Яко печать.. Война для отрока-6

                ГЛАВА  18.  ЖЕЛЕЗНЫЕ  ВОРОТА  В  АЗИЮ

Перед въездом в Махачкалу на контрольно-пропускном пункте отца забрали и отправили в какую-то воинскую часть. Это была мобилизация в армию, несмотря на его охранные документы – так называемую бронь. Семейство сопроводило его до этой части и по уговору с ним поехало на станцию, чтобы продолжить дальнейшую эвакуацию уже на поезде. На станции задержались нена-долго. Скоро был подан состав, и они погрузились в высокий товарный вагон без крыши, почти до-верху заполненный кукурузой. Кроме них, было, конечно, еще очень много разного народа и в том числе женщины, дети, старики, инвалиды.

Лошадей и повозку, с которой они предварительно сняли брезент, оставили прямо  здесь же у вагона, даже не распрягая. Очень жалко было бросать беспризорными наших спасителей, но другого выхода у них не было – с погрузкой и отправкой никто их не спрашивал, всё это протекало в общем обязательном потоке, как бы в железной необходимости.
Лошади стояли понурые и равнодушные ко всему происходящему, лениво отмахиваясь хвостами. Юра старался представить, какая жизнь ждет их здесь в дальнейшем, и не мог. Но почему-то был уверен, что они не достанутся местным джигитам, а послужат армии. По крайней мере, этого очень хотелось.

Странно, что в воспоминаниях совсем не сохранилось его отношение к мобилизации отца. Среди тех чувств, которые всплывали в памяти в связи с этими днями, не было ни чувства потери, ни чувства страха за него и за них. Главное впечатление – радость от быстрой и новой езды, морского ветра и вида синего моря слева и серых гор справа. 
Удобно разместили свои узлы на кукурузе, удобно уместились на них сами, да так, что борт вагона слегка возвышался выше пояса, и с удовольствием, чтобы не сказать, с восторгом, наслаждались созерцанием своей теперь уже железной дороги и увлекательных пейзажей Дагестана. Это были железные ворота Азии, сквозь которые с кровью, рабами, золотом и страданиями проходили народы. А теперь вот и их сподобило нестись через эти ворота навстречу чему-то неведомому и таинственному. Жутко и прекрасно.

Мчались быстро, с ветром мимо каких-то городков и станций с чудными названиями: Избер-баш, Мемедкала, Дербент – через Железные Ворота по  железному, когда-то шелковому  пути. Сколько народов проследовало здесь с юга на север, с севера на юг! Какие мысли, надежды, мечтания пронесли они сквозь них. Что-то сбывалось, что-то рушилось, народы ложились в землю, но всё новые и новые их тьмы следовали мимо голых бесстрастных гор под вечный шум синей каспийской волны. А теперь вот и они мчались здесь под весёлый перестук колёс и невнятно загадочную музыку ветра. Зачем, почему?

В эти же дни такой же железный поезд пронёс здесь и ту девочку, с которой незримо  соеди-нила их судьба в Ставрополе. Их пути уже стали общими, но сколько ещё пройдет лет, прежде чем они встретятся и узнают об этом.

Высадили их в Баладжарах, огромной сортировочной станции возле Баку. Железнодорожные составы, главным образом, из нефтяных цистерн, заполняли здесь всё видимое пространство. Не только вдоль железнодорожных путей, но и вкрест. Казалось, здесь собраны все цистерны Советского Союза. Проворно снующие паровозики, непрерывно посвистывая и пуская клубы пара, всё время, и днем и ночью, двигали их в разные стороны, тасовали, меняли местами, оттаскивали, притаскивали, выдвигали, задвигали, перемещали и вновь возвращали на место. Это казалось какой-то большущей, очень взрослой, но бессмысленной игрой. Но это же была какая-то грандиозная, загадочная своей непостижимостью нескончаемая работа. Им казалось, что так масштабно и открыто проделывать её можно было только, не ведая о немецких бомбардировщиках, не представляя, во что может вылиться это безмерное скопление вагонов с нефтью и, наверное, ещё с чем-то горючим и взрываемым.

Здесь всё было пропитано нефтью. Шпалы, рельсы, платформы, стены станционных зданий, земля, щебень, песок и даже стволы жалких деревьев. И пахло только нефтью, больше ничем.
Им велели выгрузиться на голой платформе и забыли о них на несколько дней. Они терпеливо ожидали своей судьбы, уверовав, что эвакослужба действует чётко и организованно, что всё будет сделано в нужное время и самым наилучшим образом. Несколько тревожило только соседство, впрочем, не соседство, а заключенность вовнутрь станции, переполненной железнодорожными составами с нефтью. Станция Зимовники не забылась.
Были они не одни. Вся длиннейшая платформа была забита подобными им беженцами. Как люди более опытные, бывалые и умелые, несмотря на близость легковоспламеняющейся консистенции, наше семейство быстро и споро соорудило аккуратный костерок здесь же на платформе из  валяющихся вокруг в изобилии щепок, дощечек и ящиков, тоже пропитанных нефтью. В водопроводе была вода, у них были запасы муки, круп и других продуктов, наличествовала подходящая посуда – по этой части всё было в полном порядке. И спать было на чём и было чем укрыться. Только вот - грязь, чёрная сажа от костра, да запах нефти.

В один из солнечных дней подогнали товарняк с пустыми чистыми вагонами и велели гру-зиться. Долго ли им!? Три женщины, два парня – раз, два и – там. Поехали. Совсем немного, и они в чудесном зеленом праздничном городе, почти Ростове, в городе Баку. После Баладжар – истинный рай. Въезжают на отличную станцию, прямо к вагонам подгоняют грузовики, и они легко перегружаются в них. Организация великолепная, всё чётко, быстро, понятно и с доброжелательными улыбками. Казалось, сейчас повезут в ещё более прекрасное место, в какой-нибудь дом отдыха, санаторий или, в худшем случае, в общежитие.

  Через несколько минут езды прибыли на большущую асфальтированную площадь у самого берега моря с несколькими пирсами, уходящими далеко в воду. Площадь окружена высоким бетонным забором с контрольными воротами, у которых охрана. На площади прямо под открытым небом с немилосердно жгучим солнцем тысячи и тысячи беженцев со своим жалким скарбом, растерянностью и недоумением. Но есть  еще пустоты, которые предстоит заполнить новоприбывшим. Выгружайтесь, размещайтесь, это теперь ваш дом. Надолго. До первого или какого там парохода. Пристань 26. Не для людей, для грузов, конечно. Но сами понимаете, какое время!

А вот как у тёти Лизы об этом: «Привезли нас в Баку, со станции погрузили в машины и от-везли в порт. Это была большая площадь, обнесённая забором. Здесь, как и всюду, сидели эвакуированные, сгородив из вещей площадки. Их было так много – не окинуть взглядом. Люди сидели под палящим солнцем, ничем не защищённые. Нас  выручил всё тот же брезент, который был защитой на повозке. Ребята натянули палатку, мы стащили туда вещи, разместились кое-как – все же не под солнцем.

Люди болели, умирали. Выдавали нам только хлеб, да спасением была деревянная постройка, вроде прачечной. Там находилось несколько тазов для стирки, стояло большое ведро с жидким зеленым мылом, можно было простирать необходимое, мыло постоянно пополнялось, это уже что-то. Купаться ходили в баню, в город тоже выходили беспрепятственно, не то, что в Махачкале, где мы не могли пробиться ни в одну баню – то воды нет, то купаются красноармейцы.

Здесь первый заболел Володя с высокой температурой, головной болью. Забрали в барак, ко-торый соорудили на скорую руку здесь же. Я пошла с ним, за ночь набрались вшей, больше ничего там не получив, никакой медицинской помощи, утром мы унесли его к себе в палатку, сняв с него и меня всё бывшее на нас в бараке. Потом заболела я, состояние было страшное, вроде тифа. Заболел ещё кто-то из детей. Держались мама и Лёля. К концу второй недели мы стали приходить в себя. Что это была за болезнь, мы так и не узнали.

Мама знала одно дело – варить похлебку и кормить нас. Кормить пока было чем: при отъезде  Заготзерно снова выдало всем отъезжающим продукты, так что наши тоже кое-что довезли и до Баку».

Рядом с их убежищем, которое Юра с Володей соорудили из брезента и которым очень гор-дились (оно возвышалось, как королевский дворец среди моря нищеты и было единственным подобным сооружением на площади пристани), через «улицу» на  узлах всегда сидел очень старый еврей в желто-зеленой полосатой (полосы широкие сантиметров по пять-семь) накидке и черной ермолке, или как там она у них называется. Раскачиваясь взад-вперед, он монотонно и безнадежно бубнил непонятные молитвы. Его внучка, необыкновенной библейской красоты и первозданной свежести девочка-подросток украдкой переглядывалась с мальчиками и застенчиво улыбалась. А заговорить с нею они не могли – это были бессарабские евреи, и по-русски ничего не понимали. Что, впрочем, не слишком осложняло их жизнь – говорить здесь не о чем, как в стаде, которое гонят, куда надо, которое подкармливают, чтобы не передохло, и более или менее оберегают от волков. Каждая семья – маленькое замкнутое государство со своим языком, обычаями, историей и надеждами.

Каждый вечер у самого берега моря на мазутной гальке под прикрытием пирса, уходящего в чужие каспийские воды – группы убогих мужчин, не взятых в армию по болезни или увечью. Стоят лицом к пирсу, спиной к людскому столпотворению и, спустив штаны, хрустят раздавливаемыми ногтями больших пальцев вшами, обильными на поясе и в паху. Золотое солнце лежит на их согбенных спинах, худых выпирающих лопатках и высвечивает беспощадно и ясно их обреченность. Это уже не борьба за жизнь, это её тень, агония. Через несколько дней этих мужчин, о которых-то и сказать это слово – неправда, будут бросать вместе с носилками за борт парохода, и они будут погружаться долго и зримо в чистую глубину синей воды, пока не исчезнут во мраке, навсегда для оставшихся на палубе родных.

А Юра с Володей шастают по пристани, рассматривают её обитателей, обследуют закоулки и окрестности, помогают бабе Варе поддерживать среди галечника костерок, словом, живут полноценной жизнью в данных им обстоятельствах. И, конечно, скрашивают, можно сказать, даже расцвечивают эти обстоятельства феерией сладостных мечтаний, в которых обязательную роль играет неизменный чемоданчик, каждый раз счастливо находимый ими при самых разнообразных ситуациях. Почему-то чемоданчик обязательно чёрный с блестящими металлическими замками, и наполнен он денежными купюрами и, главное, хранит в себе для них пару  пистолетов. Пистолеты отливают воронёной сталью, лоснятся тонким слоем масла и радуют блеском новеньких бронзово-медных патронов в обоймах.

Иногда  мальчики совершают дальние вояжи в город. С увлечением рассматривают красивые многоэтажные дома, любуются улицами, парками. Город им нравится. Он напоминает наш Ростов. Но толпа какая-то совсем не подходящая, суетная, шумливая, развязная. Особенно противны парни – кажется, что все жулики и бандиты. Основанием для таких подозрений стал случай, однажды происшедший с ними при очередном выходе в городское кино.
\
Шли они себе и шли, что-то оживленно обсуждая или в паузах простодушно рассматривая улицы и прохожих, и вдруг идущий перед ними молодой мужчина (почему-то он не в армии, безраз-лично мелькнуло  сознании) роняет на асфальт толстый бумажник. Выскочившие из-за их спин двое парней быстро подхватывают бумажник и, приоткрыв его и показывая им крупные деньги, затягивают их в пустынный переулок со словами:
- Тихо, молчите, сейчас мы с вами поделим эти деньги.
Ребята оторопело стоят перед ними и таращат глаза на них и на деньги. В этот момент появ-ляется обронивший бумажник мужчина и кричит:
- А, вот вы где! Отдавайте мои деньги, а то сейчас в милицию стащу вас!
Те двое быстро прячут бумажник и говорят:
- У нас нет никаких денег. Может, у этих двоих парней деньги! – и доверительно наклонив-шись к ним, продолжают тихо: - Покажите ему свои деньги.
А тот, якобы утерявший, подхватывает:
 - Да, да, покажите-ка деньги, может быть, это вовсе не ваши, а мои!

Быстро сообразив, в чем дело, не столь уж наивные ростовчане растолкали окружившую их шайку и бросились на оживленную улицу. Преследовать их жулики не стали.
После этого каждый второй бакинец мужского пола казался им вором.

Десятилетия спустя, Юрий снова попал в Баку и был потрясён тем, что его юношеские впе-чатления не только не были развеяны, а наоборот, ещё более укрепились: город буквально кишел  взяточниками. Даже в книжных магазинах невозможно было приобрести понравившуюся книжку без, по меньшей мере, двойной доплаты сверх номинала. Не говорю уж о гостиницах и городском транспорте, где взятка была абсолютно обязательна, а за проезд надо было платить водителю, и билет совершенно не участвовал в этом расчёте.

Но вернёмся в Баку 42-го года. Более частыми были их походы вместе с взрослыми в баню. Она называлась санпропускник, потому что купание в ней сопровождалось обязательной прожаркой всех их носимых вещей в специальной камере для уничтожения вшей. Это делалось нагнетанием в камеру раскаленного до нескольких сот градусов воздуха. Мероприятие  чрезвычайно полезное, если не сказать, жизненно необходимое в тех условиях. Оно помогло поддерживать основную массу людей в относительной чистоте и избежать эпидемий. Но случались и курьезы.

Какое море ребячьего веселья и какую бездну страданий одного несчастного пришлось пере-жить однажды после такой процедуры. Этот несчастный не услышал или не понял, что в морилку нельзя сдавать кожаные вещи. Вместе со всем своим барахлом он сдал тщательно завернутые в него ботинки, ремень и кожаную кепку. Назад он получил абсолютно окаменевшие крошечные башмачки, ремешок для часов с гигантской бляхой и кукольную кепочку даже не на лилипутка, а совсем  для малюсенького существа. Нет, они не были в состоянии удержаться от хохота, а каково было ему! Побрёл он на пристань босиком, держа в руках до изуверства уменьшенные свои бесценные вещи с глазами, полными слез и безысходной тоски. Вот уж поистине трагикомедия!

Так прожили они на 26-й Пристани месяц. За это время был только один авиационный налет, стрельба зениток, тарахтение пулеметов и пушек в воздухе, какие-то замысловатые воздушные пируэты, в результате чего один самолет на их глазах задымил и, очертя крутую дугу, рухнул в море. Немецкий самолет, как  все решили. Бомб вблизи не сбрасывали. Немцы, наверное, берегли нефтяные промыслы для себя.
               
И вот однажды, когда в прохладный непогожий день все они сидели в своем шатре, за его по-логом вдруг послышался бесконечно родной голос:
- Что-то я вижу здесь очень знакомое! – И в палатку просунулась лысая голова, украшенная милыми голубыми глазами. Это был Юрин папа. Просто невероятно! Этому нельзя было поверить. Вот он, живой, настоящий, смеющийся и плачущий от счастья папа! Откуда, как, почему?! Да правда ли это? Здесь сын впервые увидел отцовские слёзы и трясущиеся от сдерживаемых рыданий плечи, когда он захватывал всех их своими большими руками и прижимал, прижимал к себе.

Оказывается, его отпустили из армии после медкомиссии, признав негодным для службы. А нашёл он их, скитаясь по лагерям беженцев и обнаружив по выделяющемуся виду их убежища. Он знал, что они обязательно построят себе шатер, которого ни у кого больше не будет. Счастью их не было предела. Не рука ли это судьбы, не провидение ли это Господне?!

Несколько дней спустя к пирсу пришвартовался пароход. Началась погрузка–столпотворение. Суматоха, крики, беготня, плач, толкотня, бестолочь. Наконец, угомонились и отчалили. Как это не странно и тоже почти невероятно, с ними вместе, как и почти год назад, оказалась семья Бутрименко, папиного начальника, во главе с ним самим. Он был вызван в Москву, а перед тем ему разрешили отправить и сопроводить семью в Среднюю Азию.

Что творилось на пароходе, словами не передать. Нет таких слов для описания тесноты, от-чаяния, страха и взаимной ненависти. Народ лепился буквально на всякой сколько-нибудь пригодной и даже непригодной для этого поверхности. Казалось, только стенки были не заселены бедными беженцами. Пробиться к туалету было почти невозможно, поэтому многие люди справляли нужду непосредственно на месте своего обитания в какую-нибудь посудину и выплескивали содержимое прямо за борт. Пароход был двупалубным, и при свежем ветерке всё, что выбрасывалось с верхней палубы, окропляло обитателей нижней.
- Ничего, ничего, товарищи, это всего-навсего свеженькое говнецо! – подбадривал Василий Максимович пострадавших, призывая всех к юмору и легкости мировосприятия.

 Юра из-за  стыдливости не мог воспользоваться посудой и отправился в дощатый гальюн, сооруженный специально для «комфортной» перевозки эвакуированных. Он представлял собой вынесенное на бревнах за борт четырехочковое сооружение, разделенное одной доской на две части с входами в них с двух сторон, для мужчин и женщин. Входили-то раздельно (две очереди, мужская и женская, лепились к гальюну с двух сторон), а сидели рядышком, не таясь, не стыдясь, не церемонясь. Когда очередь дошла до Юры (часа через два!), то он, вошедши в гальюн и только собравшись снять штаны, был грубо и бесцеремонно оттолкнут в сторону какой-то озверевшей женщиной, перешагнувшей из женской половины в мужскую. Толчок был осуществлен задом, так как руки её уже были заняты, удерживая спущенные рейтузы и задранную юбку.
Юная Юрина душа, склонная к идеализации и романтизации непривлекательных сторон быта и женского пола, не разорвалась от ужаса, даже не содрогнулась. Включился некий спасительный шунт, принявший на себя почти всю силу и напряжение невероятных психологических ударов.

Конечно, не всё внимание поглощали внутрипароходные дела. Ведь за его бортом кипело не-описуемо огромное круглое во все стороны море, в центре которого находилось  судёнышко. Море поднимало и опускало его, валило с боку на бок, но не грозно, а будто играючи, забавляясь такой безделушкой, как этот железный кораблик и теснящиеся на нём людишки. Оно охотно и терпимо принимало сбрасываемых с кораблика отживших своё особей, унося их в темно-синие глубины и пряча от отупевших взоров родственников. Улетел за борт и старик-еврей в ермолке и полосатой накидке. Его привязали к носилкам, на которых он был внесен вчера на пароход. Привязали ещё что-то железное и тяжелое, и он ушел под воду, как другие, неторопливо покачиваясь из стороны в сторону и исчезая во тьме. Было очень грустно, но не более, так как пронзительно сияло солнце, было утро, а море было такое свежее и чистое, что само погребение умершего приняло какой-то очистительный от земных сует характер.

В Красноводскую бухту входили при ослепительном солнце, и весь город лежал под ним рас-каленный добела. Разместились опять на площади, песчано-каменистой, голой и прожаренной тем же солнцем. Вокруг ни единого деревца, ни единой травинки и ни единого человека. Спустя немного времени вся эта площадь была уже до предела залита человеческим морем, пульсируя переливающимся через море Каспийское из Бакинских пристаней.
По своему обыкновению, удобно разместили узлы, навесили над ними брезент, подняв стенки шатра, чтобы не сгореть внутри от невыносимого жара. И занялись своими делами: Юра с Володей отправились знакомиться с городом, взрослые готовиться к предстоящей дороге через Среднюю Азию.

Надо сказать, демобилизовавшись, глава семейства сразу же обратился в своё родное «Загот-зерно», отделения которого были по всей стране, в частности, и в Закавказье. Там он получил направление на работу в Северный Казахстан, в Кустанайскую область, все необходимые документы на себя и семью, в том числе особо важные – продовольственные карточки, которые худо-бедно, а всё же отоваривались в пути преимущественно или только хлебом. Помимо этого подспорья, у них ещё оставалась мука, полученная в Егорлыкской. Используя её небольшой запас, взрослые решили расширить  продовольственный ассортимент. Для этого женщины принялись жарить пирожки (похоже, у них имелось ещё и подсолнечное масло). Какова была начинка, Юра не помнил: то ли капуста, купленная в Баку, то ли рыба, то ли рис, приобретённые здесь же в Красноводске – решительно не помнил. Но совершенно четко сохранился внешний облик их и вкусовое ощущение. Небольшие, удлиненные, но не плоские, а квадратные в поперечном сечении, с остренькими кончиками и поджаренными со всех сторон до умопомрачительно вкусного цвета. Глядеть бы на них и не наглядеться, но слюнки заливают рот, делаешь непроизвольное глотательное движение, рот раскрывается сам собою и руки неумолимо вставляют в него чудо кулинарного искусства. Раз, два, три и нет пирожка, а следующий – вот он, соблазняет с ещё большей неудержимой силой.

Так вот, эти самые пирожки предназначались не для собственного съедения, а для обмена на местную продукцию – рис и гигантскую каспийскую сельдь, залом. Ни до, ни после Юра никогда более не видел ничего подобного среди сельдяного племени. По размерам, как хороший лосось, а по вкусу, как донская сельдь. Тоже чудо, но нерукотворное!
Базара в городе не было, поэтому женщины ходили с пирожками по домам местных жителей и осуществляли первобытный обмен. И осуществили. Селедки им хватило почти до Ташкента, а рис доели почти к Чкалову.

Конечно, Юру с Володей,  молодых и голодных, родители не могли не угостить этими пирож-ками. Что-то им всё же досталось, но выделенное лакомство они только слегка, по пирожку, попробовали, а львиную долю продали. Да, да, сами, прямо на улице продали за какие-то гроши, чтобы на выручку купить книгу. Дело в том, что ребята высмотрели её в убогом книжном магазинчике, который привлёк их внимание возможностью скрыться от палящего солнца в относительную прохладу и тень. Посетителей в нём не было, пустоватые полки ничем особым не привлекали, и вдруг они рассмотрели небольшую толстенькую книжицу в красной обложке с названием «Календарь Страны Советов».

Сильно стесняясь,  попросили посмотреть её, и были потрясены, восхищены, околдованы ею. Она была издана накануне войны в 1941 году, и в ней была собрана куча сведений о нашей стране. Во-первых, календарь с датами важнейших событий советского периода, с описанием всех праздников и биографиями всех вождей. Во-вторых, сведения о географии страны, её климате, полезных ископаемых, населении, реках, морях, океанах, горах, растительности и т. д. В-третьих, в ней содержалось отдельное подробное описание всех Союзных республик, крупнейших городов, экономических и физико-географических районов. В-четвертых, она содержала  разделы, описывающие великие путешествия, исторические места, преобразование природы, замечательные сооружения и т. д. В общем, это был кладезь информации, по существу, маленькая карманная энциклопедия о том, что им сейчас было дороже всего на свете – об их Родине.

Наверное, эта книжка так  легла на ребячьи сердца, что она не только знакомила их с величием и могуществом страны, но и поддерживала в них чувство  уязвленной гордости за неё, надежду и веру в её несокрушимость, в неизбежность победы над ненавистными немцами. Пусть они захватили уже огромные наши территории, пусть они пока ещё сильнее нас, но это не навсегда, это скоро кончится, и мы обязательно будем праздновать свою победу, обязательно.

Продавая пирожки, они  очень боялись, что книгу раскупят, и им она не достанется, но, похоже, они были единственными её покупателями. Она странствовала с ними повсюду, они зачитывали её до лохмотьев, припадали к ней, как к живительному источнику. Ещё и сейчас, после почти шестидесяти пяти лет, она с Юрием, вконец истрепанная, обглоданная, пожелтевшая, милая и наивная книжка об исконной мечте человечества – Стране Социализма. Несбывшейся, наверное, никогда не воплотимой в жизнь, Стране-Идеале.

В Красноводске они задержались недели на две или около того, так как быстро вывезти из го-рода такую массу людей не было никакой возможности. Тут происходила сложная и трудоёмкая работа по перегрузке привозимых из Средней Азии и Сибири воинских формирований и огромного количества военной техники: орудий, танков, самолетов и боеприпасов – на пароходы, следующие в Баку. Освобождающиеся составы загружались эвакуированными. Их были тьмы и тьмы. Своей очереди они дождались во второй половине октября.

Наверное, в это же время дальше, в глубь Азии, уезжала из Красноводска и другая семья, с которой много лет спустя Юру навсегда связала судьба. Впервые их путь почти соединился в Ставрополе, а потом здесь, в Красноводске, они вновь вплотную соприкоснулись, не подозревая об этом. Какие-то мгновения отделяли их от того, чтобы никогда не случилось того, что потом случилось, чтобы оборвалась тоненькая ниточка, протянувшаяся отсюда в будущее. От этой ниточки отпочковались новые пути, по которым, оказывается, здесь и сейчас предначертано было идти новым, только задуманным судьбой и Богом пришельцам - Юриным  дочери и внукам. А ниточка не оборвалась потому, что упавшую с мостков в голубую воду Каспия ставропольскую девочку спасли, не случайно оказавшиеся рядом какие-то мальчики. Она уже погружалась на дно и сквозь темнеющую толщу вод видела всплывающие от неё серебряные пузырьки воздуха, и сознание её меркло, чтобы все-таки не погаснуть здесь и сейчас, а снова вспыхнуть для будущего.

 Грузили их, как и повсеместно в то время, в теплушки. Вместе с ними оказались кое-кто из бывших папиных сотрудников, которые всё время старались не терять друг друга из вида и держаться вместе. Среди них снова обрелись старики Захаровы. Они были одиноки, оба участники гражданской войны, коммунисты, горячие патриоты. Войну и наши потери переживали очень тяжело, с необоримой тоской и страданиями. Единственной темой и интересом для них было положение на фронтах, но следить за этим в этих условиях было чрезвычайно трудно.
Основным развлечением в поезде было обсуждение тех отрывочных и случайных сведений о ходе военных действий, которые удавалось узнать на стоянках в городах и крупных населенных пунктах. Часто заводили патефон и слушали довоенные пластинки, полные, как теперь казалось, света, счастья и благоденствия. Захаровы горько, и не стесняясь, плакали, особенно когда звучала песня:             
                Ах вы, кони, вы кони стальные,
                Дорогие мои трактора,
                Веселее гудите, родные,
                Нам в поход отправляться пора.
                Мы с железным конем
                Все поля обойдем,
                Соберем и посеем и вспашем.
                Наша поступь тверда
                И врагу никогда
                Не гулять по республикам нашим!

Размещались в вагоне сравнительно свободно, каждая семья на своем пятачке, выложенном своими вещами. Из них сооружали постели, места для сидения и еды. Было даже уютно. Но очень жарко. Для этих мест осень была еще ранней, весь день калило нещадное солнце, нагревая окрестные пустыни и вагоны. Только ночью наступала желанная прохлада, но и этого им казалось мало. Тётя Лиза с ребятами, Володей и Юрой выбирались через окошко под крышей вагона наружу прямо на ходу поезда и коротали время на его крыше. Было и страшно и интересно. Даже ночевали там, вытаскивая с собой наверх одеяла. Оттуда открывался великолепный вид на желто-серые пески, их ребристую поверхность (как застывшая водная рябь!), на барханы, редкие поросли скелетных саксаулов. Справа вдали тянулись лиловые в дымке горы, ещё более голые и каменистые, чем в Дагестане. Однако, тёте Лизе эти романтические вылазки виделись совсем в ином свете: «Мальчики выбрались на крышу вагона прямо на ходу поезда. И я присоединилась к ним, боясь, что во время хода поезда им вздумается помочиться, они подойдут близко к краю крыши и попадают. Сидя на крыше вместе с ними, я зорко наблюдала, чтобы они не подходили к её краю. Тогда я вовсе не боялась вылезать через маленькое окошечко на эту проклятую крышу, а теперь страшно вспоминать об этом.»

Населения совсем не было видно. Порой поезд неожиданно без всякой видимой причины останавливался среди абсолютно  безлюдной и дикой местности. И вдруг, как из-под земли, появлялись аборигены в огромных мохнатых папахах и халатах с красивейшими и тоже огромными дынями. Все покупали их и просто дурели от их дивного аромата и волшебно-влажной сладости. Это было чуть не единственная их еда. Кроме скибки дыни, на каждого в день приходился ещё небольшой кусок хлеба и долька залома, истекающего душистым жиром. Вкусно, но мало. Есть хотелось всё время, постоянно.

До Ташкента ехали несколько дней с мучительными стоянками на полустанках и разъездах в пустыне. На крупных станциях обычно не задерживались. Постоянную радость и душевный подъем вызывали составы, часто мчавшиеся навстречу. В них везли военную технику: танки, машины, орудия, самолеты. Сопровождающие солдаты весело выкрикивали им что-то и размахивали руками. Всё это внушало надежду на скорый перелом в ходе войны. Этим и жили.
В Ташкенте было уже прохладно. Там они были не долго, чуть ли не одну ночь. Власти спе-шили поскорей избавиться от нежеланного и опасного груза – беженцев. Наслышавшись от добрых людей, что в Чкалове (Оренбурге) очень дорог табак, взрослые вложили в его приобретение все остатки своих денег, надеясь там выгодно продать товар. Впрочем, денег хватило на не много – около половины мешка.
 Стоит ли говорить, что никто этот табак в Чкалове покупать не стал, и их спекулятивная афера кончилась полным провалом.

Ехали на север уже в пассажирском вагоне. В их распоряжение досталось целое купе. Юра с Володей облюбовали самые верхние полки. Еды уже почти не было, так как карточки в Ташкенте не отоварили. И опять ехали очень долго. И опять совершенно неожиданно останавливались среди песков или серой безжизненной пустыни с жидкой иссохшей растительностью, бывшей когда-то травой. Могли постоять минут десять-двадцать, а то и час-два.
 
Как-то баба  Варя подала идею использовать такую стоянку для приготовления еды – попро-бовать сварить рис нашим обычным полевым способом: быстрый экономный костерок, на нём кастрюля с заранее запасенной водой и в ней новоприобретенный рис, обмененный на простыни у аборигенов. Сказано – сделано. На этот раз главными исполнителями были Юра с Володей, так как внезапное оживление поезда требовало очень быстрых и акробатических действий – схватить горячую касрюлю с кипящей кашей,  успеть догнать свой вагон и взобраться в него с этой кастрюлей. Помнился только один случай такой эквилибристики, закончившийся вполне благополучно. И даже едва закипевшая каша успешно дошла до кондиции в вагоне, укрытая одеялами.

 Конечно, далеко не каждый день им удавалось провернуть это мероприятие, поэтому чаще  оставались голодными. Не помнилось, что закончилось – то ли рис, то ли стоянки, но голод всё более крепчал. Стали менять вещи на сушеные и заплетенные в косицы дыни – теперь это был единственный продукт, предлагаемый для обмена местными жителями. Это мало помогало избавиться от изматывающего чувства голода.

Однажды в такой невеселой обстановке Юра впал в меланхолию, разжалобил себя мыслями об их горестной судьбе, вспомнил, как дядя Лёня пророчествовал ему будущие слезы и… не то чтобы расплакался, а, как говорят, пустил слезу, чем вызвал бурное веселье и издевательства брата Володи. Тот был в полной форме, бодр и вполне мужественен. А вот в Юре действительно чего-то не хватило или, наоборот, было чего-то в избытке. А может быть, это было просто запоздавшее прощание с детством…

Кругом простиралась совершенно пустая степь – не степь, пустыня – не пустыня. Веяло от неё вековечной бесприютностью, тоской и смертельным одиночеством. Было уже холодно, дул резкий ветер и бессмысленно несло куда-то пыль и редкие клочья серой травы. Казалось, здесь уместно только умирать в безысходности, проклиная свою горькую судьбу.
Между тем от недоедания и общей тягостной и какой-то бесперспективной обстановки стано-вилось плохо и маме. Она худела, как-то истаивая, впадала в задумчивую молчаливость, словно уходила от всего во что-то потустороннее. Особенно это проявилось в Чкалове, куда они прибыли поздним вечером. В здание вокзала их не пустили, ночевали они на пустой привокзальной площади прямо на земле. Было уже совсем холодно, ночью морозило. Мама была отсутствующей, отрешённой, ко всему безразличной. Она явно впадала в прострацию. Чтобы она смогла что-либо сделать, необходимо было участие и усилие с чьей-либо стороны, а именно надо было  ей подсказать, показать или, взяв за руку, помочь совершить это действие – поднять, посадить или повести за собой. Юре становилось страшно. Казалось, они  теряют её, настолько это было необычно, не похоже на неё, просто невероятно.

Хорошо, что в Чкалове они пробыли совсем недолго. Кажется, на следующий же день и убыли в Кустанай. Приехали туда 6-го ноября. Поместили их  в конторе спасительного «Заготзерно». Из-за праздника никого на работе не было, только один сторож-старик. Он сидел на корточках, прислонившись спиной к жарко горящей печке, непрерывно курил вонючую махорку и всё время кашлял, смачно сплевывая на пол. За окном шёл обильный снег, гудела печь, подвывал ветер, в конторе было тепло и уютно. И вновь пробудились надежды. А старик всё кашлял, хрипел легкими и монотонно повторял:
- Эх, зима, зима, зимушка-зима. Кхе-кхе, тьфу!!!

Их чем-то накормили, они удобно устроились на столах, подстелив под себя свои  тряпки. Всё тело блаженствовало от сытости и тепла, сердце отогревалось мирным потрескиванием дров в печи, сознанием близкого и благополучного окончания долгого пути, каким-то умиротворяющим и сочувствующим звучанием стариковского философствования:
- Эх, ты зимушка-зима, всем зимам зима! Кха, кха, тьфу!
И веселые прыгающие отблески по стенам полутемной конторы, и треск дров в печи, и под-вывание ветра за окнами, о замерзшие стекла которых неровно шелестит снежная крупа.
Это и всё, что осталось в памяти о Кустанае. Снег, несомый за окном ветром, трепетные полосы и пятна света, падающие от печки на стены, потолок и пол, тепло и сквозь наплывающую сладкую дрёму возня, сентенции и покашливание дремучего деда.
               
                ЗАЧЕМ

Каждый знает, как зарождается и появляется на свет Божий человек. И обычно считает это дело весьма нехитрым. Но далеко не каждый задумывается над тем, а какова вероятность то-го, что именно он осчастливил своим появлением мир. Если рождение человека вообще безотносительно к его индивидуальности при наличии здоровой пары соответствующих человеческих особей равняется практически единице, то есть фактически неизбежно, то рождение каждой конкретной личности почти невозможно, то есть близко к нулю.

 Действительно, чтобы появился на свет какой-нибудь реальный имя рек, необходимо было совпадение именно тех пар его предков (в том числе даже далёких одноклеточных, если исходить из материалистической дарвиновской концепции) в количестве не менее нескольких сотен миллионов, а может быть, даже миллиардов, которые в действительности были его прямыми предками. И случайно попавший в их число один единственный какой-нибудь иной сторонний «предок» сделал бы уже невозможным появление на свет вышеозначенного индивида имя рек. Вместо него был бы нынче уже некто другой. И в каждом конкретном соитии одной из любых пар его предков происходит такая умопомрачительная конкуренция многомиллионной армии конкурентов в виде сперматозоидов, что вероятность очередного «родоначальника», вернее, «родопромежуточника» нашего индивида стать именно его «родоначальником» («родопромежуточником»), ничтожна, исчезающе мала. Как утверждают учёные, у сперматозоида при половом акте есть только один шанс из 64 миллиардов оплодотворить яйцо. А если учесть (кто бы за это взялся?!) ещё количество соитий предков, не участвовавших (соитий!) в механизме зарождения нашего героя, то здесь вообще следовало бы оперировать величинами, столь малыми, что отличить их от нуля практически не представляется возможности.

 Пусть математики посетуют на мои умозрительные заключения, но факт появления в сонме живых каждого конкретного индивида, каждой человеческой личности практически невозможно при действии теории вероятностей. И, тем не менее, мы появляемся с поразительной неуклонностью. Может быть, о случайности и можно было бы говорить, если бы в каждую эпоху появлялись не те люди, которые ей необходимы и  которые делали эту эпоху столь же индивидуальной и неповторимой с поражающей предопределённостью. И здесь  было бы уместным возразить сомнительной мудрости Екклесиаста: «что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». И возражая этому, можно было бы сказать: «ничто не возвращается в этом мире на круги свои, и дважды в одну реку не войти».
И если через человечество прокатывается война, уносящая преимущественно мужчин, то вместо них, восстанавливая мирное равновесие, почему-то нарождается столько новых мужчин, сколько необходимо для восполнения потерь. И при этом, как и при всяком ином рождении, возникают не просто безликие и одинаковые особи, делающие всё то же, что делали их предшественники, а индивидуальности, предопределённые всем предшествующим ходом истории, цепью предшествующих поколений и, быть может, метафизической сутью мира, чтобы сотворить новую неповторимую эпоху. И потому ни в чём здесь нет случайности – каждый из нас приходит в этот мир со своим предназначением. Наверное, многие  из нас не знают, в чём оно состоит, но  все мы в совокупности делаем именно то, что нужно месту, времени и истории человечества.
 
Господи! Если бы не эти немыслимо прекрасные, сладостно потрясающие звуки, как убога была бы жизнь моя. Слава, Тебе Боже, что Ты создал ранее меня великих Баха, Чайковского, Пуччини, Грига, Сибелиуса и других, других, других!

Чудо русского языка, разумеется, не в вывертах и словесных галлюцинациях В.Хлебникова (пусть земля будет ему пухом!), а в фантастической, пронзительной поэзии Ф.Тютчева и поэтической прозе И.Бунина. Явление русской живописи проявилось как знак тончайшего проникновения в красоту и духовность России, конечно же, не в чёрном квадрате Малевича, а в тайнах полотен И.Левитана. А музыка, музыка России это не Шнитке, а Чайковский.…Впрочем, возможно, я не прав – именно А.Шнитке и П.Чайковский, рядом, неотделимо друг от друга. Шнитке, прозревший в запредельном для людей мире, и Чайковский, воспевший божественную красоту мира людей. Но почему же Шнитке так похож для меня (если не сказать, почти одинаков) на Денисова и на Губайдуллину, зачем они совпали? Нет, всё-таки музыка России это П.Чайковский, Г.Свиридов, Н.Римский-Корсаков…