направился я прямиком из вагона к автостанции. Сел на первый попавшийся автобус и поехал от человечьего жилья прочь. А дороги у нас длинные, от одного селения до другого ехать не близко. И вот как отъехали мы от станции основательно, гляжу: солнце садится, и меж двумя перелесками дорогу золотом расстелило. Вот она, огненная дорога, думаю! Вскакиваю с места да к шоферу. Так, мол, и так, останови, добрый человек, сойти мне здесь надобно.
Вышел я, закурил, автобус уезжающий взглядом провожаю. А вокруг — поле чистое, да леса тянутся зеленою лентой вдоль горизонта. Огляделся я по сторонам: ни души. Только ветер-ветерок гуляет привольно, да пташки божие щебечут. Экая, думаю, благодать. Что ни говори, а живая природа мне пуще всех уютов на земле мила. Приосанился я, котомку свою верную поправил да на закат солнца двинулся.
И шел я три дня и три ночи, по полям да по лугам, по лесам да оврагам. Не было мне ни-каких знаков, и видений со мной никаких не случалось, посему шел я себе дальше. В общем, оказался я в такой глухомани, что и помыслить сложно, не то что на карте найти. И вот, иду я, значит, и вдруг вижу: белый волк навстречу. Перекрестился, глаза протер — нет никакого белого волка — пень корявый торчит. Кора с него давно уж вся слезла, вот и белый. Подо-шел я к пню ближе, гляжу: тропинка вбок. Узенькая, вся травой заросла, так бы и не заметил. Пошел по ней и вскоре обнаружил деревню заброшенную. Прошел три избы — никого. Дома все покосились, окна крест-накрест заколочены, кругом бурьян по пояс. Только доски скрипят на ветру. Тоскливо, думаю, что меня сюда принесло?..
И тут вижу, старушка сухонькая из кустов семенит. Я к ней:
— Здравствуй, бабушка!
Остановилась. Смотрит на меня, глаза щурит. Пальто старое да платок черный; на ногах валенки, а в руке клюка. Ни дать ни взять, бабка-Ёжка из сказок пришкондыляла.
— Гой еси, добрый молодец, — говорит, — штой-то ты тут делаешь? Я в здешних местах, уже, почитай, лет двадцать брожу, да никого не встречаю.
— А ты нешто одна тут живешь? — спрашиваю.
— Одна, — говорит. — Вдовая я со времен войны. А тебя, мил человек, какая нужда сюды привела? Али ищешь чаво?
— Правду, — отвечаю, — ищу, матушку.
Старуха на меня смотрит и улыбается хитро.
— Нету, — говорит, — правды на свете. А есть каждому свой удел.
— А я, бабуля, высшей божьей истины взалкал.
Посмотрела на меня старуха и молвила:
— А ты, мил человек, Писание прочти. В ём про энто пишут.
— Читал я, — отвечаю, — и не единожды. Книга дельная, по существу. Но у меня нынче не в том потребность. Мне бы объяснений побольше.
Старуха кивает:
— Вижу, человек ты знающий, да большего знания ищешь.
— Верно, — говорю, — бабушка. А не поможешь ли чем?
— Может, — отвечает уклончиво, — и помогу. Не пойму только, каков ты человек. Ежели злой ты, то ступай мимо, а когда б добрый — милости просим.
Поглядела на меня лукаво да вдруг исчезла с глаз, как сквозь землю провалилась. Дела, думаю. Не всякий раз старух исчезающих встретишь. Удивился я, конечно, но виду не по-дал. Приучился я так: на чудеса дивлюсь, а веду себя, как обычно. Видать, не бабка это была, а дух, который в здешних местах обитает.
Что же, думаю, поговорить стало не с кем, пойду тогда, что ли, поселок осмотрю. Походил, поглазел по сторонам, значит. Дома-то вроде все обычные, да только так уж сейчас ни-кто не строит. Видать, давно деревню эту ставили. Тут привлек мое внимание домишко один: так-то ничего в нём вроде, но от прочих отличие. Подошел ближе, гляжу, узор наличников необычный, и что-то такое, об чём чуется, но не думаешь. Захожу во двор, а тут дверь входная сама по себе скрипит, приоткрывается, будто приглашает кто-то меня вовнутрь. Чем, думаю, удача не шутит, загляну одним глазком. Вхожу, осматриваюсь. А в доме пылища на палец толщиной, всё паутиной заросло, а у окошка на лавке что-то темнеется, а больше в комнате ничего. Подхожу к лавчонке, смотрю: сундучок стоит аккуратненький. Любопытство меня взяло, открыл его, гляжу, внутри книжка. По всему видать, книга старая: об-ложка из кожи, что ли, не поймешь: твердая, шершавая. Открыл её, страницы желтые, плотные, ни дать, ни взять — пергамент. Полистал я книгу так и сяк: грамоты сей не знаю. Вспомнился мне тут один знакомый, любитель старины. Его хлебом не корми, дай в древностях покопаться. Звали его Иваном Петровичем, когда-то водил я археологов в экспедициях, в одной из них мы с ним и познакомились. В общем, решил я к нему со своей находкою от-правиться. Рассудил, что, может, и ему, и мне от того польза выйдет.

Путь получился не близкий, но и не особо далекий. Добрался я, в конце концов, до городка, где знакомый мой жил. Адрес у меня в блокнотике записан, вот и дом его, вот и подъезд тот, что мне надобен.
Иду, поднимаюсь по лестнице на нужный этаж, звоню. Открывают.
— Здравствуйте, Иван Петровича мне бы увидеть.
Вот и он. Признал не без трудности. Видимо, вконец зрение свое посадил, книжки читаючи.
— Ого, — удивляется, — кто к нам пожаловал, давненько мы с тобою не виделись.
Впускает меня в дом, захожу, разуваюсь.
— Ты уж не обессудь, Иван Петрович, что без приглашения, — говорю, — по делу я к тебе. Помощь твоя мне занадобилась.
— Отчего ж доброму человеку не помочь? Сказывай, что за вопрос.
— Так и так, — говорю, — Петрович. Раздобыл я книгу старинную. А прочесть не сумел, алфавит незнакомый. Подсоби мне, не сочти за труд, и тебе любопытство, и мне прок.
— А большая ли книга? — спрашивает, в комнату меня приглашая.
— Да полноте, — отмахиваюсь, — не столько там слов, сколь страницы толсты.
Садимся на диван. Чтобы скорей от слов к делу пошло, из котомки книгу извлекаю, по-даю ему.
Тут жена его входит с кухни. В переднике, с ухваткой в одной руке:
— С кем это ты тут говоришь, Ваня?
Я навстречу поднимаюсь.
— Здравствуйте, Варвара Ильинична, мир дому вашему да низкий вам лично по-клон. Вот, в гости решил наведаться, надеюсь, что сильно не стесню.
Узнала меня, тоже обрадовалась:
— Наоборот, — говорит, — гостей-то у нас уже лет эдак сто не бывало. Вижу, ты чего-то принес Ивану, — замечает.
— Это, Варя, исторический документ! — вступает в разговор Иван Петрович. — Похоже, довольно древняя рукопись.
— Других не держим, — говорю, с усмешкой.
А Петрович книгу на руках держит, аккуратно, как ребенка, крутит её, вертит, глядит на неё — не насмотрится.
— Где ж ты достал-то ее, родимую? — спрашивает.
Рассказал я ему вкратце о своих похождениях. Вижу, глядит с недоверием Иван Петрович:
— Прости, — говорит, — за сомнение, но правду ли ты говоришь? Честным ли путем тебе эта книга досталась? Вид у тебя, извини уж, как у бродяги с большой дороги.
— Кривдою давно уж не грешу, — отвечаю. — Мне и без выдумки живется не скучно. А то, что выгляжу по-простому, так и человек я несложный. Работаю лесничим, живу по большей части в тайге, с людьми сообщаюсь мало. Не перед кем мне, батюшка, красоваться. Разве что пред зайцем али медведем пройти подбоченясь.
Засмеялись, вижу, махнул хозяин на свои подозрения рукой.
— Сон мне был вещий накануне, — говорю, — чрез оный я и получил указание, куда пойти, чтобы отыскать эту книгу. А зачем она мне, этого пока не ведаю, ибо прочесть её не умею.
Помолчали мы, поглядели друг на друга. Потом Варвара Ильинична говорит:
— И что это мы сразу за разговоры, гость-то у нас голодный с дороги.
— И то верно, — замечает Иван Петрович, — книга-то теперь от нас никуда не убежит.
Хитрит, думаю, ему ведь сейчас дай волю, сразу за переводы засел бы. Ну, пока суд да дело, прошли мы на кухню. Хозяйка на стол накрыла, сели мы, выпили по маленькой и принялись за еду. Варвара Ильинична повариха справная, похвалы принимает молча, только улыбается в ответ. Ну, вот, беседуем, значит, про то, кто как живет, друг другу рассказываем.
— Ну, и как ты в лесу один управляешься? — наконец спрашивают хозяева.
— Не спеша, да верно, — отвечаю. — Таковой уж я человек, тянет меня в глушь, подальше от мирской суеты, да поближе к природе. Странность, наверное, как по вам?
— Чего ж странного? — удивляется хозяйка. — Страннее те, кто от природы вконец отступился.
Ох, и любы же мне подобные речи!
— Я, — говорю, — только в тайге себя дома и чувствую. Люблю её, а порой кажется, что и она меня балует.
— Эх, — вздыхает Варвара Ильинична, — так ты ладно всё рассказываешь, даже завидую тебе немного.
— Не завидуйте, — смеюсь, — там ведь ни удобств тебе, ни электричеств никаких. Если на охоте не повезет, голодать придется: магазинов в округе нет. Непривычному человеку — не жизнь, а каторга!
— Да уж, — говорит Иван Петрович, — но пару недель и от удобства отдохнуть можно. Вспоминаю сейчас наши походы, и думаю: как всё-таки здорово было! Хочется иногда тряхнуть стариной. Но теперь у нас совсем уж другая жизнь пошла, осели мы основательно.
Поел я, поблагодарил хозяев за блюда вкусные да за беседу приятную. Засобирался уходить.
— Оставайся уж, устал, небось, с дороги, — предлагает Иван Петрович. — Варя, постели гостю. А я пойду в кабинет, поработаю.
В общем, остался я на ночлег.

Проснувшись утром, я решил остаться в постели, дабы не создавать беспокойства в связи с присутствием своей персоны. Потом слышу: кто-то встал, ходит. Тут и я поднимаюсь. Умылся, а там уже Варвара Ильинична меня на кухню зовёт.
— Ваня-то мой уснул, — говорит, — за столом сидючи, еле добудилась вчера, что-бы в постель шёл. Что ж там за такое ему ты принес?..
Я лишь руками развожу, дескать, пока и мне не знамо.
— Ладно, посиди пока, сейчас я его разбужу, и будем чай пить.
И вот сели мы все за стол, Иван Петрович к делу:
— Да, — говорит без предисловий, — загадку ты мне подкинул. Я с таковым еще не сталкивался. Сама книга писана на старославянском, а комментарии на скандинавском. А некоторые буквы вообще мне незнакомы. Перерыл все справочники, нигде такого нет. Придется в библиотеку идти. Да и вообще, похоже, мне одному не справиться, надо провести анализ, оценить возраст находки. Авось, в институте помогут.
Попили мы чаю, хозяин встал, зовёт к себе в кабинет. Заходим, вот и листок с первыми переводами. Беру, читаю…

«…Пока Ярило не сгорит от своего внутреннего огня, и водный змей Йордмунг не закусит свой собственный хвост, опоясав собой все известные земли; пока не проснется злобный демон Локи, ждущий своего часа в Великих Льдах, и не вернется на искони безлюдные земли старуха Хель и волшебный волк Фенфир, Я — Знающий все Знания, Создавший из Ничего — Все, буду молча Ждать и Все Видеть.
Я дам людям время, которое назову Вечностью. Я дам людям Силу и слабости, а также три видимых измерения и бессчетное множество невидимых. И будет у них четыре стороны света, и верх, и низ. Я дам им жизнь, и Я не буду вмешиваться в неё, но дам им Судьбу, которая будет их первый Путь. И я дам им второй Путь, который ведет ко Мне, и другие пути, часть которых не ведет никуда. Я буду наблюдать за всеми вместе и каждым в отдельности.
Хитрейшего из хитрых — увижу насквозь. Мудрейший из мудрых — будет для меня как дитя неразумное. Не будет ничего, что окажется сокрыто от взора очей Моих. По-этому пусть каждый помнит о том, что Я его знаю и ведаю о нем все…»

Дочитал я, призадумался, на Ивана Петровича гляжу, а он на меня.
— А долго ль полный перевод займет? — интересуюсь. — Примерно.
— Не особо, месячишко от силы.
Ого, думаю. Надо тогда работу какую-нибудь искать, и где покамест пожить можно будет.
Но беспокоиться было не о чем, тем же вечером нашел я и то, и другое. Встретилась мне одна знакомая, тоже ведовством увлекалась одно время. Она-то всё и устроила по старой памяти. А за это попросила детушек её уму-разуму поучить. А я и рад был, потому что с деть-ми мне всегда легко общий язык удавалось найти.
Ребятки оказались что надо — Мишка да Вовка. Младшему девять, старшему — тринадцать годков. Полюбили они меня сразу. Гуляем, бывало, а я им рассказываю — как в лесу можно годами жить, не зная нужды. Как от дикого зверя спастись и в лапы ему не попасться. Про чудеса, которыми белый свет полнится. А они мне:
— Дядя, а расскажи нам про нечистую силу. Бывают ли на самом деле русалки и лешие?
И про нечисть им поведаю, да не как в сказках пишут, а как оно есть.
— А вот, — говорю, — у вас дома домовой живет. Видали его когда-нибудь?
Пришли домой, я им показываю — так, чтобы увидели — испугались. Потому как рассказы рассказами, а наяву дух бесплотный увидеть — с непривычки жутковато.
— Что же это вы? — спрашиваю со всей строгостью. — Тельняшку напялили, а с первой волной на берег запросились?
— Это мы по первому разу, — отвечают, — не серчай, дядя.
Тут я им и говорю:
— Самое страшное не то, что нам неведомо, а то, что мы думаем, будто нам уже всё известно. Большинство людей считает, что кикимор и привидений не бывает. И они в них не верят. Поэтому они никогда и не увидят ничего подобного. Если человек не верит в чудеса, то они с ним никогда не случатся. Нужно быть готовым к чуду, и тогда оно обязательно произойдет!
Гляжу: сидят, слушают, рты открывши. На ус мотают. А мне от того радость немалая — не пропадают даром мои поучения. Довольна осталась мамка. Вот так и жил я — днем работал, а вечером с ребятами возился. И все мне было приятно, даже работа — хоть та и нелегка бывала, и уж совсем не умственна. Ну, да лень мне не знакома. Даже кажется порой — выдумка это вовсе для пустых людей.
Минул месяц — прихожу к Ивану Петровичу да Варваре Ильиничне. Хозяин рад-радешенек, меня благодарит всячески, перевод мне готовый всучает. Видно, что доволен он моею находкою несказанно.
— А можно ли, — спрашивает, — оригинал себе оставить, для дальнейших исследований?
— Конечно, — отвечаю, — мне эти иероглифы всё одно непонятны.
Попрощались мы тепло, на том и расстались.


И вот — быстро сказка сказывается, да долго дело делается — приезжаю в свою сторож-ку лесную. Уютно здесь, хорошо. А главное — тихо. Самая близкая деревня за сто верст. Да и там почти никто не живет. Зажег лучину, свечечку на стол поставил. Вот и домовой вылезает из-за печи, про здоровье справляется.
— Превосходно, — говорю, — себя чувствую, спасибо! А вы как тут без меня? — Хотя и так вижу, нормально. Всё тут по-прежнему.
Развели мы огонь в печи, созвал я друзей своих — мышь серую да барсука лесного. Там уж и зайчишка в дверь скребет. Уселись мы — каждому свой ужин. Мышке — зернышки на блюдце, барсуку — макароны с сыром, зайцу ушастому — моркови. Сам я овощную еду предпочитаю. Все сыты и довольны остались.
— Ну, друзья, — говорю вдохновенно, — теперь только книгу хорошую почитать остается.
Достаю стопку листов, раскладываю. Уселися все кружком — ждут нетерпеливо.
— Ну, слушайте... — говорю. — Да не перебивайте!

«...Всякая вещь мира — сначала есть выдумка. И всему, что ты знаешь, она предшествует. Выдумай что-нибудь, назови его словом звучным — и вот новая вещь. Но помни об одном — все выдумки уже выдуманы Мною, Первым из Выдумщиков. И все вещи мира, включая те, которых еще нет, по праву принадлежат лишь Мне. Другое дело, что мне они ни к чему, потому раздаю их направо и налево, всякому, кто пожелает. Но и человеческим существам, сколь угодно глупым и ограниченным, не пристало гоняться за вещью мира. Ибо нет ничего такого, что человеку будет нужно, до той поры, пока он сам чего-то не захочет. Итак, Мой закон прост — чем больше ты хочешь, тем большего тебе не хватает!»

Эвон как, думаю, по делу, однако, написано. Закон сохранения, можно сказать. Мне вот, к примеру, надо не много, и на душе у меня всегда покойно. А кто-то всю жизнь мечется, а чего хочет, сам не знает, и вечно ему чего-то не хватает для полного счастья. А счастье — оно ведь часто совсем рядом, поблизости…

«...Всякое событие мира — сначала есть мысль. И всему тому, как ты будешь жить, и кто ты таков станешь, и каким способом погибнешь — предшествует мысль. И любая мысль — может изменить мир. Но главное для смертного человека — управлять самим собой. И Я, Первейший из Мыслящих — положил так, что Дисциплинированные люди смогут управлять собой, а Слабые и потакающие своим слабостям — нет. И мысли Сильного и Доброго — укрепят его и осветят ему путь и увеличат его любовь и мудрость, но мысли Слабого и Злого — принесут своему владельцу хвори, беды и страх. Да будет так по всей земле, до воцарения Духа над духовным и материальным.»

Тут уж и леший к окну прильнул — глядит желтым глазом, интересуется.
— Извини, лесной батюшка, — говорю, — что не приглашаю. Уж сильно ты громоздок для моей ветхой избушки.
Да он и не в обиде. Мы с ним прекрасно ладим.
— Ну что, друзья, — спрашиваю, — может, спать ляжем?
— Нет! — хором отвечают.
— Притомился я, — говорю, — не сочти за труд, почитай ты, дух домовой?
— А чего ж не прочесть, — соглашается с притворной неохотой.

Прилег я на постель и слушаю сквозь полудрему. И стало мне так хорошо и приятно от такой простой мысли, что мне всякая тварь — ровня. И понял я, как впервые, что люблю всех: и зверьков, и птичек, и даже духов — всю Природу-матушку во всех ее проявлениях.
Потом я заснул и проспал спокойно уже до самого утра.

Во сне я пришел в себя и сразу же отправился к своим ученикам — Мишке да Вовке. В сновидении они выглядели еще более любознательными, но быстро терялись в обычные сны. Я доставал их оттуда, напоминая, что они во сне. Мишка переборщил с сосредоточением и проснулся. Пришлось ждать, пока он опять заснет. И заново его вылавливать.
— Дядя, а кто твой учитель? — спрашивает Вовка.
— Сейчас мой учитель — Тайга, — отвечаю. — Я выучился слышать её голос и понимать, что она говорит. Иногда она говорит именно со мной…
Я замолчал, не зная, как об этом можно рассказать, чтобы было понятно. Но они, похоже, поняли всё без слов, по тому ощущению, которое от меня исходило.
— Дядя, а Земля — живая? — спросил Мишка.
— Безусловно, — отвечаю. — Земля это огромное живое, и притом разумное существо.
Задумался я, грустно стало. Детки мои, гляжу — тоже взгрустнули, хотя и не знают еще, о чем я им сказать намереваюсь.
— Не жалует нас земля-матушка, — говорю, — много вреда мы ей нанесли своей варварской жизнедеятельностью.
— Дядя, а как ты считаешь, какое Зло — самое главное?
— Глупость серая — вот истинный супостат. От нее вся гарь по земле.
Призадумались, но вроде бы неясности не возникло.
— А что такое любовь?
— Хм, — бороду поглаживаю. — Вопрос это непростой. Люди уже не один год и не один век говорят о любви, воспевают её, ругают, молятся на неё или избегают под всякими предлогами. Думаю, что когда вы подрастете, то каждый из вас сам ответит на этот вопрос, и я надеюсь, это будет правильный ответ. А пока просто любите маму, любите природу, любите жизнь!
Вижу, заулыбались. Посидели мы, помолчали. Потом молвил я им напоследок:
— Скажу еще кое-что. Насчет науки всякой, мою включая. Многому учатся люди, чтобы ум сором никчемным заполонить. А по мне, так научиться можно всему, чему угодно, но вот отвыкать от чего-то во сто крат сложней!
Этот урок они сразу не вспомнят. Пройдет пара лет, прежде чем они смогут полностью восстановить его в памяти…

Меня разбудила птица. Не знаю, как она влетела в дом, наверное, домовой впустил ее внутрь погреться.
— Здравствуй, мир! — произнес я, потягиваясь всем телом.
— Здорово, хозяин, — скрипучим голосом ответил мне домовой.
Сегодня надо было пройтись по тайге, посмотреть, как там лес и его жители. Честно говоря, я уже очень соскучился по этому таинственному миру. Я вышел на улицу и наскоро умылся из родника. С дерева свесилась рысь и помахала мне хвостом.
— Здравствуй! — сказал я ей с улыбкой. — Пойдешь сегодня со мной?
Она мягко спрыгнула на землю, что означало согласие. Я вернулся в дом и наскоро по-завтракал, чем Бог послал. Потом оделся, схватил ружье и вышел из дому.
— Ну, пошли?..
Рысь подбежала ко мне, и мы двинулись рядом, навстречу шелесту листвы в царство дикой природы.


/ 2000 — 2012 гг. /