Академичка отрывки

ПАВЕЛ  ГАУК
PAUL  HAUG

АКАДЕМИЧКА
повествовательный очерк
(отрывки) 

       
        Уже давно бродит в мыслях желание отобразить на бумаге впечатления от Академической дачи.  Начало работы, однако, всё откладывалось и откладывалось, но теперь, когда существует опасность, что Академичка, быть может, доживает свои последние времена, берусь, наконец, за перо и сразу же оговорюсь: повествование это не предназначено для печати. Оно попадется на глаза лишь узкому кругу читателей по причине  критических характеристик тех или иных персонажей, пусть имена некоторых из них по известным основаниям изменены. Вырезать такие описания невозможно, так как скрывающиеся под псевдонимами люди обладают несомненными колоритными свойствами, и в их отсутствие рассказ потеряет в красочности. Отображая  характерные черты действующих лиц, я не стремился каким-то образом окарикатурить их, они таковы, какими показались в действительности. В каком-то смысле они типичны. Но, поскольку они не сделали лично мне ничего дурного, не вижу смысла открывать имена этих людей миру.
        В свое время тверской художник Вячеслав Шумилов выпустил в свет  воспоминания о жизни на Академической даче. В двух его книжках собраны, в основном, анекдоты и «байки», относящиеся к ее расцвету. Завсегдатаи Дачи не найдут в моих записках откровений, зато, возможно, у них возникнут чувства ностальгического толка, а у тех представителей «творческой интеллигенции», кто ценит тишину, природу, «покой и волю», но еще не бывал здесь, пробудится интерес и желание посетить описанные в предлагаемом повествовании места.
        На Академичку мы с женой Ольгой попали совершенно случайно. По моем возвращении в 1993 году из Европы на «постоянное местожительство» в Москву  в течение нескольких летних сезонов мы совершали приятные и не очень — по причине отсутствия комфорта — путешествия на пароходе по Волге, Оке, в Петербург и обратно. Круизы эти существенно отличались от описанного в «Хронике» детского турне по Волге в 1963 году. Да и сама река изрядно изменилась: движение транспорта почти прекратилось, на пристанях не продавали копченую и вяленую рыбу (за исключением городка Мышкина и онежских краев), зато судовые буфеты бойко торговали разными чипсами и консервированным импортным пивом.  С начала нового века цены на такого рода туризм взлетели до небес,  пришлось искать  иные способы провождения летнего отдыха,  к тому же — разнообразие не вредит.
        Поздней весной 2000 года, очарованные рекламой «ОТДЫХ НА ОЗЕРАХ СРЕДНЕЙ РОССИИ», мы заглянули в одно из бюро путешествий неподалеку от нашего дома. После изложения пожеланий — Среднерусская возвышенность, Валдай, вода и воздух, рыбалка и, разумеется, тишина — некой бодрящейся девицей нам был вручен проспектик с описанием «базы отдыха» (тогда я не понял — чт; это такое, ассоциируя с «домом отдыха») неподалеку от Вышнего Волочка. Девица, на все лады расхваливала свой товар: в лесу, на самом берегу озера Мстино, деревянные коттеджи, удобства, в окрестностях писали  Репин,  Куинджи…    умопомрачительная рыбалка…   в общем — райский уголок.
Цена  выглядела  приемлемой.    Результатом  недолгих  переговоров  стало  приобретение
двухнедельных  путевок с  плановым прибытием на место 10 июля.   Предотъездное время
прошло  в  ажиотаже:  закупалось  рыболовное  снаряжение,   соответствующая  одежда  и
обувь, планировалось — что взять, а что вроде и ни к чему.
        Подошло время отбытия. Еще накануне экипировку загрузили в машину, таким образом, утром предстояло только спуститься во двор, завести мотор и нажать на газ. Около 8 часов утра выехали на Тверскую, которая прямым путем ведет в Петербург и, следовательно, в Волочек. Через минуту обнаружилось, что в передней оставлена моя куртка… лето летом, да и в июле в центральной России нередки ощутимые холода. «Возвращение всегда опасно» — не в первый раз привожу цитату из Валерия Афанасьева.
Примета известная. Тем не менее, за курткой вернулись, и путь продолжился. Первые два часа можно было сполна наслаждаться дорогой — машин мало, солнце ненавязчиво светит в спину, Ленинградское шоссе почти в цивилизованном состоянии. Но издержки возвращения не замедляют проявить себя: в какой-то деревеньке останавливают гаишники за мизерное превышение скорости — первый  случай  за всю  мою  «новомосковскую»  механизированную   жизнь. Пришлось расстаться с 50 рублями (в то время еще деньги), после чего путь на северо-запад продолжился.
        На траверсе Твери небо приобретает выразительный серый оттенок, начинается морось, под Торжком капли крупнеют, вскоре превращаясь в фундаментальный, почти тотальный дождь. Надо заметить, что 10 июля — день преподобного Сампсона (так в Святцах) странноприимца и народная примета такова: если на Самсона дождь, то будет идти до самого бабьего лета (вовсе не 40 дней, как полагают некоторые).  Забегая вперед, скажу, что так оно и было. С редкими паузами вода сочилась с небес до середины сентября.
        Следуя заботливым указаниям туристического агентства, следовало проследовать через  Вышний Волочек и по выезде свернуть в первый же поворот направо, на Леонтьево, на дорогу, где в 11 километрах от главного шоссе лежит некая Валентиновка, тут-то и находится наша цель — база отдыха под подозрительным названием «Хивитек».  Дорожка, хоть и асфальтированная, но только держись! — на «покрытии» ямы и выбоины воспринимаются куда ярче, чем на грунтовой проселочной дороге.  Минуем несколько деревушек, справа открывается вид на озеро Мстино. Оно действительно не малое, почти 14 километров в длину, правда, ширина куда скромнее. Далей не разглядеть за водяной мглою. Вот и указатель: на когда-то белой, а ныне охристо-ржавой доске всё же читается полустертое название «Валентиновка». По левую сторону сереет невзрачный панельный дом городского типа, далее —  несколько длинных обветшалых деревянных бараков. Справа за чугунным забором — то ли детский санаторий, то ли пионерский лагерь; оттуда доносятся крики и музыка в стиле «взвейтесь да развейтесь». Из-за поворота выплывает внушительный плакат с информацией: «ХИВИТЕК ГОСТИННИЦА (с двумя н!) БАР БАНЯ СТРИПТИЗ» (!)  Искомое заведение — по правую сторону от дороги, у самой проезжей части. В окружении редких сосен сиротливо торчат несколько домиков (и вправду — недалеко от воды), обещанного же леса нет и в помине.
        Дождь исправно струится, но высаживаться-то надо. Ближайшая дверь ведет в бар. Зашли. Посетителей нет. Одинокий пухлощекий бармен,  яко Мыслитель Родена, только без намека на наличие мысли на сонном лице, подперев кулаком небритый подбородок, скучает за стойкой. Обстановка почти аскетичная, зато «музыка» цветет вовсю: из репродукторов — также и на пустом пляже  — занудно бубнят низкие частоты модного в тот год хита «Mambo italiano». Упросив задумчивого бармена убавить по возможности громкость звучания, заказали кофе, как ни странно — настоящего, а не растворимого, такого и в Москве-то не везде получишь. Бармен отправился на поиски «портье». Тот не замедлил явиться, оказавшись деревенского вида бабенкой в не слишком чистом ситцевом платье с традиционным, поблекшим от многочисленных стирок, ботаническим узором бог знает, какого происхождения. Представившись дежурной, женщина недвусмысленным образом выразила удивление по поводу нашего появления.
        —  Да кто ж это вас сюды направил?   — плаксиво-сочувственно заблеяла она.  — Сюды ж только на выходные да на ночь гости заезжают. Сегодня-то понедельник, а в пятницу понавалит сюды тверская братва, вот тогда тут такое начнется!..
        —  Но ведь нам описали место как дом отдыха…
        —  Какой там дом отдыха, бардак здесь, бардак да и только!
        Меж тем «Mambo italiano» сменилось  каким-то безличным бум-бум-бум. Стало ясно, какой дом отдыха «впарила» нам милая девушка из агентства. Но ничего не поделаешь, устраиваться хоть как-то, но надо. Следуем за дежурной на второй этаж. Она открывает дверь номера, небольшого, но  вполне цивилизованного по части удобств, придраться тут не к чему. Над кроватью на потолке прикреплено немалой площади зеркало. Наша проводница, что-то бурча про себя, удаляется. С унылым видом расставляю по углам рыбацкие снасти. Настроение покоится где-то на уровне пяток. Дождь плещется по всем обозримым из окна поверхностям.
        Спустя некоторое время вновь разыскали дежурную с целью выпытать информацию о  местных обычаях,  занятиях,  перспективах питания  и  о  прочих  житейских тонкостях.
Оказалось, что километрах в двух, дальше по дороге, имеется магазин, а в Волочке функционирует рынок. У нас с собою почти ничего не было, нашлось немного печенья, сыр и бутылка недурного армянского коньяка «Ахтамар», который мы за остаток дня и употребили. До двух часов ночи с пустого пляжа из репродукторов, сотрясая оконные рамы, неслось бум-бум-бум вперемешку с «Mambo italiano».
        Наутро двинулись в Волочек, на базар. Горожане по причине обилия воды называют городок «Вышний Волочек — Венеции клочок». Сей «клочок» представляет собой растянувшееся километров на 10 поселение, шоссе пронизывает его насквозь, лишь плавной дугой огибая центральную часть. Оба въезда — со стороны Москвы и со стороны Петербурга разнятся между собой. Московский — преимущественно «индустриальный». Здесь — маленькая электростанция, гаражи-мастерские и много всякого мусора. Зато тут высятся две выкрашенные серебрянкой статуи: Пушкин и Крылов, отворотясь друг от друга, презрительно взирают на пробегающие мимо автомобили. На противоположной стороне города — обширное Вышневолоцкое водохранилище с поросшими соснами песчаными берегами, почти что — Прибалтика. Шоссе здесь на протяжении десятка километров идет по идеальной прямой, а за въездом в Волочек с петербургского направления по его бокам выстроились двумя рядами почерневшие от старости деревянные домики; одни еще живут, другие наполовину развалились.  Далее под острым углом в сторону центра ответвляется улица, идущая вдоль канала, собственно, набережная, по ее правую сторону в ряд стоят прекрасные каменные дома XIX века. Вернее, когда-то бывшие прекрасными. Штукатурка большей частью осыпалась, обнажая превосходного качества дореволюционный кирпич, окна выбиты, стены местами зияют пробоинами. Картина печально известная по многим русским провинциальным городам. Затем, возле магазина с загадочным названием «Робинзон», улица резко сворачивает влево и мимо церкви выводит к частично заброшенным торговым рядам классического архитектурного образца; обогнув их, вы попадаете на центральную площадь. Здесь дома в лучшем состоянии, по углам — драматический театр, краеведческий музей и прочая атрибутика малых городов, а в «городском саду» — памятник  Венецианову,  немало  поработавшему  в  этих краях, в общем, всё как у людей. Отсюда до рынка — рукой подать.  Накупив даров близлежащих сельских угодий, как то: творога, молодой картошки, огурцов и зелени вернулись в «отель» (излишне напоминать о не сдающем свои позиции дожде). Во время разгрузки товара со стороны стоящего поблизости автомобиля возникла и приблизилась фигура не слишком трезвого детины и, оправдываясь и извиняясь, попросила помочь вытащить приятеля из машины, ибо тот уже окончательно «готов». Дружок оказался еще более откормленным и объемным,  бритоголовым типом ; la russe nоuveau в синих «семейных» трусах.  Навалившись на руль, он похрапывал и невнятно мычал. С превеликим трудом (Ольга активно помогала, щекоча мужику  пятки, что возымело некоторое действие) удалось наполовину вытащить тело из машины,   после чего  оно тяжело рухнуло в мокрую траву.  Приподнять его и доволочь до комнаты на первом этаже стоило еще немалых трудов.
        После обеда на небе  засветились застенчивые   проблески  голубоватого неба,   дождь превратился  в  отдельные капли.   Воспользовавшись  сим  обстоятельством,  мы  решили прогуляться дальше по дороге,  разведать близлежащие окрестности. Прошагав около километра, набрели на вывеску «СОЮЗ ХУДОЖНИКОВ РОССИИ  ДОМ ТВОРЧЕСТВА АКАДЕМИЧЕСКАЯ ДАЧА ИМ. И.Е.РЕПИНА». Загадочно, однако! Свернув направо, на узкую заасфальтированную дорожку, очутились в березовой аллее, шагов через 200 приведшей к полю величиной с футбольное, вдоль левой стороны которого тянулся длинный, разбитый на секции корпус песочного цвета, казавшийся одноэтажным, но весьма  высоким, метров шести, с белыми рамами поистине огромных окон, занавешенных белым же полотном. Вид окон наводил на мысль о художественных мастерских. На дальнем конце поля, за еловой рощицей виднелся большой дом того же песочного цвета. Архитектура и дома, и ряда мастерских соответствовала постконструктивистскому стилю 60-х или 70-х годов  с отзвуком манеры Корбюзье.  Дом, выделявшийся монументальностью, казался общественно-административным зданием. Так оно и было. Здесь, судя по глянцевой черной доске с золотыми буквами, кроме всего прочего, находилась и дирекция заведения. Поднявшись на несколько ступенек, ведущих к двери с надписью «вход», мы проникли в плохо освещенный и скудно обставленный холл;  на противоположной стороне его начинался коридор с несколькими дверьми. Все они оказались запертыми, кроме одной, предпоследней. Приоткрыв ее, узрели анемичную женщину неясного возраста, но, скорее, молодую, нежели пожилую. Черты ее лица были типично неопределенны. Она сидела в скрюченной позе за письменным столом, задумчиво и  вяло перебирая какие-то бумажки. Поздоровались, обменялись «добрыми днями».
        —  Скажите,  пожалуйста,   куда  мы  попали?  —  Вопрос  явно  ее  озадачил.  —  Мы вчера остановились в «Хивитеке»,  —  пояснил я,  —  и, гуляя, заглянули сюда.   
        —  У  нас  —  Дом творчества художников.  —  Пытаясь  выказать  чувство  гордости,
но, вместе с тем, как бы извиняясь, промямлила анемичная.
        —  А что, приезжать сюда могут только члены Союза?
        —  Да нет, у нас бывают разные люди.
        —  А  сейчас есть свободные места?
        —  Разве  что только в  домиках,  но там без удобств,  даже воду туда  надо приносить ведрами. Вы пока сходите погулять,  поглядите.
        За какие-нибудь полчаса владения Академической дачи были бегло осмотрены. Дорожка спускалась мимо общественного корпуса, загибаясь влево, к озеру. На спуске, по левую сторону, врос в землю  серый приземистый, выстроенный из кирпича то ли сарай, то ли барак с полупрозрачными окошечками из мутных стеклоблоков; на стене, «переливаясь всеми цветами радуги», красовались мозаики — выложенные из обломков ярких стекол рыбы; впоследствии мы узнали, что строение это — баня. Через несколько шагов взору явились два quasi финских домика, а между ними на пригорке горделиво торчал классический деревенский нужник, да еще и двухместный. Домики, когда-то выкрашенные в голубой цвет, ныне представляли собой вид весьма облезлый. По словам анемичной девицы они состояли из трех комнат, каждая из которых сдавалась по отдельности. Было там еще что-то, похожее на кухоньку, да сбоку пристроена с виду симпатичная терраска. Ясно, что привыкшему к комфорту цивилизации человеку здесь не получить удовольствия. Зато из дверей сортира открывалась заманчивая перспектива озера, где метрах в пятистах на берегу заливчика, виднелись постройки «Хивитека». Далее дорожка сменялась тропинкой, протоптанной вдоль кромки суши, поросшей старинным лесом; березы и сосны достигали респектабельных размеров и толщины, между ними кустились заросли орешника, рябины, бузины… Оставив позади две купальни, одна из которых почти развалилась, мы, следуя по тропинке, круто свернули налево и вышли к длинной лестнице, ограниченной деревянными перилами. Здесь озеро переходило в протоку, собственно в реку Мсту. Справа от лестницы, на пригорке, поросшем яблоневым садом, взору открылось нечто вроде башни — восьмигранное строение, обшитое вагонкой, с цветными стеклами — церковь ли, терем ли?..  На пирамидальной, покрытой оцинкованным железом крыше — флюгер. Наверху из раздвинутого занавеса традиционной дачной зелени выглядывает розоватое крыльцо деревянного дома, сюда-то и вела лестница. Поднявшись, видим на стене мраморную доску с профилем и — золотом по белому — надпись, извещавшую о том, что здесь творил Репин. Подойдя к загадочному восьмиграннику, обнаружили круглую многоцветную клумбу, а напротив — памятник Илье Ефимовичу, небольшой, в натуральную величину. С определенных точек создается впечатление, что Репин идет по дорожке.  Неподалеку — ряды мастерских (их два, но один — короткий). Мы видим их теперь с другой стороны. Оказывается, студии двухэтажные. По всему фасаду — заросли сирени и буйно цветущих мальв.  Мальвы белые, розовые, красные, фиолетовые… Да, жаль, что мест нет. Вот — то самое место, о котором думалось в Москве.
        Заходим еще раз к анемичной девице. Записываем номер телефона. Она мило предупреждает о том, что заказывать надо заблаговременно, желающих много. Тут же на месте решается, что следующим летом обязательно сюда приедем. А пока что придется возвращаться «домой».
        На другой день короткие робкие прояснения неба продолжились, и я собрался поудить рыбку на хивитекских мостках. Деревянный настил в виде буквы П уходил метров на десять от берега, по одной стороне его были пришвартованы катер, лодка и последний писк новорусской моды — гидроцикл.  Я устроился с удочкой на другой стороне. На противоположном берегу виднеются домики и купальня Академической дачи. Смотрю на воду. Рыбка не клюет. На мостки в сопровождении двух парней заглядывает вчерашний красавец, уже несколько протрезвевший. На нем — эластичные плавки, странным образом не сползающие с яйцеобразного брюха. Ничтоже сумняшеся наш герой дерзает оседлать гидроцикл. Но только занесет над сиденьем ногу, как аппарат заваливается набок, и туловище, поднимая волну, плюхается в воду. Совершив десяток попыток, под смех и улюлюканье сопровождающих его лиц, неудачник водного спорта, как был — в мокрых плавках плетется в бар. Минуту спустя на крючок попалась плотвичка. Дальнейшие усилия не увенчались успехом, и плотвичка была торжественно скормлена дородному хивитекскому коту. 
        Дождь возобновляется. В его однообразный ритм изредка вмешиваются небольшие crescendi  и diminuendi. Конечно, можно гулять и под зонтом; но что за удовольствие! В голове вертятся соображения о тверской братве, которая нагрянет в пятницу. В коридоре «Хивитека» (мы окрестили это заведение «вертепом») проводим серьезный разговор с «портье». В результате оформляется соглашение: мы остаемся здесь до пятницы и уезжаем, а деньги, заплаченные за две недели, нам рассчитают и вернут, естественно, удержав сумму за прожитые дни. Правда, приходится терять на «морже», пристегнутой московским агентством к общей цене. Ну, да черт с этим!.. Вместо сидения в «доме отдыха» собираемся в путешествие по кругу: Новгород, Псков, Пушкинские горы и далее, по Рижской дороге — обратно в Москву.
        Нет смысла подробно освещать поездку, ибо цель этих записок — Академичка. Сопровождаемые более или менее выразительными дождями, мы посетили все  вышеупомянутые места.   В гостиницах с легкостью находились свободные номера,   цены
были доступными: всё еще сказывались последствия дефолта 1998 года.  В придорожных магазинах провизии достаточно, не то, что в мои студенческие годы и во времена провинциальных гастрольных странствий. Здесь, в глубинке, особенно заметна картина  перерождения страны, потеря ею индивидуального лица. Вместо уютных сельских забегаловок — «кафе», оклеенные рекламами  «Marlborough», «Coca-Cola», «Mercedes-Benz», сменившие плакаты вроде «Вперед, к победе коммунизма!» При дороге жарят шашлыки бог весть из какого мяса…  народ смотрит дико, исподлобья, матерится напропалую, также и девушки… Да чт; говорить, если среди интеллигенции в лексикон вошли такие перлы новой филологии, как «проплатить», «отследить», «комфортно», «до связи», «наличманом»…  Есть, правда, и хорошее — мне, например, по душе пришлись «кранты», «крыша поехала», да еще понравилось, что на обочинах — деревенские мужички и тетки в цветастых платках ведрами продают грибы: дождь приносит свои дары… 
        Позади Пушкинские Горы. На пути в Москву, неподалеку от Великих Лук бросился в глаза указатель: Дом-музей Мусоргского. Невозможно проехать мимо мест моей «боевой славы» середины семидесятых. В течение нескольких лет я участвовал в музыкальных фестивалях, организованных Московской филармонией. Описание этих событий читатель найдет в книге «Москва-Вена-Москва».
        Итак, мы свернули с шоссе направо и после нескольких незабываемых по причине жестокой тряски километров ухабистой дороги  достигли  Жижицкого озера. Здесь, в окрестностях села Наумова, на берегу стоит деревянная усадьба в классическом стиле, с колоннами, принадлежавшая собственно не помещикам Мусоргским, а матери Модеста Петровича,  дом же Мусоргских не сохранился.  В концертные времена в Наумове содержалось нечто вроде гостиницы — трехкомнатная квартирка в сером кирпичном доме городского типа, кстати, единственном на селе, где останавливались приезжие артисты, и мы надеялись пробыть здесь пару дней. Прежде всего, заглянули в музей. Удивительно, но он был открыт. Две любезные женщины, одна из них  — директриса, с изумлением и радостью приняли посетителей. Счастье их возросло, когда им рассказали о моих приключениях в этих местах. Они-то сами в те времена были почти детьми. От них стало известно, что тогдашняя организаторша Татьяна Ермакова жива и здорова и обитает в том самом доме, где мы надеялись остановиться. Посетили ее. Она находилась уже в легком маразме, но меня  вспомнила. Поговорили «о былом».  Концертов давно нет, денег нет, хотя, замечу, музей содержится в чистоте и порядке, туристов нет, гостевой квартиры тоже — продана.  Жизнь в селе и  вокруг — благодать, застой, также и информационный. Телевизор не спасает — принимает только две программы.
        Перед  расставанием  спросили о том,  где бы переночевать.  Ермакова принять нас не могла, жила в однокомнатной квартире.  Возвращаемся в музей. Директриса рассказывает о пустующих домиках, построенных в советские годы для ныне отсутствующих посетителей музея. Отводит нас в избушку, стоящую на отшибе и напоминающую такие же хлипкие «финские» домики на Академичке, подле капитального нужника. Здесь тоже ничего нет, но зато рядом — колонка с водой. Вода, как и повсюду в этой местности, крепко отдает сероводородом, пить ее нельзя, но умыться можно. А вокруг — безмятежный вечерний воздух, дождь лишь символический, рядом поблескивает обширное озеро. Несмело пробивается сквозь серость оранжевое закатное солнце,  перетекает, не спеша, в малиновый оттенок.  Берега тают  в карамельной дымке.  Неправдоподобная тишина, настолько нереальная, что начинает звенеть в ушах. Темнеет. В прогалинах между облаками мерцают зеленовато-белесые звезды…
        Просыпаемся на рассвете от потрескивания и постукивания, будто какой-то трудоголик-ксилофонист упражняется звонкой палкой по невидимому штакетнику. Кажется, что звуки несутся со всех сторон, — это десятки аистов стучат красными клювами. Аисты повсюду — в небе, на деревьях, на крышах… 
        С тех пор я не был там. Интересно, сохранились ли буколическая первозданность и безмятежный покой деревни, дальнего леса, лугов, озера, усадьбы, или уж и сюда дотянулась грубая рука новорусского капитала, искоренила природу, застроила берега безвкусными и бесформенными «коттеджами» и тяжеловесными «замками» с крохотными зарешеченными окошечками и четырехметровыми кирпичными оградами, устроила  платную рыбалку  с барами, «Tango italiano», сауной и бензоколонкой на самом берегу?..  Но, наверняка, оставила дорогу в том же первозданном виде, каковой описывал ее опытный путешественник Николай Васильевич Гоголь.    


ПЕРВЫЙ  СЕЗОН  НА  АКАДЕМИЧКЕ
       
        В конце весны следующего года я позвонил по телефону в управление Академической дачи, дабы забронировать студию на июль. Куда там! Всё уж расписано до осени. «Да когда ж заказывать?» — спрашиваю.
        —  Звоните после Нового года, тогда, может, еще успеете.
        Так и поступаю. Связываюсь с Академичкой теперь в январе 2002 года. На этот раз удается! И вот мы, наконец, едем на озеро, в приличные условия, в тихое место, где не гуляет ни тверская, ни какая другая братва, а творят живописцы, преданно следующие неискоренимой традиции передвижников.
        Вновь мелькает и шумит под колесами нашей скромной «шкоды» Ленинградское шоссе. Но как оно преобразилось за два прошедших года! Такое впечатление, будто только что недобрый фашистский штурмовик на совесть обработал его бомбами. Выбоины, трещины; колеи от тяжелых грузовиков местами настолько глубоки, что несчастная машина порой царапает брюхом асфальт, высекая из дороги букетики искр (хорошо еще, что поставили решетку под картером). Движение на шоссе не в пример интенсивнее, чем в позапрошлом году: последствия дефолта постепенно становились достоянием истории. Помнится, в первую поездку случались эпизоды, когда впереди не видишь ни одной машины, ни встречной, ни попутной, да и в зеркале — тоже дорожная пустота. Теперь же — вперемежку с несущимися на невероятной скорости (даже и по населенным местам) легковыми — прут тяжелые мощные грузовики, большей частью списанные европейскими перевозочными фирмами по причине старости, изрыгая из выхлопных труб немалые порции бурого и голубого дыма, — продукт деятельности отживших свой срок дизельных моторов. Зато и путевых сцен наблюдается достаточно: вот одна фура лежит в кювете вверх колесами, вот — другая завалилась набок, въехав с размаху в заболоченное придорожье. По сторонам смотреть некогда — то и дело приходится увертываться от ям и несущихся прямо на тебя встречных грузовиков, обгоняющих без разбора и направления шоссейной разметки. Кое-где, однако, заметны следы дорожных работ. По сторонам, за обочинами, за канавами, вырубают лес и кустарник, их тут же на месте, складывают в штабеля и поджигают. Надо заметить, что это лето совсем не такое, как два года назад. Жара! Термометры показывают за 30°. Дым от кострищ плывет по горизонту, гарью несет на десятки километров, да еще и торфяные болота, несчастье Средней России, вносят свою лепту в придании воздуху печного аромата. 
        Вот и поворот на Леонтьево. Здесь дорога также не улучшилась. Чтобы преодолеть 12 километров, потребовалось около получаса. Из-за кустов выплывает покрытый пятнами ржавчины указатель: «Академическая дача».  Всё. Доехали…
        Воскресенье. Административный корпус заперт. Что предпринять? Вероятно, дежурная где-то бродит. Пускаемся на поиски. Вокруг — безлюдье, безветрие, жестоко жарящее и слепящее солнце… В мальвовых зарослях у верхнего фасада мастерских натыкаемся на интеллигентного вида женщину средних лет в белой пикейной панамке. С окаменевшим от напряжения лицом, вытянув шею, она пишет этюд. «Как поэтично!» — проносится в мыслях. Поэзия сразу уступает место прозе, как только бросаю беглый взгляд на картон небольшого формата. Ярко до аляповатости, размазано, но вовсе не оттого, что писано не в традициях реализма, а потому, что иначе не получается. Как часто любят художники прикрывать свою несостоятельность сакраментальной фразой: «Я так вижу!», правильнее было бы сказать: «Я не умею иначе». Так состоялось первое непосредственное знакомство с художественной школой Академички. Справедливости ради отмечу, что наряду с почти что беспомощными «живописцами» впоследствии нам встречались и крепкие мастера, каковых, правда, подавляющее меньшинство, что же касается индивидуальностей…      
        Бог с ней, с живописью! Дежурную надо найти. Здороваемся с интеллигенткой в панамке и осведомляемся о том, не встречала ли она кого-либо из персонала. Получив не совсем внятную информацию, поняли, что надо перенести поиски в столовую. Пропавшая, в конце концов, отыскалась. Вместе с ней повлеклись через поле по солнцепеку в администрацию за ключом.  Рыжеволосая и конопатая уборщица Вера (вылитая знаменитая норвежская биатлонистка Тура Бергер) листает журнал записей.
        —  А чего-то у меня тут никаких таких Хауг нет!  —  певучим голосом тянет она.
        —  Как  нет?!?  Я же  звонил  еще в  январе и забронировал студию! Что ж нам теперь делать?   Можно ли  связаться с начальством?  —  чувствовалось,  что  еще  немного  —  и закачу порядочный скандал.
        —  Сейчас  попробую.  —  Набирает  короткий номер и нечетко  докладывает кому-то
сложившуюся ситуацию. Но вот трубка положена на аппарат.
        —  Ладно,  могу устроить вас в пятнадцатую студию.
        Отлегло от сердца. Вера тотчас же была вознаграждена швейцарской шоколадкой, в провинции тогда еще невиданной. Изрядный запас таких шоколадок мы везли на случаи, когда потребуется задобрить персонал. 
        Вот и ключ. Подвожу машину ко входу. Теперь можно спокойно заносить в дом вещи 
и, наконец, вздохнуть свободно.
        Меж тем подошло время обеда.  Когда я заказывал студию,  то получил  от  кассирши Татьяны (той, анемичной) информацию о том, что проживание включает и обязательное питание. Нас это мало тревожило, так как в круизах прошлых лет встречалось и такое, но жаловаться особенно не приходилось, да и цена на Академичке тогда была просто смешная — 200 рублей с человека в день с едой или около 7 долларов. (Для сравнения: цена в 2010 году составляла 600 рублей,  более 30 долларов, и это — без еды.) Однако мы не могли и предположить — чт; нас ждет! В 2 часа дня мы переступили порог столовой, расположенной отдельно от жилья. Просторное светлое помещение, стены увешаны картинками с изображениями окрестных ландшафтов. Буфет Русского музея не позарился бы на такие полотна. Почти всю площадь пола заполняют прямоугольные деревянные столы с придвинутыми к ним длинными деревянными же скамьями. Атмосфера безыскусная, но приятная, вот только ароматы… Посетители уже приступили к трапезе, хотя свободных мест немало. «Здравствуйте, приятного аппетита!» — приветствуем дружно двигающую челюстями художественную братию. В ответ — недоуменные взоры, некоторые, жуя,  невнятно бормочут нечто вроде «добрый день». Найдя свободную скамью, занимаем ее.  Передо мною — маленькая тарелочка с традиционными конаковскими общепитовскими то ли цветочками, то ли ягодками, нож и вилка из алюминиевого сплава тускло-серебристого оттенка, легкие, зато тупые, как клин боевого построения рыцарей тевтонского ордена. Посередине отдельно поставленного стола — такого же рода тарелочка, но побольше, на ней — сноп зеленого лука, четвертушки нарезанных огурцов почтенного возраста с крупными семенами, пара мелко разделенных помидоров. Это — на всю компанию. Подают (фигурально, ибо здесь самообслуживание) суп из сорта хлестаковских,  бульон, прозрачен, как слеза… Далее следует перемена блюд. Сероватая тушеная капуста с почти не различимыми вкраплениями, словно резинового, фарша. Известно, что в июле капуста — прошлогодняя, бережно хранимая до полного сгнаивания в подвалах вплоть до сбора следующего урожая. Это «второе» настолько несъедобно, что большинство решает уступить его в пользу академических собак (о них — позже). Собаки, кстати, отвернулись и ушли прочь. Далее следует десерт — привычная со времен совдеповских столовок баланда, называемая по обстоятельствам компотом или киселем. Основной составной частью этих яств является вода, долго булькающая в животах героев, решившихся отведать такое пойло. На другой день предлагаются щи из разряда «лебедушка» (см. «Москва 2042» Владимира Войновича), а на второе — тушеный лещ — полоска в палец толщиной, вырезанная из одного рыбьего бока. Сам Иисус Христос не смог бы накормить одним лещом  две дюжины человек. Рыба сдобрена ложкой опять же сероватого пюре, видимо, серые тона в фаворе у руководительницы столовой. Припоминается еще непревзойденная по твердости и стойкости говядина, приготовленная, очевидно, по африканскому рецепту. Нож категорически не соглашался ее резать, а вилка выказывала признаки сгибания. Вероятно, бык или корова почили в бозе естественной смертью. Тут я не выдержал, поднялся и, повернувшись к «столующимся» и, не будучи зависимым от обстоятельств и превратностей судьбы членом Союза художников, провозгласил:
        —  Друзья! доколе будем мы терпеть подобное безобразие? Надо же бороться за свои права!  Долой подошву,  выдаваемую за мясо!  —  Это  прозвучало,  как  отчаянный вопль мятежного матроса с броненосца «Потемкин».
        —  Да,  да,  больше нельзя, это же черт знает что…  —  раздались редкие  нестройные
возгласы в поддержку революционного тезиса,  в зале встрепенулся легкий  ветерок всеобщего ропота, вскоре, однако, сошедший на нет.
        Пожилой глуховатый  художник, занимавший место за нашими спинами, в ответ на громко прозвучавший в наступившей тишине вопрос соседки по столу о том, как ему нравится сегодняшний обед,  спокойно произнес:
        —  Ну что ж, хорошо, как и всегда, только мясо было немного плотновато.
        Это  обстоятельство  дало нам  с  Ольгой  повод   прозвать  туговатого на ухо гурмана
Оптимистом.
        Что  же  касается завтраков  и  ужинов,  то  они  также  отличались  оригинальностью.
Например: на порцию давали половинку разрезанной вдоль сардельки, пахнущую грязной половой тряпкой, не говоря о водянистой овсянке без признаков масла, манной каше, ненавидимой мною с детства, подозрительных тефтелях с коричневатой томатной подливкой и прочих шедеврах кулинарного наследия Страны Советов.  Однажды на общий стол подали сваренные вкрутую яйца, также разрезанные пополам, и блюдце с маслинами. Яиц было ровно столько, чтобы каждому пришедшему досталось именно по половинке. Естественно, что первые посетители тотчас смели всё, ничего не оставив тем, кто на несколько минут опоздал. Впрочем, иной раз из кухни приносили аппетитно пахнувшие сладкие пирожки и пышки, но, следуя определенной философии питания, мы не покушались их отведать, хотя многие сие печенье расхваливали.

<…>
        Каждая студия имеет два входа-выхода.  Один — наверху, обрамленный цветущими мальвами, другой же находится в мастерской. Открыв дверь, вы попадаете на уровень внешней земли. Перед каждым входом — газончик, разделяемый параллельными асфальтовыми тропинками, они ведут к лежащей метрах в десяти дорожке, она тянется вдоль поля налево — к общественному дому, а направо — к березовой аллее и выезду на «шоссе». Вдоль дорожки — несколько скамеек. На середине поля — пара покосившихся футбольных ворот, у дорожки — провисшая на двух столбах волейбольная сетка, тут же натянута веревка, здесь постояльцы сушат белье. За полем — два сарая, по левой стороне от них — поросший густыми зарослями и деревьями вал, это остатки древнего городища; говорят, что в свое время тут вел раскопки старый Рерих, а в тридцатые годы археологи откопали череп, что дало повод местной милиции завести уголовное дело на предмет убийства.
        Спуск по направлению к бане выводит на берег, перед взором открывается вид на озеро,   а несколько правее — на болото,  прозванное  «Щучьим» за то, что якобы когда-то   
оно кишело щуками (о благословенные времена!); болото соединяется с озером небольшой протокой. Здесь переброшен деревянный мостик из категории «душегубцев», на той стороне — тропинка, через буквально тропические джунгли ведущая в село Городок, расположенное между Академичкой и Валентиновкой. Место напоминает левитановское «У омута». Вокруг болота — поистине ботанический уголок. Поверхность воды почти полностью покрыта желтыми и белыми лилиями и кувшинками, берега заросли осоками,  камышами и густейшими кустарниками. На поляне перед болотом в бушующее разнотравье — желтое, фиолетовое, розовое — врываются карминно-красные сполохи гроздей бузины, особенно яркие на фоне густой зелени разнообразных оттенков и переливов. Кое-где уже ржавеет рябина. Во всех слоях воздуха мелькает жизнь. Бабочки и мотыльки,  белые, лиловатые, шоколадные, невиданные голубые стрекозы мечутся, как обманчивые мимолетности… над ними — синеву неба режут стремительные стрижи и ласточки, — на высоте их трудно отличить друг от друга, — а  еще выше, кажется, что почти под облаками, неторопливо кружит темный контур — вилохвостый коршун или сарыч высматривают на земле свое пропитание.  Из-под берегов доносится утиная возня, под вечер и сами птицы выплывают с утятами на водяные прогалины, порой взлетают, резко хлопая крыльями, и с кряканьем и свистом носятся кругами над отражающими акварель бледного чухонского заката темнеющими водами. А левее, там, где начинается озеро, камыши и осоки струятся по ветру, волнообразными колыханиями дополняя игру вспыхивающих в лучах солнца огоньков на фоне отраженных водной поверхностью пастельных кучевых облаков.

*  *  *
        В год нашего появления Академичка еще жила по инерции воспоминаниями о былой славе. В советские времена творческие союзы (читай — государство) отпускали немалые средства на благоустроенное содержание своих членов. «Былые годы», по рассказам академических старожилов, ознаменовались правлением выдающегося директора Петра Николаевича Козельского, царствовавшего на протяжении нескольких послевоенных десятилетий. Его сменил некий Валентин Павлович, фамилию не знаю, малозаметный персонаж, в описываемое время он уже был отправлен в отставку с сохранением за ним должности заведующего академическим музеем. Музей — собственно репинский дом — просторное деревянное строение в типичном «дачном» стиле. Утверждают, что он стоит на фундаменте петровских времен, и что в этом месте проездом останавливалась Екатерина II, когда здесь было жилище смотрителя плотины. От той плотины сегодня не осталось и следа. В одной из комнат пылится старый рояль, на котором в детские годы упражнялся известный пианист Андрей Гаврилов, происходящий из семьи, тесно связанной с живописью, а отец его, Владимир Николаевич, был воистину большим мастером. По стенам музея развешаны работы, созданные академическими художниками в окрестностях. Не буду судить о качестве всех полотен, но две-три картины имеют определенную ценность. Здесь хранится и копия с большого этюда Репина, групповой портрет  молодых живописцев на фоне зелени, к сожалению, не оригинал, но насколько же лучше даже копия передает атмосферу, колорит и композицию, чем то, что пишет большинство нынешних академических художников! Судя по характеру работы, можно предположить, что оригинальный этюд был написан на одном дыхании, так сказать, «блиц». Жаль, что репины и левитаны перевелись.

<…>
        Пришла пора вспомнить и об академических животных, они здесь водились в достаточном количестве. В то время на Даче еще держали камерное стадо коров во главе с серьезным быком Гришкой. Все они были одной породы и масти — черные с белым или наоборот, под стать березовой аллее, в конце которой, напротив так называемого «гостевого дома», стоит двухэтажное строение городского типа, сложенное из серого кирпича, населенное персоналом. За ним — заболоченный овраг, на склоне разбит огород, а на другой его стороне — большой деревянный сарай, где и размещался скот. Здесь же под пышным кустом бузины возвышалась чудесная навозная куча,  обитель великолепных червяков, добываемых для рыбалки. Помимо коров, содержалась еще и лошадь светло-коричневого цвета с желтой гривой и такого же цвета хвостом, такая масть называется соловой. Вся эта живность паслась на окрестных лугах под присмотром перманентно пьяного пастуха Федьки. Парнокопытные выглядели живописно на фоне летнего многоцветия (почему-то никто их не писал, по крайней мере, мы этого не видели, а как чудесно они смотрелись бы среди берез!), но присутствие стада порождало неисчислимое количество мух, слепней и оводов. Несносные насекомые, жужжа, десятками залетали в открытую дверь мастерской, со звонким стуком бились о стекла, да вдобавок еще и отчаянно кусались, злее всего — оводы. Да и на прогулках от них не было отбоя.
        При столовой обитал серо-бурый старый кот нездорового вида. Шерсть на нем частью облезла, частью свалялась, так что казалось, будто спина его покрыта войлочной коростой. Три раза в день, ко времени трапез, он исправно, словно юродивый на паперти, терся у входа в ожидании подачек, поминутно разевая пасть и беззвучно мяукая. Столовая не могла удовлетворить его гастрономических потребностей по причине почти полного отсутствия мяса, поэтому приходилось довольствоваться вегетарианским. (Кстати, по вечерам, после ужина, разъезжавшиеся по домам на велосипедах кухарки, ведрами и мешками тащили с собою остатки «сэкономленной» за день пищи.) Ловя рыбку, я отдавал коту головы, если улов использовался в качестве собственного пропитания, а порой и целых рыбешек, чем поддерживал его существование. Естественно, и другие подкармливали его, чем придется. Вскоре было замечено, что кот вдобавок к своим недугам еще и глух, что дало нам повод прозвать его Бетховеном. Примечательно, что его видели только вблизи столовой и нигде более. Бетховен прожил недолго после нашего знакомства, следующим летом его мы уже не застали.
        Но главными академическими зверями, конечно же, были собаки. К тому времени на Даче подвизались два пса. Первый, по имени Федор — крупная помесь пегого окраса с явными признаками ездовой собаки и колли — считал себя полноправным хозяином Академички, на вид ему можно было дать лет восемь. Будучи в теле, он двигался не спеша, инспектируя свои владения, мало на что и на кого обращая внимание, но, стоило только тихонько позвать: «Федька, иди сюда, сейчас дадут чего!» —  как он, навострив свои наполовину висячие уши, празднично виляя хвостом и улыбаясь во всю пасть, поворачивался в твою сторону, и так же неспешно приблизившись, с готовностью принимал изрядный кусок специально для него приобретенной колбасы или косточку с немалыми остатками мяса, которую он тут же без остатка сгрызал своими удивительно белыми и для его возраста на удивление сохранившимися зубами.  Постепенно Федька настолько с нами сблизился, что проводил почти всё время подле входа в нашу студию, а если случался дождь, не смущаясь, жаловал  в мастерскую и, шумно вздыхая, валился на дощатый пол, распространяя вокруг себя аромат псины. Ольга неоднократно вычесывала его щеткой, но запах никак не желал покидать своего носителя. История появления Федора на даче вкратце такова: привезли его откуда-то с севера с обмороженными лапами, и первоначально он обитал со своим хозяином по другую сторону Мсты. Состояние лап вскоре улучшилось. Однажды пес переплыл на дачный берег, погулял тут, затем такие визиты стали наноситься чаще, и, в конце концов, он остался жить на Академичке, подкармливаемый художниками. В описываемое время он как бы находился при Чайникове, проводившем на Даче почти круглый год, ночевал около его студии, но потом перебрался к нам, (где он околачивался во время нашего отсутствия — мне неизвестно). А Чайникову, кормившемуся при столовой, и посему не имевшему возможности потчевать пса разносолами, это дало повод при встрече с Федькой без злобы произносить: «Ах ты, предатель!»
        Второй пес,  сын Федора  «от первого брака»  по кличке Гришка,  являл собою совсем иной вид собаки. Мастью он походил на отца, но при этом был гораздо легче, а уши всегда стояли торчком. Профиль его разительно напоминал таковой египетского бога Анубиса.  Тогда еще молодой,  лет,  пожалуй,  двух, он был наполовину диким, никогда не
подходил вплотную и не брал еду из рук. Кладешь ее на край дорожки, отходишь шагов на десять, тогда только он, внимательно осмотревшись, приблизится с равнодушным якобы видом, осторожно возьмет в пасть кусок и, удалившись на приличное расстояние, поминутно оглядываясь, начнет есть. При этом, познакомившись с нами, а скорее, с нашими щедротами,  он стал вскоре проявлять признаки дружелюбия; завидев еще издали кого-нибудь из нас, трусил мелкой рысцой, виляя хвостом, который у него загнут не вверх, как обычно у подобного рода собак, а вбок, и всеми способами выражал радость по поводу встречи и готовность благосклонно принять очередное подношение. Но на дистанцию ближе, чем метр-полтора он не отваживался и погладить себя не разрешал. Причиной такого поведения стало тяжелое Гришкино детство. Рассказывают, что в один прекрасный день, когда Гришка и его братья и сестры были еще в щенячьем возрасте, всю его семью, кроме Федора и братца-близнеца по имени Бим, перестреляли местные мужики. Несчастный Гришка, говорят, спасся, забившись под фундамент какого-то сарая, просидел там несколько дней без пищи и воды. Потом он выбрался и по каким-то причинам был оставлен в живых, вырос и стал так же, как и Федор, академическим псом, а Бима, очень похожего на Гришку, «усыновил» директор музея Валентин Павлович,  у него он сидел на цепи, оглашая всю округу заливистым лаем. Вообще в деревенской местности отношение к животным чисто потребительское, а в этих краях, говорят, особенно непримиримое. Чуть что — застрелить, утопить…  Судя по слухам, кота Бетховена извела заведующая столовой. А кто же, спрашивается, будет пугать мышей? Тем более что кладовая в подвале набита крупами и макаронами, то есть основными компонентами той стряпни, какую подают посетителям.
        Помимо названных собак при доме персонала в будке сидел еще какой-то пес, но его никогда не спускали с цепи, он не считался академическим, и временами слышался лишь его хриплый голос.

<…>
        Федька был по-своему ленив и никогда не сопровождал нас на  прогулках  за пределы
дачной  территории,   хотя,   по  рассказам  очевидцев,  в   молодости   гулял   напропалую.  Гришка же — напротив — с удовольствием совершал дальние походы. Бегал он по окрестностям и самостоятельно, до сих пор в близлежащих деревнях встречается множество собак с Федькиными и Гришкиными статями и «чертами лица». Гришка — пес сообразительный. Мы видели, как он вытащил на дорогу пребольшую суковатую палку, бросил ее и, перевернувшись на спину, начал с наслаждением чесаться о сучки и задоринки.   
        Пару раз в неделю мы посещали магазин, он находится километрах в полутора, на дальнем конце деревни Новое Котчище. Идем по березовой аллее. За кустом валяется Гришка. Бывало, скажешь ему: «Ну что, брат Гришка, пойдем в магазин?» — тотчас  с  радостным  повизгиванием  вскакивает  на   четыре  лапы  и,  повесив  набок  хвост, спешит вперед,  и, оглядываясь — не потерялись ли мы — указывает дорогу.      
        Миновав березовую аллею, соединяющую Дачу с «шоссе», попадаешь в деревеньку без указателя, прозванную Малым Городком. От нее перпендикуляром отходит группа из нескольких домов сельского типа. Было бы заблуждением думать, что здесь живут крестьяне, нет, почти все деревенские избы скупили и частично перестроили художники. Исключение составляет пара семей неизвестного происхождения, да еще Федька-пастух, Аргус-оберегатель академического стада. Художники с давних пор приобретали дома в окрестных селах. Ныне деревня превратилось по существу в дачный поселок, как, впрочем, и лежащий между Академичкой и Валентиновкой собственно Городок, где на одном дворе всё-таки держат пару-другую коз и кур. Среди окрестных домов  встречаются и старинные, с почерневшим от времени деревом, некоторые украшены строгой, но выразительной резьбой. Рассказывают, что местное население значительной частью своей состоит из потомков репинских учеников и коллег.  Трудно в такое поверить, по лицам не скажешь…
        Проследовав через малый Городок, оставляя справа от себя скромную часовенку репинских времен и необыкновенно эффектный с точки зрения реалистической живописи вид сверху на излучину реки и заросший кувшинками заливчик, с одной стороны обрамленный плакучими березами, выходишь на обширный луг, раскинувшийся по обеим сторонам дороги. Скорее, луг этот — заброшенное поле с торчащими кое-где низкорослыми кустарниками, молодыми елочками и сосенками.  Мир здесь, как и на поляне перед Щучьи болотом, пестрит и переливается нюансами розового (иван-чай), лилового, фиолетового, с вкраплениями желтых и белых островков зверобоя и ромашек. Ах, жаль, что я не ботаник и не знаю наименований большинства здешних растений!  Тут — настоящий рай для деловитых шмелей, легкомысленных изумрудных и бирюзовых стрекоз, бабочек, мотыльков и прочих насекомых, в том числе и человеконенавистников-кровопийц. Слева за лугом зеленеет непроходимая с виду стена леса, а с другой стороны его ограничивает высокая поросль, окаймляющая левый берег Мсты. Полдень. Солнце бушует вовсю, от асфальта поднимаются дрожащие струи жары, и только изредка, если повезет, послышится, будто еле слышным далеким ворчанием басовых струн где-то за спинами теряющихся в пастельной дымке холмов боязливо шевельнется и спрячется так и не родившаяся гроза.
        Шагая по дороге, вскоре вы, как под мост, ныряете под нависающие провода высоковольтной линии, тянущейся в сторону Петербурга по прорезающей лес просеке. Вереница опор шагает за горизонт, где высоченные ажурные мачты почти срастаются, превращаясь в крохотные подобия металлических скульптур Альберто Джакометти. Линия берет свое начало из Удомли, с атомной электростанции. Кстати, именно на озере Удомля писал Левитан «Над вечным покоем», а вовсе не в Плесе, как думают многие. И, если бы он создавал эту картину в наше время, то пришлось бы ему изобразить на противоположном берегу внушительные кубы и цилиндры атомной станции.
        Лес подступает к самой дороге, из-за поворота возникает  Новое  Котчище, состоящее из двух десятков домов. Половину  занимают художники, здесь обосновалось и на редкость интеллигентное для представителей современной художнической профессии  семейство Бутко. Кое-где еще сохранились и крестьянские хозяйства, оттуда доносятся кудахтанье и мычание. Из-за заборов выглядывают разного калибра кошачьи физиономии, некоторые храбрые коты дерзают выйти и на дорогу. Но тут держись, ибо по обочине вдоль канавы трусит Гришка, стяжавший себе в округе славу кошачьего терминатора. Проследовав деревню насквозь, вы замечаете некое подобие площади, где по левую сторону — кирпичная коробка вожделенного Гришкиного магазина, а справа, за высоким глухим забором тогда еще строился солидный дом художника Кугача.

<…>
    Перейдя плотину, полюбовавшись брызгами шумящей воды, безупречной гранитной кладкой старого шлюза и открывающейся в северном направлении перспективой изрядно обмелевшей Мсты, вы поднимаетесь по крутому  короткому склону другого берега и оказываетесь в новой деревне, Серебрениках. Село не совсем обычное:  вперемешку с традиционного вида крестьянскими избами разбросаны нетипичные постройки поселкового типа, большие деревянные двух- и трехэтажные коробки с широкими окнами без признаков резных наличников.  Серебреники тянутся в обоих направлениях по берегу реки, и, чем правее, тем скорее переходят в дачное поселение. Впервые пришли мы сюда после того, как узнали, что здесь можно найти крестьянской хозяйство, ведомое каким-то эстонцем, где продают творог, яйца и прочие плоды сельской деятельности. И вправду, немного на отшибе нашли усадьбу, заметно отличавшуюся своим аккуратным образом от прочих домов. Обширный двор наводняли куры, слышалось блеяние коз и овец. Рядом с забором в подобии домашнего прудика плескались утки. Всё свидетельствовало о зажиточности и солидности предприятия. На зов из добротной деревянной двери возникла хозяйка, русская, но не по-русски опрятная, вынесла на пробу творог. Творог не понравился — крутой и крупитчатый, сразу видно, что собирался вместе в течение нескольких дней, с тем, что брали в Волочке — не сравнить.
        Больше ничего примечательного в самих Серебрениках нет, разве что — почти у всех
палисадников разгуливают куры и петухи в таком цветовом разнообразии, какого в других селах не наблюдалось.  Мы частенько ходили гулять в направлении левого крыла этого поселения, Гришка же, получив у магазина свои традиционные 100 граммов колбасы, неотступно следовал то в арьергарде, то в авангарде, между делом приветствуя или задирая знакомых собак. По истечении приблизительно километра пути по левую руку взору открывается классическая панорама русского передвижнического пейзажа: видно далеко, пестреют луга, многими оттенками зелени переливаются леса, внизу поблескивает Мста, покосившимися домами темнеет деревня на том, высоком, берегу… Шишкин, да и только. В этом месте Серебреники  кончаются,  а  впереди  видны    остатки    каменно-чугунных  ворот  с  различимыми   еще мозаиками периода развитого социализма — это вход  в бывший дом отдыха. Тут же начинается большой лес, преимущественно сосновый, но с островками и смешанной растительности. В те годы здесь, в наполовину заброшенных корпусах, нашли приют десятки беженцев из Чечни — наследие недавней войны. Вели они себя тихо, на люди не показывались, а за пределами забора их и вовсе не было заметно. Местные, однако, побаивались в одиночку углубляться в серебрениковский лес, помня, очевидно, вызубренное в школе лермонтовское «злой чечен ползет на берег…». Впоследствии чеченцы куда-то исчезли, а бывший пансионат и вовсе превратился в заброшенный. Обитаемым продолжал быть лишь городского типа дом, где жил оставшийся не у дел персонал. А место здесь поистине чудесное. У подножий деревьев блестят глянцевитыми листьями богатые заросли черники и брусники, матово зеленеют роскошные мхи, под которыми скрываются лисички, возле старых гниловатых пней алеют вогнутые шляпки гигантских сыроежек… Дорожка неожиданно приводит к выходу на миниатюрный песчаный пляж, видно, что речная вода здесь чиста и прозрачна, в отличие от озерной, зеленовато-мутной. В центре территории обнаруживаются следы когда-то культивированных клумб, а на площадке бывшего главного корпуса вас встречает покрытый облупленной серебрянкой памятник Кирову. Киров изображен в порыве. Как бы размашисто шагая, он взметнул в небо правую руку, вооруженную фуражкой. Правда, одна нога являла собой грубый проволочный каркас, гипс осыпался, выставив на обозрение ортопедические проблемы одного из вождей мирового пролетариата. До сих пор всё это жалкое хозяйство находится на балансе какого-то министерства и продолжает планомерно разрушаться.

<…>
        Вот и осень. С ранних лет не жаловал я август и сентябрь. Первый — не потому, что «уж небо осенью дышало», но по причине душевного томления от предчувствия приближения школы, ненавидимой мною. Сентябрь же наводил убийственную мысль о том, что до следующих летних каникул остается ждать целых девять нудных месяцев — срок в детском возрасте немалый. И только в начале девяностых, когда я окончательно оставил преподавание, эти два месяца приобрели совершенно иной смысл. Да и сама осень предстала теперь в особенном свете:
                С  недавних  пор  мне  полюбился  август —
                преддверие  начала  сентября…
        В последнюю неделю означенного месяца мы вновь направились на Дачу. Осень того года стояла преимущественно сухая, не слишком теплая, но без пронизывающего холода, который обычно приходит по окончании бабьего лета. На сей раз выехали рано утром. По низинам стойко держался туман, розовея в мареве занимающегося восхода. В первых косых лучах деревья отражались желтыми, красными, коричневыми тонами, меж ними проглядывали островки задержавшейся до первых заморозков зелени. Академичка приветствует нас еще более яркими красками,  зеркальным спокойствием воды, в которой отражались застывшие в небе облака той же архитектуры, что и на известной «лебединой» картине Рылова. Без административных накладок не обошлось и на этот раз. Вследствие присутствия «потока» художников из Белоруссии вместо заказанной студии нам предложили остановиться в «гостевом доме», большом деревянном строении в конце березовой аллеи. Гостиница, с виду — типичная среднерусская дача, располагает четырьмя комнатами, каждая с отдельным входом.  Взойдя на высокое крыльцо и минуя массивную дверь, вы попадаете в некое подобие предбанника, отсюда ведет путь в жилое помещение и в кухоньку, оборудованную рычащим холодильником и газовой плитой, правда, увы, при отсутствии газоснабжения. Еще по дороге, в Волочке, мы обзавелись простенькой электроплиткой и захватили с собой скромный кухонно-столовый инвентарь. Сама же комната, обшитая вагонкой, большая, квадратная — очень мила, даже с признаками роскоши (телевизор), широкие окна выходят на заросший деревьями и кустарниками склон, круто обрывающийся к реке. У гостиницы есть лишь существенный недостаток, здесь отсутствует душ. Что ж, можно с этим и смириться, ибо было обещано, что через два дня мы сможем перебраться в освобождающуюся студию. А пока что устраиваемся в гостевом доме.
        Распределив  привезенные  вещи,   выбираемся на прогулку.    Академические  собаки дружно нас приветствуют, всем своим видом намекая на скаредность белорусов. Думаю, дело не столько в скупости, сколько в том, что сами художники эти выглядят голодными и почти что оборванными. Натянув на себя взятые здесь же напрокат заношенные ватники и резиновые сапоги, они рыскают по окрестностям, выискивая выгодные живописные ракурсы, по всему видно — им не до собак.
         Среди старых обитателей здешнего животного мира появился и новый вид — лохматый, терьеристых статей пес черной масти. Откуда он явился и куда потом исчез — неизвестно, после этой осенней поездки он больше не попадался на глаза. Теперь же он явно вращался в художественных кругах, о чём свидетельствовали разноцветные мазки на его спине, видимо, живописцы вытирали кисти, прельстившись отменной жесткостью собачьей шерсти.
        Накопав в известной куче червяков, в приподнятом настроении марширую к пустующим мосткам на рыбалку. Фантазия  рисует радужные картины последствий осеннего жора. Но местная рыбка подтверждает свой оригинальный норов, не жрет. Клева практически нет Результат трехчасового стояния — три-четыре окунька отнюдь не товарного вида. Ничего не оставалось делать, как только угостить кота Кохинора, обитавшего по соседству с гостиницей. Естественно, он не отказался и с пылким урчанием и смачным хрустом употребил  окуньков на благо своего организма.

<…>
        Суббота на Академичке — банный день. Местный художник, цыган по имени Коля, одичавшего вида коренастый, лохматый и бородатый человечек, обитавший в деревне на другом берегу Мсты, с утра растапливал свое хозяйство. Коля радел о своем деле, запаса наколотых им дров хватало  надолго, и, если требовались хорошие березовые поленья для шашлыка, то, захватив рублей двадцать, ходили к Коле на поклон. Пару лет спустя он был по какой-то причине отстранен, ему на смену пришел местный мужик с военной выправкой, носивший капитанскую фуражку. Шашлычные дрова он поставлял также без перебоев, естественно, не даром, хотя и любил покривляться: «Ну что вы, ну зачем!..»  Я сам никогда в жизни не посещал баню, ни русскую, ни финскую, и Академичка не стала исключением из этого правила, посему не претендую на описание процесса банного времяпрепровождения. Возле бани — свои мостки, и время от времени оттуда доносились визг и вопли прыгающих в воду упарившихся знатоков. В баню наведывались и сторонние люди, но беспокойства это не доставляло.
        В последующие годы Академичка превратилась в место паломничества окружных женихов и невест. По субботам с гудками и музыкой через аллею въезжали разномастные кортежи, из машин вываливалась тощие бледнолицые женихи и упитанные невесты, — иногда наоборот, — окруженные свадебной толпой, и с гиканьем, бутылками шампанского  и не только  тащились возлагать цветы к репинскому памятнику, а затем оккупировали на несколько часов часть территории, оставляя после себя такой же стандартный набор мусора, как и купальщики. При этом дирекция не брала (а может, не хотела брать, а впрочем, кто их знает…) с них даже скромной платы за уборку. 
        Помимо таких чужаков посещали Дачу и прежние ее обитатели, купившие или построившие дачи по соседству, этих людей, конечно, посторонними не назовешь.  Среди них встречались и такие, что со временем сделались принадлежностью ландшафта, как, например, упомянутая ранее Натурщица.  Ежевечерне, если только не капал дождь, на дорожку перед студиями выплывали две молодые еще дамы, наряженные, будто для посещения торжественного приема. Они неспешно прогуливались до озера и на обратном пути неизменно наведывались в чайниковскую мастерскую. Одну из них за смуглость и одежду мы прозвали Цыганкой: она украшала себя бижутерией неимоверных размеров и количества, так что в тихую погоду слышалось позвякивание, раздававшееся при каждом ее шаге. Отцом Цыганки был титулованный художник, дача их находилась неподалеку. Изредка к этой паре присоединялся еще кто-нибудь из дачников. Эти шествия со временем превратились в подобие ритуала.
        По пятницам, когда солнце склонялось к закату, кто не велосипеде, кто пешком, собирались окрестные мальчишки, гоняли мяч на поле перед студиями. Тогда всё вокруг оглашалось соответствующими криками, но ухо давно уже ко всему привыкло. Раньше, говорят, и художники поигрывали в футбол, для них и поставили ворота. Волейбольную же сетку использовали, как упоминалось, почти исключительно в бельевых целях. 
        Второе академическое лето принесло, пожалуй, лишь одно новшество. Еще в прошедшем году я заметил, что на Даче существовало нечто вроде полузабытой лодочной станции. Неподалеку от гостевого дома, скрываемая зарослями кустарников, по крутому склону спускалась к реке тропинка, приводя к старому ржавому понтону. У воды здесь цвели невиданные по величине голубые колокольчики. В других уголках Академички они не наблюдались. У понтона швартовались две потрепанные фанерные лодки, покрытые облупившейся краской бирюзового оттенка. Изредка ими пользовались художники, чтобы плавать на тот берег за этюдами или писать с борта.

<…>
        2004 год ознаменовался чрезвычайным событием в жизни Академической дачи — празднованием 120-летия со дня ее основания.  «Владимиро-Мариинский приют для художников» — так было названо заведение 22 июля 1884 года. Приют…
        В один прекрасный день на Академичке появилось всё руководство Российского Союза художников, в том числе и два наших московских соседа — Полотнов и Боровской, оба — секретари Союза. Мастерская Валерия Полотнова находится над нашей квартирой, и мы время от времени общаемся. Сам он бывал на Академичке в прежние времена, но уже давно здесь не работал и «академиком» себя не считал. У нас как раз поспела настойка на черносмородиновых листьях, и мы недурно употребили ее по назначению в честь встречи.
        Назавтра с самого раннего утра в округе царило необычайное оживление. Площадку перед общественным домом загромоздили столами, и непонятно откуда взявшиеся люди торговали здесь всякими безделушками, глиной, плетением, резьбой. Живописцы (некоторые  не очень твердой уже походкой) валили толпой со всех концов. Около полудня меж деревьев и кустов замелькали милиционеры, прикрывавшие своими телами приезд самого тверского губернатора Зеленина, ныне впавшего в немилость. На возведенном специально к этому торжеству дощатом помосте-сцене грянул хор, оглашая воздух многократно усиленными репродукторами звуками русской песни. Почетным гостям (мы по причине знакомства с секретарями причислялись к таковым) раздавали подарочные наборы, состоявшие из пары брошюрок, местной газетки и значка. Предводитель Союза Сидоров излучал сияние. Филиппов ходил гоголем, ибо в волочковской газетенке напечатали целую полосу о событии с приложением директорского портрета и всяческими восхвалениями в его адрес. Потом звучали речи, спичи, здравицы и всё, что положено по такому случаю. Не хватало только салюта. Под конец торжественной части толпа выстроилась длинным клином и, как на демонстрации, во главе с губернским начальством проследовала мимо футбольного поля в направлении столовой. Шествие замыкал тщедушного вида очкастый мальчик с костылем. Он боялся отстать от процессии и кричал что-то неразборчивое. В столовой намечался банкет для официальных лиц и художников, после чего под вечер многие его участники с помутневшими глазами «косвенными» шагами бродили по местности. Праздник угомонился далеко за полночь.
        Забегая вперед,  замечу,  что в 2009  году 125-летие Академической дачи,   настоящий традиционный юбилей, вообще не праздновали: ни тебе  губернатора, ни даже волочковского градоначальника, секретарей  Союза  и  след простыл,  лишь  десятка  два  художников  во  главе  со старым Сидоровым, уже отправленным в отставку, без особого шумства опрокинули в столовой по стаканчику, на этом дело и закончилось. И доживет ли Академичка до следующей своей круглой даты?..

<…>
        Июль 2011. Десятый год подряд едем на Академичку. Ленинградское шоссе за десятилетие претерпевает существенные изменения: где-то его зачем-то расширили до неимоверных размеров, в других же местах оно осталось состоящим из трех полос, что самое неприятное, ибо никогда не знаешь, какой дурень двинется на обгон тебе навстречу, пренебрегая сплошной линией. В классической же по своей фатальной непригодности для езды части — в торжокском районе — оно осталось таким же узким, как и прежде, а «покрытие» упорно хранит память о Второй мировой. Впрочем, ремонт дороги таков, что пока делают новый отрезок, усовершенствованный прежде снова приходит в негодность. «Шоссе», ответвляющееся от Ленинградки в сторону Дачи, каждый год подвергается  латанию одних и тех же дыр, «обновление» начинается всегда с нашим здесь появлением и заканчивается точно к отъезду. На сей раз на этой дороге нас поджидал сюрприз: на краю села Леонтьева раскинулся кордон со шлагбаумом, вялым милиционером  и широким транспарантом с надписью красным шрифтом «АФРИКАНСКАЯ ЧУМА СВИНЕЙ». Вот не было заботы,  так подай! Кое-какие слухи доходили и до Москвы, но кто бы подумал, что придется с таким происшествием столкнуться на Академичке. Впрочем, со свиньями, как и со змеями, мы не соприкасались. Тем не менее, эпидемия существенно отразилась на волочковском базаре. Свинина исчезла, в связи с чем взлетели цены на телятину, которая и без того здесь всегда дороже, чем в Москве. Да к тому же это вовсе и не телятина, так только у продавцов называется, а на самом деле — мясо молодых бычков. Зато в окрестных магазинах невесть откуда появилась сносная говядина, да еще и без костей. Вообще в Волочке и близлежащем поселке, Красном Мае, продуктовые магазины мало отличаются от столичных, в последнее время построили даже несколько унылых супермаркетов.
        Лето снова выдалось жарким, но до рекордов прошлого года не дотянуло. Стояла сушь, но отнюдь не великая, что отразилось на грибах, вернее, их отсутствии. Зато черники и малины — хоть отбавляй, так что без ставшей уже традиционной «малиновки» и в этом году не обошлось. О змеях не было слышно, хотя теперь все ходили по берегам и лугам с осторожностью. В животном мире наблюдались изменения. Гнедого коня продали цыганам. Думаю, это и к лучшему: цыгане, в отличие от деревенских, любят лошадей. К моменту нашего приезда на Даче прочно обосновался новый пес, черный с проседью, раньше он только изредка прибегал сюда и был нам известен под именем Большой Черт, в отличие от валентиновского Малого Черта.  Большой Черт, или, как его еще называли, Черныш, — помесь какого-то жесткошерстного терьера черт знает с чем — был старым, колченогим и неопрятным созданием, но отсутствием аппетита не страдал. Гришка его терпел, иногда даже снисходил до дружеского поведения, иногда  и покусывал, выдирая из облезлой спины Большого черта изрядный клок шерсти, дабы узаконить свое академическое превосходство. Наряду с Чертом тут оказались и две молодые собачки, сестры-близнецы, черной масти, с виду — нечистокровные лайки. Они так похожи друг на друга, что различить их можно только вблизи. Зато поведение их было совершенно противоположным. Одна — Мося, ленивая домоседка, другая — Чикита (!) — подвижная, порой даже слишком, любопытная и предприимчивая. Объединяла их лишь одна общая черта характера: обе трусливы, хотя между собой они почти постоянно грызлись, пусть и играючи.

<…>
       
       Художников на Академичке с каждым годом становилось всё меньше. Сказывалось  повышение здешних цен, не верится, что академические «передвижники» могли дорого продавать свои зеленые ландшафтики. Одному повезло задешево купить домик в одной из соседних деревень, другой сидел в своей городской мастерской и делал картины с фотографий, — ныне пейзажисты не скрывают этого факта, хотя в прежние времена это считалось у профессионалов дурным тоном. Многие студии теперь занимали отдыхающие не слишком желательного круга. Припоминается такой случай: под вечер к соседней двери подкатил очередной «бандитовоз», ведомый коротко подстриженным и упитанным представителем «среднего класса». Разгрузив вещи, бугай вплотную подогнал машину задом к открытому окну студии, поднял заднюю дверь и врубил «музыку». Почему-то люди этого сорта не могут обойтись без «бум-бум-бум». Природа зовет к тишине, хочется слушать ее звуки, шелесты, чириканья и стрекотания. Пришлось идти в соседний номер и объяснять, что здесь не база отдыха, а Дом творчества, люди работают и хотят тишины. К счастью, детина не окончательно променял свои мозги на доходы, и спокойствие   восстановилось,    но    подобные   случаи   с   разными   вариациями  стали  не  редкостью.
        Кавалерист-завхоз Игорь приобрел новый внедорожник японского производства, раньше он разъезжал на стареньких «жигулях», зато академические постройки и дальше ветшали. Штукатурка местами осыпалась и снаружи, и  внутри, обнажая кое-где раскрошившийся кирпич. Мыши строили свои жилища под полами студий. Заметив мышонка, забравшегося в штукатурную крошку под батареей отопления, я схватил околачивающегося у входа в ожидании очередной подачки кота Матвея, и сунул его носом в направлении скрывшегося злодея. Матвей, накануне сожравший 38 рыбных голов, не считая нескольких целых рыбок, и настроившийся на продолжение банкета, наотрез отказался заниматься мышиным промыслом…

<…>
        … Природа, не опускаясь до меркантильных интересов,  жила  своей  жизнью.  Цветы пестрели, особенно буйствовали в это лето лилово-розовые тона. Порхающие бабочки,   казалось,  заполонили  окружающее   пространство.   Их небывалое
количество дополнялось  многокрасочностью. Мне даже посчастливилось сделать несколько снимков махаона, этот вид раньше здесь не показывался. Траурницы, павлиньи глаза и адмиралы носились в воздухе, чуть ли не сбивая друг друга, а капустницы и лимонницы светлыми пятнышками четко выделялись на фоне лиловых цветов. Стайка насекомых облюбовала себе дупло в старой березе возле купальни и в течение многих дней вилась вокруг корявого ствола толщиной с хорошую бочку. Осмелевшие траурницы с голубыми огоньками на темно-шоколадных крыльях (отчего их часто неправильно именуют шоколадницами) приземлялись на перила или на доски нагретого солнцем настила, распластывались и разрешали себя фотографировать крупным планом. Их храбрость доходила до того, что они отважно садились на руку или на большой палец ноги. Стрекозы буквально бесились над поверхностью воды, цикады трещали особенно яростно, а иволги, всегда сопровождавшие лето своими мелодичными интонациями, будто подслушанными в музыке Нино Рота, перекликались между собой чуть ли не с каждого дерева.
        Рыба в воде в свою очередь резвилась, как могла, и клевала на редкость добросовестно. В этот приезд я ловил исключительно со старого лодочного понтона, и если бы ходил на рыбалку каждый день, то полностью обеспечил бы пропитанием и нас самих, и соседей, и всех окрестных котов. Рыбы набиралось в среднем на две-три сковородки, а то и более. Сезон увенчался поимкой относительно солидной, необычайно красивой красноперки  и, что особенно неожиданно, крупненького, отливавшего золотом карася, о присутствии коего в наших водах трудно было догадаться.
        На рыбалках я наблюдал, как над рекой, спокойно взмахивая широкими крыльями, пролетали серые цапли — в этих краях обитали три такие птицы; однажды на удивление низко парил над водой бурый сарыч; в прибрежной траве на противоположном берегу копошились утки, иногда показываясь из камышей, окруженные целой толпою утят, а в один из последних дней случилось и нечто невероятное. На торчащую из воды неподалеку от понтона корягу время от времени садилась группа голубей, которые постепенно вытеснили чаек, в течение долгого времени гнездовавшихся неподалеку. В один прекрасный день на это бревно опустился одинокий голубь, известный тем, что почти каждый день он самым наглым образом заходил в открытую дверь нашей студии и требовал кормежки. Итак, он приземлился, посидел, посидел, и вдруг плюхнулся  в воду и
поплыл в моем направлении, прямо на поплавок, загребая ногами, словно заправская утка.
Не  имея  привычку  брать с собой на рыбалку фотоаппарат, не могу,  увы,  документально
подтвердить  сие  диво,  но  льщу себя надеждой,  что  являюсь  единственным  смертным,
кому доводилось видеть плавающего голубя.
        Как-то раз на прогулке возле  Подола мы с Ольгой заметили пару аистов,  круживших высоко в небе. На сей раз фотоаппарат находился под рукой, и аисты, никогда еще здесь не попадавшиеся на глаза, по крайней мере, нам, были запечатлены в полете во всей красе.
        В один из редких пасмурных дней конца июля в соседней с нашей студии поселилась несколько необычная парочка: могучая энергичная женщина лет 45-ти и ее муж, правильнее было бы назвать его муженьком, настолько он был немощен, тощ, одним словом, заморыш. С ними — собака, под стать хозяйке могучая и упитанная, но в отличие от нее — флегматичная и ленивая, среднеазиатская овчарка по имени Чуня. На собачьей почве мы бегло познакомились. Оказалось, что они прибыли для устроительства авторалли, которое намечалось на грядущее воскресенье в районе Волочка. В одной из студий организовали «штаб», окно там пестрело плакатами, листами с разнарядками, списками и объявлениями. В штабе толклось, помимо наших соседей, еще несколько бойких девиц, приехавших на другой день. И вот накануне гонки в рутину академического лета ворвался гром моторов, футбольное поле заполнилось десятками машин, разукрашенных девизами и рекламой. Марки автомобилей не отличались благородством, большую часть составляли «жигули», среди них попадались корейские и японские модели, все далеко не новые. Часть их доставили на трейлере, остальные, ведомые разношерстной автоклубной публикой, пришли своим ходом. Всю субботу использовали для тренировки, ревели прогреваемыми моторами, заполняя разноцветными дымами окрестности, взрыли футбольное поле лихими пируэтами, не соблюдая элементарной осторожности, как сумасшедшие, носились по дороге и деревням, удивительно, что еще никого не покалечили. Кто-то, правда, свалился в канаву (туда и дорога!), за что был дисквалифицирован и снят с соревнований… в общем, поработали на славу. Ночью, однако, вели себя тихо. «Вот зато после гонки они будут оттягиваться по полной!» — думали обитатели Академички, вспоминая прошлогодний заезд и ночевку на берегу банды байкеров, направлявшейся из Петербурга к Черному морю на известную встречу. Эти ребята устроили тут такую Вальпургиеву ночь, что она надолго врезалась в память очевидцев. Но на сей раз царило спокойствие. Воскресным вечером, раздав призы и недолго побродив между покрытыми грязью машинами, компания тихо разошлась. В понедельник с утра гонщики свернули свое хозяйство и незаметно исчезли. Так Прошкина поправляла финансовые дела. Да и на самом деле — более сорока человек по двое суток постоя — барыш хоть куда! А вскоре пополз слух о предстоящем слете рыболовов-спортсменов. Я не на шутку встревожился: ведь они выловят всё, что еще оставалось живого в озере, да еще нагуляются так, только держись! Автомобилисты — народ трезвый, зато рыбачки своего не упустят. Радовало лишь то, что сие мероприятие должно было состояться уже после нашего отъезда. А впоследствии, уже  в Москве, мы получили известие об отмене его. Ну и хорошо!
        Четыре  недели  пробежали,   как всегда,   быстро,   с  каждым  годом — всё   быстрее. Пришла  пора очередного   возвращения.  Сегодня,   в сентябре 2011 года,  когда  пишутся эти строки,  не уверен, будет ли Академическая дача жить дальше или пойдет с молотка и попадет в руки широкомордых мафиози.  Союз художников  как будто и не заинтересован в ее дальнейшем существовании, это стало понятно из разговора с одним хорошо знакомым секретарем Союза. Ныне каждый заботится лишь о своей собственной даче, если имеет таковую. Творческие же союзы вообще утратили смысл. Повсюду идет грызня за земли, угодья, недвижимость, каждый, кто имеет в творческих организациях хоть какой-то вес, положеньице, пытается урвать кусочек для собственного блага. Ну, да это широко известно! Трудно винить людей искусства, ведь то же самое творится и по всем просторам нашей…  а, как гласит пословица, «рыба с головы…»
       Пусть же пока те, для кого Дача стала, если не домом, то «тихим пристанищем», где отрешаешься от сует мира, от телевизора, от информации о курсе доллара и прочих меркантильных новостей, живут надеждой, — нет, не на грядущий ее расцвет, этого не будет никогда, — но на один еще только год, потом еще на один… и так до той поры, когда бульдозеры и экскаваторы сровняют с землей старые мастерские, где написаны десятки не только плохих, но и хороших картин, и на их месте расцветут бесформенные замки с подслеповатыми окошечками «тверской братвы» и их кузенов из близлежащих областей бывшей Страны Советов, расцветут и останутся и, в свою очередь, разрушаться  до конца времени…
        А время продолжает свое движение независимо от нашего пожелания. Как полагают сторонники теории «большого взрыва», где-то оно ускоряется, где-то замедляется. Почему в детстве время тянется так медленно? Скорее хочется стать взрослым, а когда им становишься, оно с каждым годом летит всё быстрее и быстрее. Мы думаем, что можем манипулировать им: тянем время, убиваем время, меняем его на летнее и на зимнее, переводим стрелки часов… Возможно, время когда-то поворачивает обратно, искривляется или разветвляется, но так же, как невозможно объять необъятное, не человеческое это дело — судить об устройстве мира, ибо лишь  тот имеет право на суждение, кто этот мир создал, и он же имеет право его разрушить. Любая теория когда-нибудь может ставиться под сомнение, оспариваться и отвергаться, на смену ей приходит другая, а изобретатель ее вполне уверен в том, что она-то и является истинной. Ученые уже мысленно выбрались на просторы галактик, удаленных от нас на миллионы световых лет, но по-прежнему не в состоянии вразумительно ответить на извечный вопрос: «что было раньше — курица или яйцо?» Агностики с полнейшей убедительностью доказывали свой взгляд на устройство универсума, то же делали и прагматики, идеалисты и материалисты. Верующие же никогда ничего не объясняют и не доказывают ни себе, ни другим, они знают только один аргумент: «надо верить». Религиозных людей следует делить на две категории: первые верят в Бога по-настоящему, самозабвенно (или делают вид), иные же верят (или делают вид) только в догматы церкви, созданные людьми же. Но во что же превращает интеллект слепая вера? Любой — и верующий, и атеист смотрят на мир как бы со стороны, но одновременно и нет, ведь сами они — часть мироздания, по крайней мере, часть общества, от которого «человек не может быть свободен».  Но человеческое создание не способно увидеть самого себя со стороны, даже в зеркале оно созерцает не себя, а свое отображение. Быть может, когда-нибудь изобретут зеркало, способное показать видимое по системе 3D. А что отразится в двух зеркалах, если расположить их друг против друга? отражение отражения?.. Каким образом ученые узн;ют, действуют ли в отдаленных звездных системах формулы и законы, проверенные на земле и в околоземном пространстве? Недавно открыли, что жизнь на земле существует и в таких местах, где она в принципе и основе своей невозможна, например, в кипящей воде и без кислорода, как возле подводных вулканов. Впрочем, чему удивляться, если сегодня признанием «большого взрыва» фактически «отменили» бесконечность. Не будучи физиком, ни даже дилетантом в сфере точных наук,  я — лирик — пишу эти строки не для профессоров научных факультетов, пусть они снисходительно посмеются, если им на глаза попадется сей абзац, но позволю себе спросить у них: когда другие поколения эйнштейнов, логично с позиции своего времени обосновывая новые открытия, поставят под сомнение теории дня сегодняшнего, что, господа, станете вы делать тогда? Но, думаю, современных интерпретаторов устройства и возникновения всего сущего не тревожит это обстоятельство, ведь к тому времени они будут мертвы и не станут свидетелями своего будущего развенчания или триумфа, забвения или вхождения в историю. А можно ли причислять к наукам «свидетельницу» всех времен, историю, в течение всего человеческого летописания переписывавшуюся в зависимости от тех или иных монарших повелений, идеологических, политических и религиозных соображений?.. Вспомнив историю, мы возвращаемся к времени, и, не связывая его существование и течение с пространством, попытаемся растянуть его или — по обстоятельствам — ускорить так, — хотя бы в воображении, — чтобы желаемое  нами не ускользало от нас, сбывалось, — хотя бы в воображении, — дабы собственный внутренний мир каждого мыслящего человека, как бы он ни был связан с  внешним миром нашего вынужденного существования, продолжался в той вселенной, в том микрокосмосе, которые мы еще имеем право выбирать для себя.