Когда Глеб придет...

Где-то в самом начале наших посиделок двери нам открыл сияющий Вячик:   
- А к  нам сегодня придут…
И повторял эту фразу много раз в течение вечера. Если же мы спрашивали:
- Кто?
Он таинственно прикладывал палец к губам:
- Тсс…
 Комнату   было не узнать.  Все  сверкало, дышало свежестью.   Стояла тарелка с чем-то вкусненьким.  Но мы глотали слюнки. Трогать это было нельзя, это было приготовлено  не для нас, а для таинственных  гостей.  Весь вечер нагонялась атмосфера таинственности. Мы терялись в догадках.
Тая знала, кого следует ждать, но молчала. Некоторые догадывались. Коля сразу предположил, что  ждем Глеба.

Никто не пришел. На Вячика было жалко глядеть. На его лице была проиграна  вся гамма переживаний, какие мы и у себя не предполагали. Сначала он погрустнел, затосковал. Потом  по-детски обижался и нетерпеливо бегал к двери и телефону.  В конце  отчаялся.
На следующий день он слегка приободрился и опять  кого-то ждал. И мы снова  пребывали в ожидании  таинственного гостя. Тот не пришел. Как не пришел через неделю, две, месяц.
Яства с тарелочки были съедены, но без радости.  Вячик угощал с расстроенным лицом,  со вздохом: «Ну,  раз уж Глеб не пришел…» 

 Вячик заметно охладел к нам и нашей работе. Были мы дружные,  языкастые,  дружно  взревновали и ополчились против этого таинственного гостя.  Родились новые поговорки: «Что, опять Глеба ждем?»  - в случае, когда Вячик отчего-то  сияет или все дышит   после свежей уборки.  «Это для Глеба? Или уже можно есть?» при  виде пищи.  «Когда рак на горе свистнет»  заменили на «Когда Глеб придет…» Причем, прижились они надолго. Их какое-то время повторяли по инерции уже незнакомые мне люди, не вникая в смысл сказанного.

А однажды я пришла пораньше и застала в нашей пустой импровизированной мастерской крепко скроенного молодого человека.  Стоял он устойчиво в центре комнаты, критически  разглядывал  наши рисунки. 
 Я, терялась в догадках,  внутренне напряглась,   как перед ревизией. Стало неловко – ничего интересного не  осталось, все было накануне изъято.  Посетовала,  что смотреть не на что. Он же показал на несколько и похвалил их. Думала,  из вежливости. Нет, развил тему,  объяснил, что у кого понравилось.  И очень обыденно представился:
- Глеб.
Продолжала с ним говорить, сдерживая смех.  Тот несколько раз покосился на такую перемену.  Пришлось рассказать, как  он превратился в  фата-моргану. Глеб удивился.  И уже всерьез спросила,  знает ли, как его Вячик ждал и как он переживал.  Сказал, что они уже виделись. Он второй раз зашел.  Не удержалась и допросила с пристрастием, отчего так огорчил Вячика.  Попеняла, отчего не позвонил. По-моему, он не понял глубины переживаний и ничуть не огорчился.

Вскоре пришли наши. Сидим, рисуем. Кто-то упомянул Глеба. Ну, я и говорю, что сегодня его видела. И что? Мне не поверили!  Решили, что пошутила так. Те же немногие, кто знал его в лицо, коротко спросили, как выглядел, и смолчали.
Встречаться мы продолжали. Только Вячик утратил к нам былой интерес. Как ребенок, наигравшийся новой игрушкой и забросивший ее.  Растерянность и обида читались на наших лицах. Стали ближе жаться друг к другу, образуя  маленькие группки.  Порознь, не договариваясь,  поговорили с Вячиком.
Мне он позже  сказал, что нисколько не отдалился и обид наших не приметил. Он, казалось, по-прежнему выходил к нам с книгой. Но реже. И глаза не загорались, как раньше. Споры, как костер, не взмывали вверх.

Р. S.Десятилетия спустя урывками  слышала,  как  регулярно и рьяно  ругают по центральному ТВ какого-то Глеба. Перед выборами  вообще сплошная свара была.  Но этот, казалось, досадил всем. А позже, чтобы его вовсе разоблачить и добить, стали красочно излагать его биографию. Прислушалась – наш, одесский. Дальше – да это ж наш, Вячиков друг. Тот, к которому мы тогда приревновали.