ОЖД. ЩЖЛ - упячке великой посвящается!

О, великая Мокрая Щёлка! Мы смиренно взираем на тебя из-под сахарной ваты твоих перламутровых волокон! Жажда к пустоте и наполненности, и к наполненности наполненной пустотой, и к пустотой, наполненной наполненностью, вкладывает нужные слова в наши уста, в суставы нашей усатой полости! Уступи уступ стульям усталости, и наслаждайся рядами коек кое-кого, на ногами вперёд посаженных рядом. И восхитись, возведённая, в пристань тягучей печали пустотелой и желатинистой. И пробуди в тине желаний личиночный механический гриб – Убийцу Страха.
О, безумное небо! У меня в голове шуршит, так, что я наверное прямо сейчас кого-нибудь обласкаю, оберну прозрачным желудком, пущу сок и впитаю, оставив только побелевшие сухие кости, которые найдут по утру пастухи, и выточат себе дудочки. В лёгких танцует бес, хватает за воротник, и тянет – куда-то в большое и бесконечно мелкое. «Вот тебе и дракончик» - последняя моя мысль перед жерновами.
Я – осколочный репей. Умалишённый полип взбирается по льду к тонкой кромке заката, стремительно зарубцевавшейся уже почти везде кроме зоны чеширской улыбки, жестоко нанизанной на рисовый мост с пробитыми дырочками для фильтрации. Молчаливая трость в лопухах и петушья готовность – почти безболезненный бег часов, завёрнутых в лаваш. Жестокий молчаливый полёт – путь не человеков, но астероидов. Менеджер бригады 20:12, корочки симптомов, потемневшие глаза – под кожей поселилось говно. Мрачные, пивные уёбища ударяют ногами в грязь под свинцовыми лабиринтами собственного дыхания, тяжёлые, плотные, пытаются просочиться сквозь друг друга, перемешивая острые осколки с коричневой массой перегноя и каких-то плёночек. Мили и мили ячеек, ручейки в кунтскамере – весёлое расовое представление частичных антибионтов.
Я оставляю ключ в замке, чтобы перо видело мишень, благословляю благовония на ближайшую БАГиню, пережёвывая злейшие из злейших плодов золы, ожидая дрожжи у конспиративных кроличьих сисек. Благословляя соловья на соитие со словами, я сложил в соломенную шляпу: ценного цензора, мокрые микрофоны микроскопического диаметра с подключёнными к мониторам почками, крышечки от оскоплённых насекомых, бермудские подсказки глазного предназначения – предначертание черты чертям.
Назначил бег в прискорбный мёд, познав весь ужас пребыванья – оставь и ты след на стекле, во слепоте кромешной – как кромкой лёд в окно бежит, разбейся рябью и пари, и ешь трубу. Голодный свет не внемлет как идёт Емеля, осточертевший чертопей устал от коликов тождественных рождественской милиции Христа, хрустящего в окрашенных окраинных кораллах. Как шлюхин плов планирую я честь в хрусталь изжить, развившись до немереной острастки, отростки странные готовы мне служить, и псы безмолвные снуют словно подсказки – подстилки нет, и ядом полон дом, но раздвигает утро переменно, как если бы я вовсе и не жил – тогда бы я был щячлом непременно, мой невозбранный друг, наевшись паутин, блевать ты будешь лёгким уровнем картин, я поместила бы фрактал на карантин, но бренный банник не позволит, и не поможет сотворить струю – и кто ж тогда? – осёл-философ? – пускай он бесконечен иногда, он булки не вставлял в окно вопросов. Или преступный мел (конём с огнём дрожа, он движется, рукой сжимая пятна – как если бы скукожилась душа, рождённая акулами обратно) – весь холод сотворенья он вобрал! Вот демон круглолицый, в его глазах овал, и перьями покрытый хор милицый, похожий на мицелий как никто – он конь в пальто, он конь в платановом пальто, он падальщик, он атропин, он хищный.
Отека отсекла излишние умы, народный *** заточен и обёрнут в красный флаг, в пещерах режут мясо.