Любовь и зеленые яблоки

Любовь и зеленые яблоки.

Я страшно влюбился, просто до потери сознания. Так влюбился, что даже не очень понял … в кого. Ну, если честно, и выбор был не очень большой: на даче со мной жили три сестры, все двоюродные и в меру вредные. С чего я вот так взял и влюбился, я не очень понял, но раз ЭТО произошло, то нужно выбирать, чувство невыносимое, нежность просто перехлестывает через край. Даже клубника мне стала не мила, а это случалось только перед серьезной болезнью. Я готов выполнять чьи-нибудь указания, постирать чье-нибудь платье, способен спасти кого-нибудь откуда-нибудь.  Но кого???

Начнем по порядку. Ирка,- старшая из сестер. С ней всегда можно поговорить, пообсуждать девчонок из класса, поврать, как я с ними целовался. Она мне, вроде, даже верит и переспрашивает – как то, да как се. Ну и что, что она крупная, зато только она завет меня на ужин и может налить чая, другие сестрички по хозяйственной части - совершенно бесполезны. Да, Ирка уже большая, ей шестнадцать, а мне двенадцать. Понятно, настоящей большой любви это не помеха, да и разбирается Ирка в любви больше других, вон какие истории по ночам рассказывает. Только вот как она прыщи перед зеркалом давит, мне очень не нравится. Сами прыщи не такие страшные, но вот как она сядет, нос в самое зеркало выставит, глаза выпучит и сведет к носу, кончик языка у края рта торчит, - мама родная, такое страшное лицо получается, что любовь вся сразу пропадает начисто, любовь с прыщами вообще плохо сочетается, а особенно - с раздавленными.

Маринка, она тоже меня постарше. На год, но постарше. Ну, да, она симпатичная, в нее вполне нормально влюбиться, можно и платье ей постирать и портфель понести куда-нибудь, хотя летом вроде, портфели не носят. Она и рисует классно, быстро так, хоть карандашом, хоть ручкой. Только вот вредная она, и воображает очень:  на вопросы мои никогда не отвечает и все время в слова букву «э» вставляет – «эстэствэнно», «нэизвэстно» и так далее. Раньше она так не говорила, наверное, это она из-за французского языка, она изучать его стала в этом году. А может просто по вредности. Я спросил у нее, что это она так странно говорит, а она только «хэ!» и сказала да ушла на веранду с Иркой болтать. Нет, если бы не фигура, а это для любви очень важно, что бы у НЕЕ была фигура, ну как у Ирки, только может на так много, конечно, так вот я бы не задумываясь отказался от нее в своем списке возлюбленных.

Наташка - моего возраста, точнее, ровно на полгода младше. И у нее много достоинств, пригодных для любви: умная, вроде как – красивая, это она сама так говорила, я то не очень понимаю, где там красота. Но фигуры у нее совсем нет, ну, не больше чем у меня, это точно. А вот как без фигуры целоваться? И еще волосы у нее короткие этим летом, очень на мальчишку длинного она похожа. Ну, и всем известно, что она любит драться и щипаться, что очень мешает любви. Вот дружбе не очень мешает, иногда даже помогает, а любви – помеха. Я про любовь теперь много думаю, поэтому в таких делах разбираюсь.

Вот и кого любить? То Ирка мне нравится ужасно, пока не встречу ее с прыщами у зеркала, то фигуристая Маринка, пока не скажет свое «хэ», и все этим испортит, то Наташка, даром что костлявая. А чаще все вместе они мне очень нравятся, хочется сразу их всех целовать, но и сразу дать им после этого пинка, потому что, ну, да, любовь сильная, но они такие противные бывают, ужас просто. Я от их вредности очень пострадал тут. Они стащили мой песенник из пионерлагеря, а там всякие телефоны были, ну, девчонок, да и песни классные, ну, и просто, как память о лагере. Они его спрятали, потому, что я не все им про девчонок в лагере рассказал. Я там тоже очень-очень влюбился, а сосед по комнате в лагере показал той девчонке, в которую я влюбился, фотографию моей школьной подружки, карточка случайно в книжке оказалась. Короче говоря, я очень страдал на даче несколько дней, все ту девочку вспоминал, а Маринка смеяться стала над моей серьезной историей. Мы ведь в лагере чуть не поженились, ну, так, в игре. Мы в индейцев играли, и у каждого была жена, моей невестой была та девочка, а Андрюха показал ей карточку прямо перед  нашей индейской свадьбой, что мы праздновали в лесу за столовой. Шалаши сделали, еды с обеда взяли, а тут Андрюха с этой фотографией. Я бы его побил, даром, что сосед, но он был намного сильнее и я просто поплакал, лишившись будущей жены. Так Маринка стала издеваться, мол, ты братик совсем в женщинах запутался. А ведь я с женщинами не путался, я с девчонками, причем, - очень хорошими. Одна в классе, другая – в лагере. Конечно, если бы Юлька из класса поехала в со мной лагерь, я бы не влюбился в лагерную Юльку. Кстати, их даже и звали одинаково, только фамилии, конечно же, разные, хотя и похожие: Трофимова и Матвеева. Чем похожи их фамилии не знаю, мне просто так кажется, может потому, что они обе красивые, с длинными волосами, хотя с фигурами у них тоже не очень, не то, что у Ирки. Но мне как раз такие почему то нравятся, а мальчишки говорят, что они – как стиральные доски. Может и так. Зато я заметил, что в старших классах у всех девчонок фигуры лучше становятся, так что можно просто подождать, наверное, все вырастет. Хотя не уверен. Вон – Наташка, откуда у нее фигура вырастет, там же одни кости и щипки с кулаками. Ну, вот, как Маринка засмеялась над моей несчастной любовью, так я и рассказывать перестал, сказал, что все тайны у меня в спрятанном песеннике записаны, но им я ничего больше на скажу. Так они песенник и выкрали. А я Маринкины новые часы выкрал и спрятал в своей тумбочке.

Марина плакала так горько, что я снова очень сильно влюбился в нее снова и уже пошел отдавать ей часы и признаваться в любви вечной и прекрасной, но в это время на дороге возник папа с ремнем: она нашел часы и был уверен, что я их просто украл. Папа, он вообще не «к любви», а если папа с ремнем – тем более. От порки любовь полностью прошла, как будто не было ее. Мне не только не хотелось никого любить, мне хотелось умереть и чем быстрее, тем лучше. Я сидел в  сарае, за велосипедами и выбирал способ самоубийства. Тонуть в холодной воде мне не хотелось, висеть с выпученными глазами и выпавшим языком на веревке – тоже не очень красиво. Под колеса машины попасть – так в милицию могут забрать, если на дороге стоять. За дверью виднелась антоновская яблоня, усыпанная мелкими, корявыми и страшно кислыми июльскими антоновками. Решение было очевидно: наесться яблок не так страшно, за то умрешь точно. Я пару дней назад съел одно яблоко, так у меня лицо скривилось, кусок яблока застрял в горле, так что я ни проглотить, ни выплюнуть, ни слова сказать не мог очень долго, минуты три. Это от маленького кусочка! А если несколько яблок съесть, то и все тело так сморщится, что если и не умру, так меня больше никто не узнает, такого сморщенного. А может я смертельно заболею от этих яблок и умру в муках… Вот поплачут сестрички, вот раскается папа!

От долгого сидения в скрюченной позе ноги с трудом выпрямлялись и я на полусогнутых ногах вышел во двор. На веранде сидели сестры и ели клубнику, не обращая внимания на мое отсутствие и на мои страдания. Точно умереть! Я стал рвать яблоки и набивать ими карманы, потом взял велосипед и поехал в одно укромное место на краю леса, сел на пень и начал грызть каменные яблоки. Есть было трудно, приходилось выгрызать жесткую мякоть. Хоть и умирать я собрался, а червей, яблоки были сплошь червивые,  червей есть не хотелось. От первого яблока заныло все лицо, так страшно я морщился, от второго даже пальцы стали загибаться, а на третьем громко забурлило в животе и мне захотелось в туалет. Я прыгнул на велосипед и, распугивая воробьев жутко скривленной рожей, помчался к даче. Однако, чем ближе к даче я продвигался, тем четче я осознавал что мне не успеть. Ноздри мои раздувались, ноги собирались загореться от скорости и усилия, с которым я давил на педали, слезы текли из глаз, от невозможности удержать яблоки в себе, - словно сухой порох они воспламенились во мне, как карбид политый водой, они не могли находиться в замкнутом пространстве. С тоненьким криком «ой-ей-ей» я влетел на полной скорости во двор, забежал в туалет, сел, и так быстро скорчился, стараясь избавиться от взорвавшихся во мне яблок, что ударился подбородком о колени. «У-ух, полегчало!» сказал я сам себе, и понял, что нет, ни фига не полегчало, потому что у меня свело судорогой обе ноги прямо на стульчаке со спущенными штанами и даже без возможности дотянуться до бумаги, - для этого нужно было чуть привстать, чего я сделать не мог.

Вообще я не очень доверяю чужим советам, тем более – семейным советам, а особенно, когда вся семья собралась вокруг туалета, а ты сидишь с грязным задом и корчишься от боли. Туалет он нужен всем, поэтому весть о том, что я по какой-то странной причине не могу выйти из туалета быстро распространилась по даче. Мало того, что туалет и так самое мерзкое место на даче: под тобой, довольно близко, лежит очень много чужих какашек, над тобой в темном углу -  в паутине сидит огромный паук – крестовик, ну, понятно, запах соответствующий. А тут еще все-все-все, в метре от тебя, от твоей голой ж… задницы! Если и было в моей душе море любви, то, когда я услышал тихое хихикание, а потом и просто громкий смех сестричек, - море высохло и на дне остались только острые скалы, потрескавшийся ил и три жалких огрызка от яблок. Добила Ирка, - она подошла позже и, узнав о происшедшем, громогласно заявила: «ну, что брат, вот ты и обоср…лся».  От страшной обиды одну ногу отпустило, и я смог подтереться и натянуть штаны.  Я распахнул дверь. Напротив меня стояли все мои родственники, а я восседал, как король на троне, разве, что запах, был не совсем королевский. В руке у меня были грабли, которые я взял для опоры, что бы выйти. Да, моральный перевес был на моей стороне: я был слаб, выпорот, отвергнут сразу тремя возлюбленными и восседал на «дерьмовом троне». Потрясая граблями, я проклял своих сестер страшными проклятьями, обзывая их тощими и толстыми дурами одновременно, прыщавыми злодейками, мерзкими воровками песенников и предательницами. На этих словах я встал, вторую ногу отпустило, и замахнулся граблями и они с веселыми криками разбежались.

Сестрам это представление очень понравилось, они простили меня, а я простил их, и уже вечером стал героем и моя миска с клубникой была наполнена больше чем у других!  Любовь возвращалась, море наполнялось, закрывая ил, скалы и яблочные огрызки. Глаза искали красоту, но уж точно не в сестричках. Я оторвал глаза от клубники и выглянул в окно кухни: по дороге перед домом на ярко-синем велосипеде ехала девочка в красном платье. И хотя фигуру я не успел заметить, мое сердце огромной клубничиной вылетело из груди. «Пойду, покатаюсь не велике», - сказал я сестрам, «надоела клубника».

Цюрих, 19 ноября 2012.