2. Божий дар

   Отрывок из повести Остров серебристого дельфина


          Как сохранить духовные ценности, когда древо твоей жизни с корнем вырвано? Все привычное и родное проглочено чудовищем перестройки. Остается только надеяться, что Он - милосердный и непостижимый - спасет твою душу и тело.

   
    Жители Краснополья знали об НЛО не понаслышке. Лично сами видели. Воочию лицезрели гнездящиеся в облаках то стайкой, то поодиночке необыкновенные белые предметы. Энергично, с задоринкой краснопольцы выкатывались из домов поглазеть на чудо дивное. Строгие старушки поспешно крестили небо, счастливая ребятня скакала, выпрыгивая из штанов. Рабочий день, конечно, коту под хвост. Всем хотелось увидать, как эти чудесные тарелки повисят-повисят, маскируясь под облака, а потом как дадут жару да начнут носиться туда-сюда! Загляденье! Ещё лучше, чем парад на Красной площади.

     В такие дни никто не работал. Все обсуждали событие дня, потом дружно шли в закусочную. Начальники же предприятий и учреждений с гневным усилием, так, что лакировка стола жалобно пищала под пером строчили «наверх» наивные докладные: «…поэтому обязан доложить, что отсутствие работников на своих рабочих местах произошло по причине присутствия неопознанных летающих объектов, что повлекло за собой…»

    И только мужчины в лётной форме понимали истинную суть происходящего. Напряжённое молчание, руки на штурвале, немигающий взгляд направлен на цель. Немужской страх. Чем всё закончится в этот раз?.. И когда раздавалось долгожданное «отбой!», дрожащие руки автоматически тянулись к пачкам сигарет, лица были мокры от пота, а сухие гортани лишены голоса.

    Интерес инопланетян к небольшому городку был неслучаен. Вокруг него располагались несколько воинских частей, полк, база, аэродром. А может быть пришельцев волновало совсем другое, например, краса здешних мест? Теперь никто этого не узнает.

    НЛО прочно внедрились в общественную и культурную жизнь населения и стали её составной частью. Поэтому зимой в детском саду вместо традиционного  Снеговика, малышня лепила летающую тарелку, напоминающую гигантский спасательный круг. В связи с этим скудные снеговые осадки отсутствовали в радиусе  триста метров. В школе старшеклассники писали сочинения и рефераты на тему «НЛО—реальность или вымысел?». Говорят, что директриса так увлеклась уфологией, что на этой почве похудела, о чем уже даже и не мечтала.

    А местный художник Попков с благословения председателя горсовета на полстены двухэтажного городского Дома культуры сотворил шедевр, посвященный братским отношениям с пришельцами. На полотне довольно живо были изображены представители двух цивилизаций — инопланетной и земной. Самолёт с вертикальным взлётом, похожий на муху, устремлялся навстречу предмету в форме сардельки дюралевого цвета. На спине «мухи» в лётном шлеме красовался румяный фейс самого Попкова. Озаряя всю округу блистательной улыбкой, он простирал объятья дистрофичному изумрудному уродцу. Гуманоид от избытка эмоций так и норовил выпрыгнуть из своего средства передвижения прямо советскому летчику на руки. У него был совершенно неправдоподобный вид (таким видел его художник)— ни ушей, ни рта, только два жёлтых круга, не вмещающихся на, так сказать, лице, что вызывало у всех доброжелательное сочувствие. Вместо рук пришелец вздевал к небу скрюченные лягушачьи лапки, смахивая на пленного фашиста.

    Спустя десяток лет внешнее сходство Попкова со своим космическим братом  было потрясающим. Весь зелёный от регулярных запоев, искореженный, высохший от «благ» перестройки он бродил по Краснополью и заглядывал во все винные магазины и забегаловки с немой укоризной интеллигентного бомжа. Левая рука у него совсем не двигалась и служила для ношения бутылок подмышкой. Зато правая, парализованная и скрюченная, с неожиданной обезьяньей сноровкой реагировала на все, что касалось еды, выпивки и денег.

    В один из немногих осмысленных голодных дней бедный художник принял от залётного дельца стодолларовую банкноту в виде платы за свой монументальный труд. Со слезами утраты на глазах, зарёванный аж до второй пуговицы того, что некогда было плащом, с зелёной бумажкой в правой клешне и с опущенною ниже плеч головой он проковылял к водочному ларьку. Потом его уже больше никто не видел.
 
     Говорят, что картина Попкова была представлена в Америке на выставке абсурдов, и один американский богач купил её за сто тысяч долларов. А на облупленном и опустошённом Центральном ДК ещё долго неуместно-празднично белела стена там, где раньше была картина.
 
     В недавнем прошлом Краснополье было крупным военным городком.  Он располагался на  возвышенной равнине в окружении  необозримых полей, которые по весне цвели буйным маковым цветом. Это и определило название населенного пункта. Жители городка выстраивали свою общественную жизнь в образцово-показательной манере и по самому передовому уровню. Каждый, от мала до велика, стремился к высшей цели, к достижениям, как тогда говорилось, в учёбе, труде, спорте, культурном развитии и т.д.  Жители городка имели всё для счастливой жизни: работу, жильё, детсады, школы, больницы, спортплощадки, кинотеатры, Дома культуры, а также бесплатное образование и медицинское обслуживание. Но однажды кто-то захотел всё переиначить.

     Для Евгении Журавлёвой этот кто-то стал личным её врагом. Как-то она увидела по ящику одну политическую сенсационную передачку – одну из тех, в которых для куража разные телеканалы гнусно выставляют напоказ чужое «грязное бельё». В проёме телеокна угадывался дымный силуэт без лица, неизвестно кому принадлежащий. Безымянная тень посылала на весь белый свет бесстыжее откровение: « Мы с Горбачёвым задумали и осуществили перестройку».

     Женька, услышав такое, вскочила, завибрировав, как струна, заорала на телевизор бешеным голосом: «Падло, с-с-сука, чмо дебильное, г-но на палке! Чтоб тебе пусто было! Чтоб тебе в старости некому было воды подать! – Она без сил рухнула на диван. Жить не хотелось. – Вот это да! – думала она, - выходит так, что любая гнида, шизоидный политболван может похерить целый народ. Свой народ! И за это ему ничего не будет. Наоборот, заграничные дружки-подружки   ещё и Нобелевскую премию подкинут за успешную подрывную деятельность. Бедный Нобель, хорошо, что он лежит, а то б упал от позора. Это ж надо! Какой-то плешивый козёл решил себя проявить и придумал как это сделать. Не в науке или искусстве. Нет же! Он вылез в нужное время и в нужном  месте в самом подлом деле, какое можно представить. Взял да и удавил свою страну. Не бесплатно, конечно, он это сотворил, а под политический заказ».

     От гнусной телесенсации никто даже не поморщился, потому что измождённое и истаявшее числом население постперестроечного Краснополья еле тянуло ноги. Днём и ночью люди из числа тех, кому некуда было податься, вели в своём захолустье стоическую битву за выживание. Так что им было абсолютно по барабану, кто там и что сказал по телевизору. Работы не было никакой, зачастую нечего было есть и нечем было согреться. Смерть охотилась за стариками, как волк за раненым животным. Женщины не хотели рождать детей, и не было никакого просвета.

     Только Евгения Журавлева с услышанным смириться не могла. Она вспыхнула, как хворост от искры. Она жаждала мщенья. Она – эта маленькая женщина, похожая на усталого ангела или заблудившегося в мирах марсианина копила в межреберье своего измотанного тела ненависть. В груди у неё что-то беспрестанно ёрзало, кололо, словно грызун завёлся.  Мысль, что люди честные, трудолюбивые, талантливые, умные могут быть околпачены любым пройдохой, разъедала ее, как серная кислота.
   
     Её маленький сын всё время путался под ногами, просился на руки, повисал на ней, как зверушка на дереве. Евгения машинально играла с ним, отвечала на неисчерпаемые «почему?», читала сказки.  А в это время в ее голове черными змеями плодились сцены расправы над ненавистным мерзавцем. Сладким чувством мести, как наркотиком, накачано было ее тело, когда она в дебрях своего воображения шагала с огнемётом наперевес. Словно наяву, Женя видела, как она в бронежилете, с черной маской на лице идёт по мраморной лестнице против течения кроваво-алого ручья ковровой дорожки. Каждый её шаг – это печать страшному приговору. Это удар топора по осиновому колу, вонзённому в сердце чудовища. Вот она пересекает необозримое фойе, отслеживаемая сотней камер. Все они в один миг взрываются, не выдерживая напряжение её ненависти. Она подходит вплотную к натасканной охране, выдыхает в плоские оловянные лица: «Крэк»! – и они плавятся.  Дюжие мышцы растекаются серыми лужицами, костюмчики складываются гармошкой. Из недр бесконечного коридора выпархивает администратор с бумажным листом 4-А. Он машет им, словно белым флагом примирения, бросается наперерез её шагам и мгновенно разлетается в клочья, разбившись о лютый взгляд. Манжеты, галстук, накладные волосы плавают под потолком, как экзотические бабочки.

     Она, освещенная дворцовым блеском, неудержимо шагает под грозный отзвук мрамора вдоль мириады чиновничьих дверей. Слепая от ненависти и зоркая, будто ночная птица, она чутьём зверя нащупывает искомую дверь и ударяет по ней сапогом с такой силой, что пуленепробиваемое укрепление рушится, как Иерихонская стена.

     И вот перед ней за перламутровой квадратурой стола, моллюском в скорлупе прячется ничтожество, такое гаденькое, маленькое, что его и не видать. Что-то круглое, лысое, напоминающее капустный кочан,  с прилипшим к нему мерзким плевком высовывается из-за стола и пищит мышиным голоском: «Охрана»!
    Осторожно она сжимает мышцы, словно боясь раньше времени и не по назначению выпустить на волю ураганный огонь своей ненависти – этого страшного пса, кромсающего плоть. Она медленно поднимает смертоносную железяку, наводит прицел. Крестик в линзе, как паук, вонзает хищные лапы в плешивый меченый лоб. Три…Два…Один… Но рука под тяжестью падает вниз.

    « Мама, мамочка, ты что, глухая?! – сын повис у неё на руке и впился глазёнками в Женины глаза такие чужие, словно мёртвые.– Почисть мне конфетку, мамуля». Женя медленно повернула голову и моргнула, очнувшись. « Иди ко мне, мой маленький. Давай разверну твою конфетку». – Она подхватила его, прижалась к тёплому тельцу, вдохнула его мирный запах молока, сладостей и младенческой чистоты. « Мама, когда я вырасту, то буду пожарным. А ты кем будешь?»

     Женя задумалась. Вопрос сына поставил ее в тупик.  «Кем я буду, кем я была, и кто я есть»? Она ощущала себя ничтожной щепкой, втоптанной каблуками в землю, микроскопическим фрагментом рухнувшего мира, малой частицей великолепного могучего дуба, поваленного сумасшедшими дровосеками за жалкую плату в два пфеннига. Великан пал. Он был расчленен и растащен для своих презренных нужд алчными обывателями. Уж нет его давно, и даже не осталось воспоминания о горьком аромате его дымящегося тела в кухонных печах ненасытных потребителей.  А щепка все еще живет болью мертвого дерева, и все ее клетки вместе со всеми митохондриями – то немногое, что осталось – продолжают, как цепной пес, охранять генетическую память своего рода, пока в закваске дождей и времен они не перебродят и не станут компостом для земляных червей.
     Журавлева посмотрела на свои изъеденные ежедневной работой руки и сказала,  уныло улыбнувшись: «А я буду председателем Земного шара». Малыш облепил её своим тельцем, как вьюнок, ухватившись за шею, зашептал на ухо жарко-жарко: «Ты что-о-о-о?!! Председатель Земного шара – это Бог».

     Женя вспыхнула неожиданной радостью, которая в один миг разбила в дребезги кандальные думы. В эту минуту она была свободна от своего мятежа и счастлива простым материнским счастьем. Она сразу согрелась от теплой мысли, что у неё славный малыш, что он, ещё такой маленький, уже имеет прочные понятия. Они крепко обнялись и, так как дело близилось к ночи, быстро заснули…

     Проснулась Женя заполночь. Неожиданной волной, накатившей из потустороннего мира уютного сна, её выплеснуло на холодный каменистый берег реальности. Кто-то повелительно вложил в руку карандаш. Освещенный полнолунием клочок бумаги быстро наполнился скучившимися строчками. Царапая бумагу и противно скрипя, китайский карандаш выстроил восемь поваленных штакетников строк. Женя, так и не успев толком проснуться, нырнула обратно под одеяло и, как добрая наседка крылом, старательно укрыла своего цыплёнка.

     Утром, с трудом разобрав куриный почерк, Журавлева переписала нежданные строки в ученическую тетрадь, воинственно орудуя ручкой в чистовике.
 
 Кто там шарахается в стороны от света?
 Он честью свят и совестью велик.
 Привитый Словом Божьего  Завета,
 Он голодать и мыть бельё велит.

 И теплятся и льнут ко мне щенками
 Рождённые от правды – свет сосать.
 Мы с ними неделимы знать,
 Как геометрия с фигуркой оригами.

     Потом пришли другие, острые, болезненно-резкие, злые до слёз слова.

Как ни старайся, все ж не избежать
Стыда, обмана, нищеты и боли…
Красно в глазах. То возглавленцы, что ли,
На живодерню тащат люд кромсать?

    Женя лупила и лупила этими словами по белым ни в чём неповинным листам бумаги, словно гвозди вбивала в гроб своего смертного врага. Ей так хотелось эту плотоядную тварь поглубже зарыть и место забыть.

Старуха злобная, тупая,
Ты в прошлом Родиной звалась.
На горло детям наступая,
Сыновней кровью упилась.

    Стихи приходили по ночам, не давая покоя.

Моя Родина, кто ты мне – мачеха,
Чужеземка с улыбчивым ртом,
Или тень беспризорного мальчика,
Или старость с пустым животом?

     Когда тетрадка наполнилась, Женя почувствовала, что злоба, которую она так настырно копила, которая доводила её до бешенства, до зубовного скрежета, до красной пелены перед глазами, которая впилась в неё крюками когтей и никак не хотела отпускать – эта злоба немилосердная послабила звериную хватку, и стало легче дышать.

    Тонкую полосатую тетрадь, такую тонкую, что и смотреть-то было не на что, никто никогда и не увидел. Вся её ценность была в том, что она стала неким громоотводом, поглотившим в себе огненную бурю человеческого страдания. Удушающая ярость  притухла, но продолжала исподволь тлеть и грозила повторить пожар. « Евгения Журавлёва. Крамольные стихи», – было начертано на обложке и второпях упрятано на дне распавшейся шухлядки, которая по причине распада никогда не выдвигалась из обшарпанной тумбочки, купленной студентами родителями с десятых рук тридцать лет назад. Потом  Женя молчаливая, с приглушённым огнём в груди надела старинный мамин платок с плетями бахромы по краям – единственную свою драгоценность – и отправилась в церковь.

     И так, много раз подходя к зеркалу со своим наболевшим вопросом, она, в конце концов, каким-то не вполне человеческим чувством дотянулась до маленького золотого ядрышка огромного секрета мироздания. Как-бы нечаянно, без чьей-либо подсказки, только благодаря детской способности проникать в вещи неподвластные уму взрослого добропорядочного гражданина, Женя догадалась, что кто-то невероятно великий и умный придумал раз и навсегда устоявшиеся правила жизни, которые нужно принять безоговорочно. Тот факт, что она – это она, девочка уяснила, как данность, установленную Тем, кто владеет всем.

     Сегодня Евгения почувствовала острую необходимость выплеснуть куда-нибудь накопившиеся эмоции. Ей хотелось взорвать в пыль монолиты ярости и развеять по ветру негатив. Но женское благоразумие склоняло ее к тому, чтобы как-то иначе попытаться пресечь разгулявшийся мятеж. Интуиция вела ее к порогу церкви, предсказывая, что за ним и находится освобождение от душевных мук.

     Впервые Журавлева просила прощения у Отца Небесного, посылая молитвенный шёпот в голубую сердцевинку крошечного свечного огонька; осеняла и осеняла себя крестом, да так основательно, словно строила высокую крепость для своей маленькой семьи – от всяких злых людей, от всякого лиха. Потом подошла к батюшке с опущенными глазами, сказала без всяких предисловий, будто каменную глыбу сбросила с плеч:

–  Батюшка, я человека…убила… чуть не убила, – она сказала так, потому что чувствовала насколько её желание мести сильнее самого страшного преступления. Женя увидела, как поп, высвободил из черных покровов крупные узловатые пальцы плотника и свел их в замок. Она не решалась поднять голову и, воткнув глаза в пол, медленно по капле выдавила из себя ядовитую добавку к тому, что уже было ею сказано и так предельно ясно.

– Я…  хочу… его… уничтожить…

    У священника оказался, в противовес ожиданию, острый, какой-то костисто-царапающий и мрачный, как предсмертный стон, голос, который Женя определила как бас. Церковник произнес стандартный ответ:

–  Не суди, и несудим будешь. Только Отец Небесный может нас судить. Мы же никого судить не можем.

     Журавлева отважилась посмотреть на того, кто стоял перед нею. Она увидела жердистого монаха, лет сорока, с двумя черными воронками глаз на мучнистом лице. Он напоминал ей угодившую в нефтяную пленку цаплю – так же черен, трагичен, клочковат и, как-бы отрешен от жизни в последний час своего земного существования. Он смотрел на неё, но как-бы сквозь неё, словно влекомый далекой музыкой. Поп слушал и говорил одновременно, и эта говорильня мешала ему сосредоточиться на звуках. Жене стало как-то неловко, как будто она подглядывает в замочную скважину. Не сомневаясь, что её не слышат, она брякнула уже без церемоний:
– Я хочу его убить за то, что он погубил великое множество народа, за то, что он всех нас довёл до ручки и уничтожил целую страну.
 
      Она, жмурясь, смотрела, как сквозь витражную мозаику в малолюдный церковный полумрак проникают капли утреннего света и разбрызгивают золото искр по алтарю, иконостасу, окладам икон, подсвечникам, лампадам, паникадилу, хоругвям. И, когда священник положил свою тяжелую, как полено, ладонь ей на темя, она вздрогнула от неожиданности, почувствовав, что по волосам, лицу, всему телу заструился горячий родник.  Журавлевой  показалось, что матушка прижимает её к своей груди, обнимает, гладит, трогает губами глаза. В груди, возле самого сердца раскрылся алый бутон, выпуская в Ирий золотистую птичку. Пичуга засвистала звонко и счастливо, а в запекшееся Женькино нутро пролилась  божественная очищающая влага. Чтобы не спугнуть блаженный миг, Женя закрыла глаза.

    Когда она их открыла, то увидела перед собой  совсем другого человека. . У этого другого было иное, словно искаженное зубной болью лицо старика. Он исторгнул из себя по-братски искренние слова так тихо, словно то была некая сакральная тайна, предназначавшаяся лишь этой юной растерянной прихожанке, и больше никому: « Я помогу тебе. Дай мне руку. Молись вместе со мной. Отче наш, Сущий на небесах…»

     Аминь прозвенело, как колокольчик перед входом. Дверь распахнулась, и мощный поток света нахлынул на Женю, чуть не сбив ее с ног. Этот свет переполнил её изнутри и выплёснулся излишками наружу. Она казалась себе маленьким фонариком, отважно разгоревшимся посреди своего захолустного городишка, утонувшего во мраке. Охваченная доселе незнакомым ей чувством, она и не заметила, как служитель поднял к небу руки и лицо мокрое от слёз, как повернулся и пошёл, ссутулясь, прочь.
 
    На другой день, проходя мимо дворовой лавки, плотно усиженной добрыми соседушками, Женя нечаянно услышала, что разговор вёлся об отце Алексее, том самом, которого она вчера впервые увидела. Тётя Катя, которая всё на свете знает, сострадательным голосом поведала историю падшего ангела.

– Было это, бабоньки, не могу сказать в каком зарубежье – ближнем ли, дальнем ли, знаю только, что отца Алексея в нашу дыру сам Бог послал.
 
     От этих слов у Жени, как у сторожевой собаки, зашевелились уши. Почти что крадучись, она пошла на человеческий голос в ожидании неслыханной истории.

– В общем, родом наш батюшка издалече и происхождения непростого. Батька его – то ли полковник, то ли генерал. А мамаша была оперная певица, да только уж отпела своё, сердешная.

     Отправились трое старшеклассников на летних каникулах в поход в лесные дебри  – наш Алексей со своей девчонкой и его друг. Выбрались к чёрту на кулички – горы, лес, море – всё, что положено для туристической жизни. И поначалу всё было хорошо; разбили палатку одну на троих, ловили рыбу, купались, ходили в горы за родниковой водой, а по вечерам пели песни вокруг костра.  Да потом пошло все наперекосяк.  Девушка напару с другом стали Алешку почему-то стесняться; то вдруг замолчат, когда тот с вязанкой хвороста к костру подойдёт, то уйдут без него по воду. Однажды увидел, как идут они, два голубка, по берегу, за руки взявшись, смеются, резвятся. А когда его увидели, то руки разняли и замолчали. Лёшенька-то, чистая душа, неладного даже и не почуял.

    Соседушки, по-курьи сидящие рядком на лавке, аки смиренные христианки упокоили ручки в подолах, а глазоньки невинно опустили в землю. Личики у них раскраснелись и масляно заблестели от волнительного ожидания драматической развязки.

–С собой у Лёшки был пистолетик – папенькин, именной. Когда шёл в поход, вытащил, стервец, из-под замка не спросивши. Взял так, на всяк случай – от дикого зверя защита. В четвертый день похода собрал он вещички, карту военную, провианту на два дня и наган. Сказал друзьям, что отправляется на поиски горного озера, куда он с отцом ещё в детстве хаживал.  Да что-то сбило его с пути.

     Тетушки дружно заёрзали в предвкушении сладкой повествовательной жути. Тётя Катя полезла в карман.  Долгую минуту, зависнувшую в гробовой тишине, копошилась в складах драпа, что-то отыскивая.  Наконец, извлекла идеальный квадратик носового платка и стала прикладывать к щекам. Потом по-слоновьи трубно дунула в смятый батист. Голос задрожал, откуда-то в нём появились хрустальные льдинки, жалобно звенящие на фразеологических  оборотах.

– Да что-то сбило его с пути. То ли дикие звери не пустили на свою территорию, то ли что почуял неладное наш сокол, только повернул он на полдороге обратно. Подходит к палатке – пусто, костёр потух и тишина вокруг –  мёртвая. Только когда на берег вышел – увидел возню. На закате дня его лучший друг с его любимой девушкой на песке кувыркается. Вынул наш Алёша пистолетик батьков именной, да и пальнул сгоряча. Одною пулей сразу обоих уложил. Оружие бросил, да помчался, очертя голову в лес, в горы. Трое суток он носился по горам сквозь непролазные чащи. На четвёртые сутки ополоумевший, изодранный, только что не мёртвый упал наземь без памяти. А рядом оказался мужской монастырь, про который никто и знать не знал. Всю ночь пролежало дитё в траве – зверьё не тронуло. А наутро монастырские-то его и подобрали.

    Тётя Катя еще пару раз дунула в носовой платок и снова заговорила. Льдинки в голосе растаяли.

– Целый месяц мальчишка висел между небом и землёй. Монахи лечили его молитвой, святою водицею да Словом Божьим. А когда он очнулся, то рассказал всё, как было, каялся, в тюрьму просился. Но братья решили  уберечь его от суда человеческого, отдать его в руки Божьи, раз уж  Сам Всевышний взял над ним опеку.  Согласитесь, бабоньки, что это Отец Небесный привёл его к Себе. Ведь в той дикой местности и медведь, и волк  в изобилии водятся, но уберёг малолетку Всемогущий от звериных зубов. И ведь подумать только, куда парня ноги привели?! Алёша и сам не знал, а Отец знал. Знал Он, наш Милосердный, что чистая душа страдает, что душе этой написано Бога познать. А как Его познаешь без страданий?

     Тетя Катя вздохнула и умолкла.

– Что же дальше было?— спросила дебелая молодуха Маня в своей облезлой лохматой шубейке похожая на лесного человека.
 – Дальше? Дальше были долгие годы послушничества, посвящение в иромонахи.
 – А что же, тех убиенных так и не искали?
– Как не искали? Всё обшарили. И подводники, и вертолётчики, и армейские с овчарками. Перетряхнули каждый камешек, каждую веточку. Палатку нашли, а больше ничего. Видать, волною смыло все следы. А монастырь, как не рыскали, всё-таки не обнаружили.
– Так что же, родители до сих пор так и думают, что сын погиб? – всё интересуется Маня.
–  Отец, спустя годы, узнал всю историю в подробностях. Перед самым посвящением Алексей передал домой письмо, в котором объяснил всё, как мог, и попросил прощения. А мать уже ничего не узнает, потому как умерла сразу после пропажи сына.

     Маня, как разбуженный медведь, недовольно перевалилась со стороны на сторону, забурчала то ли оттого, что её душевный покой был невольно потревожен, то ли от того, что мудрёная  житейская задачка  никак не хотела сложиться в её голове. Она возмущенно взмахнула руками, осуждающе закачала головой.

– Так ты, тётя Катя считаешь, что двойное убийство можно простить? Извинился и всё? В Америке за такое пожизненное дают.
– А он и так получил пожизненное. С таким-то страшным грузом ему всю жизнь топать. Совесть – самый жестокий судья. А я-то вижу, что он Богу угоден. Наш Милостивый ему жизнь сохранил. Душу сохранил. Дал ему дар Свой.
–  Какой такой дар?!— воскликнула Маня, округлив глаза так, что стало вдруг видно какие они у неё синие.
– Божий дар – молиться за других. Я, бывало, когда в нашу церковь прихожу, всегда прошу его замолвить слово за меня перед Господом нашим. Подойду к нему и скажу по-простому: « Алексей наш батюшка, голубчик, помолись ты за меня, сынок, Христа ради». Он и помолится. И так светло, чисто и радостно становится на душе, как в Пасхальный день.