Письма прошедшего времени. 39-ое, часть III

А дальше, милый, было вот что...

                Куда уходят подводники. Окончание...
 

  Павловская реформа и последующая инфляция сожрала их состояние в полгода. Складывалось один к одному: от плохого к худшему, жизнь разваливалась вслед за страной. Маринка обособилась. Разорвала отеческую пуповину. Как склеить по-новой, никто не знал и  не умел. Завод, где они с Зоей работали и дышали серой, в надежде на досрочную пенсию, шёл на дно, сражённый торпедами «гласность» и «перестройка».

   Латыши, ослеплённые эйфорией свободы, всё громче кричали русским: убирайтесь. В этом смысле, рецепт счастья: взять всё и поделить – недалеко ушёл от Булгаковского, но Альке было не до философий. Ломалась не абстрактная, литературная, из романа, чуждая и чья-то, а его жизнь. Желудок каждый день требовал пищи, счета за квартиру приходили с завидной регулярностью. Он чувствовал себя зайцем на острове в половодье. Вода  прибывала, съедая сушу, а бежать некуда, лодка с Мазаем задерживалась. В довершение ко всему,  Андрея призвали армию, в десант, и через полгода учебки отправили в Абхазию, на войну.

   Алька как дерево, которое потеряло корни и обречённо стояло в ожидании первого порыва ветра, чтобы рухнуть, ломая сучья и круша всё вокруг. Маринка потом вспоминала, что ни до, ни после тех дней не видела такого белого, воскового лица папы. Он превратился в заблудившегося в тёмном лесу маленького мальчика, которого со всех сторон окружали огромные чужие дяди, с явно плохими намерениями.

   Ставшая вдруг чужой страна, сделавшийся никому не нужным завод, растворившиеся в нахлынувших проблемах друзья, повзрослевшая до собственной самостоятельности дочь... Квартира, на которую объявился хозяин... У него отняли мечты, планы, стабильность, сбережения, будущее. Был ли виноват в этом маленький мальчик из Устья, тридцать лет назад впервые увидевший большой город?

   Лишь Зоя не предала, была рядом, понимала, утешала ночами. И он решился! Он спасёт хотя бы её, их от мрака неизвестности, обступавшего со всех сторон. Они уедут туда, где ничего не меняется, где его помнят безусым парнишкой, где ждут и любят - на родину, к маме. И когда Андрей, слава Создателю, вернулся из армии невредимым, дата отплытия была назначена.
 
   Что они могли оставить детям? Квартиру? Машину? Наличность? Нет. Поддержку? Дети не нуждались в ней. Наоборот тяготились родителями. Их возраст требовал самости. Аля с Зоей оставляли и увозили с собой лишь свою любовь к ним. Глубоко в сердце прятали тревогу, чтобы та не прорвалась, не свела с ума, не задушила бы слёзами.   Тёплым августовским днём, когда небо, от предстоящей осенней тоски, становится отчаянно стеклянным, скорый «Рига - Санкт- Петербург» увёз Зою и Алика на север.    
   Понеслись годы. Поначалу приезд в Устье новых обитателей заинтересовал сельчан. Алик в кругу благодарных слушателей рассказывал о заграничной жизни. Но помаленьку запас историй, вместе с интересом, сходил на нет, и вскоре он уже ничем не отличался от местных жителей. Так же, как и они, копал картошку, ходил по грибы, на рыбалку, терял одно желание за другим, пил горькую, сначала реже, потом чаще и больше, старел.

   Само Устье, расположенное на излучине Кубены, никогда и никуда не торопилось. Кубенцы любовались отражением в ленивых водах реки, которое не менялось. Может, поэтому, а может, и совсем по другой причине время останавливало здесь свой ход. Проходили века и десятилетия, разрушался старый строй, на обломках его строился и снова разрушался другой, а село стояло таким, как и прежде, и, безмятежно белый, смотрел на своё отражение в реке храм святого Афанасия.   

   Электричество в Устье в семидесятых провели. Газ - в девяностых. Канализации центральной никогда не было. При советской власти три трёхэтажных дома построили. Водопроводом оснастили два, а на третьем власть кончилась. Потому жильцы до сих пор, со словами благодарности, не без этого, воду домой в вёдрах носят. Ну, а гадят по старинке, в яму.

   Из достопримечательностей, до недавнего времени, кубенцы гордились, охраняемым самой Юнеско домом тех самых купцов Барановых, по версии пьяного Степана, если помнишь, Котёнок, прямых предков Альки. Пока сами же, по пьяни, не уберегли памятник. Ивашка Светлый свадьбу гулял, не понравилось ему, что кореша невесту украли. Не смог найти, завёлся, развёл костёр, так сказать, для ясности горизонту. Насилу потушили. И лет двадцать уже, как стоит на центральной улице, под дождём и снегом, пугая прохожих, обгорелый остов.

   Для молодёжи в Устье существовал клуб из белого кирпича, где в каждую пятницу юная поросль крутила любовь, а кроме того, подражая взрослым, пила и, самоутверждаясь, била друг другу морды. Для прочих любителей культурного досуга свои двери гостеприимно распахнул киноклуб. На несменяемой, со времён открытия афише, сработанной из древесно-стружечной плиты, именуемой в просторечье ДСП, зелёными буквами и сейчас можно прочесть: «Генералы песчаных карьеров». Премьера. Цена билета 2 рубля». Но главных развлечений в Устье всегда и всего было два: пиво да водка, а иногда и то, и другое вместе.

   Алик и Зоя крестились. Он устроился истопником в кочегарку, Зоя пошла в социальную службу. Утром ухаживала за мамой Алика. Жили-то у неё, все вместе, в одной комнате. И помыть, и завтрак сготовить, и оправиться помочь. У Манефы Григорьевны к тому времени ноги отказывать стали... Она всё больше лежала. Характер, конечно, от этого лучше не становился. Потом Зоя садилась на  велосипед, Алька в сарае старинную, тяжёлую, как гроб, «Украину» раскопал, отладил, и катила по своим старухам. Старухи Зою страх как любили! Конечно, и комнату приберёт, и молочка с творожком купит, и поболтать есть с кем. Но жили бедно. Чтобы на визу, на билет скопить – детей повидать, в мыслях не было, позвонить - и то дорого.

   Алька не унывал. Сам в самодеятельность записался, да и Зойку уговорил. Теперь по большим праздникам: на Пасху, Рождество или на День Победы, они односельчан развлекали. Алька Гамлета играл. Играл весело, озорно. Принц у него выходил шебутной, не королевских кровей, похожий то ли на Тёркина, то ли на Чонкина.
    А чего хотите? Королевич в возрасте, артрит, колит и полип, – шутил он. Не поленился сделал череп. Получилось натурально, до жути. Девки в первых рядах пугались до крику, а ему какая-никая, а радость.

   И казалось Альке: вот ещё чуть-чуть и жизнь потечёт по-новой, наладится. Но на ноябрьские не стало мамы. И что-то треснуло. Порвалось. Пахнуло невозвратным.  Алька запил. Пил долго, без собутыльников, один. Он презирал местных выпивох за животную сущность. Нажраться, бо трубы горят, залить, бо не ясно, что тверёзым делать. Что у него может быть с ними общего? Алька пил с горя. Оплакивал себя, что никогда больше не войдёт в залив Гуанабара, не пройдётся в белых штанах по проспектам и бульварам Рио, не вдохнёт полной грудью морской бриз, не налетит на риф, и нет на это никакой надежды.

   Оплакивал, оставшихся далеко и, главное, в прошлой жизни, детей. А ведь они и Зоя,  он понял это совершенно отчётливо, лучшее, чем он когда-либо владел. Он оплакивал жену, которую привёз на этот край света, и где они, оба, когда-нибудь, возможно, что даже очень скоро, упокоятся за низенькой оградкой на сельском кладбище. И через пять лет зарастут ландышами, земляникой, лютиками их могилы, покосятся кресты, потом исчезнут и развеется память. Плакал Алька о неувиденной внучке, о несбывшемся себе и горько было ему.

   Нет, наступали периоды, когда совесть Альки побеждала его слабость. Тогда он шёл в баню. Мылся долго, до одурения, будто хотел протереть себя насквозь. Розовым возращался домой, и, пока жена трудилась, до блеска драил дом. Переставал опаздывать на работу, приступал к репетициям в театре, устраивал Зое вылазки в Вологду, где водил  в кафе, начинал писать письма детям, но никогда не заканчивал. Не знал чем закончить. Что написать в конце, кроме слова люблю. Альке казалось, что просто люблю, это очень мало, не серьёзно, не по-мужицки. Похватывала его за этим занятием тоска, уносила в запой. Всё дальше и дальше.

  Сейчас, во сне, на память пришёл день, когда тоска пронзительная и кинжальная снова нахлынула большим цунами. Вышел из дому прогуляться. До работы оставалось порядочно и хотелось посидеть у реки. Недавно присмотрел себе лодку, прикинул возможности и таки решился купить. После чего полюбил приходить сюда, на берег, чтобы помечтать о том, как меньше чем через полгода он выйдет на своей посудине на середину фарватера, закинет уду... Как насушит рыбы и, обязательно, с оказией, переправит её Маринке с Андреем и маленькой Ане. Чтобы вспоминали о них с Зоей и гордились, что живёт на далёком севере у большой реки их папа и дедушка и что он хороший.

  Как вдруг, рядом с бараком, в котором жили, затормозил допотопный ЗИЛ. Противоположная от Алика дверь распахнулась, хлопнула, на земле показались ноги в шнурованных, военного образца ботинках. Грузовик, фыркнув, укатил, и на дороге осталась  сутулая фигурка человека, одетого в замасленный военный бушлат и штаны.

   Человек был взъерошенный, донельзя небритый, какой-то насквозь прокуренный, с потерянным взглядом. В то же самое время, в нём, во всей его фигуре, манере ходьбы заключалось что-то родное и близкое Алику, что-то, что он знал совсем недавно, но почему-то, внезапно и необъяснимо забыл. Незнакомец сделал несколько шагов с обочины на дорогу, повернулся, и у Альки от счастья перехватило сердце: Андрей! Его Андрейка стоял прямо перед ним! Сынок!
   Приятные хлопоты продлились остаток дня. Подсуетившись, Алька организовал сыну помывку в котельной, где служил. Договорился о подмене со сменщиком. Пока сын мылся, накупил в лавке деликатесов: колбасы варёной, подороже, чтоб хорошая, сыру, творог, печень трески, три года ту печень в Устье никто не брал - дорого, незнакомо, Зое - вина венгерского, сладкого. Комнату, хоть чистая была, перемыл. Жену решил не предупреждать – сюрприз! Господи, какой вечер намечался!.. Сколько радости!.. И вот сидит Алька на кухне, пьёт, что характерно, полезный для здоровья ромашковый чай, рядом жена любимая, сын - счастье!.. И слушает рассказ Андрея о том, что он да как.
   
   Час слушает, другой... И понимает Алька, что сидит напротив него его кровь, сынок, человечек, что маленьким был, да вырос, и не знает теперь, зачем рос. Слушает Алька Андрея, как за долги квартиру потерял, как безработным маялся, как в семье разладилось, как себя не нашёл, а может, и не искал вовсе. Понимает, что не навестить их сынок  приехал - жить здесь думает, потому как больше ему негде. И так больно Альке... Видит себя в Андрюшке, лень свою великую, и будущее его видит, да такое - что и повеситься мало будет, сизое будущее, алкогольное, такое же, как его... И видит, что не помочь, ну,  нечем!.. Ну, не знает, он как!... И всё это опять на Зое, Господи!..

   Сердечко - ёк! - прихватило. Чтобы не пугать никого, в тень отошёл и говорит:

 - А пойдём спатеньки, милые! Устал я сегодня, завтра договорим, время-то теперь есть.
Теперь жизнь устраивать надо. Ох, Андрюха, молодец, что приехал, заживём!.. Ты в сельсовете компьютеры чинить будешь, я договорюсь...

   На кровать Алька сел, к подушке притулился и застыл. Ничего, Зоя валерианы накапала, к утру отошёл. Но с того дня, как посмотрит на Андрея, на Устье... Как пройдётся по улице, так тошно становится, что невмоготу, только огненная вода тиски и разжимает... А сегодня и она что-то не халтурит, не помогает и всё... На этом месте, несмотря на сон в груди у Альки сдавило невероятно, не продохнуть, перед глазами искорки пробежали, потом, будто кто-то шнур из розетки вырвал и экран потух. 
   
   На лодке так и нашли его. На похороны народу пришло много. Любили Алю. Весёлый был. Зоя плакала, говорила:

 - Ушёл... Обидно-то как... Одну оставил... Очень обидно, Алик, очень, ты не прав...

   Три года прошло. Андрей держится. Оказалось, что компьютеры в Устье всё-таки есть. Вот он их пока и ремонтирует. Аня этим летом на каникулы приезжает. Да, а дом, старый барановский, наконец-то, в эту зиму догорел, рухнул. Обещают на его месте рынок построить. Старухи устьинские говорят: ушло Манефино проклятье, сгинуло. Мол, она тогда думала от семьи сбежать, участь изменить хотела, ан не вышло. Счастья-то в жизни не нашла. Глупости это, Котя, да, бред старушечьий. С детьми без счастья не бывает. Отчаиваться нельзя. Вот оно, в чём кунтштюк. Жизнь, если её менять, она меняется. Алька-то теперь это точно знает, ему сверху всё видно. 
   
За сим целую в лобик, непременно твой д. Вадим.