Католический священник

Angele Dei,
qui custos es mei,
me, tibi commissum pietate superna,
illumina, custodi,
rege et guberna.
Amen. i

Одна из самых древних церквей Парижа — небольшая церковь Сан-Мишель возвышалась над этим городом на высоте восьмидесяти пяти метров, утопая верхушками в желтовато-розовых лучах предзакатного солнца и дырявя острыми наконечниками башенок белые, безупречно белые и легкие, словно пуховые перья, облака. Эта величественная и хорошо сохранившаяся для своего возраста постройка еще помнила пребывание здесь Изабеллы Роме; именно тот самый пасмурный, дождливый день, когда в 1429 году мать Жанны Д'арк приезжала сюда помолиться за свою героическую дочь. Сан-Мишель была построена в честь возвращения из паломничества святого Джеймса в 962 году, и чтобы попасть в нее, прихожане были вынуждены преодолеть вверх двести шестьдесят восемь ступеней, выдолбленных в вулканическом формировании. Церковь была выполнена в классическом средневековом стиле. Внутри нее сохранились весьма редкие и ценные фрески тринадцатого столетия. В этот июльский, знойный вечер Сан-Мишель потонула в прохладе, доносившейся со спокойной, дремавшей Сены. Весь дневной жар теперь остывал на острых камнях, и горячие ступени, казалось, испускали в небо белесые пары, а если облить их водой, они, возможно, зашипели бы, слившись голосами в мучительный стон грешника, попавшего внутрь колеса Сансары.
Внутри мрачной часовни, куда лучи солнца проникали лишь через решетчатое окно треугольником, припал на колени пред образом Девы Марии молодой священник Иероним. Он горячо молился, опираясь сильным, изящным станом на алтарь, инкрустированный янтарем и огненными рубинами; его тонкие губы едва заметно дрожали, а веки были напряженно сомкнуты, словно внутри него происходила настоящая борьба с чем-то. На вид мужчине было где-то около тридцати с небольшим. Черты его продолговатого лица были немного заострены, круглая линия волос на высоком, ровном лбу указывала на независимость характера священника; губы нежно-алого цвета он кусал в нервном напряжении, а белыми, тонкими пальцами сжимал атласную бордовую ткань алтаря.
«Матерь Божья, даруй мне избавление от греха моего, даруй мне прощенье Господне, даруй мне покой темными ночами при свете бледноликой луны, не дай мне согрешить вновь, спаси мой дух, сохрани его...»
Спустя несколько минут, длившихся, казалось, вечность, Иероним медленно поднялся с колен, осенив широкую грудь крестным знамением: «Аминь».
Вонзая пальцы в темные пряди волос, впитавшие в себя ладан кадильницы, он ходил по часовне, лихорадочно пытаясь успокоиться, но не было покоя в его в душе. Священник поглядывал на маленькую дверцу в противоположной стене, словно ожидая кого-то в столь поздний для молитв и исповедей час. Взгляд его то замирал на серых пятнах влаги, что высыхая, уснули на серых кирпичах стены постройки, то вдруг снова с неким ужасом, едва ли не граничащим с безумием, возвращался к образам Марии и Христа, и, призывая имя Господне к себе на помощь, снова падал на колени, укрепляясь молитвами.

Солнце спрятало любопытные глаза за размытым горизонтом, и ночь уже спускалась на уснувший младенческим сном Париж, когда в часовне появилась юная девушка. Это была настоящая нимфа; ее хорошенькое личико с нежной кожей и чуть вздернутым кверху носиком обрамляли золотые локоны ниспадающих на округлые плечи волос. От незнакомки веяло свежестью только-только распустившейся юности, она была легка и грациозна словно лань на опушке леса, залитой солнечными лучами, будто сусальным золотом. Войдя в темное, отсыревшее от апрельских дождей помещение, юная особа торопливо принялась озираться по сторонам, чтобы убедиться, что никто не видел, как она сюда вошла, но только седой, бородатый месяц да сенной ветер были свидетелями этого маленького, взращенного теплом двух сердец таинства.
-Иерон, - полушепотом начала она, переводя дух и подходя ближе к мужчине, - я...
Но он не дал ей говорить, горячо припадая белыми губами к ее изящной руке, спрятанной за белой лаковой перчаткой. - Тише...Я ждал тебя здесь с вечерни.
-Но тут сыро ты простудишься и.... - она смотрит своими большими, синими глазами на его бескровное от волнения лицо, и проворно убрав руку, провела пальцами по его темным, густым волосам, вьющимся на висках.
-Агнис, я люблю тебя... - её щеки зарделись, и она смущенно опустила милую головку, устремив взгляд в серую плитку пола, а священник нервно вздрогнув, облизал пересохшие губы и продолжил, - но Бога...Я не могу оставить Бога. Я предан ему, я люблю Бога и не могу, не могу, не могу... - Внезапно он ринулся к алтарю и разрыдался, как ребенок, припадая лицом к бордовому сукну. - Я не могу быть с тобой, - говорил он сквозь глухие всхлипы, - но люблю, я люблю тебя, понимаешь? Я не могу сделать выбор! Точнее, я не имею права выбирать. Я много лет верно служил Богу, но любовь страшной болезнью разрушило мой дух изнутри, и я бы...Я бы рад не думать о тебе туманными ночами, но твой легкий, как дуновение морского бриза, образ все время пред глазами моими; во время мессы, поста, молитв — твой образ все время тут. - И он судорожно сжал пальцами левую сторону груди, поднимая голову и полными слез глазами уставился невидящим взором на Агнис.
На ней было шелковое платье нежного цвета кофе с молоком, расшитое серебром на рукавах и подоле с широкими кружевами и воротником «стюарт» и темная шаль, чтобы укрыться от ветра. О, как она была красива в свете свечей, отбрасывающих пляшущие тени на стены! Как сияла белизна ее кожи, и как притягательна была родинка на тонкой шее, которая обнажилась из-под чуть съехавшей шали. Молодой священник чувствовал, что близок к умопомешательству и спешно отвернулся к распятию Христа, но оно внушало ему ужас и отвращение. Он не может быть с ней, потому что он с Богом, ах, зачем он только выбрал этот путь, и почему же Дева Мария не дает ему сил перебороть это искушение?
-Я люблю, я люблю тебя, Агнис... - Шептал он, раскачиваясь как каменный болванчик и прижимая к себе бордовый атлас.
Покорная девушка присела возле него и нежно погладила по гладкой щеке:
-Иерон, милый мой Иерон, тебе не стоит больше так страдать. Я виновата во всем, я одна виновата во всех твоих муках, но теперь так не будет, я выхожу замуж, ты можешь не мучить свое сердце и служить Богу.
-Замуж? - переспросил он, став еще бледнее и застыв на месте. -Замуж, замуж... - это слово повисло электрическим шариком в воздухе. - Но как?
-Маркиз де Ренуа сделал мне предложение, и я согласилась. Мы не можем заставлять гневаться Бога, милый...
-Но неужели... - Молодой священник расстегнул ворот сутаны, чтобы обеспечить приток воздуха к легким — он задыхался. - Неужели ты не любишь меня больше, Агнис?
-О, я люблю! — в ее глазах заблестели слезы. - Ты не представляешь, как сжимается сердце мое, когда я представляю поцелуи на своих губах, но это поцелуи другого, не представляешь, как больно делается мне от того, что я буду делить ложе не с тобой а с маркизом, а в его объятиях буду вынуждена встречать рассвет, о, я люблю тебя Иерон!
-Тогда зачем же отдаешься ему? - Священник живо вскочил на ноги, и вся кровь прилила к его лицу.
-Ты же знаешь мое положение....Скоро у меня не будет и су за душой, а я ношу в чреве своем дитя... - Тут девушка умолкла и отвернулась, обнимая себя за плечи и ежась, будто от холода.
-Дитя маркиза? - лицо Иеронима исказила мученическая гримаса боли.
Его ранили кинжалом безразличия и холода. Жгучая боль разлилась в душе его, как молоко по столу. Раз Агнис носит в чреве дитя, значит, она уже давно играет с его чувствами, подобно кокетке, ловко вонзающей свои коготки в очередную жертву. Подобно тем девушкам, которые смеясь, прикрывают очаровательные с виду губки веерами, а танцуя опускают ресницы, но в то же время ловко следят за всеми танцующими, не упуская из виду не единой мелочи. Неужели все, что было до этой ночи — ложь? Неужели все его чувства были лишь ловкими играми Сатаны, неужели ничего святого в них нет?
Девушка не ответила, со слезами кинувшись на грудь священника:
-Иероним, мы можем остаться друзьями, прости....Я не знаю прощу ли я сама себе ту боль, что причинила тебе, но я прошу тебя: не держи зла на меня и на маркиза. Прости меня, я люблю тебя до сих, вот послушай, послушай, как бьется мое сердце.- и она прикладывала его руку к белоснежной своей груди, но он продолжал стоять истуканом, плотно сжав губы, и только в глазах его блистало что-то зловещее, по-настоящему зловещее. - Ты сердишься? Ты зол на меня? - спрашивала с наивностью маленькой девочки, сама не представляя насколько ужасен ее поступок и насколько сильную рану она нанесла молодому священнику, окаменевшему и разбитому горем в один миг. - Но все останется точно таким же. Мы будем друзьями. - И она слабо улыбнулась.
-Нет, Агнис! - вскрикнул Иероним. - Больше ничего не будет таким же, ты выйдешь замуж, родишь ребенка маркизу и будешь жить в роскоши, посещая церковь по воскресным мессам. Мы не сможем быть друзьями. Я буду для тебя только «святой отец».
-О, что за глупости ты говоришь!
-Ты не знаешь жизни. Я изначально знал, что эта наша любовь принесет лишь грех. - мужчина потер лоб. - Что же, если Бог хочет все уничтожить, мы ничего не можем изменить. -Я желаю тебе удачи, а теперь уйди, прошу тебя.
-Ты прогоняешь тебе, значит, ты очень зол?
-Ради Девы Марии, уйди, Агнис! — Вдруг ослабшим голосом взмолился Иероним, и она, испугавшись демонического блеска в его глазах, поспешно выскочила из старой часовни при церкви Сан-Мишель.

Священник опустился на каменную плитку и несколько раз ударил кулаком о стену. Алые капли крови ритмично стекали по костяшкам пальцев и капали на пол, обагряя сырой камень своей горячей живой влагой и сползаясь в причудливые узоры. Казалось, сама Матерь Божья смутилась при виде крови человеческой в намоленной часовне.
-Что?! - обезумев, закричал Иероним, - Что ты смотришь на меня? Сына своего оберегла, а меня заставляешь страдать из-за того, что есть благо! Разве не Сын твой проповедовал любовь и разве не любви учит Священное Писание? Так почему же ты наказываешь меня любовью, почему? Ответь же мне! - И он завывал подстреленным волком, плакал, как младенец, кричал и сдирал нежную кожу пальцев о грубые стены Он проклинал Бога, Сына Божьего и Божий Дух, и Деву Марию, он раздирал свое сердце на части этим страданиями и губил себя с огромной силой, он плевал на все, достигнутое таким тяжким трудом многих лет, он презирал себя и труды свои, он презирал собственную жизнь, и в ней уже не было места Богу, которому он так самоотверженно и верно служил всю жизнь.
Он понял, что смысл был лишь в любви, что не Бог есть любовь, а любовь — Бог.
 
                ******

Но вот пришел рассвет, солнечные лучи, проникая в мрачную часовню, слепили глаза помешанного священника. Солнце лениво потягивалось и сушило росу на траве пробившейся на пустыре близ церкви. Все кругом оживало и пробуждалось ото сна; распускались цветы, поднимали свои синие чашечки дикорастущие колокольчики, коты щурили зеленые глаза и перебирались на нагретые солнцем ступени.
Иероним кинулся к старому своему сундуку, где хранились кое-какие его вещи. Под платьями и сапогами на самом дне он нашел маленький черный револьвер, и дикая улыбка растянулась на его лице. Он нашел выход, вот оно — быстрое избавление, мгновенный и действующий вечность опиум.
Больше он не будет чувствовать ничего. Не будет ни боли, ни радости, ни счастья, ни скорби. Вот он рай — в секунде до выстрела и двумя миллисекундами после оного. Ни какой-то там призрачный рай, описываемый Библией, а вполне реальный — видимый и осязаемый.
Иероним покинул отсыревшую, одинокую часовню и подставил небу свое еще молодое, чистое и невинное лицо, не успевшее принять на себя отпечатки грехов. Ветер играл с его волосами, ласково касаясь их своим дуновением, солнце щекотало нос. Это было его последнее утро. Осознав, этот факт, молодой священник засмеялся глубоким, раскатистым смехом. Он сам выбирает вариант и время своей смерти, он сам и есть Бог. Он несколько часов назад перехитрил Бога.
Револьвер был заряжен единственной пулей. Осечка могла бы испортить все, и тогда ад ему точно обеспечен, но ни один мускул на лице Иеронима не дрогнул. Он вытянул руку, поднес холодное, словно лед, зияющее в лучах солнца дуло к левому виску и замер на миг.
«Быть может, не поздно еще остановиться?» - Шептал внутренний голос, но уже слишком поздно. Слишком поздно и слишком тяжело бороться. Да и за что, по сути?
Священник вдохнул июньского утреннего воздуха в последний раз...
Над пустырем прозвучал громкий, словно хлопок выстрел, крикнули черные вороны над крестами, и все стихло...



                ****

Молодая женщина лет тридцати положила свежие настурции на холодную могильную плиту. Над Парижем плыли темные, скрученные, словно мокрое белье, облака. День стоял непогожий. У этой женщины была осиная талия и удивительная грация, а золотистые кудряшки покрывала изящная шляпка с большим бантом. Положив цветы, она украдкой смахнула слезу с румяной щеки.
За другую руку ее держал мальчик лет четырех с большими и ясными чистыми глазами и темными волосами, слегка вьющимися на висках. Это был сын святого отца Иеронима.
                Ангел Божий,
                Хранитель мой,
                Просвещай и храни, направляй и веди
                Меня, ибо я вверен тебе по благости
                Небесной.
                Аминь!