Кормилец

   – Сто зы типерь делать? Как дальсе-то зыть? – по-взрослому сокрушался Витёк, стоя над мёртвой собакой. Жалко было псину. Ах, как жалко! Давным-давно (то время Витёк не помнил) двухмесячного щенка в посёлок привёз шкипер Макарыч, и за соответствующий окрас нарёк Белым. Кабы не вихляющий хвостик, он бы очень напоминал белого медвежонка. От загривка на спине проступал охристый подпал, а  бусинки глаз – шоколад с синим отливом. На коротких лапках пушистым шариком он весело катался по двору, забавно тявкал, повизгивал, а как вырос, превратился в надёжного друга и помощника. Витькин папка всегда брал Белого в скитания по тайге. Без него охота – убитое время и сбитые ноги.   

Неспешно обходя большую лужу, в которой валялся вчерашний дождь с опрокинутым небом, лениво помахивая кручёным хвостом, без излишнего собачьего восторга, но со снисходительным достоинством, словно младшего брата, ещё утром он встретил Витька у причала, куда пацанчик часто приходил удить рыбёху для кота Яшки. Тот сидел у кнехта, свесив ноги над тёмной водой под причалом. Подошёл со спины и, вывалив набок розовый мокрый язык, обдал затылок горячим дыханием: ха-ха-ха-ха-ха. «Зимой Белому в такой шубе тепло, а летом куда её девать? Не скинешь, в чулан не повесишь», – жалостливо подумалось Витьку.

Бычки да ёршики – дурная рыба. Они, глупыши, всегда охотно кидаются на приманку. В прозрачной воде хорошо видно, как мучимые соблазном, недолго повертятся вокруг наживки, а потом резво на неё набрасываются. Белый склизкую рыбу обнюхивал, но не ел, лишь с любопытством наблюдал отчаянный перепляс жертв собственной жадности.

А теперь пёс бездыханно лежал в нескольких метрах от воды. Осторожно ступая на крутобокие голыши, сзади приблизился Толян – дружбан лепший по бесшабашной вольнице.  С белобрысой чёлкой, густо наползающей на светлые выцветшие брови, с загорелым лицом цвета меди, он скорбно замер на почтительном расстоянии. Голова на тонкой шее горестно поникла, в васильковых глазах  дрожали две капельки печали. Молчали, в голове шевелились невесёлые думы. Оба пока ещё не совладали с шипящими звуками речи, не давалась им рычащая буква «р», однако понимали друг друга без переводчика. Впрочем, Витёк с недавних пор активно приступил к покорению непослушной буквы, а потому иногда слишком старательно рыкал.

Толян родился, как говаривала его бабушка Фрося, случайно. По ошибочке, стало быть. По причине отсутствия презервативов… А мамка упрямо перечила ей: мол, кабы бы предохранялась, не родила бы сыночка. А жизнь – не пустяшное развлечение, не профукивание молодости. «Не беда, что падкая на ноченьки сладкие, зато славный парнишечка растёт» – горделиво отрезала вечно чем-то недовольной бабушке. Та обижалась, усохшие губы сжимала в куриную гузку и умолкала, часто хлопая промокшими глазами. Толян тоже считал, что никакой такой ошибочки вовсе даже не вышло. «Ишь, какая хитрая! Сама родилась, мамку выродила, а мне, что ли, нель-зя?! Так не че-естно!» – сердился на свою бабушку.

Он, конечно, её любил, но не ворчливою старой каргой, а когда она светилась добротою. Бабушка была худа и жилиста, по дому и по двору бегала по-тараканьи шустро, успевала делать сотни дел. Вечерами, когда уже вконец сморится, на сон грядущий единственному внучку сказки воркует, по головке гладит. А рука у неё мягкая, тёплая…
«Есть у меня мамка, а батянька – дело наживное. Всему своё время» – убеждал себя философски.

Толян слишком молод – ему лишь пять годков исполнилось, а вот Витьку три месяца назад аж шесть лет шарахнуло. Через год мамка купит ранец, тетрадки да книжки всякие, а ещё – непроливашку и карандаши цветные, и он пойдёт учиться в первый класс. Школа, конечно, далековато, в соседнем колхозе. Путь к нему – по берегу. Во время прилива приходится скакать по камням, да и то лишь в смирную погоду. В штормовые дни никакого спасения нет: высокая волна  брызгами до нитки измочит, а то и в море запросто утащит, о валуны до смерти исколотит. Страхва!..

Но ничего, стерпится... Глядишь, друзья новые появятся, и книжки читать научится. А пока в таёжном селе друзей выбирать не приходится: кого случай послал, тем и будь доволен.
Вот только псину жалко…  Отныне на одного кореша стало меньше. Очень жалко! Хороший и верный был друг. И храбрый.


…Минувшей весной Белый, как всегда, увязался за Витьком по лесу побродить. Не зря прошвырнуться решил, чуял собачьим сердцем, что его подмога понадобится.  Далеко уходить Витёк боялся: по тайге всякое зубастое зверьё шастает. Да и мать наказывала: дальше второй сопки чтоб – ни шагу!

Денёк выдался ласковый и настроение у Витька было добрячее, хоть и бабочки с юга ещё не прилетели, и птицы помалкивали. Он почему-то любил рассматривать бабочек: красивые они и всякие-разные в этих краях водятся. Жаль, что молчаливые, что петь как птички не умеют. И тогда  он запел сам:

«А-ба-ла-я! Бла-дя-га я…» – горланил весёлую песенку Раджа Капура из индийского фильма, который недавно видел в колхозном клубе. Забавная киношка, понравилась очень!   По старой привычке непокорную букву Витёк не выговаривал, чтоб песенка не тормозилась.

В начале мая лес стоит почти голый, сквозь дубняк видно далеко. Где-то в тихом лесу застрекотала сорока. Со старой полуживой лесины, выискивая прокорм, густо сыпал свою морзянку дятел. Внюхиваясь в ветерок, Белый остановился, всем телом напрягся. Шерсть на загривке вдруг поднялась, и, сердито рыкнув, он стремительно рванулся в сторону увала. Не прошло и минуты, как Витёк заслышал его захлёбный лай. Мелко семеня, побежал под гору в ту сторону, где пёс неистовствовал. По низу увала росли высоченные мохнатые кедры. У одного из них с задранной вверх головой метался Белый, выплясывал странный танец и по-собачьи до хрипа кого-то свирепо материл.

«Кого же он загнал на дерево?» – разобрало любопытство. Там, среди разлапистых игольчатых кистей зелени, высоко от земли Витёк приметил стоящего на толстой ветке огромного слегка рыжеватого кота с белесыми пятнышками по спине. Ноги у него высокие, крепкие.  Белый хоть и беспородный пёс, но довольно крупный. А этот дикий котяра тоже – здоровенный! Намного больше Яшки, только  бесхвостый какой-то. И всё же он шибко струсил, коль в драку с Белым не сунулся, на дереве схоронился.

Витёк пожалел, что с собой рогатку не взял, а палкой такую зверюку не сшибёшь: уж слишком высоко взобрался. Не докинуть: густые ветви мешают.

…Теперь его спаситель, вытянув ноги, недвижно лежал на боку.
В воздухе витал йодистый запах сырых водорослей, выброшенных на берег вчерашним штормом. Скользкие пряди морской травы свиты на прибрежном песке, закинуты волнами  под серые многопудовые камни.

– Он от сталости умел? – спросил Толян, ковыряя пятернёй стриженое темя.
– Не-е. Он, наверрна, пагип. С медведём срразался и пагип. Сафсем и нафик – уточнил Витёк глубокомысленно. – Батюски, сто зы делать, как дальсе-то зыть? – повторил он горестную фразу, услышанную от бабушки Толяна. Та недавно опечалилась, прознав про гуляночки дочери с заезжим морячком. Она вообще боялась жить, потому частенько совершенно напрасно впадала в панику по всякому пустяковому поводу.
– Ну ницё, как-нибуть! – успокоил Толян.
Витёк по-хозяйски принял решение:
– Не прропадать зы дабрру! Я прридумал: домой мяса прринесём. Ты пакаррауль Белова, а я за нозыком сустрренько смотаюсь.

Зачем караулить дохлую собаку, Толян точно не знал. Не сбежит, надо полагать. Но спрашивать не стал, а смиренно подчинился приказу старшего друга.
Слегка запыхавшись, Витёк примчался домой, подставил табурет, кое-как с него дотянулся до верха шкафа, нащупал ключик. Задом сполз с табурета, отомкнул шкаф. Здесь отец хранил ружьё, патроны и прочее необходимое для охоты барахлишко. Охотничий нож лежал тут же на нижней полке в ножнах. Сунув его под рубаху и, слегка притворив за собою дверь, вприпрыжку поспешил к берегу. Недавняя печаль улетучилась.

– Хто будит шкулу сымать? – спросил Толян.
– Я буду. Нозык востррый, ты иссё молодой – поррезысся. Деррзы-ка луцсе ноги кррепко, – скомандовал Толяну и воткнул нож в живот пса, деловито пропорол до самой грудины. Кишки вывалились наружу, они мешали делу.
– И зацем ему так много кисок? – недоумевал он.

Отсёк их ножом, растянул по камням, и – какая досада! – какашками вымазал руки. Скривившись, понюхал, брезгливо фукнул, пошёл к воде отмываться. Дальше добытчики трудились молча, лишь иногда кряхтели от усердия. Витёк сообразил, что всю собаку домой не донесут, хватит и самой вкуснятины – задних ног. Теперь следовало шкуру отделить от мяса. Как это делается, он знал.

– Вой, какой он худюсий: сала сафсем нет пацему-то, – удивился Толян. – Помнис, твой папка кабанцика плилезал, сала было – завались! А тут дазэ сквалоцек не полуциця…
– Ты цё, не понимаис?... У нас был не кабанцик, а целый кабаниссе, – возразил Витёк. – Мамка его каррмила, стоб на сало. А Белого так нихто вассе не каррмил.
– А ты умеис скулу сымать? – не унимался Толян.
– Я фсё умею, – гордо заверил Витёк. – Я видел…
Он не врал.


…В начале лета кручина случилась: их  белолобого молодого бычка, Чинарика, медведь на выгоне задрал. В тот день отец отдыхал после смены. Мотористом работал на буксирном катере, под разгрузку почти всю ночь таскали баржи на рейд к ленд-лизовскому сухогрузу.
К вечеру из распадка, грузно сотрясая вздутый живот, прибежала испуганно ревущая корова. Ревела как-то протяжно, словно предсмертно. Кожа на боках нервно передёргивалась, она шумно вздыхала, беспокойно вертела головой и часто шевелила ушами. Бабка Фрося, увидев отца, выскочившего во двор, резонно заключила:

– Ой-ой, Митрич, не к добру!.. Давеча слышала тамочки рёв шибко подозрительный, – она махнула рукой в сторону ближней невысокой сопки, за которой стелилось удолье с клеверными полянами, с весёлым ручьём у края чакрыжника. – Никак, медведь шпиёном подкралси. Телка-то не видать, – шустро сообразила соседка. – Точно: лешак бурый явилси, – убедила себя. Сомнение её не терзало.

– Да, похоже, ты права. Далеко от выпаса он его не уволок, и с добычей запросто не расстанется. Жадность, она не только фраеров губит…
Отец метнулся в дом к своему шкафу, быстро набил патронташ несколькими патронами со свинцовыми жаканами, схватил двустволку и живо растворился в лесной зелени. Через несколько минут из распадка почти дуплетом донеслись два выстрела, потом грохнул ещё один.

«Вот если бы я был моим папой, – подумал огорчённый Витёк, – я бы взял меня на охоту. Да я бы медведю с первого раза ба-бах! – и точно в лоб».

…Волокли медведя четверо мужиков. Связали зверю передние лапы верёвкой и впряглись бурлаками. Когти на крепких лапах чёрные и длинные, а вся морда вымазана тёмной кровью. Витёк догадался: это была кровь телка. Вторым заходом с выпаса приволокли и Чинарика с развороченным животом.

Во дворе дома на летней печи быстро разогрели воду в двух цинковых выварках, зверя уложили на расстеленный кусок брезента, и отец принялся свежевать тушу. Надрезав шкуру вдоль живота, толкал под неё кулак, и она с лёгким потрескиванием  отделялась от тёплых мышц.


…Вот и Витёк надрезал шкуру на лапах, оставив «чулок» и, сноровисто суя под неё кулачок, принялся свежевать пса. Наконец он отделил оба бедра в суставах, отложил их на валун, опять отмыл в море ручонки, а заодно и нож, вложил его в ножны.

– А нас мамки не будут лугать? – спросил Толян боязливо.
– Не-е, не будут. Мы их накоррмим. Прридут с рработы, а дома бац – свезэнинка.   
– А вдлук лемня всыплет? Пличину найдёт… Взяла моду…
– Не бои-ись! Ты сказы, когда выррастис, будис её медведём каррмить. Больсого-пррибольсого  сам один убьёс. Пойдёс на охоту с ррузьём, сказэс медвидю: «Стой! Рруки вверх! И – пулю в лоб». А пока пусть ест, цё дают. Боррсик вку-усный полуцица!..

…Пришёл Витёк домой, шмякнул на кухонный стол провиант, добытый честным трудом, отрезал кусочек и понёс коту Яшке, который, как всегда, дрых, свернувшсь клубком на лавке у остывающей печи. Сонно щуря зелёные глаза, кот втянул носом запах, вдруг стремительно подскочил, дугой выгнул спину и, широко распахнув белозубую пасть, угрожающе зашипел по-змеиному.

– Ты цё, Яса? Ты цё?... – не понял его Витёк.
Яшка спрыгнул с лавки, трусливо припадая животом к полу, чухнул к приоткрытой двери, воткнулся мордочкой в щелочку, выскочил в сенцы и был таков.
– Тю, псих! – мигом установил диагноз Витёк. – А я хотел тебя угостить сматоцьком мяса.
 

Рабочий день заканчивался, покупатели разошлись, и Татьяна собиралась закрывать сельпо. Вдруг в подсобке магазина зазвонил телефон. Подняла трубку.
– Это ты, Танюша?..

Звонил шкипер Макарыч – по хрипловатому голосу узнала.
– Конечно, я… Кому же ещё тут быть!.. Говори, чё хотел. Я уже домой намыливаюсь.
– Дык, ты это… уважь, на свежатинку-то меня пригласи. Ради такого дела я и бутылочку «Московской» с собой прихвачу… Хе-хе-хе!..
А у самого голос лукавый, но совсем даже не пьяный.
– На какую такую свежатинку? – возмутилась, недоумевая. 
– На самую настоящую хе-хе-хе!.. Редкий деликатес, можно сказать…
– Ты чё, Макарыч, темнишь?
– Э-э-э, милая моя, не скажи,.. не скажи!.. Никакой теменью тут вовсе, понимаешь, и не пахнет.

В голове мышью прошмыгнула догадка: «Старый кобель!»
– Знаешь, Макарыч, кончай шутки шутковать! Если думаешь, мол, муж в море ушёл, я с тобой буду пирушки устраивать да шашни заводить, то шибко много хочешь!..   

– Растуды твою туды!  Да ты чиво, дурёна мать!..  Ни фига такого я и не хочу вовсе! Хотелка моя давным-давно поломатая болтается, починке не подлежит… Ох-хо-хо!  Ты лучше домой поспеши, да Витька свово за ухо не торопись крутить. Хозяйский парень растёт, деловой... Состаритесь – с голоду не помрёте. Настоящий кормилец подрастает!.. И как он токо догадался!