Палач

Я стоял над трупом Гарри. В тот день он не вышел на работу. С утра мы подумали, что парень просто перебрал на выходных и проспал, но когда начальник так и не дождался от него звонка, велел мне узнать, что случилось.
Не могу сказать, что Гарри был моим другом. Просто сослуживец, с которым я десять лет проработал в корпусе смертников одной из тюрем в пригороде Хьюстона. Признаюсь честно, это был первый раз, когда кто-либо из сотрудников тюрьмы побывал у Гарри дома. Он был нелюдим, вел себя скрытно, даже за бокалом скотча из него нельзя было выудить что-либо сокровенное.
И вот я стою над его бездыханным телом в ожидании полиции. Оправившись от впечатления, произведенного на меня видом мертвого Гарри, я решил немного осмотреться у него в доме. Не подумайте, что я черствый человек, просто когда на работе видишь столько мертвецов, понемногу привыкаешь к этому. Тем более это была последняя возможность узнать что-то о человеке, с которым я проработал бок о бок десять лет. Знаете, вещи порой говорят о человеке красноречивее любых слов.
Как и сам Гарри, его жилище было довольно мрачным и неубранным. Это был дом сорокалетнего холостяка со всеми вытекающими из этого подробностями. Женщины здесь бывали постоянно, но Гарри предпочитал иметь дело с проститутками, сторонясь серьезных отношений. Не могу сказать, что он был безответственным, однако все, к чему он питал настоящий интерес - это казни.
В тюрьме у охранника много обязанностей, так что у Гарри было чем заняться, однако его нельзя было назвать трудоголиком. На службе он часто витал в облаках, был неопрятен в одежде, на лице у него часто сохли весь день следы завтрака. Однако в дни казни приговоренного он преображался. Это был словно совсем другой человек. Его форма, а особенно сапоги, блестели чистотой, взгляд приобретал уверенность, черты лица максимальную сосредоточенность. И несмотря на то, что Гарри всего лишь опускал рубильник – он был настоящим палачом. К этой своей работе он относился очень серьезно. Его спальня была увешана фотографиями тех, кого казнили в нашем учреждении. Здесь были все, все до одного за десять лет. Около трехсот человек. Когда я вошел в эту комнату, мне показалось, что это место состоит не из дерева и металла, а именно эти пожелтевшие карточки образуют это пространство. Мне стало не по себе. Я вспомнил как впервые участвовал в казни заключенного. Мне нужно было только застегнуть ремень на его груди и левом запястье. Я как сейчас вижу его лицо. Ник Сайрус – человек, убивший за пьяным столом двоих собутыльников. Мы не судьи, наша обязанность – привести приговор уважаемого судьи или суда присяжных в исполнение, но как по мне, так они частенько перегибают палку с наказаниями. Когда я застегивал ремень на груди Сайруса, я отчетливо слышал, как бешено бьется его сердце. Мне кажется, он чувствовал себя зайцем, загнанным волком. Что он мог противопоставить той могучей и неотвратимой силе закона, предписывающей лишить его жизни? Пожалуй, тот первый опыт останется навсегда в моей памяти. Но Гарри… в его памяти до самого конца жили все люди, по телу которых он пропускал электрический ток.
Можно предположить, что у Гарри на почве работы поехала крыша. Все-таки казнить людей – нелегкое моральное бремя. После смерти Сайруса я сильно заболел и думал, что уже не смогу вернуться на свою работу. Хорошо, что у меня были старшие товарищи. Боб Дан – заместитель начальника тюрьмы раньше работал в полиции, и ему приходилось убивать людей без приговора суда. Он говорил мне: «это как посрать сходить», «если хочешь здесь работать, у тебя должны быть яйца». Не знаю, помогли ли мне эти наставления, но я стал воспринимать людей на электрическом стуле скорее как предмет, нежели как живой организм, способный что-то чувствовать. Если ты не договоришься с собой, призраки мертвых заключенных будут жить в твоих мыслях вечно. К чему это может привести? Инфаркт, аневризма, например. От этого, как я узнал впоследствии, умер Гарри.
С момента его смерти прошло уже немало лет. Людей больше не казнят на электрическом стуле. Вместо этого им вводят смертельную инъекцию. Я не раз слышал от своего родственника, больного раком, что он мечтает о такой смерти – быстрой и безболезненной. Но большинство людей все же относятся к этому с меньшим пиететом. Как бы отнесся к этому Гарри? В былые времена именно его движение обрывало нить, олицетворяющую человеческую жизнь. Сейчас это делает врач, для которого смертельная инъекция просто процедура, как укол пенициллина. Но Гарри был мыслителем. Для него смертная казнь была ритуалом, имеющим сакральный смысл. Возбуждение на его лице я видел лишь когда он опускал рычаг рубильника. Он не получал от этого удовольствие, за все время работы в тюрьме он ни разу не ударил заключенного, ни разу никого не обругал. Просто только этот момент, когда человек расставался с жизнью, когда его члены бесконтрольно тряслись, изо рта шла пена, а одежда начинала дымиться, Гарри испытывал настоящее нервное напряжение. Это было всегда, каждый раз. Он словно не договорился с собой с самого начала и каждый новый приговоренный был для него как Ник Сайрус для меня.
Наверное, в человеческой жизни есть вещи, который невозможно понять и объяснить. Я, например, не знаю, стоит ли людей казнить. С одной стороны мы казним только тех, кто заслужил это согласно закону и общественному мнению, с другой – ведь это то же самое убийство, а убийство – это величайший грех. Напротив нашей тюрьмы часто собираются маленькие группки людей, сторонников запрета на смертную казнь. Никаких демонстраций, просто плакаты для часто приезжающих к наш городок репортеров. Добьются ли они своего? И что я буду делать в этом случае? Уж точно не буду скучать по лицам присутствующих на казни людей. Мне часто бывает жаль родственников приговоренного, родственников его жертв. В момент пропускания тока по человеческому телу я ни раз слышал подбадривающий шепот тех, кто пострадал от преступлений казненного. Многие из них злорадно улыбались. Однако я ни разу не слышал от кого-либо из них, что после смерти ненавистного им человека, им полегчало. Некоторые даже сочувственно относились к родственникам преступника. Всякий раз, когда мне приходилось общаться с отцами убитых дочерей, они говорили, что ждали от казни чего-то большего. Они ждали возмездия, а получали только труп человека, который испытывал непродолжительные, но очень страшные муки перед своей смертью. Но их боль оставалась, с годами она лишь притуплялась, как и боль родственников приговоренного к смертной казни.
С годами я становлюсь мягче. Жена часто зовет меня с собой в церковь, но мне тяжело туда ходить. Я все время чувствую на себе какой-то груз, стоит мне переступить порог божьего дома. Я не знаю, как относится ко мне Бог, и как он отнесся к Гарри, когда тот предстал пред ним, но я надеюсь на его любовь и на его прощение. Я думаю, палачу будет трудно договориться со всевышним, как с собой в свое время. Возможно, на том свете этот простой жест опускания рычага приобретает совсем иное значение, и именно такие как мы считаемся там хладнокровными убийцами. В самом деле, мы убиваем людей не из крайней необходимости, не из маниакальной одержимости, не из ненависти, мы выполняем предписание. Солдаты тоже убивают по приказу, но они поступают так только потому, что по-другому нельзя. В противном случае убьют их. В нашем же случае все иначе. Мне хотелось бы верить, что мы не можем поступать по-другому.