Самый добрый февраль на земле

Я   И   САМ   ОТ   ЛЮБВИ   УМИРАЛ


Кто-то бродит всю ночь за окном.
Вяжут кружево лунные спицы.
Кто там бродит? Страдает о ком?
Почему ему ночью не спится?

Вот опять звук шагов, вот опять.
В чём причина? Любовь? Ностальгия?
Удаётся немного поспать,
а проснусь, снова слышу шаги я.

Я и сам от любви умирал,
да воскрес, лишь осталась усталость.
Туча звёзды вбирает, как трал
стаю рыб, ни одной не осталось.

Моросит, словно мир волокном
серым заткан из влаги и света.
Знаю, завтра опять за окном
кто-то будет бродить до рассвета.

Буду слушать в ночи я шаги,
буду думать с неясной тоской я:
Вездесущий Господь, помоги
всем заблудшим, лишённым покоя.

Лишь об этом прошу, об одном,
невозможного нет в этом, вроде.
Кто-то бродит всю ночь за окном,
неприкаянно бродит и бродит…



САМЫЙ  ДОБРЫЙ  ФЕВРАЛЬ



На поверхности всё: слякоть, солнце, бескрайнее море,
снег в горах и над бухтой, в ночи городские огни.
Так задумано было, наверное, в Божьей конторе,
чтобы мы повстречались случайно в февральские дни.
В той компашке богемной нам было одним одиноко.
Средь веселья и звона бокалов, уйдя от стола,
подошли мы к окну и смотрели на свет ближних окон,
и за каждым из них чья-то жизнь, словно тайна, была.
Мы пошли на веранду, там сумрачно было и стыло,
ветер тени качал и, забившись куда-то, затих.
В тучах кралась луна и за нами украдкой следила,
и потом её свет в волосах оставался твоих…
На поверхности всё: поцелуи, объятия, встречи.
Друг без друга – тоска, а друг с другом – сходили с ума.
И хмельным этим дням я не думал ни капли перечить,
да и ты им перечить не думала вовсе сама.
Цвёл миндаль во дворе, продавали подснежники в парке,
рыбаки на причале таскали чуларок со дна,
так кипела речонка, как кофе кипит в кофеварке,
потому что вода в ней была, словно кофе, темна.
Чайки резко кричали, паря над кормой теплохода…
Кипарисы цвели – вездесущей была их пыльца…
Я тогда уезжал и не думал, что долгих три года –
это вечность такая, которой не будет конца…
На поверхности всё: /так ещё говорил Старший Плиний/,
реже стали звонки, – летом трудно быть грустной в Крыму.
Угасала любовь, потому что в разлуке, как в тине,
устаёт она биться, а может, ещё почему.
Что теперь-то жалеть, было много любовных викторий,
но мне кажется, что никого не любил я сильней:
так задумано было, наверное, в Божьей конторе,
я ей так благодарен за счастье тех призрачных дней.
И когда я хочу, чтоб спокойно и грустно мне стало,
вспоминаю те дни, и они возникают во мгле:
там сквозь матовый снег море в бликах холодных блистало,
цвёл миндаль и стоял самый добрый февраль на земле…





 ЛЮБИМАЯ,   Я    ПРОСТО   ЧЕЛОВЕК

С.

Любимая, я просто человек,
наивен, скрытен, злобен, откровенен,
но без меня неполноценен  век,
а без тебя я сам неполноценен.

Любимая, прости за боль обид,
их порождала глупая бравада:
я часто делал равнодушный вид,
чтоб чувства скрыть, а  этого не надо.

Любимая, у века на краю
тебя с прощальной лаской обнимаю;
со мною не бывала ты в раю,
но ад прошла, я это понимаю.

Любимая, казнись иль не казнись,
всё видится порой в неверной призме,
но без меня ты не познала б жизнь,
а без тебя я не познал бы жизни.

Любимая, что было, то прошло,
затихли бури, отгремели залпы,
я сам не знаю, что произошло,
но несомненно: без тебя  пропал бы.

Любимая, люби меня, люби,
пусть даже я любви твоей не стою;
смотри, луна, кровава, как рубин,
скрывается за горною грядою…   



МЫ  ДВЕ  ЗМЕИ

Рука скользит под кофточку, дерзка,
/всегда мне   не хватало лишь мазка,
что б строчки о любви стихами стали,
я думаю, и вы подчас витали
в тех облаках лирических высот,
где ножки, очи, талии…/ и вот,
и вот я глажу розу между ног,
а сам дрожу, сам моментально взмок.

О роза чёрная! О алая! О боги!
Какой нектар скрывали эти ноги!
И мы схлестнулись в похоти греховной,
гадюки словно…
Кусай, грызи, царапайся, ори –
мы две змеи, а крутимся, как три,
четыре, пять, шесть, семь, богиня! девять! –
и ничего уж с этим не поделать,
не разомкнуть объятий, ног не свесть,
а только месть, кому же, а бог весть!

Но всё! всё! всё! Насытились тела!
Люблю! Люблю за то, что ты была,
за то, что, умирая, чуть дыша,
вдруг понял – возрождается душа…


 Л Ю Б И     М Е Н Я


Над морем снег порхающий,
чуть пенится прибой.
Люби меня, пока ещё
мы молоды с тобой!

Ещё не скучен в слове я,
ещё полно друзей,
а море – всё лиловее,
а небо – всё темней.

Нам хорошо. И всё же, –
за что казнишь, страна? –
предчувствую – о Боже! –
иные времена.

Тетрадь не потому ли
пылится на столе,
что петь легко в июле
и трудно – в феврале.

Ужели будет не с кем
обмолвиться порой
с грустинкою и блеском
рифмованной строкой?..

Пройдёт озноб по коже,
плеснет на мол волна,
всё чудятся – о Боже! –
иные времена.

Там устаём мы за день,
там не цветные сны,
там звёзды виноградин,
так слёзы, солоны.

Там, – как бы мы ни бились, –
я знаю и про то,
что всё, чем мы гордились,
ушло, как в решето.

ЭТА   ДЕВОЧКА   СОСТАРИЛАСЬ   СО   МНОЙ

Эта девочка состарилась со мной,
я стихи о ней писал, легенды, мифы,
нас несло по жизни общею волной –
то на скалы выносило, то на рифы.
Вот она на снимке давнем: не жена,
просто девочка под сводом шелковицы,
так была она заботлива, нежна,
что нельзя никак, влюбившись, не жениться.
Видно, небо позаботилось о нас,
наших встреч обожествляю каждый день я,
и сияло солнце, словно медный таз,
что надраен, перед варкою варенья.
Золотая мушмула вязала рот,
волны пенились у берега кумысом,
и дельфины – этот сказочный народ –
выдавали представленья рядом с мысом.
Я нырял с ружьём подводным возле скал,
всё казалось: подстрелю златую рыбку,
и не знали мы, что времени оскал
маскируется искусно под улыбку.
Крах империи для многих – личный крах.
О, для многих, как свои, чужие слёзы:
и Чернобыль, и Чечня, и Карабах
в каждом сердце оставались, как занозы.
А когда в руинах корчился Спитак,
мне впервые, как ни мучился, не пелось;
стало ясного яснее, что не так
всё устроено, как нам того б хотелось.
Эта девочка состарилась со мной;
то всего лишались, то владели миром;
ничего под этой жёлтою луной
не меняется, как сказано Шекспиром.




                Л У Н Н Ы Й      С К В Е Р


По магнолиям в сквере стекает селеновый свет,
он струится по клумбам, и малой травинки не смяв;
здесь когда-то нашёл свою музу мальчишка-поэт,
ей до самых седин, где б ни маялся – не изменял.

Он мне был, как мне кажется, близко когда-то знаком,
мы мечтали тогда, что добудем от счастья ключи,
мы любили следить за пронзающим ночь маяком,
и огромное море дышало и билось в ночи.

Что ж теперь одиноко смотрю своей памяти вслед,
и брожу в этом сквере, как будто и вправду больной:
по магнолиям стылым стекает селеновый свет,
и струится по клумбам, травинки  не смяв ни одной.

Всё мне кажется:  здесь повстречаю мальчишку того,
всё хочу я спросить, отыскал ли он счастья ключи,
и танцуют созвездия танец старинный – гавот,
и огромное море вздыхает за сквером в ночи…