Исчезнуть

[первоначальный вариант. На сайте "Сетевой словесности" опубликован несколько купированный вариант (по крайней мере, первая часть)]

На пляже было пустынно. Никого. Лишь вдалеке, на фоне серого, асфальтового неба, покачивалась маленькая лодочка. Словно пустая. С такого расстояния одинокого рыбака видно не было. Для ловцов жемчуга не время, аквалангисты не плавают на утлых суденышках вроде этого. Определенно рыбак. Может лег вздремнуть. Или не клюет. А в таком случае не остается ничего другого, как смотреть на небо. На чаек, которые, отчаянно вереща, носятся над поверхностью воды. Иногда сталкиваются прямо в воздухе. Но не сослепу. Вот, какой-то птице особенно повезло сегодня, и неспокойное море подарило ей рыбешку. Небольшую, но такую аппетитную с голодухи. Поднять ее скорее в воздух. Поднять и подбросить, чтобы проглотить целиком. А потом ринутся вновь за новым даром. Вдруг случится чудо, и ей перепадет что-то еще. Пусть лишь рыбий труп. Жалкое, обглоданное товарищами, тело с бело-розовым, полным червей, вздувшимся брюхом. Лениво покачивающееся на поверхности серой, как небеса, жидкости. Но как некстати рядом другая чайка. В полете, с хитро прищуренными глазами, ринувшись практически сломя голову к подброшенной рыбе. Опрометчиво подброшенной. Простой взмах головой – летящая вверх серебристая запятая – ринувшееся к ней длинное тело. С черными глазами. С черным клювом, раскрытом в порыве жадности и голода. Рывок и удар сбоку. Хозяйка пришла за собственной добычей. Но уже поздно: в пылу стычки они забыли о притяжении земли. Вернее, моря. Описав в воздухе предсмертную траекторию, серебряная капелька через мгновение погрузилась в колышущееся покрывало воды. Для того только, чтобы через несколько минут вновь стать добычей менее удачливой чайки. Или более? Она останется с мертвой, но пищей. А удачливая товарка? В этот миг продолжается драка. Драка за уже не существующую пищу. За унесенный дряхлым собратом кусок мертвого мяса. Драка не на жизнь. Вырванный с корнем пытливый бессмысленный глаз. Комок перьев с красными пятнами, летящий вниз. Вырванное из крыла перо. А потом – запах крови. Пьянящий, такой привлекательный. Другие чайки заинтересовались. Закружили, подобно шакалам вокруг пиршества величественных хищников. Когда лев рвет аппетитное мясо, шакалы кричат от желания крови. От острых спазмов в желудке. От страсти. Так и чайки, забыв, кто перед ними – как-никак подруги, - на лету хватают острыми клювами падающие вниз комья перьев. Чтобы ощутить на миг лишь вкус чужой, еще минуту назад бегущей по венам, крови. Чтобы приблизиться вплотную к пугающей, но манящей сцене чужой смерти. Когда клюв одной соперницы проникнет в святая святых – грудную клетку другой. В полете, пока тело это еще в воздухе и машет крыльями. Такое случается: трупы тоже могут летать. Потому что они еще не знают, что они – трупы. Они машут крыльями, а их сердце в это время пожирается кем-то другим. А потом – взгляд вниз. О, ужас! Осознание гибели. «А я-то думала, что враг улетел». И теряются силы. Мышцы, поднимающие крылья, больше не желают их поднимать. Мышцы, расширяющие ребра, больше не желают нагнетать в легкие воздух. Мышцы, расширяющие и сужающие зрачок единственного ныне глаза, расслабляются, и зрачок расширяется, добавляя в и без того безумные птичьи глаза остекленелость. Миг – и все. Тело падает вниз. А по пути, кто успел, чайки вырывают куски мяса вместе с перьями и пухом. Вместе с остатками дыхания. Вместе с последними судорогами исполосованного клювом сердца.
А внизу лодка. И в лодке никого. Кто-то доплыл на ней к точке, где якорь погрузился в ил своими острыми рогами. Словно луна в облака. Подняв мелкие частички взвеси. Разогнав перепуганных рыб. Кто-то оставил лодку там. Кто-то оставил в ней одежду. Джинсовую куртку, черные брюки, красный свитер, майку и трусы-боксеры. И еще носки. Черные, неприятно пахнущие. Ведь ноги потели, когда руки гребли. Подальше от берега. Зачем? Зачем прыгнул в холодную воду? Зачем над головой холодное асфальтовое море? А потом вынырнул. Прищурившись, огляделся по сторонам. Нет ли кого? Не видит ли кто? Опять нырнул, проплыл метра четыре. Вынырнул и жадно вздохнул воздух. Так не сводят счеты с жизнью. Утопленник не дышит жадно. Разве что в последний раз. Разве что на память. Ну, один, ну, два раза. Но не регулярно, двигаясь по направлению к берегу. Чувствуя, как замерзают ноги. Как в покрытые пупырышками руки впиваются иглы холода. Как скукоживается и теряется между ног мошонка, а член становится почти микроскопическим. Одна головка. Но ведь все делается не зря. Но ведь все делается ради будущего. Потом, на берегу, забыв обо всем, растереть озябшие конечности и потеплее завернуться в теплое одеяло.
А пока нужно плыть. Еще… пять раз по столько же. Далековато заплыл. Слишком далеко для того, чтобы оставить на лодке одежду. И бумажник. С документами. Паспорт, водительское удостоверение, страховой полис. Десяток документов с фотографиями. В два раза больше с фамилией, именем и отчеством. А еще семейные фотографии. Большие и маленькие. С детьми и без. С родными и друзьями. И когда один. Редко, но все же. На паспорт, на документы, исподтишка. С тупым выражением лица, с удивленными глазами, с растрепанными волосами. С испугом, негодованием, радостью, смехом. Спонтанно, иногда размыто.
Для чего? Чтобы сомнений не оставалось. Чтобы потом, недели спустя, где-нибудь далеко отсюда нашли лодку. С оборванной якорной веревкой. Вернее, отрезанной. Искать нож бесполезно. Он в другом конце мира. В другом конце жизни. А в лодке документы. Летопись жизни. Исчерпывающая. Вопросы? Какие вопросы. Никто не оставит без причины в лодке самое ценное. Документы? Да к черту документы – их восстанавливают. Кругленькая сумма денег в кошельке – другое дело. Без такой суммы не сбегают. Всегда, обязательно, берут с собой. На первое время. Долгое время. Такую сумму так просто не бросят в лодке. По соседству со всей одеждой, документами, нательным крестом. Так методично могут действовать только самоубийцы. Хотя с такими-то деньгами? Чего не хватало?
И на всей этой куче, по странному стечению обстоятельств, почти обглоданный скелет птицы. Наверно чайки. А может и утки. Или лебедя. Что мы, зоологи? Да и какая разница: мы ведь не ищем убийцу птицы. Мы ищем самоубийцу. Убийцу самого себя.
Самоубийцу? Ха-ха! Пусть так. Даже когда плывешь по диагонали к замерзшему осеннему берегу по замерзшему осеннему морю – пусть так. Ведь так и задумывалось.
Сколько там до берега? Еще столько же. Наверно пора. Посиневшая от холода рука сжимает нож. Именно им была перерезана якорная веревка. Именно его будут потом искать. И его обладателя.
А пока… Хорошо, что холодная вода притупляет чувства. Когда по коже бегают мурашки, а мышцы сводит судорогой, даже кровь ленится стекать по щекам. По подбородку. По морщинистому лбу. Лишь проткнутая верхняя губа неприятно болит… Стоп, что значит неприятно? Разве боль бывает приятной. Просто болит. Сильно, черт возьми. Искромсанные щеки, проткнутая губа, изуродованный до неузнаваемости (хочется надеяться) нос, разрезанный надвое подбородок. Где фото? На которых лицо было еще старым. Ах, да, в лодке. И сравнить не с кем. Да, впрочем, такое и в голову не придет. Сравнивать изуродованного человека с самоубийцей. Ведь это очевидно. Никто не оставляет так просто в лодке такие деньги. А рыбаки? Рыбаки не ходят на рыбалку с валютой.
Портрет готов. Надежда на это есть. Надежда на то, что не узнают. А нож? Куда деть нож? Лучший сейф – море. Подальше в сторону, а потом – бульк. И красный от крови кусок металла камнем опускается на дно. Потом он будет ржаветь. Или шторм вынесет его на берег. Вышвырнет вместе с осколками бутылок, обрывками сетей и мертвыми морскими обитателями. Рыбами, дельфинами, утопленниками. Среди них не будет неузнанного, чья лодка так заинтересовала полицию. И так быстро уничтожила этот интерес. Что тут интересного: одежда, документы, фотографии или деньги. Пускай среди одежды уже нет неплохой джинсовой куртки. Ведь не так холодно; самоубийце было незябко в одном свитере. И сколько денег? А, черт его знает. Одно точно: с каждым разом все меньше. У каждого в полиции свои обстоятельства. А семье совершенно необязательно докладывать о подарке. Ведь этот подарок для полиции. Вдруг на дно их муж и папа пошел с деньгами. Голый? Ну и что! Он мог спрятать их… во рту. Или в анальном отверстие. Мол, так не достаньтесь же вы никому.
Сколько до берега? Слава Богу, не далеко. Тридцать-сорок гребков. Наметанный глаз. Никто ведь не знал, что ежедневные походы в бассейн под чужим именем дают очень быстрые результаты. «Конечно, никогда не умел плавать», - скажет жена. И дети добавят: «Даже не купался почти, когда на море ездили. Только загорал». А как хотелось! Погрузить свое усталое тело в прохладное, отеческое море.
Наконец-то погрузил. Только море слишком прохладное. Нужно было пораньше решаться! Когда теплее было. Хотя тогда шрамы на лице болели бы сильнее. Ах, да, и на коже. На груди, на спине, на бедрах. Глубокий надрез на правой ягодице. До левой почему-то не достал. Помешала резкая боль в боку. Наверно, почки застудил. Или почки сзади болят? Неважно. Рана получилась ужасная. Болела дико. А если бы море было теплее? Умер бы – не доплыл.
А тут доплыл. Выполз на берег – еле дышит. Далековато все-таки лодку отогнал? Хотя так еще вернее. Теперь десятка полтора метров проползти, чтобы песка к ранам побольше налипло. Чтобы страшнее было. Чтобы кого-нибудь, помоложе, вырвало. А кто-нибудь сказал: «Я такое уже видел. Не первый же год на берегу живу». А потом кто-нибудь закричал: «Он жив! Скорее, Скорую!» Только чтобы Скорая недолго ехала. А то так можно и не выжить.
Главное – выжить. Чтобы потом, в больнице, когда полиция спросит: «Как вас зовут?» почти честно ответить: «Не помню!». И заплакать.