Наша собственная сущность

Наша собственная, дремучая сущность покрыта тёмным корневищем рассвета. Обострённый крот катится с ветерком, как грани огромной бензопилы, простёршей свои рекламные полиморфные отростки над содрогающимся в кольчатой юрисдикции города. Полноценные коллекции протянутых качеств спрятаны. Больше и больше хрустящих впадин трудящихся. Возделанный верёвкой частокол дымит пригоршнями сказаний – закружив нимфейшую фею в овальном танце, Моисей застыл чёрной кляксой в сине-зелёных глазах лесных озёр, поделённый луковичными линиями, плавно переходящий в штопор, вверх, туда, где мощные мощи омывают предельный кожистый нарыв, испещрённый веснушками, распластанный ластами по камышовым берегам, воскуряясь дымом куриного помёта к маслянистым берёзам, чьи листья проникают прямо в моё тело – снимок засвечен: мой глаз, огромный, как труба, охватывает диафрагмой солнечный лик аристократа с пупырышками, двухметровый гибкий диск которого опоясывает змеевидную путану, утопшую в желатине и волосах, они поступательно вздрагивают в коробке из воздуха, шутка ли штукатурка, обнажённый воск мельтешит, нагнетает – воспалённый соловей словно торпеда, ночь сомкнулась над лугом и я, раненый в сердце пригоршней муравьиных королев, упал в лопухи. Эта гибкая мечта, распростёртая упругими и зелёными на длинных ножках пружинисто обняла меня, дав почувствовать мгновение абсолютного, рафинированного Меня, перед тем, как растворить техническую душу, отварить дверь в кипящих червях, кишащих снаружи, шашки в ружье оголтело, во всю длину, мерзкий засаленный пустыль из взбитого сифилисным жезлом хряща – до чего же жертва хороша! Кожа вздымает продырявленный лик, мудрый кот из люка волнорезных станций погибшего героя протягивающего ладошки за милостыней к богам, подайте копеечку уБОГому, к вечно колченогому ухмырю на вокзале, металлический Шива с указателем проверяет документы, мир сквозь замочные скважины распятия – подайте Христа радио!
Мельтешащие шасси гнетут развесистые ананасы смыслов во всеведующем мордовороте. Отжившие вечность серии сырого железа проклинают скрипичный ключ, и поворотом множества замков и вентилей, размыкают плоть двери и хрустящую огранку лифта – следы пуль, пролетевших над чьим-то плечом, параллельные прямые взлётно-посадочной полосатой дуги, которая превращается в чеширскую улыбку на экране осциллографа – добрый то он добрый, но зубов… Посвящается внутрь цельнометаллической печатью, и двенадцатью подкожными датчиками согласно технике безопасности, гласной ясности и безглагольной строгости – серой бордюрной чертогости. Я приемлю твоё разрушение языка лишь компенсированное моей векторной ясностью, когда горячий раствор стволовых клеток омывает панцирный каркас – как раз для светочувствительного ока, околдованного тёмно-фиолетовой темой. Я заострю свою голову лишь настолько, насколько понадобиться для игры солнечным зайчиком лысиной, как капля мифического раствора касается морозных губ, почти замкнутых на пещеры игривой шерсти. Над городом реет гигантская жопа, порождая пышные облака разброса интерпретаций, с произвольной возможностью углубления. В тяжёлых нишах застывшие в холодном пламени кататонического анабиоза кольчатые люди-батарейки, сложенные из вибрационных блоков белой курчавости. Кундалинейчатые стержни приведены в положение короткого замыкания, и я, поддерживаемый нимбами со всех сторон, иду по их освежеванному моими серповидными глазами живому коридору. Реснички обмякли, скорпионы пятятся в политый фосфором снег, охлаждённый сугробом скафандр выпрямляет и сгибает лапки, словно наевшийся дихлофоса таракан, в химической агонии распластанный по разноцветному кафелю фонтана. Невидимая чума крадётся в чёрных, ослепительных прожекторах, расходящиеся мутными складками дифракции гребни раздвигают зрение на 360°, а после и вовсе в многомерную мишуру, мешающую цепким пальчикам уцепиться хоть за что-то: не важно, гриф гитары это, приклад АК-47, или причудливая мышь с колёсиком. Архангел Гавриил, облачённый в вакуумный хлопок, судорожно сверкает над кукурузным полем, ниспадая дробью чёрных жуков прямо в зрительный нерв, по периметру которого расположены аккуратные ряды могил – честных, христианских могил, выверенных до последней многоточий, а не языческих капищ, с их геометрическим буйством и одержимостью вращений. В этих могилах вы – еда моего цепного насекомого. Поклонение мёртвым богам сравнимо с труположством, не важно когда именно умер тот или иной бог – вступать в связь с тёплым трупом безусловно приятнее чем с разложившейся и кишащей червями слякотью, однако суть остаётся той же. Трупы богов в отличии от человеческих способны к ответной реакции – резонируя с запросами своих адептов, они могут грустно и загадочно улыбаться им сквозь густые рыжие бороды, и складывать пальцы в позу для удара по вращающейся на уровне доспехов мухе.
Камерные хрупкие мулаты промывают новоиспёкшегося шамана в механической тёрке для пожизненного отождествления с отдельностью. Как шагающий через проволочные сетки драсциопод на тонких ножках, вооружённый тоталитарностью и проволочной открывашкой, приподнимает задницу над дымами сражений. Остроносый шакал застревает в ослином брюхе, упираясь в ходуном ходящие рёбра когтями, пока его не накрывает зарево ядерного взрыва. Похоже, планета погибнет. Суть всех религий сводится рассмотрению человека как представителя не животного царства, поэтому вливание в свою природу растений, грибов или синтетических субстанций приобожествляет. Эти вещества лечат атеизм головного мозга в 95% случаев, я гарантирую это.