Сентябрьское утро

     У деревянной пристани не было почти никого. Повисла, соединяя тучи с землей, редкая ткань моросящего дождя. В начале сентября бывает свежо. При ясной погоде ночное небо покрывается россыпью звезд и дышит глубиной, таинственностью не открытых миров. Тепло земли, полученное от коротких дневных солнечных часов, улетучивается, становится так холодно, что, кажется, река замирает в оцепенении, бережет его остатки, стекленеет, боясь пошевелиться.
     Мы стояли у поломанной, наполовину сгнившей изгороди. Ограда сохранилась только местами. Местные пацаны использовали ее на дрова. Она горела весело ярко, не то, что влажный речной валежник, который только дымил и щелкал. Запущенный мокрый сад уныло старчески вздыхал, что-то говорил нам о своей обездоленной судьбе. Всюду лезли влажные листья, срывались крупные капли и попадали за шиворот, но было хорошо.
Мне казалось, что я не так сильно любил жизнь и доверял людям, как она, но я больше прожил. У нас были разные ценности и разные идеалы. Все это не мешало нам быть вместе. Часто мы говорили о пустяках, думая каждый о своем и это нам нравилось, – мы не стесняли друг друга.
      Не знаю, любил ли я ее?
      Слово это, изначально призванное выражать высшие чувства двух людей сегодня настолько избито и затерто, что здесь совсем не подходит.  Иногда мне казалось - если судьба разведет нас, я полюблю ее в воспоминаниях. Буду страдать мучиться, воскрешать в памяти: ее голос, цветы которые дарил ей, этот сырой сад, печальные оклики гудков и многое из того, что нельзя передать словами, потому как нет такого языка, который смог бы передать чувства двух людей, безмолвно стоящих и не говорящих друг другу, ни слова.
      Старик, очевидно рыбак, с бидоном в руках, проходил мимо. По его выражению лица, глаз, я понял, что он завидует нам, что в эти секунды, его прежняя радость – улов, никчемна… фальшивая плата старости.
     Он прошел так тихо, внизу под обрывом, как будто шел на носочках. А может, так оно и было. В эти минуты я не удивлялся этому. Старик прожил на этом свете раза в три больше, чем мы. Ему несомненно было о чем вспомнить. Конечно, у него тоже была девушка. Какая она была? Неважно. Важно то, что ничего вернуть он ни в силах: ни одного дня, ни одного часа, ни одной секунды. Возможно, он бы отдал остаток своей жизни за то, чтобы постоять вот так… одну минуту … в сыром мокром саду … … со своей девушкой. Постоять  молча, ни о чем, не говоря, только ощущать, как  бьется ее сердце под тонкой твоей рубашкой, видеть, как плавится страх боль нежность в ее зрачках, когда губы ваши трепетно касаются друг друга, дрожат и боятся слиться, так как пропадет очарование.
Легкий ветерок качнул черные ветви деревьев, и они отозвались холодным дождем.  Испуганная птица вспорхнула и безмолвно распластав крылья скользнула вниз, рассекая свинцовую гладь реки пока не скрылась в дали.
     Я не знаю, любила ли она меня?
     Я не спрашивал ее об этом, скорей всего нас в тот момент это меньше всего интересовало. Это было странно, не правда ли!? Очень странно. Старик, идущий на носочках, и мокрый сад, и это время, которое мы не чувствовали, потому, как его не было, не было совсем. Мы были только вдвоем и все остальное, весь мир, был создан для нас, охранял нашу тишину, наши чувства нас самих.
      Река постоянно плескала волной, ворочала гальку. Она казалась темной только с обрыва. Подойдя ближе можно было рассмотреть белые, голубые и даже красные окатыши. Река несла их из предгорья алтайских гор. Бия и Катунь - две неразлучные сестры. Столетиями и тысячелетиями они терпеливо и усердно  круглили их бока,  стачивали острые углы и придавали совершенную форму попавшим в их лоно осколкам некогда вздымавшихся к небу скал. Слившись в полноводную и спокойную Обь, они безвозмездно дарили ей свои творения, и та уже не торопясь, несла их в своих водах, перекатывала по дну и обильно рассыпала по берегам, отмелям, островам перемежая с бледно-желтым песком.  Сильная волна под обрывом стихала и чуть видно покачивала пришвартованные лодки. Бледные унылые тона осени в волшебной полутьме позднего утра давили неповторимой тишиной, голубоватым рассеянным светом, острыми запахами рыбы, конопли и машинного масла.
     В эти дорогие для меня воспоминания – возможно тогда, или чуть позже – вплелась печальная нить. Глядя на старика, я подумал: «Верно, так будет и со мной, потому что так должно быть. Когда-нибудь и я, вот так, или чуть иначе, пройду, … пройду мимо зеркала своих воспоминаний. И мое дряхлое сердце захолонет от боли и жалости к себе. Я без сил опущусь на землю и не заплачу, … нет, потому что мужчины не плачут, но от этого будет еще горше, еще больней.
     Немного подальше от нас в сломанной беседке без перил трудился у мольберта пожилой художник. Черная дощатая крыша беседки, взявшаяся по краям зеленым мхом, только частично давала ему приют. Мутный бисер стекающих капель струился с обеих сторон мольберта и, тем не менее, его творение было вне их досягаемости. Мы не стали подходить к нему. Может на этом холсте, художник изобразил нас.
    Утро заканчивалось. Исчезали последние тени и поднимался легкий ветерок. Старый сад стряхивал на нас свою мокрую одежду.
    Один час, тот сырой сад и та девушка, которую я не очень любил. Это, верно, зовется просто – счастье. … Счастье! … Остановив время тогда в сыром мокром саду, мы были не силах остановить его совсем.

    «Хотите, я расскажу вам о счастье, о времени и даже о старости. Да-да! Обо всем сразу, в нескольких строчках!» С этого стоило начать, но этим я заканчиваю.

    Жадько Г.Г. НСО. г.Чулым. 1981г.