Помон

Муха

Мы ехали сквозь джунгли по проселочной дороге на Гелендвагене по индийскому национальному парку Анши, чтобы посмотреть черных пантер, но попадались лишь макаки с бананами, олени и змеи. Макаки скакали вдоль нашего движения  и что-то активно и задорно кричали, размахивая лапами и хвостами, кувыркаясь и гримасничая, то и дело норовя что-нибудь швырнуть в нашу сторону. Водитель-индус Лочан молчал, да и вообще в салоне Мерседеса было тихо, когда вдруг из неоткуда возник заунывный жужжащий звук.
Появился он из неоткуда, потому что все окна были закрыты, надсадно работал кондиционер, защищая нас от сорокоградусной влажной и тягучей жары, и было непонятно, как зеленая жирная муха попала внутрь и отчего ей не сиделось за бортом.
Я скатал «The New York Times» и стал с остервенением лупить по мухе, тогда Лочан резко и как-то раздраженно нажал на тормоз, газета вылетела у меня из руки, водитель поднял ее, открыл окно навстречу удушающему раскаленному воздуху и стал аккуратно выгонять муху из салона. После четвертой или пятой попытки ему это удалось. Лочан задвинул стекла, отдал мне газету и нажал на газ. Мы снова медленно поползли по проселку.
— Надо каждую секунду быть готовым к смерти, — неожиданно сказал Виктор Иванович, сидевший рядом со мной на заднем сиденье.
Я посмотрел на него, поджал губы и выдохнул.
— Забыли покурить. Лочан, smoking, smoking!
Мы вышли из машины и затянулись. Виктор Иванович почесал подбородок и протянул:
— Вот такое вот не убий.
Я ничего не понял из его речи, затушил окурок и полез обратно в Гелендваген. Виктор Иванович стоял с сигаретой у дороги и глупо, улыбаясь смотрел, на Лочана.


Не разговаривать

У нас это с ней случилось в институте. Ей было двадцать, а мне тридцать. Мы стояли на крыльце и курили, а она же самая красивая на курсе, супердевочка с картинки, а я козел вонючий, приземистый, неудачник. И вот стоим, курим, а она так ласково: «Не хотите ли Николай проводить меня до дома, я тут рядом живу?» Какой дурак откажется, супердевочка, длинноногая блонди, стрелы вместо бровей, кепочка на бок, я ее аккуратно за ручку взял и повел, а сам дрожу, даже не знаю, что и подумать.
В квартире музыку легкую включила, шальку накинула на плечики узенькие, винишко из холодильника достала, пьем, курим, про «Московское время» разговариваем. Я уже домой стал собираться, а она так ладошку мою взяла, сжала и держит, держит в кулачке, в глаза смотрит, смотрит, дышит неровно.
Я ее на диван – пихается, я уходить — она держит. И так всю ночь. Под утро взмок совсем, говорю:
— Зачем же ты меня сюда привела, чтобы комедию играть?
А она:
— Я своему мальчику честное слово дала, — сопит, грудь колыхается, на губах капельки пота, лоб блестит, глазки вращаются.
Уехал я с первым поездом метро, а в институте она меня унизила. Стою я на крыльце курю, Оля проходит мимо, приветсвую, а она:
— Чтобы ты больше никогда со мной не здоровался и даже вида не подавал, что мы знакомы.
Так и доучился до диплома. Со всеми бабами, как с бабами, а с Олей даже не кивали.
А мне же сейчас пятьдесят. На Волжской в вагон с размаху влезаю, разворачиваюсь, и меня к стеклу носом прижимают. Смотрю в отражение – Оля стоит. Ну, секонд-хенд, секонд-хенд, расплылась вся и вижу, она меня тоже узнала и даже руку тянет, чтобы меня окликнуть, но в последний момент одергивает руку и такое странное лицо у нее, как ошпаренная стоит, а она же не знает, что я все в стекло вижу и испуг ее и эту тоску.
Я тоже не обернулся. Вышел на Крестьянской заставе, а она дальше поехала, на Курскую, наверно.

Чулочки в сеточку

Вся проблема в том, что даже когда искренне полной душой и всем сердцем любишь женщину, то все равно ничего поделать с собой не можешь, и происходит это не из-за какой-то мужской подлости или грязного и чудовищного характера, а от каких-то независящих движений, эмоций что ли. Я тут специально говорю, что не чувств, а эмоций и движений. Это совсем разные вещи, мужчины поймут, а история эта не для женщин пишется, и нам, честно говоря, на женщин в этой истории фиолетово, хотя любовь обязательно присутствует.
Вот шли мы с Любой по индийскому рынку. Там красноглазые индусы дешевым товаром торгуют. Он везде в Москве раз в пять дороже, а там сущие копейки:  шмотки, бусики, брошки, колечки, благовония, хна, духи вонючие, палочки с дымом, шапочки, анаша из-под полы, котята типа индусские, шарфики, шароварчики и почему-то фейерверки.
Люба с дочкой копаются, а я к Любе прислонюсь бедром и жду, но минут через пять ждать надоедает и начинаешь  других женщин разглядывать: беленьких, черненьких, рыженьких, тоненьких, в теле, в облегающих джинсах, в балахонах таких разных, в мини-юбках, в чулках в сеточку, в коже даже (есть такие) и от этого получаешь удовольствие, пока жена и дочка в брошках копаются.
Если же Люба одернет, то тогда начинаешь плакаты с женщинами рассматривать. Там много полуголых женщин на стенах висит, рекламируют чего-нибудь, обычно танцы живота индийские или семинары повышения духовного уровня, хотя непонятно, почему духовный уровень и карму рекламируют полуголые красотки. Кстати, почему-то на этом рынке нет индусок, одни смуглолицые и черноглазые индусы, но приветливые, очень приветливые.
И проблема даже не в том, что получаешь от этого удовольствия, а от этой вот смеси такой, я же и Любу одной рукой обнимаю, и прижимаю иногда покрепче, чтобы ее почувствовать, но вот идешь и по сторонам только и успеваешь глазеть.
Домой придем, Люба добычу на столе рассматривает, а на меня глядит и смеется: «Что, насмотрелся?». А вечером дочку уложит и со мной рядом растянется, но нервная какая-то, очень нервная.



Кровать

На третьем курсе влюбился в девочку с ВМК. Ходил к ней каждый день, носил бабушкино варенье, покупал плюшки, рассказывал  анекдоты и смешные истории. Девочка ела варенье, слушала анекдоты, даже смеялась, даже пару раз дала поцеловать в щечку, но дальше этого ничего не шло. Даже более того, девочка не разрешала садиться на ее кровать. Стоило мне пару раз промазать, как она вспыхивала, каменела, морщилась, потом прикольно сопела и постановочным, тревожным голосом с придыханием выговаривала мне, какой я растяпа, какой я неряха, какой бессовестный и равнодушный человек. Я, конечно, вскакивал, краснел, что там еще у этих девочек в кровати, не поймешь. В общем, очень смущался.
Однажды я пришел к ней без предупреждения, неожиданно, а дверь была открыта. Я вошел и обомлел. На кровати Иры лежал в одежде и в резиновых тапках самый большой дембель нашего курса — Вася, отличавшийся буйным пьянственным нравом и постоянным желанием кому-нибудь начистить физиономию. Напротив него на стульчике молча сидела Ира.
Я, конечно, ничего не сказал. Я, конечно, ретировался и больше к ней не заходил, но до сих пор я не могу понять, почему Васе можно было лежать в одежде на ее кровати, а мне нельзя даже было сидеть.

Помпон

В желтой зацапанной и вертлявой маршрутке, тянувшей рывками и с заметной одышкой ехало семь человек. Две тетки в возрасте, седые и ленивые с громоздкими сумками с китайского рынка, набитыми всяческой белибердой; офицер в серой шинели, то ли майор, то ли капитан, я в звездах не сильна; синюшный, одутловатый щетинистый мужчина сорока лет с ноутбуком на коленях; я у окошка в синей крупно вязаной шапочке с помпоном и пьяный мужик рядом с некрасивой и сутулой, но молодой девушкой в розовых очечках.
Я сначала думала, что пьяный с девицей этой, сутулой. Он ее и так и сяк и по коленкам и по спине и бока щиплет. Точно, думаю, любовника датого домой тащит, а потом присмотрелась, помпон свой подергала – да у нее же слезы на глазах и такая тупая, собачья тоска, когда животину на живодерню тащат. Сидит, плачет в ступоре.
Меня тоже в метро в час пик можно и так и сяк мять и шпинать, я от ужаса даже сопротивляться не буду, такая хрень подступает от этих мужских прикосновений, от этого пота и запаха, нет не запаха, а вони, что стою и даже не шевелюсь в ужасе каком-то, как кролик перед удавом. А они же не понимают. Они думают, что нам  нравится, и лезут своими пальчиками.
И вот когда я поняла это и осознала, то завизжала на всю маршрутку, потому что никто внимание не обращал. Офицер спал, одутловатый копался в Интернете, тетки в окно отвернулись, и тогда завизжала так, что чурек-водила затормозил и спросил:
— Чего орешь, дура?
И капитан посмотрел на меня, и тетки зашипели:
— Визжать дома будешь.
И вот я вышла из маршрутки, и девке показываю, что тоже можно выйти, но потом смотрю, что ей все равно, что ей надо дальше ехать. Она вроде и вырывается и выйти хочет, но не выходит, потому что сама не может или пьяный ее не пускает, кто там знает, а никто помогать не стал.
Тогда я закрыла дверь и пошла пешком до ближайшей автобусной остановки на 658-ой. Только помпон почему-то оторвался. Я его подняла с еще зеленой, но уже ноябрьской травы и засунула в карман своего коричневого потертого кожаного пальто.