Письма прошедшего времени. 40-ое, длинное, очень

   Котёнок, ты умчал прочь, не научившись ходить. О, мой дорогой, мой маленький, мой Константинчик. Кон–стан–тин–чик! – звонко, смеясь, чеканя слога на весь окрест, кричала тебе Алинка. Она гладила мягкую, рельефную, шершавую, словно дорогие обои, инопланетную совершенно голову. Твою голову. Похожую сверху на поднос или старенький телевизор «Шилялис». Тоже небольшой, тяжёлый, квадратный, с закруглёнными по углам краями. В ответ ты лукаво щурился, хихикал, урчал котом на тёплом полу и бодро катил в сторону, гремя своей тарантайкой, именуемой ходунками.

И вот, укатил. Умчался в свой европейский, тёплый, ухоженный Берлин, оставив нам в наследство северное лето, взявшее последнюю, высокую, с августовское небо, ноту. Так пришла  пора и мне начать сороковую по счёту и слегка осеннюю, почти прощальную песню...

                Оркестр

   В середине дня с юга пришёл ветер. Порыв раскачал сосны, раздвинул облака в небе и, беззлобно стукнув оконными рамами, исчез в доме. Потом ветер задул снова. Залив потемнел. Волны вспенились и дружными белыми барашками побежали ложиться к берегу. Только ивы в дюнах неудержимо остро пахли, таявшим на глазах летом, отдавая воздуху собранное за день тепло. «Осень, скоро осень...», – шептало всё вокруг, и над морем, первым, ученическим клином, пролетели утки.

   Джек зажмурился, отхлебнул отдающий дешёвыми леденцами местный сидр. В голове приятно шумело. Всего второй глоток, а каков эффект? Если бы молодость позволяла так экономить на спиртном,.. – мысли кружились в голове сонными мухами, спотыкаясь одна о другую.

   Целую неделю Джек был единственным посетителем пляжного кафе. Он приходил утром, или после обеда, зависело от дождя, заказывал стаканчик яблочного пойла и, цедя, часами глазел на море. Завтра или, может, сегодня, придёт машина, заберут деревянный настил, демонтируют барную стойку, пропадут детская площадка с качелями и батут. Барменша, ожидающая чаевых, прекратит делать скорбное лицо и укатит продолжать учёбу в большой город. Рабочие подметут и просеят песок, выискивая обронённые за лето посетителями монетки. И пляж обретёт свой первозданный дикий вид.

   Но Джек по-прежнему будет приходить сюда. Сидеть на голубой скамеечке, а когда исчезнет и та, захватит с собой лёгкий раскладывающийся стул, и так, пока ноябрьские штормы не загонят его в дом. Джеку хотелось пережить зиму. Дальше он не загадывал.

   В восемьдесят шесть умирать не страшно, уверяла его бабушка. Но он ещё не был готов, боялся. Не всё было передумано, расставлено по местам. Чувство незаконченности преследовало. Так уже длилось вечность, но и она, опасался Джек, подходила к концу. Джек полюбил город, в котором пришлось догуливать жизнь. Они были схожи, особенно в демисезон, когда с пляжа пропадали суетливые курортники, а улицы становились чистыми, как дистиллированная вода, просторными, как внезапно заброшенный, не достроенный кем-то хайвей. Город истончался, превращался в оболочку, становился изнутри полым, как и душа Джека.

   Звуки оставляли его. С моря переставал доноситься рёв модных и дорогих лодок. На реке замирали водные байки. Не звенел детским гвалтом городской парк, не гремели ресторанным шансоном улицы. Прекращали нетерпеливо бибикать стоящие в пробках шикарные авто, да и сами пробки исчезали, как по мановению волшебной палочки. Вместе с листьями ветер уносил разгуляй концертных залов и ночных дискотек.

   Давно отгромыхали, растворились в небе казавшиеся нескончаемыми августовские салюты. С городских рынков ушла черника. Город стал пустым, как опрокинутый стакан, из которого вслед за водой вытекла жизнь. Золотую лихорадку лета сменило безмолвие осени, в котором только шорох листьев напоминал о реальности мира. На поверку выходило, что постоянную прописку в городе имеют лишь море, сосны и мелкая, всегда ругаемая приезжими-южанами всесезонная юрмальская морось. Так, если не любо, чего прётесь?

   Джек любил осень. Днями он гулял по размытым туманом улицам. Дома, затерянные в сердце соснового бора, разбитыми штормом каравеллами выплывали навстречу, проходили мимо, таяли. Неряшливые в своём богатстве свежеотстроенные особняки. Надменные, от избытка вкуса, а потому холодные и чужие, поместья прошлого века. Осыпающиеся штукатуркой, c крышами, вогнутыми вовнутрь, заброшенные хибары. Усыпанные жизнерадостной геранью, аккуратные, вылизанные любовью хозяек, домики в альпийском стиле напоминали о среднем классе. А спящий на скамейке, рядом с заброшенным осенью магазином, алкоголик свидетельствовал о наличии в городе хоть какого-то населения.

   Джеку нравилось наваливающееся на него острое предчувствие перемен. Ожидание будоражило начавшее уставать тело. Будущее представлялось ему в виде скорой схватки, победить в которой у него мало шансов. Именно это соображение почему-то доставляло ему особое удовольствие, превращая действительность в приключение. Пока же Джек боролся с обыденностью, меняя, насколько позволяли стариковские ноги, маршруты.

   Сегодня он решил, что пересечёт парк наискосок, выйдет к морю, дойдёт до устья реки, поднимется на дюну и сквозь лес спустится в маленький рыбацкий посёлок на окраине города. Собственно, необходимо было быть местным жителем, чтобы понять, что здесь, в этих небольших домах из досок и белого кирпича, за заборами, часть из которых обречённо покосилась, а часть пахла свежей зелёной краской и ещё надеялась, что у хозяев наступят лучшие времена, живут именно рыбаки, а не обыкновенные дачники.   

   Виляя вдоль оград, лесная тропинка переходила в пешеходный тротуар, с видавшим виды асфальтом, а тот, в свою очередь, безо всякой логики и предупреждения, превращался в автомобильную дорогу, которая, делая круг, обегала маленькую площадь.

   В центре площади стоял жёлтый, украшенный витражами двухэтажный особняк. Растрелли на пару с Микеланджело возвели его – подумалось Джеку, настолько возвышенным, не от мира сего, показался он старику. Впрочем, покосившиеся на крыше буквы утверждали, что здесь находится Дом Культуры им. Теодора Рузвельта, построенный в 987 году от Рождества Христова.

   Дикая вывеска дом не портила, напротив, придавала ему некий шарм, вызывала лёгкую улыбку, мирила здание с окружающей, столь несовершенной, действительностью. Каменные львы спокойно лежали у входа, готовые в секунду вскочить, потянуться, раскрыть огромную пасть, показать миру всю красоту и грацию большой кошки.

   Белые колонны стройными рядами уходили вверх, поддерживая выступающий треугольный фронтон. Всё было обыденно, и, в тоже время, в доме чувствовалась космическая простота и гармония. Сам воздух и даже туман на площади становились перед ним чистыми, хрустальными, а рыбацкие домишки, разбросанные неподалёку, несмотря на неухоженность, воспринимались из-за него идеалом уюта, жилищами неведомых, трудолюбивых и крайне симпатичных сказочных существ.
   
   Когда Джек подошёл ближе, обнаружилось, что старинные двери особняка слегка приоткрыты, через приглушённое освещение холла угадывалась просторная зала. С потолка свисали ажурные, в тысячу свечей люстры, доносилась музыка, сладкая и печальная. Музыка уносила, звала за собой, плакала свирелью, баюкала голосом - так, что на глазах выступали слёзы. Что это? Моцарт, Шуман, Григ, кто-то из немцев? Джек не знал. Но на душе сделалось хорошо и покойно. Никогда раньше он не видел, да и предположить не мог, что здесь, в глуши возможно встретить такое, прямо скажем, изящество. Он поднялся по ступеням и вошёл внутрь.
               
                ...

   А-а-а! – вопил маленький Джек, закрывая лицо от водяных струй.- А-а-а, ма-ма-а! – голосил он неожиданным для такого маленького ребёнка баском. За стеной стучали кулаком так, что с обоев поднималась пыль:
 
- Нина, хватит дитё мучить! Одиннадцатый час, раньше помыть не могла?

- Всё, тёть Зин, заканчиваю, всё…

- Ромашку на кухне, на моём столе возьмёшь. Холодная, с вечера заварила. Успокоишь парня, завтра ж на работу, в пять!.. Итить его, от горластый, барабанщиком будет! – после чего голос за стенкой заворочался, зевнул и замолк.

   Всего этого Джек, конечно же, не помнил. С той, первой в его жизни квартиры в памяти сохранился лишь огромный, с ладонь, смело ползущий по холодильнику таракан. Мама, вскочившая от ужаса на стул, сломала его и теперь вопит ультразвуком. Тогда он - Джек помнил этот эпизод, будто всё произошло вчера – снял с ноги тапочек и, размахнувшись, что было силы ударил гада. О победе некоторое время рассказывал небольшой светло-коричневый след, который зверь, умирая, оставил на белоснежном боку холодильника марки «Саратов» и отмыть который с первого раза, из-за омерзения и отсутствия в те былинные времена «Ферри», у мамы не получилось.

   Впрочем, никакого Джека тогда в помине не было. А был маленький симпатичный мальчик Коля Сидоров. Сидоровым он ходил в детский сад, болел скарлатиной, давил прыщи, закончил школу, поступил на архитектурный и пришёл на свой первый урок по запрещённому тогда карате. Там Коля встретил Галку, сделав тем самым свой первый шаг на скользком пути, превратившем его, в конечном итоге, в гражданина Новой Зеландии Джека Колина, 87 лет отроду, доживающего свой век на берегу Балтийского моря.

   В далёком 1982-ом Галка хорошо пахла, с достоинством и обаянием молодости носила длинные, до попы волосы, да и саму попу. Словом, была привлекательна до ужаса. Коля Сидоров сначала помогал ей делать растяжку, крайне необходимую для удара «маваши гири», спустя неделю читал Маяковского про профессора, облако в штанах и очки-велосипед, потом они танцевали и целовались в парке под модную ABBA, лето ласкало теплом, посыпало сиренью, а ранней весной от этой любви и танцев на свет произошла Александра. И жизнь набрала ход пущенным под откос локомотивом.

   Для Коли-Джека Сашка была замечательной малышкой, лучшей из всех. Она чудесно пукала, пускала слюни, замечательным образом делала «тьфрууу-тьфрууу», возвращая творог изо рта миске и полу. В этом раю, с женой и дочкой, он провёл два года. Родился Ярослав, и они переехали в город у моря. Но не в тот, где сейчас Джек танцевал прощальное танго старости. Страна, в которой он жил, была державой морской, и городов возле моря пока, хвала Господу, хватало.

                ...

   Работа - дом, дом - работа, при условии, что жена любима и кругом уют, - это тот алгоритм, который не надоедает, напротив, кажется единственно возможным, вечным, давно выдуманным рerpetuum mobile. Но на шестом году такой жизни Джек почувствовал не то чтобы первую усталость - недоумение. Что-то начало его коробить. Первое время не мог сообразить, что. Сильный зуд внутри, там, где не прижжёшь, не почешешь. С этим чувством Джек ел, спал, забирал детей из садика...

   Объяснение нашлось: деньги. Не то чтобы их не было — были, но не хватало. Джек постоянно думал о том, где занять, перехватить, как ужаться. С зарплаты долги раздавались, кошелёк пустел, и зуд «где достать?» возвращался. Купить ребёнку пальто - проблема, джинсы – вторая, а ведь ещё обувь, велосипед, ролики, чтобы как у всех, не хуже… Такие проблемы были Джеку не нужны.

   В конце концов, он стал строителем из-за квартиры. Теперь, когда какая-никакая крыша над головой была, резона гробиться за копейки не стало. А воровать стройматериалы не по- мужски. Так весьма странно для того, да и для нашего, времени считал Джек. В результате, ушёл с работы, начал мотаться в Польшу. В Польшу тогда ездили все. Рабочие сталелитейных заводов, милиционеры, химики, библиотекари, бывшие вагоновожатые, пожарные и уходившие в запас офицеры красной армии. Это был быт тех лет.

   Девушки выходили замуж за курсантов, которым надлежало стать офицерами, потом старшими офицерами, наконец, получить маршальский жезл, скорую и обильную военную пенсию, а там... Либо дача в Подмосковье, либо почётный караул и похороны на ваганьковском...  Увы, планы рушились, буквально, на второй фазе операции. Офицеров из курсантов выходило всё меньше ( помнишь историю про Егорку?), и запланированное, вышитое на кружевном платке приданного счастьё терялось в крутых виражах. Стоп! Отвлеклись.

   В Польше делались состояния, рушились надежды и судьбы. Женщины зарабатывали цистит, мужчины - болезни почек. Синие от тяжести тюков руки в венозных жилах, серое от пыли и бессонницы лицо. Год за три, два за восемь. Потом Польшу сменит Турция, а её, в свою очередь, съест Китай. Но пока фразы: «На Белосток!», «Пан мае пенёнзы?» и «Куда прешь, курва?» – казались музыкой.

   Удачливый парень, этот наш Джек! Его не кинули, не прострелили башку, он вернулся с деньгами. Не Ротшильд, но что-то... Фортуна большая насмешница. В городе, где жили Джек, его жена и сын с дочерью, c деньгами ничего нельзя было сделать. Разве что купить немножко хлеба и масла. Но в смысле бизнеса, большая беда, тупик... Ограничены были и возможности Джека. Он не воровал бюджет. Не то чтобы не хотел. К тому времени уже хотел. Зачем ехать к чёрту на кулички, когда есть варианты на родине? Не пробился. Не сложилось правильных знакомств, не случилось нужной национальности.

   А потому жизнь снова звала в дорогу. И по случаю, Джек очутился на родине Гоголя и обоих Шевченко: поэта и футболиста. Это дяде булгаковского некомпозитора Берлиоза не нравились разливы Днепра. Джека они устраивали. Во всяком случае, прибыль, которую местное течение выносило на берег, была не сравнима с родиной, откуда он бежал.

                ...

   Зала потрясла Джека. Высокие стрельчатые окна уходили под облака так высоко, что потолка не было видно, он лишь угадывался, отчего выходило, что люстры свисали из ниоткуда, придавая помещению ощущение воздушной сказочности.

 - Оказывается, Гарри Потер – правда! Полёты на метле и прочая Авада Кедавра - здесь, сейчас, среди нас, – подумалось Джеку.

   Стулья же, напротив, были простые, из вишни, с красиво изогнутыми спинками, по-домашнему уютные и очень удобные. Люди в зале сидели и группками, и по одному, много стариков, а молодых и детей меньше. Но всё это Джек рассмотрел не сразу и не в первый раз. Тогда, с глазами, полными слёз, он пришёл в себя лишь на площади.
 
   Очертания здания съел пришедший с реки туман. Джека душили рыдания. Из последних сил он выполз на дюну, где вечерний бриз привёл его в чувство. Музыка наполнила собой Джека, как вода стакан, и лилась через край слезами. Никогда в жизни он и подумать не мог, а если бы кто сказал, не поверил, не смог бы, что музыка может быть так трогательна, так прекрасна. Джек не мог вспомнить ни лиц сидящих, ни музыкантов, ни мелодию, но всякий раз, когда в воспоминаниях приближался к той музыке, из глаз текли слёзы. Он даже не помнил: как и, главное, почему он оказался на площади? Кончился концерт? Куда подевались остальные слушатели?

 - Что это? – недоумевал Джек.- Маразм? Старческая сентиментальность? Коняшке пора на живодёрню?
   
   Проворочался ночь. Дрёма пришла с рассветом. Из уголков глаз на подушку бусинками скатывались слезы. Ему снилась музыка.

                ...

   - Иди в жопу, Геннадий Егорыч! Что значит подорожало? Двушку за автомат? На твою голову это налазит? На мою - нет!
   
   В зашарпанной, окрашенной сильно советской, синей краской комнате примостился огромный, непонятно как уместившийся, антикварный, а ля профессор Преображенский, покрытый зелёным сукном стол.

   На нём, в творческом беспорядке, горой, в стиле контрабандного конфисканта, одна на другой, стояли и валялись различные устройства для прикуривания. Назвать их зажигалками не поворачивался язык. Тут были пятикилограммовые бюсты Нерона, Сенеки и американского президента Линкольна. Пламя, извлекаемое из великих, снопом взмывало вверх и с удовольствием, представься ему такая возможность, устроило бы пожар или, на худой конец, маленькое возгорание.

   Тут были зажигалки в виде пепельниц, курительных трубок, пистолетов, от нагана до женского браунинга, несколько золотых юбилейных Ронсонов, статуэтка, в прошлом предателя родины, а ныне ее героя, гетмана Мазепы и голова-зажигалка его антипода Богдана Хмельницкого. Вершила великолепие зажигалка с распятием. Огонь, прости Господи, добывался из головы Христа.

   В правом углу комнаты, по-модному поблёскивая дорогими окладами, расположился иконостас. Под ликом Николы Чудотворца горела свеча. В распахнутое настежь окно вылетали клубы дыма. В ответ улица обдавала троих собравшихся в комнате мужчин жарой. Они потели, затягивались, энергично трясли пепел, сохраняя при этом столь серьёзный и сосредоточенный вид, будто вели переговоры о войне и мире. Один из них, понятно, был Джек. Это он с кем-то ругался по телефону, старательно акцентируя в своей речи фрикативное украинское «гхэ». Не успел Джек положить трубку, как в дверь сначала постучали, а потом просунулась симпатичная женская мордашка:

 - Николай Петрович, Нина говорит, что их финансовая опять закрыла, милицией оцепила – и, сморщив носик, девушка просительно продолжила, – Николай Петрович, а можна я сегодня пораньше уйду, а?

 - Можна-а, Света, можна-а, – в тон ей ответил Джек и, выждав, когда захлопнется дверь,  обернулся к собеседникам:

 - Сам видишь, Серёга, не понос, так золотуха. Полтинник сегодня отдам, больше не могу. Не пойдёт. Не устраивает,  валите на месте. А если по рукам, ждите октября...

   Это был обычный день Джека. Нормальное утро, каких за десять лет набралось три тысячи шестьсот сорок, минус болезни и выходные. Жизнь угораздила его стать игровиком. Не сутенёром, не драгдилером, слава богу, но к сорока пяти от такой движухи сильно сдали нервы. Прочий организм, в виде камней в почках, язвы, перепадов давления,  ушёл на финиш раньше.

О, привет тебе, дивное время становления рынка, эпоха накопления первых капиталов. Джеку требовались новые автоматы. Всё больше и больше. Количество мест на карте Украины, где он открывал игровые залы росло споро. Кто тогда только не становился игровиком. Даже участковый Южного железнодорожного вокзала украинской столицы умудрился поставить на вверенной территории парочку игровых автоматов.

- Давай, Колька, мои со своими инкассируй. А я с пацанчиками утрясу, шоб как у людей...  – просил он Джека, зная, что тот сильно обманывать не станет. Бизнес, что и сказать, был денежный, да, хлопотный. Народ вокруг кэша вьётся неутомимо, как мухи над выгребной ямой. Одна крыша сменяла другую. Каждая казалась основательной, но, в итоге, все протекали. Тут аресты, там запреты, здесь кредиты. Успевай поворачиваться. И Джек успевал.   

   Первые три, нет, даже пять лет он бодрым огурцом мотался домой по выходным. 1400 км самолётом, или сутки за рулём – когда как выходило. Однако позже, в одно из тех прекрасных утр, когда тело доставляло лишь боль и беспокойство, Джек имел мужество задать себе вопросы: зачем ему всё это, и есть ли у него дом, куда возвращаться? Имел мужество и честно ответить. Где-то далеко  живёт женщина, с которой они привыкли считать себя супругами, растут, уже выросли дети, есть и квартира, а дома, наверное, нет, ибо всё по отдельности. Здесь мы отвлечёмся, потому что пришло время новой главы.

продолжение, Котик, следует,
отчаянно твой. д.Вадим