Георгий-змееборец

  Икона, висевшая у меня на стене, возле самого окна, называлась «Знамение», что на славянском нашем языке означает - чудо.   
 В начале этого года, проснувшись как-то ночью, увидел я, что образ на стене светится. Окна были плотно задернуты шторами, фонари за окном не горели, город спал, а у меня в комнате мерцал этот неясно как возникший и довольно яркий свет.
  Поднявшись с постели,  я подошел к окну, осмотрел шторы, выглянул во двор.
  За окном стояла глухая ночная тьма. Низко стлался, уносимый ночным ветром вдоль Ангары, к западу от города, шлейф серого дыма от труб комбината. На затянутом облаками небе не было ни звездочки.
  Я снова осторожно приблизился к самому образу. Он по-прежнему сиял!
  И как окно есть окно, а не просто дерево и стекло, поскольку за ним простирается область света, так и икона представилась мне вдруг, как у Павла Флоренского в его «Иконостасе» - тонкой и, вот-вот готовой исчезнуть, преградой между нашим земным, и другим - духовным  миром.
Это было похоже на мгновенное прозрение...
  Потом какая-то тень легла вдруг на не перестающий светиться лик.
  Я снова отодвинул штору и, прижавшись щекой к стеклу, заглянул вправо.
  В верхнем окне дома, стоящего рядом, горела лампа дневного света. Падая под острым углом  на мое окно, этот ночной свет каким-то образом  пробивался сбоку у плотно задернутых штор, потом отражался в зеркале и – бывает же такое совпадение - попадал точно на икону, заставляя светиться всю ее золотистую поверхность.
  Чувствуя, что окончательно просыпаюсь, я включил свет и взял с полки одну из стоявших там  книг. Осторожно развернув старинный фолиант на том месте, где он был заложен флажком свисающей вниз широкой розовой ленты, я медленно прочел напечатанный красными буквами заголовок…

  И та зимняя поездка снова вспомнилась мне во всех ее, порой странных и необъяснимых подробностях.

 -Все буквы в древнем нашем славянском языке читаются точно так, как пишутся. Нельзя произносить «о», как «а» или «е», как «ё». Например, слово «подай» нельзя читать, как «падай», а «святаго», как «свитова»… Я поднял глаза от лежавшего передо мной на узком столике словаря и стал смотреть в окно.
  За вагонным стеклом стремительно мелькали столбы и стволы, словно выбеленных известкой деревьев, и от этого нынешний наш отъезд из Москвы еще более походил на бегство. Да и вся наша с дочкой поездка, задуманная, как недельная прогулка в две наши столицы, была скомкана вдруг и свернута в считанные часы из-за этой неожиданно возникшей, как будто неоткуда, простуды.

  Я вспомнил то, какими бодрыми и радостными приехали мы сюда.  Как поднялись на второй этаж  Ярославского, прошли по сонному вокзалу, и сели на ту, единственную свободную лавку в центре зала.
  Лежавший навзничь на соседней скамье совсем молодой парень - бездомный обитатель вокзала пошевельнулся и задел меня ногой. Я вздрогнул.
  Именно этот, исходящий от него запах и был причиной того, что все места вокруг нас пустовали.
  Едва дождавшись открытия метро, я устремился на свежий морозный воздух.

   Чем ближе к утру, тем свежее становился воздух над Чистыми прудами.
Трепетало на ветру растянутое  на стене огромное полотнище с гербом города – Георгий Победоносец, сидя на белом коне, толстым, как бревно копьем, поражал прямо в злобную его пасть, извивающегося  над самой ресторанной вывеской, пузатого красноязыкого змея.
  И хотя оружие Георгия не вполне соответствовало канону, согласно которому оно было легким и тонким, как натянутая нить, Москва, однако, старалась не забывать свой древний герб.

   Ночные клубы на заваленной пушистым сверкающим снежком Мясницкой выпускали из себя веселых, разгоряченных  вином и музыкой автолюбителей с бутылками шампанского и перевязанными лентами коробками призов. Молодые москвичи разъезжались на красивых автомобилях в теплые свои дома.

  А мы, помесив около часа мокрый снег, вернулись к холодному перекрестку, чтобы ждать там, возле срываемых ледяным ветром с тумбы  афиш, открытия главпочтамта.
Еще была толкотня и сквозняки на ярмарке в «Олимпийском», ночной экспресс «Афанасий Никитин» и такой же метельный и ветреный Питер… И где-то, сами не заметив того,  продрогли мы насквозь.

  Я вспомнил, как еще несколько дней назад бодро звонил переехавшей недавно в Сергиев Посад тетке, обещая непременно заглянуть до отъезда. Как надеялся, хотя бы сейчас, после трехлетнего перерыва вновь оказавшись возле знаменитой обители, захватить, наконец, оттуда с собой какую-нибудь реликвию: увезти в далекую Сибирь книгу, календарь ли, или, хотя бы,  камушек на память о чудотворном Сергиевом источнике.
  Все эти надежды и планы снова оказывались напрасными – мы уезжали домой ни с чем.

  Потом была суета с билетами: купейные места на четыре часа пути; потом переход в этот, переполненный плацкартный, где предстояло ехать нам еще трое суток.
  И дочка лежала теперь в соседнем купе на верхней полке с высокой температурой, и у меня тоже слегка горели уши, и першило в горле.
  И убегали за окном назад, в Москву гонимые мотающимися от ветра проводами, голые, облепленные мокрым снегом березы…

  А все-таки удивительно, что мы можем читать и понимать язык, на котором наши предки общались тысячу лет назад.- Я снова погрузился в чтение купленного мной на память о Москве, буквально в последний час перед отъездом в новом книжном магазине под часовней у Арбатских ворот, огромного, еще пахнущего типографской  краской словаря церковнославянского языка.
-И какими точными словами они выражали свои мысли!
  Вот, например, удивительное по смыслу слово  «адотечный», то есть, как объясняет автор:  «текущий в бездну адскую на вечные муки».

  Я вспомнил, как еще вчера говорил с женщиной, которая сидела, прячась от ветра, прямо на вокзальных ступеньках возле самой выходной двери: небольшая котомка, черная накидка и плат, да нитка четок на коленях, по которой я догадался, что это была монахиня.

Cпросив у нее, почему она не заходит в зал ожидания, ведь там теплее, я услышал неожиданный ответ:
-А нам туда нельзя. Там - аппараты!
-Какие аппараты? – решив, что охранник не пускает ее без билета, я слегка опешил от ее ответа.
-Там все время аппараты работают, а нам нельзя их ни смотреть, ни слушать.

  Я вошел в зал и увидел их, висевшие высоко над рядами сидений: три ярко мерцающих экрана, каждый из которых издавал свой оглушительный звук – там кричали, стреляли и хохотали, одновременно.  На одном из них собирались убить, на другом убивали, на третьем тоже показывали непотребное… 

  Я закрыл уши, стараясь защитить  их от этого всепроникающего, почти что драконьего рыка. Потом открыл их на несколько секунд и закрыл снова, проделав так несколько раз. И каждый раз, выхваченная из непрерывного грохота и животного визга фраза, отказывалась такой, что произнесшему ее нужно было немедленно, с точки зрения той, мерзнувшей у входа женщины,  идти и лечить свою больную душу, каяться  за нарушение одной из заповедей: не сотвори себе кумира, не убей, не прелюбодействуй...
 Один «адотечный» сериал сменяла другая «адозданная», то есть, «из самого ада ведущая свое начало» - телепередача.
 Ей это было смотреть нельзя. А нам?

 Я поспешно вышел из зала, и увидел, как наряженный в пятнистую форму человек, прогонял  монахиню с вокзальной лестницы - туда, в питерскую метель. Это было невероятно, но сидевший на холодных ступеньках, возможно, единственный здесь праведный человек, нарушал какую-то одному охраннику ведомую инструкцию…

  А поезд все мчался, унося нас к дому. И лежала у меня на коленях открытая в самом ее начале большая книга, которую предки наши знали всю – от первой до последней страницы.
 - «Блудилище» - непотребный дом или языческое капище, – прочитал я, перелистнув свой словарь на следующую по алфавиту букву. 
  Поразительно, что даже модное в последнее время  слово-сорняк «как бы», размывающее и даже меняющее на противоположный, смысл чего угодно - к этим словам не прилипало. 
  И нельзя, например, было представить теледиктора, вещающего деланно-веселым голосом, что сразу после рекламы будет продолжена демонстрация, «как бы, блудилища». Записанное впервые Кириллом и Мефодием, точное как удар копьем, слово – все равно называло предмет его настоящим именем.
 - «Боголепный», - читал я дальше - то есть, «достойный Бога».
Почти сразу за ним, следовало непонятное слово «богостуденый»…

 Человек в полосатой майке-тельняшке, спавший прямо на голой без матраца лавке на боковом месте нашего купе, грузно заворочался  и, с трудом приподнявшись, сел, загородив ногами весь проход. Это был крупный, атлетического сложения  человек лет тридцати пяти  с всклоченной после сна темной и волнистой, начавшей заметно седеть на висках, шевелюрой и аккуратно подстриженной  узкой черной бородкой. Какая-то странная, как будто виноватая улыбка, кривила его толстые ярко-красные губы.
-А, Георгий, проснулся!  - ехавший до Улан-Удэ, крепко сбитый парень-бурят радушно поприветствовал нежданно проснувшегося верзилу.
  Едва взглянув на нас, он наклонился к своей, лежавшей у ног сумке, и безошибочным движением вытащил из нее початую бутылку «столичной».
-Ну-ка, Юра, налей мне в стакан.
  Из разговора с общительным Юрой я уже знал, что нашего пьющего соседа при посадке едва не забрали в милицию, потому что он упал в тамбуре и не мог сам войти в вагон. И
что едет он сейчас в деревню к матери, с которой не виделся уже несколько лет.
И что вот уже несколько часов на пути из Москвы он то спит, то снова пьет, то рассказывает  свои истории.
О чем именно рассказывал им Георгий, я так и не понял, потому что Юрий ограничился восклицанием:
-Он такой человек, у-у-у! Сам увидишь!

-Мужчина должен сам зарабатывать свой хлеб, а не есть чужой, – сказав эти слова, Георгий протянул свою огромную руку к столу и медленно перекрестил налитый ему стакан с водкой. – Приеду к матери и скажу это подлецу отчиму…
-Георгий,  а для чего вы это делаете? – сидевший напротив меня худощавый паренек, видимо, студент какого-то московского вуза, оторвался  от книги про артистку Ермолову, чтобы задать этот вопрос. 
-Что делаю? – Георгий остановил возле самых своих губ руку с налитым до краев стаканом.
-А водку все время крестите? – громко и слегка насмешливо спросил его парень.
В ответ Георгий вернул стакан на стол и пояснил всем нам:
-Если здесь будет любая отрава, и я её вот так, - он снова повторил свой медленный жест, - перекрещу, то это будет уже совершенно безвредно для организма.
Он залпом выпил «обезвреженную» им водку и продолжил еще без меня начатый разговор:
-Меня все батюшки здесь в монастырях знают. У меня сам архимандрит благословения просил.
-Благослови, говорит, меня, Георгий!
-А я ему: дайте на бутылочку, тогда благословлю, – сказав это, Георгий вдруг засмеялся счастливым заливистым смехом.
-А я знаю, что все равно буду священником, – он вылил в стакан остатки из своей бутылки,- Мне это не нужно. Но люди ко мне идут, тянутся. И никуда мне от этого уже не деться.
  Молча смотрели мы, как он опять крестил стакан, как пил, вытирая рукавом свои красные губы.
Теперь говорил только он.
-Да, разве они умеют Псалтирь-то читать? Они же бормочут, а не читают. Вот когда я читаю, меня не только простые люди, сами батюшки просят, чтобы еще что-нибудь прочел. Я читаю так, что каждая буква звучит!
-А вы, наверное, и петь умеете? – спросил я.
-Умею! Еще как умею. О, если я здесь сейчас запою, то... – Георгий громко засмеялся, мотая головой,  – здесь все попадают.
  Он качнулся на лавке, едва не упав сам.

-А для чего вообще нужны эти ваши церкви, священники? – приостановившись возле нашего купе, вступил в наш разговор, проходивший мимо рослый парень с двумя банками пива под мышкой и одной, уже открытой, в руке.
–Вот у нас в городе десять лет строят дворец с крестами. А недавно у моих знакомых ребенок умер от ожогов – не было оборудования в больнице. Вот бы, куда деньги эти…
Георгий едва взглянул в его сторону:
-Так, то не дворец у вас строят, а ожоговый центр.
-Какой  такой центр? – парень запнулся, едва не выронив свои банки.
-Там и центр, и реанимация, и роддом будет… для душ ваших!
Георгий снова повернулся к нам.
-Где моя бутылка?  Вот она, уже пустая. Мне это Господь, так же, как ему, – он указал на  неверным шагом уходившего от нас в сторону тамбура человека с пивом,- назначил для смирения гордости. Я ее выпил и – смирился. Это для меня самое главное, чтобы никогда, ничем не гор-р-рдиться, - он снова засмеялся, и непонятно было, шутит он или, в самом деле, вот так, запросто, выкладывает перед нами душу свою.
  Он тяжело поднялся и, заметно качнувшись, вышел из купе, а мы по-прежнему молчали, охваченные одним общим чувством: это была жалость, смешанная со странным желанием находиться рядом с ним и слушать его.
-А откуда он сейчас едет? – спросил я у Юрия.
-Не знаю. Говорил, что из какого-то монастыря. Раздал тут нам всем молитвенники.  Интересный человек...

  В соседнем купе закашляла дочка, и я подошел к ней. Она не спала. Просто лежала на боку на верхней боковой полке, и лицо ее пылало. И было очень душно и жарко. И мчался поезд, отмеряя начало нашего трехдневного пути.
  И все, по-прежнему, было очень плохо.

  Георгий вернулся к нам с большой бутылью пива.
  Снова открывший свою книгу Сергей едва взглянул на него.
-Вот ты меня осуждаешь за то, что я пью, - неожиданно произнес Георгий, указывая на него пальцем.
-Я вас не осуждаю, Георгий, - ответил тот.
-Нет, осуждаешь! Это очень большой грех – осуждать другого человека. И ты из-за этого можешь очень сильно пострадать в своей жизни.
-Да не осуждаю я вас, с чего вы это взяли! – потерянным голосом выдохнул Сергей, откладывая книгу и оглядывая нас.
-Так же нельзя, Георгий, - вмешался я в этот диалог. – Ребята вас, можно сказать, спасли из рук милиции, занесли в это купе, а вы на них так напустились.   
  Георгий помолчал, видимо, обдумывая сказанное.  И вдруг сказал:
-Знаешь что, Сергей. Отдай ты мне свою подружку. Сделаю я ее матушкой. Буду любить.
-А что вы у меня спрашиваете. У нее и спрашивайте, -  Сергей  кивнул  в сторону своей спутницы – полной и краснощекой девушки, типичной  русской красавицы, читавшей у окна толстый роман.
-Что, Любаша, поедешь со мной? – Георгий  подался к ней всем телом, забыв о лежавшей рядом пустой бутылке, которая, упав от его движения, укатилась в коридор.
-А зачем мне пьяница нужен. Чтобы мучаться потом всю жизнь? -  спокойно и серьезно ответила она.
-Я понял!  – Георгий отчаянно взъерошил черную свою шевелюру и снова обратился к Сергею.
-А с тобой мы встретимся, в Тобольском монастыре.
-Да, не буду я никогда в Тобольске.  Нечего там мне делать! 
-Будешь. С ними я больше не увижусь, - он повел свободной от пивной бутыли рукой  в нашу сторону, - а с тобой мы еще встретимся. Там и поговорим.
-А у вас ребята все будет нормально. – Он поднял ладонь к лицу и, соединив вместе большой и безымянный пальцы, медленно, двумя, вертикальным и горизонтальным, движениями осенил нас крестом,
  «Благословение именословное - крестное знамение, в котором пальцы благословляющей руки образуют буквы  имени Христова», - вспомнил я совсем недавно прочитанное в моем словаре определение, внимательно следя за рукой Георгия. Без сомнения, он тоже знал этот, с древних времен используемый пастырями церкви для благословения, жест.

  Заметив мой взгляд, Георгий обернулся ко мне:
-Сейчас я тебе тоже подарю молитвенник.
Он нагнулся, едва не упав в узкий проход, и снова извлек из-под лавки свою сумку.
-Мне не нужно, у меня уже есть молитвослов, – сказал я, даже не подозревая, какой это вызовет эффект.
-Не нужно! – громко, почти с рыданием вскричал он. – Да что же тогда тебе дать?!
Он снова наклонился, и резкими движениями огромных рук, словно взбивая, перемешал содержимое своей сумки.
-Вот, возьми хоть это! – он выхватил из сумки и положил мне на колени какую-то, по-старинному переложенную широкой шелковой лентой, книгу в коричневом кожаном переплете.
- И это тоже возьми! – поверх книги легла старая икона в витой деревянной рамке.
  Осторожно, еще не доверяя вполне, что этот незнакомый мне человек может вот так, запросто, подарить мне все это, я приоткрыл книгу  и увидел четкие, словно пронизанные острыми штрихами ударений, ряды, отпечатанной то красным, то черным цветом славянской вязи – древней кириллицы, которую не так давно учился я разбирать по  своему словарю.
-Откуда у вас эта книга?! – не в силах скрыть своего восхищения перед сокровищем, которое, без сомнения, находилось у меня в руках,  воскликнул я.
-Не бойся, не украл! Это – тебе. И не проси у меня больше ничего…

   Потом Георгий говорил еще что-то, уже позабыв обо мне и поминутно прикладываясь  к своей многолитровой пивной бутыли. Потом лег, отвернувшись к окну, и уснул на боковом месте, поджав не умещавшиеся на лавке ноги.
-Никак я не пойму, кто он такой? – задумчиво сказал Юра, кивая на спавшего Георгия . - Одет, вроде бы, неплохо, деньги у него есть. И нигде не работает.
-Откуда же он все-таки едет? – снова спросил я.
-Не знаю. Когда мы его затаскивали в вагон, он только сказал, что едет из монастыря, из какого-то Посада.
-Может быть, Сергиев Посад?
-Да, точно, так и назвал.
-Неужели оттуда?...

  Я вспомнил, как приехал в Сергиев Посад впервые, еще не ведая о нем ничего. 
  Не зная, что ходили сюда, за сотню верст от столицы, пешком прежние владыки России, чтобы поклониться святыне и получить благословение на царство свое. И грузная телом Екатерина, проходившая в день малую часть пути, совсем выбивалась из сил. И отвозила  ее карета назад в Москву, в боголепный, на  семи светлых холмах стоящий град. А утром возвращалась она той же каретой на место, где прерывала паломничество свое, и шла упорно дальше. Шла до тех пор, пока не увидела вдали купола Лавры, как знак, как гарантию мира и благополучия - на будущее тридцатичетырехлетнее царствие свое.

  Не зная, что именно здесь, в Троицком, четырнадцатого века устроения соборе, увидела впервые свет икона простого Сергиева инока, взглянув на которую уверовал однажды неизвестный мне искусствовед, воскликнув:
-Бог есть, потому что существует «Святая Троица» Андрея Рублева.

  И что, именно тут, за решетчатыми дверями того самого храма, сказал Сергий вечером, накануне великой битвы на ухо Дмитрию Донскому три заветных слова:
-Победиши супостаты своя!
  И дал ему двух великих ратников своих. И молились другие его воины, воины духа, здесь, пока шло на Куликовом поле главное сражение русской истории…

  Я приехал тогда в Сергиев Посад на электричке. Слез на вокзале и пошел, забирая влево от  разноцветных,  в звездах, куполов, собираясь обойти Лавру по всему ее периметру.
  Путь оказался неблизкий. Тыльная, непарадная сторона монастыря была не очень высокой. Вилась вдоль нее среди трав обычная проселочная дорога, по другой стороне которой ютились вдоль склона высокого холма обычные сельские дома.
  Иногда, в просвет между деревьями было видно, как, уходя на запад , вздымается все выше, на неприступную высоту белая стена похожей издали на огромный корабль Лавры.
Обвязанные строительными лесами мачты ее, увенчанные восьмиконечными крестами колоколен, усиливали сходство с океанским фрегатом.
Там, под самым килем этого земного корабля  в овражной низине у текущего у Лавры ручья суетились на шоссе возле «Икарусов» крохотные фигурки людей. Иностранные туристы делали фотографии  на память о пребывании здесь.

  И не знал я еще,  что родник и ручей за стенами Лавры  возник однажды на безводном месте по молитве святого старца Сергия Радонежского, осенившего здесь землю своим крестным знамением в ответ на сетования братии на нехватку воды.
И что сотни людей по сей день едут к Сергиеву источнику для того, чтобы испить той живой воды.   
  Я был в духовном сердце России и еще не понимал, что это может для меня значить.

  Утомившись на крутых склонах, я присел на лежавший у дороги обрезок бревна.
Было солнечно. Веял тихий ветерок. И вдруг я почувствовал легкий, почти неуловимый запах как будто горевшей где-то неподалеку сухой травы. Не в силах сдвинуться с места, я вдыхал этот запах горящей не то травы, не то сухой картофельной ботвы и чувствовал, что мне не нужно больше никуда идти. Потому что, это был запах из моего детства.
Непередаваемое, оставленное  в далеком прошлом, ощущение полного счастья просто от того, что ты живешь вот именно сейчас, в эту неповторимую, как солнечным светом пронизанную радостью секунду, охватило меня.
   А невидимый дымок все плыл вокруг, и редкое это чувство – не проходило, словно было оно навсегда привязано к этой тихой деревенской улочке, к малым ее домишкам, к простым деревянным заборам, к дороге у подножия холма.
  Цвели по обочине ее желтые цветы. Жужжали груженые медом пчелы.
  И тогда я понял, что знаю теперь  место, где мне хотелось бы остаться навсегда…

  Лежавший сбоку от нас Георгий шевельнулся и перевалился на спину. Он спал, приоткрыв рот и согнув свои, никак не хотевшие входить на полку ноги.  Тяжелый мужицкий дух давно не мытого потного тела, плыл теперь с его стороны, подчиняя себе все запахи переполненного плацкартного вагона. Казалось,  что даже лампа в нашем купе светила теперь сквозь туман.
  Вагон слегка накренился на повороте. Раздался какой-то стук, по-видимому, упала рядом с ним недопитая им бутылка с пивом. И широкая полоса пенистой жидкости, выползая из- под лежавшей у него под лавкой сумки, медленно двинулась через проход прямо к нашим ногам.
-Да что же это такое делается! – лежавшая все это время над нами средних лет полная женщина, стала торопливо спускаться с верхней полки.
-Сколько можно терпеть. Вонища от него – дышать нечем! А тут еще это! – она поспешно надела свою обувь, спасая ее от внезапного потопа. 
– Иду к проводнику, пусть переселяет в другое купе, - она быстро и, чуть не плача, собирала свои вещи.
-Не могу больше! Из какого он Сергиева Посада? Это же алклголик! Бич!
  Последние ее слова будто хлестнули всех нас. Словно виноваты были мы все, что не высадили его сразу, что не отобрали у него водку ли, дурацкое ли это пиво.
  Откуда-то появилась тряпка. Кто-то завесил Георгия одеялом.
  Мы молчали.

   Но не до нас было проводнику.

   Уже который час гуляла в нескольких рассеянных по вагону нашему купе - голая по пояс, в тельняшках и расхристанных гимнастерках – вся, как один, с жестяными солдатскими медальонами на груди, ошалевшая от надвигающейся на нее свободы,  солдатская братва. И кричали они, и пели, и пили, как Георгий - без перерыва, и били кулаками окна в тамбурах, и прощались навсегда, как там, в Чечне, с друзьями на маленьких и больших станциях.
  И было каждое второе слово, выходящее из уст этих молодых парней темным, как будто вырывалось оно не из человеческого рта, а из поганой пасти дракона. Словно, не элитные десантные части, а отсидевших от звонка до звонка свой срок сибирских зэков, везли через матушку Россию отцы-командиры .
  И не хотели больше слушать они, такого же молодого, так же и поющего, и пьющего вместе с ними, единственного среди них  с крестом на груди,  командира своего.
  И только едущие рядом с ними в вагоне матери, такие же, как те, что ждали их,  с надеждой – случайно ли так получалось или был в том мудрый замысел командования, распределявших демобилизованные части  по обычным пассажирским поездам, – могли хоть как-то успокоить, усовестить и унять их.
  Дать им возможность добраться всем до дома живыми.

  Георгий сошел с поезда ночью. Юра едва успел растолкать его. Он не прощался ни с кем. Только разбудил Любу,  девушку из театрального щукинского класса, и еще раз предложил ей поехать вдвоем к его матери.
-На колени передо мной встал. Обещал, что бросит пить, если я соглашусь, – только и сказала она нам утром.
Она отказалась. Тогда он поцеловал на прощанье ей руку и сошел на своей ночной станции.

  Оставшиеся два дня мы ехали без него.
   Стихли шумевшие в вагоне солдаты.  Застегивали, готовясь к выходу, ремни и гимнастерки, перекидывали через плечи белые аксельбанты, смахивали пыль с сапог. Как в сказке, преображались на наших глазах, снова становясь бойцами прославленных гвардейских рот.
   И самый молодой и порывистый из нас – Сергей с жаром рассказывал новым попутчикам об удивительном, раздавшем нам все, что у него было, человеке,  который ехал с нами из Москвы. И они внимательно слушали его,  и вежливо кивали головами, не очень-то понимая, почему они, собственно, должны знать всю эту историю, про странного,  вечно пьяного, странника из неизвестного монастыря.
  И все мы,  на краткое время собранные в тесном купе мчащегося по Сибири вагона, еще день или два чувствовали себя единым братством людей, которых вдруг объединил Георгий. 

  Дочка моя выздоровела на следующий день, после того, как перешла в наше купе. Да так быстро и бесследно исчезли  у нее и температура, и мучивший от самого Питера кашель, что я засомневался, а была ли наша болезнь вообще? И стоило ли вот так срываться вдруг и мчаться куда-то из Москвы, менять билеты и вагоны, рваться назад, к дому.

  Вернувшись благополучно домой, я, захваченный обычной суетой дел, так и не выбрал времени, чтобы прочитать подаренную нашим кратким попутчиком книгу.
И вот только теперь, когда она снова оказалась у меня в руках, я мог, наконец, рассмотреть ее как следует.

Это было самое настоящее, тонко пахнущее ладаном и со свечными каплями  на полях, богослужебное, теперь уже позапрошлого века издание.
  Осторожно развернув старинный фолиант на том месте, где он был заложен флажком свисающей вниз широкой розовой ленты, я медленно прочел напечатанный красными буквами заголовок: «Последование утрени».

  Некоторые буквы в словах отсутствовали вовсе, и о них свидетельствовали только крылатые штрихи выше текста, другие едва замечались, сжатые строгими полудугами титлов
  Я открыл заложенную розовым флажком закладки страницу и медленно начал читать  следующий за высокой красной буквицей славянский текст:
«Да воскреснет Бог, и расточатся враги его, и да бежат от лица его ненавидящие его. Яко исчезает дым да исчезнут»…

  Так что же все-таки произошло там, в поезде? И откуда попали ко мне и старая икона, и книга эта, которую держал я сейчас в руках?

  Я перелистнул назад несколько страниц книги, возвращаясь к началу, и - там, на самом форзаце ее, увидел две рукописных пометки.
  Одна из них, едва заметно сделанная карандашом в углу листа, состояла из четырех букв и даты: «И-х Ф-р 1956 г.», и означала, по-видимому, сокращенное имя первоначального ее владельца - иеромонаха Федора.
  Другая - представляла размашисто, по одному слову в строке, написанный на всю страницу синими чернилами текст:
«С в я т о –
Т р о и ц е – С е р г и е в а 
Л а в р а.
С в я щ е н н о –
А р х и м а н д р и т а 
Ф е о д о р а».

  Подаренная Георгием книга была оттуда, из Сергиева Посада!
  Он сказал нам правду.

  А что, если  и жизнь наша, и об этом  не догадывался пока никто из нас, завершая  невидимый свой период, уже делала необратимый и стремительный поворот к лучшему?
  И начинали сбываться вдруг другие, радостно-ободряющие слова случайного нашего попутчика: бескровного ли странника, будущего ли доброго отца и наставника, а, может быть,  победившего однажды до последней капли хмельную свою гордость – славного и любимого всеми тобольского пастыря. Того самого,  который успел однажды благословить нас в тесном, пахнущем пивом, едой и измученными живыми людьми – купе, мчавшегося на восток скорого сибирского экспресса…

  И вновь осеняли распятую однажды и, на наших глазах, оживающую ныне великим чудом страну, – былинным градом Китежем поднимающихся из недоступных врагу глубин,-  златые купола и кресты святых ее храмов.
  Рушились, расточаясь в никуда, стоящие на площадях  гордые идолы, напоившие Святую Русь хмельной, отравленной ложью о том, что земное должно быть выше небесного. 
  Корчился от боли и отступал от нас косноязычно ревущий дракон, побеждаемый, невесомым и острым, звенящим, как отпущенная тетива, копьем Благодатного Слова.
  И живым родником, в одно мгновение, как от Сергиева крестного знамения, возвращался к измученным жаждой и безверием людям – прозрачный  и чистый язык их могучих отцов:
-«Победишь врагов своих…».

  Неслись над светлеющим горизонтом, улетая вместе с дымным удушливым облаком на запад, развеянные свежим утренним ветром тучи, открывая ясное, дивной красоты звездами усеянное небо.
  Икона, которая висела у меня на стене возле окна, и которая сама была окном в невидимый нами духовный мир называлась «Знамение».