Судьба. часть 9

                Часть 9.

                Ольга Васильевна.

 Шестидесятилетний начальник 7 лесозаготовительного участка Петр Петрович Шаповалов, или как называли между собой его подчиненные ППШ, был недоволен прибывшим пополнением.
 «Во-первых – женщины, во-вторых – с ними дети, в-третьих - ссыльные, и к тому же еще не известно за что. Что они там натворили в той Белоруссии за годы оккупации?» - думал он, забираясь в кабину машиниста мотодрезины.
«А, как завтра отнесутся рабочие к новому пополнению. Ладно бы если настороженно, то бишь с опаской. А, вдруг по-другому? А, не дай бог разврат начнется? В бригаде то одни мужики, а тут бабы. И еще неизвестно что за бабы, может они, бабы эти - подстилки фашистские. Вообще-то не похоже.… На старшую то их - Лядову и подумать стыдно. Да и остальные, вроде бы обычные с виду бабы. Эти две пигалицы – те совсем девчонки сопливые, им бы впору еще в куклы играть. Надо будет прямо сейчас, как приеду все у Ильичева про них разузнать».
 Раскуривая потухшую папиросу, Петр Петрович с досадой вспомнил об Ильичеве: - «Он то, Анатолий Николаевич тоже хорош! Ведь ничего, абсолютно ничего в том телефонном разговоре не сказал. Сказал одно: - Присылаю тебе пополнение ссыльных из Белоруссии. Выдай спецодежду, продукты, обеспечь жильем.
И все!».
 Его раздумья прервал голос машиниста: - Что делать то Петр Петрович? Шаповалов недоуменно посмотрел на него
- Делать то что? – повторил свой вопрос машинист
- Ехать.
- А, эти что? – и видя, что начальник не понимает вопроса, пояснил: - Бабы, ну которых сюда привез, тут, что ли остаются?
- Тут.
- Тут, так тут, - согласился машинист и рывком «пускача» завел двигатель.

- На новом месте приснись жених невесте,- взбираясь наверх  двухъярусных нар, весело пропела Лёлька. Улегшись, она, свесив вниз голову, тихо спросила: - Лидка, а у тебя жених то был?
 Лида вспомнила о том застенчивом семикласснике Володе из параллельного класса, который стараясь быть незамеченным, каждый день провожал ее до самого дома. А потом еще долго стоял за деревом во дворе, поглядывая на ее окна. Сказать откровенно – ей нравилось это робкое, ненавязчивое ухаживание. Но сам Володька не вызывал у нее никаких чувств. Другое дело Александр из 9-А класса!
 Она уже начала было рассказывать о нем Лёльке, но строгий голос Ольги Васильевны: - А, ну ко спать балаболки, - заставил ее замолчать. Прислушиваясь к легкому дыханию подруги, она задумалась.
«Что же такое любовь? Отчего возникает она? Отчего два незнакомых человека едва встретившись, начинают понимать, что не могут существовать друг без друга? И что потом связывает этих людей долгие годы?»
Она вспомнила, как бережно и нежно относился отец к маме. Как, каждый раз уходя из дома, обнимая ее, негромко говорил: - «До свидания моя хорошая». Вспомнила рассказ Нади Миронкиной о том, как та, не смотря на грозящую ей смертельную опасность, переправляясь ночью через реку, искала встреч в еврейском гетто с любимым Левушкой.
«Мне уже скоро восемнадцать» - думала она,- «А я все еще не знаю, что такое любовь».
- Ольга Васильевна, - негромко позвала она Лядову.
- Что тебе Лидушка?
- Васильевна, а что такое любовь? Ведь ты любила, когда то.
- Любила. И сейчас люблю.
- Расскажи.
- Да, что рассказывать? И можно ли что-то о ней рассказать, о любви то?
- Конечно можно, - убежденно произнесла Лида, поворачивая голову в сторону Лядовой.
- Ну, коль ты так уверенна, тогда слушай:
 
 - Вот ты думаешь, девочка моя, что любовь всегда приходит нежданно. Может так оно и есть, только у меня не так было.
 Шестнадцати лет от роду замуж меня отдали. Я то и мужа своего Петра Прокоповича только на «запоинах» раз до свадьбы видела. Хочешь спросить, отчего я мужа по имени и отчеству зову? Так я его всю нашу совместную жизнь только так и звала. Сначала оттого, что старше он был за меня на шестнадцать лет, потом уж за то, как относился он ко мне.
 Поначалу страх меня брал только от одной мысли, что мне с ним, старым таким жить придется. Как к церкви на бричке подкатили, то я и вовсе в обморок от страха упала. Бабы, те меж собой судачили, что не к добру все это. А, он меня на руки поднял, в чувство привел, и так на руках, наперекор законам церковным до храмовых дверей донес. Потом уж как венчались, все на меня поглядывал, и за руку поддерживал. Поп то наш - отец Никанор, человек душевный был. Когда  батюшка меня у алтаря спрашивал по согласию ли я замуж иду, то внимательно смотрел на меня. А, у меня и речь отнялась. Он второй раз спросил, а я молчу. Он уж и в третий раз свой вопрос говорит, а я только головой кивнула, что да, мол, по согласию. Только к году нашей совместной с ним семейной жизни, когда я уже забрюхатела, поняла я, что такое любовь.
 Так, что милая моя Лидочка, не всегда она – любовь то внезапно приходит, не всегда –
 Ольга Васильевна замолчала, вспоминая свою давнюю молодость. Молчала и Лида, боясь потревожить ее своими расспросами. Время шло, и Лида, решив, что Ольга Васильевна закончила свой рассказ, поправив жесткую подушку, стала устраиваться для сна поудобнее. Она уже сомкнула глаза, как неожиданно Ольга Васильевна тихо спросила: - Не спишь еще? 
- Нет, - чуть слышно ответила Лида, - слушаю.
- Ну, коль слушаешь, то слушай, - сказала Лядова, и продолжила свой рассказ:
- Вскорости родила я Петру Прокоповичу дочку. Уж, как он радовался то ее появлению. И хоть радовался он искренно, но знала я, что он мальчонку ждал. Потому и решила, что следующего ребеночка непременно рожу мальчиком.
 Катенька, так дочку назвали мы в честь его матушки, родилась слабенькой. Болела часто. А, после крестин и вовсе хиреть стала. Видать застудили мы ее при крещении. К фельдшеру в Дубровну Петр Прокопович нас повез. Метель дорогой налетела, лошадь стала. Он дорогу пошел искать, а я с Катенькой на руках в санях осталась. Сижу, а снег вьюжной такой аж под одежу пробирается. Я Катюшку к телу своему поближе под тулуп овчинный спрятала. И чувствую сквозь кофту самовязную, как огнем горит моя доченька. Вскоре вернулся Петр Прокопьевич, вернулся и сказал, что дороги нет.
«Что ж делать то будем» - говорю я ему, - «Катенька огнем горит».
Он, на меня глянул, слезы с лица мне утер, лошадь под узды взял и пошел вперед. До сих пор не знаю, как он в ту непогоду то дорогу нашел. В Дубровну по темну приехали. В больницу к фельдшеру дочку принесли, он ее развернул, трубочкой с груди и со спины послушал, и сказал, что поздно мол, привезли. Потом очки свои поправил и уже тише добавил, что вряд ли до утра доживет доченька наша. Крупозное воспаление легких у нее.
 Так оно и случилось, как доктор сказал. К утру «приказала долго жить» нам доченька наша, сама на этом свете всего полгодика прожив.
 И снова наступила тишина в балке. Слышно было, как сопит наверху Лелька, да шуршит в углу невесть откуда взявшаяся мышь. Ольга Васильевна встала. Неслышно, наощупь, прошла босыми ногами по холодному полу к бачку с водой. Зачерпнув из него долго, словно ее мучила жажда пила воду. Затем, так же неслышно вернулась на место.
- В девятьсот десятом, - продолжила она, - вновь я забеременела. Наденьку, надежду нашу родила прямо в поле, в сенокосную пору. Полный навильник ухватила, и тут же присела. Насилу до шалаша добралась. Там, со свекрухиной помощью и родила. Слабенькой оказалась наша Надежда. Не доносила я ее,  родила семимесячной. Как не старалась, а выходить Наденьку не смогла я. Слабая от рождения она была. Да и молока у меня не было.
 Вспомню, как убивалась я после ее похорон, так думаю, что если бы не было рядом Петра Прокоповича, так и руки на себя могла бы наложить. Это же подумать, двоих детей за два года потерять! Потом долго, ох как долго не могла я забеременеть. И к фельдшеру в Дубровну ездила и по бабкам ходила, и все впустую. А, уж как хотела родить я, как хотела! Знала, что без детей семья – не семья. Каждое воскресенье, каждый праздник престольный в церковь ходила, свечки ставила, и молила, молила Господа, чтобы даровал то ребеночка нам с Петром Прокоповичем.
 И, ведь помогли, помогли молитвы мои. Услышал Бог их, и весной пятнадцатого года родила я мужу сыночка Геночку. Только вот новорожденного сына своего Петру Прокоповичу увидеть то и не довелось. Как в августе четырнадцатого года забрали его на войну, так и все, более я его не видела. А по весне шестнадцатого года, когда сынку нашему годик исполнился, пришло мне извещение о том, что муж мой погиб во славу Царя и Отечества под городом Быховом, Могилевской губернии.
 Дальше хуже. Начались революции одна за другой. Только нам – крестьянам от этого легче не стало. Большевики к власти пришли. Землю пообещали дать. Дали. У одних забрали, другим отдали. Уж лучше бы не давали. Одну только смуту и раздор в народе посеяли. Ежели раньше мужики ради забавы, на престольные праздники, бойки устраивали, то после того дележа чуть ли не каждый день в кровь бились. До поножовщины дошло. Но та смута еще не смута была. Вот когда гражданская началась, вот тут то смута и настала. Сын на отца, брат на брата шел. Ничего святого в людях не осталось. Злоба и ненависть в душах людских жила. Красные, белые, белополяки, бандиты, кого только не было. И все власть свою устанавливали. Староста наш замучился флаги менять да хлеб-соль «победителям» выносить.
 В ту войну я всех своих близких потеряла. «Испанка», в довершении ко всем тем бедам, по нашим местам прошла, и обезлюдели села наши. Последнею из родни схоронила я свекровь свою, и остались мы с Геночкой  одни на всем белом свете.
 Ох, и помыкали мы горя с ним. В деревне разруха. Я с ним в город подалась, в надежде прокормится. Там тоже не сладко было, но все же дал Бог мне пристроиться в дом к Лейбе Марковичу Левинсону. Был он тогда заведующим в орграспредотделе при губисполкоме. Не знаю, что и как  он распределял, но судя по всему, и ему кое-что в дом перепадало. Потому, как на его «партминимум», вся его многочисленная родня, включая восьмерых детей, не бедствуя жили, в большом доме бывшего купца Соловейчика. Мне же с Геночкой хозяин выделил для жилья маленький, в одну комнатку, флигелек во дворе дома. Я и тому была рада. Ты сама Лидочка подумай, в те то годы работу, пусть и такую непосильную, найти в городе было нелегко, а, тут еще и жилье.…
 В тридцать третьем Геночка мой, а он в школе ой, как хорошо учился, в военное училище поступил, на офицера выучился, и служить пошел. А, я так до тридцать седьмого года я у Левинсона и работала. И поварихой была, и прачкой, и прибиральщицей, всю работу по дому одна делала за хлеб да жилье. Но я на то не сетую, спасибо ему за то, что в трудное время приютил меня с сыном.
 Потом его наркомвнудел Ежов к себе в Москву забрал. Они ведь с ним еще с семнадцатого года близко знакомы были. Как судьба его в той Москве сложилась, не ведаю. Может и его вмести с наркомом, того….
 Ну, а уж после того, как Левинсоны съехали, и мне с флигелька пришлось убраться. Думала назад в деревню возвратиться, ан нет. Подвернулся случай на работу при детском доме пристроиться. Работа все та же, прачкой да поварихой. Только тут уже как положено, и зарплату платили, и паспорт помогли получить.
- А, жили где? – чуть слышно спросила Лида.
- Жила? – переспросила Ольга Васильевна, - жила, как положено при прачечной. Хорошо жила. Детишки детдомовские ко мне часто в прачечную прибегали. Я им сказки сказывала, так они от меня не отходили.
 Девчушка одна там была, Настенькой звали, добрая, ласковая такая. Бывало, к плечу моему прильнет, и слушает, слушает сказки те, и глаз от меня не сводит. Так бывало, что и засыпала у меня на  плече. Заслушается, да и уснет. Я ее тогда у себя на койке, в прачечной на ночь оставляла. Полюбилась она мне, ой как полюбилась! На доченьку мою Катеньку шибко была похожа.
 Мысль была у меня забрать ее к себе с детского то дома. Даже Геночке своему об этом написала. Он мне отписал, не спеши мол, мама. Приеду в отпуск и все обсудим. 
 Да, только не успели мы с ним ничего обсудить. Война треклятая грянула. Настеньку с детдомом в тыл эвакуировали. Геночка мой на фронт попал. А я помыкалась в городе, да и подалась назад в деревню. Вот так и сложилось все житье-бытье мое.
 Только вот, что я тебе скажу Лида. Любовь – она всегда есть. Нельзя человеку без любви. Без нее он, как птица без крыльев. И хочет взлететь, да не может. Любовь то – она человеку крылья дает. И потому без любви ему, ну ни как нельзя. Я вот и мужа своего и деток своих умерших, до сих пор люблю. Кроху ту детдомовскую - Настеньку, и сына своего, что где-то на этой войне страшной затерялся, люблю. Люблю, и в любви, этой силу для себя нахожу и веру. Веру в то, что найдутся они, и я, вернувшись отсюда, отыщу, непременно отыщу их. Только знать от этой то любви и веры, и жива я Лидочка.
- Тетя Оля, - неожиданно вырвалось у Лиды, - Ой, вы извините, что я так вас назвала.
- Да, чего уж. Зови так.
- Я тетя Оля тоже обязательно буду сильно-сильно  любить. А, родится у меня мальчик, я его тоже Геночкой назову, как вы.
- Хорошо, хорошо милая. Будешь ты еще, и любить, и рожать. А, теперь давай спать. Спокойной ночи Лида.