Письма прошедшего времени. 39-ое, часть I

Памяти папы Марины посвящается

                Алька. Куда уходят подводники

Привет, мой, ласковый и пушистый! Сегодня начну рассказывать тебе историю, которая началась, когда ещё все вместе мы были в Майерхофене. Она не очень может и сладкая, но не рассказать тебе её, не могу...
                ...
   
   Последние дни Алика забирала тоска. Подстерегала ночью, когда дом засыпал. Била по вискам маленькими железными молоточками, сдавливала грудь, тревожно и быстро колотилась в сердце. Успокаивалась, отступала, снова наваливалась. Днём от неё ещё имелись варианты избавиться. Перебрать сарайку, сходить за рыбой на речку, выпить.
 
Выпить было  лучше всего. От портвейна становилось тёпло в желудке, заплетались ноги и мысли становились медленными. Возникала возможность следить за ними, как за лошадкой, что по кругу преодолевает барьеры в детской игрушке: цок-цок, цок-цок...

   Когда становилось совсем невмоготу, Алик сбрасывал одеяло и, чтобы не будить домашних, шёл на кухню. Садился напротив окна, отодвигал занавеску. Уличный фонарь, соперничая с луной, заливал собой квадратные метры их кухонного пенала. Открыв один из ящиков, Алик доставал кулёк с семечками и начинал лущить. Сам он подсолнух на дух не переносил, но вот Зоя чистые семечки очень любила.

   Через час на газете вырастала горка высотой со стакан и Альку отпускало. Возвращался в комнату, присаживался на кровать к свалившемуся неделю назад снегом на голову сыну и долго смотрел на него. Господи, неужели это маленький Андрейка? Неужто он, тот самый мальчик, который, покакав, смешно задирал кверху попу, чтобы вытерли?

   Неужели это тот, кто в восьмом, получив отлично по английскому, был отправлен за это на республиканскую олимпиаду? Андрейка, которого он учил плавать, заставлял полоть огород, порол, подбрасывал к потолку, дразнил голопопиком обыкновенным... Этот тридцатисемилетний мужик с плохими зубами – его сын?

   Под утро Алик засыпал. Сегодня провалялся в постели до одиннадцати. Никогда такого не было. С детства. Всегда вскакивал в шесть, в семь максимум. Был ещё тем живчиком. Маленький, хорохористый, смешливый – всем своим видом напоминал только что выкупавшегося в луже воробья. Сидеть на месте не мог, тянуло общаться, на подвиги, к детям, а  то и выпить. Душа требовала занятия, мечты, цели. Но вот сегодня...
 
   Что-то кончилось, что-то изменилось. В непривычной тишине оделся. Подумал, стало быть Зоя повела Андрюху к Сергеевне, на работу устраиваться. Вышел на Соколовский большак, взял у Варьки из сельпо нового дизайну поллитру, зелёного стекла, и пошёл к реке. Устроившись на перевёрнутой лодке, свинтил привычным жестом пробку, нюхнул пахнущий сладкой отравой винный букет, посмотрел сквозь стекло на солнце, задумался.

   Мартовское светило неспешно топило снег, к подошвам сапог подбиралась ленивая лужа. Время от времени, нагло каркая, чёрными пятнами по реке ходили вороны. Прошлое мелькало перед глазами калейдоскопом, гипнотизировало, навевало дрёму, и Алька затих, как заснул.

   Вот первый дом в его жизни. Большая деревянная изба, где-то под Архангельском. Мама грозно кричит:

 - Скидай боты, Новинкин, прищучу, мало не покажется!
   
   Новинкин – это его папа. Странное дело: фамилию отца запомнил, а лицо нет. Временами в памяти возникало что-то бесформенное, с рыжей, кажется, бородой и запахом табака, это он: папа. Мать-то, как Венер с Галактионом от дизентерии померли, на чистоте помешалась. Точнее, на нём, всё-таки дал Бог ещё мальчика, и на чистоте. А папа Новинкин вскоре пропал.

   Почему? Эту часть семейной легенды Алик так и не узнал до конца. Сначала мать говорила: мал, не поймёшь! Потом, когда шкодил или в школу вызывали, увещевала:
 
  «Думаешь, мне легко было вас с Нинкой, сироток двух, подымать?» – и плакала. На вопросы: каких же сироток, вот Фимка рассказывает, что Нинкиного папку сама выгнала да и моего, спустя два года, как я родился, спровадила, – мать не отвечала. Только горестно махнёт рукой, а если не в духе, то в сердцах и тряпкой по лицу съездить может. Но Алька этот фокус выучил и не ловился.

   Лишь однажды соседский дед Степан, выпив, рассказал ему семейную легенду. Мол, жили в Устье купцы третьей гильдии Барановы и тот дом у реки, на Пасечной, большой, зелёный, трёхэтажный, их был. В 19-ом году чекисты всю семью забрали: стариков, купца с женой, пятерых деток. Все сгинули. А мамка их, на самом деле, не Корнилова никакая, а купцов Барановых старшая дочка, только тем спаслась, что за сына сапожника из Конюшево выскочила, Нинку по-быстрому родила и в Архангельск уехала.

   Когда Алик это мамке рассказал за ужином, с той от смеха истерика случилась, аж слёзы из глаз брызнули: скажешь тоже, сынок, купцы, курам на смех! А отсмеявшись, мать его за ухо больно прихватила, глаза серьёзные, говорит:

 - Люди всякое болтают, не верь никому. Не хочешь жизнь смолоду спортить - лучше помалкивай! Мне, кроме Вас с Нинкой, никого на всём свете не надобно, вот и ты других не слушай, понял? Взяла Альку за подбородок, внимательно посмотрела ему прямо в глаза, и он чего-то испугался и закивал. Навсегда запомнил Алик в тот день страх, что притаился в синих, как Кубена в июне, глазах мамы.

   Вот он из села в Питер попал. На флот призвали, в подводники. Большой город, новая форма: черный бушлат, бескозырка, якорь на бляхе, брюки клёш. Вобуждение, радость! Жизнь – сладкая, как сироп, как квас из бочки. Хотелось пить и кричать во всё горло: ура, ура, что я есть! Трамваи, море людское, метро – матерь божья! По-первости Алик подходил к домам, гладил камень, не веря, что такая махина может стоять сама, не падать.

   Дома, где умер Пушкин, где жил Гоголь... Императорский сад.... Тут одного царя убили, тут другого... Монументальность соборов, строгость и праздничность дворцов, вязь мостов, фонтаны, кунсткамера с уродцами, зоологический музей с мамонтами, энтузиазм, вера в будущее... И море, которое дразнило, манило светлым и неводомым. Конечно же, Алька остался на сверхсрочную, стал мичманом.
 
   Первая любовь. Хотя нет, не любовь, так – закуска. Дружба скорее, да, баловство с шалостью. Пока учился на акустика, Лизку закадрил. Папаня у Лизы большой человек, адмирал, квартира на Невском. Но Альке папаня был без надобности. Ему что, пофорсить, хата чтобы на увольнение была, харч от пуза. Лизка тоже тот ещё огурчик: и посмеятся, и проказу учинить. Раз, для смеху, Альке папин китель с фуражкой вынесла. Тот только подмигнул, лицо кирпичом, прошёл в часть, перед кубриком надел. Голос у Альки зычный, баритон, в хоре пел, спиной дверь толкнул, чтобы дневальный на затылок, а главным образом, на погоны с фуражкой смотрел, и на лестницу громко во весь голос крикнул:

 - Не явится ваш Сутягин через пять минут, так и передайте: под трибунал отдам за потерю бдительности и растрату боеприпасов в мирное время!

   Дневальный с испугу во всё горло: «Смирно!» – и тут Алик, довольный, повернулся и... увидел Сутягина! С бледным лицом, командир части стоял рядом с тумбочкой дневального, вытянувшись во весь фрунт и мысленно, видимо, готовился к смерти. Незадача! Захотелось, понимаете ли, ему с инспекцией в расположение нагрянуть. Как не вовремя! Скандал был ещё тот... Месяц Алька гальюны драил. Но довольный... Светился ярче лампочки.

  А как же? Слава то, практически, мировая! Он кто? Он герой, легенда курса, былинное существо! Через месяц Лиза у папани индульгенцию выпросила, тот Сутягина к себе вызвал и сказал: «Ты, капитан, того, слышь, не лютуй, парень-то молодой, поёт душевно, да и Лизка за него просит сильно». Сутягин гнев на милость сменил, и говорил позже: если б не характер ваш, курсант Корнилов, акустик Вы от Бога...
Но Альке палец в рот не клади: «От Бога, товарищ капитан третьего ранга, Библия, а я от мамы!» –  так разгильдяем и выпустился...

продолжение следует,
твой д. Вадим