Позоночно-шарнирное сгорание

Шлак апокалипсиса вступил в сговор с трёхногим медным поваром, чьи гигантские анусы были оснащены тяжёлыми лучемётами, что орошали ространство очередями нестерпимо блистающих плазменных сгустков. В сумрачных уступах спорангий моего молниеносца кололосились ослиные уши, врезаясь скальпельными фракталами в гофрированную бумагу, из которой были вылеплены бесконечные стены кишечного лабиринта. Прохладное несогласие со смертельными вибриссами судьбы молчало в ножнах. Мой бегемотный взгляд эхом отражался от невидимых стен, кольцом замыкающих безнадёжность терапевтической степи, такой бескрайней, что я забываю все слова, и начинаю бессвязно лепетать, словно наевшийся тараканов младенец, когда я гляжу сквозь чемоданчики на зловеще-сладостную полуулыбку горизонта. Почва под ногами давно превратилась в стеклянную мозоль, митохондрии поют, и их голоса рвут последние нити, связывающие мои нейроны, переплетаясь в надрывном аэрозольном крещендо. Постепенно в моё сознание начинает входить обильно смазанный серотонином и разнообразными триптаминами Абсолют, оборванные мысли свисают с его вагонов, подрагивая в оргазмических конвульсиях. Я ступаю по священным руинам Цолькинбурга, распростёртых у входа в зияющую кроличью нору, которая воронкой вминается в мою грудную клетку. Я могу, словно фокусник, доставать за уши из собственного солнечного сплетения кроликов и ракеты.
Замаскированные брезентом и туманом, отверстия шахт пребывают в мертвенном спокойствии, и только изредка с невыносимой глубины доносятся осколки стонов и храпа. Там, под толщей оберегающей их земли, на самом дне шахт, нежатся погружённые в фармакологический сон киты, подвешенные на трубках капельниц и катетеров. Их кожа морщиниста и бледна, словно поганка, она никогда не ведала прикосновения воздуха или ткани – блаженные киты покоятся в тёплом желеобразном бульоне, слизистым, пахнущем плотью и полимерами. Души этих склизких эмбрионоподобных тварей висят в километре над землёй, объединяясь в единый осетроподобный организм, тянущий свою вязкую, грустную думу между жерновов бесконечности, и всё время глядящий куда-то вдаль. Пребывание в любой части тела этой эфирной рыбы доставляет странное неудобство, чувство, будто трилобиты насрали мне в мозг. Я бегу и оглядываюсь по сторонам, среди колонн поднимающегося из трещин в земле жёлтого тумана, кольчатый червь просит меня только об одном – чтобы я лишил его слуха, он будто бы шпионит за каждым из своих сегментов, шевеля бородой щупалец, обвивает мне шею тремя сопливыми кольцами, словно анаконда, мускулистый шланг начинает стягиваться и утолщаться, воздуха нехватает, я продолжаю затыкать его слуховые органы берушами, откуда я их только беру здесь? Мы глядимся в отражение на ржавой заводи, кольца разрубает хищная морда уткотунца, украшенная мотоциклетным рулём. Новогодний и отчаянный блеск на моих крыльях, синих, как слоновьи вены в стужу.
Я вспоминаю себя, когда я, словно нерождённый божок, спал в стиральной машине, свернувшись в узловатого прохвоста из междуноздрёвой сказки. На внутренней стороне коленок раскрывались бессмысленные глаза, они умели петь своими веками. Спидометры синиц в искорёженной лазури. Канализационная бездна, улыбчивый трубопровод, а где-то на дне спящая сталь… Угольный зрачок миньетирует блеск шарикоподшипниковых заглавий, наплечников солнечной амёбы. Как только автобус, найденный в левой ноздре решит, что время пришло, мир превратится в треугольник.


вторник, 12 мая 2009 г.