Грех

Симонов резко встал с жеваной пастели и тут же ногой сбил пустую бутылку. Та, звеня, покатилась под стол. Все качнулось. Тяжелая взъерошенная голова рухнула в ладони. Защитные сны таяли. Из разноцветных поросших немыслимым бредом кущей воспыхал вчерашний звонок хирурга: «… к сожалению, порадовать нечем… мы сделали все возможное… что? … надеяться нужно всегда… держитесь…».
Она в коме. Семилетняя дочь четыре дня назад попала под колеса этого пьяного…, слов нет. Его взяли, накажут. Но разве это возможно? Симонов отключился и поплелся на кухню, открыл кран, выпил стакан воды. Он, непьющий, вчера сорвался. Жить было уже невмоготу. Жена умерла три года назад от рака. Пережили. Дочь плакала, и он успокаивал ее небесами, покоями их. Сам выдержал. Она проносилась на велеке по улице, светясь в лучах и ликуя, с криками «папа, смотри, как я умею!». Возникала вдруг из густой травы с букетом ромашек. Бросалась в объятия также жарко как и обнимала за вечерней сказкой. Два человеческих тепла поддерживали друг друга, а друзья были уже не нужны. А потом внезапный звонок, скорая, бледное лицо… пустота…
«Ох, взять бы да и размозжить бы рожу этой гниде об асфальт, да так чтобы каша… чтобы ногой сверху по затылку… чтобы это дерьмо ревело от муки… чтобы ревело до самых потрохов! И сдохло проклядь!» - Симонов рубанул о стекло двери ладонью. Посыпалось на пол, брызнула кровь.
Он изнемогал от муки вопроса собственного пробуждения – зачем?... зачем?!!!... ззззачем?...». Сел и завыл в потолок. Покрывало кухонного дивана стало быстрой повязкой, а понимание собственной ответственности и мужской силы заставило мыслить рационально. Он думал так:
«… к черту эту пустую ненависть. Никакая мука негодяя из джипа ничего не поправит… она еще жива… но это невыносимо, если…». Симонов сдался и заплакал – в глотках до сердца ходило туда-сюда тяжелое и крепкое грузило. Глядь – оборвись и обвалиться жизнь и так бы... но… она жива.
Симонов резко встал и сунул голову под холодный кран. Стало гораздо легче мыслить далее:
«… надежда есть, сказал он, но что я могу сделать? Быть рядом? Сидеть, ждать…».
Стало снова тянуть, но Симонов выдержал. Он зашагал по комнате, потом быстро оделся и вышел на улицу, задышал глубоко. Ни улицы, ни прохожие, ни деревья, ни универсамы, ни машины, ни лужи, ни собаки, ни скамейки, ни качели, ни облака с небесами не давали и самой ничтожной опоры Симонову. Он стал понимать свой грех. Жена и дочь – вот что такое расплата за мелочную деловитость и карьеризм. Симонов никогда не смущался, услышав вдруг вопрос от компанейских – «а в Бога ты веришь?» - «Конечно, нет, отвечал он». Ведь все очень просто – вот мир, вот семья, вот работа – работай хорошо и все будет. Все зависит от человека. Но теперь?! Почему? По какой причине так случилось, что эта гнида нажралась и села за руль и вывернула именно в тот момент, когда Алиса выруливала навстречу? Что совпало? Ведь в отношении других Симонов видел досадную случайность, а теперь? Ведь раньше весь мир был посторонним, понятным – Бог выдумка, просто человек не хочет отвечать за свои поступки. Да, но Симонов был настолько в себе уверен, что не предполагал зависимость своих поступков от поступков других. А про прочие события и говорить не приходится. Везде детерминизм и тотальная очевидность.
Симонов шагал ополоумевший по проспекту и не представлял, как дальше поступать. За это время его сознание начала разъедать червоточина неопределенности. Вопрос «зачем?» превратился в «за что?». Он вспомнил про слово гордыня. Он безуспешно сравнивал его и оправдывал гордостью. Туда же летели и честь, и самостоятельность и достоинство. Тщетно. Вся жизнь Симонова вдруг сжалась и превратилась в итог некоего глобального экзамена, где в билете было прописано его собственное имя. С самого его рождения быстро произрастая и цветя, все в раз обрушилось. Всего за несколько лет. Ну не наказание ли это? А за что? За прагматичную слепую деловитость? За преодолимость всех препятствий и высот? Может за ту вечеринку, когда он увидел ее и подошел? Может за взятку? Может за вранье, подхалимство, приспособленство? За сомнения и малодушие? За алчность и предательство? Или за те насмешки над пустым морализмом? Или просто… за атеизм? Симонов понял, что да. Но надежда все же есть… Алиса там… еще дышит… ее сердце бьется… а он - Симонов - все сделает. Деньги не проблема, осталось лишь одно. Последнее.
Симонов прыгнул в маршрутку и рванул к Храму Христа Спасителя. Он знал – нужно покаяться, причаститься и помолиться. Он знал даже, что искренне от всего сердца все это должно помочь. Это может заставить биться сердце дочери дальше. Нужно только очень-очень искренне – всю душу выложить. Раскаяться во всем.
За окнами всеми оттенками серого мелькала февральская слякотная Москва. Сердце Симонова глодало нутро, колотилось и кололо. Он и сам не заметил, как уже молился вовсю.
Приехала. Лужи со снегом, тяжелая дверь. Какие-то визги…
Под огромным потолком впереди прыгали три-четыре фигуры…, может пять… головы разного цвета, как у бандитов с прорезями. Ноги подкосились: «Это опять?... это мне?... или ничего нет? Провокация? Или конец? Бог мой, за что?!
За что?»
Симонов остолбенел и встал в ступор. На амвоне скакали четыре женщины в масках, что-то выкрикивая. Симонов даже не напугался, а приготовился. Но в голове что-то переклинило. И это «что-то» металось меж двух главных вопросов всей его жизни:
«Атеизм? Суд? Атеизм? Суд? Атеизм? Суд? Атеизм? Суд? Атеизм? Суд? Атеизм? Суд? Атеизм? Суд? Атеизм? Суд? Атеизм? Суд? Атеизм? Суд? Атеизм? Суд? Атеизм? Суд? Атеизм? Суд? Атеизм? Суд? Атеизм? Суд? Атеизм? Суд? Атеизм? Суд? Атеизм?...»
До того как женщин стали тормозить, в глазах Симонова все поплыло.
Он упал.
Не встал более.