Студенты, ч. 3. Трансвременное сущее

                Студенты, ч. 3

                ТРАНСВРЕМЕННОЕ СУЩЕЕ


                1   
               

     У Жени, Жени Ивахненко, нос был такой необыкновенной длинны, что его хорошо было видно даже сзади. Наверное, писатель Гоголь, пролетая однажды в задумчивости мимо его окошка и ненароком заглянув в него, так поражён был данным обстоятельством, что сочинил свою знаменитую  повесть. Сущая правда - торчал из-за щёк, как здоровенная красная морковина! Но у Жени нос и не собирался никуда бежать - хотел бы он! - наоборот: сидел, как будто намертво приклеенный. Вот так - всё в жизни хорошо, и только одна часть тела совершенно испорчена. Как тяжёлый чёрный ком это висело над головой. Не то, чтобы он очень сильно страдал, Женя, но иногда мучился.
     А смотря как с другой стороны посмотреть, думалось временами ему, - может, и хорошо, что огромный такой. Энергичный характер обрисован, значит, решительный - обрисован ведь? Вот если бы пипка какая, маленькая между щёк точечка- тогда дело было б плохо совсем, безысходность сплошная тогда.
     Главное, с девушками проблем у него никогда не было. Он их всегда охмурял, буквально задавливал: раз, два - и в дамках уже. Напором, интеллектом, телодвижением. Ну и слов по-больше, конечно, приходилось подлить, позаковыристей. Милые существа, славные!
     Но честно, если до последней капли честно сказать - так хотелось бы ему на артиста с плаката смахивать! Во всём - чтобы всё в организме природой было уравновешено: и нос, и грудь, и та же, просим извинить, попочка. Всё в меру - и без разгона, без лишних слов прямо к заветной цели шуруй! А тут румпель этот, чёрт бы его побрал совсем, от кого только в наследство такой достался ему! Пипка? Да пусть хоть с ноготок, с горошину, только бы не торчало это между глаз, как оглоблина! Именно оглобля, палка, а как ещё подобное безобразие назвать?- думал он с  ужасом и всякий раз отворачивался, проходя мимо зеркала.
    Такие дела, такие вот горькие в данной истории обстоятельства.
    Но, конечно, если вообще говорить - главное, чтобы человек хороший был, а остальное всё - дела второстепенные.
    Ерунда всё это, короче, полная.
    Поехали они летом в стройотряд, студенты, бабки большие заколачивать, бабки кому не нужны? Говорили: хоть и вкалывать прийдётся по-чёрному, домой с пустым карманом не поедете. Тыщу давали, даже больше ещё, - от таких бабок  ум за розум зайдёт у каждого.
    Ну, в общем, собрались, двинули.
    Лязгнуло что-то в вагоне внизу, заскрежетало, родной высокий вокзал закачался в окне, поплыли деревья, замахали тонкими руками-ветками. Какие-то люди, с лицами скорбными, повыскакивали на перрон, платочками замахали вслед. Точно полоска какая-то в сердце Жэки натянулась и затем лопнула, ему тоже всплакнуть захотелось, милые мама и папа вспомнились. Чуваки в душных, вещами забитых купе галдеть начали, сигаретным дымом потянуло из тамбура. Бутылки, никого не боясь, подаставали, пить начали.
    Но немножко пугало - пахать, как чёрт, вкалывать. А зачем? Зачем ехать куда-то, если и здесь, в городе, спокойно, шоколад, апельсины по приемлемым ценам везде в магазинах напиханы? К пылесосу дома месяцами не прикасаешься. Деньги? Трёшка всегда на тумбочке под зеркалом - бери пожалуйста.
    В общем - поехали. Завертелся, забурлил водоворот, неудержимо потащил за собой. Просто - интересно было узнать что-то новое. Интересно - вот это главное.
    Глядел в пыльное окно, как дома медленно плывут, вытягиваются в линию, и белые облака облепили зелёную грудь земли, резко ударила в сердце грусть.
    Небо так далеко, так высоко лежало!
    Когда, звеня кружками и булькая, стали по первой наливать, выпивать горькую водку, у Жени, ошарашив его, перед глазами шикнуло, точно спичкой пальнули в него: он сидит, полуупав на локоть, с торчащими ушами в русом стоге волос, и, пальцами поигрывая, тычет белой, как сколотый кусок льда, эмалевой посудинкой.
    И товарищи его тоже.
    Увидел, как они, суча рукавами, хватают со стола порубленные ножом хлеб и сало, играя натянутой кожей скул и весело дуясь, раздавливают схваченное зубами. И ноздри их, и ещё совсем детские лопатки спин, и глаза, и пластмассовый вздыбленный язык стола, и всю общую панораму купе.
    И хохотом всё это было облито, точно кислым уксусом.
    Сверху как-то увидел, сказочно, откуда-то с высот запыленных третьих полок и горбатых плафонов, по-вечернему льющих матовый свет, вознесясь будто туда, и чёрное, блестящее под собой окно, очень ясно увидел, хотя этого ещё не было.
    Пугаясь, слушая, как слабеет и рвётся сердце, он стал очень быстро повторять: что? "Что? Что? Что?.." Оскомина в скулы ужалила. Пузырь лёгких раздулся и лопнул, исчез.
    Его в одно мгновение стало как бы сразу два, он перестал и ноги и руки чувствовать, в невесомое взлетевшее облако обратился, или, поточнее, растаял весь, дематериализовался. То ли вмазал слишком много - никак в пищеводе горячий ком распасться на части не мог, то ли - прозрение. В смысле - дух небесный к нему снизошёл, и разобрало башку надвое, вдруг умнее стал, прозорливее, открылось ему ранее неведомое.
    Как это - двое одновременно? Ведь он же, Женя,- один? Или...
    И вот тут стало ломаться в нём некое давно установившееся зеркало, в котором он раньше как бы одинокое своё отражение созерцал, вдруг двое или даже трое человеков с его физиономией мелькнуло в нём, таких же носатых, или ещё того страшнее... с носами гораздо большими... Вот эта множественность, как эхо, завибрировала, хохоча грохотом железных колёс и хлопая всем пространством в узкой бегущей коробке купе, в котором целлулоидные щёки и клювы людей были натыканы. И дальше, пробив потолок, в поле и в лес всё понеслось, вся плоскость жизни чем-то одним стала, ярко раскрашенным.
   Одушевлённые стволы и лапы, точно зелёные лица, мимо окна пробегая, к ним в купе с интересом заглядывали.
   Рама обтянута была фиолетовой тугой плёнкой дыма.
   Но не курили.
   Женю в самой сердцевине его сущности холодненьким и тревожным ожгло: что он бы мог, наверное, через любое стекло - или даже кирпичную стену!- не страшась, пролететь, втиснуться в самую узкую щель между атомами. Какие к чертям осколки, какая кровь! Какие непоправимые повреждения? Именно, как через метровое сито какое-нибудь или через прозрачное марево.
   Его потянуло.
   И вдруг всё это как ведро воды вниз рухнуло, ударила в барабанные перепонки тугая волна. Колёса внизу вскричали, как сумасшедшие. И зашаталось, перевернулось купе, выдувая что-то пластиковыми губами-бомбами. Он подумал, Женя: "Почему же мы все не падаем, если болтаемся вниз головой? А? Почему?"
    А...а...а...- множились отражения, цокая стёклышками на разбитых, таких беспокойных краях. Сыпались, оглушая и звеня, железные линейки под днищем вагона. Он понял, увидел вдруг разницу между - этим и тем, между много и мало, слишком и ничего - две разные Вселенные...
   На газетных листах с портретами вождей нарубили еду, поползли, искажая черты, бурые жирные пятна, покатились красные шары помидоров, ринулась в бой, как пехотинцы, редиска. В белом квадрате окна под целлофаном стекла вертели шеями любопытные, прыткие очень деревья. Женя вдруг испугался, что его может туда засосать, намотать на острые шампуры веток. Вскрикнув, он ухватился за края полки ладонями.
   Круглое, твёрдое Санино колено толкалось.
   И Витёк был здесь, и Валерка, и Юрка Богомолов. Ржали, как ненормальные.
   Жэка звенящей головой покрутил, попрыгал задом на мягком сиденьи, потрогал пальцами твёрдое и материальное, отчего-то сильно радуясь. Под столом заметил, как танцуют у пацанов модные кроссовки и ботасы.
   Вот он низ, вон - верх. В чём дело?
   Он вскинул с отвисшим подбородком лицо. В углу над головой никого, ничего не было. Пластик разбегался блестящими линиями. Болтались в такт движению ремешки сумок. Клетчатый чемодан убегал от распахнутой пасти багажника и никак не мог убежать. Белая солнечная полоса сползла со  стены на пол. Приятно покачивался весь мир на колёсах.
   Саня, жужжа, ездил стеклянным горлом бутылки по раскрывшим рты буквой "о" кружкам и стаканам, пальцами похватали сразу все. Брякнули.
   Женя вспомнил, как его в детстве мама под мышками щекотала и в пяточки - весело! Он хихикнул, а потом вместе со всеми, задрав голову, залился хохотом.
   - Ну, а не хотел пить, дурик,- съездили к нему Санины глаза, хитро разломанные, по плечу нежно прихлопнул.
   Едва он выпил, на дне его кружки снова оказалась живая, рычащая жидкость, глотать её было и страшно и больно, но всё же в итоге приятно. Он укусил зубами прохладную твёрдость металла, с трудом, кривясь и мучаясь, пропихнул в извивающийся, протестующий пищевод раскалённый, солёный куб. Сочный помидор вставил в зубы, высосал из него сладкое, пряное. Проверяя, медленно поднял слезящиеся глаза наверх.
   Стояла жара, из раскрытых настежь окон хлестал ветер, Женя дёрнул воротник рубахи, вытер влажный лоб рукавом. "Жара эта несусветная,- сказал себе он,- вот и не лезет, вот и не хочется..."
    Ребята, крича и балагуря, в какие-то горящие тёплые свечки превратились, сплошные доброту и любовь источающие. Жека стал без остановки прихохатывать, точно завели его. Санин глаз то и дело на него поглядывал, как-то жарко, по-отечески - друг, друган настоящий. Ну и остальные тоже смотрели, с ним разговаривали.
    Там где-то девочки ходили, голыми ногами сверкая, звенели голосами-колокольчиками. О! Жене казалось, что они, как нимфы, звали его.
    Ему вдруг так хорошо, радостно стало! В окнах, тревожа грудь, столько великолепной, настоящей музыки гремело!
    Достали "Жигулёвское", быстренько сварганили "ёршика". У Жеки после двух стаканов вообще крыша съехала. Показалось, что поезд, вздрогнув, тяжело взлетел, в синее небо стал проваливаться.
   Он помнил, конечно, всё - как его какая-то неведомая сила раздвоила-расстроила и полёт свой вверх ногами в окно, всю фантастику. И вот этот момент особенно, как он в мельчайшую, дышащую трепетно частицу воплотился, в колкую, зубастую, в почти всемогущую. Стену пробить? Между другими атомами промчаться? Не было ничего проще! Он видел их собственными глазами, с их бешеными электронами, на них точно шарфы наверченными, описать мог даже каждый увиденный. Что это было? Вот так шибануло по балде спиртуганом!
    Такие они... Такие... Разэтакие... Вихреобразные, живые совсем. И вовсе не маленькие. Огромные они, как слоны, как дирижабли, как океанские лайнеры... Не покидало странное чувство величия - что он не такой теперь, как все, выше, значительней, раз видеть такое может с лёгкостью...
    Он, одурев, с набитым на щёку ртом стал пить безостановочно. Пацаны на него с удивлением уставились, и - бросились скорей догонять.
    А ему не жалко себя теперь было - плевать! Он почувствовал в себе звучащую некую яркую бессмертную нотку, что есть за краем жизни ещё жизнь, а там ещё и ещё, и так - до бесконечности. Он пил и напивался оттого, что почувствовал, что другим стал, или, точнее,  им, этим другим, необыкновенным, легко может стать, от звеневшего в нём счастья пил. Там, на том берегу, в других измерениях - он теперь знал - хорошо, очень хорошо, всё такое светлое, радостное.
   То есть ему показалось всего пару десятков минут назад, что он уже был здесь, в этом душном купе, неоднократно причём, уже видел теперь видимое, скользящее, точно во сне, перед глазами у него: и пластиковые захватанные стены, и взвинченных пацанов своих, и жирные улитки наверху тюфяков, будто всё это - повторение, лишь новый акцент в старом звучании, будто ещё одно - жизнь эта - яркое сновидение. Голубая огненная спираль, надёжно скрытая от любопытных взглядов, вдруг развернулась, стала прозрачной или лопнула, и - о невероятное! - все витки предыдущие и будущие стали видны на ней. Какая-то великая тайна приоткрылась, на мгновение стала понятна ему. В голове его прочно засела мысль: что так оно и есть: необыкновенное - рядом. Просто, чтобы увидеть, осинение прийти должно. В башку - бац! И всё - ты уже не от мира сего, уже служишь ангелам.
     Если верно, что Вселенная, пульсируя, раз за разом погибает и потом опять нарождается, и мы - всё земное, всё сущее - раз за разом, виток за витком вынуждены проходить один и тот же путь, хотя и с неизбежными вариациями, то - вот же оно, тому доказательство: пробило у него перед глазами поток времени, искривилось пространство, закрутился волшебный водоворот, и - обычным взглядом удалось прорыв этот запечатлеть: себя увидел сидящего, и ещё раз себя, и ещё - и так миллионы миллионов раз.
   Одного он только не мог Женя понять: отчего одному ему время в необычном свете представилось? Он избранный?
   О!
   Женя начал противно потеть. Не жара - нет, не причём она была тут. Страшно вдруг стало, страшноватенько, что - вот оно, вечное, громадное и, возможно, безликое, вышагнуло, точно гора, прямо к носу его, раздавит вот-вот.
       Поезд приятно качался. За окном проносились деревья, здания. Саня, локтями размахивая, про любовные свои похождения рассказывал, как он легко дурочек побеждал, в постель из затаскивал; говорил, пренебрежительно махая лапой, что бабы - это так, лишь средство к достижению удовольствия, сорил, закусывая, крошками.
    Болта-ает!- не согласен был Женя. Он бы их, девушек, на руках носил, песни им пел... Ему именно так и хотелось - языком облизать их всех, как сахарных. Не всех, конечно, а самых сладеньких.
    Богомолов Юрка тост выдвинул. Ну их, сказал, этих баб, давайте за мужиков теперь.
   Выпили.
   Жеке показалось, что у него два рта, четыре глаза, не знал в какой кружку вставить, двоилось, троилось всё. Ё-о-о... Он пырскнул. Зубами поймал железный край. 
   Он не выдержал.
 - Чуваки,- немеющими губами промямлил он, пропихнув в себя что-то безвкусное, тёплое, вытерев губы рукавом и расцарапав щёку пуговицей.- Чуваки, вы не правы. Девушки это - что-то особое... прекрасные, неземные  создания... это... это...- Он никак не мог концы слов склеить один к другому, слова, вдруг превратившись в юрких ящериц с тонкими хвостами стали ускользать от него, ему показалось, что он навсегда потерял способность связно соображать и выражаться... Купе всё быстрее закрутилось у него перед глазами.
   Он затрясся, заплакал, кулак вбил в рот, опять что-то силился из себя выдавить...
   Его внимательно минуту слушали. Потом стали гладить по голове и успокаивать. Он хотел так ударить: женщина это и есть собственной персоной олицетворение чистой любви, бутон прекрасного цветка раскрывающийся, нечто сладчайшее в какой-нибудь сто сорок пятой степени, вовсе не противоположность нас, мужиков, а - прямое дополнение, вот так. Не хотел бы никого обидеть, само собой, из здесь присутствующих, но все точки над "и" расставить всё-таки. Не получилось, ну и ладно, подумаешь... Он на секунду обиделся. Стал о межгалактическом прорыве думать, о бреши во времени.
    Пил, как с цепи сорвался, пил и пивом горьким заполировывал. Вместе с куском сала ненароком сунул в рот кусок газетного портрета неслушающимися пальцами. "Съел плоть вождя, запил её кровью-вином..."- смеша, ему подумалось; сложив руки возле груди, паясничая, стал объеденному, залитому жиром бровастому портретику кланяться.
   Весь мир качался, проносился мимо окна бешено, жёлтым, белым, голубым, зелёным огнём был до самого верха залит. Женя теперь прекрасно знал, даже больше - всем сердцем чувствовал: дальше, выше неба ещё что-то есть, очень значительное и очень могущественное, и именно ощущение этого перед ним океана, бесконечности - вовсе не водка - наполняло теперь всё его бытие высокой радостью, смыслом доселе им не виденным.
    Минут через десять он сидел в соседнем купе - как он там очутился, он сам толком не знал - и любезничал с двумя особами в юбочках, бьющими его в самое сердце своими нежными интонациями. Ему почудилось, что он может от них сегодня гораздо большее получить, к ещё более сладкому прикоснуться. Он души их как раскрытую книгу сейчас читал, и это его пугало и радовало.
   Чем что - более сладкое? Чем - что?..- прыгал упругий мячик у него в висках, в груди. Наверное, - отвечал себе Женя, важно надувая подбородок,- чем вот это всё - что было...чем тот полёт сказочный... Ну не то, чтобы сильнее, а именно - слаже, мягче, расцветистей.
    Он увидел в потемневшем окне чью-то рогатую рожу со свиным рылом и ужаснулся: допился... Присмотревшись, он понял, что это его отражение...
    Потрясая его блеском налакированных пурпурных ногтей и розовых шевелящихся губ... Они ему будто по голому сердцу ими водили, прищекочивали. Он точно пчела на мёд прилетел, услышав их звонкие голоса через стенку - ничего не мог с собой поделать,- прилетел и уселся на полку, слушая, нюхая, осязая, глаза в томном бессилии закрывая.
    Парни курить побежали по тесному проходу, прыгая через ноги и сумки других чуваков, их распихивая. Саня оглянулся на него, нехорошее сверкнуло у него в почерневших глазах.
    Невероятные подъём, эйфорию в душе у себя Женя чувствовал. Спариваться потянуло - наверное, так. Плевать! Его в конце концов радовало, что он обычный человек их мяса и костей.
    Он принялся испекать пирог немедленно, как он это умел. Среди небрежно набросанных в пластмассовом коробе купе людей и предметов он стал разливать липкую патоку слов. Девушки явно заинтересовались. Всего пятеро их было... шестеро... Четверо?
    Только одно было крайне неприятно ему: что-то огромное мелькало у него между щеками, мешая соображать, что-то назойливо белевшееся, напоминание. Настроение чуть-чуть стало портиться.
    Он прилагал все усилия, чтобы вот к этой, с шеей, с ногами, с яркими глазами и носиком вздёрнутым подластиться. Какая прелестная кошечка! Он знал: надо в десятку бить сразу, моментально прикоснуться к самому сокровенному, чтобы - пробудить, прельстить, и - задыхались бы. По руке, по щеке погладить, голое колено будто ненароком лизнуть пальцами. Вот так и так...
    В нём взрывалось огненным фугасом: грудь её под лёгкой майкой без лифчика, и - шрапнелью в сердце, в ноги, в живот: лицо её, веснушки, как огонь, по щекам и носу разлитые, и всё остальное, такое... такое... нектар, конфета... О! Языком бы так и слизал сладкие горошины её пота, и всё, и всё другое... Все они, девушки, были очень милые, но эта...
    Её налитые соком яблочки под плотной стянутой майкой в мелкую полосочку, белые, упругие, как жгуты, ноги под сиденьем, быстрые, сильные, светленькая летняя юбка - сводили его с ума, беленькая мелькавшая полоска под юбочкой... Женя боялся смотреть, но посматривал... И причёсочка...
   Софи Лорен.
   И пахло в женском купе так... как в кондитерском цехе...
   Вынули очередную бутылочку. Женя, точно бывалый солдат перед боем, на секунду устало прикрыл глаза. И опять его под сердце шуганула игла: он наверху и видит: себя же видит, и опять - себя, и - опять, в окружении голоногих фурий, длинноносого и - стоп, стоп... А вот это уже неправда - он хохотнул - что ещё там за второй мужик видится, в смысле четвёртый или пятый,- в безрукавке, мускулистый, гладенький? Лицо... Нет, лица не успел рассмотреть... Женя почти расплакался - допился-таки, мерещится всякое, электроны, атомы... И про этих странных человеков с носами тоже неправда всё...


                2


    Он раскрыл на мгновение упавшие веки, ещё продолжая в сердце хохотать над собой.
    Шатало. В ярко освещённом электричеством четырёхугольнике купе - много очень людей, девушки. Колени их, юбочки. Запах вокруг такой, не то, что у них, у мальчиков - весёлый, свеженький. Почерневшее окно, точно выход в другой мир качалось на стене, в нём Женя своё отражение с тревогой высмотрел:  нет, никаких рогов, ничего не было, он успокоился. И вдруг...
    У Жени душа, если есть она, стала заваливаться, как знаменитая башня, понеслось мимо него всё, весь мир.
    Между девочками, вертя коротконосым красивым лицом, сидел - кто? Саня! Ах, он гад такой!
    В безрукавке и голыми мускулистыми своими булками размахивал. Когда только рубаху успел снять? Девушки, задирая лица, мелодично всхохатывали, старались посильнее прижаться к нему. Жека прямо зубами заскрежетал - с ним они так себя не вели! Ревность стала жалить его в грудь, воздух чем-то чёрным, едким наполнился. Он вспомнил Санин взгляд - что-то злое в нём, мелькнувшее.
    Конечно, Саня гораздо привлекательней. В спортзале качается, и нос - полная норма у него. Любая, какая хочешь, с ним пойдёт. Обидней всего было то, что явился на готовое, фактически - отпихнул, а ещё друг называется! От пирога отпихнул, от славного пирожочка, от им, Жекой, в честном бою добытого! Чего лезет? Не видит, что ли, что уже занято? В сторону отвернуться нельзя уже...
    И потом, пугая и удручая его, стало мелькать у него перед глазами: тамбур, туалет, как он на повышенных тонах с кем-то разговаривает; а потом что-то голое, розовое под ним, дрожащее...
   Явно на кого-то в жилетке кричит. Ну, ясное дело, на кого...
   И всё это снова свысока, как будто летая. Вагон, всё - весь мир - перевернулось, полетело в тартарары...
   Вселенная ему женской утробой вдруг представилась, горячей, ласковой, до сахара на зубах вожделяющей. Громадной... как все железнодорожные вагоны на свете. Ему захотелось спрятаться в ней, чтобы никто никогда не нашёл его.
    Минуту Женя молчал, слушая, как Саня его делает, на палец себе, как резинку, наматывает. Злел, свирепел, конечно. Девчонки восторженно верещали, не обращая теперь никакого внимания на него.
  - А-ну, выйдем давай!- не выдержав, толкнул локтем. Саня с жалостью, с нескрываемым превосходством на него посмотрел. У Жени в груди стали рваться гадкие, наполненные гноем хлопушки. Хотелось сразу - в рыло дать, мешало это думать холодно, и ещё - выпитое. Сердце пульсировало в груди, как сбившийся с ритма поршень.
    В неистово громыхающем тамбуре в клубах синего дыма Женя, страшно шевеля носом и раздирая рот, стал орать, точно прорвало вдруг его. Кричал, жалея, что делает это, зная, что совесть потом замучает, кричал - что "это свинство полное друзей подводить", что "он это так не оставит"... Побросав бычки, из тамбура вежливо вышли другие парни.
  - Что - свинство?- поплёвывая на пол, куря и щурясь на один глаз, спокойно сказал Уколов.- Ты что, милый, долбанулся? В этом, бабском, деле никаких правил, никаких соглашений, тут каждый сам за себя!
   Женя потрясён был, задыхаться стал. Они с Саней одного роста, но плечи у Уколова... Жене мириться захотелось. Не потому, что слабее он, а - вообще... Нехорошо же драться.
   Он сказал, сбавив обороты, губы растягивая в сладкой полуулыбочке, что западло это - баб отбивать и прочее. Приобнять даже хотел. Сказал, справедливость должна быть. Чтобы по-Божески.
  - Да ты что?- Саня его в грудь больно толкнул. Вот как он сказал, Уколов, вдруг высучив морду и вылив изо рта на пол целое море слюны, сказал примерно следующее:
   - Каждый на этот свет родился максимум удовольствия получить, и сам, как можешь, вперёд пробиваешься. Пострадал?- значит мало усилий приложил добиться своего, или - хи-хи (гаденько засмеялся) - рожей не вышел, уж извини... Хочешь в этой жизни только побеждать, только командовать? Да плевать все хотели на твои желания, у всех своих - пруд пруди. Бороться надо, действовать, и ангелы твои распрекрасные тут ничего поделать не смогут, ясно тебе?
    Сказал и ноздрями жарко трепетнул, кулачищем у Жеки перед носом проехал.
    Женя стоял, точно оплевали его, опустив голову.
    Развалив ногой дверь, наклонившись вперёд, сунув руки в карманы,  Уколов улетел, точно в ступе с метлой.
    Жека, швыряя из ноздрей дым, думал стоял. Вот так рубанул - не уродился, мол, рожей не вышел, плохо, мол, твоё дело теперь... А что, правильно сказал, в сущности... Ах, шнобель этот треклятый, откуда только взялся он... И хорошо он его этими ангелами огрел - меньше болтать будет с кем ни попадя; эх, друзья - самые большие враги наши.
    Он отчаянно глотал кислое, выхлёстывая из себя синие столбы, которые колыхались над ним, как дым от погребальных костров, медленно уплывали в сторону, глядел, прижавшись лбом к холодному стеклу, как пробегают мимо полустанки, слушал звон одиноких шлагбаумов.
    Жизнь, говорит, это борьба. А для любви и чести место где? Всё равно Жека с ним не согласен был.
    Он, бросив бычок на заплёванный пол, пошёл. Возвращаться не хотелось, настроение было - ноль. Выпитое рвалось наружу, раздирало сердце, виски, по-прежнему хотелось на ком-нибудь сорвать зло, в кровь кулаки разбить. За стеклянной дверью было странно полутемно. В длинном, как кишка, коридоре, в купе пацаны начали гасить свет, из залитых тенью углов неслись звуки возни и грубый, похабный смех, что-то жутковато клокотало и булькало, звонко раздавались не то хлопки, не то пощёчины, под ногами хрустели пакеты и яичная скорлупа, казалось, что любая власть на земле закончилась, грянули анархия, конец света. Жене стало не по себе: за последние несколько часов ни одного проводника, ни одного преподавателя он не видел. Того и гляди,- стукнуло тревожно у него в груди,- вагон из шалости подожгут, или стоп-кран на полном ходу дёрнут... Ну и пусть всё кончается,- вдруг злорадно подумал он, очень живо, кожей чувствуя, как под полом стальные рельсы-ножи и шпалы-молоты гремят, перезваниваются, со страшной скоростью весь мир мимо него проносится, - всё равно счастья в жизни нет...
    В огромных, засиявших на весь вагон окнах рассыпались до самого неба огни, загудели, проносясь мимо, стены домов и заборов, разбежались в стороны широкие проспекты и шоссе, наполненные ярким электричеством, разбрелись по перронам шумные толпы людей - подъезжали к большому городу. Его грудь пронзило какое-то горячее, сладостное чувство единения, единства со всем миром - нерасторжимого, раз и навсегда данного. Он улыбнулся, душа его тотчас очистилась.
    Ничего,- думал, двигаясь, выталкивая из себя колени, повернув голову в окно, раскрыв рот от удивления - в следующей жизни, на следующем витке исторической спирали - или как там её - я покажу ему...
    На лицо ему стали сыпаться горячие, круглые, странно невесомые валуны - сыпались и сыпались, забурлили, стали лопаться вызывающие какую-то потустороннюю, запредельную радость, с сумасшедшинкой мысли...
     "... после школы операцию пластическую сделаю, прямо на следующий же день после выпускного - пожалуйте в косметический салон, Евгений Батькович, пусть старики отвалят куш... Ах любите? Платите тогда! В конце концов, кто виноват, что у него такое уродство на лице выросло?.. И любая баба тогда - моя! А потом, на следующем витке, крылья на спине выращу, или жабры на шее, полетаю, поплаваю..."
    Зашипев, поезд остановился. Женя, открыв дверь, спрыгнул на перрон, вставил сигарету в зубы. Над головой, залитый ярким светом,  стоял белоснежный айсберг вокзала. Свежий, прохладный воздух обжигал грудь, под ногами приятно хрустел гравий. Зябко поёживаясь, сложив руки на груди, Женя прогулялся взад-вперёд, с наслаждением курил, дым из ноздрей выхлёстывал, вертел головой. Чёрный купол неба наверху был глубоко взрезан жёлто-синими лучами мощных прожекторов. Чугунные резные стояки с мордами львов подпирали плоские навесы. Пахло машинным маслом, людскими испражнениями, едой, и ещё чем-то неуловимым, лёгким, почти сказочным, точно ароматом перьев пролетевших только что ангелов. Бегали вокруг люди, нагруженные сумками, толкая, галдя, спеша, не обращая никакого внимания на него, одиноко торчащего под вагоном. Но он-то, Женя, чувствовал сейчас к ним, к людям, чужим и незнакомым ему - ко всем им, ко всему на свете - одни только горячие любовь и признательность; признательность только за то, что они есть, существуют, дышат, смотрят на него, видят его, овевают его, проходя мимо, пряным ветерком. "Ну и пусть,- с умилением думал,- пусть я для них просто тень, прохожий... милые, родные, замечательные..." Счастье,- ясно вдруг понял он,- это когда все вместе, и ждём чего-то впереди хорошего...
    Вот так, вот так,- думал просветлённо, отирая слёзы со щёк, глядя, как пассажиры суетятся возле вагонов, сумки вверх в тамбуры забрасывают,- мы должны круг за кругом самосовершенствоваться, и красивые, очищенные от шелухи в рай придём в конце концов, в будущее царство небесное... А все прошедшие наши неудачи и невзгоды, поражения,- это как бы нам в назидание... То есть, и мы и другим кое-что должны, но прежде всего - сами себе, потому что - спираль, повторение...
    Вот как ему показалось, и вся Вселенная ему громадным глазом сверху подмигнула, звёзды жарче полыхнули над головой. Только куда всё сейчас, в этот раз, несётся, к какой развязке, какому концу,- он никак в толк не мог взять, туманилось всё перед ним, в ушах колокола начинали греметь.
    Возле ребят, слыша возбуждённые, энергией наполненные их крики, ему неистово захотелось бороться за своё счастье, обо всё на свете забыл. Леночку эту с солнечными веснушками,- решил он,- зубами выгрызет!..
    Бутылка опустела, начали новую. Пацаны теперь все здесь, у девочек, торчали - и Витёк, и Валерка с другого факультета, и Богомолов Юрка, зубы скалили. У все под мышкой по девочке. Белые, острые клыки у всех в хищно вывороченных ртах так и выкатывались. Женя поморщился. Весело...
   Он присел тихо с краюшку. В шатающемся купе видел только её. Красивая... И ещё Саню Уколова. Вывернув шеи, смотрели друг на друга, словно лебеди. Саня её под руку зацепил - крепко, надёжно, точно крюком подъёмного крана. Всё. Прощай навсегда, любимая.
    Ему даже выпить никто не предложил; наверное, вид у него был такой - проигравшего. Поприжимал жалко кисти рук, поулыбался. Его, не извиняясь, задевали, толкали грубо в бок, будто он не человек был, а так - пустое место, абстракция. Пару острот отпустил по собственной инициативе, но его, кажется, не слушали. Женя чувствовал, как накрученная алкоголем на внутреннюю шестерёнку мощная сила кончается. Хотелось воды, за затылочной костью стала набираться боль.
   Обиделся и хотел убежать, душа в холодный, заросший тиной камень превратился. Очень почему-то обиделся. Знал же, что нужно в жизни уметь проигрывать, и вот...
   Увидел, что на него мордочка чья-то, высунувшись возле окна, смотрит глазками-пуговками, ранее им не замеченная,- пальма светлых, рыжеватых волос, розовые под ними точки ушей, и сейчас же - голые ноги в шортах, взлетев, стали мимо него протискиваться,- такие ничего себе ножки, довольно сдобные. Шур-шур, заслонив свет, мимо него, и ветерком по лицу - лукавое, пряное. Его в самое сердце стрела пронзила. Ко лбу его будто приложили сначала холодное, а потом - горячее.
   Он из купе выглянул.
   Она уносилась по полутёмному коридору, залитая из окна жёлтыми полосами и пятнами. Стараясь не смотреть на Леночку, как она к Уколову, тая, как свечка, прижимается (сбегал вниз воск ушей, щёк и пальчиков), он вскочил, побежал, хватаясь за поручни, следом.
   У всех, значит, по паре...
   Девушка юркнула в тамбурок, Женя видел взметнувшийся хвостик волос, синий ручей её глаз, белый мел шеи и рук, грудь его чаще и выше стала вздыматься, низ живота обдало горячим, ласковым. Проворно выхватил из кармана измятую пачку, думал: "Если что - предложу сигарету, а там - ха-ха - слово за слово, чем-то по столу,- как говорил наш неувядаемый шутник военрук... там - сама собой потечёт "беседа"... Очень всё будет естественно."
    В квадратной дыре окна - бросилось - земля и небо следом за ними скачут, переворачиваются, какой-то стальной бур сдирает кожу и камни. Он на мгновение забыл, где верх, где низ,  показалось - вот-вот и полетит туда, в пропасть, слижет гигантский гранитный язык его... Он так и не смог, как ни старался, вспомнить, куда поезд их мчит.
   Вскочив в тамбурок, Женя аж грудь вогнул, не налететь чтобы на неё. Бросилось снова - край лица, щека, лоб, скальпельком тоненьким да острым по сердцу - так себе она, так... Ленка, вот та - да, эх... Значит, самая дрянненькая ему досталась, неудачнику...
    Она впрыгнула в туалет, дверью у него перед носом хлопнула. Женя прижался лбом к прохладному пластику, ноздрями и веками трепеща. Вспоминал с вожделением, прокручивал: как она его только что по щеке краем волос ожгла-погладила.
      Он услышал, что она забыла закрыться. Чёрт его дёрнул, наверное. Очень,- чувствовал,- был пьян, приключений захотелось на свою задницу. Только одну секунду испытывал он стыд, потом - нет. Интерес, восторг - да, тысячу раз - да, полное безумие. Тонну выпил гадости - такое в башке творилось!
    Она, сдвинув колени, обхватив их, сидела на унитазе, из-под засыпанного волосами лба томно взглянула на него. Ему показалось, она ждала его. На ногах белая полоска трусов горела, низко сброшенных. Жёлтая шипящая струя вырывалась из неё. Женя был потрясён - как мощно, прямо феерически! Такая маленькая, и столько энергии в ней...
    Она, ни слова не говоря, поднялась, с нарастающим желанием на него смотря. Белые барашки трусов на её щиколотках сводили его с ума. Чуть-чуть он боялся, что она станет кричать... Преподаватели... педсовет... суд, возможно, потом... А зачем ей кричать?- гнал прочь мрачные мысли он, гадко, чувствовал, улыбался.- Дурочка, что ли, она полная? Не человек она?
    Качались стены, пол, стучали, словно метроном, колёса внизу.
  - Ну, иди сюда,- едва слышно прошептал он, глядя ей в широко раскрытые, испуганные глаза, за руки стал её хватать. Сердце его всё быстрее побежало, затем вовсе пропало куда-то. Он, чувствуя, что надо это сделать - взаимностью как бы на взаимность ответить - расстегнул брюки, ударил струёй, и это - какая-то полная, совершенная незашоренность, открытость - принесло ему невыразимое наслаждение.
    Они смотрели друг на друга, почти не видя друг друга. Он упал на колени перед ней прямо на захарканный пол и погладил её дрожащий овальный живот. Она не дышала. Он стал лизать её всю, как пёс, придавил, толкал, от восторга повизгивал, рычал. Упёрся лбом ей в горячий лобок. Её живот, её широкие бёдра, её белые ляжки, её грудь - о, всё это было большим, чудным подарком для него. Чем-то розовым, дрожащим он мягко ударил в неё... Ах, ему уже начинали надоедать его пророчества! В зеркале увидел блестящее ожерелье своих глаз, а под ними... под ними - он, показалось ему, начал проваливаться под землю - раздувался хобот-нос, жадно, бесстыдно, отчуждённо, будто отдельное от него существо... Его в самую душу стегануло: урод! Он быстро отвернулся.
   Проклятый унитаз мешал, лез под ноги. Её круглый, разломанный надвое, как спелая дыня, зад сладко танцевал перед ним, обдавая мягким жаром. Вот куда бы,- безумствовал он,- он бы тоже языком слазил! Он, ёрзая, ласково прильнул щекой к изгибу её плеча, трогал висящие внизу, горячие, как огонь, длинные груди, вертел пальцами отвердевшие соски. Поезд подталкивал, помогал. Узкий, бархатный чулок, красный изнутри, как чья-то утроба, стал засасывать его с головой, он закрыл глаза, застонал...
    Его что-то смутно тревожило, неприятно очень кололо в мозг, он не мог понять - что? Вот так - перед глазами беспокойно бегала какая-то строчка, подзуживала. Он на что-то важное не обратил внимания?
    Когда он, тяжело дыша, всё ещё полулёжа на ней, с тоской и уходящим восторгом вспоминал, как ангелы мимо него только что пролетали, она (как зовут-то её?- думал) повернулась к нему. Он обалдел! На лице у неё сидел невыразимо длинный, чуть на сторону свёрнутый нос. Ах, вот это! Натягивая на живот брюки, в ужасе Женя выскочил в дверь, понёсся по коридору в другой вагон прятаться.


                3


    Москва встретила их деловым гулом громадного города. Было раннее утро. В ясном, прозрачном небе ни облачка. Пахло мокрым асфальтом и прокисшими беляшами. В голубых лужах чирикали воробьи. Шумные толпы, извергаясь из электричек, плыли в сторону вокзала со старинными резными шпилями и проваливались в преисподнюю метро. По дорогам непрекращающимся потоком бежали авто. Милиционер тащил за ворот в участок грязного пьяндылыжку. Над улицами невозмутимо стояли высокие, мускулистые сталинские небоскрёбы, и в их окнах торжественно сверкало розовое восходящее солнце.
    Все побросали рюкзаки на засыпанный окурками перрон, на них с размаху попадали, зевали. Преподаватели окружили всех двойным кольцом, отрывисто командовали. Постовой в хороших штанах из-под козырька с подозрением их разглядывал. Исходя из сложившейся обстановки стали готовить лазутчиков в ларьки. Жаждали пива.
    Жеке ребята рассказывали, что он ночью вытворять начал. Что, мол, страшное дело. С кулаками кидался на всех, оскорбления выкрикивал. Кричал о попранной справедливости и ангелов призывал. Говорил, что обитатели горние помогать людям должны, а они, гордые да нерадивые, с явной прохладцей к делу относятся.
   Он и сам кое-что помнил, смутно, правда, будто смотрел сквозь серый платок, ему на голову накинутый. Как лица, смехом и ужасом перекошенные, над ним мечутся, как его руки руками держат, как он, вырываясь из цепких объятий, кулаки перед собой выбрасывает, целясь в чей-то маленький, элегантный нос, в чьи-то сурово нахлобученные на глаза брови. Рвётся и выбрасывает, выбрасывает и рвётся... Затем - резиновый заплёванный пол у самого носа, и - темнота.
   У него на щеке горел лиловый здоровенный фингал, побаливал. Костяшки на руке были красные.
   Неловко, конечно, было. Пацаны над ним посмеивались. Перепил, однако, переёрничал.
   Саня с ним не разговаривал. На лбу того алели три свежие царапины. Понимал Жека, конечно, в чём дело. Теперь навсегда между ними трещина. А пусть не лезет, куда не просят его! Прямо между ним и его девчонкой, гад, втиснулся!
   Пиво, точно революционные листовки, передавали за спинами,
под рубашки прятали.
   Жека, лёжа на рюкзаках, из горлышка жигулёвское потягивая, глядел на барашки облаков, на синее. Там где-то, за краем гигантской кастрюли со сладким варевом воздуха, казалось ему, он видел что-то, кого-то, какие-то слабые очертания. О, как хотелось ему взлететь, выглянуть за поигрывающие тихо хрустальные купола сфер! Послушать, понюхать, попробовать...
   В человеческом густом муравейнике мелькали голыми ногами девушки, и ветер дёргал подолы их лёгких юбочек. Полулёжа на локте, Женя с интересом вёл наблюдение. Пиво, надо сказать, приносит большую мечтательность...
   Саня от Лены не отходил. Женя краем глаза на них поглядывал. Красивая, какая красивая! Со второго курса или с первого? Её глаза, холодея от восторга, видел он, сияли, как два бриллианта. Видел её на этажах в институте Жека раз-другой, и сразу запала она ему в сердце. Намечтал тогда, придя домой, кубарем - всего, любви для себя и для неё жаркой. А подойти к ней сразу почему-то не решался, приглядеться решил, подержать горячее и сладкое чувство в груди, подольше в одиночестве погреться об него, разобраться получше, что к чему. Да и не видел больше её, как не искал, не поверил, короче, в судьбу, в предзнаменование. И вот надо же - снова встретились. Всё в нём по-новому вспыхнуло. И теперь ни за что не хотел отступать! Жалко ему было до смерти, что рыбка его уплывает! Ах, спасибо тебе за всё, Сашенька!
   Об одном брала досада - что мало ему, суке, дал.
   Высокая, красивая, стройная - ах! Прямо сказка наяву какая-то, и нате вам - из самых рук вырвали...
   Это нос, конечно. Он виноват во всём. Женя кожей чувствовал, как за спиной на него пальцем показывают, над его природным уродством посмеиваются. Если бы ему сказали: треть жизни отдай за такой, как у Мэла Гиббсона, или на худой конец - у Абдулова,- ни капли бы в нём сомнения не было: да, да и ещё раз да! Он бы так своё оставшееся время провёл - закачаетесь! Любая бы, любая была его...
   Быть может, оставался бы и теперь у него шанс, если бы между щёк этот... милый огурчик не красовался у него.
   С Викой, с носатенькой этой (у пацанов узнал имя её), старался не столкнуться в лабиринте чемоданов и рюкзаков, посреди торчащих грифов гитар, пригибался, прятался. Ему в глубине хотелось, вспоминая вчерашнее, растянуть, раскорячить, как лягушку, её... или самому на поругание отдаться, чего там - приятно это чужой воле на минуту отдаться, себя наизнанку вывернуть... Языком... и тебя языком... или к кровати наручниками... Набиралось снова желание... Но это же не любовь,- прекрасно понимал он,- когда когтями выдираешь наслаждение, не любовь это вчера была, а грабёж чистой воды! Вот от этого чёрного, горького он в итоге и прятался.
   И потом - нос её. Что это такое? Два румпеля это уже слишком, перебор называется.
   Она тоже на него прохладно очень издалека поглядывала. Что ж - страсть, мимолётное. Было, прошло...
    Женя стал присыпать, объятый ласковым солнышком. Вокзал, тепловозы, шелест башмаков по асфальту, окрики - все унеслись вдруг прочь, как воздушные. И он увидел её прямо перед собой, жгучую, прямо в сердце ему веснушки свои насыпала... И потом, нежно прыгнув, обняв, вылила в него горячие губы...
   И опять - будто сверху, всевидяще.
   Он подскочил. Ойкнув, пробежался на месте. Ребята, примолкнув, на него во все глаза уставились. Он руками помахал вверх-вниз, будто разминаясь, колени поподбрасывал, вспоминал, как только что он... она... губы её сахарные... Весь город на него обрушился, дома, люди слишком громко зазвучали, солнце ошпарило. Уколов рядом с Ленкой сидел, будто его к ней приклеили. Чёрт бы их побрал,- стал задыхаться Женя,- все эти прозрения, ерунда всякая мерещится!
    Вот если бы его спросили в эту минуту: взял бы он замуж, сложись всё хорошо, эту девушку, Ленку,- он бы, не задумываясь, "да" сказал. Влюбился в неё по уши. Огонь из груди такой выхлёстывал! Вот как, значит, это бывает,- улыбался он, чувствуя, как сердце его в сладком соку вариться начинает, по всем венам горячее разбрызгивает,- бац по башке, и - всё... И досада такая одновременно, горечь горькая бились, трепетала в него в груди...
    Молодые москвичи на их девчонок тоже с интересом посматривали. Женька готов был, если что, их, красавиц институтских, и - Ленку, Ленку, главное! - с кулаками защищать!
  - Так, так, так!- стали бегать, сыпать неприятными голосами их руководители, подняли всех.- На посадку марш!
   Прикатил поезд, очень тихо колёсами постукивая. Выспавшиеся, бодрые проводники вытирали ветошью поручни, с очаровывающей простотой переругивались.
    Куча рюкзаков стремительно стал таять. Ребята и Жека полетели места занимать. Прохожие, пассажиры с улыбками на молодёжь смотрели. У входа в вагон началась весёлая давка. Бледные руководители, ломая в отчаяньи руки, швырялись фамилиями.
   Покатились в окнах высокие и накачанные, как атлеты, московские красавцы-дома, крутили сальто на груди асфальтов. И зелёненькая, сочная травка под деревьями. Всё, город кончился.
   Почти сразу, как расселись все, отовсюду грянула всё та же старая музыка: бутылка, кружка, стакан. Комсомольские вожаки с явно бьющей в глаза формальностью поквакали и провалились к себе в купе, завесив вход синим плотным одеялом с белыми полосами. Здесь - совсем другое, здесь - не институт, здесь не покомандуешь. Они там у себя сами ой-ой-ой как грянули!
    Женя пил, и теперь у него только плохое, чёрное в душе набиралось. Чувство, что он лишний на этом празднике жизни, выхолостило ему душу: весь смех, всё лёгкое ушло из неё, как не было. На Ленку исподлобья смотрел - дурел: так бы и ухватил её, увёл, служил бы ей, как серый волк, верой и правдой. Смеялся, конечно, вместе со всеми, балагурил, но в душе грохотало, трещало что-то страшное, навек от неё оторванное, как на ветру грубое полотнище. И били, били всё время эти видения: как он с Ленкой обнимается, ладонями соединился с ней и - в развёрнутый бутон губ её... И всё - сверху, сверху, как наваждение... Зачем это? За что? Устал... Думал, напрягал мозги до чёртиков - что же это за мучение свалилось ему на голову?
    Она, ясное дело, на него - ни в полглаза, разве что пару раз каких в его сторону виноватый взгляд бросила. И Саня - как волчок возле неё вертится, плечами своими заслонил Ленку от него.
    Ему даже интересно было, Женьке,- целовались они уже? Наверное, не маленькие ведь, чего канителиться? А, может,- пугался он,- как и он с той носатенькой в туалете или тамбуре... Зажмуриваясь, глотал одну за одной горячие стопки. Набиралась в душе лютая ненависть.
   От злобы и отчаяния снова стал к Вике подбираться. Но та - сразу заметил - на Уколова так и пялилась. Поня-ятно,- сказал он себе,- я-ясненько! Что ж, баба с воза...
    Глядя из окошка на начинающийся делаться унылым пейзаж, курил, выхлёстывая по ветру длинную ленту дыма. В распахнутый четырёхугольник врывались покатистые изумрудные предгорья, гремели у самого лица каменистые рыхлые островки, упругий, прохладный ветер дёргал за волосы. Чахлые деревца, точно прибитые щелчками, вертелись, взявшись ладонями за платьица, стараясь понравиться. Оглушительно наверху гремело небо, превратившее в рваную серую тряпку. Накрапывал колючий дождик, резал щёки и лоб.
    Ночью, лёжа в темноте на спине, Жене казалось, что все диваны, полки куда-то катятся, сыпятся, и вот-вот со страшным скрежетом оторвутся все железные тросы и провода, так ненадёжно, оказалось, держащие весь мир, всю его громадную конструкцию. Тревожно дрожал где-то над лесом жёлтый огонёк, и, вдруг выплёскиваясь, начинали орать перед самыми глазами прожектора больших полустанков. Отрывались от земли колёса, и падал, рассыпаясь, поезд в небо, в звёзды, и вместе с ним летел Женя, с ужасом и восторгом чувствуя, что пропадает, и у него сладко ныло под ложечкой.
   Жене снилось, что он свободен, идёт по улице большого города. Ветер. Наверху окна и в них синее, чистое небо...
   Ему и вправду казалось, что - всё, конец, светопредставление. Он думал спокойно, устав бороться и бояться, что смерть, если придёт она, это будет одна бесконечная ослепительно белая полоса, в которой угасание примет совершенно другое звучание. Какое же? И при попытке ответить на этот вопрос у него отнималось дыхание, и перед глазами начинали скакать оранжевые кольца.
   Какое? Какое? Совсем другое!- звенели внизу стальные колёса.
   Утром белое, громадное, горячее небо, ворвавшись к нему под одеяло, проорало, что не всё так уж и плохо и до роковой черты ещё очень далеко. "А, может, и вовсе нет её, смерти,- захлёбываясь ярким, дрожащим огнём, весело думал Женя.- Так, придумали всё люди от собственных глупости и бессилия."
   Голова была удивительно ясная.
   Питие горячего чая за завтраком и карты с друзьями принесли ощущение счастья, полноты бытия. В узкой клетке туалета, скользя ногами в чужой рвоте, точно на выхлестнутых дрожащих внутренностях, вдыхая сладковатый запах зубной пасты, глядя в бегущее яркое окно, он улыбался, улыбался, сам не зная чему.
    Потом вынули водку... В вагоне поднялся такой крик, что, чтобы услышать себя, нужно было хорошенько прислушиваться. Злобная, убитая горем проводник заперлась в своём купе и оттуда взывала к совести.
    На Ленку Женя глядел, как на ожившее божество, тосковал неимоверно. Смотрел на её тонкие пальчики, на её лицо, на гибкий стан, на белое, дрожащее горло и чёрным водопадом залившие глаза волосы и насмотреться не мог. Ему пригрезилось, что он снова ею овладел.
    Саня был для него пустое место теперь, звучал, как затянувшаяся пауза.
    И вот вдалеке показалась седая, задумчивая голова Урала. В окна стал рваться холодный, морозом наполненный ветер, зелёные мхи и лишайники поползли по каменистым склонам. Тяжёлые, круглые валуны, поблёскивая, ухая, проносились мимо. В низинах, в узких щелях, голубоватыми панцирями лежал снег! Пусть прошлогодний, пусть сдавленный, задохнувшийся, сбитый солнцем и дождями в комы, но - настоящий, живой, пальцами который можно было потрогать. Чудо чудесное!- Женя глазам своим поверить не мог, в окно чуть не по пояс высунулся.- Летом? Вчера ещё от жары погибали!.. Поезд, поворачивая, стал выписывать дугу, в чуть дрожащих пластах воздуха бордовая голова тепловоза, ослепительно сверкнув стёклами-очками, поднялась сначала над насыпью, затем над верхушками деревьев, и снова Жене показалось, что они летят. И сладковатый запах сгоревшего топлива был запахом открывшей свои двери Вселенной.
   О Русь моя, как велика ты!
   На полустанке высыпали все из вагонов смотреть. Точно татарское бесчисленное войско от края и до края грязно-зелёная гряда с белыми подпалинами выстроилась. Гремели в тишине сосны-знамёна, фыркали утёсы-лошади. Мириады жёлтых, синих цветов ярким ковром устилали землю под их каменными копытами, точно пышный знак избранничества. Примолкли все от такой торжественности.
    Ветер, толкая, весело кричал: "Плохо? Разве плохо?" Нет, было совсем не плохо. Солнце, из-за синих облаков, посылая им поцелуи, всё время от их поезда убегало. И вдруг там, высоко вверху, какая-то дверь открылась, сияние.
    Наконец, притащились к месту назначения. Притащились, наконец.
    Придавленная низкими тучами станция, точно спичечный коробок спичками, была набита деревянными длинными бараками и сараями, высокими стеллажами свежевыстроганных досок. Мягкий снег опилок повсюду устилал землю, струился по ногам. Мягко, одурманивающе пахло сосной, берёзой и резко, колюче, приторно - краской, дизель-топливом. Холодом дышал близкий Ледовитый океан. Все за длинными брюками к рюкзакам потянулись. Угрюмые личности в фуфайках и вздутых на коленях штанах бродили здесь и там, злобно и даже хищно на студентов из-под кепок поглядывали, к их серым, небритым щекам белыми полосками прилипли папиросы. Что-то нехорошее, тяжёлое во взглядах этих... неизвестно кого Жеке почудилось, война лютая...
   Стальные нитки рельсов блестели, уносясь к линии горизонта, туда, куда, казалось Жеке, больше нет возврата. Глядя на их металлический, призывный блеск, на тяжёлое, низкое, вдруг почерневшее небо, он затосковал, домой захотелось ему страшно, показалось, что не будет добра от поездки этой, кипятком ожгло спину и грудь. Целое оранжевое море,- затаив дыхание, поднявшись на высокую кучу песка, видел он,- раскинулось впереди: бульдозеры и гусеничные трубоукладчики, грузовики с накачанными мускулами-шинами и похожие на маленькие дома дизель-генераторы; техники было так много, что, казалось, ничто, если одновременно включить её, не устоит под напором её.  Где-то свистел винтами, взлетая, тяжёлый вертолёт. И комары, комары... О! Жеке казалось, что это чёрный, злой дождь хлещет ему на голову и жалит, жалит, кусает, не давая покоя. Хлопки и раздражённые возгласы раздавались здесь и там.
    За заборами, казалось ему, весь мир резко обрывается. Дальше - космос, другое измерение. И трактор, тарахтя, плыл словно по облаку.
    И тут снова грохнуло видение: некое кипение, пена, и он, захлёбываясь её душными брызгами, падает, падает... Кружится наверху белый шёлковый купол парашюта... И чьи-то рожи, демоны, рассыпали острые зубы над ним... И, может, вовсе не парашют, а - будто бы сам небосклон раскололся и вертится, вертится, или - сокрушающий удар прямо в нюхало, и кольцами искры вокруг, их феерическое сияние...
   Он даже испугаться не успел, как всё уже кончилось. Да и привык уже к своим странным прозрениям. Но к лицу прикоснулся по инерции, потягал влево-вправо нос - такой был до удивления яркий толчок, и чёрно-красное густо на рубашку хлынуло... Но вот когда выбросила их всех из утробы грузовой автомашины на бетон вертолётной площадки - встревожился. Падение? Парашют? Что, разве парашюты в вертолётах положены? Никогда ещё он не летал в этом железном ящике с пропеллером. Будто пальчиками холодными его душу потрогали.
   Лобастую стрекозу с выпуклыми глазами-стёклами, когда свист мотора утих, брали штурмом, с диким гиканьем. Лётчики в ужасе за головы похвастались. Женя, докуривая, степенно в сторонке подождал, не охота ему было, как мелкому какому-то беспозвоночному за место под солнцем борьбу затевать. И, конечно, пожалел потом - место досталось ему самое никчёмное, на откидном узком, словно обрубленном сиденьице, в самом хвосте воздушного судна, с отсутствующим к тому же ремнём безопасности. Он так и просидел всю дорогу, с каменным перепуганным лицом, вцепившись в брезентовые огрызки обеими руками в ожидании чего-то непредвиденного, страшного. И совсем рядом, прямо под ногами у него, сверкая щелью в пугающее, ослепительное ничто, хлопал и дребезжал грузовой люк, и всё тянул, всё тянул его в себя своими металлическими губами.
   "Белое... Кувырком... Упаду... Смерть..."- вертелось у него в голове, сердце к самому горлу подкатывалось. Он же отлично знал, что сбываются все его пророчества! Вот сейчас, прямо сейчас распахнётся под ним этот расшатанный зев...
    Он видел в росчерках окон внизу чудовищно далекую планету, утыканную спичками сосен, игрушечные плывущие куда-то дома-кубики. Боялся смотреть.
    Мир из случайностей состоит? Не-ет! Очень ясно, очень выпукло теперь он чувствовал, что случайности, хаос - это дверь куда-то, в безусловный, идеально вычерченный порядок, в строгий мир необходимости, в материальное, но только - по-другому, чем у них на земле, в более ярко изъявленное, пронзительное.
    А кругом, в оглушающем рёве мотора, продолжалось священнодействие: отмечали продолжение спектакля - успешную погрузку на борт, лилось из потайных карманов рюкзаков в пластмассовые стаканчики, отчаянно взлетали подбородки и ноздри, горько кривились брови и подбородки, поднимались щепотки с чем-то ещё недоеденным и вполне успешно теперь доедаемым ; надувая жилы на шеях, горланили под едва слышные гитарные переборы Машину Времени, ногами, точно костяными копытами, в пол тарабанили. Сколько молодых сил, сколько энергии! Казалось, вертолёт не в воздушных ямах раскачивается, а дрожит под ударами рифлёных подошв и вот-вот на части рассыпется.
    Внизу, в сияющих зеркалах озёр за ними красно-жёлтое голодное солнце катилось.
    Женя, остро в данную секунду чувствуя греховность своей натуры и полную, законченную, неуничтожимую взаимосвязь всего сущего, а так же в виду рискованности и непредсказуемости воздушного полёта, категорично отказался пить.


                4


   В лагере на трассе, в жиденькой серо-зелёной тайге их ждали успевшие уже загореть и обветриться квартирьеры. Скатившись вниз по алюминиевому трапику под останавливающимися длинными железными кистями, рубящими на части тускловатое солнце над головой, пробив горячую пряную струю из глохнущего двигателя, Женя с неописуемым наслаждением ступил на землю и готов был, упав, её обнимать, целовать. Это было такое мощное, ни на что другое не похожее чувство - чувство обретения самого себя, свободы и безопасности - что он присел на корточки и, оглянувшись, погладил ладонью мягкий прохладный песок с насыпанными в нём сосновыми колючими иголками.
   "Ах, ошибочка у вас вышла, о-ши-боч-ка!"- скалясь, с триумфом прокричал он внутри себя, перевернул глаза в бегущие наверху рваненькие розовые облачка, похожие на блики странных крылатых существ.
   Квартирьеры за каких-то пару недель целый маленький городок на берегу прозрачного озерца отгрохали! Четыре аккуратных домика из жёлтых, свежевыстроганных досок: командирский, столовая - она же красный уголок с переносным в нём комсомольским знаменем, баня и - гм, гм - с пикантным сердечком на двери туалет в четыре дырки-очка, растянули до звона в шнурах две громадные армейские палатки на двадцать человек каждая. Железные кровати, матрасы, бельё, тумбочки - всё было в достаточном количестве привезено со склада, распаковано, аккуратно разложено и расставлено. В предвкушении романтики все рассыпались по лагерю, щупали, хлопали, дёргали, проверяя на прочность узлы и соединения, и натянутый на шесты оживший брезент вдруг наполнился человеческой многоголосицей, там и здесь стали в нём вылезать округлости задов и голов. На кухне их ждал встречный обед: борщ, сало, картошка, чеснок и свежайший, нежнейший, мягкий, как вата, хлеб, только-только сотворённый заботливыми руками каких-то волшебников. Радостно галдя, набились все в тесную столовую, по две порции врубали первого.
    Штатные поварихи,- отметил про себя Женя, втягивая губами в себя сладкий лист капусты и угрюмо разбрасывая взгляды по сторонам,- были плосколицы, толсты и неповоротливы. "Не то что Ленка,  моя Ленка,"- радовался и грустил он, боясь, чтобы не обжечься, в её сторону смотреть. Он слышал, как где-то там рядом с ней хрюкает и веселится Уколов.
    Вкусно с дороги свежее сальце с картошечкой! С розовинкой, пробитое мясной, чуть вязкой на прокус жилой, пышное, оно, кажется, это само воплощение плотского удовольствия. Возьмёшь всего небольшой квадратик на язык, придавишь зубами, выбивая сок, пососёшь, поцокаешь, попьёшь непередаваемо богатый вкус из него, сладкой картошкой, рассыпчатой и горячей заправишь вдогонку, побросаешь всю комбинацию во рту языком, проглотишь и - точно амброзию божественную попробовал, глаза закрыть так и хочется, лететь! А если рюмку-другую перед тем пропустить, да холодненькой, да с помидором огненно-красным солёным, чтобы горячий животворящее пламя, разжигая, разбежалось по венам - так вообще то... счастье полное! Но водка у студентов кончилась, да и нельзя, хорошо все чувствовали, было теперь пить - утром на тяжёлую работу собираться, от которой, сколько денег заработаешь, в итоге зависело. Женя уплетал за обе щеки порцию, забыв на мгновение и о том, где он, и обо всех обидах своих, и о красивых девушках - обо всём.  Эх, хорошо на этом свете жить, Господи!
    В серебристо-серой дымке на фоне вздувшегося тенью леса красно-оранжевыми черепами и скулами бугрилась техника: трубоукладчик с уставленной в небо лапой-стрелой, лобастые, глазастые трактора и похожая на стальную толстую бабу бетономешалка, висела набитая бульдозером до самых облаков гора жёлтого песка, ровными рядами стояла опалубка - будущий их фронт работ. Безумно дырчал дизель, гоня электричество. Как заводной, бегал, кричал хрипло, командовал прикреплённый к ним горластый, разбитной мастер с красной, обветренной шеей и выцветшими на солнце белыми волосами, который один знал их суровое будущее и не на шутку тревожился. Сладко в воздухе пахло вспотевшим железом, топливом, громадными расстояниями, расстилавшимися на тысячи километров вокруг, холодным ветром ледовитого океана, совсем близким краем мира пахло, чем-то великим и прекрасным, неизведанным.
    Чахлые деревца сбегали, взбирались по склонам слева и справа, впереди и сзади до самого горизонта, вертелись в своих тоненьких, прозрачных платьицах, бледно-зелёненькие вились под ними возле самой земли кустарники. Казалось, не было никакой силы и никакой красоты  в одном дереве, в одном кусте, в одном бледно-голубом или бледно-розовом цветке, в одном палевом мазке неба, но чем дальше, чем выше текла эта живая, волнуемая ветром река, поднимаясь на пригорки и сопки и вновь падая в овраги и стекая в низины, чем плотнее прижимало их одно к другому расстояние, превращая в одну общую массу, в монолит, покрывая синеватой, едва колышущейся дымкой, точно сказочным пологом, чем гуще, трепетнее становилось на самом верху палевое, - тем сильнее прихватывало дух от этой величавой картины спокойствия и глубины природы, тем понятней становилось, что нет и не может быть в ней чего-то одного, обособленного от другого, на первый взгляд на это первое совсем не похожего, нет ничего, что бы не было включено в общую игру, в общее движение, в общий ритм, в единое для всех старание; по одному, по два, по три слишком слабо звучали голоса и очертания, готовые угаснуть от малейшего дуновения, но вместе то была сила великая, неуничтожимая, целый океан звуков, цветов и запахов - за перекатом перекат, за волной волна поднималась эта гигантская стена, и перед глазами, казалось, представала сама бесконечность. Так и в человеческом обществе, где наполненные ненасытными страстями и вопиющими недостатками отдельные создания часто крайне жалки и непотребны, вместе они, и другие, достойные - стихия всё-таки гордая и несокрушимая. Сибирь громадным, почти ещё невостребованным лоскутом лежала от гор и до самого моря, и была тем великим магнитом, который притягивал к себе людей всех мастей, добрых и злых, строителей, создателей, тружеников, радетелей, равно как и авантюристов крайней степени.
    Женя, обалдев от некончающегося нового, всё смотрел на остановившее свой бег, никак не желающее сгасать красноватое, уснувшее стоя, невысокое солнце. На него - глазами, и снова через час - на него, а оно - ни с места, точно чуть выше жёлто-алой губы заката его приклеили! А стрелка на часах всё глубже в ночь проваливалась, рот, зевая, не закрывался. Во внутренних механизмах его тела начинали происходить изменения, поправку на широту и долготу будто волшебная рука в глубины организма вносила - ему показалось, что он может сейчас больше на плечах своих вынести, дальше пройти, выше прыгнуть, прокричать громче и требовательней. Не будет ночи сегодня, стало ясно, и это было поразительно! Край земли - вот какая грянула над головой мелодия, а за ним - рай, возможно, начинается.
    Развели костёр, молча, лёжа на расстеленных на земле покрывалах, глядели странно чёрными, глубоко провалившимися глазами на танцующие языки пламени, слушали, как зловеще гудят, поднимая белый столб дыма, мокрые сосновые лапы и шишки в огне, и гитара у кого-то в руках бренчала очень рассеянно. Пьяный мастер, чтобы расшевелить публику, поджаренную на веточке сыроежку сгрыз. Все вяло захлопали.
    Последний раз, все чувствовали, отдыхали, завтра - пахота.
    Они, эти, появились в лагере, точно из-под земли выросли. Никто ничего не понял сперва - людей на поляне вдруг стало больше, заметались тени возле кустов, замелькали белыми злыми бабочками чужие лица и совсем не детские. Рыхлые, нечёсаные усы и бороды, тёмные, загорелые лица. Местные! У Жени сердце сжалось в предчувствии страшного.
    Все сбились в кучу, притихли. Веселье, кажется, кончилось. Прыгали, извивались фигуры в ярких отблесках костра. Вышел испуганный мастер с кусочком сыроежки в жидкой бороде переговариваться. "Ребята, ребята, так, заканчивайте,- слабо заструил, взгляды заискивающие стал разбрасывать,- дети всё-таки, грех..."
   - Да пошёл ты,- сказали ему просто, оттолкнули, и он вдруг исчез, точно сквозь землю провалился.
    Включили магнитофон, эти, мужичьё, затрясли руками и ногами под музыку, расплясались, распрыгались, стали девчонок выдёргивать. Ничего себе! Ленкино лицо белое тоже мелькнуло. В мерцающем свете скакали их жуткие, тощие, обросшие клочковатыми бородами головы, безумным огнём в них горели глаза. Словно какие-то дикие лесные жители нагрянули. Студенты мялись, молчали, вспыхнули тоска, страх в лицах. Несколько до смерти перепуганных девчонок местные взяли в заложницы, окружили их кольцом, начали потешаться, за детские маленькие груди хватать. И Ленку, его Леночку тоже!- ослепнув, Женя увидел.
   - Ну, кто смелый, выходи, померяемся?- матерились они, рукава заворачивали. Господи, какие они все были пьяные! И тут же водку из горла дохлёстывали, допив, в огонь со звоном бутылки бросили. Вверх сыпал оранжевые искры костёр.
     И тут его обожгло - что он уже был здесь сто раз, тысячу! Хлопнуло перед ним полотно: он несётся, ногами топает, рычит, таранит с размаху кого-то... И тусклое солнце это над горизонтом, и жиденькие деревца, и вытянутые в удивлении лица людей, всё... И белый крутящийся купол натянут на голову, как парашют... О, Господи...
     Его грудь начала высоко вздыматься. Уверенность в собственной победе сталью в душе зазвучала. Какой победы? Над кем? С одной стороны костра - они, с другой - эти, местные. С перепугу даже укусов комаров никто не чувствовал.
   - Ну? Кто? Давай!- совсем озверели бичи, обелевшими голыми руками и шеями дёргали. Кучка студентов безмолвно пятилась от них. Таращили, пугая, зеньки, пыхтели в бородах папиросами, звенели ладонями. На Саню вдруг набросились.
   - Эй ты, здоровый, иди сюда! Слабо, да? Бего-ом!
    Жека думал, Саня им задаст сейчас, разметает легко парочку, остальные разбегутся сами собой, он бы с ним опять подружился после этого. Ленку же надо было вызволять! А там бы они разобрались как-нибудь, там бы он все свои чары применил, чтобы её снова расположить к себе. Все, и Жека тоже, в стороны отхлынули, предавая Саню, как Христа апостолы. Уколов мялся, голова, руки его безвольно висели. И лицо... Нет, в лицо ему было лучше не смотреть. Его окружили бичи, стали, издеваясь, хлопать его кулаками в лоб, по щекам, сверху по кумполу. Обидно же как! А он, Саня, - ничего, только головой трясёт, уворачиваясь, получая слева и справа звонкие затрещины. Широкие плечи его в вязаном свитере казались совсем беспомощными. Не выдержав напора, он повернулся, побежал,  взмахнув ботинками, исчез в тёмных кустах, напоследок получив пинка в свой красивый маленький зад. Враги победно заулюлюкали. Ещё одну выдернули щупальцами деваху, обречённо завизжавшую. Какой позор!
    Низкое, тёмное солнце стало накрываться тучами. Чёрное стало ещё чернее. Прохладное - холоднее. Природа,- думал Женя,- милая игрушка, люди - страшные.
    Мрачная какая-то угроза нависла над всеми, неизбежность гибели, как в концлагере.
    И далеко ж ведь Женя стоял, за многими прятался, нет - увидели.
   - Эй ты, носатый, чё пялишься?
   И опять нос, дьявол такой, его подвёл!
   Круг тотчас разверзся вокруг него. Его выбросило из мягкой, спасительной пучины тел на съедение хищникам. Если раньше Женя не знал, как смерть начинается, то теперь чувствовал - вот она. Они вокруг него уже танцевали, глазами сверкая, зубами клацая, к голому горлу его взглядами примеривались.
  - Что-то против имеешь, буратино долбаный? А? А?
  Женя металлическим, ничего не выражающим голосом стал мямлить:
  - Да я... Мне...- чуть приосанился всё же, вспомнив Саню и позор того, столько пар глаз на него смотрело, и, главное,- девочки.
  - Так, ближе иди сюда, поал?
   Ему это? Ему? С ним это происходит? О, Господи...
   "А вдруг и правда - некая цикличность в развитии Вселенной присутствует,- стал думать он, опустив лоб, наблюдая внимательно за своими противниками, как те сзади к нему подбираются, в клещи собираясь его заключить,- цикличность, и я, получается, ещё раз непременно рожусь, и потом ещё, и ещё... Бесконечность...  Так чего же в конце концов бояться, всё одно проблему эту придётся решать, не в этой жизни, так в той, не сейчас, так потом...  Сегодня проиграю, в следующих воплощениях гораздо труднее будет выкрутиться..." Жуткая решимость стала набираться в нём, замелькали вдруг перед глазами, зазвучали в ушах ранее незримые, неслышимые подсказки, точно через серебряное сито золотым песочком посыпало: куда дёрнутся нужно, как наклониться, какой приём применить, чтобы противника с ног свалить. Бежит он,- видит снова как бы сверху, к самым верхушкам деревьев взлетев,- таранит с размаха, крушит, приседает, кланяется, подсечки делает...- "... и больше того,- дальше стрелы мыслей в нём неслись,- будущее, которого для людей как бы нет, на самом деле есть, существует: огромное и поэтому невидимое, в странные кренделя заверченное пространство, гигантские вспышки и сполохи, это пространство творящие, и властно призывает к себе "настоящее", и если есть там впереди победа - то никак не избежать её, душой и сердцем её чувствуешь, а нет - так и всё равно, ничего с судьбой не поделаешь..." И тут ему на мгновение показалось, обрадовав его, ошеломив - точно сладкая молния его в самую середину ударила - что чуть-чуть не так по самому определению дела на "этом" свете обстоят, чем на "том", минувшем, и это "чуть-чуть" всё дело в итоге решает, что всё от действия или бездействия человека зависит, от потенциала также, в него природой вложенного; пассивен ты, безвольно плывёшь по течению - и тогда рокового провала, если есть он (то есть был) впереди (позади), никак не избежать, неумолимо влекут тебя к нему чёрные силы, активен - зубами выгрызешь победу, и само небо тогда за тебя. Действовать, во что бы то ни стало действовать, шевелиться, дерзать, побеждать! Дух противоречия, заключённый в тебе, вот - главное! И если вчера ты проиграл, то сегодня непременно выиграть должен, и так - самоочищаясь, самосовершенствуясь,  самоорганизуясь - постепенно входишь... Так куда же входишь - кто скажет - куда?
    Он уже буквально ненавидел эти чёрные рожи перекошенные, эти клочковатые нечёсаные бороды, живьём их обладателей сожрать хотел!
     Его только словом ещё одним тронули, а он уже нёсся со зверским лицом на самого из них разбитного и наглого. Он видел, как ахнули все кругом, рты развалили. Лес, показалось, кинулся в ужасе наутёк. Ленку заметил - там где-то, словно на небесах, лик её печальный и ласковый. Теперь Жене показалось, что он исключительно для неё подвиг свой совершает. Иван-царевич и Василиса-прекрасная... И даже мельком ему снова увиделось, как, обняв, она его губами в губы целует... Потом, разумеется, после всего этого...
    Он ударил плечом, головой в загудевшую чью-то грудную клетку, зарычал. Земля перевернулась, больно огрела его, и сразу он неудачно наелся песка. Щекой прочесал усыпанную сосновыми иголками почву. Рука стальной проволокой охватила его шею. Захрипел, забился, забарахтался, набираясь холодного, хрустящего на зубах. Глазами ничего не видел - чужой потной, вонючей рубахой лицо забило. Ему удалось вывернуться.
    Они оба вскочили. Задыхаясь, чувствуя, как руки, шея наливаются горячим свинцом, и пальцы превращаются в клещи, Женя разглядывал противника, попрыгивал вокруг него на пружинах ног. Он, подгадав, снова кинулся, веря в свой непременный триумф.
    Оступаясь, на негнущихся вдруг ногах, как на ходулях, он подлетел, пошатываясь, нацелился кулаком в нечто волосатое, шевелящееся, излучающее из глаз классовую ненависть, всю силу, всю энергию предполагал он вложить в удар.
     Его подвела взращённая в нём любовь к ближнему. Подскочив, он замер с поднятой рукой, не в силах бороться с собой. Нельзя же так - по лицу человека,- запели в нём его многочисленные дублёры, витиевато и сладенько. Он почувствовал, что погибает.
    Носовая его перегородка издала громовой хруст. Сверкнули оранжевые, белые молнии. Мелькнувший огромный, каменный кулачище принёс на мгновение покой и отдохновение. Он мягко, как во сне, приземлился спиной и затылком, ноги далеко, приятно вытянул. Сердце только неприятно звучало, шипело, барабанило. Над ним завертелось кисленькое бордовое небо, набирая силу и захватывая в воронку всё больше предметов  - деревья, людей, костёр, торчащую вверх, как страшная отрезанная кисть, стрелу бетономешалки. Выхватил из кипящей каши Ленкины глаза, страшно грустные. На весь свет зазвучало это красно-белое, широкое, горькое верчение. "Ах вона что,- уходя под воду, легко, без злобы подумал Женя,- вона откуда парашют привиделся..." Он улыбнулся, вспомнив, как он в вертолёте от страха трясся. Зря, выходит, мучился...Только на самом дне рассыпавшегося его "я" светила гордость, что не сдрейфил, не дал стрекача, как Саня, не громко, но очень вожделенно - всё, что в нём осталось хорошего. Оттуда, из этой яркой неуничтожимой полоски, наверное, и началось возрождение.
   Очнулся от криков. Над ним висела страшная волосатая рожа, с разорванной шрамом губой, такая - какая-то как щётка половая жёсткая, бородёнка сбилась на сторону. Ноздри, брови, губы - всё залито войной, злобой, глаз нет - дыры чёрные выверчены. На Женю лились липкие потоки ругательств.  Поднимаясь, думал, что земля сбилась с оси, наклонилась чуть. Жменями он зацепил мокрый песок, облизал солёные разбитые губы.
    Подбегая, бросил, целя в лицо, промахнулся. Твёрдое - в скулу, звонкое, яркий, как десяток солнц, под веками взрыв. Острый камень под задницу влез, неприятно резанул по кобчику, разметал рук на песке, как Иисус. И - начал понимать, кажется, всхохотнул нервно. Рваные куски мыслей стали складываться в чёрно-белую, мрачноватую мозаику.  "Вселенная... раз за разом... восхитительное у каждого будущее... самосовершенствование... какая всё чушь, Господи..." Как же улучшаться, как побеждать, если - ничего изменить нельзя? А?
    Встал. Снова вспышка, затемняя мир, снова - вниз, в холодную землю губами. Вниз, всё время вниз, как будто какая-то сила втоптать его в саму глубь земли хотела! Местные, заразы эта клешерукие, смешались в один жуткий хоровод, кричали все, улюлюкали. Одна-единственная харя, показалось, на него злобно десятками глаз пялилась, одно страшное существо десятками рук размахивало. Солнце от стыда стало совсем красное.
    Ему неистово захотелось развернуться, бежать, зарыдать, свернувшись клубком на пеньке...
    Жека вдруг успокоился. Начав очень холодно соображать, присел. А что, если вспышки эти, прозрения, - бегло думал, ворочая головой и оценивая снизу свою дислокацию,- всего лишь подсказка, как не нужно поступать ему, чего избежать, а он не видит ничего, не слышит, не понимает, как последний идиот, на рожон прёт, вон - вся физиономия уже огнём горит, ещё хочется? Задрав наверх голову, с удивлением посмотрел: белое, синее, красное - точно пышным разноцветным бантом небо подвязали, очень торжественно. Ему показалось, что это - знак, что само небо его сейчас поддерживает.
    Бежать? Никогда!
    Его осенило. Он, вонзив кулаки в песок, резко нырнул, подрезал, далеко вперёд ногу в тяжёлом ботинке выбросил, в кино - видел - так делали. Мужик, остолбенев, выпучив глаза, ойкнул, согнулся, схватил обеими руками голень, запрыгал на одной ноге. Жека с восторгом и яростью начал коленями месить, подошвами, на лице своём выражение чувствовал - какое-то волчье, зверское.
    Местные примолкли, дрогнули, друг к другу в кучку стали подтягиваться. Пятеро, шестеро... Человек десять всего - мелочи! Жека, казалось сейчас ему, легко с ними со всеми может разделаться! Он воспарил над сжавшимся в комок, жалобно хныкающим телом, развернулся, страшно и лучезарно в них во всех улыбаясь, двинулся, широко расставив руки, из груди, казалось ему, у него с шипением бил огонь.
    И тут, загудев, повалили все наши, смяли их, как пехоту кавалерия, стёрли с жёлто-зелёной поляны бледные кляксы их лбов и бород, клевали их, били, топтали, повалив с ног. Кричали, как разъярённая птичья стая, хлопали крыльями над ними. Спасённые девушки обнимались, весело повизгивали.


                5


    Взрыхлённая копытами ботинок и сапог площадка опустела. Горели под бледно-голубым небом иссечённом электропроводами пара бронзовых фонарей. Безучастно кашлял в стороне дизель. Маленькое холодное солнце устроилось полежать на синих рыхлых облаках-линиях. Деревья в рыжеватых шапках наверху на холме, им, студентам, приветливо махали ветками.
    Женя один сидел на скамейке, отплёвывался. Ему поднесли водки, кружка обожгла разбитые губы, он едва вытерпел. Руки, пальцы у него дрожали, но он не стеснялся этого. За воротником резал песок. Раздувшийся, пульсирующий нос, казалось ему, полмира занимает. Теперь Жене было плевать на всё - теперь в жизни у него другая полоса начиналась, ему нужно было громко грянувшую славу держать. Немножко было ему страшно. Казалось ему - громыхая краем, тяжело разворачиваясь, над ним нечто живое, дрожащее, тяжко вздыхающее прочь уносится,- несбывшееся, им побеждённое, как в линзе в громадном трепещущем небосклоне он увидел себя - другого, повзрослевшего, более сильного и ловкого, а тот, старый, скованный и не верящий в себя - вместе с тёмным облаком ушёл, сгинул навсегда, и так же - другие пути мира, отринутые. Его сердце обожгла радость, как победителя. Изменить! Пойти наперекор! Решиться хотя бы на крошечный шаг в другом направлении, отличном от тысячами ног проторенного. Или - вообще... резко рвануть... противоположность...  Что, в конце концов, двигатель всего сущего? Он путался, хмурился.
    Среди ликующей толпы - видел он отчётливо, как в телескоп, - на фоне взметнувшегося высоко костра двое соединились в объятиях. Выгибаясь длинными, упругими телами в свитерах, руками сплелись. Профили их, вытянутые друг к другу губы... Уколов тонкий стан ей обхватил... Ах, Леночка... Честно, Жека сейчас и Сане мог легко морду того смазливую расквасить, психологический перевес - схватись вдруг они  - на его стороне бы был, но - не будет он, настоящие герои на мелкое не распыляются... К тому же насильно, как говориться, мил не будешь.
    Лёгкая фигурка выхлестнула наверх рукой, Санина голова отскочила, и - с другой стороны, сильнее ещё, шлепок аж к Жеке за много шагов донёсся. Ого! Он поверить не мог, во все глаза уставился. Развивая волосами, взмахивая длинными умопомрачительными ногами, она ушла. Уколов скулу свою потирал, в его сторону угрюмо посматривал. У Жени в предвкушении сказки, её близкого воплощения - вся середина заныла, он припомнил Ленины поцелуи, её губы горячие, виденные, пробуемые во сне им не раз. А потом он испугался - сон ведь то был, нереальное...
    Парни поздравляли его, хлопали в его ставшие вдруг могучими плечи, принесли его оброненную ветровку, отряхивали. Водка в нём начинала действовать, заклубились вокруг милые зубастые лица. Он обнял друзей.
    Она тихо подошла к нему сзади, прикоснулась к плечу пальцами.
   - Болит?- спросила.
    О, что за голос, что за что за музыку он услышал! Взлетев на ноги, уставился на неё, глаза тереть начал. Парни вежливо отошли, заговорив о чём-то своём. Только бетономешалка глядела на них ярким стеклянным глазом прожектора, улыбаясь губами-трубами, и во взгляде её звучало, что и она, возможно, когда-то любила...
      Нежно прикоснувшись пальцами к его громадному, раскалённому носу, она очень мило, с сожалением языком процокала. Большего наслаждения он в жизни не испытывал. Закрыв глаза, подставляя ей лицо, он полетел куда-то вниз, а потом - вверх, вверх, прямо в натянутые на прозрачное и синее облака.
   - Я... я...- зашептал Женя, открывая глаза и видя перед собой прекраснейшее из прекраснейших создание, млея весь, головой следом замотал, отказываясь верить себе.- А он? А Саня?
    А она... А она, Ленка - обняла его крепко, прижалась к нему всей грудью - и облила его волшебным нектаром, и такими они ему мягкими показались, губы её, такими небесно сладкими, такими... воздушными и ароматными, душистыми, что он позабыл, на каком свете находится. Будто приз ему прямо в ладошку свалился, золотая монетка желанная. Только горячая подсказка в его душе зазвучала, в его закрытых блаженно глазах,- теперь никакого обмана, теперь только правдивая история! Заслужил ведь он это, сокровенное, за-слу-жил, и баста, ясно вам? Вот этими самыми руками, этим самым лбом, этим... носом своим, получается... Он рассмеялся. И тут, целуясь, он услышал какое-то хлопанье над головой, словно стадо гусей затрепетало, возносясь, или одна очень крупная и сильная птица, он покосился, не выпуская Лениных губ из своих, потом ещё чуть, и тут рот его от удивления открылся.
    Белый, лёгкий плащ и волнующиеся барашки широко раскинутых крыльев поднимались выше земли, выше леса, ступни голых ног в сандалиях, и - ветром тёплым опахнуло Женин лоб, пряным, таким каким-то - сладчайшим, несказанно ласковым. И - всё. Всё мгновенно кончилось. Только, показалось ему, чьё-то носатое лицо в греческих барашках волос ему подмигнуло сверху весело, и на нём - лукавая улыбочка... И как раз в этот момент новое видение разорвало облако и небо перед ним: белые фата и подвенечное платье, пышное, как морские гребни, розовые банты, туфельки на тонком каблуке, и во всём этом, как в воде,- она, Лена, а рядом с ней - заметил - стоит... кто же стоит?- да он, Жека, своей собственной персоной: румпель, стог жёлтых, как августовская луна, волос... Умиляясь и радуясь, поклялся себе, что ничему из этого меняться не даст, ничего не упустит,- и головой даже замахал, весело в тысячи засиявших над ним солнц зажмуриваясь.
   - Что - менять не будешь?- отстраняясь, глядя на него роскошными глазами в изогнутую кверху линию, спросила Лена. А он не отпускал её, держал крепко за талию, со страхом и восторгом понимая, что надо вступать во владение.
    - Ты ведь тоже слышала?- просиял он.- Слышала?
    - Глупый,- отвечала она ему, улыбаясь.
    Ангел, и правда, что ли это был?- думал он, вертя головой, но ничего теперь не видел, тихо было кругом. Ветер только прошелестел, скользнув по верхушкам берёз. "Помогают они, когда трудно нам,"- сердце сладко выдавило волну благодарности.
    Он расхохотался, сверкая под низким красным солнцем зубами. Да ведь не лбом, получается, вовсе не кулаками победу сегодня одержал - это всё было важным, но всё-таки дополнением - а - носом! Ах, нос, носик, носишко, славная колбасенция! Если бы не он, нос, за версту видимый, если бы Доджа по сему поводу не дёрнули, так бы и остался Женя торчать у всех за спинами, ни за что бы сам на рожон не полез... Или - просто ангелы?.. И вот он приз - чудная девушка и полное радужных надежд будущее. Ему казалось, что всё это не с ним происходит, что не его сейчас обнимает прекраснейшее из прекраснейших, нежнейшее из нежнейших создание. Саню было даже жаль ему чисто по-человечески. Какого чёрта,- сказал он тотчас твёрдо себе,- надо перестать, наконец, быть хлюпиком, всех на свете любить - себе дороже будет. Так значит?- думал он, вдохновляясь,- следовательно? А значить это могло только то, что именно эта часть его организма сквозь все времена и все его воплощения бережно пронесена, как бы визитная карточка она Женина, нельзя ни под каким предлогом трогать её... Ах, каким дураком был он, боялся чего!.. Обнявшись крепко, они побежали в лагерь. Ставшее громадным солнце у них за спинами, вздрогнув круглыми плечами, стряхнув с себя розовые прозрачные тучки, громово зевнув, стало катиться наверх. Казалось Жене, глядя на него, что оно сегодня не такое какое-то - красивее, торжественней, сдвинулось, что ли, чуть в сторону, или небо, его держащее, немного расширилось. Чёрт знает,- думал,- может, и поменялось его, Жениными, стараниями что-то там наверху, в скрижалях небесных, маленький кусочек её - Вселенной этой самой, густо осыпанной звёздами.
     У Жени, Жени Ивахненко был такой длинный нос, что его было видно даже сзади. Но если бы вы подумали, что его это как-то задевало или мучило, и он втайне предавался горьким слезам по данному поводу, то вы бы оказались крайне далеки от истины. Наплевать было ему! Потому что прекраснейше он знал, что энергичный характер тем самым обрисован отчётливо, девушкам очень нравится ну и всё другое прочее.
    Кстати, о девушках, о великом и непознанном. Прекрасная история есть на примете по этому поводу. Сейчас расскажу.


1994