Максимыч

Наверное, в каждом пожилом русском мужике, до поры до времени, дремлет барон Мюнхгаузен. Но стоит у него появиться слушателю, который будет способен, потратив некоторое время, внимать ему и кивать, не перебивая, бравый барон легко и непринуждённо седлает любимого скакуна, и повествование льётся искристой и плотной струёй, наполняя, играя, топя…
 
Максимыч – седой, шестидесяти пяти лет, небольшого роста, подвижный, словоохотливый и незлобивый – был абсолютный барон Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен, можно даже сказать, эталонный. По своему складу он очень любил находиться в центре внимания, что бы его слушали, смеялись его шуткам, переживали перипетии его приключений, в общем, видели мир его, Максимыча глазами, тогда он купался в лучах славы рассказчика, его не юные сморщенные щёчки розовели, и жизнь вокруг становилась проста, доверчива и сердечна, точь-в-точь как его хорошая знакомая – дородная и заботливая вдова – соседка по садоводству, заговаривающая первая с Максимычем всегда, улыбаясь и кокетничая. Но о ней чуть позже.
 
За спиной у него осталась его обычная долгая и незаметная, как степная ненаезженая дорога, заросшая двинувшими в рост весенними травами, жизнь теперь уже пенсионера, но бывшего офицера и бывшего педагога, которые – все знают – бывшими не бывают. Дети его выросли, завели семьи и разлетелись по стране искать своё переменчивое счастье, жену свою он схоронил два года назад, проводил по-людски, погоревав и простив ей все прежние обиды, что копились, скручивались и трамбовались якобы до поры, но после её страшной болезни и быстрого угасания оказались никому не нужны, и были забыты.
 
У Максимыча есть небольшой, но добротный тёплый дом, и он живёт в садоводстве постоянно уже много лет. Когда-то у них с женой и двумя детьми была трёхкомнатная квартира недалеко от метро. Но выйдя на пенсию, они решили поселиться на даче, благо дом из бруса утеплённый, с финской печью и собственным колодцем на участке это позволял. Детям была оставлена квартира, которую они разменяли и разъехались, женясь и самовыражаясь, как умеют. После выяснилось, что умеют они не очень, в общем, как все – у дочери сейчас был второй брак, у сына – третий, внуков у Максимыча уже было четверо, и это – он был почему-то уверен, ещё не предел.
   
В город Максимыч ездил редко, только по необходимости – за пенсией в сбербанк, выбирая дни, когда основная масса доходяг уже её получила, и очереди у касс схлынули, или ради встречи с кем-нибудь из бывших сослуживцев, правда, их встречи всё чаще и чаще проходили на похоронах опередивших и смирившихся, но на это, сами знаете, чья воля, хотя, конечно, грустно. Сразу начинают появляться мысли, мол, сегодня он, а завтра я, или, мол, на моих похоронах, интересно, будет тоже «слёт ветеранов»?.. Но он сразу старался их гнать – эти подлые мысли, никто не знает, как и когда, а значит, главное, не торопить и не откладывать, а жить спокойно, будто два века намерил.

Обычно Максимыч просыпается рано, не спеша, одевается и выходит на крыльцо покурить. Вроде бы, может дымить и дома, запретить-то уже некому, но нет, привычка – вторая натура, он любит, чтоб был порядок, да и хорошо курится на воздухе, даже если погода не очень или холодно, зато тишина или ветер, разгоняющий тоску и невесёлые мысли, или дождь, выбивающий из крыши незамысловатый и решительный ритм. Иногда так тихо вокруг и таинственно, что, кажется, будто мир окаменел, как пещера Али Бабы, но стоит произнести волшебное заклинание, как всё преобразится, заиграет разными красками, взволнует неведомым, увлечёт. А если ничего похожего не происходит, тоже не беда, потому что и так здорово просто посидеть на крылечке, дымя и размышляя ни о чём, в общем. Воспоминания в основном – детство, юность, армейская молодость – и так ярко и увлекательно, чистое кино. Хронологии и последовательности нет, всё бессистемно, чередуясь, и сменяя друг друга, но зато зримо, выпукло, с подробностями и оттенками.
 
Потом он идёт в дом, разжигает печку, заранее припасёнными щепочками и старыми газетами, подкладывает несколько добрых полешек. Огонь пляшет в его спокойных прозрачных глазах, тепло разливается по дому, а у окна на тумбочке кричит телевизор, Максимыч глуховат, поэтому рекламные вопли, ток-шоу или новости сотрясают привыкшие за много лет стены, не вызывая в нём никаких особых эмоций.
А дальше его день потихоньку набирает силу, он не торопясь трудится в саду, возится с газонокосилкой, носит воду из колодца или рубит поленья на щепки. Утомившись, он присаживается на крылечке перекурить, потом готовит себе обед, потом ляжет вздремнуть. Вечером он любит пойти в магазин к трассе, кого-нибудь там обязательно повстречает из знакомых, и они могут «зацепиться языками» и битый час обсуждать футбол или политику, легко вынося свои суровые приговоры, казня и милуя, всех по заслугам. На ночь глядя, он читает Толстого или Чехова, точнее перечитывает, открывая всё-таки классику для себя по-новому, без юношеского благоговения или зрелого нигилизма и недоверчивости, а сравнивая свой жизненный опыт с опытом героев повествования и находя в нём много общего. И так каждый день.

Я познакомился с Максимычем довольно давно, мы вместе работали, какое-то время он даже был моим учителем и наставником. И так постепенно притёрлись друг к другу, привыкли, что между нами возникла приязнь, нашлись общие темы, появилась взаимовыручка. Нельзя сказать, что мы стали с ним друзья – не разлей вода, и проводили вместе много свободного времени, но встречаясь периодически, нам всегда было о чём поговорить, порасспросить, выпив по этому случаю водочки, под немудрёную простейшую закуску.

Со временем у наших с ним встреч выработался и прижился размеренный ритуал. Обычно я, как более молодой и мобильный, приезжал к нему на дачу (он, правда, любил называть её «имение»), прихватив по дороге проверенную достойную бутылочку, шпроты и банку солёных огурцов в виде гостинцев. Максимыч встречал меня на крыльце этаким адмиралом на мостике флагмана: выцветшая ветровка, армейская панама, резиновые сапоги, до синевы выбрит, вместо подзорной трубы – сигарета, прищуренный добрый взгляд, словом барин и отец родной в одном лице. Я подходил, он шагал мне навстречу, мы обнимались и были по-настоящему рады друг другу.
Пока была жива Катерина – его жена, наш ритуал не мог до конца сложиться и обрести законченность, всё таки женщина обычно вносит в любые события много эмоциональности, излишней суетливости и внезапных перемен настроения. Хотя она была всё-таки терпелива и гостеприимна к моим нечастым визитам, но с трудом выносила наше застолье, не давала насладиться неторопливым разговором, всё время, пытаясь ограничить Максимыча в употреблении алкоголя. Когда её не стало, он, отдавая ей должное, и погоревав, как полагается, сам смог взять себя в руки, не спился, не опустился, поддерживал относительный скромный порядок на участке, следил за домом, заготавливал дрова и выкашивал траву.

Потом, после первых фраз и обмена новостями, он обычно вёл меня по имению, показывая, как сам он называл, свои "достижения народного хозяйства", что смастерил и что посадил, как прижилось и к чему всё это приведёт впоследствии. Обойдя дозором, мы присаживались в тенистой беседке, я доставал гостинцы, он рюмки, сало, хлеб и картошку в мундирах. Разливали по первой, выпивали, как требовал ритуал «за встречу», и наша беседа, отталкиваясь от различных тем, как лодка от камней и коряг, набирала ход, лавировала, подстраиваясь или борясь с течением, плыла себе вдаль, а мы говорили, слушали, иногда спорили, чаще соглашались, и было нам хорошо.

Примерно через час, когда водка, успокоив и согрев нас, дав нам выговориться и подарив творческий непокой, заканчивалась, Максимыч со значением уходил в дом и возвращался с бутылкой «кедровки» – его самодельной настойкой из магазинной водки на кедровых орешках с чайной ложкой мёда – гвоздя программы, по его выражению, его гордости и посильного вклада в российскую алкогольную промышленность. Настойка получалась коньячного цвета, её вкус приобретал благородство и полутона, закусывали «кедровку» либо долькой лимона, либо кислым яблочком.

И вот теперь за столом вместо Максимыча уже восседал всем известный барон с немецкой фамилией и удивительными рассказами из своих приключений, а где там быль, где небылица, кто ж разберёт и надо ли это кому…

Надо признаться, что за долгие годы наших с Максимычем добрых отношений все его байки я уже хорошо знал, если не наизусть, то близко к тексту. Всё-таки, не так много было в его жизни авантюрных приключений, далёких путешествий, военных конфликтов и любовных побед, как у Мюнхгаузена, чтобы не повторяться. Но когда день в садоводстве мягко угасает, как свет в зрительном зале, средь облаков в небе появляется декоративная, будто выпиленная лобзиком из фанеры и ярко окрашенная луна, где-то у соседей раздаётся стук топора или лай сторожевого пса, создавая эффект фонового шума за сценой, истории Максимыча, слышанные мною десятки раз, вдруг наполняются новым смыслом, обыгрываются талантливой труппой в постановке дерзкого режиссёра-новатора и получают новую трактовку и жизнь.
Обычно он начинал издалека как бы невзначай, нехотя, но постепенно сам увлекался, история его полностью захватывала, в глазах появлялся кураж, юношеская бесшабашность и даже лихость. В неярком свете подслеповатой лампы, под которой трудились в неравном бою смелые мотыльки, проявлялся молодой герой и повеса, соблазнитель и хват, философ и сочинитель – барон Мюнхгаузен. Вместо армейской панамы уже виделась треуголка, в его руке взамен банальной сигареты приятно тлела турецкая трубка, а на месте дачного домика грозно темнел средневековый готический замок с подвесным мостом, зубцами и высокими остроконечными башенками…

Помнится как-то по молодости, находясь в тот момент в дурном настроении, а может быть, ещё просто не поумнев, не обретя ещё зрелости, я обидел Максимыча тем, что, когда он в очередной раз взялся мне что-то рассказывать, ляпнул ему, мол, это я уже слышал, история, мол, мне давно известная. Он тогда смешался, на полуслове осёкся, как-то потускнел. Мы продолжили выпивать, но беседа скукожилась, темы выдохлись, говорить получилось не о чем. Мне стало неудобно, я понял, что сморозил бестактность, пора было собираться и уходить, но тогда, мне казалось, что он обидится уже по-настоящему, а я этого не хотел. Вдруг он мне улыбнулся и говорит, мол, извини, склероз, мол, доживёшь до моих лет, поймёшь, что можно хорошо помнить практически по минутам то, что было сорок лет назад, но напрочь забыть, о чём мы говорили ещё до обеда или вчера. И сразу мне стало легче, я понял, что он не сердится на меня, но урок благородства и великодушия я получил и запомнил его навсегда…
    
- Ты знаешь, Сашок (разрешите, наконец, представиться – Александр Генрихович Лемке, русский поволжский немец, майор запаса и литератор, но для Максимыча, конечно, Сашок), подняли нас тогда по тревоге серьёзно, без дураков. Сбор, построение, доклады. Получили боеприпасы. Наш командир полка – фронтовик, орденоносец, под два метра ростом – полковник Петренко - зачитывает приказ, ставит задачи подразделениям без суеты, кратко и жёстко. Все понимают: на учебную тревогу не похоже, другое напряжение стоит в воздухе, неужели война? Волнительно, в общем. Выдвигаемся на станцию, грузимся в эшелон довольно быстро по нормативам. Горят прожектора, светает. На станции оцепление, патрули. Солдатики мои приосанились, повзрослели все сразу как-то, всё делают споро, подгонять никого не надо. Подвижные радиостанции средней мощности на ЗИЛ-157 загоняем по две на платформу, крепим их к полу деревянным брусом и скрутками из толстой стальной проволоки, чтоб не опрокинуло при движении. Рядом грузятся палатки армейские, полевые кухни, сухой паёк, прицепляют теплушки для личного состава. Над станцией барражирует вертолёт. Через шесть часов тронулись. Загнали в какой-то тупик, там стояли до темноты. Вокруг эшелона караул из комендантского взвода. Уже в пути замполиты просветили про накалившуюся международную обстановку в августе 1968 года, да про капиталистический мятеж в братской Чехословакии, и даже про «Великую хартию вольностей», и социализм «с человеческим лицом». В общем, через трое суток выгружаемся в Польше близ города Бельско-Бяла. Потом двухсоткилометровый марш, развёртывание у городка Злин в Чехословакии, создание системы связи, опорного пункта, маскировка, караулы и т.д. Так серьёзно операция была подготовлена, что всю страну мы взяли под контроль за тридцать шесть часов. Чехи особо никакого сопротивления не оказывали, армия их вообще держала нейтралитет, правда, молодёжь да бузотёры всякие гражданские пошумели, конечно, дороги перекрывали, пытались танки наши поджечь, используя «коктейли Молотова», жертвы даже были. Но у нас в полку всё было спокойно, без потерь, в общем. Каналы связи мы обеспечивали, сам знаешь про «нерв армии», всё по серьёзному было. А ещё, чтоб чешские офицеры не вздумали дурью заниматься, воевать там или «в партизан» играть, по войскам прошла секретная директива: устраивать совместные офицерские собрания на темы дружбы и войскового товарищества нам с чехами, то есть пьянки, проще говоря. Ну выпить-то мы завсегда, да и чехи не дураки с этим делом. Сначала там замполиты тосты за дружбу между народами, за Варшавский договор, да за коммунистический рай на земле произносили. Все как-то скованы были, чехи, те больше по пиву специалисты, а потом потеплело меж нами, водка – она всех примирит. В общем, пили мы, как стахановцы, чехи тоже не отстают, кто под стол падал, относили того в палатки медсанбатовские и на кровати укладывали, специальная команда там была из сверхсрочников и за этим строго следила, ещё фельдшер дежурный, медсестричка. Проспится чешский военный, на утро ему уже подносят полстакана опохмелиться, помидорчик солёный и борщ горячий да наваристый, рядом полевая кухня развёрнута, сервис, одним словом. После таких собраний чехи уже и не думали выступать. Наоборот, нас стали приглашать в свои пивницы да трактиры с ответными визитами вежливости, так сказать. – Он перевёл дух, я обновил рюмочки, и мы с удовольствием выпили, естественно за братскую Чехословакию!

– А ещё познакомился я там с чешкой, пани Ядвига её звали. Ядрёная, грудастая такая, рыжая, она в пивнице работала. Стал я ухаживать за ней, знаки внимания всякие, а тут вдруг жених её является, здоровый такой бугай и за грудки меня. Наши все повскакали с мест и на подмогу кинулись, чехи тоже. Короче чуть настоящего конфликта не случилось и не из-за политики – из-за женщины симпатичной. Это же гораздо лучше и романтичнее!..
               
Уже совсем стемнело, и я засобирался домой, когда пронзительно скрипнула калитка и в беседке... во всей своей сногсшибательной пышности и красе возникла Владлена Макаровна или Влада, как она сама представилась мне – та самая сорокавосьмилетняя вдова, соседка Максимыча, – по его, как всегда, меткому выражению, активно и по всем законам тактики и стратегии подбивающая клинья к нему, а также к имению, дому, саду и т.д.

- Здравствуйте, мальчики мои, засиделись, смотрю, совсем, всё выпиваете, а закуска-то кончилась, - нараспев начала она, присаживаясь к столу подле Максимыча и ставя на стол аккуратную сковороду с жареной рыбой и толстостенную рюмку резного стекла. – А я вам рыбки тут принесла, трески жареной, попробуйте уж, не побрезгуйте. – Она ловко сняла блестящую крышку и нашему взору предстали румяные куски в панировке, над которыми нежно всплывал сочный парок. – Всё с пылу с жару, дорогие мои, угощайтесь!

- Вот это по-нашему! – Максимыч приосанился и подмигнул мне заговорщицки. Он ловко наполнил рюмки, причём Владе налил, как говорится, с горочкой. – Это тебе вроде… штрафная, заслужила.
 
Влада, казалось, чуть смутилась, улыбнувшись, но прильнув к нему незаметно, произнесла: - За мир во всём мире, и нехай тремтять подлюки за кордоном!

От бойкого русско-украинского тоста пахнуло чем-то родным и забытым, мы весело чокнулись, а вечеринка наша вновь набрала обороты. Вскоре дошли и до песен, у Влады оказался сильный характерный голос, я старался подпевать в терцию, а Максимыч постукивал в такт вилками, отвечая за ритм и шумовые эффекты.
Потом Максимыча сморило. Мы с Владой отвели его практически спящего в дом. Она ловко постелила ему на кровати и мне на диванчике, а я заметил, что она уже хорошо ориентируется у него дома, знает где что лежит. Спать ещё не тянуло, и мы сели с ней на крылечке поговорить, расходиться совсем не хотелось, ведь ночь была такая тёплая и тихая, как на юге, где-нибудь в Крыму. Садоводство дремало, и лишь цикады стрекотали в траве, комары пикировали на щёки и лоб, да на остановке у круглосуточного магазинчика слышалась музыка, гуляла беспокойная молодёжь.
 
Мы мило беседовали о том, о сём, и я смог, наконец, Владу хорошенечко рассмотреть. Она выглядела привлекательно, на свои годы, была полнокровна и статна, причём её полнота шла ей и ничуть не мешала. По-моему, у ней было замечательное здоровье, она легко управлялась по хозяйству, помогала Максимычу в саду, для неё не было проблемой вскопать или прополоть огород, натаскать воды для бани, расколоть полено для растопки. В то же время, она следила за собой, была опрятна, пользовалась помадой, духами и дезодорантом, на её шее привлекали в себе коралловые бусы, а в ушах вспыхивали маленькие золотые серёжки. Черты лица её были крупны, но миловидны, губы чувственны и улыбчивы, глаза карие, проникновенные и добрые. В волосах, собранных на затылке угадывалась седина, летний просторный сарафан, босоножки на низком каблуке без задника и фигура без намёка на худобу или недоедание. В общем, настоящая женщина не из глянцевого журнала.
 
- Вы, Сашенька, не думайте, как сплетничают тут некоторые в садоводстве, мол, положила я глаз на участок и дом Максимыча, женить, мол, его на себе хочу, чтоб хозяйкой здесь стать, – сменила тему она неожиданно для меня.

- Что Вы, Влада, я совсем так не думаю.

- А что Вы думаете о нас с ним? – В её вопросе чувствовалось не праздное любопытство, она смотрела на меня, улыбаясь, но в её глазах проступала тревога.

- Мне кажется, если людям хорошо вместе, то какое кому дело до этого, не правда ли? А если кто-то наводит тень на плетень, то всем рты не зашьёшь, пусть болтают, раз больше делать нечего.

- Спасибо Вам, Сашенька, Вы настоящий друг и добрый человек. - Она посмотрела мне в глаза благодарно и как-то даже помолодела вдруг. – Понимаете, ведь он один совсем. Дети далеко, у них своя жизнь, свои амбиции, семьи и заботы, потом, пока Катерина была жива, они ещё приезжали, внуков привозили, ближе они с ней были, наверное. А теперь звонят, если раз в месяц, и то за счастье. Друзей у него тоже почти не осталось кроме Вас. Тоскливо ему порой бывает. А я тоже одна… и скучаю, я ведь не старая ещё и ласки мужской… иногда… так хочется!..

Последние слова она почти выдохнула, пригорюнившись, глядя куда-то в темноту. Мне захотелось её обнять, и ей – я знал – тоже этого хотелось. Не долго сопротивляясь, моя правая рука легла ей на плечи, она вдруг глянула мне в глаза, поглощая коварной необъятной трясиной и мягко разворачиваясь навстречу… Её губы были влажны и солоноваты…, а тело податливо и ненасытно…    

Наутро я уехал в город первой же электричкой, что бы не встречаться с Максимычем. Мне было стыдно смотреть ему в глаза, жутко хотелось спать, но я был в восхищении от Влады, от её темперамента и неугомонности, её полного растворения во мне и грешной чувственной власти надо мной. Она соблазнила меня, как озабоченного старшеклассника, несмотря на весь мой прошлый жизненный опыт, наличие жены и неприятие запутанных отношений, неверности, шведских семей и любовных треугольников.
 
...А через год, мы с женой были приглашены на бракосочетание Ивана Максимовича и Владлены Макаровны. Торжество выдалось скромное, но достойное и душевное, гостей, включая нас, было человек десять, молодые были, как полагается, чуть смущены и счастливы, друзья и родственники – шумны, веселы и остроумны, столы ломились, тосты и пожелания соревновались друг с другом, в общем, всё как у всех.
 
Максимыч был в ударе. Он декламировал лирические стихи, рассказывал анекдоты, рассыпался в комплиментах всем присутствующим, а особенно своей Владе, выглядевшей по-царски величественно и в то же время счастливо и свежо.
И я любовался ею. После фантастического нашего грехопадения мы больше не виделись. Я ещё два раза бывал у Максимыча, но Влады там не было, да и сам я не хотел бы с нею встречаться. Нас объединяла одна общая тайна, но не в наших интересах было её выдавать. Теперь она прямо лучилась счастьем, они с Максимычем прекрасно дополняли друг друга, им хотелось подражать. От их любви, казалось, можно было согреться в дождь и непогоду, зарядить автомобильный аккумулятор или даже зажечь олимпийский огонь. И никакие сплетни, досужие домыслы, прошлое, как клубок проблем, или настоящее в своей ежедневной суете, казалось, не способны изменить их отношения, бросить тень на их чувства.
 
...А ещё три года спустя, Максимыч скончался без мук и страданий, во сне (в таком случае говорят, умер как праведник), завещав всё своё движимое и недвижимое имущество своей жене, а теперь уже вдове, безутешной Владлене Макаровне…