Яко печать.. Война для отрока-7

                ГЛАВА  19.  ВО  ГЛУБИНЕ  СИБИРСКИХ  СТЕПЕЙ

На место назначения, станцию Баталы Карталы-Акмолинской ветки железной дороги, прибыли они ночью. Была страшенная темень. Только смутно белевший снег позволял увидеть в отдалении от места их высадки какое-то низкое, вросшее в снег строение. Это оказалась станционная землянка. В ней была небольшая комнатушка, где было относительно тепло. За загородкой помещалась станционная служба, состоящая из одного дежурного. Он крайне удивился их прибытию, но не возражал против того, чтобы они у него дождались рассвета. Собственно, большая часть комнаты, видимо,  этому и предназначалась – так сказать, вокзальное помещение для пассажиров. Конечно, это произвело на них невеселое впечатление, но выбирать не приходилось.

С рассветом отец сходил к начальнику пункта «Заготзерно», который организовал доставку их и ихнего скарба к месту будущего жительства. Новых людей здесь ждали, будучи уведомлёнными по телефону из Кустаная о прибытии нового бухгалтера с семьей. На санях, запряженных низкорослой очень лохматой лошадкой, перевезли все их вещи. Они шли следом, стараясь наступать в следы от полозьев, так как снег был довольно глубоким, а обувь мелкой. Прибыли к большущему бараку. Посередине вдоль него, пронизывая барак насквозь, тянулся коридор с выходами по обе его торцовые стороны. Двери в коридор почти не закрывались, отчего в него намело снега и дул пронизывающий ветер. По обе стороны коридора – двери в комнаты, где жили служащие и рабочие, размещалась контора и красный уголок. Всего в бараке было, наверное, комнат двадцать, примерно, поровну с каждой стороны. Им выделили две: маленькую тёте Лизе с Володей, побольше для  пятерых Масуренковых.

Сразу же по прибытии, не успели они разобраться со своими вещами, появились гости – сосе-ди. Притащили им картошку, лук, масло, помогли разжечь печи. В комнатах были железные кровати, столы, табуретки. Быстро нагрелось, вкусно запахло вареной картошкой и луком, скитальцы оттаяли, и всё показалось не таким уж убогим и жалким. Жить можно.
Порадовали соседи. Вместе с простодушным любопытством в них светилась и неподдельная доброта, сочувствие к ним, бездомным и пострадавшим от войны. Сами соседи тоже не были баловнями судьбы.

Счетовод Николай был участником финской кампании, раненым. Пуля снайпера попала ему в нижнюю челюсть, раздробила кость, и она не срослась, отчего челюсть состояла как бы из двух самостоятельных половинок, левой и правой. Это было мучительно больно и крайне затрудняло пережевывание пищи. Но Николай был молод, лет двадцати пяти, и жизнерадостен. Жил он с  ещё более молодой женой, красивой, полной, как кустодиевская купчиха, женщиной. Звали её Люся. Она любила  и хорошо умела вышивать и вязать. Вся их комната была украшена причудливыми салфеточками, скатёрочками, и носовые платки у Николая были красиво обвязаны кружевами.
Это была дружная и неунывающая пара, с удовольствием приглашавшая Юру к себе на чай, где они подробно и доброжелательно расспрашивали его об их прежней жизни, охая то от ужаса, то от восторга, по обстоятельствам. Особенно, конечно, Люся.

Другими соседями, принявшими  в новоприбывших участие, были Метцгеры, что значит мяс-ники, русские немцы, тоже, как и новые пришельцы, вынужденные переселенцы. С началом войны их выселили из обжитых ими мест, кажется, Поволжья, и привезли сюда. Отца мобилизовали в трудовую армию, ждал мобилизации и старший сын, Ганс, худощавый и белобрысый парень, с которым Володя с Юрой  со временем сдружились. Весной и в начале лета, до его мобилизации, они часто вечерами лежали вместе с ним на копне сена и рассуждали о ходе войны, об ужасной судьбе русских немцев, о его готовности пойти воевать против своих фашиствующих единоплеменников. Он, похоже, искренне сожалел, что ему это, наверное, не позволят, но он готов, а вот в трудовую армию ему очень не хотелось бы.

Мадам Метцгер была крупная и грузная женщина с длинным носом и грубым голосом, но с характером, совершенно не соответствующим ее свирепому внешнему виду. Она всячески старалась подчеркнуть свою непричастность к бесчинствам немецкого народа там, в Германии и на фронте, но из всех наций всё же выделяла только немцев и русских. За трудолюбие и аккуратность. Нас, наверное, чтобы не обидеть и сделать комплимент. Неудобно ведь сказать собеседнику, что он лодырь и свинья, особенно когда находишься в таком недвусмысленном положении, в котором оказались русские немцы. Впрочем, особых оснований для таких заявлений и относительно самой себя у неё тоже не было, так как сами они особой чистоплотностью не отличались и жили довольно грязновато. Младшие братья Ганса бегали по коридору совсем уж нечистыми с вечно измазанными рожицами и руками и обязательной соплёй через верхнюю губу. Самый младший имел обыкновение внезапно вламываться в дверь тёти Лизиной комнаты и весело провозглашать:
- Тётя Лиза жополиза, тётя Лиза жополиза!
Чем очень всех потешал.

 Другие соседи слились в какую-то неразличимую массу людей, ничем особым не примечательных, но вечно озабоченных, хмуроватых и не склонных к тесному общению. Видно, было не до того.

Несколько пообжившись, новоприбывшие значительно расширили круг знакомств и общений, особенно когда пошли работать. Володю оформили на пункте «Заготзерно» рабочим, какое-то время он исполнял обязанности охранника, но в основном ему приходилось работать на погрузке зерна в вагоны. Юру официально, кажется, не оформляли, но он, тем не менее, работал тоже на зерновом складе, где они вместе с девчатами-рабочими перелопачивали зерно, чтобы оно не испортилось, не «загорелось». Иногда и ему приходилось принимать участие в погрузке – носил мешки с пшеницей в вагоны. Это и было главным местом общения с подростками и девчатами поселка. Скоро среди них братья выделили наиболее симпатичных, Нюрку беленькую и Нюрку черненькую. Первая досталась Володе, вторая Юре. Начались скромные любовные игры, в которых  более взрослые подруги лишь снисходительно принимали их неловкие, но откровенно плотские ухаживания.

В поселке  жили сплошь люди, работавшие на станции и на пункте «Заготзерно». Вообще же экономический смысл этой станции состоял, видимо, только в том, чтобы обеспечивать вывоз из окружающих колхозов зерно. Оно накапливалось на пункте и вывозилось через станцию. Посёлок, помимо их барака, состоял из обычных для таких мест глинобитных хаток для жителей, зерновых амбаров и площадок для зерна на станции, хранимого под брезентом или под навесом. Начальник станции и начальник или директор пункта – главное и единственное здесь начальство и власть в двух лицах.

Недалеко от поселка, с северной стороны от железной дороги находилось большое озеро с чистейшей водой, Алакуль (позднее на картах Юра увидел, что озеро расположено с южной стороны дороги и посёлка, и это никак не умещалось в его сознании – не может такого быть!). С этим озером у Юры связалось двойственное чувство. С одной стороны, оно поражало и возбуждало восторженное к себе отношение неоглядностью водной глади и изумляющей чистотой воды в таком количестве, которое  так убедительно контрастировало с неоглядностью окружающих сухих степей. С другой – необычайно холодная вода его и отсутствие в нём всякой живности, в частности, рыбы, придавало ему какой-то мрачный, мертвящий облик.А вокруг простирались целинные степи, прекрасные в своей первозданности и неоглядной вольности. Где-то далеко-далеко были поселки с красивыми названиями: Джетыгара, Аманкарагай, Семиозерное. Оттуда и привозили на подводах зерно, туда иногда по делам ездил отец. Связь с миром осуществлялась по селектору и телефону, имевшимся на станции.

Здесь им предстояло прожить почти год в борениях за выживание, в страхах и ожиданиях из-вестий с фронтов войны и в надеждах на возвращение домой. Но ещё, конечно, и в непрерывном потоке быта с его не только одними горестями, но и с обязательными радостями, утехами, ощущениями совершающейся жизни.
В Баталы они привезли фактически неиспользованные за октябрь продовольственные карточки. Их было много, на семь человек семьи. Что было с ними делать? И тётя Лиза решилась съездить в Чкалов (бывший и будущий Оренбург)и попытаться отоварить их, выдав за декабрьские. Месяц почему-то на них не был обозначен – кому из чиновников могло прийти в голову, что карточки кто-то станет экономить на следующий месяц – каждый день надо было прожить, не умерев, не до экономии тут! И вот возникла дерзкая и рискованная идея подсунуть в декабре просроченные карточки. Ох, и лихая же была эта тётя Лиза! Не долго размышляя, собралась она, укуталась в платки и тряпье и поехала в Чкалов. Ждали они её с трепетом и страхом: а что как схватят её, арестуют за мошенничество, да посадят в кутузку!

Но дождались таки через несколько дней живой и здоровой с оклунками, полными хлеба, круп, масла и еще какой-то всякой другой давно невиданной всячины, вроде куска сала, рыбы и сахара. Вот-то было ликование и новогоднее пиршество при встрече 1943 года. Радость подогревалась ликующими сводками о победах на Сталинградском, Донском и Закавказском фронтах.
А вот как обо всём этом пишет сама Елизавета Александровна, замечательная Юрина тётя Лиза:

«Приехав…в Баталы, куда Петя был назначен в «Заготзерно» главным бухгалтером, мы пора-зились мизерности всего. Станция – избушка на курьих ножках, но без ножек. Когда утром явилась уборщица и попросила всех освободить ЗАЛ для уборки, мальчишки долго фыркали над этим. Посёлок – несколько изб здесь же недалеко от станции, подальше  «Заготзерно» - два амбара с зерном и общежитие – длинный барак для сотрудников, здесь же и контора. А вокруг степь, степь и степь. Железная дорога проходит почти под окнами барака. Поезда идут непрерывно, везут уголь из Караганды. Поезда идут, но все мимо, и я знаю, что нужно набраться терпения и ждать, ни о чём не думая, не сожалея, не меч-тая. Сжать сердце в комок и ждать, как на вокзале, своего поезда.

Первые недели жили без хлеба, пекарни не было, ничего не было. Ели пшеницу, питаясь од-ним супом, перекрутив её на крупу – крупа и вода, и ничего больше. А хлебные карточки пропадают! Еду обратно в Чкалов. Живу возле вокзала, отовариваю карточки. В вокзал пускают только погреться. Днём хожу по базару. Половину хлеба продала, мне его весь не поднять! Покупаю масло, сало, творог и ещё много чего. Подростки, никого не стесняясь, рвут у меня из рук то чемодан, то мешок, но держу их крепко. Наконец, всё куплено, завтра ехать. Но провести ночь у вокзала у меня уже нет сил. Подходит женщина, предлагает ночёвку. Иду с неё и думаю, может, заведут куда, зарежут, и ничего мои не получат, и не будут знать, где я погибла. Но – всё равно. В руках у меня целое богатство, кого такое не соблазнит, ведь вокруг голодные люди. Приходим, в хатёнке тепло. Бросает мне хозяйка на пол тюфяк, я мгновенно засыпаю. Утром  щедро с ней расплатилась, и она повела меня на станцию проводить. Стоим с ней около поезда, посадки ещё нет, разговариваем, а у ног моих чемодан и мешок. Какой-то скрежет, смотрю, чемодана моего нет, мальчишка нырнул с ним под вагон. Я вслед за ним, а там ещё несколько составов, он проскакивает их один за другим, я теряю его из вида, но продолжаю бежать, а сама думаю, что какой-нибудь из составов может тронуться, кода я нахожусь под ним. Но мысль – догнать сильнее страха. Слышу, кто-то кричит:
-  Вон, вон, бросил!

Лезу под последний состав, беру своё добро и уже тихо ползу через все составы обратно. Наконец, перрон. Стоит моя милая женщина, ждёт меня с мешком моей продукции, крепко прижимая его к груди. Расстались мы с ней, как родные. В душе ликую: еду, везу всё, что было задумано и о чём мечталось, а там дети ждут и ещё больше мечтают: вот открывается дверь, входит мама (тётя Лиза), увешенная, как Дед Мороз разными вкусными вещами! Так и получилось. Какая это была радость, когда действительно я вошла в комнату с мешком и чемоданом!»

Но продуктов этих надолго не хватило, конечно, и надо было придумывать, как жить дальше. Ведь своих запасов, которыми держались местные жители, у нас не было, а на хлебные нормы, выдаваемые зерном, не продержишься.

Юрины мама с папой работали в конторе, от них был только скудный денежный заработок, на который ничего нигде не купишь, поэтому тётя Лиза, Володя и Юра были вынуждены приобщиться к делу, которое могло кормить. А это только хлебные амбары. Тётя Лиза стала сторожем на ссыпке возле станции, её часто заменял Володя, Юра толкался на складах и тоже иногда примыкал к Володе на ночное дежурство.

Помимо прямой работы, в их задачу входило засыпать внутрь одежды немного зерна, совсем немного, столько, чтобы его нельзя было счесть умышленным воровством. Эти крохи зерна обычно сыпались  за пазуху  и собирались у пояса, в носках, в обуви. По возвращении с работы домой они становились по очереди над расстеленной на полу простыней и, раздеваясь, тщательно вытряхивали из складочек одежды и накопительных мест все застрявшие и скопившиеся зёрнышки пшеницы. От троих набиралось иногда до килограмма. Это был уже обильный дневной рацион. Пшеницу тщательно собирали, мыли, высушивали, а затем бутылками на столе растирали в грубую муку. Из неё делали, главным образом, так называемую «затируху», когда муки было побольше - и лепёшки.

Затируха изготовлялась так. В рассыпанную на наволочку или в большую тарелку муку брыз-гается вода до сильного увлажнения, потом эта масса трется между ладонями, пока не скатывается в мелкие катышки. Полученный полуфабрикат засыпается в кипящую подсоленную воду, через пару минут кипения затируха готова. Если есть масло, можно капнуть несколько капель, а если есть еще и лук, то лучше разжарить  его на этом масле до светло-коричневого цвета и бросить в затируху. Вкус-нее блюда не бывает!
Когда добыча более обильна, готовятся лепешки. Каждый получает по кусочку теста, тща-тельно его месит и раскатывает бутылкой в лепешку, которую, предварительно протыкав ножом в сеть многочисленных дырочек, сам же и печёт до нужной и любимой готовности и поджаристости.

Этим делом занимались вечером с упоением и ритуальным рвением, особенно Юра с Вовой. Однако их всё время возбуждала мысль о несправедливости равного раздела теста между ними и Игорем: ведь он-то значительно меньше их, и ему, наверное же, надо меньше еды,  чтобы насытиться. Восстанавливая попранную справедливость, старшие братья норовили  отщипнуть от его куска. Но если ему удавалось заметить это, поднимался великий рёв, и несправедливость быстро и неуклонно восстанавливалась взрослыми. Всё это со  стороны старших братьев имело скорее форму шутливой игры, чем действительной борьбы за выживание, однако Игорь никак не мог оценить юмор ситуации, если замечал попытку отщипнуть от него толику счастья, хотя, в конце концов, и сам включился в игру, норовя тоже посягать на их порции.

Особый способ дополнительного кормления представляли для Володи с Юрой ночные дежурства  у ссыпного пункта возле станции. Там была сооружена малюсенькая сторожка, чуть больше обыкновенного деревенского туалета. В ней стояла железная печурка, вечно раскаленная и пышущая жаром. Они насыпали на ее ровную круглую плиту две-три жмени пшеницы, быстро перемешивая набухающие, трескающиеся и пляшущие зерна. Через пару минут пшеница разбухала, румянилась, зернышки лопались, и в трещинках высвечивалась белая мелкозернистая масса. Всё это быстро сгребалось с плиты в полу бывшей на них верхней одежды, затем остывшую пшеницу ссыпали в карманы и хрустели ею всю ночь напролёт, время от времени пополняя быстро оскудевающий запас. Этим они не только утоляли голод, но и боролись со сном: возня приготовления и хруст разгрызаемых зерен, громко отдающийся в голове.

Для охраны зерна сторожу придавалась старая-престарая берданка, снабженная одним един-ственным патроном. Это обстоятельство, то есть действующее оружие, вселяло в них возвышающее чувство собственной значимости и надёжности.
Однако, чтобы пользоваться такими прекрасными условиями обильного и бесплатного питания всё же необходимы были кое-какие усилия.

Во-первых, в дневное время, когда не было погрузки зерна в вагоны, было необходимо перемешивать (перелопачивать) сотни тонн пшеницы из одной кучи в другую или из одного закрома в другие. Это делалось для её непрерывного проветривания и просушки. Иначе зерно залеживалось, в нём начинались какие-то таинственные биологические процессы, вследствие чего оно саморазогревалось до горения и приходило в полную негодность.

Во-вторых, очень часто подгонялись вагоны, которые необходимо было быстро засыпать зерном. Это всегда была авральная работа, так как простаивать вагоны не могли, надо было немедленно отправлять зерно по назначению.  Всё для фронта, всё для победы – под таким лозунгом жила вся страна, и ни у кого это не вызывало никаких вопросов или возражений.
 
А погрузка состояла в следующем. У бурта пшеницы стояло несколько насыпальщиков, которые огромными специальными жестяными совками, так называемыми плицами, насыпали зерно в мешки. Грузчики подходили к ним с мешками, мешок расстилался перед насыпальщиком, и грузчик приоткрывал его, приподнимая верхний край входного отверстия. Насыпальщик резкими бросками совка насыпал зерно, пока мешок не наполнялся полностью. Потом он бросал совок и перехватывал у грузчика верхний край мешка, в то время как грузчик брался за нижние углы мешка. Раз, два, три, и резким рывком, усилиями обоих мешок подбрасывался кверху, и грузчик, глубоко приседая, подставлял свое плечо под нижнюю торцовую часть мешка, одной рукой придерживая мешок за низ. А другой он перехватывал у насыпальщика верхний край мешка и поднимался с корточек на выпрямляемые ноги. Мешок, как свечка, стоял у него на плече. Килограммов тридцать-сорок в зависимости от полноты загрузки мешка. И далее ему оставалось только подняться по трапу в вагон и ссыпать в него зерно, опрокинув мешок вперед и держа его за нижний угол.

Наука, в общем, не сложная, Володя с Юрой овладели ею быстро, а работа эта доставляла да-же удовольствие, более того – радость, когда собиралась веселая компания рабочих, сыпались шутки, даже звучали песни. Но к конце концов  наступала усталость, порой такая, что при очередном приседании и принятии мешка на плечо ноги уже почти не разгибались.
Однажды после такого долгого дня работы Юра был страшно утомлен, но хорохорился, выка-зывал свою силу (а уже было, что выказать!) и ловкость, пока не был посрамлен ужасным конфузом.

Обычно к концу дня по негласному договору насыпальщики не старались слишком полно на-сыпать мешки. Но Юра по  юности и куражу бодрился и требовал добросовестной насыпки, а сам, принимая мешок на плечо, приседал поглубже, чтобы облегчить усилие партнёра, вскидывающего его кверху. В общем наступил момент, когда от чрезмерного напряжения у него внятно, громко и ошеломляюще дерзко произошел неподобающий месту и времени газовый выхлоп из соответствующего места. Этакий предательский нежданчик. Неизбежное следствие не только усталости, но и преступно сжеванной ночью пшенички. Милое и декоративное возмездие за украденный у защитников Родины кусок хлеба.

Песни уже давно отзвучали, шутки и разговоры тоже постепенно иссякли, все устали, работали, как автоматы, молча, сосредоточенно, равнодушно. И тут вдруг такой подарок! В полной тишине, так что ни с чем не спутаешь, ни на что не спишешь. Он чуть не умер на месте от ужаса и испепеляющего стыда, поразившего его, как гром, подобный тому, автором которого он сам так неожиданно стал. Ему хотелось провалиться, исчезнуть навсегда и бесследно. Но тут  вдруг раздался такой оглушающий, веселый, жизнерадостный и совсем не обидный хохот, что ему ничего не оставалось делать, как тоже изобразить на своём измученном и растерянном лице улыбку и притвориться, что  это как бы в порядке вещей и нисколько его не смущает. Видно, ему это всё же не очень удалось, так как кто-то ободряюще сказал:
- Ничего, парень, все это делают, но не так весело, как получилось у тебя! Потому что ты правильно выбрал момент и место. Молодец!

Наконец, в-третьих, при ночном дежурстве им надо было позаботиться о топливе для печки. Это был уголь, и его добыча была сопряжена с большой трудностью и риском. Его возили из Караганды в Карталы и далее на Урал на военные заводы. И эта железнодорожная ветка, видно, для того и была проложена, имея, таким образом, стратегическое значение, особенно важное в военное время.

Обычно составы проносились мимо станции, не останавливаясь и даже не замедляя ход, но некоторые всё же по неизвестным причинам делали короткие остановки или же заметно сбавляли скорость. Этим ребята и пользовались. Так как угольные составы сопровождались вооруженной военной охраной, которой вменялось в обязанность стрелять в воров без предупреждения, надо было очень скрытно забраться на высокую платформу и быстро, а главное, незаметно сбросить несколько угольных глыб на землю. Они, конечно, понимали, что это было откровенное воровство у армии, фронта и будущей победы, но почему-то им  это не казалось преступлением. Может быть, из-за не-сравнимости масштабов: настолько исчезающе малыми были их поборы, что они и впрямь исчезали в сознании воров как  нечто материально невесомое. Ведь недаром же говорят: «если от много берут немножко, это не кража, а просто делёжка!» В общем, совесть молчала, буйствовал только страх, а при удачной операции они испытывали даже чувство удовлетворения и гордости за свою отвагу и ловкость. Но главное, конечно, это чувство страха, сопровождавшее их во всё время воровства и перед ним: пока готовились, концентрировались, карабкались по вагону вверх, ворочали и сбрасывали глыбы, соскальзывали вниз и бухались на насыпь. Иногда, когда слишком пошумливали при этом, звучали выстрелы.
Особой лихостью и удачливостью отличался Володька, совершая, казалось бы, немыслимые подвиги и по количеству сброшенных глыб, и по их размеру, и по умению делать всё это при быст-ром движении состава.

Зима уже вошла в свою зрелую пору. Снега улеглись, уплотнились, выровняли овражки в сте-пи, колдобины на дорогах, надолго затаились твердыми сугробами у снеговых щитов вдоль железной дороги, звонко скрипели под ногами и полозьями розвальней. Лишь сухие колючие остатки их злой поземкой струились по белой омертвелой поверхности, теребя иссохшие былинки трав.

Юра шел по тропинке от барака к переезду, а потом по шпалам к сторожке, где сегодня дежу-рил Володя. Воздух колол щеки и нос, под ногами похрустывало, звёзды мёрзли и кристально сверкали мелкими гранями в густой синеве почти черного неба. Косая льдинка месяца блекла на склоне. Шагалось бодро и звучно. Впереди ждала длинная ночь с добрым жаром натопленной печи, калёной пшеницей, уютно хрустящей на зубах, добычей угля с проходящих составов и бдением у буртов пшеницы, покрытых запорошенным снегом брезентом. Он шел к Володе, чтобы вдоволь наесться жареной пшеницы и помочь ему скоротать ночь. И ещё, конечно, для интереса и самоуважения. Как не говори,  а всё-таки важное дело – охрана зерна, Мало ли кто может покуситься! Почему-то каждую такую ночь ожидалось, и надо сказать, не только с тревогой, но и с какой-то дурацкой надеждой,  воровство, ограбление и вообще какое-нибудь страшное и увлекательное событие. Ведь воры есть, должны быть, не могут они не заняться своим делом в такие темные и глухие ночи! Это поразительно, но себя в один ряд с ними совершенно не ставили.

Свирепо лязгая и грохоча, разбрасывая огненные искры и клубы белого пара, на запад про-нёсся очередной состав с углем. Там его ждали, там делалась наша победа. Немцев загнали в  котел под Сталинградом и добивают их там, начали гнать с Кавказа. На днях, 21-го января наши освободили Ставрополь. Как там Вовка Чурилов?! Вот навиделся немцев, порасскажет, наверное, всякого. Может, скоро и Ростов освободят. Скорей бы.

Впереди показались ссыпной пункт и сторожка. Заслышав громкие шаги, из неё вышел Воло-дя с берданкой на плече. Юра позавидовал ему и пожалел, что патрон только один.
- Как дела?
- Ничего. Печку подбросил, сейчас разгорится. А ты что так долго не шёл?
- Помойку, золу выносил и вообще.
- Ну, ладно, пойдем, посмотрим, как тут.

Они обошли охраняемое хозяйство. Вдоль железной дороги в ряд было расположено четыре огромных бурта пшеницы, укрытых брезентами. По краям брезенты были придавлены мешками с зерном для страховки от ветра. С дальнего от сторожки края был построен большой навес, под которым  тоже хранилась пшеница, засыпанная внутрь невысокой ограды, выложенной мешками с той же пшеницей. Наверное, она была либо семенная, либо какая-то особого сорта. Весь участок слабо освещался двумя замызганными лампочками, подвешенными на столбах в разных концах участка.

Обойдя всё и проникнувшись самоуважением, зашли в сторожку, не забыв набрать для жаренья «особой». Стали жарить-калить. Надо было очень быстро перемешивать её, чтобы не пригорела. Накаляясь, она трескала и прыгала в разные стороны. Ссыпали маленькой дощечкой в подол пальто. Дав немного остынуть, принялись вкусно и смачно хрустеть ею.
-Шел сейчас по дороге, волков видел, - для придания себе значительности вдруг неожиданно для себя соврал Юра.
- Врёшь, какие тут волки.
- Да, знаешь, как глаза светились. Спасибо, поезд подоспел, испугал их, а то бы, не знаю, как унёс бы ноги.               
- Собаки, небось
- Может, и собаки, но кажется всё же, волки.
- Да ладно тебе!
- Вот ты не веришь, а сам бы попробовал.
- Да я чуть не каждую ночь пробую, а волков никаких ни разу не видел.
- Тебе повезло.

Волчью дискуссию прервал далекий перестук приближающегося поезда. Вышли на воздух. Стало еще холоднее, но после жаркой сторожки и горячей пшеницы это чувствовалось только по ещё более звонкому скрипу снега и колкости звездных переливов. Дрожь прошла изнутри от предстоящей операции: остановится поезд или нет, если не остановится, то замедлит ли ход, как узнать, где притаились стрелки, не хотелось бы напороться на них. Но вот состав подкатил совсем близко и, с визгом притормаживая, мимо протащилась голова его -  паровоз. Они затаились в тени сторожки. Хоть бы не остановился совсем, думалось, тогда в стуке колес и лязге сцеплений было бы безопасней сделать своё дело. Пока мимо катились первые вагоны, разошлись, выбирая каждый удобное место для абордажа. Скорость снизилась настолько, что можно вскочить на подножку. И Юра полез на ту, что оказалась перед ним. Быстро по лестнице вверх. Перевалился через стенку. Уголь был почти вровень с нею. Схватил глыбу, что побольше, - не под силу. Натужившись до красноты в глазах, всё же перевалил её через борт. Слава Богу, звука падения не слышно. Находит вторую глыбу и чувствует, что поезд набирает скорость. Не остаться бы здесь вместе с ней. Скорее, скорее. От напряжения снова меркнет в глазах, пот заливает их, впрочем, и так ничего не видно. Со страшным скрежетом о борт переваливает её. Она молча летит вниз. Торопясь, суя ноги невпопад и срываясь ими с подножек, не спускается, а скатывается куда-то в черноту. А скорость уже очень приличная. Куда там прыгнуть? Не напороться бы на что-нибудь. Прыгает, падая спиной назад, но его бешено несёт вперёд. Касается земли и кубарем по ней катится вперёд и в сторону. Лежит, пока последний вагон не мелькнул огоньком. Встаёт целый и невредимый, и  распираемый счастьем и внезапной легкостью, идёт назад, не за-бывая поглядывать – где тут его добыча? О-го-го, какая глыбища. Дотащить бы её до сторожки! Дотащил. А Володя уже здесь. Он успел сбросить три глыбы, чуть не вдвое больше Юриных.

Возбужденно обсуждают удачу
- Представляешь, хватаю одну, а шевельнуть её не могу, хватаю другую – тоже, еле нашёл подходящую!               
- А я лезу и думаю, поднимусь наверх и нос к носу со стрелком. Что тогда?
- Тогда конец.
- Хорошо, что не остановился, а то бы услышали, гады.
- Да, как тогда. Стрельбу подняли, а искать не пошли.
- Могли бы и так подстрелить. Долго ли.

Пока стаскивали глыбы угля, кололи их, печь в сторожке прогорела. Засыпали новую порцию, не экономя – теперь хватит надолго. Можно и домой часть взять.
Отдохнув и просохнув, снова принялись за пшеницу. Ох, и хороша же! Век бы ел. От тепла и сытости и от пережитых волнений и усилий потянуло в сон. Как трудно с ним бороться. Наверное, уже часа три ночи. Рассвет еще нескоро, нескоро. С ума сойти, сколько ждать.
- А ты где бы хотел жить после войны, в Хосте или в Ростове?
- В Ростове, конечно.
- А чем тебе Хоста не нравится?
- Да она-то мне нравится, только там всё-таки не так интересно. А зимой  даже скучно. Всё время дождь и дождь. И никого нет. В Ростове веселее.
- А я  нигде не мог бы жить, только в Ростове. Его, наверное, весь разбомбили и сожгли.
- Весь не сожгут. Скоро освободят и узнаем. А здорово наши немцев поперли!
- Может, весной и война кончится.
- Весной едва ли.
- Ну, в крайнем случае, осенью.
- Осенью может.
- Да.
- Да…

И сон снова одолевает, и надо что-то делать, хоть на улицу выйти что ли. Но выходить не хо-чется. Там что-то замело, вроде. Вон как по стеклу снежинки карябают. И постукивают. Или то не снежинки? Снежинки-то точно царапаются. Но что-то ещё там слышится.
- Вовка, слышишь?
- Что?
- Да, вроде, звук какой-то.
- А ну-ка тише.
- Вот, вот, слышишь?
- Да, да, что-то там такое слышится.
- А ну как воры! Дай-ка ружье.

И они тихонечко, тихонечко, стараясь не скрипнуть дверью, выбрались из сторожки и явст-венно услышали, как за одним из буртов кто-то шоркал пересыпаемой пшеницей. Стало страшно и отчаянно. Охватило какое-то возбуждение надвигающегося подвига. Договорились обойти бурт с двух сторон и по выстрелу одновременно броситься на грабителя. У Володи берданка с патроном, ко-торого после выстрела, увы, больше уже не будет, у Юры лопата. Но бандит ведь не знает, что патронов больше нет! Ему хватит одного вида только что стрелявшей берданки.

Поползли каждый в свою сторону. Сердце лупило так, что ничего уже слышно не было. Юра боялся, что не услышит даже выстрела. Но он грохнул с такой яростной силой, а вспышка от него была такой яркой, что всё в нём встрепенулось, мышцы сработали, как пружины, и он с диким воплем ужаса и восторга подскочил и бросился на ожидаемого бандита. Увидел, как сквозь ружейный дым с той стороны бурта к бандиту нёсся Володя, угрожающе направив на него ружье. Почти в одно мгновение они оба оказались рядом с грабителем.

Им оказалась стоящая на коленях небольшая и немолодая тётка, укутанная в старую шаль и драный полушубок. Валенки на ней были тоже очень старые, подшитые и сплошь в латках. Глаза были залиты истерическим страхом, широко распахнуты и светлые до прозрачности. Она бормотала:
- Господи, помилуй, Господи, помилуй…
В руках у нее был мешок, немножко заполненный зерном. Край брезента на месте, откуда она черпала зерно, был приподнят.

Вид грабителя сильно удивил и разочаровал братьев, но улики грабежа были налицо. Надо было принимать меры. Но какие? Положение усугублялось тем, что женщина эта была им знакома. Не то, чтобы знакома лично, а они просто знали её по деревне. Это была жена ушедшего на фронт солдата, жившая в страшной нищете с тремя детьми. И им уже становилось ясно, что это не злостный бандитизм, не сознательный и вражеский подрыв лозунга «всё для фронта, всё для победы», а горе беспросветной нужды и готовность матери на всё, чтобы спасти детей. Но, тем не менее, факт грабежа был налицо. Куда теперь от него деться? И праведный азарт торжества над злом, упоение собственной храбростью, героический их триумф всё еще клокотал в них безрассудством и ослеплением. Правда, напор его стремительно снижался, подкатывало неприятное отрезвление. И вот в такой противоречивой сумятице чувств они не нашли ничего лучшего, как переложить решение проблемы на взрослых, прикрывшись безусловным фактом добросовестного исполнения своего долга: пусть начальство решает, мы своё дело сделали. Покончить с этим делом самим у них не хватило ни мужества, ни ума, ни совести. И Володя отдает Юре свою берданку для охраны задержанной, которая и не пыталась оправдываться, сопротивляться или бежать, а сам помчался к начальнику пункта доложить о случившемся.

Очень неприятный, казавшийся им злым и несправедливым, начальник пункта, кажется, Антон Васильевич, скоро появился с Володей, замкнутый и озабоченный. Увидев грабителя, сказал:
- А, это ты, Настя. Высыпь зерно и иди домой. – И нам:
- Молодцы, ребята, но вот что я вам скажу: об этом никому ни слова. Поняли? Никому. Иначе – по закону военного времени.

Что по закону военного времени, они не поняли, а он не пояснил, но никому, кроме родите-лей, о своем «подвиге» они не рассказали. И эта чудовищная смесь лицемерия, бесстыдства, безрас-судства и безусловной, но безотчётной храбрости, двойных стандартов и простодушия не убила, не раздавила в них личности и даже не повергла в сколько-нибудь значительные душевные раскаяния и страдания. Воровство пшеницы и угля, готовность наказать за это же другого, самозабвенная любовь к Родине и наивная юношеская готовность пожертвовать собой за неё – всё это и многое другое, столь же несоединимое вполне терпимо уживалось в них.

Дальнейшая их жизнь в Баталах протекала под воздействием почти ежедневных радостных сообщений, приносимых селектором. Ликвидация немцев под Сталинградом, пленение их фельд-маршала наполнили всех баталинцев безудержным ликованием. Кто-то из соседей бежал со станции, задыхаясь и падая, и ворвавшись в барак, громко кричал:
- Конец, конец немцам под Сталинградом! Слышите, конец гадам!

Потом новые радостные известия с других фронтов. Освобождение Курска, а буквально через несколько дней, 14 февраля вовсе уж непереносимое счастье – ОСВОБОЖДЕНИЕ  РОСТОВА! Эту весть с той же станции принёс папа, и они (разумеется, только женщины!) омыли её слезами и (теперь уже все вместе) торжественным чаем с лепёшками. И уже 29 апреля по телеграмме заместителя Наркомата Заготовок отец был откомандирован в Ростов для восстановления хозяйства Зерногородка и возобновления его нормальной работы.

После столь значительных успехов второй половины зимы и ранней весны  43-го года на фронтах наступило весеннее затишье. Лишь в  марте немцев снова крупно потеснили западнее Москвы, а в июле разразилось грандиозное сражение в районе Курска и Орла, закончившееся полным разгромом мощной немецкой группировки. И далее в августе и сентябре - цепь непрерывных побед наших войск, изгонявших поганых с нашей земли и развеивающих легенды о непобедимости немцев летом.               
Конечно, особенную радость вызывали сообщения об успехах наших войск на Северном Кавказе и в Донбассе: 30 августа освобожден Таганрог, в начале сентября города Донбасса, 16 сентября Новороссийск, 9 октября Таманский полуостров. Таким образом, в первой декаде октября весь Северный Кавказ, Донбасс и половина Украины были уже полностью очищены от немцев.

 Всё это время было окрашено  совсем уже другим настроением. Они понимали, пребывание их здесь временное, скоро наступит момент, и они снова пустятся в путь, теперь уже не в неизвестность, а к себе домой. на родину, какой бы она не стала после немецкого осквернения. А пока это не случилось, жили ожиданием и радостями текущих невеликих событий. Впрочем, случались и огорчения, иногда довольно сильные.

В середине зимы, 13 февраля, отца снова мобилизовали. Приехала военная комиссия, которая заседала в деревне два дня. Она и загребла всех мужчин, которым подошёл срок идти в армию. И всех их увезли с собой. А вместе с ними и Петра Масуренкова и младшего сына завхоза Куценко, у которого старший уже погиб на фронте. Конечно, горю семейства не было предела. Ждали самого худшего. Однако, как и в первый раз, медкомиссия в г. Орске освободила отца от службы в армии благодаря его жуткому ранению в живот. Через три недели, 5 марта он вернулся домой. А вот сын завхоза Куценко погиб. Буквально через месяц-полтора на него пришла похоронка. В это трудно было поверить, так как в голове не укладывалось, как можно было так быстро одеть, обуть, обучить (?) и убить такого молодого, красивого, уверенного в себе и доброго хлопца, каким был этот чудесный ук-раинец. Кажется, именно он и подбодрил Юрия после его смертельного конфуза при погрузке эшелона. И вот его нет!

Ещё и ещё раз они поблагодарили судьбу за страшное отцовское ранение,  спасшее его от почти верной гибели в этой войне. Вот ведь какова психология человеческая – натура жаждет побе-ды, но не ценою гибели или даже не риском погибнуть близкому человеку. Жалко других, но всё же пусть лучше они!

Весною и летом развернули работы на собственном огороде. Сажали картошку, капусту, вся-ческую зелень. Развели кур. Юра с Володей под окнами их комнаты построили маленький курятник, где содержалось более тридцати цыплят. Как и себя, подкармливали их пшеницей, ворованной на пункте. Они росли быстро, становились менее симпатичными, но более узнаваемыми, петушки и курочки. Петушки уже смешно кукарекали тонкими срывающимися голосами.

По-прежнему ходили на работу в амбары и на погрузку зерна в вагоны. Играла молодая кровь. В паузах, в минуты отдыха затевали возню и свалки, где тесно прижимались к девичьим телам, давали волю рукам, сначала будто невзначай, а потом вполне откровенно, вызывающе, дерзко. Девчата поднимали визг, хохот, бурно сопротивлялись, но не настолько, чтобы вовсе прекратить их вольности. Любовные игры, от которых нет спасения, в которые втягиваешься, как в трясину – самому не выбраться.

Как ни странно, при конторе «Заготзерно» оказалась кое-какая библиотека, и ребята с первых же баталинских дней принялись перечитывать её содержимое. Наиболее глубокое впечатление на Юру произвели воспоминания В.Вересаева, особенно касающиеся отроческого и юношеского периода. Разумеется, он жадно и ревниво сопоставлял и сравнивал себя с Вересаевским героем. Это было уже не столько пробуждение, сколько начавшийся расцвет юношеского самоопределения, самооценки и самоедства. Казалось, детство уже навсегда осталось где-то там, в Европе и в довоенном. Он будто полностью простился с ним, не подозревая, что это невозможно, что оно только спряталось, затаилось в нём, и время от времени до конца дней его будет, проказя, высовываться и выскакивать из него или проявляться удивляющей наивностью и простодушием, неотличимыми от глупости.

И вот, наконец, пришло долгожданное -  приказ Наркомата Заготовок об откомандировании к месту прежней работы и мамы. Пётр Масуренков вернулся из Ростова, чтобы забрать семью домой. Бурно засобирались. Вырыли картошку, собрали урожай, но всё ведь не возьмешь с собой! Особую проблему составили куры. Как тут быть? После долгой борьбы с собой приняли решение – порезать и законсервировать. Ужасную миссию убийц возложили на ребят. И они без особых страданий, которые всё же, конечно, были, отсекли головы своим воспитанницам и воспитанникам. Занятие и зрелище было не из радостных, но жизнь уже хорошо научила их своим правилам.

Провожали их соседи, обе Нюрки, с которыми последнюю ночь мальчики провели в любовном экстазе, впрочем, до крайности не дошедшем. Еле-еле загрузили в вагон своё увеличившееся продуктами имущество, и 7-го октября 1943 года двинулись в путь. Пролегал он снова через Карталы, Орск и Чкалов, а далее по новым для них местам – к Волге и Саратову через Илецкую Защиту и Уральск.
 
Чем-то очень понравилось название Илецкая Защита. Веяло от него романтическим прошлым казачьих походов, набегов степных кочевников, мужественным временем наших предков. И очень приглянулся Саратов. Красивый европейский город над Волгой с раскидистыми парками (или бульварами?), убранными затейливыми чугунными решетками, с дальними видами на просторную знаменитую реку, гудками пароходов. Чем-то родным, ростовским, повеяло от этого, и так сладко  защемило сердце. А когда погрузились на корму колесного речного парохода, стало совсем по-домашнему уютно и спокойно. Не напрасно  же существует такая частушка: «Ростов на Дону, Саратов на Волге, Я тебя не догоню – у тебя ноги долги.»Она как бы во всеуслышание утверждает сходство и некую общность столь далёких городов!

В Сталинград приплыли ночью, и на рассвете пробирались от пристани на железнодорожную станцию. Здесь всё было потрясающе дико и зловеще. Более или менее была расчищена только дорога, по которой они шли и тащили свои вещи, а вокруг простирались жуткие руины, среди которых лишь кое-где возвышались одинокие обгрызенные стены с пустыми окнами. Дышать было трудно. Тяжелый трупный дух сопровождал их всю дорогу до остатков вокзала. Вот это цена нашей победы, страшная в своей наготе и бесстыдстве. Кто еще из земных народов способен такой ценой добывать свою независимость?! Ненависть к немцам буквально распирала Юрия. И восхищение, и гордость за своих.

На следующее утро подъезжали к Ростову. Поезд остановился возле железнодорожного моста через Дон. Старый мост (его почему-то называли французским) был, конечно, взорван, а новый, кое-как собранный сапёрами, временный. По нему ещё надо было пробираться осторожно. Пока поезд примерялся к этому, они вместе с другими пассажирами  высыпали из вагонов и уставились на город. Он лежал на том, высоком берегу Дона в голубой утренней дымке, обнаженный и истерзанный. Всюду виделись только коробки бывших нарядных зданий, развалины, почти половина города от вокзала до центра была разрушена полностью. Как в Сталинграде. Но все же его нельзя было не узнать. Это был он, их родной, ничем не заменимый город, их пристанище, их дом,  который будто говорил им с той стороны Дона: вот и кончились ваши страдания и мытарства, вы дома, добро пожаловать! Разве удержишься тут от пощипывания в глазах и от пленки в них, застилающей обезображенные черты прекрасного города и тем будто воскрешающей его праздничный утренний облик.             
   
                БЛАГОСЛОВЕНИЕ

Всё полно звона. Земля и её дети в любовных песнях славят жизнь. Даже таинственные ку-кушки откровенно и у всех на виду предаются радостям любви.
Очень нетерпелив. Сел у глухариного гнезда с решимостью дождаться возвращения спугнутой мной глухарки и снять её. Она не может ведь надолго покинуть гнездо – здесь её будущие дети, ещё тёплые уютно уложенные яйца. Но не дождался. Через полтора часа поднялся и пошёл, и опять спугнул подкрадывающуюся к гнезду и осторожно оглядывающуюся глухарку. И вот залёг опять в жадном ожидании. Вернётся ли?

Нежно и тихо опустился дождь. Зашуршал по травам. И сразу стало легко, спокойно и словно светлее: все листочки и травинки поблескивают, и от этого лес наполнился отовсюду исходящим светом. Глухарка, сидящая на яйцах, устроилась удобнее и погрузилась в чуткую дрёму. Мне тоже стало очень хорошо, потому что мир огромен и скорее добр, чем зол.

Какая трогательная наивная игра! Трепыхая, словно изломанными крыльями, птаха судорожными неровными рывками уходит в сторону. Она не может знать, что этим самым указывает мне на своё гнездо, полное яиц или птенцов. Только один из зверей, человек, сделал столь стремительный эволюционный скачёк, что остальные не успели приспособиться к этой опасности. Они по-прежнему думают, что способны обмануть нас. Но так же стремительно, осознав свою для зверей опасность, человек превзошёл в себе зверя – не стану ведь я, пользуясь своим знанием птичьей повадки и наивности, разорять её гнездо! И мир вновь становится добрее для наших меньших собратьев.

Встретил глухарку с выводком. Играл с нею в хищника, и умилялся и снимал, снимал…Боже, какие они забавные и милые. Особенно малышаны. Как они послушны её сигналам и маневрам, и за-таившись, трогательно закрывают глазки. А она, бедненькая, так искренно, так самозабвенно и так всерьёз спасает их, совсем не подозревая, что им ничего не грозит. Я только увековечу их на плёнке. Получилось бы!

Фантасты (советские, разумеется) навязывают нам представление о совершенстве и неве-роятной гармоничности будущего человеческого устройства и инопланетных цивилизаций, достигших высокого уровня развития. Раз, мол, технический уровень цивилизации позволяет легко перемещаться в  пространстве и времени, значит, и устройство общества и сама человеческая личность достигнут такого совершенства, которое должно  будет соответствовать машинной и технологической высоте.

 Думается, что это не безусловно. И вот почему. Если Земля не исключение, а ординарное проявление жизни совершается по общим для всей вселенной законам, то её пример как раз и свиде-тельствует о чудовищности контрастов и противоречий, определяющих сосуществование поразительных явлений в человеческом обществе. Одни проникают в тайны микромира и наслаждаются изысканнейшими произведениями искусства, другие заняты только добычей средств существования и собственным воспроизводством. Одни  с помощью приборов озирают вселенную и поднимаются в космос, другие ничего не видели и никогда не увидят, кроме окружающих десятков или сотен квадратных километров, одни обладают почти  всем, другие почти ничем. Одни невинны и почти святы (ах, как их мало!), другие (их тьмы и тьмы) не имеют понятия о совести, а только лишь о выгоде. Примеры можно множить до бесконечности. Особенно если прибавить к этому ряду вещную ипостась: лайнер и плот, небоскрёб и вигвам, хайвэй и тропа, лук и баллистическая ракета, Бруклинский мост и брод, извращения Кутюрье и набедренная повязка – всего не перечесть!  И, наконец, контрасты в человеческих душах! Что только в них ни умещается. Нежность и грубость, сострадание и жестокость,  доброта и жадность, зависть и великодушие, словом, всё мыслимое и немыслимое почти в каждой человеческой душе!

И самое страшное  содержимое человеческой сущности: вершины гуманизма и способность сбрасывать бомбы на всё живое, в том числе, женщин, стариков, младенцев, припавших к сосцам, на влюблённых, задремавших в истоме, и на подобных себе. Поистине, на планете Земля сосуществуют и бесконечно глубоко проникают друг в друга каменный и космический века. И вся предшествующая эволюция человечества – это пример всё увеличивающихся контрастов и противоречий, а вовсе не гармонизации. Закон соответствия если и действует, то не в среде людей! Не исключено, что мы будем свидетелями и участниками полёта в иные миры, но при этом, можно не сомневаться, люди будут отпихивать друг друга от входа в межпланетный корабль не только  и не столько локтями.

Поляны  зацвели залпами: на той неделе белым, на следующей голубым, потом вдруг жёл-тым, красным.…В этой глуши с кристально прозрачным воздухом, чистыми далями и травами, омытыми дождями и росами, просто невозможно представить себе, что всё это буквально насквозь пронизано невероятными гадостями. Но только стоит включить приёмник, и эти гадости обретают голос, и, глуша друг друга, лезут в душу и отравляют её больными проблемами и бессмысленной суетой людей.

Сентябрь. Дождит. Ложатся травы. То налетают ветры, то вспыхивает белое солнце. Ползут туманы, летят листья, в последних конвульсиях свирепеет и отходит мошка и мокрец. Один. Жизнь размеренная и аккуратная. С утра – горячая ванна в оборудованном нами для этого источнике и обход заячьих петель. Днём приготовление еды (каши и рагу из зайца или утиный суп) и работа над аэрофотоснимками и картами. Вечером - утиные озёра, река и заячьи тропы. Что-нибудь попадётся ещё. Тоска по людям растаяла. Может быть, осталось немножечко грусти. Погода испортилась окончательно. Пошёл снег и тут же растаял. На сопках остался. Надолго ли? Может быть, до весны.
Снимаю рыбий ход. Вот красотища-то! Показать бы всем не ведающим. А лес всё желтеет и сыплет листвой. Благословен ты, Господи, создавший мне подобных и наполнивший ими Землю!