Аэроплан

Аэроплан
Быль.

Начало холодной, пасмурной весны 1953 года не обещало ничего хорошего. На душе у многих было тревожно и неуютно. Недавно по поселку распространилось невероятное известие о тяжелой болезни товарища Сталина Иосифа Виссарионовича. Казалось, все живое и не живое оцепенело от этой новости. Поселок замолчал, затих, затаился. Тишину нарушали только птичье щебетание, собачий брех да визготня дошколят. А потом и вовсе грянуло. По радио сообщили о смерти товарища Сталина. Что тут началось! Женщины рыдали. Мужчины не подымали глаз от пола. С чувством глубочайшего уважения говорили о тех, кто упал в обморок, узнавши о смерти товарища Сталина, а так же о тех. Кому стало плохо с сердцем по той же самой причине. Ребятишки ревели, глядя на своих матерей. Пионерки спешно обвязывали свои красные галстуки черными ниточками. По радио плыла нескончаемая траурная мелодия.
А потом опять пошли разные слухи. Говорили, что в день похорон в Москве потоптали множества народу. А потом, что арестовали самого Берию Лаврентия Павловича. С ума можно было сойти от всего этого. Глаза у людей сделались вопрошающими. Все со страхом ждали новых вестей. Хуже всего в это время приходилось Аэроплану.
Дядя Аэроплан имел, конечно, имя, фамилию и отчество. В глаза его называли товарищ Рамин Степан Петрович, а за глаза все звали Аэропланом. Он был героем Гражданской войны, имел награды, встречался и даже лично здоровался с самим товарищем Владимиром Ильичем Лениным. В самом конце войны его сильно поранило в бою. Он выжил, но походка у него сделалась чудной. При ходьбе он припадал на правую ногу и одновременно взмахивал руками, да так сильно, будто он собирался взлететь над землей. За это его и прозвали Аэропланом. Смешно, казалось бы, видеть, как Аэроплан ходил по улице, однако никто не смеялся над ним. Боже упаси даже улыбнуться при нем. Было в нем что – то суровое, торжественное, страстно – демоническое. Он рьяно брался за любое новшество, которое внедрялось по всей стране и в его родном поселке в частности. Директивы, конечно, шли сверху. Аэроплан приветствовал эти директивы, совсем не вникая в их суть. Он твердо усвоил то, что до революции он был никем, а после революции стал всем, что его святое предназначение – освободить народы мира от великого рабства, от ига капиталистов и прочей всякой нечисти. Конечно же, он так и остался тем, кем и был, но он не понимал этого. Он одолел грамоту, научился писать, начал исправно читать газету «Правда». В газете ему больше всего нравились статьи попроще с хлесткими заголовками и восклицательными знаками. Бедный, бедный Аэроплан! Он всерьез полагал, что этого достаточно, что он поднялся на высшую ступень общественного сознания. А кругом все было не так, как надо. Враги, насмешники, воображалы. Умники, нытики, хлюпики, ротозеи, болтуны.… Как они мешали строить новую жизнь! Чего только стоило одно раскулачивание! Кое – как справились с этим злом. Опять же потом недобитки всякие подняли головы. Враги, везде враги! И Аэроплан опять взлетел над землей. По его доносам многих мужиков в поселке спровадили не понятно куда. Среди них был один весельчак и забавник Вася Кузнецов. Он один позволял себя всякие шуточки над Аэропланом, но Аэроплан донес на Васю Кузнецова не за его шуточки, а за то, что он посетил однажды молитвенное собрание местных иеговистов и еще за то, что он утверждал, будто люди  все разные, то есть умные, а есть и вовсе безнадежные дураки. И загремел этот Вася Кузнецов вместе со свидетелями Иеговы из поселка навсегда.
А потом была война. Аэроплан рвался на фронт. На войну его, разумеется, не взяли. Он и на трудовом фронте не годился. Он мог только вдохновлять людей своим несокрушимым голосом на трудовые подвиги. Доносы он уже не писал. Не на кого было писать доносы. В поселке остались одни только бабы да ребятишки. Бабы потом начали сильно досаждать Аэроплану. Известное дело – бабы! Без мужиков им никак нельзя. Но на это доноса не напишешь. Это не политика, а баловство одно.
После войны Аэроплан вдруг почувствовал, что как-то ослабел. Не было уже того демонического задора и куража. Не было былой уверенности в своих силах, в своей успешности в пропагандистских делах. Что-то изменилось и в нем, и вокруг него. Он перестал выступать на собраниях, а начальство, которое прежде цеплялось за него, выдвигая вперед как сознательный элемент, как простого советского человека, потихоньку начало терять интерес  к нему. Да и начальство – то стало другое, из новых людей. Ему, этому начальству, нужны были другие люди, специалисты с институтскими дипломами, образованные. Аэроплан сделался как бы не у дел. А теперь еще болезнь и смерть товарища Сталина. А потом и вовсе все пошло наперекосяк. Все не так, как надо, все не так, как было. Сам Берия Лаврентий Павлович сделался врагом народа и был расстрелян… Аэроплан почувствовал себя повисшим в воздухе, почувствовал себя нигде, ни там, ни здесь. Странное это было состояние политической невесомости, незнакомое и странное. А тут еще новая беда. Начали возвращаться осужденные враги народа. Их будто бы по ошибке во враги записали. Не все, конечно, вернулись, но кое – кто вернулся. Самое неприятное – вернулся весельчак Вася Кузнецов. Аэроплан как узнал, что Вася Кузнецов вернулся, так сразу же занемог. Опустились его руки – крылья. У Васи была расстрельная статья. Его уже давно оплакали и заочно похоронили, а он вот на поди – живой оказался. Он был не только живой, но и трудоспособный. Устроился сразу же на работу столяром в мастерской поселка. Начальство его сразу же зауважало. Хороший работник был очень нужен в поселке. Аэроплан старался не  попадаться Веса Кузнецову на глаза. Не то, чтобы он боялся Васи, нет, он его не боялся. Аэроплан был уверен в том, что Вася не знает просто, что он донес на Васю. Нечего ему было бояться Васи. Но он боялся взглянуть ему в глаза, в веселые, умные Васины глаза.
Но вот однажды Вася пришел к Аэроплану и они встретились. Оба поразились, увидев друг друга. Вася постарел, похудел, в глаза его закралась печаль, но вместе с тем, он как – то отвердел и выпрямился.
- Здравствуй, Аэроплан. – Проговорил Вася. – Ты как будто бегаешь от меня. А ведь ты мой давний знакомый и живем мы рядом. Бегай, не бегай. А встречаться придется. Давай уж сразу все выясним и договоримся.
- Что выясним? – Пролепетал Аэроплан мертвея.
Вася пристально посмотрел на Аэроплана.
- Как ты изменился, Степан Петрович. Узнать  нельзя. А ведь был когда – то ястребок хоть  куда. Вот о чем надо договориться. С меня сняли обвинение по 58-й статье. Лагерное начальство при расставании дало почитать мне мое дело. Я узнал, что ты написал на меня донос. Я посещал собрание иеговистов, я говорил против Советской власти. Насчет иеговистов – да. Было такое один раз. Посещал. Но это вовсе не из-за Бога. Помнишь Пашку Жигунова и его жену Агашу. Они оба были сектантами. Агашка влюбилась в Серегу – тракториста, а он в нее. И так это у них сильно завязалось, что все об этом узнали. На этом собрании должны были осудить поведение Агаши и наказать ее. Серега прибежал ко мне и сказал  об этом. Жаль мне стало Агашу. Я пришел на собрание и распропагандировал этих паразитов. Я взял слово и сказал им: «Где любовь, там и Бог. Агаша полюбила. Бог вошел в ее душу и озарил ее своим сиянием. Посмотрите на нее. Она чиста перед Богом как голубица, ибо любовь ее превыше суда земного». Н, я еще много чего говорил такого. Короче, муж Агаши бухнулся перед ней на колени и стал просить у нее прощения. Собрание взвыло от чувств. Они просили меня, чтобы я вступил в их секту, называли меня братом, но я отказался по причине своей неблагонадежности. У них существовала дисциплина, а я человек вольный, озорной. Не гожусь я для них. Спас я тогда дурочку Агашу от фанатиков, а вот от лагеря не спас ни себя, ни ее, ни Пашку Жигунова. Ну а насчет пропаганды – я не знаю. Где и когда я пропагандировал против Советской власти?
- Ты говорил, что люди все разные. Что они не равны друг дружке.
  - Ах, вот как! Ну так, конечно, не равны. Один дурак, а другой умный. Дураку – то, конечно, выгодно равенство. Лестно ему наравне с умным быть и тянуться за умным не надо. Зачем утруждать себя – равны ведь. А умному – то каково!   Вот то – то и оно. Я вот все думаю, Степан Петрович, кто тебя так обработал? Ведь ты от души и не для своей личной пользы старался всю свою жизнь. А тебя же потом и подставили. Зачем мне при освобождении показали мое дело? Зачем я читал твой донос? На что рассчитывали эти люди? На то, что я тебе шею сверну за мою зарубленную жизнь, за страдания моей матери, жены, детей. Один Бог знает, что пришлось пережить. Чудом мы все выжили, чудом. А я тебе шею не сверну. Не надейся. Я даже при встрече здороваться с тобой буду. Живи с тем, что ты натворил. На твоей совести не только я. Скольких мужиков ты сгноил, заморозил, заморил, расстрелял! Не счесть числа. Дорого обошлась твоя сознательность народу.
С этими словами Вася Кузнецов поднялся из- за стола, за которым они сидели, не спеша надел свою зэковскую телогреечку, натянул на голову самодельную фуражку из зеленого сукна и ушел.
Аэроплан долго еще сидел за столом, бесцельно сцарапывая со стола присохшую соринку. Мыслей никаких не было, чувств тоже. Жить было не для чего и не для кого. Все рухнуло: и мировая революция, и диктатура пролетариата, и чистота революционных идей, и вся его жизнь. Если уж такие не сокрушимые гении были сметены временем, новыми ветрами, то ему и подавно делать на этой земле было нечего. Ему казалось, что он пришел в этот мир благодетелем, а оказалось, что он губитель. На улице стемнело. Аэроплан вышел из дома, пошел и там повесился.

Декабрь 2010