Исповедь русского путника. КнигаIV

                Книга  IV
                Благовестие от Иоанна (Русь)
                Глава 1
В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога.
Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его. Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн. Он пришел для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете, дабы все уверовали чрез него. Он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете. Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир. В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал. Пришел к своим, и свои Его не приняли. А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими, которые ни от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Бога родились. И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу, как Единородного от Отца. Иоанн свидетельствует о Нем и, восклицая, говорит: Сей был Тот, о Котором я сказал, что Идущий за мною стал впереди меня, потому что был прежде меня. И от полноты Его все мы приняли и благодать на благодать, ибо закон дан чрез Моисея; благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа. Бога не видел никто никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил» (Ин. 1: 1-18).
Думаю, именно это пневматическое Евангелие соответствует русской душе. Тот факт, что Иван у нас самое распространенное имя, о многом говорит. Для Руси Иоанн Богослов – любимый ученик Господа. Его беззаветную любовь сравнивали с той любовью, которой жил русский народ. И это любовь сущностная, заключенная в естестве русского человека. Древний славянский мир, фундаментом своим имеющий ведическое прошлое ответствовал Слову Бога, в котором важнейшим элементом бытия представлялся отказ от эгоистического начала, что не могло не выработать соборные начала в народном сознании. Русь изначально приняла апостольскую проповедь святого Андрея, который водрузил крест на Киевских горах, дошел до Ильменя и Валаама, провидя Царство Христово.
Славянская душа, свободолюбивая по натуре, искренне принимает свободную проповедь. Этому, конечно же, способствовало тесное взаимодействие с Римской империей. Вторгаясь в пределы Римской империи, славяне эллинизировались, принимая византийскую версию христианства. Варварский мир становился ойкуменой, уникальной цивилизацией, самобытно вошедшей в греко-римское Царство Божие.
Славянский мир встретился с Истиной. Ложь славянской душе была неприемлема. Славяне не знали античного эллинизма. Видимо, он не нужен им был. Было принято Евангельское Слово, принято буквально во всей Его красоте. Святитель Иоанн Златоуст скажет: «Его догматы яснее солнечных лучей, и потому доступны для всех людей по вселенной. Приходившим к Нему Он не повелевал, подобно тому (Пифагору), молчать в продолжении пяти лет; не так учил как бы сидели пред Ним бесчувственные камни, не баснословил, все определяя числами. Но, отвергши всю эту сатанинскую мерзость и гибель, сообщил такую удобопонятность своим словам, что все, сказанное им, ясно не только для мужей и людей разумных, но и для женщин и юношей. Он был уверен, что учение Его истинно и полезно для всех, кто будет слушать, - и это свидетельствуют все последующие имена. Он привлек  к себе всю вселенную, освободил жизнь нашу от всякого чуждого вымысла, после того, как мы услышали Его проповедь. Потому-то мы, слушающие Его, пожелали бы лучше лишиться жизни, нежели догматов, которые он преподал нам. А отсюда, как и отовсюду, очевидно, что в учении Его нет ничего человеческого, но что наставления, дошедшие до нас чрез эту божественную душу, божественны и небесны. Мы не найдем у Него ни шума слов, ни напыщенности в речи, ни излишнего и бесполезного украшения и сочетания имен и слов (да это чуждо и всякого любомудрия); но увидим непреоборимую, божественную силу, правых догматов непобедимую крепость, сочетание бесчисленных благ. Искусственность была бы излишня в проповеди Евангелия…»
Славянская цивилизация всем сердцем принимает Христа. Ей чужда театральность. Видимо, поэтому театр славяне называли позорищем. Славянин предпочитает сиюминутной игре Вечность и Богобытие. Потому-то проповедь святого Кирилла была столь успешна в славянской среде.
Безусловно, то, что эта проповедь была на родном языке, сыграло немаловажную роль, дало возможность безболезненно войти славянскому миру в христианскую цивилизацию. Славянин-христианин, начиная с IХ века, стал считать себя частью греко-римской империи, единой и соборной ойкумены, где идеалом являлась Абсолютная Красота Божественного Слова. В «Повести временных лет» читаем: «И пришли мы в Греки, и ввели нас туда, где служат они Богу своему, и не знали – на небе мы или на земле: ибо нет на земле красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом. Знаем мы только, что служба их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо каждый человек, если вкусит сладкого, не возьмет потом горького; так и мы».
Потрясенный неземной красотой славянский мир совершает причастие в Боге, и это причастие становится составной частью бытия русского человека. Философия не нужна была русичу: она была слишком отвлечена и не наполнена реальной любовью. В его сердце вошла любовь: о чем тут было философствовать? Он реально ощущал себя частью жизнетворческого потока, в котором Свет рассеивал тьму и  обнажал страшный лик смерти, лишая при этом её ужаса, превращая в обыденную необходимость, после которой произойдет встреча с Господом, ожидаемая каждым христианином.
Обращаться к эллинским играм выглядело неразумно. Сам Бог стал Вождем зримо и незримо Своего народа. Но для того, чтобы стать Божьим народом, необходимо было пройти через горнило испытаний. Новый Израиль выковывался в огне.
Эти испытания начались еще в седьмом веке, когда подпали под власть хазар, которые, приняв иудаизм, фактически вели беспощадную и коварную борьбу с христианством. В этой борьбе хазары пытались разыграть славянскую карту, натравливая русские дружины на Византию. Не думаю, что походы Аскольда, Олега и Игоря были вызваны необходимостью защитить Русское государство. Во многом эти походы представляются грамотно продуманной иудейской акцией, продиктованной обеспечением безопасности хазарской химеры. Прямодушные руссы шли на Царьград отвечать на обиды, которые вряд ли чинили восточные римляне. И в Константинополе прекрасно понимали, что узел завязывался в Итиле. Его необходимо было разрубить, и эту гордиеву задачу разрешил сын святой Ольги Святослав. На уровне сердечного знания этот Витязь с молоком матери впитал в себя понимание иудео-хазарской угрозы. Его победа над хазарами означала не просто победу удачливого князя, но ликвидацию возможной национальной катастрофы. Уничтожение иудейского царства на Волге дало возможность совершить Руси свободный выбор. Этот выбор и сделал князь Владимир. Князь выбирал между любовью Божьей и теми, кого Бог отверг и лишил родины, рассеяв по лицу земли. Владимир созидал земное отечество как икону небесного, и рассеянность воспринималась в качестве негатива, способного навредить Русской Земле. Русь приняла Слово Божие, Христа как неразложимое и цельное Бытие, степень духовности которого было осознано славянским и русским  миром. Русский человек понял сердцем рождение Слова. Его генетическая память говорила ему о том, что он с древности принадлежит к народу, почитающему Божественное Слово, и потому и называли наших предков словенами, подчеркивая его преданность Слову.
Русский человек принимал Христа в простоте, а не в хитроумных философских баснях. Горячее сердце славянина пылало, когда благовествовался Глагол Божий. Слово, став Плотью, возносило человеческое естество на Небо. Было бессмысленным отказываться от возвращенного дара, от духовного подъема, бесстрастной и вечной Любви. Состояние без-чувствия делало, ищущего совершенства, русича богом. «Входя сюда (т.е. в Храм Божий), мы входим на небо, не по месту разумею, но (по-душевному) расположению» (Свт. Иоанн Златоуст).
Взойти на Небо оказалось просто. Необходимо было только войти в наследие Кирилла и Мефодия. Это наследие доминировало на Востоке, вбирая в себя идею христианской империи. Русь готова была стать частью этой империи. Она удивительным образом отвергалась национального эгоизма. Почему народ оказался к этому готов? Ответ, видимо, находится в области сакрального бытия.
Находясь в близкородственных отношениях с Польшей, Венгрией, Чехией, Русь не стала выстраивать общеславянскую державу. Хотя такие попытки во времена Святослава были. Но эти попытки были обречены. В русском характере издревле «мировая отзывчивость», по слову Достоевского, и поэтому ей не был уготован путь болгарского царства Петра или сербского времен Стефана Душана. Эти царства исчезали, потому что строились по национальному принципу, они не воспринимали идею вселенского царства Христа. Желание национальной исключительности приводило к сепаратизму, потери своеобразного лика, который возможен только в соборной империи.
Русь же, сохраняя свое лицо, на равных вошла в Римскую империю. Князь Владимир женился на Августейшей принцессе Анне. Исторически доказано, что Августа могла выйти замуж только за равного ей по рангу. Таким образом, князь Владимир стал Василевсом Восточно-Римской империи. На просторах Восточной Европы и Азии было создано удивительное образование (отсюда, кстати, тоска русских по Царьграду, бывшим его духовным центром и точкой опоры в мироздании). И греческий мир принял русский этнос как братский. Опираться на негативные суждения о русичах, как варварах, Михаила Пселла вряд ли следует. Этот философ представляет собой пролог Европейскому Возрождению, в котором античный эллинизм с успехом уживался с греческим шовинизмом. На пути его Эллады стояла Русь, которая, действительно, становилось помехой античному мировоззрению.
К сожалению, Михаил Пселл забыл, что античная цивилизация переболела, и на всех парусах самостоятельно пришла к вселенскому христианству. То, что сегодня принято называть Возрождением, на самом деле представляло собой отступление от Христа, возвращение в языческое прошлое. И бурное формирование национальных государств – тому подтверждение. Как известно, У Христа нет ни эллина, ни иудея, ни скифа, но все во Христе едины. Формирование особенных этнических групп фактически хоронило имперскую идею, превращая народы в аморфную федерацию. Национальная исключительность представляет собой форму предательства Христа. Это ведет, в свою очередь, к потере самобытия, исчезновению соборности в национальном сознании, без которых немыслима вера во Христа.
Уже варварские королевства Запада подрывали имперскую идею Рима. Западный мир был разорван на части. Эти части пытался мозаично собрать папский престол. Но духовное водительство папы не могло заменить имперскую идею, в которой универсальная космичность отличалась удивительным многонациональным своеобразием. Ветхий Рим пытался объединить мир на началах великой, но узкой латинской традиции. Этот путь вел в тупик, из которого постоянно хочется выбраться, что и выразилось в бесконечном метании народов.
Слава Богу, что имперская идея нашла свое продолжение на берегах Босфора, трансформируясь в Кирилло-Мефодиево наследие. К этому наследию приобщилась и Киевская Русь. Исторически важно это понять и возрождать, несмотря на времена и эпохи, древнее наследие. Тот, кто это не осознает, с умилением глупцов заведут свои народы в языческую яму. «Если быть человеком – в том состоит, чтобы благоугождать Богу, то не хотящий даже слушать о том, как это исполнить, что есть иное, как не зверь» (Св. Иоанн Златоуст).
Человечеству дается всеобъемлющая идея не для того, чтобы попусту разглагольствовать и выстраивать песчаные домики, но чтобы единым духом и едиными усты братолюбиво воспевать Творцу, возвращая Богу Богово.
В Х веке Русь осознала свой путь, и смело вошла в семью христианских народов, признав суверенность имперского права, в основе своем имеющее Евангельскую истину и Божественную Вечность.. В Вечности рождается Слово и Сын Божий, даруя человечеству, возможность приобщения к Горнему миру, в котором царствует Слово, ставшее Плотью.
 Собственно, человеческая история имеет только тогда смысл, когда в ней принимает участие Бог. Это аксиома. Но не просто участником, а Творцом, переворачивающим наше сознание. Именно это совершил Христос с Русью. Русский человек, приняв Христа, получил новое мироощущение и мировоззрение. Это новое представлялось возвращением в Царство, из которого когда-то ушли, пытаясь самосознать свое самобытие. Самобытие завело в сумрачное язычество. Но в сумраке были просветы, с помощью которых пришло истинное Просвещение. И здесь роль Византии неоценима.
Восточный Рим включил в свой феномен новообразующий русский этнос. Этот этнос говорил на самобытном славянском языке, но об универсальном космизме.
Вряд ли русский человек был огорчен незнанием Вергилия и Гомера. Он служил Богу на родном языке, на котором с ним говорил Христос. Истина реально соприсутствовала в Храме, где происходило богослужение на славянском языке.
Эту истину искали философы и поэты, строя доктрины и силлогизмы. Но зачем искать, когда истина в сердце? Абсолютная Правда стала обителью славянского мира. Идти в Афинскую Академию выглядит даже не абсурдом, но сумасшествием.Русский "философ в исходной кирилло-мефодиевской традиции есть просветитель, подвижник, публицист, участник сократического диалога, защитник исповедуемых ценностей, готовый терпеть и пострадать за них. Он не творец умозрительных систем, но учитель и наставник, созидающий жизнестроительную философию. Он учит не только тому, как надо думать, но прежде всего тому, как надо жить. Отсюда проистекает практический, обращенный к животрепещущим проблемам реального бытия, сострадающий людям нравственно-антропологический характер отечественной мысли, ставшей одной из главной ее особенностей" (М.Н. Громов). Славянский язык, кстати, здесь не причем. Георгий Флоровский скажет: «То верно, что в древнем Киеве не знали ни Гомера, ни Вергилия. Но ни откуда не видно, что этому помешал именно славянский язык богослужения». Хотя уверен, что образованные русичи знали и античный эллинизм, и античную историю: идеи Аристотеля и Платона обсуждались в богословских кругах Руси. Но эти обсуждения носили методический характер.
Необходимость античной риторики признавалась как составная часть познания мира, приводящая человека к Христу. Имея чистый родниковый источник, предпочтешь ли его мутному? К тому же Русь увидела в Византии то личностное отношение, которое отличает Восток от Запада. Ещё В. Соловьев замечал, что для византинизма более характерны личностные начала, чем для мира католического.
Католическое исповедание отличает жесткое отношение к личностному бытию человека. Во имя спасения призывалась к уничтожению личность во Христе, ее свобода помещалась в рамки закона. Этот закон вводился в систему имперских отношений под названием Священная Римская империя. И эта империя уничтожала самобытные славянские народы. Половина Германии находится на славянских землях. В этом образовании отсутствовала соборность, без которой немыслима империя. Отсутствие соборности неизбежно приводит к уничтожению творчества и оригинальности в личности.
Совершенно другую картину наблюдаем на Востоке. Слово-Бог есть Личность и потому Ему нужна личность, способная к сотворчеству, а не тупой имитации. В творчестве жизнь и свет. К этим сущностным и ипостасийным основам стремилась славянская душа, фундаментально входя в восточно-римскую цивилизацию.
В этой цивилизации обитал Христос Сын Бога Живаго, дарующий спасение и любовь. Поэтому Крещение Руси ни в коем случае нельзя увязывать с политической необходимостью. Необходимость как раз-то подталкивала к исламскому миру, полумесяцем охватывающим Русь и получавшим возможность проникать во все сферы общественной жизни. С политической точки зрения союз с Волжской Болгарией был более прагматичен, чем - с далекой и враждебной Византией. Булгары были слабы и не могли влиять на Русь. Но союз этих двух государств выстроил бы новую европейскую этносистему. И что представляла бы собой Европа трудно представить. По крайней мере, для христианской цивилизации это была бы  весьма  прогнозируемая трагедия.
Однако Русь сакральным образом вошла в семью христианских народов, презрев все политические выгоды. Русский человек не отказался от снизошедшей к нему благодати, приняв дар Божий. О пришедшей благодати скажет первый русский митрополит Илларион, вспоминая князя Владимира, который не спрашивал плоть и кровь, но духом принял Слово Христово. Но царство Благодати силой и трудом берется.
Была ли опасность языческой реставрации или обращенность к католическому вектору? К сожалению, была. После смерти князя Владимира на Киевский стол сел приемный сын великого князя Святополк, который стал ориентироваться на Польшу, во главе которой находился Болеслав, женатый на дочери Владимира Предславе. Этот князь (с 1025 года король) создавал славянскую федерацию под эгидой Священной Римской империи. Однако в этой федерации происходило уничтожение славянского племени, что вызывало естественное сопротивление. Католическая вера насаждалась огнем и мечом, что было неприемлемо для славянского сознания. Наверно, поэтому Святополк, подавшись общему русскому чувству, будет сквозь пальцы смотреть, как уничтожат его союзников-поляков, бесчинствовавших в русских городах и весях.
Это была реакция русского и православного мира. Римская квази-империя не соответствовала русскому мироощущению, его сакральной универсальности. Оставалась Хазария. Её разгромил Святослав, довершил уничтожение государства иудеев его сын Владимир. Но хазары стремились взять реванш, если не мечом, то на богословском уровне. Хитроумные иудеи попытаются в Тьмутаракани, при дворе князя Мстислава, создать химеру (выражение Льва Гумилева), чтобы через него начать религиозную реставрацию иудаизма. Такая опасность была. И эта опасность была не столько военная, сколько мировоззренческая. Евреи-рахдониты пытались на подсознательном уровне вытравить Христа из человеческого естества. В ещё молодом христианском этносе пытались уничтожить понятие о второй ипостаси Пресвятой Троицы – Сыне Божием.
Христа, как в исламе, пытались низвести до статуса обыкновенного пророка или обычного человека, уничтожая в сознании мироздания Его вечное рождение от Отца. Святитель Иоанн Златоуст в опровержение иудейских сплетен в Беседе на Евангелиста Святого Иоанна Богослова подберет сущностные изречения: «Так Он говорит: Яко Азъ в отце, и Отец во Мне; также: толикое время с вами есмь, и не познал еси Мене, Филиппе; видевый Мене, виде Отца; или: Да вси чтут Сына, якоже чтут Отца; якоже Отец воскрешает мертвые и живит, тако и Сын, ихже хощет, живит; Отец мой доселе делает, и Азъ делаю; якоже знает Мя Отец, и Азъ знаю Отца; Азъ и Отец едино есма».
Хазарский мир пытался это опровергнуть. Вместо радостного признания своего Сына, глумление над Тем, Кто являлся братом по крови. Отвергали очевидное ради земной выгоды и сиюминутного торжества. В иудейских расчетах Господь присутствовал как сторонний наблюдатель. «Не по неведению отвергали они Сына Божия, а для того, чтобы получить честь от народа <…> И из угождения другим жертвовали собственным спасением. Да и невозможно тому, кто раболепствует временной славе, получить славу от Бога» (Свт. Иоанн Златоуст).
В царстве выгодной выгоды могло господствовать только тщеславие и жажда временного богатства. Поэтому мир Христов представлялся сущностной помехой.
«Это какое-то сильное упоение; объятый этой страстию, человек делается неисправим. Она, отторгая от небес душу, своих пленников, пригвождает её к земле, не позволяет ей воззреть ей к свету истинному, побуждает вращаться в тине,  приставляя к ним владык, столь сильных, что они владеют ими, даже ничего не приказывая» (Свт. Иоанн Златоуст).
В этой страсти – иудаизм, представляющий собой земную религию. Эта приземленность и была опасна для русско-христианского мира. Иудеи пытались затеять тонкую философскую игру, в которой игроков обращали не только в духовное, но и физическое рабство. Для подержания своей выгодно выгодной религии все средства были хороши. Если не удавалось найти опору в русских князьях, купить их деньгами, то сеяли в народное сознание равнодушие к религии, скептицизм и, конечно же, атеизм.
В начале 11 века иудаизмом совершалась атака на русское самосознание, на его образованную элиту. И русская образованная элита ответила Иларионом. Но иудейские философы наступали не только на богословском фронте. Будоража инстинкты, вытаскивали из человеческого подсознания его темные, языческие элементы, чтобы составить оппозицию Христу.
Надо признать, что языческая оппозиция на Руси была весьма серьезная. Язычество ассоциировалось с национальным самосознанием, поэтому отказ от него виделся ликвидацией этнической славянской самобытности. Нужна была мудрость святого Владимира, чтобы решиться на акт национального самоотречения. Это акт означал вхождение Руси в состав Вселенной. На бытовом уровне понять это было крайне сложно. «Крещение действительно означало разрыв» (Г. Флоровский).
Это был разрыв с предыдущей системой ценностей, которую необходимо было осмыслить, отбросив демоническое, взяв с собой в дорогу к Богу, принадлежащее Ему.
Естественно, темное и языческое  не собиралось сдаваться без боя. «Язычество не умерло и не было обессилено сразу. В смутных глубинах народного подсознания, как в каком-то историческом подпольи, продолжалась своя уже потаенная жизнь, теперь двусмысленная и двоеверная. И в сущности слагались две культуры: дневная и ночная. Носителем «дневной» культуры было, конечно, меньшинство, - впрочем, ведь так всегда бывает, и уравнение духовных потенциалов не есть свидетельство жизнедеятельности и жизнеспособности исторических формаций. Заимствованная византийско-христианская культура не стала «общенародной» сразу, а долгое время была достоянием  и стяжанием книжного или культурного меньшинства. Это было неизбежной и естественной стадией процесса. Однако нужно помнить, история этой дневной христианской культуры во всяком случае ещё не исчерпывает всей полноты русской духовной судьбы… В подпочвенных слоях развивается «вторая культура», слагается новый своеобразный синкретизм, в котором местные языческие «переживания» сплавляются с бродячими мотивами древней мифологии и христианского воображения. Эта вторая жизнь протекает под спудом и не часто прорывается на историческую поверхность. Но всегда чувствуется под нею, как кипящая и бурная лава» (Г. Флоровский «Пути русского богословия»).
Вот эту лаву и пытался активизировать хазарский иудаизм. В 1024 году финно-угорскую  и славянскую Русь потрясли выступления волхвов. Причем эти выступления носили ярко выраженный националистический оттенок. Это был всплеск подпольных языческих чувств и обид. Казалось, что исчезает русский этнос с приходом христианского эллинизма. Русское языческое сознание восприняла Элладу как чуждую Руси субстанцию. Поэтому хотели вернуться к вере дедов времен Олега Вещего и Игоря Старого, когда ковалось, как считалось, величие Руси. Однако забыли, что русские воины своей кровью оплачивали иудейские деньги, совершая бессмысленные походы на христианскую цивилизацию, являясь орудием в противоборстве двух мировых религиозных систем.
Ярослав Мудрый понял, откуда ветер дует, и жестко остановил попытки языческой реставрации. И спор перешел в область сознания, в область «дневной» и «ночной» культуры. «Грань между этими двумя социально-духовными слоями всегда была подвижной и скорее расплывчатой. Её постоянно размывало осмотическими процессами, которые шли с двух сторон. Но не в полной не-зависимости раздельность слоев. Важнее различие духовных и душевных установок. Это различие в данном случае можно так определить: «дневная» культура была культурою духа и ума, это была и «умная» культура; и «ночная» - культура есть область мечтания и воображения… В сущности внутренняя динамика культурной жизни всегда определяется взаимодействием таких установок и устремлений. Болезненность древне-русского развития можно усмотреть прежде всего в том, что «ночное» воображение слишком долго и слишком упорно укрывается и ускользает от «умного» испытания, поверки и очищения. Странную живучесть синкретических «басен» замечали уже сами древние полемисты и проповедники. Впоследствии, в этой вольности народного воображения усмотрели одну из основных черт русского народного духа. Это и верно, и сразу нуждается в оговорках. Во всяком случае, здесь перед нами историческая величина, а не до-историческая и уж никак не вне-историческая. Иначе сказать: продукт развития, итог процесса, исторический сросток, а не только и не просто врожденная черта или свойство, сохранившееся, несмотря на переливы истории» (Г. Флоровский «Пути русского богословия»).
С этой-то «ночной» культурой, влившейся в историю, и повела борьбу Церковь Христова, свидетельствуя её («ночной» культуры) искаженность и бесодушевность. Подобно древнему пророку Церковь несокрушимо убеждало, что в Ней обитает Слово Божие и спасение.
Русская стихия входила в Храм Божий, и эту стихию необходимо было оформить и дать ясное движение и путь. То «есть путь от стихийной безвольности к волевой ответственности, от кружения помыслов и страстей к аскезе и собранности духа, от воображения и рассуждения к цельности духовной жизни, опыта и видения, от «психического» к «пневматическому». И этот путь трудный и долгий, путь умного и внутреннего подвига, путь незримого исторического делания» (Г. Флоровский).
Христианство, придя на Русь, превращала душевного человека (как известно, по слову апостола, люди душевные суть одержимы бесами) в духовного. Этому пытались помешать. Поэтому до сих пор слышим обвинения в адрес монашества, будто бы принесшего Руси «мрачное» византийское благочестие. Пытаются вычеркнуть из сознания светлый лик святого Феодосия Печерского. Более того, Печерскую Обитель полагают навредившей русскому народному сознанию. Хотя все наоборот. Именно недостаток аскетизма приведет русское самосознания к многим историческим перегибам. Не духовное, но душевное мечется в бесконечных поисках смысла жизни, скитается, подобно Каину, и в своем демоническом не-нахождении места приводит к разрушению и смерти. Однако, слава Богу, к концу 11 века Русь преодолела языческую оппозицию и стала воистину страной Христа. Образы нравственности и прощения становятся мерилом дел и поступков. Не случайно, святые Борис и Глеб становятся одними из самых почитаемых на Руси. Их убийство ужаснуло даже привыкших к злобе новгородцев. И потому победа на Альте явилась не просто победой над князем Святополком, но торжеством над человеческой безнравственностью и подлостью. Русь начинала по-христиански понимать идею справедливости и власти. И это понимание могло родиться только тогда, когда Слово Божие посетило русский виноградник. Оно вечно рождалось в Храме, и русский человек реально соприсутствовал в Бого-служении, в Его жизненной красоте.
«Столь свойственное русским образно-символическое восприятие мира, их максимализм, стремление достигнуть абсолюта, причем сразу, немедленно, одним усилием воли, нашло вдруг благоприятную почву. Вот почему богослужение, литургия, дающие возможность мгновенного выхода за рамки евклидова мира, прорыва к вечности, абсолюту, встречи с Богом лицом к лицу, заняли центральное место в религиозной и духовной жизни Древней Руси. Отсюда литургизм как главная характерная черта русского средневекового христианства» (И. Экономцев).
Душа, пусть иногда и впадающая в мечтательность, увидев реального Бога, уже не может безмятежно жить иллюзиями. Обретение Полноты совершало удивительный переворот, прорыв микрокосмоса в большой космос. «Столь быстрый и, казалось бы, легкий путь единения с Богом не таили, однако, в себе соблазна угрозы абулии, отказа от необходимости трудной и длительной стези нравственного совершенствования? Но в том-то и заключается парадоксальный, антиномичный смысл христианской евхаристии, что, будучи актуализацией одного-единственного, неповторимого события, она вместе с тем есть его постоянное повторение во времени, будучи единственным, неповторимым актом свободной воли, она в то же время есть всеобщий космический закон» (И. Экономцев).
Всеобщий космический закон, войдя во время и пространство, преображал русского человека, творя величайшее возвращение к первобытию, к обожению.
Известно, что эпоха Крещения Руси есть эпоха святого Симеона Нового Богослова, когда происходила реальная встреча человека с Божеством, когда происходило вхождение человека в круг благодатного общения и непрерывного Причащения, а, значит, спасения.
И нет ничего удивительного, что на Руси, как и в Византии, зарождается обширное монашеское движение, которых св. Симеон назовет «народом Христа, священным стадом, царским священством». И это не было оскоплением человеческого духа, как думалось позднейшим интеллигентам, вроде Даниила Андреева, но – одухотворение человеческого естества. Монах, приняв благодать от Бога, со-присутствует Ангелам, со-присносущ (конечно же, как творение) самому Господу. Потому-то являются на Руси монахи как проповедники покаяния, избавления от прежней языческой жизни, показующие восстановление радостного со-бытия. Монашество несло не угрюмость, а радость. Не понимающие этого становятся на ложную ступень понимания любви (с удивлением вспоминается странное отношение к аскетизму такого умного философа как Николай Бердяев). Для таковых любовь есть только плотское созидание земного счастья. Не могут осознать, что тление нетление не наследует. Жаждущие нетления становятся духовными, погрузив себя в полное смирение.
Таков Иоанн Предтеча, признающий свое умаление, понимающий, что пришел Тот, сопоставление с которым просто немыслимо. Пришел Тот, Кто есть начало всех начал; Тот, Кто бесконечен и совечен Отцу; Тот, Кто призывает изменить жизнь кардинально. И не просто следовать догматам Церкви, но начертать их на скрижалях своего сердца, творя, по слову Иоанна Златоуста, нового человека. Бог пришел на землю, чтобы со-присутствовать нам. Достойно ли Ему предпочесть греховное существование? Господь дарует Свою Кровь и Плоть человеку, реально входя в его естество. Глубокое осознание этого события, не должно ли повергнуть человека в ужас, не должно ли стать первой ступенькой по небесной лествице.
Именно так Русь приняла Господа, превратив Днепр в Божественный Иордан, сотворив достойную купель очищения. Всем сердцем русские люди возлюбили Христа, потому что в русской душе заложено самоотречение и удивительная жертвенность. И этим качествам Русь обязана только Христу, пришедшему во Плоти и перевернувшего сознание русского язычника. Вспомним Владимира, доселе яростного язычника, убившего своего брата Ярополка, давшему язычеству новую жизнь. В «Повести временных лет» читаем: «Когда Владимир начал княжить в Киеве, он поставил кумиры на холме, за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, и Хорса, Даждьбога и Стрибога, и Симаргла, и Мокоша. И приносили им жертвы, называя их богами, и приводили к ним своих сыновей и дочерей»
И вот этот Владимир всей своей сутью, ищущий Бога, узрел Благодать. «И повелел Владимир рубить церкви и ставить по тем местам, где прежде стояли кумиры. И поставил церковь св. Василия на холме, где стоял кумир Перуна и другие и где творили им жертвы князь и люди. И по другим городам стали ставить церкви и определять в них попов и приводить людей на крещение по всем городам и селам. Посылал он собирать у лучших людей детей и отдавать их в ученье книжное» («Повесть временных лет»).
Русь просвещалась, становясь частью великой христианской культуры, цивилизации, в которой самоотверженность суть бытия: Русь освобождалась от пут язычества и иудео-хазарского закона. Не зря Владыка Илларион будет писать о Законе и Благодати, прекрасно понимая опасность ухода русской души в закон, который был дан Моисею. Вадим Кожинов скажет: «Это наша первая великая книга важна и необходима для всех. Можно с полным правом сказать, что из неё, как из семени, выросло гигантское древо и литературы, и мысли России (стоит напомнить, что в течение последующих пяти столетий – ХVIII века – «Слово о законе и Благодати» было в центре внимания просвещенных людей)».
Русь открыто, уже в богословском плане, столкнулось с иудаизмом. И эта борьба была не на жизнь, а на смерть. Это была борьба свободы с рабством. И не только в политическом плане, но и в духовной области (о чем уже говорилось выше): это была борьба за душу человеческую.
Величие Владимира в том, что, излечившись от слепоты не только телесной, но и духовной, встретив Бога, не стал спрашивать плоть и кровь, но пал ниц перед своим Творцом, не пожелав быть игрушкой в руках мусульман и иудеев. Славяне генетически свободный народ и принятие христианства означало возвращение к древней свободе, заложенной изначально. Да «ночная» культура воздействовала на русскую душу, но в том-то и дело, что отказ от неё, был не только отказ от язычества, но отказ от инородного элемента, привнесенного в сознание в начале исторического существования. Поэтому истинная национальная идея как раз и заключалась в удалении этого инородного элемента, казавшегося родным и своим.
Крещение Руси, конечно же, подвиг, отказ от своего «я», но во имя Божественной Личности, Свободы и Любви, что и совершил русский народ. Подчеркнем, народ. Как известно, Владимир уже в третий раз крестил Русь, т.е. тогда, когда народ был готов практически полностью. Для этого потребовалось более ста лет, но так было уготовано Провидением (вспомним, что уже Аскольд и Ольга совершали на Руси крещение, которое представляется первоначальным оглашением необходимым для воцерковления). Владимир подвел итог столетнему процессу. В результате произошло истинное национальное осознание выбранного Пути, с которого уже невозможно было сдвинуть Русь ни язычникам, ни коварным и опасным иудеям (которые, кстати, продолжают до сих пор свою бессмысленную войну против Русского Православия). В этой связи интересна мысль О. Иоанна Экономцева: «Трудно, однако, согласится с тем, что языческие пережитки в русском религиозном сознании занимали большее место, чем у других народов. Вопрос о двоеверии, о дневном благочестии и «ночном» воображении поднимается, нужно полагать, в силу попыток объяснить трагический разлом в нашем сознании действием вышедшей из подполья души языческой стихии, взорвавшей покров христианства, которое якобы так и осталось не укорененным на Руси. Нам кажется, что объяснение нужно искать не в этом конфликте, а скорее в трагическом столкновении с христианством, заимствованных у христианства идей, имеющих прежний блеск и сияние, но не имеющих благодатного огня Св. Духа. Вот почему вернее видеть «одну из самых глубоких причин многих роковых «обвалов» и кризисов на русском историческом пути» не «в упорном сопротивлении русской души Логосу», как полагал О. Александр Шмеман, а в разрывах логосного начала и духовности, в удалении от начала начал – истоков христианской традиции. Речь идет об утрате и обретении нашим религиозным сознанием Троического единства, которое всегда существовало на Руси, как идеал, воплощенный в русской святости и религиозном искусстве (истинное искусство не может не быть религиозным)». Уместно вспомнить слова Владимира Лосского: «Уклоняясь от Троицы, как единственного обетования всякой реальности, всякой мысли, мы обрекаем себя на путь безысходный, мы приходим к апории, безумию, разрыву нашего существа, к духовной смерти. Между Троицей и адом – нет никакого выбора. Спасительное троическое единство не достигается, однако, с помощью благих пожеланий и умозрительных спекуляций. Его обретение есть не что иное, как восхождение на Голгофу, в чем, я верю, и заключается высший смысл тысячелетнего крестного пути, пройденного русским христианством».
Русь, обретая Христа, проходила мучительные роды. Так должно быть. Новая Русь рождалась, и никакие печенеги и половцы не могли помешать этому рождению. В них русский человек будет видеть племена не просвещенные и темные, подверженные страстям, в которых как раз затаилась «ночная» культура. Эта культура будет участвовать и в формировании будущего Русского государства. Половцы, печенеги, татары постепенно войдут в состав русского этноса. Этого забывать не следует. Но их влияние, слава Богу, было минимальным. И этому мы обязаны воинствующей Православной Церкви на Руси. Церковь боролось с не-бытием за Бытие не только онтологическое, но бытие человеческой души, ради которой воплотился Господь, пострадал на Кресте, умер и воскрес ради нас грешных. Поэтому Крещение Руси означало вхождение в Бытие.
Безусловно, Крещение произошло по воле Божьей. Приход Слова означал победу жизни над смертью. И Русь благодарно ответила Богу. Этот ответ был мучительный и трудный, но он был. Выстраданный ответ, видимо, более угоден Богу. Пораженные величием Его Вечности не могли забыть вкуса меда. Это человеческое поражение сотворит Святую Русь, сделает ее свободной. Свобода Христова глубоко укоренилась в естестве русского человека. Не закон укоренился, но Свобода и Благодать, и Красота. Эти категории Вечности, причащающихся ими, делали вечными. В Вечности Русь черпали неиссякаемые силы. «Как в бездонном источнике сколько не черпай воды, не уменьшишь воды, так и творческая сила Единородного, сколько бы ни было создано или произведено ею, нисколько от того не уменьшается. Или лучше употреблю более свойственное этой силе сравнение, именно назову ее светом, как и сам евангелист говорит далее: и живот бе свет человекам. Как свет хотя бы освещал неисчислимое множество предметов, нисколько оттого не уменьшается в своей светлости, так в Боге, и прежде и после сотворения: сила нисколько не оскудевает, ни мало не умаляется и не ослабевает от многочисленности творения; но, хотя бы надлежало произойти ещё тысячи таких миров, хотя бы и бесконечному множеству их, Его сила довлеет на всех, чтобы не только произвести их, но и сохранить после создания. Наименования жизни, употребленное здесь, относится не только к созданию, но и к промышлению о сохранении созданного. Кроме того, говоря о жизни, евангелист полагает основание учению о воскресении и предначинает то дивное благовестие, что, с пришествием к нам жизни, разрушена держава смерти, что по озарении нас светом, уже нет тьмы, а всегда пребывает в нас жизнь, и смерть уже не может преодолеть её» (Свт. Иоанн Златоуст).
Христос был принят Русью вследствие своей животворности и чудотворности. Русская природа изначально животворна, умеющая со-радоваться Бытию. Она не могла не принять Слово. Безусловно, «никтоже может прийти ко Мне, аще не Отец привлечет его» (Ин. VI, 44). Господь открыл очи, когда сидели в сумерках. Пути Господни, как говорится, неисповедимы. Не стоит ставить себе в заслугу, что Христос пришел именно к нам, потому что мы такие добрые и хорошие. Но Он пришел, чтобы осветить мир заблуждения и тьмы. И те, кто принял сей Свет, заслужили быть просвещенным народом. Господь обитает только в тех душах, где есть желание Его Света.
Русь жаждала Божественного Света, и потому получило Его, открыв свое сердце, в отличие от тех народов, какие Христу предпочли Магомета и закон Моисеев. Однако возникает вопрос: почему Русь смогла открыть свое сердце, а, например, Хазария оказалась неспособной на это? Видимо, это в области свободного выбора. Святитель Иоанн Златоуст пишет: «Бог приближается к нам не с принуждением, не против нашей воли, но по нашему желанию и благорасположению. Не заключай двери для этого света – и получишь много наслаждения. А приходит к нам этот свет посредством веры, пришедши, в обилии просвещает того, кто приемлет его. И если ты представишь ему чистую жизнь, он постоянно будет обитать в тебе. Любяй Мя, заповеди Мои соблюдет, говорит Спаситель, и придем к Нему (Я и Отец Мой) и обитель у него сотворим (Ин. ХIV, 24). Как никто не может пользоваться светом солнечным, не открывая глаз, так никто не может участвовать в этом просвещении, не отверзая вполне очей души и не изощрив их во всех отношениях. А как это можно сделать? Очищая душу от всякой страсти. Грех есть тьма и тьма глубокая; и это видно из того, что он совершается безрассудно и тайно. Всяк бо, делаяй злая, ненавидит света и не приходит к свету (Ин. III, 20). А бываемая оттай срамно есть и глаголати (Еф. V, 12). Как во тьме мы не распознаем ни друга ни врага, и вовсе не узнаем свойства вещей, так – и в грехе».
Именно греховность мешала увидеть Истину. Те же булгары и хазары видели ложное истолкование Истины: их естество жаждало страсти и похоти, богатства и изнеженности: ради этого готовы были отказаться и от вина и от свиного мяса: наслаждение плоти становилось отчетливым и ясным. Не разреши ислам многоженства, то, видимо, рухнул бы как карточный домик. Особенно это касается степных народов, где потребность в большом роде равнялась проблеме выживания.
Забери торгашество у иудеев и исчезнет синагога вместе с талмудом: или Христос перестанет быть противником и тогда иудаизм трансформируется в христианство, что и произошло с лучшими представителями иудаизма (отец Александр Мень тому пример). Но на торгашестве и противодействии Христу существует иудаизм с его ложными убеждениями.
У Руси не было укорененной в истории лжи, потому способны оказались к восприятию Христа. Язычество являлось тожеством плоти, но для ищущих Истину, для души, христианки по природе, требовалась Правда, заключенная в Духе и реально воплощенная в Слове и Сыне Божьем. И эту правду возвещал великий пророк, которого Господь назовет последним пророком, находящимся посредине Закона и Благодати. «Се Азъ послю ангела моего пред лицем твоим, иже уготовит путь твой» (Малах III, 1). Пришел вестник, но захотели ли его услышать? Не слышат те народы, которые остались в иудействе и приняли ислам. Эти народы будут противодействовать Руси повсеместно. Иудаизм и ислам считают, что Бог не нуждается в свидетельстве человека и, значит, Иисус не есть Мессия. Как недальновидно! Господь потому и послал впереди себя человека, чтобы не пришли в ужас при явлении Его. «Потому Он как облекся плотию, чтобы, явившись людям в своем Божестве без покрова, не погубить всех их, так и проповедником о себе послал человека, чтобы слушатели того времени, слыша сродный себе голос, тем легче последовали Ему» (Свт. Иоанн Златоуст).
И важно то, что Иоанн свидетельствует о Боге, а не о себе. Ибо бывает так, что человек, говоря истину, обращает внимание более на себя и, тем самым, может и себя погубить и слушающих. Потому должно было определить, кто есть кто, что и совершал великий пророк, ясно свидетельствуя о Боге. Как этого не увидели иудеи и мусульмане? Наверно, не наступило для них ещё благодатное время, ежели по-прежнему пребывают в состоянии не-бытия. Есть, безусловно, искренне верящие, что заблуждаются христиане, а не они. Зачастую это люди исторической традиции. Они верят так, потому что верили их отцы и деды. Это связано и с национальной идентификацией. Здесь завязаны традиции, в которых правда перемежается с гордыней и тщеславием. Христос говорил к пришедшим к Нему иудеям: «Како вы можете веровати, славу друг от друга приемлющее, и славы, яже от единого Бога, не ищете (Ин. V, 44). И мир Его не познал.
К сожалению, иудейский мир оказался глуховатым. Они не только Предтечу не слышали. Тугими на ухо они были и когда Моисей с Давидом о Христе пророчествовали, и когда Иеремия с Исайей, не видя Христа во плоти, говорили о Нем. Гордо именуя себя сынами Авраама, предавали своего великого предка делами, да и словами. Ложно понятая историческая традиция душила иудеев в своих объятиях. Это продолжается и поныне.
Русский мир услышал призыв Христа и пророков Его. Русская любовь рвала с обычаем предков, чтобы как истинная невеста придти в дом Жениха чистой и непорочной, приняв, как положено невесте, и самое имя Его. Так может придти только тот, кто искренне любит. Не приходят же «люди продажные одному миру и только о мирском помышляющие. Человек, слишком занятый делами настоящей жизни, не может надлежащим образом усвоить предметов небесных; но по необходимости, заботясь о тех, лишается этих. Не можете, сказано, Богу работати и Мамоне» (Лк. ХVI, 13) (Свт. Иоанн Златоуст). 
Вспомним, каково презрение на Руси испытывали к торгашам, почитая куплю-продажу делом неблагородным, так сказать, более присущим иудеям. Торговля ассоциировалась с обманом и ростовщичеством. Поэтому ростовщики на Руси – иудеи. Само по себе банковское дело почиталось служением Маммоне. В отличие от иудеев русичи именно торговали. Русский купец был известен всему свету. Известен порядочностью и честностью. Слова русского купца было достаточно для совершения сделки. Русский купец воспитывался в монастыре Св. Мамы в Царьграде, где игуменом был Симеон Новый Богослов. Русич торговлю воспринимал как необходимость. Также ее воспринимала и Византия. Товарообмен служил не только товарной необходимостью, но это было и общение. Находясь в монастыре св. Мамы русский человек сердечно проникался аскетическим идеалом Св. Симеона. Русский купец свои доходы отдает на градо и храмостроительство, сооружаются приюты и больницы. Удивительная вещь! На Древней Руси не было нищих и обездоленных, не ходили голодные по дворам. Это исторический факт. Не было рабства в христианской среде. Так называемое обельное холопство присутствовало среди пленных, да и тех Церковь увещевала отпускать на волю. Тот факт, что на Руси практически не было крепостного права вплоть до Смутного времени, о многом говорит. Да и само это право было вынужденной мерой, чтобы спасти Русскую государственность.
На самом же деле такое сущностное понятие как свобода для русского человека не являлась пустым звуком. Она была синонимом любви Христовой. Русь приняла Нагорную проповедь буквально. И Крещение понималось как начало смиренного пути к Богу, та духовная нищета, которая делает естество человека богатым. Светская философия и  иудаизм в силу их надменности были отвергнуты. Надменность и гордыня, по словам Иоанна Златоуста и Иисуса сына Сирахова, представляет собой начальную стадию греха, после которой неверие становится нормой жизни. То, что иудею нормально, русскому – смерть. И об этом русскому человеку необходимо помнить. Русь стала привитой ветвью к небесному древу. Удержаться на этом древе можно только, осознавая свое со-участие в целокупном Бытии. Русское бытие стало частью Бытия Вселенной. Един Бог, един царь, и Русь смиренно приняла эту данность. Русские князья даже судебные функции передавали Василевсу Восточно-Римской империи, которая понималась единой христианской ойкуменой (достаточно вспомнить Всеволода Киевского, Мстислава Великого, Андрея Боголюбского), признавая за ним нравственный авторитет, его силу как Помазанника Божия. И, когда Византии было трудно, Русь как истинная часть приходила на помощь целому. Так князь Владимир спас Василия II в битве при Абидосе, разгромив узурпатора Варда Фоку, так Василько Теребовльский вместе с союзными половцами разгромил печенежские орды при Лебурне и тем спас православную империю Алексея Комнина от распада. Самопожертвование, под воздействием христианства, все более становилось национальной чертой и сущностью русского человека.
Как удавалось избежать русичу гордыни и приобщить сердце к Богу? Видимо, умение глубоко осознавать преподанное учителями Церкви. Русь умела учиться. Особенно у Свт. Иоанна Златоуста, который писал: «Как же избежать этой беды (разумею гордыню)? Избежим, если будем размышлять о своей природе, о множестве согрешений, о великости будущих мучений, о том, что все кажущееся здесь блистательным, временно, ничем не лучше травы и увядает скорее весенних цветов. Если часто будем возбуждать в себе такие мысли и приводить себе на память людей, совершивших великие подвиги, то Диавол не сможет легко надмить нас, сколько бы не усиливался, не сможет даже запнуть нас на первых шагах. Бог же, Бог смиренных, благий и милосердный, сам да даст вам и нам сердце сокрушенное и смиренное6. Таким образом, мы будем в состоянии легко совершить и все прочее во славу Господа нашего Иисуса Христа…»
И преодолевали при помощи Божьей негатив души своей. Конечно, удивительно, что Русь так просияла благодатью, что вызывало изумление у многих европейских стран. Но, наверно, совокупность нравственных падений и поисков смысла Бытия неизбежно должны были привести к Абсолюту. Русский человек максималист по заложенной в нем природе, и остановиться он мог, только обнаружив максимальную истину.
Доведенный до предела, Русич познал свой удел, удел Любви. Конечно же, случались и падения на пути к высокому Уделу. Таков человек. История Руси тому дает немало примеров. Но каждый раз после греховных падений восставали еще более свободными и умудренными. Ибо царствие Божие, как повествует Евангелие, наследуют те, которые: «иже не от крове, ни от похоти плотския, ни от похоти мужския, но от Бога родишася».
Только уподобляя земное Отечество небесному, возможно обрести эпическое Освобождение и Правду. Рожденный духовно, став чадом Божьим, жизнь свою превратит в бесконечную радость Божественного со-бытия. Этой-то радостью осветились Киевские Пещеры, когда в них поселятся наследники подвижников Афонского благочестия; они станут нравственным мерилом для княжеской власти и ее дружины, не всегда поступающих справедливо. И князья с дружиной склонялись пред нравственным авторитетом отцов, и сами начинали отвергаться плотского существования ради Бытия.
Пример Изяслава Киевского, сына Ярослава Мудрого, поучителен. Несмотря на многочисленные злоключения, смирившегося пред мудростью Печерских старцев, а в конце жизни исполнивший Закон Христов, положив душу свою за брата Всеволода в битве на Нежатиной ниве в 1078 году (а ведь Всеволод смалодушествовал за пять лет до указанного события, поддержав Святослава Черниговского, изгнавшего Изяслава из Руси).
Таким образом, Учение Христово стало сутью русского человека, пройдя путь всего в три поколения. Смысл голгофской жертвы Христа стали понимать буквально.
Русские люди становились богами, а Русь – Святой. Божественная совесть становится мерилом всех поступков. Отступивший от Христа испытывал мучительные угрызения совести, после которого следовало искреннее покаяние и очищение. И Господь прощал, входя чрез Причастие духовно и телесно в русское естество, которое восставшее шло радостно навстречу Возлюбленному. В этой встречи творилось Царство Божие, но в этой встрече было: и голгофский крест,  и горькое распятие, и радость, и блаженство, и слава, и дела, без которых не бывает спасения.
Так шел навстречу Иоанн Предтеча, зная, что его ждет впереди. Но он неукоснительно следовал своему пути, не уклоняясь ни направо, ни налево. Он умолял свой народ о покаянии, ибо ведал, что ничто нечистое не войдет в Царствие Божие. Он будет крестить, чтобы разбудить смирение и самоотвержение. Он возвестит окончание Закона и наступление Царства милости.
Этого Царства ждала русская душа. Князь Владимир не будет даже разбойников казнить, понимая, что милость выше закона, что милосердие – фундамент человеческого бытия. Именно разбойник первым войдет в Царство Божие. И Владимир это осознает, ибо опален Божественной любовью. Любовь двигает княжеским путешествием по стольному граду в поисках нуждающихся, чтобы накормить, утешить, одарить каждого киевлянина. Потому и дружине дарит серебряные ложки, дабы не возникли хоть капли обиды. Как Иоанн стоит столпом, призывающим к Творцу, начертывая во времени и пространстве вечный идеал, которому должно следовать, при благодатном содействии Господа.
Владимир понял, что это движение необходимо Руси. Несовершенное естество человеческое, если желает быть богоподобным, должно стремиться к Божественному совершенству. И Бог ожидает свое творение. Совершенство же необходимо не Богу, но нам, людям. Нам требуется сыновство, освобождающее от рабство греха и смерти. И это сыновство дарует Крещение. Так произошло с князем Владимиром, увидевшего икону Страшного Суда и получившего простой ответ греческого монаха на свой мучительный вопрос, призвавшего князя креститься и, тем самым, освободиться от господства смерти, присоединившись к праведникам, которыми так хорошо быть. Это уже разговор о Вечности. Временная смерть ещё есть, но есть Тот, Который разрушил её; Тот, Кто способен отпустить прегрешения и совершить в человеке полный переворот. Этого не мог предложить хазарский иудаизм. Как не дано ему было понять крестной жертвы Христа. Поэтому иудейский мир был лишен сыновней благодати, требующей самопожертвования. Иудей был отсечен от возможности уподобиться Богу, а, значит, способности узреть Отца. А, как известно, Отец и Христос суть едины. Это непостижимо. Но Непостижимый Бог стал обитать в среде человеческой, став человеком для того, чтобы человек стал богом
И это услышали и увидели русичи. Тяготение к Неизведанному свойственно русской душе: языческий примитивизм был недостоин поиска Неведомого и пребывание в Таинственном. Идя к Купели Крещения ждали увидеть Того, на Которого в облике голубя спускался Дух Святой. И это был не просто человек, но Богочеловек.
«И вот свидетельство Иоанна, когда Иудеи прислали из Иерусалима священников и левитов спросить его: кто ты? Он объявил, и не отрекся, и объявил, что я не Христос. И спросили его: что же? ты Илия? Он сказал: нет. Пророк? Он отвечал: нет. Сказали ему: кто же ты? чтобы нам дать ответ пославшим нас: что ты скажешь о себе самом? Он сказал: я глас вопиющего в пустыне: исправьте путь Господу, как сказал пророк Исаия. А посланные были из фарисеев; И они спросили его: что же ты крестишь, если ты ни Христос, ни Илия, ни пророк? Иоанн сказал им в ответ: я крещу в воде; но стоит среди вас Некто, Которого вы не знаете. Он-то Идущий за мною, но Который стал впереди меня. Я недостоин развязать ремень у обуви Его. Это происходило в Вифаваре при Иордане, где крестил Иоанн» (Ин. 1: 19-28).
 Всякий, оказавшись в нечистоте, жаждет очищения. Руси это мало, она требует Преображения, которое может дать только Христос. Но шаг к Преображению возможно тогда, когда способен будешь услышать глас вопиющего в пустыне. Иоанн служит историческим примером. Он пророчествовал о Мессии, но никакой горделивой мысли. Только смирение и любовь. Иудейская знать готова объявить его Мессией, она знает, что он из первосвященнического рода, но Предтеча отвергает их посягательства. И это не страх, ибо боящийся, по слову Апостола, не совершенен в любви. Предтеча в отличие от иудеев знает Христа. И смысл Бытия в служении Ему. Хазарские иудеи, придя к Владимиру, завили, что знают Бога. Иоанн говорит, что не достоин разрешить ремень сапогу, «а враги истины доходят до такого безумия, что считают себя достойными знать Его также, как Он знает Себя Самого. Что может быть такого безумия? Что сумасброднее такого самохвальства?» (Свт. Иоанн Златоуст). Гордыня затмила ум пришедшим иудеям.
«Диавол, не бывший прежде диаволом, не был бы низвержен и стал бы диаволом, если бы не заболел этой самой болезнию. Она лишила его прежнего достоинства, <…>  она послужила причиною всех зол. Порок этот может сам по себе повредить всякую добродетель души – милостыню ли, молитву ли, пост, или что-либо другое. Сказано, что высокое у людей не чисто пред Господом» (Свт. Иоанн Златоуст).
Таким образом, призывая следовать своему богу, иудеи, на самом деле, вели в дьявольское капище, прикрываясь именем Божьим. Да и сомнительно, чтобы община рахдонитов допустила инородцев в свою национально-замкнутую касту. Славянскому миру в лучшем случае отводилась роль сырьевого оружейного придатка, так сказать, пушечное мясо. Уже во времена Олега, хазары посылали воинов-русов на Царьград, а во времена Игоря Старого – заливались славянской кровью, обеспечивая торговые пути иудейской общине. Более того, даже нанимая русичей, потом по случаю истребляли их практически поголовно, как это было в 913 году в дельте реки Волги. Мусульманская гвардия хазарского царя Вениамина уничтожила 30 тысяч русских воинов. Русичи, конечно не забыли этого кровопускания. Заслуга Святослава Игоревича в том, что он разрушил до основания огромную империю, нависавшую над разноплеменной Русью и, тем самым, дал возможность совершить свободный выбор, который и осуществил его сын, князь Владимир.
Русь всем естеством своим требовала свободы, иудаизм мог предложить только рабство. Но самое страшное, что помощником рахдонитов выступала Священная Римская империя. Лев Гумилев писал: «В баварско-славянской таможне в Пассау в 906 году еврейские работорговцы были уравнены в правах с христианскими купцами. Славянские юноши и девушки отправлялись отсюда через Верден, Лион и Нарбонну в Испанию к арабам, для пополнения гаремов и обслуги. Многие из этих несчастных уже были крещены, но епископы могли только выкупать их, и, например, епископ св. Адальберт жаловался, что не имеет столько денег, чтобы выкупить рабов хотя бы только у одного еврейского купца».
Естественным другом Руси в этой ситуации была Византия. Славянская душа, свободная по натуре, тянулась именно к той культуре, которая являлась средоточием свободы. Не могла Русь отдать свое сердце лжи и лицемерию, каковыми изображают греков некие историки. Возможно, на бытовом уровне негативные явления имели место быть. Но фундаментально – это была Римская империя с глубоким историческим менталитетом свободы и Христовой веры. Эта была Пристань Истины и Любви, в отличие от Запада, где банкиры и ростовщики правили свой сатанинский бал.
Сам Бог направлял Русь в объятия  Восточно-Римской империи. На Западе Германия, всегда враждебная славянству, на Севере скандинавы, коварные союзники, на Востоке – хазары, готовые поглотить славянский мир и терпящий его только из меркантильных побуждений. И только на Юге – Византия, искренне приглашающая Русь на совместный пир. Это поняла Св. княгиня Ольга. Эта удивительная женщина была закоренелой язычницей (достаточно вспомнить с какой лютостью она отомстила древлянам, защищавших свое право на жизнь и убивших её мужа, князя Игоря), она – великолепная дипломат. Но Бог вел её к Истине, несмотря на страшные общественные потрясения и катаклизмы. Ход исторических событий неизбежно приводил её к союзным отношениям с Восточно-Римской империей, предлагавшей не рабство, а дружбу и федеративные отношения. «Героическая Русь, окруженная со всех сторон врагами, очень нуждалась в надежном союзнике. Ведь победа над рахдонитами не была окончательной, далась благодаря удачному стечению обстоятельств и показывала не силу земли Русской, а мужество и талант носителей русского оружия. У иудеев-рахдонитов оставались шансы на реванш. В Киеве не могли не знать об этом. Поскольку русам не на что было покупать друзей, им оставалось искать таких, которые были бы искренни и заинтересованы во взаимности. Поэтому княгиня Ольга отправляла русских витязей к грекам. И там они, сражаясь рука об руку, вернули Византии Крит, чем положили конец арабо-берберскому пиратству на Эгейском море. Союз был выгоден самим русам» (Л.Н. Гумилев).
Выгоден тем, что, приобщаясь к свободе, уже не могли возвращаться к язычеству, которое, как указывалось выше, было на самом деле антинациональным элементом. Например, Перун был литовского происхождения и требовал человеческих жертв, что у славянских племен вызывало откровенное неприятие. Вспомним, убийство Феодора Варяга с сыном, устроенном в Киеве волхвами перед самым Крещением. Вначале было буйство, потом – отрезвление. Язычество брало хмельную головушку и несло её на капище в разгульном кураже. Но такое состояние неестественно и временно. Трезвое сознание требовало возвращения к своей природе, уже опаленной Божественной любовью. Присутствие Христово было настолько зримо, что уйти от него уже не представлялось возможным. Вхождение Руси в христианскую цивилизацию и Восточно-Римскую империю представляло собой не просто дипломатическую победу. Это была победа системы, основанной на свободе, над системой, фундаментом своим, имеющей рабство.
Русич изначально, по природе, предрасположен к свободе, на что указывал еще Прокопий Кесарийский, и разговоры о том, что вхождение в Византию сопровождалось потерей самобытности и лишило русский народ европейского развития, следует оставить графоманам и псевдоисторикам. К тому же, возможно, западный путь развития представляет собой искаженный идеал Восточно-Римской цивилизации.
Слабо чувствуется влияние христианского эллинизма в западноевропейской философской мысли. В то же время обратную картину наблюдаем на Руси, где византинизм становится нормой не только богословской мысли, но и мерилом в общественных отношениях.
Христос для русского человека не философская субстанция, не умозаключение и историческая традиция, но Бог и Человек, пришедший спасти мир и освободить его от власти греха:
«На другой день видит Иоанн идущего к нему Иисуса и говорит: вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира. Сей есть, о Котором я сказал: за мною идет Муж, Который стал впереди меня, потому что Он был прежде меня. Я не знал Его; но для того пришел крестить в воде, чтобы Он явлен был Израилю. И свидетельствовал Иоанн, говоря: я видел Духа, сходящего с неба, как голубя, и пребывающего на Нем. Я не знал Его; но Пославший меня крестить в воде сказал мне: на Кого увидишь Духа сходящего и пребывающего на Нем, Тот есть крестящий Духом Святым. И я видел и засвидетельствовал, что Сей есть Сын Божий» (Ин. 1: 29-34).
И не только освободить, но и воссоздать нового человека. Для этой цели Господь идет на добровольную жертву. Иудеи же хотели предводителя, который будет освобождать их землю от временной римской власти. Иоанн, возвещая о Христе, звал к новой жизни, иудеи же довольствовались малым  и земным. Им нужен был грозный владыка, сеющий смерть направо и налево. Но Христос – это Любовь. Любовь же – всегда жертва, причем самопожертвование. И это качество было понятно славянскому миру. Ради торжества согласия славяне даже власть готовы были отдать варягам. Личное отдавалось в служение общему. Так совершали в языческие времена, тем более, происходило, когда услышали проповедь Христову и Его Церкви.
Русь осознала великое таинство покаяния, но, будучи максималистами по природе, русичи восхотели установления, которое даруется Духом Святым. Наверно, поэтому один из самых почитаемых праздников на Руси – Богоявление, называемый также Крещением, следуемый за Рождеством Христовым. В этот праздник на Иордане происходит явление всей Святой Троицы. Троицы любви, свободы и соборности. Русскому человеку это было понятно. Стяжание Духа Святага станет неотъемлемым стремлением русского национального сознания. Стяжания Духа означает глубокое понимание Воплощенного Бога-Слова и Сына Божьего. На Иордане Отец показал третью ипостась Свою – Дух, -  чтобы мы не сомневались в Его присутствии, стали  верными обладателями и провидцами великой Тайны Божественной Полноты.
Русский максимализм, русский поиск духовного бытия, русское чувство, обожженное Плотью и Кровью Христовой, не могли принять другого знания. Знание же о Боге было реально, а не следствие каких-то домыслов и философских изысканий, которыми так изобиловала мифологическая жизнь древних народов.
Мифы уходили, ибо были порождены чувственным восприятием мироздания. Это восприятие, как и чувства, носило переходный, временный характер. Русская душа требовала Вечности и Правды. И эту Вечную Правду Русь узрела, становясь постепенно святой частью христианской цивилизации, узрела, потому что, в отличие от иудеев, обладала духовным и умным зрением. Приняв христианство, Русь буквально на глазах снимала языческую пелену с глаз. «Любопытно отношение русских летописцев к походам на Византию после принятия Русью христианства. Вот как об этом говорится в летописях, восходящих к Новгродско-Софийскому своду: «И поиде Владимир на Царьград в лодиях. И прошедши пороги, и приидоша к Дунаю, рекоша Русь Владимиру: «Станем зде на поле, а варяги рекоша: «Поидем на город». – И послуша Владимир варяг и от Дуная поиде к Царьграду с вои по морю. Грецы же, видевшее, изыдоша на море и начаша погружать пелены христовы с мощьми святых. И Божьим гневом возмутися море, и гром бысть велик и силен. И бысть буря велика и начашася лодии разбивати. И разби корабли, и побегоша варяги в-спять». Подчеркивание летописцем того момента, что русские не хотели идти дальше Дуная, и объяснение поражения гневом Господним недвусмысленно говорит о неодобрении этой военной акции. После принятия христианства прошло чуть более полувека, но как много изменилось с тех пор на Руси. Русские совершают действия и судят о них, ставя во главу угла не материальную выгоду, а нормы христианской нравственности (И. Экономцев).
Переосмысление себя возможно только в том случае, если ведаешь, что средоточие всякого Бытия есть Сын Божий, ради личности взошедший на Крест, взявший на Себя грехи мира, чтобы спасти все человечество.
Ни хазарский иудаизм, ни булгарское мусульманство не могли показать того величия, какое явил миру Христос. Кроме того, их эгоистическое мировоззрение претило русскому народному сознанию своей меркантильностью и расчетливостью. Русский человек в массе своей готов последнюю рубашку отдать безвозмездно. И не потому, что это несет какую-то выгоду, а в силу жертвенного состояния. Это великолепно подметил Федор Достоевский, когда создал бессмертный образ Софьи Семеновной Мармеладовой.
Обратим внимание, что с приходом Христа на Русскую Землю, изменяются не только правила поведения, но и государственный кодекс. «Русская Правда» представляет собой кодекс, в котором правила Евангелия станут определяющими. Поведется борьба с кровной местью, этим спутником нецивилизованных народов, будут запрещены убийства, станут налагать штрафы. Русич приходит к пониманию, что кровь порождает новую кровь, и остановить кровопролитие можно только братской любовью и прощением. Приходя в Церковь, он слышал проповедь любви и ответствовал ей. Русский человек очень серьезно подходил к церковной проповеди. Свое время он в основном проводит в Храме и труде, по праздникам после богослужения, видим русича на пиру, где каждому раздается на потребу. Обратим внимание, что на Руси отсутствуют праздные турниры, где гордыня царствует на ристалищах. Труд, молитва, сражение с врагами Земли Русской – вот быт русского человека. Русь стала избранной страной, потому что возлюбила Господа, не умничая, но чистым сердцем.
Становясь Богоизбранной, Русь совершала невиданный подвиг. Ибо избранничество – не почивание на лаврах, а самопожертвование. Вся политика Русского Государства после Крещения основана на заповедях Христовых. И это войдет в плоть и кровь русского человека и, что важно, его элиты. Действия русских князей, порой, поражают своей нелогичностью. В 1047 году Ярослав Мудрый спасает от развала Польшу. Политическая выгода диктовала не помогать, но уничтожить соседнее государство, уже тогда проблемное для Руси. Ярослав поступает как христианин: он помогает своему бестолковому зятю. Национальный эгоизм не для Святой Руси. Да и злосчастный поход на Византию в 1043 году был вызван желанием Ярослава помочь своей сводной сестре Августе Зое, которую притеснял её муж Константин Мономах. И таких действий в истории Руси не перечесть.
Православная Истина станет смыслом Бытия для Святой Руси. В этом мы отличаемся, например, от Британии, для которой интересы её страны выше интересов Христа, да простят меня добрые англичане. Да собственно, практически все европейские державы свои интересы ставят выше Абсолютной Правды. Их мир слишком глубоко ушиблен античным гуманизмом. Однако гордиться не стоит, поэтому и обращается к нам и к ним евангелист:
«На другой день опять стоял Иоанн и двое из учеников его. И, увидев идущего Иисуса, сказал: вот Агнец Божий. Услышав от него сии слова, оба ученика пошли за Иисусом. Иисус же, обратившись и увидев их идущих, говорит им: что вам надобно? Они сказали Ему: Равви, — что значит: учитель, — где живешь? Говорит им: пойдите и увидите. Они пошли и увидели, где Он живет; и пробыли у Него день тот. Было около десятого часа. Один из двух, слышавших от Иоанна об Иисусе и последовавших за Ним, был Андрей, брат Симона Петра. Он первый находит брата своего Симона и говорит ему: мы нашли Мессию, что значит: Христос; и привел его к Иисусу. Иисус же, взглянув на него, сказал: ты — Симон, сын Ионин; ты наречешься Кифа, что значит: камень (Петр). На другой день Иисус восхотел идти в Галилею, и находит Филиппа и говорит ему: иди за Мною. Филипп же был из Вифсаиды, из одного города с Андреем и Петром. Филипп находит Нафанаила и говорит ему: мы нашли Того, о Котором писали Моисей в законе и пророки, Иисуса, сына Иосифова, из Назарета. Но Нафанаил сказал ему: из Назарета может ли быть что доброе? Филипп говорит ему: пойди и посмотри. Иисус, увидев идущего к Нему Нафанаила, говорит о нем: вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства. Нафанаил говорит Ему: почему Ты знаешь меня? Иисус сказал ему в ответ: прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя. Нафанаил отвечал Ему: Равви! Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев. Иисус сказал ему в ответ: ты веришь, потому что Я тебе сказал: Я видел тебя под смоковницею; увидишь больше сего. И говорит ему: истинно, истинно говорю вам: отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому» (Ин. 1: 35-51).
 Память о том, что Сын Божий есмь Истина и Путь должна быть сутью человеческого естества. В том случае, если окажемся в забытьи, то непременно придут искушения и соблазны, преодолеть которые без воли и помощи Божьей невозможно. Поэтому Церковь, как Иоанн Креститель, постоянно напоминает, призывает к бодрствованию, пробуждает.
Пробуждение же равно освобождению, и это освобождение возможно только в крещении Духом Святым. Получив же его, необходимо пребывать в состоянии вдохновения непрестанно. Для этого не должно оставлять Храма Божьего, где неустанно напоминают, во имя чего и кого проходит наша странническая жизнь.
Жажда Духа приводит русского человека в Храм, в котором и происходит животворное и реальное действо, преобразующее русскую историю и участвующего в ней человека. В этой истории русича интересует больше евангельское повествование, чем ветхозаветное. Еврейская история интересовала постольку-поскольку. Волновало творение мира, премудрости Соломона, поэзия Давида, пророчество о Христе и родословие Господа. Любили читать то, что приобщали к источнику всего – Любви.
Наверно, поэтому одним из любимых святых на Руси станет Андрей Первозванный, который пошел за Господом сразу, как только позвал его Христос. Он не слышал уже Закон, когда рядом была Благодать. Это был великий подвиг. Не так легко отказаться от великой ветхозаветной традиции, наполнив её новым смыслом. Некоторые народы до сих пор увязли в чудесной и мелодичной поэзии Давида. Иудею видится преступным отказ от библейской традиции Торы.
Руси, слава Богу, не надо было рвать с иудейской традицией, её просто не надо было пускать в свой дом, как это сделали хазары, что и погубило этот талантливый народ, исчезнувший, благодаря приверженности Закона, с лица земли.
Была ли опасность у Руси все-таки принять Закон, а не Благодать? Имела ли она представление о скрижалях Закона? Более чем достаточно. Известно, что с начала Х века и до 964 года Русь являлась вассальной частью хазарской державы, а в Киеве располагалась хазарская крепость. Закон иудеев был для русичей зримым и ощутимым. Некоторые, видимо, приняли сей Закон. Но получили ли освобождение? Вместо свободы – ярмо. Народ чувствовал себя второсортным в этой химерической державе. К тому же был проповедан уже Христос. Вкусивши меду, не захочешь другой пищи, тем более, если она суррогатная. Христос же говорил простые и ясные вещи, обнажая естество, ради очищения и спасения. Для кого-то это страшно. И предпочитают существовать в самообольщении, в спокойном незнании Истины. Состояние чувственной прелести бывает приятным, тем более, вокруг только и говорят, что правда в твоих руках. В этом суть иудаизма. По человеческому рассуждению очень удобная религия, по Божественному – рабство. И тот, кто узрел это рабство, будет умалишенным, если не пойдет вослед Свободе, которая заключена во Христе.
Мир будет учеников считать безумными, ибо не увидит Свободы. Чувственный восторг существования видится дороже, чем духовная со-бытийность. Но в том-то и сила Апостолов, что, находясь при ногах пророческих, последовали за Христом, который предлагал новый мир. Наверно, их упрекали ревнители Закона в измене, даже в том, что они бросили своего прежнего учителя, каковым являлся Иоанн Предтеча. Но, когда реально соприсутствуешь Богу, то все остальное – неважно. Желание общения с Богом становится определяющим. Господь не просто призывает следовать за ним, но стать Храмом Божьим. Так произошло с Андреем, с которого, можно смело сказать, началась Новозаветная церковь. В этой Церкви Господь мог приклонить Святую Главу свою, в отличие от непринявшего Его мира. В этой Церкви начиналась истинное обретение знания, равное абсолютному незнанию, человек становился блаженным сосудом Горнего Бытия. Сущность христианства заключается в отдании воли своей Христу. Став учениками, совершаем переход от временной жизни к вечной,  где наше время и пространство должно принадлежать Божественному времени и пространству. Отказ от ученичества – путь Иуды, возвращение в ад. Поэтому Вечность требует всего человека, а не его части.
Не всякий к этому готов. Особенно, когда вокруг столь разноцветная действительность и новоначального соблазняет век сей, пытаясь сбросить с пути Истины.
Наверно, поэтому Русь 120 лет шла к своему Богу. Призванная, получила Откровение в 867 году, крестилась. Но… наступила варяжская реставрация, гордиться которой христианскому народу не следовало бы. Русь отбросили к Ветхому Завету и заставили жить по Закону Моисея, в котором славянину была отведена роль раба, посылаемого иудеями в поход против Царьграда, с которым выгоднее было Руси дружить, а не воевать. И недаром Византия предлагала Руси федеративные отношения, скорее выгодные славянам, чем империи. Империи был нужен мир. Север постоянно угрожал Восточному Риму: гунны, готы, славяне, целыми массами переселявшиеся на Балканский полуостров. Византия предлагала славянам сохранить свое этническое лицо, потому что для иудейской общины Хазарии, народы, не исповедующие иудаизм, суть гои, по отношении к которым все позволено. Иудеи в подвластных себе землях устроили настоящий геноцид. В начале девятого века в Хазарии было семь (!) христианских епархий, но стоило совершиться перевороту Обадии, как не осталось ни одной. Христиане были подвергнуты массовому истреблению. Почему-то данное обстоятельство замалчивается  современными историками. Видимо, боятся, что их обвинят в антисемитизме. Давно замечено: стоит только затронуть иудейскую общину в любой стране, как начинается разговор о холокосте, начинается откровенное шельмование того, кто посмел затронуть неудобную тему, в ход идет гнусная клевета, не допустимая в историко-философском споре.
Смешно слышать, когда Хазарию, это паразитирующее государство, представляют как образец экономического и политического благосостояния. В этой стране процветало рабство и работорговля, уничтожалось всякое инакомыслие. Уничтожение же этого государства называют этническим обвалом. Нет, это был другой обвал, обвал торгашеской системы. Слава Богу, что Русь уничтожило это государство при помощи Византии, и освободила народы Хазарии, сохранив их этническое лицо.
Вспомним, что иудеи фактически ликвидировали хазарский этнос. Согласно талмудическому учению избранный народ в своих жилах должен иметь еврейскую кровь. Они превратились в замкнутую систему. Однако иудеи не захотели удалиться в пустыни, подобно ессеям, но заняли другую позицию. Презирая особенно христианский мир, выстроили удобный только для своего народа тип существования. Хазары были пленены еврейскими девушками, но потом дети этих девушек иудаизировали тюркскую Хазарию, превратив нацию воинов в послушных баранов. 
Видит Бог, что не испытываю никакой ненависти к иудейскому народу. Более того, испытываю к нему самые нежные чувства. Этот народ – фундамент Церкви Христовой. У него был шанс создать уникальный иудео-христианский этнос. Но, к сожалению, пошли вослед Каиафе, Булану и Обадии. И пошедшим вослед этим раввинам пришлось платить по счетам. Холокост Великой войны представляет собой реакцию национальных образований. Это был псевдонациональный ответ революционной иудеодемократии. Это была борьба за мировое господство, в которой временно победил Сионизм.
Христианская цивилизация практически, подобно Атлантиде, уходит с исторической сцены. В нынешней Европейской Конституции не слова о Христе. Современные буржуа, всякие Ротшильды и Рокфеллеры, с успехом делают то, что когда-то совершала община рахдонитов. Христианскую цивилизацию заселяют исламским миром, который наивно полагает, что борется с Крестом Господним, на самом деле, исполняя сатанинский иудейский план. Ислам не страшен. Он будет, как и в Хазарии, исполнять роль привилегированной гвардии, буфера между христианством и иудаизмом. Потом он постепенно деформируется, как это было много раз, и наступит эпоха третьего сионского храма. Так что единственный и реальный враг – это Церковь Христова. Мусульманам же надо понять, что их мастерски используют. И, если они хотят сохранить свое этническое лицо, то необходимо прекратить давнюю вражду с христианством и с его фундаментальным форпостом – Россией, объективно являющейся стабилизатором двух систем. Более того, русское поле может стать местом, где произойдет объединение непримиримых противников. Исламский мир так же, как и христианский, ожидает пришествие Мессии. Христа почитают в исламском мире как одного из величайших пророков. Это может быть начальной ступенькой на лестнице понимания. Ищущий Истину обязательно придет к Слову Божьему. Если не придут две эти этнические системы к соглашению, то победителем будет иудаизм, тот самый хазарский иудаизм, чужими руками уничтожающий народы.
Как подумаешь о массовых избиениях христиан в Хазарии, причем изощренных и унизительных, то зверства Нерона покажутся детским лепетом. Но пред этими избиениями раввины производят идеологическую обработку, высмеивая святые традиции. Братство, дружба, чистая любовь подвергаются публичному глумлению. В обиход входит знаменитая фраза: бизнес друзей не знает. Торгашество становится нормой жизни. В этом ужас до сих пор до конца не осознанный. Человек перестает ближнему своему быть соучастником и сотрудником, он становится врагом, т.е. перестает быть Образом и Подобием Божьим, или на свет Божий является Его искажение.
«И Павел увещевал не оставлять взаимного общения. Этим-то мы и отличаемся от зверей. Мы строим и города и торжища и домы для того, чтобы быть вместе друг с другом не в жилище только, но и в союзе любви» (Свт. Иоанн Златоуст).
Любовью и ради Любви создан человек Пресвятой Троицей. И назначение человека делится радостью любви с ближним своим. «Андрей, пробыв у Иисусу и научившись от Него, сколько успел, не удерживает  у себя этого сокровища, но поспешает, тотчас бежит к брату, чтобы поделить с ним приобретенные блага» (Свт. Иоанн Златоуст).
Не к разъединению призывает Господь, но к собиранию. И в этой соборности приходит постижение Истины, или, как скажет Апостол, к обретению. Андрей Первозванный получил радость, повстречавшись с Богом. Это была духовная радость, просветляющая человека сущностно, и этой радостью хочется поделиться. «В делах духовных подавать друг другу руку – признак братской любви, родственной дружбы, искреннего благорасположения» (Свт. Иоанн Златоуст).
Этой любовью Андрей делится с братом Петром, которого Господь впоследствии сотворит Камнем, основанием Церкви Христовой. Это было удивительно. Но разве не удивительно, что Господь своим избранным народом поставит Русь. Как Андрей пойдет Русь за своим Господом, увидит Его жилище, поразится Красотой, и созиждет камень веры. Этот камень будет давать прощелины, но фундамент окажется прочным. Русь пошла вослед Галилеянину. Утонченные иудеи с пренебрежением смотрели на грязную и изневоленную Русь. Но Руси была ближе Галилея, которую эстетствующие иудеи презирали. Руси был ближе те, кого презирали и унижали, ибо сами прошли путь унижений и оскорблений. Подобно Филиппу русский человек принимал Того, Кто был близок ему. И Христос вошел в русский дом, беседуя с домочадцами. Истина осветила жилище. Какой закон после этого можно было слушать? Только Закон Христа.
Русский этнос знал иудейский закон, подобно Нафанаилу уже искал в нем ответы, исследовал его, но увидел Истину только тогда, когда она сама пришла к нему.
Сто лет соприкосновения с иудаизмом не прошли напрасно для славянской души. Родилось естественное отторжение и неприятие, которое объективно вело к Слову и Сыну Божьему, к Любви Христовой, этой Вечной страннице во времени и пространстве.
Русский мир не мог не принять Странника, посещение которого даровало Освобождение не только от язычества, но и от скрижалей иудейского закона, который был взвешен и найден малым. Русский мир принял Богочеловека, Который даровал искомый синкретизм тела, души и духа.
Только с приходом христианства на Русь можно говорить о формировании государства, того самого синкретического единства, которым живет этнос. Но этнос не может создаться из ничего. Русский этнос стоит на китах глубокой древней традиции. Русский архетип генетическими корнями своими уходит в ведическое прошлое, где человеку легче было встретиться с Богом, чем с человеком. Уже древние славяне ожидали пришествие царя, способного управлять избранным народом и изгоняющим черные силы с белого света. И потому пришествие Христа воспринималось как избавление от иудейского ига и стихийного, языческого начала. Царь пришел и вошел в славянскую хижину, сел вечерять у семейного очага,  просто беседуя о Вечности, которая была так необъятна, глядя на русское небо. Вот эту необъятность Господь избавлял от неудобоносимых бремен язычества и иудаизма. В эту необъятность Он принес свет светлее звездного и солнечного. Господь возвращал то Бытие, когда ангелы восходили и нисходили с небес на землю. И уже не спрашивали Бога ни о чем, а просто верили, потому что видели и ощущали Его присутствие, потрясенные Его неземной Красотой. «Бросив семена в землю плодоносную, Он дает ей самой произрастить в свое время плоды» (Свт. Иоанн Златоуст).
И эти плоды дали такие всходы, что из разнородного конгломерата восточнославянских племен выросло древо христианско-славянского этноса под названием Русь. «Только принятие христианства привело к возникновению прочных внутренних связей в государстве на всех уровнях и, главное, на уровне клетки государственного организма – отдельной личности. И вот удивительный результат – не прошло двух-трех поколений, и эпоха полян и радимичей, вятичей и словен осталась позади. Наступила эпоха русской нации» (И. Экономцев)
Действительно, не языческие походы Святослава и Владимира сформировали русское государство, но только христианская, заложенная в генезисе славян, сакральная традиция. Эти походы зачастую носили необдуманный характер. К тому же химерной виделась идея Святослава создать славянскую империю с центром в Переяславце. Если походы против хазар и булгар были вызваны объективным желанием свободы, то удар по единокровной Болгарии, который он нанес по наущению Патрикия Калокира «подкупившего князя дарами, очаровавшего лестными словами» (Лев Диакон), видится более чем абсурдным. Была разрушена христианская страна, помнят болгары и о посаженных на кол двадцати тысячах своих соплеменников. Эта жестокость не служила славянскому единству. Святослав был объективно опасен христианской цивилизации.
Поэтому не его талант создал Русское государство, а священный брак, который заключил русский народ с Богом. Этот брак был неизбежен. Этому брачному пиру попытается помешать Святослав. Разбитый в Болгарии, князь Святослав шел в Киев, дыша угрозами в адрес христианской общины. Странное зимовье на Хортице завершилось убийством князя печенегами. В этом был перст Божий, не допустивший языческой реакции на Руси.
«А теперь подумаем, что могло бы случиться, если бы Святослав победил бы киевлян. Видимо, Киев из богатого и культурного города превратился бы в замок рыцаря-разбойника вроде Бранного Бора (ныне - Бранденбург) или базу пиратов с культом Святовита, как было на острове Руге. Но тогда бы руссов постигла судьба лютичей и бодричей и поморян, истративших свой пассионарный фонд в постоянных войнах с соседями. Для этих храбрых славян не только немцы и датчане, но и все соседи были врагами, а без друзей жить нельзя» (Л.Н. Гумилев).
Таким образом, брачное торжество состоялось, потому что наиболее активная часть этноса позвала Христа на свой пир.               
                Глава 2
               «На третий день был брак в Кане Галилейской, и Матерь Иисуса была там. Был также зван Иисус и ученики Его на брак. И как недоставало вина, то Матерь Иисуса говорит Ему: вина нет у них. Иисус говорит Ей: что Мне и Тебе, Жено? еще не пришел час Мой. Матерь Его сказала служителям: что скажет Он вам, то сделайте. Было же тут шесть каменных водоносов, стоявших по обычаю очищения Иудейского, вмещавших по две или по три меры. Иисус говорит им: наполните сосуды водою. И наполнили их до верха. И говорит им: теперь почерпните и несите к распорядителю пира. И понесли. Когда же распорядитель отведал воды, сделавшейся вином, — а он не знал, откуда это вино, знали только служители, почерпавшие воду, — тогда распорядитель зовет жениха и говорит ему: всякий человек подает сперва хорошее вино, а когда напьются, тогда худшее; а ты хорошее вино сберег доселе. Так положил Иисус начало чудесам в Кане Галилейской и явил славу Свою; и уверовали в Него ученики Его. После сего пришел Он в Капернаум, Сам и Матерь Его, и братья его, и ученики Его; и там пробыли немного дней» (Ин. 2: 1-12).
           Позвала и обнаружила потрясающее чудо. Все законы физики и геометрии исключались, ибо «чудо есть чудо, а чудо есть Бог». И это чудо показывало неиссякаемее творчество, в котором пребывает Сын Божий и к которому приглашается каждый верующий в Него.
           И сколько в этом истинном творчестве смирения, нежелания выпячивать свой дар, но творить только тогда, когда в этом есть необходимость. И сколько в этом творчестве почтения к ближним и, особенно к Матери, Которая ещё не совсем понимает, Кого Она родила и потому передает просьбу служителям пира. Конечно же, Она знала, что Её Сын Божественный посланец, но в Ней еще присутствовало земное, перстное соображение морали и этики древних подзаконных требований.
            «Его Мать, по той причине, что родила Его, хотела приказывать Ему во всем, по обычаю всех матерей, тогда как должна была чтить Его, как Господа и поклоняться Ему» (Свт. Иоанн Златоуст). Однако это не умаляет Матери, Которую христианская Церковь почитает Святая Святых.
            Славянский мир принял таковое почтение как должное. Почтение к матери и отцу у славян считалось величайшей добродетелью. Редкий случай, когда сын поднимается на отца. А если такое бывало, то поддержки такой человек не находил в русском мире.
           Почтение и любовь заложены в Сути Пресвятой Троицы: славянин это принимал сердцем. Принимал он и верховенство Божественной любви над человеческой. Это – субстанциональное различие представлялась очевидным. Божественная любовь выстраивала другие отношения, в которых брат готов отдать власть и жизнь, чтобы не нарушить заповедь верховной любви. Примеры Бориса и Глеба тому явное доказательство.
            Отчего же столь глубокое почтение обнаруживаем к Матери Божией, которое до сих пор отличает славянские страны? Ответ прост. Мать находилась на переходе между перстным и горним миром. Ей еще присущи человеческие слабости, отсюда Её вполне человеческая просьба, но это просьба касается не просто помощи, она хочет продлить брачный пир, величайшее действо человеческого бытия. Брак есть рождение, союз любящих, т.е. Господь освящает любовь и жизнь. И эта любовь и жизнь была также связана с Богоматерью. Как не почитать Ту, Которая взрастила в себе совершенство и показала путь от земли на небо. К сожалению, этого не видят представители протестантских не плодоносных ветвей. Не видят ее примера, призывающего стремиться к совершенству, которое заложено в каждом из нас благодатью Божьей.
           Но зачастую, приходя на брачный пир, забываем о его духовном значении и предаемся похоти плоти. Кстати, это и произошло со сродниками Христовыми. Они жаждали вина, напитка виноградного, но не Божественного.
           Совсем иначе пришла на пир Русь, она пила из Чаши, Которую вымолила Пресвятая Матерь Божия у Сына для своего земного удела. Доселе развращенный языческими блудодеяниями и хазарско-иудейской приземленностью плоти славянский мир припал к водам седого Днепра, чтобы начать жизнь заново, преображая свое Бытие.
            Русь отрекалась от «доблести» предков, чтобы приобрести благородство в Богобытии. Природные начала мужественности и правдолюбия соединились с Истиной Христа. Русский христианский этнос, как уже отмечалось выше, развивался семимильными шагами. Это выражалось в становлении внутреннего человека, что не могло не сказаться и во внешнем величии державы.
           Русь времен Св. Владимира и Ярослава Мудрого представляло собой крупное европейское государство, способное сокрушить любого противника. В 1036 году под стенами Киева были уничтожены печенежские орды, обеспечив, тем самым, свободу общения с Восточным Римом. Ни одна европейская страна не могла соперничать с Русью географически. Наши размеры поражали воображение.
           Русь первой половины ХI века – это страна, в которой пелась радостная Песнь Богу. И эта Песнь пришла вовремя. Это была эпоха, когда Византия переживала монашеский Ренессанс. Русская душа тянулась к благодати, и Господь даровал Её, как даровал вино, пришедшим на пир. Русь созрела для принятия Божественного напитка, она готова была принять дар святого Причастия. И этот дар Русь получила, уверен, по молитвам Матери Божьей, избравшей Киев своим уделом. Русь явилась на пир невестой, чтобы стать женой во Христе.
           Это произошло не сразу, но Господь творил из русского вещества, бывшего водой, вино Божественного естества. Вначале об этом узнали слуги, потом архитриклин, позже всех жених. Так, о просвещении Руси уже знала Византия, соборная церковь и Василевс. Приглашая Русь на пир, Византия готова была склонить голову пред новоначальной горлицей Божьей. И эта горлица не требовала у распорядителя пира каких-либо привилегий. Русь вступала в общение с Восточным Римом как равная. Столкновения, если таковые случались, носили частный характер. Фундаментально мы стали одной семьей, в которой младшие (русские) восторгались старшими (греками). У Илариона читаем «о благоверной земле Греческой, христолюбивой и сильной верой; как там Бога единого в Троице чтут и Ему поклоняются, как у них свершаются и чудеса и знамения, как церкви людьми наполнены, как все города благоверны, все в молитве предстоят, все Богу служат!»
           Но, придя на пир, Русь должна была помнить, что случилось с теми, кого Господь одарил Своим вином. Иудейское царство рухнуло, воздвигнув Хазарское, и это царство представляло собой опасность для русского христианского этноса. Оно было разрушено физически, но духовно продолжало свое существование, играя на человеческих слабостях. Против этого царства будет направлена проповедь знаменитого Илариона (а не против Византии, как некоторые полагают). Это царство Иларион будет называть «озером законным, но иссохшим», Русь же «евангельским источником наполненным». И, величая Владимира каганом, Иларион, тем самым, дает понять, что отныне Хазария принадлежит власти христианской. Обладание Хазарией означало отречение от ветхозаветного иудейского предания. «Отошел свет Луны, когда воссияло солнце, так и закон уступил место Благодати. И ночной холод исчез, когда солнечная теплота согрела землю» (Иларион).
           Хазарский вопрос представлял собой серьёзную мировоззренческую проблему, волновавший современников. В 1024 году на Руси произойдет событие, которое могло привести Русь к совершенно другому источнику. Произошел спор о старшинстве двух братьев: Ярослава и Мстислава. Казалось бы, семейный спор, и решать бы по-семейному. Но произошла битва под Лиственом, в которой победу одержала дружина Мстислава. Ядро же этой дружины составляли хазары (при этом погибали северяне и варяги. Сам Мстислав, объезжая поле битвы, удовлетворенно заметит: «Вот лежит северянин, вот варяг, а своя дружина цела). Таким образом, опасность хазарской реставрации была более чем реальная. Слава Богу, что это осознал победитель. Мстислав доказал, что он воистину сын святого Владимира. Как христианин он отдал власть своему старшему брату. Своим христолюбивым поступком князь разрушил надежды творцов иудейской геополитики. Как и Ярослав, Мстислав прекрасно понимал, что главный враг Руси не варяжская дружина Ярослава, а хазарская этносистема. Эта система была связана торговыми нитями с западноевропейской этносистемой, которая не гнушалась услугами еврейских ростовщиков. Объективно иудейский форпост на Востоке был выгоден Западу.
         Естественным союзником Руси могла быть только единоверная Византия. Она стала для русского мира не только военным союзником, что не столь было важно, но идеологическим. Русское сознание еще требовало для себя учителей, и этих учителей предоставляла Восточно-Римская империя, частью которой стала Русь (конфликты, которые происходили внутри русско-византийской этносистемы, носили династический характер, как, например, поход русской дружины на Константинополь в 1043 году).
        Русско-византийский мир был реальным соперником миру иудейскому, который своим архитектором избрал лукавого врага рода человеческого. «Часто и сильно нападает диавол, осаждая со всех сторон наше спасение. Потому надо бодрствовать и трезвиться и отовсюду преграждать ему приступ» (Св. Иоанн Златоуст).
Эта борьба с лукавым, конечно, возможна только при содействии Господнем, являющего славу и силу Свою не только в учении, но и знамениях и чудесах. Одним из таких чудес была Русская страна, вошедшая в круг православного богослужебного пира и непрерывного чудодействия. «Учение же и пророчество, соединенное с чудотворениями, могут расположить души слушателей к тому, чтобы они с усердием внимали событиям, как скоро душа уже наперед к тому приготовлена. Поэтому-то евангелисты не редко говорят, что в иных местах Он не сотворил знамений по причине превратного направления людей, живущих там» (Св. Иоанн Златоуст). Русь же приняла проповедь Христову искренне, при этом, продолжая уважать древний закон, прекрасно понимая значение древнего закона, без которого не произошло бы формирование человека как образа Божия. Иларион скажет: «Если не время сойти Мне на землю и спасти мир, сойди Ты на гору Синай и установи Закон». В этом была необходимость, из которой рождалась свобода и благодать, путь к подобию Божию. Христос отправлялся в Иерусалим, и в это путешествие с Ним готова была идти Русская Земля.
«Приближалась Пасха Иудейская, и Иисус пришел в Иерусалим и нашел, что в храме продавали волов, овец и голубей, и сидели меновщики денег. И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, также и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул. И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли. При сем ученики Его вспомнили, что написано: ревность по доме Твоем снедает Меня. На это Иудеи сказали: каким знамением докажешь Ты нам, что имеешь власть так поступать? Иисус сказал им в ответ: разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его. На это сказали Иудеи: сей храм строился сорок шесть лет, и Ты в три дня воздвигнешь его? А Он говорил о храме тела Своего. Когда же воскрес Он из мертвых, то ученики Его вспомнили, что Он говорил это, и поверили Писанию и слову, которое сказал Иисус. И когда Он был в Иерусалиме на празднике Пасхи, то многие, видя чудеса, которые Он творил, уверовали во имя Его. Но Сам Иисус не вверял Себя им, потому что знал всех и не имел нужды, чтобы кто засвидетельствовал о человеке, ибо Сам знал, что в человеке» (Ин. 2: 13-25).
 В Иерусалиме Господь наносит решительный удар по торгашескому иудаизму, удар по системе ценностей, разрушающей благородство души. И торгаши ответили ненавистью и неприязнью. Лев Гумилев писал: «Причина ненависти была элементарна: Иисус говорил то, чего самовлюбленный обыватель не знал, причем обыватель не может допустить, что кто-либо смеет знать то, чего не знает считающий себя потомком Авраама (Ин. 8:39) и, более того – сыном Бога (Ин. 8:41). Все евреи считали себя «сынами божьими», подразумевая только своего этнического бога, а не богов иных этносов – те пусть разбираются сами. В ответ на это Иисус сказал им: Если бы Бог был Отец ваш, то вы любили бы Меня, потому что Я от Бога исшел и пришел, ибо Я не Сам от себя пришел, но Он послал Меня… Ваш отец диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего; он был человекоубийцей от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины; когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец  и отец лжи» (Ин. 8:42-44).
Русский мир, таким образом, отвергал систему нравственных отношений, построенных на лжи. Иудейский закон, выполнив свою миссию, должен был уступить место Благодати. Этот закон уже превратился в закон рабства, где человеческие отношения строились не на взаимной любви, но на расчете, на купле-продаже человеческих душ и тел. Поэтому Господь выгоняет ростовщиков и менял. Он призывает возвратить Храму его истинное призвание и назначение. Изгоняя ростовщиков, Христос разрушал стиль сложившихся отношений. Он предложил человеку обожение, иудаизм же представляет собой начало буржуазных отношений. Изгоняя из Храма древних буржуа, Христос навсегда определил неприятие буржуазных отношений, как противоречащих Божественной этике. Его этика не принимала мир, в котором человек – разменная монета.
Наверно, поэтому в лучшем своем виде будет развиваться рыцарская культура, не принимающая торгашеский дух. Феодальный и сословный мир не идеален, но он более человечен, чем мир, в котором бог – золотая монета ростовщика. Божественная этика предложила иерархию, в которой братолюбие и честь не пустые звуки.
Древняя Русь приняла Божественную иерархию ценностей. Отмечу такой факт, что не было замечено на Руси, чтобы аристократия занималось ростовщичеством (за исключением Святополка Киевского), этим делом грешила еврейская диаспора. За что была презираема дружиной, князьями и, что немаловажно, русским купечеством.
Как известно, ростовщичество затворяет ворота в Царствие Божие, и надо было быть круглым идиотом средневековому человеку, чтобы Вечность менять на сиюминутную выгоду. Древний христианин себе позволить это не мог, а вот современный – пожалуйста! Весь сегодняшний мир строит свою экономику на принципах банковского капитала, где ростовщичество - основа основ. Вселенную иудеи отвлекли если не словами, то делами от Христа, Который потому и сплел из веревок бич, чтобы выгнать их из Святого места.
Только святой евангелист Иоанн упоминает о биче. Видимо, желая подчеркнуть, что с иудаизмом необходимо вести действенную борьбу, не забывая, что отступление приведет к измене Христа.
Современный буржуазный мир, собственно, эту измену объективно и совершил. Потому важно вернуться в древнерусскую историю, в которой происходило реальное становление Храма. Этим храмом была русская держава. Русская душа обитала в Церкви Христовой, возносясь духом в обители Пресвятой Троицы. Русский человек, признавая мир Божий и здешний, в то же время, полагал, что следовать нужно Создателю всего сущего. Его мир был целокупен. Извне приходит лукавый, поэтому с ним необходимо бороться, чтобы очистить землю, сей престол Божий, от врага рода человеческого. Этот лукавый приходил как торговец душ. Наверно, поэтому на Руси издревле не любили спекулянтов. Строился уникальный мир, в котором отсутствовала банковская система.
Русь строила реальное Царство Божие, в котором здешнее плавно переходило в горнее, ибо смерти нет, но есть жизнь бесконечная, что даже такая наука, как математика признает. Русь искренне последовала за апостолами, показавшими не просто идеальный мир, но воплотившие Христа в него своими делами, устраняя языческое прошлое и все человеческое, говоря словами Иоанна Златоуста, чтобы войти в Царство Света.
    Русь в это Царство входило с радостью. Отмечают, что в период принятия Русью Крещения, не было замечено широкого монашеского  и аскетического движения. Видимо, это так. Приняв Бога в сердце, русичи не видели нужды в сугубом отречении от мира, который хотели переделать абсолютно. Но, приступив к исполнению задуманного, обнаружили, что достигнуть совершенства, надо сначала самим, чтобы примером своим увлечь остальных. Появится аскетическое движение, как факел, освещающий дорогу идущим.
Русь покрывается многочисленными монастырями, ставшими очагами Царствия Божия. В них формируется человек, способный достичь Царствия Христова, уже здесь, на земле. Русский человек вошел в круг молитвенного общения. Это общение требовало вдумчивости и внимания, опыта стояния пред Отцом всего сущего, в молитве происходило узнавание и художественное осмысление слов и притч Христовых.
Русский человек в отличие от приземленного иудея обладал потрясающим образно-символическим мышлением, способное проникнуть в сакральность Богобытия. В киевских пещерах будет происходить таинственное рождение нового христианского этноса. Из храма славянской души будет изгнан дух торгашества, и зажжется пасхальный светильник, благовествующий всей Руси. И озаренные Божественным светом уже не желали иного, вещественного света. Из света любви выходили подвигоположники. Одним из первых был Моисей Угрин, претерпевший испытания достойные Иосифа Прекрасного. Оклеветанный, подвергнутый мучительным страданиям, он сохранил монашеские обеты, ставшие для него смыслом бытия. Ради Бытия не жаль было временной жизни, так быстро уходящей, подобно песку сквозь пальцы. Моисей не предал Христа и обрел Его.
Новая Русь, конечно же, рождалась в муках. Путь на Голгофу сопровождает предательство близких. Разве не предательство было убийство братьев-князей Бориса и Глеба Святополком, прозванным народом Окаянным. Но, видимо, Руси надо было пройти страшные искушения: равнодушие киевлян, убийства поляков и варягов, страшную кровопролитную битву на Альте, самоубийство, потерявшим Бога, Святополка, которого русская летопись называет сыном двух отцов (Владимира и Ярополка). В этих искушениях русский человек не озлобился, но, наоборот, стал яснее понимать суть происходящего, научается сострадать. Даже, называя Святополка окаянным, подчеркивает, тем самым, его несчастную судьбу. Русь жалеет князя, оказавшегося в поле между Чехией и Польшей и не знающего, куда ему идти. Ситуация достойная шекспировской трагедии! Жалеет и извлекает уроки.
Милосердие становится достижимым идеалом. Это прекрасно отражает русский фольклор, где один из главных героев милостивый князь Владимир, ласково прозванный Красным Солнышком. Слова и дела князя становятся мерилом, которым будут измеряться поступки. Рождалась поведенческая формула для всех последующих поколений князей, бояр, воевод, дружины, простого, наконец, люда.
«Повесть временных лет» рассказывает: «Владимир повелел всякому нищему и убогому приходить на княжий двор и брать все, что надобно: питье и пищу, и деньги из казны». Кроме этого, Владимир любил дружину, советуясь с ней, стараясь хранить мир в душе, с людьми и окрестными странами.
И это уже был стиль жизни, стиль русской православной этики, обретения особого русского пути во Христе. Русский гребец правил свою ладью с начертанным Богом в сердце. Уже не столько знамения его привлекали, сколько жизнь, в которой русич ощущал себя частью Христа. «Гораздо вернее были те ученики, которые не знамениями только были привлекаемы ко Христу, но и учением его; знамения увлекали более грубых, а более разумных – пророчества и учение. Потому те, которые были пленены учением, были тверже привлеченных знамениями; их-то Христос ублажал, когда говорил: блажени не видевшие, и веровавши (Ин. 20:29) (Св. Иоанн Златоуст).
И Русь шла к незабвенному Граду Божьему. На этом пути у неё, конечно же, были враги, пытавшиеся сбить с начертанного пути. Таким реальным врагом для Русской державы представлялся иудаизм, как система ценностей (против системы и обрушился Иларион Киевский). В этом отношении интересны рассуждения Льва Гумилева: «А ведь у иудаизма были шансы на победу. Православие ещё не укрепилось на Русской земле. Даже там, где местные культы были сломлены, воцарилось двоеверие, которое не исчезло вплоть до ХХ века. Но, получив возможность выбора между верой и безверием, русичи, от князей до смердов, выбрали греческую веру, так что иудейская пропаганда, видимо, играла роль катализатора в обращении славян и финно-угров в православие. Это отнюдь не снижает значение подвига митрополита Илариона, противопоставившего позитивное мировоззрение негативному, т.е. отсутствию всякой веры. Заслуга его не меньше, чем у прославляемых им каганов: Владимира Святого и Ярослава Мудрого. Но для нас важно другое: статистический процесс этногенеза в инерционной фазе, когда выздоровевший от возрастной болезни этнос отбрасывает чуждую ему культуру, противится превращению себя в химеру и тем избегает образования на своей земле антисистемы. Такова была воля народа, к которому принадлежал Иларион. Его огненные строки сыграли для Древней Руси ту же роль, какую для средневековой Франции одна фраза лотарингской пастушки <…>. А ведь из-за этого простого лозунга Англия проиграла Столетнюю войну.
Однозначное общественное мнение значительнее симпатий и антипатий отдельных князей. Оно исключало не только проповедь иудаизма, но и смешанные браки, которые в языческой Хазарии играли определяющую роль. Поэтому попытки западноевропейских евреев утвердиться в Киеве были неудачны, а хазарским пришлось ограничиться Тмутараканью, где они находились под властью русских князей».
Таким образом, Русь по воле Божьей обрела тот путь, которым следуем и до сих пор и которого должны держаться до скончания века. Слава Богу, что осознание значимости христианской цивилизации пришло практически сразу после принятия Крещения. Хотя это понимание начало приходить ещё во времена Аскольда и св. Ольги, когда русичи, подобно Никодиму, под покровом ночи, встречались с Господом.   
                Глава 3
«Между фарисеями был некто, именем Никодим, один из начальников Иудейских.
Он пришел к Иисусу ночью и сказал Ему: Равви! мы знаем, что Ты учитель, пришедший от Бога; ибо таких чудес, какие Ты творишь, никто не может творить, если не будет с ним Бог.
Иисус сказал ему в ответ: истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия.
Никодим говорит Ему: как может человек родиться, будучи стар? неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?
Иисус отвечал: истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие.
Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух.
Не удивляйся тому, что Я сказал тебе: должно вам родиться свыше.
Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа.
Никодим сказал Ему в ответ: как это может быть?
Иисус отвечал и сказал ему: ты — учитель Израилев, и этого ли не знаешь?
Истинно, истинно говорю тебе: мы говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели, а вы свидетельства Нашего не принимаете.
Если Я сказал вам о земном, и вы не верите, — как поверите, если буду говорить вам о небесном?
Никто не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын Человеческий, сущий на небесах.
И как Моисей вознес змию в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому,
дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную.
Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную.
Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него.
Верующий в Него не судится, а неверующий уже осужден, потому что не уверовал во имя Единородного Сына Божия.
Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы;
ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы,
а поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны» (Ин. 3: 1-21).
        В этой ночи узрели ту звезду, которая ясно осветила дорогу.
        Конечно же, русский путь был тесно связан с землей, её первозданной природой. Возможно, поэтому сто лет шли к христианскому Просвещению. Но Русь не была тем законником, который, ведая тайны Писания, не узнал пришествие Спасителя. Святитель Иоанн Златоуст пишет: «Никодим ещё долу вращается; ещё человеческое понятие имеет о Христе и говорит о Нем, как о пророке, не предполагая в Нем ничего особенного».
Думается, что совершение грехов, нежелание уйти от прежней жизни лежит в недоверии к Божественному Провидению. Видимо, это аксиома духовной жизни. Вполне допустимо, что искажения русского пути, были следствием именно недоверия Богу, которое, безусловно, подпитывалось талмудическими торгашами и языческой стихией. Талмудисты не были наивными философами, подобно Никодиму. Они пытались внедрить в славянское сознание привязанность к радостям современной жизни, приучить русского человека к торговой сноровке, дабы оставил всякое попечение о горнем. Иудей живет настоящим, его бог – реальность вещного мира. В этом вещном мире правит, по слову Апостола Павла, зависть, рвение и распря. Это мир не одухотворенной плоти.
Русский же этнос, приняв христианство, сотворил новую плоть. Большая заслуга в этом творчестве принадлежит Ярославу, которого в народе за его любовь к книгам, прозвали Мудрым. Ярослав продолжил дело своего святого отца. Нестор писал, что «отец его Владимир землю вспахал и размягчил, то есть крещением просветил, Ярослав же засеял книжными словами сердца верных людей, а мы пожинаем, ученье принимая книжное.
Велика ведь бывает польза от учения книжного: книгами наставляемы и поучаемы на путь покаянья, ибо от слов книжных обретаем мудрость и воздержанье. Это ведь реки, напаяющие вселенную, это источники мудрости; в книгах ведь неизмеримая глубина; ими мы в печали утешаемся; они – узда воздержанья. Велика есть мудрость. Если прилежно поищешь в книгах мудрости, то найдешь великую пользу душе своей».
Князь Ярослав приучал свой народ не к душевной, но духовной культуре, которая и сформировала уникальную русскую цивилизацию. Её уникальность именно в том, что смогли из перстного вещества родить существо горнее. Рожденные духом, стали созидать культуру, в основании которой такие имена, как Нестор Летописец, Иларион Киевский, знаменитый Автор «Слова о Полку Игореве», Даниил Заточник, святой Сергий Радонежский, Епифаний Премудрый, преп. Нил Сорский, преп. Андрей Рублев и тех, которых Бог весть. Имея такой духовный фундамент, неизбежно шли к преображению русской цивилизации. Магистральный путь Руси до сих пор не душевный, но духовный. Её богатство в Духе. В памяти русского человека – блаженство и духовная нищета. «Душа не сообщает жизни другому существу; а Дух не только живет сам по себе, но сообщает жизнь другим существам» (Свт. Иоанн Златоуст).
Взглянем на языческий позитивизм современного западного мира. Не происходит ли массовое омертвение и разрушение человеческого сознания? Средства массовой информации забиты надуманной мифологией и инопланетными призраками: смерть витает над этим миром. И этот мир хотят сделать частью русского бытия. Западный мир ещё обладает остатками Духа, но эти остатки находятся так глубоко, что требуют постоянной помощи извне. И эту помощь им может оказать русская культура.
Уже в 11 веке, когда началось разделение, Русь предложила западному миру путь, по которому следует идти. Но Запад выбрал свою дорогу. И для Востока стал в какой-то мере оглашенным.
«Оглашенный чужд верному. Он не имеет ни одной и той же с ним главы, ни одного и того же отца, ни того же города, ни пищи, ни одежды, ни дома; но все у них раздельно. У одного все на земле; у другого – на небесах. У этого царь – Христос; у того – грех и диавол. У этого пища – Христос; у того – гниль и тление. Да и одежда у этого – Владыка ангелов; у того – дело червей. У этого город – небо; у того – земля.
А если у нас нет с неверными ничего общего, то скажи мне, в чем же нам иметь общение (с ними)? Прошли и мы через те же муки рождения и произошли из одного чрева? Но и этого недостаточно для ближайшего родства. Итак, постараемся сделаться гражданами горняго града» (Свт. Иоанн Златоуст).
И, действительно, как меняется психология русского человека, для которого смыслом жизни становятся положительные категории Бытия. Рождается «Русская Правда» Ярослава, где древний славянский закон подвергается рассмотрению с христианских позиций. Постепенно исчезает кровная месть. И не в штрафах дело, над которыми издевательски насмехаются марксисты, а в ценности человеческой жизни.
Каждый микрокосмос важен для христианского Бытия, Святой Церкви. И уже читаем христианское наставление Ярослава детям:
« - Вот я покидаю мир этот, сыновья мои; имейте любовь между собой, потому что все вы братья от одного отца и от одной матери. И если будете жить в любви между собою, Бог будет в вас и покорит вам врагов. И будете жить мирно. Если же будете в ненависти жить, в распрях и ссорах, то погибнете сами и погубите землю отцов своих и дедов, которую добыли они трудом своим великим; но живите мирно, слушаясь, брат брата» (Повесть временных лет).
Так можно обращаться только тогда, когда понимаешь, что рожденное от плоти есть плоть, а от Духа – дух. Так может говорить тот, кто перешел из царства необходимости в царство Свободы и Любви.
Система социальных отношений также претерпела значительные положительные изменения. «Русская Правда» тому подтверждение. С конца Х века на Руси реализовывался новый идеал Бытия. Этот идеал формировал складывающуюся русскую нацию. Христианское братолюбие не на словах, но на деле становится живой реальностью. Осознание греха, по слову Свт. Иоанна Златоуста, привело к пониманию стыда. Кротость и миролюбие, присущее славянам, получили закваску во Христе. Началось нравственное переустройство русского человека, для которого насильственное переделывание мира представляется чуждым.
Господь пришел на землю, чтобы взойти на небо. Он воплотился, проповедовал, распялся, умер, воскрес и вознесся, чтобы сотворить мир в человеке. Ради этого мира Он кротко сносил все унижения и страдания, призывая своих последователей к терпеливому смирению. К сожалению, люди не столь терпеливы, как Бог. Им свойственно нетерпение. Они совершают нетерпеливые шаги даже к своему спасению, при этом, не забывая исправлять окружающих, но не себя. Какая разница между этими борцами за справедливость и Христом, идущим на добровольную жертву ради Любви, ради тех, кого Он сотворил. К сожалению, мало благодарных, мало осознающих подвиг Христа, готовых созидать новый мир. Святой Макарий Великий скажет: «Очень немного таких, которые с добрым началом соединили добрый конец, непреткновенно дошли до цели, имеют единую любовь к Единому Богу и от всего отрешились.
Многие приходят в умиление, многие делаются причастниками небесной благодати, уязвляются небесною любовию; но, не выдержав встретившихся на пути различных борений, подвигов, трудов и искушений от лукавого, поелику у каждого есть желание любить что-либо в мире сем, и не вовсе отрешаться от любви своей, возвратившись к разнообразным и различным мирским пожеланиям, по слабости и недеятельности, или по боязливости собственной своей воли, или по любви чему-либо земному, остались в мире и погрязли в глубине его».
Что же сотворить, чтобы быть благодарным. У русского человека это чувство начинается с элементарного понимания стыда. Святитель Иоанн Златоуст призывает устыдится Его любви, Его безмерного человеколюбия. Этот стыд приводит русского человека в такое состояния, когда он готов отдать жизнь и имущество за други своя.
Ментальность русского этноса с продвижением христианского Учения вглубь страны все более и более приобретала положительную динамику, ликвидируя отрицательное эгоистическо-языческое начало. А душа, действительно стремящееся к Господу, всецело отдает свою любовь Ему, получая взаимно. Любовь становится частью Бытия русского человека не в посмертии, но земной жизни. Русь обретала вечность и свет. Тьма отступала перед Светом Христовым. Русский человек отрицался блуда и пьянства, этих языческих составляющих порока. Князь Владимир в согласии с народом совершил выбор: Божественное Бытие предпочтительнее было, чем сиюминутность греха. И не потому он выбрал христианство, что оно разрешало винопитие и ядение свиного мяса, но ради обретения Истинной любви. Байки о пьяной Руси, когда-то уже развенчивал Михалон Литвин в своих записках «О нравах татар, литовцев и москвитян»: «Так как москвитяне воздерживаются от пьянства, то города их изобилуют прилежными в разных родах мастерами, которые, посылая нам деревянные чаши и палки для опоры слабым, старым и пьяным, седла, копья, украшения и различное оружие, грабят у нас золото».
Не зря литовский путешественник подчеркнул воздержание от пьянства, ибо именно это отличало древнерусских людей. Участие в пире, еще не означало упивание до поросячьего визга. Русский пир отличало веселие и добродетель: пьянство же подвергалось осмеянию. С этим пороком последовательно боролось Церковь и Её авангард, очаги истинного просвещения – монастыри.
Именно монастыри и монашеская жизнь становятся идеалом русского человека. Даже свою семейную жизнь полагали завершить не столько в своем доме, но отшельником, в скиту или в драгоценных сердцу пещерах. Власть, богатство, слава, почет стали почитаться на Руси сором ничего не значащим: другие ценности становятся мерилом бытия русского человека. В послании Поликарпу епископ Симон пишет: «Кто не знает меня, грешного епископа Симона, и этой соборной церкви, красы Владимира и другой, суздальской церкви, которую я создал? Сколько они имеют городов и сел! И десятину собирают на них по всей земле той. И всем этим владеет наше смирение… Но ведает Господь тайное, - истину говорю тебе: сейчас же всю эту славу и честь за ничто вменил бы, лишь бы колом торчать за воротами, валяться сором в Печерском монастыре…»
Это стало происходить вследствие осознания глубокого факта: Христос пришел не судить мир, но спасать его. Идея жертвенности нашла отклик вначале в эллинской душе, а потом передалась родственной славянской. Важно помнить, что в эпоху Крещения Руси, Византия представляла собой страну эллинизированного славянства. Приезжавшие на Русь греки-архиереи обладали генетической славянской памятью. Возможно, их далекие предки являлись славянами, пришедшими в империю в 6-7 веках. Исторические документы свидетельствуют, что Малая Эллада и Малая Азия были сплошь заселены славянами. Балканский же полуостров представлял собой вообще славянский мир.
Таким образом, можно говорить об объединенном славяно-греческом этносе, составлявшем Восточно-Римскую империю (напомню, что Русь была частью Римского государства, а после его крушения в центре, драгоценным остатком, на который был перенесен центр тяжести). Вместе со славянизированными греками на Русь пришел аскетический идеал. Сей идеал секуляризованному сознанию видится усекновением в человеке человеческого. Впрочем, возможно, так оно и есть. Действительно, происходит усекновение греха человеческого ради торжества Божественного образа, утверждения абсолютной свободы. Секулярному сознанию, воспитанному на эротических фантазиях, данный идеал недоступен до понимания. Его влечет соблазнительная тьма: «Никто, находясь в заблуждении, не захочет обратиться к вере, если не предпишет себе самому себе доброй жизни» (Святитель Иоанн Златоуст).
Русь же постепенно, но уверенно становилась христианской державой, крепко державшей над своей коронованной главой имперское знамя.
К сожалению, еще сегодня расхоже мнение, будто бы Византия на самом деле желала покорения Руси, ни в чем не помогая ей. Но вспомним, что шесть походов Руси против Византии не были результатом нападений империи на Русские земли. Наоборот, Русь еще по-язычески зачастую решала дипломатические споры. Со временем, именно под влиянием византийской дипломатии, русские князья будут стараться споры решать мирно. Кстати, и русско-печенежские и русско-половецкие войны также не были происками Восточного Рима, но скорее в них была заинтересована третья сторона. Этой стороной была еврейская работорговля. Потомки иудео-хазар стравливали русских князей и половецких ханов друг с другом. Это была хитрая игра не только ради наживы, но ради восстановления иудео-хазарской химеры. Своей базой избрали крымский Херсонес. «В Херсонесе жили восточные евреи, которых не затронул разгром Хазарского каганата. В православной Византии они имели ряд ограничений в торговле, в частности им запрещалось продавать в рабство христиан. Но в смутное время переворотов и мятежей Херсонес на время был предоставлен сам себе, и там стал правителем еврей, принявший крещение для карьеры. Не порывая связи с общиной, этот правитель разрешил соплеменникам торговлю русскими пленниками, которых могли им задешево продать половцы. Но для этого необходима была война.
Война началась в мае 1093 года, и поток русских, скованных, босых и голодных, хлынул на корсунский невольничий рынок. Там их задешево покупали евреи для перепродажи и, судя по данным источника, обращались с ними хуже, чем половцы. Подобно тому как в древности евреи покупали рабов – эллинов и христиан, чтобы убивать, так и тут они иногда морили пленников голодом и жаждой, а один изувер распял на кресте монаха Киево-Печерской лавры Евстратия Постника, захваченного в 1096 г. Но этот акт вызвал резонанс, дошедший до Константинополя. Алексей Комнин был человек решительный и приказал провести расследование, в результате которого выяснилось преступная деятельность эпарха (правителя) и всей общины. Базилевс Алексей приказал эпарха «зле убити» и провел репрессии против крымских евреев, а убийцу мученика Евстратия повесели «на древе», уподобив его Иуде» (Лев Гумилев).
Таким образом, была уничтожена на корню иудейская работорговля и влияние евреев на отношение Руси и Степи становится минимальным. Но оно осталось, и во многом вина ложилась на правительство Святополка Изяславича Киевского, который покровительствовал ростовщикам, обосновавшимся в Киеве. Частые войны с половцами именно этот князь санкционировал, чтобы пополнить свою казну и обеспечить своих заемщиков. В Киеве времен Святополка II будет проведена очередная попытка воплощения старого хазарского сценария. Вначале ставили на Олега Святославича, но игры с ним потерпели крах. Олег, раздосадованный убийством брата Романа Красного в 1079 году и его выдачей грекам, вернулся в Тмутаракань в 1083 году при помощи императора Алексея Комнина, устроив хазарам настоящее побоище. Иудейская община была подвергнута поголовному истреблению. Спаслась лишь часть в Крыму, откуда и пытались мстить, что уже было показано выше.
Надо признать, что Олег был одним из первых князей, кто на горьком собственном опыте осознал, какую опасность несут иудеи Руси. С половцами, с этим диким, жестоким, но наивным народом, можно и нужно было договариваться. И князь старался это делать. Это поймет и Владимир Мономах, который одержал больше всех побед над ними, но в конце концов предпочетший вступать в федеративные отношения со Степью. Они были свидетелями тому, как медленно, но верно Киев Святополка превращался в хазарскую химеру, а сам князь, женатый на «половчанке» упорно воюет со своими родственниками (видимо, половецкой крови у неё было столько же, сколько у блистательной Суламифь). Странная княгиня, не волнующаяся о своем народе (но вспомним историю  Есфирь и поймем, что как раз о своем народе она очень даже заботилась). Как известно, войны приносят победителям барыши. Но почему-то не заметно, чтобы киевляне купались в роскоши. Точки над и расставила смерть Святополка. Киевляне, доселе терпевшие из чувства почтения к князю (все-таки внук Ярослава Мудрого), восстали. Вот что пишет Николай Карамзин: «Ограбили дом тысяцкого именем Путяты и всех жидов, бывших в столице под особым покровительством корыстолюбивого Святополка». Это был ответ Руси фарисействующим и сомневающимся. Русь в 1113 году исповедала Христа, не испугавшись фарисеев и иудеев. Сей год, думаю, надо сделать юбилейным. Русь окончательно утвердилась как христианская держава, отвергнув заразительную власть Мамоны (обратим внимания, что потомки Святополка совершенно исключаются из династического ряда князей, имеющих право на великое княжение Киевское). Русь пошла вместе со своим князем Владимиром Мономахом вослед Христу. Кстати, история жизни данного князя весьма поучительна. «Поучение» князя – сплав историко-генетического опыта христианского бытования на Русской Земле. «Куда бы вы ни держали путь по своим землям, - пишет Владимир Мономах, - не давайте отрокам причинять вред ни своим, ни чужим, ни селам, ни посевам, чтобы не стали люди проклинать вас.
  Везде, куда вы пойдете и где остановитесь, напойте и накормите просящего… Всего же более убогих не забывайте и подавайте сироте, и вдовицу рассудите сами, а не давайте сильным губить человеку. Ни правого, ни виновного не убивайте и не повелевайте убить его. Мы, люди, грешны и если кто нам зло сотворит, то хотим его поглотить, кровь его пролить скорей…
Гордости не имейте в сердце и в уме; смертны все, сегодня живы, а завтра в гробу; все, что мы имеем, дано нам на малое время. Не уклоняйтесь учить увлекающихся властью, ни во что ставьте всеобщий почет».
И эта грамота князя станет путеводителем для сильных мира Русской земли. Авторитет Владимира Мономаха был непререкаем на Руси. Обратим внимание, что князь высшим считает аскетический идеал незлобия и отсутствие гордыни. Как известно, грех тщеславия разрушает душу христианина. И даже, если и милостыню творишь, то, по слову Иоанна Златоуста, лишишься небесной награды.
 Сему строгому предупреждению старались на Руси следовать даже в страшные времена междоусобий. Крестное самопожертвование не прошло мимо русской души, стало частью сути русского человека - прощение. Семена благодати, брошенные в русскую землю Святыми Ольгой и Владимиром, давали добрые всходы. Конечно, прорастание шло не гладко. Невозможно без содрогания читать историю об ослеплении Василька Теребовльского, который был предательски пленен Давыдом Волынским и Святополком Киевским. Тьма объяла не душу Василька, который став слепым, навсегда сохранил свет в своем сознании, но его гнусных палачей, тех, кто направлял в его глаза острые ножи.
И какое это вызвало потрясение и возмущение на Руси (м.б. и в этом кроется причина того, что роды Святополка и Давыда вывалились из династического ряда). Прошло всего сто лет после Крещения, а Русь мыслит уже христианскими категориями.
Вспомним зло, совершенное Ростиславом Переяславским, попущением которого утопили Печерского монаха Григория в днепровских водах. Не утонул ли князь в мелководной Стугне? Не был ли совершен Суд Божий над юным злодеем? Именно так поняли его смерть на Руси. Русское сознание всецело подчиняло себя Божественному Провидению, свои поступки сообразуя с Евангельским текстами. Возможно же это только в том случае, если существование проникнуто любовью.
Да, Русь еще в междоусобиях, много пролитой крови. Но и страшные события совершают нравственный переворот в духовном мире русского человека. Мерило его поступков – Христова Правда. Если бы не Правда Христа, то не победил бы Ярослав Мудрый окаянного Святополка, которому вначале сопутствовала удача; не сотворил бы удивительного превращения духовного Мстислав Храбрый, победивший Ярослава при Листвене, но мир и любовь предпочетший власти. Это удивительно русская история. Любовь Христова руководила Всеволодом, отдающего власть брату Изяславу, который пошел сражаться за Всеволодову обиду на Нежатину ниву, сложив свою голову. Понимание Божественной справедливости приведет князей на знаменитый Любечский съезд. Мир Христов становился частью их духовного мира. Этот мир не примет злодейского ослепления Василька, в едином порыве объединит братьев для отмщения преступников. Правда Христова научит и простить Святополка Киевского и Давыда Волынского. Владимир Мономах, вдумаемся, простит Олега, убившего его сына Изяслава.
Это могло произойти только тогда, когда на Руси повсеместно утвердилась Правда Господа Нашего Иисуса Христа и Его Соборная Церковь.
«После сего пришел Иисус с учениками Своими в землю Иудейскую и там жил с ними и крестил. А Иоанн также крестил в Еноне, близ Салима, потому что там было много воды; и приходили туда и крестились, ибо Иоанн еще не был заключен в темницу. Тогда у Иоанновых учеников произошел спор с Иудеями об очищении. И пришли к Иоанну и сказали ему: равви! Тот, Который был с тобою при Иордане и о Котором ты свидетельствовал, вот Он крестит, и все идут к Нему. Иоанн сказал в ответ: не может человек ничего принимать на себя, если не будет дано ему с неба. Вы сами мне свидетели в том, что я сказал: не я Христос, но я послан пред Ним. Имеющий невесту есть жених, а друг жениха, стоящий и внимающий ему, радостью радуется, слыша голос жениха. Сия-то радость моя исполнилась. Ему должно расти, а мне умаляться. Приходящий свыше и есть выше всех; а сущий от земли земной и есть и говорит, как сущий от земли; Приходящий с небес есть выше всех, и что Он видел и слышал, о том и свидетельствует; и никто не принимает свидетельства Его. Принявший Его свидетельство сим запечатлел, что Бог истинен, ибо Тот, Которого послал Бог, говорит слова Божии; ибо не мерою дает Бог Духа. Отец любит Сына и все дал в руку Его. Верующий в Сына имеет жизнь вечную, а не верующий в Сына не увидит жизни, но гнев Божий пребывает на нем» (Ин. 3: 22-36).
 «Нет ничего светлее и сильнее истины, равно как нет ничего бессильнее лжи, хотя бы она прикрывалась бесчисленными покровами» (Св. Иоанн Златоуст). Скрыть свет невозможно. Этот свет разливался по всей Руси великой особенно интенсивно в 12-13 веках. Происходит бурный рост градо и храмостроительства. Русское сознание прониклось евангельской красотой буквально, выражаясь в зодчестве, в самом зримом творческом делании. Этому способствовало взаимное общение, происходящее в Церкви, на родном и близком славянском языке. Образ Христа запечатлевался в сердце.
Когда-то Христос пришел в свои родные пределы, и его проповедь звучала на понятном народу арамейском языке. Народ слушал Бога на языке, который был частью его существа, его бытования на самых разных уровнях.
Можно смело утверждать, что становление христианской цивилизации немыслимо без живого разговорного языка общения. Думаю, с этим утверждением согласятся и католические богословы.
Русская Церковь, безусловно, осознавала себя частью Вселенской. Но она прекрасно помнила, что своим возрастанием обязана Элладе. Которая, пренебрегая трудностями, умаляя себя, делала возможное и невозможное ради возвеличивания и стояния Киевской митрополии (достаточно указать на огромное количество богослужебной литературы, привезенной из Царьграда, а одна книга, как известно, несколько сел стоило). Византия была для Руси своеобразным горним Иерусалимом, куда были направлены ум и совесть русского человека. Афон становится колыбелью русского аскетизма. Из Афона разливается на Русь Свет Невечерний, преображая полуночные страны. На этом чудном полуострове зарождалось удивительное смирение, наставником которого можно назвать великого Иоанна Предтечу. Посмотрите, как отвечает великий пророк ко пришедшим к нему иудеям! Это ответ человека, получившего великое откровение и жаждущего ещё большей радости. Он знает, Кого он крестил, и как истый игумен монастыря склоняет свою голову перед Спасителем и к тому призывает свою братию. Это призыв к покаянию. И этот призыв будет слышать чудотворный Афон.
К сожалению, не все греки понимали, что Христос предопределил Северу Европы стать центром Его мироздания. Зависть съедала когда-то иоаннитов, потом передалась философствующим эллинам, лишь для формы рядившихся в христианские рясы. Удивительную близорукость по отношению к Руси проявлял Михаил Пселл. Русь для него – варварская страна. И это мнение он насаждал в умы маленьких императоров, детей Константина Дуки. Ничего хорошего выйти из этого не могло. И Божественное Провидение поставит на престол умного и талантливого Алексея Комнина, который будет в Руси признавать не варварскую страну, но просвещенную светом Христовым державу.
На Русь придут те, кто плоды покаяния и любви почитать будут важнейшими. Они будут философствовать не об империи, не об её величии, они сотворят нового человека, совлекая с него все ветхое. Афонские вестники создадут новый русский мир. И этим Русь обязана Элладе. Без её духовного влияния не стоять бы сейчас Печерской Обители, Матери монашеского движения на Руси. На Русь приходило творческое и пасионарное дарование Византии: летописцы и иконописцы создавали светлые и прекрасные тона новой реальности, реальности Богобытия и Красоты, так полюбившейся русскому человеку. Греческий монах, сотворитель новой реальности не брал из своей библиотеки эллинскую философию: Гомер и Вергилий не вызывали у него бурного восторга. Эллада, приходя на Русь, изживала в себе языческую культуру. На Русь приходили не Афины, но Афон с наследием горнего Иерусалима. Русское сознание, слава Богу, миновала соблазнительная философия античного эллинизма, оно получало через плоть и кровь не мифопоэтику, но живого и реального Христа. В этом настоящее историческое счастье.
Конечно, каждый народ прошел через свою мифологическую историю. И нашей истории с ее уникальной самобытностью незачем было проходить чуждый урок. Наш миф органично вошел в систему христианского эллинизма, значительно славянизированного к 11-12 векам. Достаточно вспомнить знаменитое «Слово о Полку Игореве», в котором мифы переплетаются с христианскими образами, мирно сожительствуя, участвуя в общем процессе бытия, мерилом которого становится высшая Правда, заключенная в Христе.
Об этой Правде ещё в древности засвидетельствовал Иоанн. Он отбросил философствование ради Откровения Господня. Мир недоумевает, не видит очевидного, и глупеет. Глупость упрекает Предтечу, полагая этим уязвить его самолюбие, а он в этом умалении находит радость друга жениха. Глупость не может понять, что «Он не сам собою пришел высказать это, и не потому только говорил, что его спрашивали люди посторонние: его ученики сами и спрашивали его и слушали его. Если бы он говорил сам от себя, то они могли бы еще не верить; но слыша его ответы на собственные свои вопросы, они уже имели приговор сами против себя» (Св. Иоанн Златоуст).
Глупость тщеславна, а потому эгоистична, что объективно приведет к предательству Богобытия. Михаил Пселл, Иоанн Итал станут предшественниками западноевропейского возрождения. Не смогли избавиться от ессейского иудействования. Не заметили, что русская ветвь, привитая к имперскую древу, напиталась животворными соками, став неотъемлемой частью вселенского православия. Их взоры были обращены к Ветхому Риму, родник которого был заражен ересью. Русь не была понята философами, они потекли в Италию, где с радостью принимали нарушителей догматов и Богословского Откровения. Русь же не принимала еретиков и не заигрывала с ними, подобно цареградским эстетам, в среде которых начинала коваться будущая Флорентинская уния.
Русь понимала, что не Господь в ней нуждается, но она в Нем. И потому преданность Ему есть необходимое условия Бытия. Отступление приводит к греху, вследствие чего происходят усобицы и гонения, нападения поганых на Страну.
Каждое событие на Руси подвергается евангельскому осмыслению. Заходя в Храм, русский князь понимал, что не все измеряется земными пределами. Его мир становится беспредельным. И так думает не он один, но и его дружина, его люди, его княжество. Они предстоят Богу, они жили во Христе. То есть русский мир принял образ жизни во Христе.
Приняв же Христа, став соучастниками Его Бытия, русский мир обретал свободу. Потерять свободу означало подчинить себя языческой стихии. Потерять же было возможно, если уходил от любви Христовой, обрекая свою сущность на ничтожное существование. Об этом пророчествовал Святой Предтеча, предупреждая человека, призывая помнить, Кто воплотился ради его спасения.
                Глава 4
«Когда же узнал Иисус о дошедшем до фарисеев слухе, что Он более приобретает учеников и крестит, нежели Иоанн, — хотя Сам Иисус не крестил, а ученики Его, — то оставил Иудею и пошел опять в Галилею. Надлежало же Ему проходить через Самарию. Итак приходит Он в город Самарийский, называемый Сихарь, близ участка земли, данного Иаковом сыну своему Иосифу. Там был колодезь Иаковлев. Иисус, утрудившись от пути, сел у колодезя. Было около шестого часа. Приходит женщина из Самарии почерпнуть воды. Иисус говорит ей: дай Мне пить. Ибо ученики Его отлучились в город купить пищи. Женщина Самарянская говорит Ему: как ты, будучи Иудей, просишь пить у меня, Самарянки? ибо Иудеи с Самарянами не сообщаются. Иисус сказал ей в ответ: если бы ты знала дар Божий и Кто говорит тебе: дай Мне пить, то ты сама просила бы у Него, и Он дал бы тебе воду живую. Женщина говорит Ему: господин! тебе и почерпнуть нечем, а колодезь глубок; откуда же у тебя вода живая? Неужели ты больше отца нашего Иакова, который дал нам этот колодезь и сам из него пил, и дети его, и скот его? Иисус сказал ей в ответ: всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную. Женщина говорит Ему: господин! дай мне этой воды, чтобы мне не иметь жажды и не приходить сюда черпать. Иисус говорит ей: пойди, позови мужа твоего и приди сюда. Женщина сказала в ответ: у меня нет мужа. Иисус говорит ей: правду ты сказала, что у тебя нет мужа, ибо у тебя было пять мужей, и тот, которого ныне имеешь, не муж тебе; это справедливо ты сказала. Женщина говорит Ему: Господи! вижу, что Ты пророк. Отцы наши поклонялись на этой горе, а вы говорите, что место, где должно поклоняться, находится в Иерусалиме. Иисус говорит ей: поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу. Вы не знаете, чему кланяетесь, а мы знаем, чему кланяемся, ибо спасение от Иудеев. Но настанет время и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет Себе. Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине. Женщина говорит Ему: знаю, что придет Мессия, то есть Христос; когда Он придет, то возвестит нам все. Иисус говорит ей: это Я, Который говорю с тобою. В это время пришли ученики Его, и удивились, что Он разговаривал с женщиною; однакож ни один не сказал: чего Ты требуешь? или: о чем говоришь с нею? Тогда женщина оставила водонос свой и пошла в город, и говорит людям: пойдите, посмотрите Человека, Который сказал мне все, что я сделала: не Он ли Христос? Они вышли из города и пошли к Нему. Между тем ученики просили Его, говоря: Равви! ешь. Но Он сказал им: у Меня есть пища, которой вы не знаете. Посему ученики говорили между собою: разве кто принес Ему есть? Иисус говорит им: Моя пища есть творить волю Пославшего Меня и совершить дело Его. Не говорите ли вы, что еще четыре месяца, и наступит жатва? А Я говорю вам: возведите очи ваши и посмотрите на нивы, как они побелели и поспели к жатве. Жнущий получает награду и собирает плод в жизнь вечную, так что и сеющий и жнущий вместе радоваться будут, ибо в этом случае справедливо изречение: один сеет, а другой жнет. Я послал вас жать то, над чем вы не трудились: другие трудились, а вы вошли в труд их. И многие Самаряне из города того уверовали в Него по слову женщины, свидетельствовавшей, что Он сказал ей все, что она сделала. И потому, когда пришли к Нему Самаряне, то просили Его побыть у них; и Он пробыл там два дня. И еще большее число уверовали по Его слову. А женщине той говорили: уже не по твоим речам веруем, ибо сами слышали и узнали, что Он истинно Спаситель мира, Христос» (Ин. 4: 1-42).
Думая об этом событии, Русь вижу той самой самарянкой, грешившей, но сердцем своим искавшей Бога и принявшей Его Истину. По-славянски самарянку зовут Светлана. Это очень символично. Светлана, получившая Благодать Невечернего Света. Потрясенная до основания души своей, она, с этого момента, начинает горнее восхождение, в котором произойдет преображение языческой стихии. В этом преображении не отказывают уже Господу и принимают Того, Кому негде голову преклонить, подобно человеколюбивому самарянину. Русь ответила на приветствие Христа, Который не погнушался, но принял тех, кого презрительно называли варварами.
Да, варварское право с его удельной раздробленностью и сумятицей было ещё сильно в сознании славян. Но была и заложена мысль о Единстве, вне которой не может быть спасения и бытия в Боге. Конечно, ещё крепко родовое и вечевое начало в русском человеке, но и понимание соборности, всеобщности уже не чужды русскому сознанию. В Руси, как самарянке, рождалась Церковь, рождался тот Свет, который наполнял смыслом жизнь каждого человека. И церковная община была вполне понятна на Руси. Спаянный родом и в Церкви обнаруживал братство, только ещё более высокое, основанное не только на крови, но и духе. И реально этими общинами руководил Сам Христос, поставивший Помазанником Своим на Руси Великого Князя.
Владыка Никанор Одесский и Херсонский в день 900-летия Крещения Руси скажет: «Православная Церковь принесла на Русь, из православной Византии, идею великого князя, как Богом поставленного владыки, правителя и верховного судью подвластных народов, идею государства. Церковь утвердила единство народного самосознания, связав народы единством веры. Церковь создала сперва одно, потом другое дорогое для народа святилище в Киеве и Москве. Церковь перенесла на Русь грамоту и культуру, государственные чины и законы византийского царства. Единственно Церковь была собирательницей разрозненных русских княжеств. Церковь выпестовала, вырастила московского князя сперва до великокняжеского, а потом до царского величия. Пересадив и вырастив на русской земле  идею византийского единовладычества, Церковь возложила и св. Миропомазание древних православных греческих царей на царя Московского и всея Руси».
Поиск единства мог происходить только в Храме Божьем, где единство заключено в общем духе. В противном случае такого этнонима как Русь не существовало бы.
Правда, существует мнение, что русское государство сформировали князья, вече и дружина. Романович-Славатинский писал: «Эти элементы находятся в постоянном колебании, то, борясь между собой, то, уравновешивая друг друга. Более того, даже была опасность установления на Руси вечевой республики. «Междоусобия князей, - говорит Иловайский, - и частая нужда искать поддержки у местного населения способствовали развитию и укреплению вечевых обычаев». Возможно, доля истины в этом есть. Однако все эти элементы могли содействовать государственному строительству только под водительством Церкви, и Его Главы – Христа. В Церкви была заложена идея единства, более того, Церковь показывала образ жизни, основанный на Высшей справедливости.
Вспомним, что новгородское Вече могло отказать Ярославу Мудрому в помощи. Перед тем князь вероломно убил вечевых послов, но вече руководствовалось высшей справедливостью. Русь была потрясена убийством Бориса и Глеба окаянным Святополком, и шла сражаться не столько за обиду Ярослава, сколько за Правду Божию.
Эта Высшая справедливость становилась мерилом поступков русских людей. Хотя, конечно, Божественное право не могло сразу победить родовое начало, которое являлась частью славянского мифа. Изжить его было крайне сложно. Даже владение Русской Землей было продолжением этого мифического начала. Русью владел не один князь, но род Рюрика. В такой ситуации примирить вече, князей и дружину выглядела проблематично. Какой-то из этих элементов хотел преобладать над другим.
«В 1218 году в Новгороде посадник Твердислав очень ясно выразил принцип, что вече одинаково может распоряжаться князьями и посадниками. В это время в Новгороде происходили смуты, в которых был замешан посадник Твердислав. Князь Святослав заявил вече: «Не могу быть с Твердиславом и снимаю с него посадничество». «А какая его вина?» - спросили Новгородцы. «Без вины», - отвечал Святослав. Тогда Твердислав сказал: «Радуюсь тому, что на мне нет никакой вины, а вы, братья, вольны и в посадничестве, и в князьях». Князь, таким образом, официально низводился в разряд властей служебных, которыми самодержавный народ может распоряжаться по усмотрению. Чем же кончился спор? Новгородцы послали сказать князю: «Ты нам клялся ни у кого не отнимать должности без вины, и мы не допустим, чтобы у Твердислава отняли без вины посадничество…» Святослав уступил воле веча» (Лев Тихомиров).
И такая борьба будет происходить вплоть до конца 15 века. Пользы  в этом Русской Земле, естественно, не было. Это понимала Православная Церковь, вбиравшая в себя родовые начала, переосмысливая их, замешивая новое тесто, чтобы испечь хлеб преображения, придав каждому государственному элементу духовную составляющую. Для этого, безусловно, нужно время, необходимо было созреть. Несколько веков поднималось тесто, пройдя через жар покаяния и очищения. Видимо, в этом удел Руси. Идти по дороге, которую освящает Христос, не покидать Его ни при каких обстоятельствах. Помнить, что Сам Господь пришел на нашу землю, творя из грубого вещественного варварского славянского мира, привыкшему к материальному попечению более, чем духовному, новую христианскую цивилизацию. Русь стала частью Вселенной, в которой не была забыта ни единая душа человечья. Её житейское попечение стало мериться идеалами духовной жизни. Приняв Христа, Русь творчески переосмысливала свои отношения с соседями. До Крещения наблюдаем походы князей ради добычи и славы. Но после принятия христианства Русь ведет оборонительные войны. Линия крепостей опоясала восточные границы Русского государства. Войны с печенегами и половцами понимались как войны с «погаными». В этих войнах стали понимать ценность человеческой жизни. Владимир Мономах вспоминал: «А потом Олег пошел на меня со всею Половецкою землею к Чернигову, и билась дружина моя с ними восемь дней за Малый вал и не дала им войти в острог. Пожалел я христианских душ, и сел горящих, и монастырей и сказал: «Пусть не похваляются язычники». И дал Олегу стол отца, а сам пошел на стол своего отца в Переяславль».
Так мыслит русский князь сто лет спустя после Крещения, воспитанный в вере Христовой. Иначе было всего лишь в 977 году, когда, когда прадеды Владимира Мономаха Ярополк Киевский и Олег Древлянский начнут усобицу из-за дани. Эта война завершится убийством Олега. Христианское сознание по-другому смотрит на жизнь. Тот же Владимир Мономах, участвовавший, по его собственному признанию, в 83 походах, предпочитал войне мир. На Руси выковывалось православное мировоззрение, близкое восприимчивой славянской душе. Русь ощущала себя часть восточно-римской цивилизации. Но была опасность перейти в систему координат Священной Римской империи. Особенно остро события развернулись в 1073 году, когда Святослав, нарушая волю отца Ярослава Мудрого, выгнал из Киева своего старшего брата Изяслава, который был вынужден скитаться по Европе, прося помощи у Рима. И папа Григорий ухватился. Он обещал помощь, но в ответ требовал подчинения Руси римской курии, пожаловал Изяславу королевский титул. Слава Богу, что Изяслав, вернувшись на Родину, не собирался выполнять обещания. В этом отличие Руси от Запада, где смена ориентации князем, приводит и к изменениям народным. Русь уже была крепка православной верой. Сияла Печерская Обитель, ставшая нравственным авторитетом русского народа. Русь потому и приняла Изяслава, что он отказался от помощи Польши, примирившись с братом Всеволодом, который по-христиански уступает старшему в роде стольный Киев.
Однако путешествия по Европе для Изяслава и его сыновей зря не прошли. Святополк, став киевским князем, начинает откровенно прозападническую политику, втягивая русские княжества в длительную русско-половецкую войну. Надо сказать, что половцы половцам рознь. Например, совершенно необязательно было воевать с ханом Боняком, отряды которого дважды спасли Восточно-Римскую империю от разгрома. Вначале это произошло при Лебурне в 1091 году, когда Боняк и император Алексей Комнин фактически ликвидировали печенежский этнос, а в 1097 году Боняк сокрушил врага Византии венгерского короля Кальмана. Поэтому война с Боняком была объективно выгодна Западу. Это понимали Владимир Мономах и Олег Черниговский, стараясь наладить с половцами мирные отношения, и наносить удары только тогда, когда этого требует защита Родины (надо признать, что простодушных степняков с успехом дурачили иудейские банкиры и ростовщики). Война ослабляла Византию и Русь. Кроме того, в любой войне нужно искать выгоду. Эта выгода заключена в кошельках ростовщиков (о чем говорилось уже выше). Все банки Европы, за редким исключением, были в руках иудейских банкиров. Запад получал за символическую цену рабов половцев, если удача была на стороне русских, и русских рабынь и рабов, если побеждали половцы. Посредниками выступали херсонеские евреи, враги, кстати, как мы помним, Алексея Комнина.
Понятно, что Западу не нужна была сильная Русь, тем более союзница Византии. Нужен был претендент на трон. Таковой нашелся в лице Ярослава Святополчича, внука Изяслава Киевского. В 1123 году на Русь обрушилась Германо-венгерско-чешско-польская рать. Это, по сути, был первый крестовый поход против Руси Православной католического Запада. Возглавлял поход Стефан Венгерский. Но князь Ярослав был убит при объезде осажденного города. Лев Гумилев писал: «Маленький эпизод 1123 г. – осада Владимира-Волынского венгеро-польско-чешской армией при наличии русских союзников, по сути дела агентов Ватикана, - сулил трагические последствия, что легко заметить, взяв для сравнения судьбу полабских славян. Резерв Ярослава Святополчича был неисчерпаем: все рыцарство Германии и купечество Италии, находившиеся в акматической фазе пассионарного напряжения. Для того чтобы выйти на рубеж Днепра, венграм нужны были только проводники и посредники с местным населением, но это-то и лишил их дальновидный Владимир Мономах, умевший действовать в согласии с народом. Поэтому когда он предложил массам программу союза с Византией, мира с половцами и неприятие Запада, она была принята общественным мнением соборно, т.е. как нечто самоочевидное.
Венгрия упустила время для удара, древнерусские западники рассыпались розно, а православие спасло Русь от оккупации, попытки которой повторились лишь через 100 лет. Именно за это Русь должна быть благодарной Владимиру Мономаху».
Владимир оказался плоть от плоти русским и православным князем, понявший предназначение Руси как составной части Единой Православной империи, где духовной столицей выступал Царьград. Мономах понимал, что Русь тогда останется самобытным этносом, когда будет идти совместно с Восточным Римом. Мономах, как и его прадед, Святой Владимир, увидели в федерации Руси с Византией так необходимое единство (в 1119 году император даровал Владимиру Мономаху венец кесаря, признав в нем равного). Это единство стало частью исторической памяти народа, без которого не смогло бы родиться Русское Царство. Народ помнил эпоху Владимира Мономаха и его сына Мстислава Великого как расцвет именно единого Киевского государства. В эту эпоху Русь обрела свободу. В народной памяти это останется навсегда. Она не нуждалась, чтобы её поучали невежественные люди, приходящие с Запада. Она пила воду из рук Самого Господа. Подобно Самарянке, узнав, «Кто Он тотчас готова была повиноваться и внимать ему, чего нельзя сказать о иудеях» (Свт. Иоанн Златоуст).
В 1127 году Русь стала полностью единой, даже Полоцк подчинился Киеву, а полоцкие князья были сосланы в Константинополь. Этим актом Мстислав Великий признал верховенство имперской идеи и склонял русский стяг пред Помазанником Божием – императором Рима. Нахождение в единой системе имперских координат помогло русскому сознанию в дальнейшем находить правильный вектор движения.
В каком бы городе не жили, ощущали себя частью Единой Русской Земли. Это было крайне важно для сохранения православного русского этноса. Идея единства впечаталась в русскую историческую память. Как известно, уровень сознания отчетливо прослеживается в устном народном творчестве. Дмитрий Лихачев замечал: «Фольклор, исторический эпос, игнорирует усобицы. Эпос рисует героические картины борьбы с внешними врагами Руси! Так он отразился в «Повести временных лет», так он дошел до нас и в современных нам былинах. Но ни тут, ни там нет изображения усобиц: в «повести» усобицы никогда не описываются на основе фольклорных данных; в современном же эпоса полоса усобиц не отразилась. Эта особенность русского эпоса была четко отмечена Н.Г. Чернышевским: «… Сознание национального единства всегда имело решительный перевес над провинциальными стремлениями, если только были со времени Ярослава какие-нибудь провинциальные стремления… распадение Руси на уделы было чисто следствием дележа между князьями… но не следствием стремления самого русского народа. Удельная разрозненность не оставила никаких следов в понятиях народа, потому что никогда не имела корней в его сердце; народ только подчинялся семейным распоряжением князей»».
Действительно, приняв Христа, русское сознание уже не могло быть раздробленным. Дальнейшее распадение Руси на три части представляется явлением скорее политическим. Чтобы это политическое раздробление закрепить на территориях Белоруссии и Украины будут созданы религиозные организации, пытающиеся, начиная с 14 века рвать церковное тело Руси. Вначале автокефалия, потом Греко-католицизм, сегодня уже неприкрыто идет католическая экспансия. Язык  в становлении этноса играет второстепенную роль. Она увеличивается, когда нация обретает религиозный идеал. Если бы в западных областях Украины и Беларуси сумели бы отстоять Православие, то, убежден, не приходилось бы говорить о новых национальных образованиях. Бесспорно и влияние Польши и Венгрии, разыгрывающих национальную карту в своих интересах, в которых Украине и Беларуси отводилась роль провинций, где полонизация должна была пройти в краткие сроки. Мечта пана Пилсудского почти сбылась, если бы не вторая мировая война. Игра же на национальных чувствах с забвением оных, потрясающая акция Ватикана. Для украинского католика, как и для православного отщепенца, без широких, «как Черное море», шаровар, без полонизированной мовы, которую даже лишили её самоназвания («руська мова»), и Бога не существует. Какое глубокое отличие от православного сознания. Для русского православного человека национальная исключительность и возведение своих доморощенных принципов в непреложный догмат есть самый, что ни на есть иудаизм, причем иудаизм, возведший себя в ранг Высшей Истины. Отщепенцам не понять кротость и величие Самарянки-Руси. Их путь – неистовство и бесовщина, нетерпение, обустроение земли, в которой утеряно соборное Божественное начало. Вот и пытаются разорвать на части Святую Русь, забывшие свою истинную мать. Русский же человек терпит, ибо знает, что не в силе Бог, но в правде. Монгольское иго нас научило терпеть. Освобождаясь от него, в первую очередь думали не о земном существовании, но о горнем Бытие. «Не для того Бог ввел нас в настоящую жизнь и вдунул душу, чтобы мы пользовались только настоящим, но для того, чтобы все делали для жизни будущей; только бессловесные созданы для одной настоящей жизни. А мы для того и имеем бессмертную душу, чтобы вполне приготовиться к той жизни. Если же ты пригвождаешь себя к земле, тогда как тебе предложены блага небесные, то подумай, какое в этом оскорбление для Дарующего их. Он предлагает тебе горнее, а ты, не слишком этим дорожа, предпочитаешь землю. Поэтому, как оскорбленный, Он угрожает геенной, чтобы ты из этого познал, каких благ лишаешь сам себя» (Свт. Иоанн Златоуст).
На Руси это ясно поняли, создавая в самих себе отражение небесного Богочеловека, т.е. земную икону горнего мира. Русский человек не хотел уподобляться тем, «которые не последуют заповедям Господним, не отреклись от себя самих; и не возлюбили единого Господа, но добровольно связали себя земными узами» (Св. Макарий Великий). Русский идеал в незримом Китеж-Граде, который в народном сознании представлялся реальным Градом Божьим. Его необходимо найти, но, чтобы найти, надо знать путь. И это путь самарянки, идущей к колодцу, чтобы встретить Христа. Как и самарянка, Русь грешна, и много мужей у неё, и тот, который ныне, не её муж, но именно у ней попросит воду Господь, чтобы через мгновение Самому дать пить воду живую и бессмертную. Русь со всеми грехами, но и верой приходила к Тому, Кого любила беспутно, бестолково, но нелицемерно. Господь принимал наших предков. Видел их кротость и нестяжание, стремление к Нему, готовность слышать Его обличения и каяться искренне, стараясь очистить свою совесть. Нестроение времен Святополка завершились не в силу того, что на Руси воцарился Мономах, но потому что он суммировал в своей личности волю и чаяния народа. И народ, и князья признали нарушения лествичного права во имя Единства (как известно, согласно этому праву киевским князем после Святополка должен был стать черниговский князь Олег Святославич), во имя постижения Высшей справедливости. Русь становилась Единой Державой, во главе которой стоял законный кесарь и Василевс Римской империи.
Был заложен фундамент будущего Русского Царства, на котором формировалось русское государственное православное мировоззрение. Образ же самарянки станет для русского самосознания знаменем, путеводной звездой. Отныне, русич будет преображать себя, свою землю, строя города, где центром – Храм Божий. Не символично ли, что главные Храмы Руси, в Киеве и Новгороде, носили имя Святой Софии, Премудрости Божией. Русь навсегда приняла Христа, даровавшего ей мудрость, причащаясь Его Тела и Крови, став частью Евхаристической Тайны.
Это говорило и том, что возвращение к язычеству было невозможно. Попытки вернуть были в течение 11 века, но к началу 13 века народ не воспринимал религию волхвов, видя в ней очередную демонологию. Арестованные волхвы, кстати, своими богами признавали чертей, открывающие им тайны мира сего. У волхвов не было будущего, не было классической программы действий, лишь демонические сполохи, ведьмины игры, к которым народ относился иногда с добродушной иронией, а иной раз с сарказмом. Поэтому утверждать, что на Руси было двоеверие, видимо, будет неправильным. Суеверие, конечно же, было. Но суеверие не представляет собой систему. Язычество основано на чувствованиях. Церковная Русь избавлялась от них повсеместно, консолидируя общество во имя идеала Абсолютной Любви. Церковь помнила, что поле битвы между добром и злом – сердце человека.
Это сердце, порой, мечется и подчиняет себя языческой стихии, забывает, что человек  призван быть Образом Божием. Начинаются жестокие походы в поисках Истины. Но это не двоеверие. В русских былинах идеалом выступают цельные герои – Илья Муромец, Алеша Попович, Добрыня Никитич, в сказках – Марья-Царевна и Иван-Царевич. Эти герои – образцы, эталоны поведения. Они приводят к святости, святой Илья Муромец, мощи которого почивают в русском Киеве, в Святых Печерах, становится частью общерусского отношения к Бытию. Его жизнь, как и жизнь святого Владимира и Владимира Мономаха, превращают русского человека в православного христианина и воина, смиренно несущих крест служения родной Отчизне, готового, несмотря на обиды, встать на защиту родной земли. Этот образ смирения мог быть выработан только под воздействием Евангельского Благовестия. Сам Господь возвещал Свою Нагорную проповедь в смиренномудрии, но с невероятно духовной силой.
Русские герои вожделенно приняли смирение Бога, чтобы утвердить Справедливость. На этом парадоксе вожделения строилось русское духовное сознание, отрицавшее эгоистическое самолюбие ради Бога и Русской Земли, которую воспринимали как единое соборное целое, как отражение Царствия Божия на земле.
Осмысление соборного единения становится для русского человека живой водой, которую давал Христос. В киевских пещерах подвижники русские до сих пор питаются этой водой, продолжая быть духовным светильником Земли Русской. Поэтому, даже перестав быть столицей Руси, Киев навсегда останется её духовным центром. Уже тысяча лет Великая Лавра напаивает из своего источника русский православный этнос.
Всякого рода «украинство» не приемлется не только за откровенный шовинизм, но за откровенное духовное предательство по отношению к тому началу, от которого пошло религиозное сознание Руси, откуда пошла Русская земля. Если кому-то хочется формировать какую-то очередную национальную химеру, то, пожалуйста, подальше от наших этнических границ. Русь в Евхаристической Тайне слита и нераздельна во Христе.
Ушедшие из Храма Кафолической Церкви, лишили себя Богоизбранности, предали Богочеловека. Отец их – Иуда из Кариота. Они готовы ради своего земного благополучия совершить Богоубийство, искалечив души Малой и Белой Руси. Но самое печальное, что многие творцы химеры искренне верят в свою этническую миссию, искренне хромают по дорогам истории. Искренне растлевают и расхищают, словно волки в овечьих шкурах, удел Божьей Матери. «Иудеи, о которых Он прилагал всевозможное попечение, часто бросали в Него камни, напротив, самаряне привлекали Его к себе, хотя Он и не к ним шел. Те и после чудес остаются неисправимы, а эти и без чудес показали великую веру в Него; и то именно составляет их честь, что без чудес уверовали, иудеи же не переставали требовать чудес и искушать Его» (Свт. Иоанн Златоуст).
Таковым искушением является всякий, забывший великое предназначение Руси, всякий, кто служит разделению Православной Земли. Древние об этом помнили. В 1097 году киевляне после злодеяния, которое совершили князья Святополк и Давид Волынский над князем Васильком Теребовльским, просили Владимира Мономаха: «Молим ся, княже, тобе и братома твоима, не мозете погубити Руськыя земли. Аще бо возьмете рать межю собою, погани имуть радоватися, и возмуть землю нашю, иже беша стяжати отци и  деди ваши трудом великим и храбрьством, побарающе по Русьскей земли, ины земли приискываху, а вы хочете погубити землю Русьскую» (Лавр. летопись). И это говорит народ, сердцем принявший Слово Христово. В предисловии к Начальному своду читаем: «Вас молю, стадо Христово: с любовью приклоните ушеса ваша разумно! Како быша древни князи и мужи их. И како отбараняху Руския земля…» (Соф. 1 лет.).
Итак, этические ценности христианства становятся для бывших язычников основополагающими, созидающими Бытие нескончаемое, а, значит, наполненное смыслом. Господь воистину спасал мир самопогибающий, спасал своим воплощением и своею благодатью. Язычество на Руси вытеснялось повсеместно. Упоминание богов в фольклоре было лишь актом образотворчества. Дмитрий Лихачев писал: «Мы можем предполагать, что имена языческих богов упоминались в народной поэзии XII в., как отчасти, они упоминаются в народной поэзии нового времени (XVIII-XIX вв.). Они были живы и народной поэзии XII в., как об этом свидетельствует само «Слово о Полку Игореве». Однако, конечно, в XII в. языческие боги не были предметами верования и поклонения, они были символами определенных явлений природы, стихий, широкими обобщающими образами, и только».
Таким образом, можно говорить, что к началу 13 века Русь реально становилась на путь Богоизбранности. С 1204 года она была единственной державой, где Православие являлось господствующим вероисповеданием. Нужно было пройти через монгольский  огонь, чтобы заслужить право стать Римской империей. В 13 веке Господь ещё собрал остатки Византии, чтобы на излете своей великой истории она совершила жертвенный подвиг во имя вселенской идеи, во имя великого ответа Востока Западу. Но к середине 13 века, казалось, что Господу негде будет приклонить голову. Православный мир был раздроблен и лежал в руинах.
«По прошествии же двух дней Он вышел оттуда и пошел в Галилею, ибо Сам Иисус свидетельствовал, что пророк не имеет чести в своем отечестве. Когда пришел Он в Галилею, то Галилеяне приняли Его, видев все, что Он сделал в Иерусалиме в праздник, — ибо и они ходили на праздник. Итак Иисус опять пришел в Кану Галилейскую, где претворил воду в вино. В Капернауме был некоторый царедворец, у которого сын был болен. Он, услышав, что Иисус пришел из Иудеи в Галилею, пришел к Нему и просил Его придти и исцелить сына его, который был при смерти. Иисус сказал ему: вы не уверуете, если не увидите знамений и чудес. Царедворец говорит Ему: Господи! приди, пока не умер сын мой. Иисус говорит ему: пойди, сын твой здоров. Он поверил слову, которое сказал ему Иисус, и пошел. На дороге встретили его слуги его и сказали: сын твой здоров. Он спросил у них: в котором часу стало ему легче? Ему сказали: вчера в седьмом часу горячка оставила его. Из этого отец узнал, что это был тот час, в который Иисус сказал ему: сын твой здоров, и уверовал сам и весь дом его. Это второе чудо сотворил Иисус, возвратившись из Иудеи в Галилею» (Ин. 4: 43-54).
 Отчего произошло крушение Византии? Причин много. Но, думается, что сами византийцы начинали понимать эти трагические уроки. Хроника Никиты Хониата весьма красноречива. Но проблема Восточного Рима была в какой-то степени в самой идее Рима (но не империи собственно). Комнины мечтали возвратиться на Запад, особенно это касалось Мануила, он и женат был на католичке, а свое наследие даже хотел передать венгерскому королевичу. Жажда вернуться к временам Юстиниана была совсем не ко времени. Политическая реальность была совершенно другая. Императоры Византии, словно не видели, что крестоносцы в каждый свой поход мечтают об исчезновении империи, о захвате ее несметных богатств. И падение империи началось, конечно же, с раздробленности. Ангелы свергли Комнинов, потом Алексей III, брат Исаака, ослепил василевса, а Алексей IV, бежав из темницы, призвал на помощь крестоносцев, которые с удовольствием забрали Новый Рим в свои руки.
Господь дал шанс Православной империи, сохранив остатки с центром в Никее. Эта держава была слишком дорога каждому православному человеку. Её история являлась исторической памятью православных народов. Именно империя заложила стремление к единству в сознании не только в духовном отношении, но и политическом. И эта политическое единство в своей основе имело христианское отношение к Бытию. Достаточно вспомнить историю императора Маврикия. Василевс совершил грех, не выкупил пленных, и варвары перерезали пленных. Казалось бы, рядовое событие эпохи Средневековья. Но царь не может себя простить, ибо понимает, что преступил Закон милосердия и просит Церковь молится о ниспослании ему наказания в здешней жизни, чтобы в загробной жизни быть с Богом. Он получил наказание. Был свергнут. И казнен вместе со всей семьей. Причем сыновей казнили перед ним. «Маврикий видел, как слетали одна за другой головы сыновей его и только повторял за каждым ударом топора:
«Праведен Ты, Господи, и справедливы суды Твои…»
Последней слетела голова самого Маврикия»  (Л.А. Тихомиров).
В этой истории ковалась этническая система христианского государства, в которой соборность являлась краеугольным камнем.
Для Руси необходим был пример, и таким примером был Восточный Рим. Его государственное строительство являлось образцом. В дни же монгольского разорения Никейские патриархи и императоры из рода Ласкарисов были духовной поддержкой сожженной Руси. И на Руси прекрасно видели, к чему ведет неправедная власть, видели нравственную силу Церкви и её народа. В 1261 году Михаил Палеолог взял Константинополь. Но уже в том же году ослепил своего соправителя из династии Ласкарисов. Патриарх Арсений отлучил царя от Церкви. Михаил пошел далее. В 1274 году он заключает в Лионе унию с Римом. Но церковный народ не признал эту унию, и она прошла незаметной. Но предательства народ не простил. Когда император Рима умер, то его сын, и уже император Андроник, не смог даже похоронить отца по-христиански. Его попросту зароют в поле, едва-едва прикрыв землею. Церковный народ соборно, уповая на Бога, пытался сохранить Православное царство (пройдет всего два века и вся иерархия Византии, за исключением Св. Марка Эфесского, изменит Православию). Вспомним, что Царьград в 1453 году будет не народ защищать, но наемная армия, основу которую составляли генуэзцы. Это было крушение имперской идеи в народном сознании греков. Русский же народ именно в это время будет способен поднять выпавший из рук императора Константина православный имперский стяг и исполнять долг, завещанный от Бога. И другие этносы не умаляются. Но есть главные части речи, а есть служебные. Попытки взвалить на себя имперское величие, не имея для этого предпосылок, грозит национальным крушением. Так случилось с Болгарией, тяжелая судьба ожидала королевство сербов, греков и болгар Стефана Душана, история же Романии Маре вообще выглядит смешно и пародийно. Называть себя римлянами, не имея и капли римского достоинства, граничит уже с маразмом. Русь же не шла походами на Константинополь, но смиренно принимала свой Крест.
Конечно же, Русь имела и свои особенности. В первую очередь, у неё была своя династия. Это придавало прочность, сужало круг претендентов. В этом была и трудность. Трудно было разобраться в хитросплетениях лествичного права. Запутанность ситуации неизбежно должна была привести к признанию главной родовой линии, каковой и будет признана ветвь Александра Невского.
Русь в детях и внуках святого князя увидит достойных продолжателей идеи христианской империи. Но чтобы это увидеть необходимо было полностью воцерковить народное сознание, приведя его к имперскому единству. Такая работа и велась на Руси, начиная с 12 века.
Пласт христианско-эллинской цивилизации входил в недра русской почвы, создавая удивительно самобытное общество. Рождались оригинальные образцы, принадлежащие только русской культуре. Творчество Кирилла Туровского тому подтверждение. Например, его «Слово на Фомину неделю» сегодня называют драгоценным жемчугом в венчальной оправе древнерусской проповеднической литературы. Русь образно-символически и одновременно реально вплеталась в Весну Христову: «Весна убо красная есть вера Христова… бурыи ветри – грехотворнии помыслы… земля же естества нашего, аки семя слово Божие приемши и страхом его болящи присно, дух спасения ражаетъ».
Наученный такими образцами русич со свойственным ему сакрально-символическим мышлением приближался к Истине Христовой. Он учился смотреть на мир исторически и монументально. Вспомним знаменитое благодатное «Слово…» Владыки Илариона, Летопись Нестора, начинавших свои рассуждения о Руси, обращаясь вначале к Вселенной, к сотворению мира, пытаясь, таким образом, осознать назначение нашей земли, человека. Система пространственно-временных отношений становится не частным делом, но - всех и каждого.
«Стиль монументального историзма определяет собой представление о человеке. Человек – это микрокосмос. Это ясно выражено в «Шестодневе» Иоанна, экзарха Болгарского, в апокрифе «Сказание како сотвори Бог Адама» и во многих других произведениях Древней Руси, переводных и оригинальных. Все малое – как бы уменьшенная. Человек поэтому – это «малый мир». Жизнь человека – это «малая жизнь, малая по сравнению с большой и «настоящей» - вечной, которая предстоит ему за гробом.
Стремление увидеть в малом и преходящем большое и вечное – это способ восприятия мира, типичный для эпохи исторического монументализма» (Д.С. Лихачев).
Это присуще христианскому культурному типу, который стал основой русского Бытия. Русь приняла этот тип относительно безболезненно ещё и потому, что в ней издревле заложено общинное начало, а, значит, её присуще братство не столько кровное, сколько духовное. Это братство не ищет чудес, оно основано на любви. Христос, по словам Иоанна Златоуста, чудеса совершает для неверующих и грубых людей, любовь же, сама по себе уже чудесна. Эта чудесность способна горы передвигать, создавая, например, великие Печерские Обители. Как тут не вспомнить св. Феодосия Печерского, с детства тяготеющего к любви Божией, бросившего свой родной Курск, что обрести жизнь в Боге, сотворить новое бытие в Киевских пещерах, чтобы свет этого бытия распространить по всей Руси. Но это светильник начинался с малого. Феодосий твердостью своей сумел убедить мать, которая была против его новой иноческой жизни, стать частью Христового Бытия. Мать взвалила на себя Крест своего сына, признав величие Правды Божией.
Так и Русь стала понимать, какая ноша взвалена на её плечи. И не отказывалась от неё. Особенно это будет явно видно в дни тяжелых испытаний, которые принесет нашествие Великой Степи. Находясь в плену, князь Игорь начнет понимать значение и ценность свободы. Это же произойдет, только уже не с одним князем, но с целым народом.
«Кто служит Ему только тогда, когда находится в безопасности, тот показывает этим ещё не большой знак любви и не чисто любит Христа. Но что я говорю о здравии, изобилии благ, бедности или болезни? Если бы ты даже о геенне услышал, или о другом каком-либо бедствии, и тогда не переставал славословить Господа: все надобно терпеть и переносит по любви к Нему. Это долг рабов верных и души непоколебимой. Поступающий таким образом и настоящие скорби легко переносит, и будущие получит блага, и великое дерзновение будет иметь пред Богом его…» (Свт. Иоанн Златоуст).
Русь постепенно приходила в соприкосновение с Богом. Это соприкосновение помогало осознать ненужность разделения, гибельность феодальных усобиц. В этих усобицах, кстати, можно было различить христианские мотивы. На бой шли, напоминая сопернику свою правду, призывали Бога в свидетели. Но воистину поразительно то, что усобицы не только разделяли, а и соединяли. В этом плане интересно суждения Льва Гумилева: «Звучит это парадоксально, но вдумаемся. Постоянное вмешательство в дела друг друга исключает равнодушие, а только последнее ведет к отчуждению. Именно благодаря постоянному взаимодействию, по тем временам не мыслившемуся без борьбы, изолированные этнические группы поддерживали свой этнос, а на базе его и суперэтнос, ибо понятие «Русская земля» включает угорские, финские, балтские (голядь) и тюркские племена, являвшиеся компонентами суперэтнической целостности».
Действительно, путь Божий антиномичен. И в этой антиномии будет рождаться святыня Христового царства. Рождение же всегда сопровождается мучительными родами.
                Глава 5
«После сего был праздник Иудейский, и пришел Иисус в Иерусалим. Есть же в Иерусалиме у Овечьих ворот купальня, называемая по-еврейски Вифезда, при которой было пять крытых ходов. В них лежало великое множество больных, слепых, хромых, иссохших, ожидающих движения воды, ибо Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду, и кто первый входил в нее по возмущении воды, тот выздоравливал, какою бы ни был одержим болезнью. Тут был человек, находившийся в болезни тридцать восемь лет. Иисус, увидев его лежащего и узнав, что он лежит уже долгое время, говорит ему: хочешь ли быть здоров? Больной отвечал Ему: так, Господи; но не имею человека, который опустил бы меня в купальню, когда возмутится вода; когда же я прихожу, другой уже сходит прежде меня. Иисус говорит ему: встань, возьми постель твою и ходи. И он тотчас выздоровел, и взял постель свою и пошел. Было же это в день субботний. Посему Иудеи говорили исцеленному: сегодня суббота; не должно тебе брать постели. Он отвечал им: Кто меня исцелил, Тот мне сказал: возьми постель твою и ходи. Его спросили: кто Тот Человек, Который сказал тебе: возьми постель твою и ходи? Исцеленный же не знал, кто Он, ибо Иисус скрылся в народе, бывшем на том месте. Потом Иисус встретил его в храме и сказал ему: вот, ты выздоровел; не греши больше, чтобы не случилось с тобою чего хуже. Человек сей пошел и объявил Иудеям, что исцеливший его есть Иисус. И стали Иудеи гнать Иисуса и искали убить Его за то, что Он делал такие дела в субботу. Иисус же говорил им: Отец Мой доныне делает, и Я делаю. И еще более искали убить Его Иудеи за то, что Он не только нарушал субботу, но и Отцем Своим называл Бога, делая Себя равным Богу» (Ин.5: 1-18).
И кровавые события, разыгравшиеся на Руси, начиная со времен Всеволода Оьговича, Рюрика Ростиславича и Игоря Святославича, не представляет ли собой путь излечения от нравственной болезни, которая последовательно вела Русь к уничтожению не только духовному, но и физическому. Летописец пишет о взятии Рюриком и Ольговичами, совместно, конечно, с половцами, Киева в 1203 году: «И сотворися великое зло в Русстей земли, якого же зла не было от крещенья над Киевом… Подолье взяша и пожгоша; ино Гору взяша и митрополью святую Софью разграбиша и монастыри все и иконы одраша… то положиша себе в полон». Далее рассказывается, что половцы посекли всех «старых монахов, попов и монашек, а юных черниц, жен и дочерей киевлян в свои становища».
Отчего Господь попустил свершиться такому злодеянию? Причем в Киеве такое разграбление происходило уже во второй раз: в 1169 году войско Андрея Боголюбского также немилосердно расправилось с Киевом. Ответ с духовной точки зрения очевиден: в 1147 году в Киеве было совершенно страшное злодеяние. С согласия киевлян был убит монах, князь Игорь Ольгович, канонизированный Церковью как мученик. Этого не желал князь Изяслав, его брат Владимир пытался остановить убийц, но киевляне подняли руку на праведника. Более того, была пролита кровь князя, что, естественно, является смертным грехом. Кровь святого праведника вопияла к Небу. Поэтому и не удивительно наказание, которому был подвергнут Киев. После этих разгромов Киев фактически прекращал быть политическим центром Земли Русской, оставаясь только религиозным. Конечно же, это не мало, учитывая место и роль Киева в сознании русского человека. Мы никогда не забудем, где была первая Купель святого Крещения, просветившая Русь. Каждый русский помнит, кто Мать городов русских. Возможно, разгромы, которым подвергался Киев, представлял собой удар по гордыни, напоминание об истинном назначении, которое должен нести город, являющейся уделом Пресвятой Богородицы. Но болезнь не есть нормальное состояние, и Господь готов подать исцеление жаждущего его, посылая Своего Ангела. «Желая привести нас ближе и ближе к благодати Крещения, Он врачует уже не одни нечистоты, но и болезни…» (Свт. Иоанн Златоуст). Но исцеляется тот, кто уповает на Своего Творца. Кто ожидает и верит, что Бог исцелит, даже если болезнь поражает 38 лет.
Представим себе, сколько за 38 лет передумал этот человек, ожидая исцеления. Никто не помогал ему спуститься в купель первым, все опережали его, но он верил. В этой вере, не узнаем ли русский идеал святости. Не так ли ожидали Господа монахи знаменитых киевских пещер. В церковной Руси создавалась уникальная культура, в кажущейся статичности обнаружим парадоксальное явление, каковым является исторический монументализм. «Монументализм домонгольской Руси – её искусства, её представлений о прекрасном – это прежде всего сила, а сила выражается не только в массе, но и в движении этой массы. Поэтому монументализм этот особый – динамичный. В широких географических пространствах герои произведений и их войско быстро передвигается, совершают далекие переходы и сражаются вдали от родных мест. Даже оставаясь неподвижными, в церемониальных положениях, князья как бы управляют движением, происходящим вокруг них…
Тот же динамичный монументализм характерен и для зодчества этого времени. Это – зодчество для человека, находящегося в пути. Церкви ставятся как маяки на реках и дорогах, чтобы служить ориентиром в необъятных просторах его родины. Отметить храмом крутой берег реки на изгибе и тем дать как бы маяк для едущих по реке (Храм Покрова на Нерли); отметить храмом низкий берег озера при выходе из него реки и тем дать возможность корабельщикам найти этот выход; отметить храмом многочисленные пригорки в равнинной земле, сделать храмы заметными в любую погоду с помощью златого верха; подчинить патрональной святыни окружающую городскую застройку – все это главные задачи зодчих. И далеко не безразлично зодчим, как их постройки будут восприниматься в движении, при приближении к ним. Облик храма должен оставаться неизменным на любом расстоянии и легко узнаваться вдали» (Д.С. Лихачев) И этот облик русская душа устремляла ввысь. «В строительном художестве вышина жилища… должна была выражать… первичное понятие о его красоте. Что было высоко, то необходимо само по себе было уже красиво» (И.Е. Забелин)
Ради этой красоты, воплощенной в церковной истине, русский человек готов был на любые лишения и подвиги. Ошибались, но сердца горели любовью Христовой, стремясь к высочайшей Добродетели, помня, «что удовольствие порока кратковременны, а скорбь постоянна; от добродетели же, напротив, радость нескончаемая, а труд – только временный» (Свт. Иоанн Златоуст). Впереди – Вечность, в которой Любовь пребывает в верных, в Вечности – наша Родина и Отечество.
К сожалению, человеку свойственно забывать об этом. Наступает расслабление, вследствие чего – нравственное, а, порой, физическое падение. История Руси – тому подтверждение. Вспомним крещение: радость и благодать торжествовали. Но пройдет 27 лет, и омрачили радость убийством святых Бориса и Глеба. Возможно, остатки язычества, а, может быть, бес вселился в окаянного Святополка. Но – поражает бездействие киевлян. Правда, отплатили союзникам Святополка, полякам Болеслава, избив их. Потом вновь благодать. Строятся храмы, вводится просвещение в княжение Ярослава Мудрого. При нем, после победы над Святополком, единожды было междоусобие с братом Мстиславом, которое, после сражения под Лиственом, завершилось миром и братской любовью. Но уже дети Ярослава затевают взаимную распрю. Поняли внуки, что надо прекратить разорять русскую землю. Сотворили мир в Любече. Но мир завершился тем, что князя Василька по наущению Давида Волынского ослепили под Киевом. Вновь война. Не готовы были представители феодальной знати к нестяжанию. Кстати, интересный факт этих междоусобий. Сыновья практически всегда, за редким исключением, находились в повиновении отца, но стоило старшему брату стать «в отца место», как неповиновение повсеместное, про двоюродных братьев и говорить нечего. Забывалась великая заповедь братолюбия. Однако именно в это время тяжелых нестроений вырабатывался идеал Святой Руси. Свои поступки пытались мерить евангельской истиной. Свои поражения оправдывали не только силой неприятельского войска, но поиском внутренних причин нравственного характера. Поражение, например, князя Игоря Новгород-Северского рассматривалось не только с военной точки зрения (князь оголил систему защиты Южной Руси), но и религиозной. Нужно было произойти событию, чтобы русичи поняли, что христианство не только в обрядах, но в перемене образа жизни. Святой Макарий Великий скажет: «Кто приходит к Богу, и действительно желает быть последователем Христовым, тот должен приходить с той целию, чтобы перемениться, показать себя лучшим и новым человеком, неудержавшим в себе ничего из свойственного ветхому человеку. Ибо сказано: аще кто во Христе, нова тварь» (2 Кор. 17).
И это новое творение должно было вступить в новую литургическую жизнь, где центром всего является Христос. Вхождение в Таинство Евхаристии означает не только участие в Богослужении, но приобщение своей души и тела Самому Христу. Таковое приобщение невозможно, уже здесь, на земле, если одолеваем грехом гордыни. Это великолепно понял Автор знаменитого «Слова о Полку Игореве». Именно грех гордыни ведет русских князей на междоусобную брань, приводит их не только к духовной, но и физической гибели, как, например, Бориса Вячеславича. О нем скажет Автор «Слова…»: «Бориса же Вячеславича слава на суд приведе и на Канину зелену паполому постла».
Автор «Слова…» чутко уловил причину гибели князя, ввел своего читателя в реально-художественное бытие, сделал участником события, заставив читателя сопереживать, пройти катарсис, чтобы преобразиться. Не мог современник пройти равнодушно мимо гибели юного князя Ростислава, брата Владимира Мономаха. Понимали причину его утопления как возмездия за смерть Печерского монаха Григория, которого, при попустительстве князя, утопили в Днепре (о чем говорилось уже выше). Он утонет в реке Стугна, которая обычно воды имела по колено. Но утонул человек, не имеющий внутренней раскаянности за случившееся. Но история напоминает. И Автор «Слова…» так же напоминает и противопоставляет. Князь Игорь тоже спасается бегством, но река не служит препятствием, как Ростиславу. Игорь бежит с сокрушенным сердцем, бежит к Храму, к Пресвятой Богородице Пирогощей, что в Киеве (даже не к жене). Он осознал свое нравственное падение, свой горделивый поход, закончившийся позором и пленом (русский князь впервые попал в плен), и бежал из этого плена, потому что произошло, видимо, нравственное перерождение. Возможно, понял князь, находясь, год в плену, что суть и смысл бытия во Христе, Который призывает не к разделению, но единству.
Об этом и Златое Слово Святослава Киевского. В этом Слове князь призывает к объединению. Но не вокруг своей княжеской особы, но Матери городов Русских – Киева. Величие Святослава не в грозности, но братолюбии. Поэтому его призыв к князьям – это голос, идущий из души, пронизанной Христовым Учением. Обратим внимание, что Святослав обращается даже к тем князьям, которые являются его соперниками по Киевскому Столу, например, к Всеволоду Большое Гнездо. Защита Русской Земли, Удела Пресвятой Богородицы, выше всяких обид. Это касается и князя Игоря, за обиду которого призывает встать Киевский князь. Русская земля выше амбиций. Поэтому Автор «Слова…» будет отсылать к седой древности, когда Русская Земля пребывала в единстве.
История предоставляет примеры, на которых умный учится, а глупый ещё более погрешает. Но глупость происходит от нравственного состояния. Вспомним Киевского князя Изяслава, сына Мстислава Великого. Всю свою жизнь он стремился сесть на столе своего деда и отца, пытаясь нарушить лествичное право по праву сильного. Взяв Киев в 1146 году, он обещал править вместе со своим дядей Вячеславом. Но обещание не выполнил, прогнав Вячеслава. В результате потерпел поражение от Юрия Долгорукого. Но стоило ему признать старейшинство Вячеслава, и удача сопутствовала ему. В Киеве был уникальный дуумвират дяди и племянника. И Юрий Долгорукий не мог победить, потому что правда была на стороне дуумвирата. Нельзя победить, руководствуясь в своих действиях завистью, у которой, по слову Иоанна Златоуста, нет оправдания.
Эту-то неоправданную зависть и призывал забыть Святослав Киевский ради Русской Земли. Призывал в княжеских спорах в первую очередь не свою честь блюсти, но Руси. Результат междоусобия был очевиден:  половцы с успехом разоряли раздробленные княжества. Причем разгромить половецкие кочевья не представляло большого труда. Половцев было, по подсчетам Льва Гумилева, около полумиллиона человек, в то время как русских – 6 миллионов. Поэтому Русь ощущала себя неуязвимой. Мощь и величие чувствовались в русской поступи. В какой-то степени это не давало возможность осознать опасность своего разъединения. Русские даже малыми дружинами разбивали не только половцев, но и литовцев, ятвягов, ходили удачными походами в Польшу и Венгрию. Даже дерзкий поход князя Игоря не был уж таким бесшабашным. Силы пограничных княжеств и половцев были примерно равны. Перед половцами стояла дилемма: сливаться с такой общностью как, например, булгары (часть так и ассимилируется в монгольский период и исламизируется) или стать частью русской этносоциальной системы. К началу 13 века половцы и входили в Русь на правах федерации. Ханы крестились. Сын хана Кончака уже носит христианское имя Юрий. Сами половцы уже не участвуют в самостоятельных действиях против Руси. Они выполняют функции наемных отрядов русских князей-соперников. Даже взятие Киева в 1203 году произошло по инициативе Рюрика Ростиславича, мстившего киевлянам за то, что они передались князю Роману Галицко-Волынскому.
 Не половцы станут причиной крушения Киевской Руси. Разобщенность Земли и князей, о чем и скорбел Святослав Киевский. Руси нужен был вождь, но такового устаревшее лествичное право не могло выдвинуть, становясь тормозом и семейного и общественного развития. На Руси было много храбрых князей и витязей, но свою пассионарность они растрачивали в удельной системе отношений, в междоусобиях. К примеру, князь Мстислав Удатный, один из самых удачливых князей той усобной эпохи. Сергей Соловьев скажет о нем: «… князь, знаменитый подвигами славными, но бесполезными, показавший ясно несостоятельность Южной Руси, неспособность её к дальнейшему государственному развитию: Южная Русь стала доживать свой век в бесконечных ссорах Монамаховичей с Ольговичами, Ростиславичей с Изяславичами». К тому же эту смуту южнорусскую князья с успехом несли и на Север. В 1216 году на реке Липице произойдет страшное сражение. Сражаться будут русские против русских, даже половцы не участвовали в этой битве. Сражались новгородцы с суздальцами. Командовал новгородцами Мстислав Удатный. Только суздальцев, проигравших битву, погибло 9233 человека. По тем временам это грандиозные потери. Но гибли ведь и новгородцы, южнорусские воины. Такие потери не могли не сказаться на могуществе Руси.
Страну поразила болезнь разъединения, причем лечения не предвиделось. Слишком быстро забыли позорное поражение князя Игоря. Но междоусобия приняли ещё и невероятно коварный характер. Князь Глеб Рязанский на пиру убил шесть своих братьев. Такового ещё не было на Руси. Но Русь ещё смогла отторгнуть этого князя, бежавшего в Степь, где он умер, впав в безумие.
Действительно, Господь давал шанс Руси, когда были изгнаны поляки и венгры с Волыни и Галича. Они шли завоевывать Русские Земли. Запад после четвертого крестового похода, падения православного Константинополя, начинал осмысленный поход на покорение Руси. Русь отбилась. И вместо покаяния устроила липицкую резню.
Всего спустя 7 лет появились монголы. Многие историки утверждает, что Русь напрасно вступились за половцев. Это был спор двух кочевых народов. Разобрались бы без нас. Возможно и так. Но, если не ошибаюсь, великие булгары ничего плохого не сотворили монголам, однако они напали на эту мирную страну. Не думаю, что и венгры, с чехами и поляками, имели какое-то отношение к монголо-китайским и монголо-тангутским спорам. Походы Чингисхана были походами романтика, желавшего мир подчинить своему богу войны Сульдэ, создать Вселенную, где будет править мудрый закон Яссы.
Конечно же, неправильно поступили киевляне, убившие монгольских послов. Так поступают только вероломные люди. Но, видимо, стали терять в усобицах нравственные ориентиры.
А потом наступило страшное поражение на реке Калке, где из-за несогласованности трех Мстиславов (Киевского, Галицкого и Черниговского), огромная русская дружина была практически вырезана монголами Субэдэя-багатура. В этой битве погиб цвет русских витязей: Алеша Попович, Добрыня Никитич, а Илья Муромец стал искать спасений в киевских Печерах. Выступив объединено, Русь была сокрушена, но сокрушена, потому что её единство оказалось эфемерным. Возможно, спустя 14 лет, Русь была настолько надломлена, что не имела физических сил противостоять монгольскому нашествию. Появился страх. Страх заставил выходить не в открытое поле (за исключением рязанских князей, не участвовавших в трагедии на Калке), но отсиживаться в городах. Этот же страх выбил из русских людей дух христианского братолюбия. Были поражены болезнью разобщения. «Грехи судятся не по времени, а по самому существу преступлений. При этом надобно принять во внимание и то, что, хотя бы мы претерпевали тяжкое наказание за прежние свои грехи, но, если снова впадем в те же пороки, то подвергнемся снова и ещё тягчайшему наказанию; и это совершенно справедливо. То даже от наказания не делается лучшим, тот, как бесчувственный и презритель, предается еще большей казни» (Свт. Иоанн Златоуст).
И это большая казнь пришла на Русь в 1237 году. Могла ли не придти? Вполне. После Калки, хотя бы от страха, на Руси летопись до 1235 года не фиксирует ни одного междоусобия. В Киеве правил законный князь Мономахова племени Владимир Рюрикович. Но время притупляет страх. И внук Игоря Новгород-Северского Изяслав Владимирович захватывает Киев, и вновь начинается усобица. Начинается страшный пир во время чумы. Враг уже разоряет Русскую Землю, а князь Михаил Черниговский ведет тяжбу с Даниилом Галицким. Даниил побеждает, но перед монгольским нашествием и он бросает Русь и бежит в Венгрию, оставляя в Киеве воеводу Дмитра.
Русь встретила монголов в болезни разобщения. Автор «Слова о погибели Земли Русской» скажет с горечью: «А в те дни болезнь христианам от великого Ярослава, и до Володимира и до нынешнего Ярослава и до брата его Юрия, князя Владимирского».
Если сознание поражено болезнью, то и силы уменьшаются. В результате была подчинена Орде могучая держава «светло светлая и украсно украшенная». Древняя Русь, конечно же, не сдалась без боя. Каждый город приходилось брать штурмом. Не согласен с Львом Гумилевым, утверждавшим, что на Русь пришла малочисленная орда. Это противоречит его же выкладкам, что на Руси 13 века проживало 6 миллионов человек. Не могли татары численностью в 120-130 тысяч победить даже Владимирскую Русь (против 30-ти тысячной рязанской дружины, по словам летописца, сражалось в десять раз больше, т.е. 300 тысяч). Но даже и такая армия по тем временам представляла собой сильную угрозу. К примеру, крестоносцы взяли Иерусалим, имея 30-40 тысяч воинов.
Русь была обречена на поток и разграбление. В ее действиях чувствуется отчаяние. Пожалуй, единственно, кто вел себя безупречно это рязанские князья. Они встречают Батыя достойно. И поведение Батыя подтверждает, что он пришел покорять Русскую Землю. Он убивает послов во главе с князем Федором Юрьевичем. Хан требует жену князя. Это было прямое издевательство. Князь отказывается. Тогда «безбожный царь Батый оскорбился и разъярился и тотчас повелел убить благоверного князя Федора Юрьевича, а тело его бросить на растерзание зверям и птицам, и других князей и воинов лучших поубивал» («Повесть о разорении Рязани Батыем»).
Никаких иллюзий! Русь пришли покорять. Повторюсь, создавалась всемирная монархия, в которой Руси отводилась определенная роль. Эта была роль улуса, поставщица рабов и воинов, безмерных богатств, которыми обладала страна. Монгольское нашествие представляло собой государственную катастрофу, «погибель Земли Русской», по выражению современника. Это было «навождение погань»: «Приде на ны языкъ немилостивъ, попустившу Богу, и землю нашу пусту створиша». Разгром был полным. Ключевое слово у летописца «пусту». Достаточно вспомнить, каков был Киев до монгольского нашествия. Его называли Малым Царьградом. Население города с предместьями достигало 250-300 тысяч. Спустя 6 лет после нашествия, путешественник насчитает едва 400 дворов и перепуганный народ, прятавшийся по лесам.
Это был конец Киевской Руси. Но был ли это конец русской государственности? Слава Богу, нет. Начинает происходить осмысление. Оно не сразу пришло. Ещё на соборе во Владимире в 70-е года с горечью признавали, что «безбожные татары насильничают над Русью», но, словно не видя рабства и угнетения, князья продолжают всем надоевшие усобицы. Но, чтобы они надоели, необходим был бич Божий. И этим бичом стали татары.
Как это не парадоксально, но, придя покорить Русь, монголы решили не крушить её государственность, а сохранить. Это был вопрос выгоды. Необъятной Русью было сложно управлять самостоятельно. И Орда сохраняет власть князей. Величие же Ярослава и его сына Александра Невского в том, что они поняли, что вхождение в этносоциальную систему Орды поможет избежать внутренних усобиц. Более того, Александр становится побратимом Сартака, сына Батыя, исповедовавшего христианство. Появлялась возможность мирно прекратить иго, создав новую христианскую реальность. Монголы из бича христиан могли превратиться в союзников. Именно им обязаны сотворением новой христианской державы. Несмотря на тяжелый гнет, орда все-таки, пусть и в своих выгодах, сохранила русскую государственность в лице её князей. Такого не произошло бы, если бы Западу удалось победить русские дружины на Неве и Чудском озере.
Господь простил своих неразумных детей. Русь всегда помнила, кто её Отец. И этот Отец способен из камней воздвигнуть себе учеников. Надо ли было Руси пройти через унижения монгольского ига? Видимо, это был единственный путь вразумления. Русь сохранялась как православная держава. Она сумела выстоять в борьбе против западного крестового похода. Стоял вопрос её духовного самоопределения. А выбор всегда сложно сделать. Этот выбор нам показал Христос, когда проходил через голгофские унижения. Путь вослед Богу всегда парадоксальный, но именно таким парадоксальным образом можно достичь абсолютной правды, победив смерть во имя жизни, которая исходит от Бога и в Нем пребывает.
«На это Иисус сказал: истинно, истинно говорю вам: Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего: ибо, что творит Он, то и Сын творит также. Ибо Отец любит Сына и показывает Ему все, что творит Сам; и покажет Ему дела больше сих, так что вы удивитесь. Ибо, как Отец воскрешает мертвых и оживляет, так и Сын оживляет, кого хочет. Ибо Отец и не судит никого, но весь суд отдал Сыну, дабы все чтили Сына, как чтут Отца. Кто не чтит Сына, тот не чтит и Отца, пославшего Его. Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь. Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут. Ибо, как Отец имеет жизнь в Самом Себе, так и Сыну дал иметь жизнь в Самом Себе. И дал Ему власть производить и суд, потому что Он есть Сын Человеческий. Не дивитесь сему; ибо наступает время, в которое все, находящиеся в гробах, услышат глас Сына Божия; и изыдут творившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло — в воскресение осуждения. Я ничего не могу творить Сам от Себя. Как слышу, так и сужу, и суд Мой праведен; ибо не ищу Моей воли, но воли пославшего Меня Отца» (Ин. 5: 19-30).
 Только осознание своего бытия в Боге поможет любому этносу сорганизоваться и стать тем, что определил Господь. Для этого необходимо постоянно со-участвовать Богу в Его творчестве, которое возможно только в любви, каковая явлена нам в образе Пресвятой Троицы. Таковая совершенная любовь явлена в Боге, чтобы человек так же любил своего Творца, как Сын любит Отца, готовый до смерти исполнять Его Святую Волю. И эта любовь должна быть добровольной. От нашей воли зависит в геенне ли нам быть, или Царствии Божием, по слову Иоанна Златоуста.
Русское самоволие ко злу привело к Суду Божьему. Не татары начали войну, но зло, сидящее в нас. Татары исполнили роль бича. Страшным ураганом прошли по Руси, на долгое время, выключив Россию из способности к мощному сопротивлению. Но эта неспособность касалась только монгол. Западу мы смогли противостоять. Поведение же Западной Европы не просто удивительно. Им самим угрожает опасность, но они решают захватить Русь. Видимо, ненависть и боязнь православной Руси патологическая. Возможно, что освобождение от ордынского ига в 13 веке оказалось проблематичным, потому что католическая Европа осуществляла настоящий крестовый поход на православие. Это было продолжение четвертого крестового похода. Как указывалась выше, цель Запада – уничтожение русской православной государственности.
Русь в лице Святого Александра Невского совершила правильный выбор. Ориентируясь на Золотую Орду, он сумел остановить крестоносцев. Пример того, что могло случиться с Русью, не выбери мы ориентир Орду, наглядно видим в судьбе Галицкой Руси. Даниил Галицкий, когда венгры и поляки вторглись в 1245 году, разгромил крестоносцев под Ярославом с помощью татарской конницы. Но близкий Западу, связанный с ним родственно, князь Даниил решил бороться с Ордой, опираясь на помощь Папы. Даниил соглашался на унию с Римом, получил королевский титул, о котором любят с восторгом писать, захлебываясь собственной слюной, украинофилы. А это уже предательство, хотя для Даниила это был политический шаг. Конечно же, можно понять и Даниила, и Андрея Суздальского, попытавшихся сбросить иго в 1252 году. Иго не было благом для русского народа. Епископ Серапион Владимирский говорил: «Вот уже сорок лет продолжаются томление и муки, и дани тяжкие, и всласть хлеба своего съесть не можем. И воздыхание наше и печаль сушат кости наши».
Но объективно, в той политической ситуации, которая сложилась в Европе, вассальные отношения с Ордой были единственно возможным выходом сохранить государственность страны. И самое важное. Татары, несмотря на страшные погромы, предоставляют право Русской Церкви на самостоятельное существование. Это право дало возможность не только сохранить самобытную культуры, но и развивать её. Церковь оставалось Единой. Это было важным культурологическим моментом, подчеркивающим единство всей Русской Земли. С падением Киева не произошло крушения культуры. Произошла её естественная миграция на Север. Произошло культурное слияния Юга и Севера, причем Север уже давно был к этому готов. Достаточно указать на зодчество Суздальской и Новгородской Руси 12 века. 13 век, таким образом, не представлял собой раздел эпох. Наоборот, появляются новые культурные центры. Влияние Малой Руси здесь бесспорно: Патерик Печерский, Толковая Палея, бурно развивается летописание. Нестор и Сильвестр продолжают оставаться образцами, которым следует подражать, творчески преображаясь.
Вообще русское летописание уникально. Это не просто хроника событий, но несущая в себе нравственно-христианскую оценку, в которой ясно слышен голос автора, призывающего идти путем Господним. Татарское нашествие усилило осознание невозможности бытия без помощи Божией. Для этого необходимо раздумье. Видимо, одной из причин миграции на Север, было желание не только освободиться от физического гнета, но и стремление в русских лесах создать обители Божие, сохранить духовную самостоятельность. Те же, кто остался, надеясь на европейскую и литовскую помощь, вынуждены были либо погибнуть, либо утратить этническую самостоятельность, превратившись манкуртианскую химеру. Ровно через сто лет после падения Киева в 1340 году Западная Русь станет частью Польши и Великого Княжества Литовского. Не на Бога стали надеяться, но на папу и литовскую силу. Они избавили от Орды. Но при этом Русь потеряла государственность, уничтожалась и церковная самостоятельность.
Как не трудна обстановка зимы 1237-1238 года, но князь Юрий Владимирский высылает из Суздальской земли доминиканцев, пришедших предложить унию с Римом. Русь осталась верна Православию. Это дало ей право выстоять во время нашествия Запада и Востока. Стоя на краю гибели, Русь нашла в себе силы, чтобы восстановить Русскую Державу. Татарское нашествие объективно подтолкнуло разложившееся государство к формированию более жизнеспособной структуры.
Конечно же, не Орда научила нас идее единодержавия. Власть татарского хана часто была основана на успехе. И Русь объективно подчинялась успешному царю, который законность на Руси совмещал с её удельным началом, от которого Россия стремилась освободиться вопреки татарским представлениям о законности. «Влияние татар состояло… в том, что Русь, пораженная бедствием и позором, глубже вдумалась в свою потенциальную идею и осуществила её. Этим Русь и оказалась сильнее татар» (Л.А. Тихомиров). 
Вдуматься же, возможно было, только совершив в себе нравственный переворот. В 13-14 веке происходит повсеместное воцерковление русского народа. Культ Святой Троицы становится определяющим в сознании. Несмотря на то, что татарское нашествие всколыхнуло темные силы: ложь, коварство, алчность, повреждение нравов, оно более четко выявило понимание своей греховности, стремление к покаянию. Стали внимательно изучать Византийскую государственную идею. Все более приходило понимание, что только в единстве спасение. Областные различия уходили в прошлое. Воскрешалась идея Святой Руси на качественно новом уровне. Ещё Автор «Слова о Полку Игореве» призывал к единству. Не услышали. Нужно было оказаться в рабстве, чтобы понять меру своего духовного падения. Нужно было сесть на пепелище, чтобы понять что к чему. А Русь практически вся была сожжена. Не согласен с Львом Гумилевым, который утверждал, что потери от нашествия монгол равновелики потерям в междоусобной брани. Вчитаемся в Летопись: «Был город Рязань, и земля была Рязанская, и исчезло богатство её, и отошла слава её, и нельзя было увидеть в ней никаких благ – только дым, земля и пепел. И не только этот град пленен был, но и иные многие. Не стало во граде пения, ни звона: вместо радости – плач непрестанный». Не верить этому – нет оснований. И сожжены были Суздаль и Владимир, Киев и Чернигов, Москва и Переяславль, Козельск, который Батый назовет «злым городом». Но там, где были пепелища, стали восстанавливать Великую Русь. Но, обратим внимание, там, где не прошло татарское нашествие, произойдет медленное государственное угасание. Продолжали жить старыми удельными принципами и поплатились государственной самостоятельностью. В этом плане, примечательна судьба Белой Руси (возможно, эта была бы судьба всей Руси, если бы не монгольский ураган). Литва фактически без сопротивления занимает Полоцк, ликвидирует Турово-Пинское княжество. Вот что скажет о белорусах, устами своего героя, Вл. Короткевич: «И все же неприкаянный мы народ… Этот позорный торг Родиной на протяжении семи столетий! Поначалу продали Литве, потом, едва народ успел ассимилировать её, полякам, всем кому не лень… Несчастная Беларусь! Добрый, покладистый, снисходительный, романтичный народ в руках такой погани (шляхты – С.Р.)… Отдает чужакам лучших своих сынов, лучших поэтов, нарекает чужаками детей своих, пророков своих, как будто очень богат. Отдает на добычу своих героев, а сам сидит в клетке над миской с бульбой да брюквой и хлопает глазами» («Дикая охота короля Стаха»).
Белая Русь согласилась на растительное существование, отвернувшись Богоизбранничества. Все эти мало и белорусские сепаратистские тенденции ведут только к оскудению и умалению в самих себе творческого потенциала. Соглашаясь на малое, устраняются великого плана Богобытия. Видимо, устраивает продажа самих себя за чечевичную похлебку, чтобы удобно тусоваться в европейском корыте. Истинная Русь вне этого существительного пространства. Если Малая и Белая Русь это поймут, то путь их ожидает тернистый, но совместно с Великой Русью будут следовать миссии Провидения.
Святая Русь в сотворчестве с Богом. Бог пришел в этот мир, чтобы человек стал богом. На меньшее Русь не согласна. Поэтому мирный покой ей не грозит. У великого этноса всегда великие проблемы. У народа, избранного Богом, другого пути быть не может. Признание великого пути, означает ликвидацию эгоистического начала. В этом отрицании подлинное величие. В этом настоящая этническая жизнь: от жертвы к жертве, от смерти к смерти, к победе Христовой, утверждению жизни. И этот путь русский народ проходил осознанно, идя к Богу, сохраняя свое личностное начало и свободное решение.
На Руси ясно стали понимать великое Таинство Единой любви Пресвятой Троицы. Недаром святые отцы будут в ней видеть прообраз Святой Руси: Малой, Великой и Белой.
И истинный путь в единении, добровольном следовании воли Провидения, в соборном постижении Его Промысла, при безусловном отрицании сатанинского греха – гордыни. Гордыня производила уничтожение личности и государства, уже не искали славы у Бога, но в своих решениях.
Так зачастую было принято у элиты в домонгольской Руси. Забывая Бога, пели славу в первую очередь князьям. Весь этот рокот, изливаемый Бояном, нес мирскую и человеческую славу. Но великое в мире, ничтожно перед Богом. Потому-то Автор «Слова…» свои словеса начинает вести «не по замышлению Бояню», а «по былинам сего времени», в котором начнут пробиваться всходы христианского понимания происходящего в действительности. Отход от фольклорных традиций, восхвалявших человека, был неизбежен. Если бы это не произошло, то остались бы на уровне решения чисто национальных задач. Русь же стала на вселенские пути. Боже упаси думать, что выступаю против русского фольклора. Наоборот, под воздействием Церкви он становится осмысленнее, происходит смещение вектора в сторону Учения Христа. Подражание Житиям Святых становится повсеместным. Воля Христа признается непререкаемой. Потрясающий образ Авдотьи-Рязаночки, ставший идеалом русских женщин, памятен нашему сознанию.
Да и вектор русской сказки становится все более и более православным. Достаточно указать на удивительные и поучительные истории об Иване-царевиче и Кощее Бессмертном, Змее Горыныче и Соловье-разбойнике, Илье Муромце и Владимире Красное Солнышко. В этих историях доблесть побеждает зло, любовь преодолевает ненависть, посрамляет гордыню. Именно любовь совершает окончательный суд  в конце сказочных историй, символизируя собой Божественную Справедливость. Об этом в замечательной сказке «Поди туда -  не знаю куда, принеси то - не знаю что». Андрей-стрелок преодолевает препятствия, побеждает злокозненного царя, становится обладателем царства вместе с любимой женой Марьей.
Видим, как в народном сознании толстым пластом закладывалась религиозная идея любви и добра, побеждающие зло, неизбежно приходящее на Суд Божий. И этот Суд как в этой жизни, так и в загробной. В этой же сказке отец нечестивого царя на том свете погоняется дубинками лукавых бесов. Не об этом ли говорит и Божественное Писание: «Веем бо явитися нам подобает пред судищем Христовым, говорит Павел, да примем кийждо, яже съ телом содела, или блага или зла (2 Кор.V, 10.).   
И вот эта мудрость вкупе с народной формировали русское сознание. Идея неотвратимости наказания зла помогала несчастному и забитому в рабстве русичу верить в окончательное освобождение. Если бы этого не было, то не уверен, выжил бы русский этнос в тяжелых исторических условиях Средневековья. Но он верил в воздаяние в конце своего исторического пути. Без этой веры нации не живут. Русь жива Христом, который, несмотря ни на какие беды сохранил нашу личностную историю. Этого не видят другие исповедания и исчезают с исторической сцены. Где хазары, где печенеги, половцы? Разве что в преданьях старины. Да и многие народы, не признающие Суд Сына Божьего не канут ли в безвестную Лету? Видимо, мусульмане и иудеи, верящие в конце истории в приход Мессии, оставлены для вразумления народам, но без всякой исторической перспективы. Суд Сына не означает умаление власти Отца, как думают некоторые религиозные течения. Обладая различной ипостасью, Отец и Сын, личностно творят историю, в которой Отец дал всякую власть Сыну, вечно рожденному от Отца. В конце истории Сын вручит власть Отцу. Русь понимала единство Отца и Сына. В сказочной истории про Ивана-царевича, после многих испытаний, не ему ли вручается власть над царством при ещё здравствующем отце. В этом нет умаления отца, но подчеркивается общая духовно определяющая система ценностей, где любовь выступает главнейшей субстанцией. Русь, осознающая свою греховность, отбрасывающая горделивое величие, чтобы одеться в рубаху смирения. Сын смирился пред Отцом, чтобы получить власть над Вселенной. И Русь готова была смириться перед своим Богом, чтобы Он восставил её из пепла. Бог даровал за верность наследие, но за это наследие нужно было сражаться, дабы произрастали плоды. Таковым плодом на Руси всегда была Православная Церковь, которую не одолеют врата ада. Об этом думали, создавая Обители в честь Живоначальной Троицы. Создавался мир, в котором на кону стояла и физическая и духовная жизнь. И эта жизнь всегда являлась русскому человеку в Евхаристической Тайне. Христос никогда не покидал Русскую Землю. Он исходил её вдоль и поперек. И русский человек шел, чтобы, встретив Бога, идти с Ним далее. Никого не оттолкнули, ибо своим попутчиком имели Христа. Русь шла, сохраняя лицо каждого народа. Это было неизбежно. Встреча с Богом несет в себе личностное начало, поэтому не один этнос не теряется во Вселенной. Татары, чуваши, мордва, башкиры, марийцы добровольно шли с Русью вместе. Рождалось удивительное христианское содружество.
А ведь начало совместного пути сопровождалось тяжелыми родовыми муками. Русь лежала в руинах. Но воистину Господь способен воскресить мертвых. Чудо воскрешения наблюдалось в жизни Руси. Казалось, Русь должна погибнуть. Даже западные хронисты отмечали, что победить Русь не составит труда. Людские ресурсы были истощены до крайности. Один сильный удар, и вместо Руси вновь будет какая-нибудь Готия. Но Запад не пошел, опасаясь монгольских орд. Те, кто сжег Россию, защитили её от духовного уничтожения. Воскреснуть же можно только там, где наступила смерть. Где не умирали и не воскресали. Белая Русь тому подтверждение, покоренная князем Миндовгом в течение нескольких лет. Белая Русь была не холодной, не горячей, но теплой. Её удел – часть Литвы (но, надо признать, будучи все-таки частью Руси, Беларусь сумела сохранить свое лицо, благодаря преданности Православию). Это забывают сегодняшние отщепенцы, осколки Руси, стараясь найти свою особенность в Полесском диалекте, забывая, что только Православие дало возможность сохранить национальное бытие Белой и Малой Руси. Любая национальность только тогда имеет право на бытие, когда у неё есть свое особенное религиозное лицо, уникальный тип, образ жизни, выраженный в религиозных идеалах. Для Руси это Тайна Святой Троицы, это вера в Сына, вне которого нет спасения. Ибо «иже не веруетъ в Сына, не узрит живота, но гневъ Божий пребывает на нем» (Ин.III, 36). И в другом месте Христос скажет Никодиму: «Веруяй в Сына, не будет осужденъ, а не веруяй, уже осужден есть» (Ин.III, 18).
Таким образом, национальное возрождение только тогда имеет право на бытие, когда оно сопровождается религиозным пробуждением. Для Руси это пробуждение возможно только во Христе, Который пришел в этот мир, чтобы мы стали богами, стали свободными, воздавали славу ему на родном языке, завещанным нам нашими предками. В сохранении славянского языка наши предки видели общее единство, постоянное напоминание «откуда есть, пошла Русская Земля». В этом вижу национальное возрождение Малой, Великой и Белой Руси. Попытка поставить часть над целым приводит к печальным последствиям, отступлением от Божественной благодати, потери смысла Бытия.
Слава Богу, это не произошло с русскими людьми. Создавая в своих лесах новый мир, воссоздавали целостное сознание. Не как иудеи приходили к Христу, но как дети. Русь воскрешала в себе Образ и Подобие Христа буквально. Не ненависть, не богохульство породило монгольское нашествие, а осознание своего греховного пути. Произошел нравственный катарсис, после которого, действительно, наступало возрождение. Поэтому не стоит, подобно великому Ивану Бунину, горевать об ушедшей Киевской Руси: она свой путь отмерила, умерла, чтобы возродиться в новой ипостаси.
Произошел Праведный Суд Божий, ропот напрасен. Если бы не монгольский удар, то могло произойти худшее. Господь многажды предупреждал в знамениях Киевскую Русь. Начиная с Владимира Великого, Господь прощал и восстанавливал согрешающую страну. Однако удельное мышление настолько проникло в сознание русского человека, что необходимо было кардинальное изменение. Не один князь не был способен создать русскую Византию. Те же, кто пытались, как, например, Святой Андрей Боголюбский, убирались с дороги неразумными своевольниками. Нашествие было объективностью. Русь должна была пережить катарсис, понять суть единства Отца и Сына, Который исполняет волю, пославшего Его Отца. Понять, что Истина в свободном со-гласии и добро-волении. Наконец-то, на Руси слово любовь перестает быть праздным. Осознали её ипостасийность и единство. В любви стали проявлять со-творчество с Богом, с пространством и временем, становящимися вечностью. В вечности проявляли свою самобытную оригинальность. Но эта самобытность раскрывалась, когда следовали за своим Творцом беспрекословно.
Свобода выбора не отрицалась, но своеволие уже понималось как губительное свойство, по закону парадокса, уничтожавшая личность. Это и в русской сказке отразилось. Достаточно вспомнить про Ивана-царевича, допустившего оплошность по своеволию, но испросившего прощения у Серого Волка («Иван-царевич и Серый волк»).
Т.е. дальнейший путь возможен только после осмысления и очищения. Правда и любовь к нечистоте и лжи не приходит. К началу 14 века на Руси все более и более стали понимать свое предназначение. Она становилась смиренной в нищете духовной, помня, что нищета духовная дарует блаженство. Путь Руси – путь гениальной простоты.
В то время, когда на Западе начинается античное возрождение, на Руси происходило возрождение свободного взгляда на мир здешний, на мир горний, в который античное мировоззрение не имело доступа. Русский человек сумел оторвать взгляд от происходящего разорения страны, чтобы начинать возрождения себя в Боге. И это уже не в силах была остановить исламизированная Орда. Русь была предана Богу, свидетельство Которого непреложно:
«Если Я свидетельствую Сам о Себе, то свидетельство Мое не есть истинно. Есть другой, свидетельствующий о Мне; и Я знаю, что истинно то свидетельство, которым он свидетельствует о Мне. Вы посылали к Иоанну, и он засвидетельствовал об истине. Впрочем Я не от человека принимаю свидетельство, но говорю это для того, чтобы вы спаслись. Он был светильник, горящий и светящий; а вы хотели малое время порадоваться при свете его. Я же имею свидетельство больше Иоаннова: ибо дела, которые Отец дал Мне совершить, самые дела сии, Мною творимые, свидетельствуют о Мне, что Отец послал Меня. И пославший Меня Отец Сам засвидетельствовал о Мне. А вы ни гласа Его никогда не слышали, ни лица Его не видели; и не имеете слова Его пребывающего в вас, потому что вы не веруете Тому, Которого Он послал. Исследуйте Писания, ибо вы думаете чрез них иметь жизнь вечную; а они свидетельствуют о Мне. Но вы не хотите придти ко Мне, чтобы иметь жизнь. Не принимаю славы от человеков, но знаю вас: вы не имеете в себе любви к Богу. Я пришел во имя Отца Моего, и не принимаете Меня; а если иной придет во имя свое, его примете. Как вы можете веровать, когда друг от друга принимаете славу, а славы, которая от Единого Бога, не ищете? Не думайте, что Я буду обвинять вас пред Отцем: есть на вас обвинитель Моисей, на которого вы уповаете. Ибо если бы вы верили Моисею, то поверили бы и Мне, потому что он писал о Мне.Если же его писаниям не верите, как поверите Моим словам?» (Ин. 5: 31-47).
 Страна осталась Христовым наследием, Домом Живоначальной Троицы, преодолев не только иудейские, но и мусульманские соблазны. Эти соблазны были велики ещё в начале ордынского ига. Была и опасность исламского наступления на Русь. В Орде происходили неблагоприятные события. Брат Батыя, Берке-хан принял ислам и убивает сына Батыя Сартака, исповедующего христианство. Но, слава Богу, святому князю Александру удалось полемику христиан и мусульман перевести в мирное русло теологических споров. Исламское наступление приостановилось.
Вновь начинаются старые споры, касающиеся Божественности Христа. Иудеи и мусульмане, словно не видят  и не слышат свидетельства великого пророка Иоанна Предтечи, которого, кстати, признают пророком все три конфессии: иудаизм, христианство и ислам.
Но весьма интересно свидетельство Мухаммеда, озвученное в кораническом тексте: «И отправили Мы по следам их Ису, сына Мариам с подтверждением истинности того, что ниспослано до него в Торе, и даровали Мы ему Евангелие, в котором – руководство и Свет, и с подтверждением истинности того, что ниспослано до него в Торе, и руководством и увещанием для богобоязненных» (Сура 5. Трапеза, 50.).
Обратим внимание, что Бог выступает во множественном числе, что является библейской традицией. Невольно аравийский проповедник подтвердил Троичность Божества. Примечательно также, что Евангелие признается Светом. Логично думать, что, не следующие за Светом, объективно становятся тьмой, по крайней мере, ее сынами.
Возможно, такие рассуждения задержали утверждение ислама лет на 50. Он становится государственной религией в 1312 году, когда хан Узбек устроил резню не пожелавших принять новую веру. В отличие от христианства новая религия приходила с помощью насилия. Хотя пророк арабского востока утверждал, что вероучение должно приниматься добровольно. Но, видимо, не хватало аргументов в споре, а раз так, то естественным аргументом становится секира и палица. Зачем слушать Слова Бога и Его пророков, когда удар меча быстрее решает проблемы жизни и смерти, когда силой можно утвердить «правоверие». И пораженные страхом народы принимали навязанную им религию. Кажется поразительным, как гордые монголы и татары приняли ислам. Он совершенно не соответствовал их ментальному взгляду на бытие, тому подтверждение коренная Монголия, где победил буддизм, более подходящий этому кочевому народу. Их потомки, калмыки, до сих пор обитают в степях бывшей Золотой Орды, и исповедуют религию древнего индийского царевича. Еще более поразительным видится принятие ислама кавказскими народами. Они поклонились тем, кто глумился над их совестью, требуя как нравственного, так и телесного подчинения. Играя на их гордости, повергнули в самый прах. Впрочем, элита этих народов в обмен получила возможность грабить и насиловать немусульманские народы. Кроме того, ислам на Кавказе сильно приобрел национальную окраску. Древние обычаи победили суть учения аравийского пророка, ставшего фразеологизмом кавказской народной психологии. Народные обычаи и предания ассимилировали ислам. Поэтому с недоумением можно говорить о чистоте ислама на Кавказе, о создании сегодня халифата, что на арабском востоке вполне, например, допустимо. Если бы следовали букве Корана, то вспомнили бы, что Сам Аллах называет Евангелие Светом. Помнили бы и то, что хан Узбек, расправившийся с непокорными в своем народе, был лояльно настроен к христианству, был даже женат на Византийской царевне Боялунь, его сестра будет женой князя Юрия Московского. В 14 веке мусульмане к народам, признающими Библию, относились прагматично. И это, в какой-то мере, предохраняло от больших потрясений.
Русь, например, могла относительно спокойно заняться творением своего мироздания. Начиналась метаистория новой Руси, которую по-человечески понять практически невозможно. Например, союз святого Александра Невского с Золотой Ордой по-человечески можно расценивать как предательство. Казалось бы, события 1252 года, когда Андрей Ярославович и Даниил Романович начали борьбу с Ордой, рассчитывая на помощь Запада, тому подтверждение. Князь Александр не поддержал мятежных князей. Почему? Наверно, предвидел трагическую развязку, поражение русских дружин. Неравные были силы. К тому же прекрасно понимал, что Рим не окажет действенной помощи Руси. Цель римской курии была ясной: ослабить Русь с помощью татар, или татар с помощью Руси. Не будем забывать, что именно сопротивление русских княжеств спасло Европу от дальнейшего нашествия монгол. Риму была выгодна затяжная война Руси и Орды. Ослабленных можно было брать голыми руками, огнем и мечем, обращая в католицизм. Судьбы Даниила и Андрея поучительны. Суздальский князь бежал в Швецию к тому самому Биргеру, которому св. Александр оставил на всю жизнь копейный отпечаток на лбу. Этот ли будет помогать Руси? Ответ, полагаю, ясен.
Князь же Даниил после первых успехов был вынужден признать власть Орды, срыл все крепости, и умер, оставив княжество не защищенным, завешав сыновьям борьбу с Ордой. И южная Русь на многие десятилетия была погружена в хаос войны, исчерпывая свои материальные и духовные ресурсы. Это поняли Киевские митрополиты, переселившиеся в 1299 году во Владимир, который становится религиозным и политическим центром Руси. Вокруг Владимира формируется новое этническое образование с опорой на древнерусские традиции. Здесь рождалось метаисторическое понятие – Святая Русь. Истоки Руси искали в старине, зачастую неоправданно идеализируя её древние предания. Но нужна была национальная опора. И переход митрополита, предстоятеля Русской Церкви, был крайне важен. При этом сохранялся его титул – Митрополит Киевский и всея Руси, подчеркивающий Единство Руси.
Удельная же Русь, как указывалось выше, превратилась в провинции Польского королевства и Великого Княжества Литовского. Эта Русь стала терять свою ментальность, становясь на Греко-католический путь, утрачивая даже, собственно, свое самоназвание. И никто из украинских историков до сих пор не объяснил причины того, что произошло. Только и слышим странное бормотание про утворення державы, да про занепад Киеву. Убожество мысли, замеченное академиком Владимиром Вернадским (с большей любовью, кстати, относившейся к Малой Руси и много реально сделавший для развития её науки и культуры). Причины, видимо, кроятся в слишком большей любви к малой родине, забывая о великой. Эта любовь вела к отдельному существованию от Владимирской Руси. Она виделась татарским улусом, поэтому с ней не хотели быть вместе. Малая Русь видела себя хранительницей традиций Древней Руси. Город Львов становится центром, как тогда думали, истинной Руси, князь Юрий Львович в 1303 году утвердит отдельную от Киева Галицкую митрополию. Но тот, кого он прочил на эту митрополию, Петр, став Киевским Владыкою, понял, что истинная Русь на Севере и благословит Москву на собирание русских земель. Заигрывание с латинским Западом в Галицкой Руси были слишком очевидны. Старались показать свое отличие от великороссов, в летописях искали первое упоминание слова Украина, словно не замечая, что оно несет в себе географический оттенок. Например, о смерти князя Владимира Глебовича Переяславского читаем, что «Украина за ним дуже жалувала», а в другом месте читаем, что на Холмщине в приграничье с Польшей жили «ляхове-украиняни». Совершенно очевидно, что никакого отношения к этносу это не имеет. Наоборот, в народе вплоть до середины 20 столетия сохраняется древнее название – русин, которое сегодня повсеместно уничтожается. В народном сознании продолжает жить историческая память, Древняя Русь живет в образах и сказаниях. К сожалению, в век информационных технологий, эта память старательно вычищается, её заменяют суррогатной продукцией, творя нежизнеспособную этническую химеру. Бедный мой народ, как это ни печально, не видит, в какую яму ведет его химерная элита.
На Великой Руси, слава Богу, этого не произошло. Русь не стала евразийской химерой. Это произошло потому, что Русь крепким руками держалось за Столп и утверждение Истины, за Вселенское Православие. Были отброшены человеческие помышления, чтобы все упование возложить на Живоначальную Троицу. Человеку не под силу было восставить сожженную Русь. Это возможно только Богу. И Бог посетил Свой народ. Присутствие Бога всегда есть чудо, и это чудо постоянно происходило и происходит в Таинстве Евхаристии. И это чудо было явлено в свободе, подаренной русскому сознанию. Русская пословица гласит: «Невольник – не богомольник». Это пословица точно показывает рабскую сущность повинующегося греху. Свободным же может быть тот, кто пребывает в сознании единства и неразделенности. Истинно русский человек никогда не разделял себя. Его Родиной были и Киев, и Львов, и Полоцк, и Минск, и Новгород, и Суздаль, и Ярославль. Его упрекают местечковые сепаратисты в великодержавности и не могут понять, что это древнее стремление к Единству заложено в народном сознании, выраженное, между прочим, в бессмертном «Слове о Полку Игореве». Это единство заложено в нашей культуре, в нашей исторической памяти, в Евхаристической Тайне, которую уже тысячу лет совершаем под Единым Куполом.
Русь шла в Храм. Там было спасение от ордынцев, которым было запрещено трогать Русскую Церковь, там было Слово Божие, гласящее, что вера в Сына, Который в Отце, а Отец в Нем, спасительна. Храм для русского человека становится, остовом, стержнем русского Бытия, своеобразной ладьёй, на которой только и можно плыть по морю всемирной истории. Опасность же выпасть из этой истории была, конечно же, велика. На разоренную землю кинулись горе-проповедники. Вновь зашевелилась иудейская диаспора. Не случайно, именно в конце 13 века происходит обостренная полемика с иудаизмом, о чем свидетельствуют русские летописи. Иудеи стали появляться там, где государственный организм потерпел крушение, буквально в мгновение ока. Старались прибрать торговлю на Руси в свои руки. Торговцы приходят, чтобы, как они говорят, восстановить материальные ресурсы народа. Но странным образом ресурсы не восстанавливаются, а народ становится ещё более нищим, обогащая незначительную иудействующую элиту. Вносится сумятица в сознание исстрадавшегося народа. Выгода становится для некоторых представителей этноса смыслом жизни, выжить любой ценой – вот идеал данной общественной прослойки. Это уже выпадение из духовной традиции.
Опасность такого выпадения наблюдалась в Великом Новгороде, пытавшегося найти свой особый путь. Купеческая республика искала выгоду в Ганзейском Союзе, в котором потомки хазар играли первенствующую роль. В Новгороде стали допускаться религиозные вольности, появляются ереси, отрицающие Бытие Святой Троицы. Даже Новгородская епископская кафедра пытается вести самостоятельную политику. Новгород чувствует силу, словно не понимая, что Бог помиловал город, чтобы показать бесперспективность новгородской вольницы в становлении Руси, как бы не плакал наш уважаемый путешественник  ХVIII века Александр Радищев по этой вольнице. Русь нуждалась в единении, немыслимого без соблюдения Святоотеческого Предания. Первыми это поняли иерархи Русской Православной Церкви. Святой митрополит Кирилл на Соборе во Владимире в 1274 году скажет: «Какую пользу получили мы, пренебрегши Божественными правилами? Не рассеял ли нас Бог по лицу всей земли? Не взяты ли грады наши? Не пали ли сильные наши от острия меча? Не отведены ли в плен дети наши? Не запустели ли святые Божии Церкви? Не томят ли нас каждый день безбожные и нечестивые люди? И все это постигло нас за то, что мы не храним правил святых отцов наших».
Русь возрождалась, вчитываясь в творения Святых Отцов: «Бог столько благоволил к тебе, что сошел с святых небес, и принял на себя разумную твою природу и земную плоть, срастворив Божественную душу. И когда душа твоя будет в общении с Духом, и небесная душа войдет в душу твою, тогда совершенный ты человек в Боге, и наследник, и сын» (Св. Макарий Великий). И не просто Русь читала, но начинала исполнять. Монастырская жизнь становится нормой, более того, идеалом народной жизни. Постоянная покаянная молитва неугасимой лампадой стояла пред Образом Божием. Русский человек услышит Серапиона Владимирского: «Что же довело нас до этого? Наши беззакония и наши грехи, наше непослушание, наша нераскаянность. Умоляю вас, братие, пусть каждый из вас вникнет в свои мысли, рассмотрит сердечными очами дела свои, возненавидит их и откажется от них. Прибегните к покаянию! Гнев Божий прекратится и милость Господня излиется на нас». В покаянии наступает понимание, понимание же толкает любознательного и добродеющего к исследованию Святого Писания. В Х веке Русь приняло Красоту Православия, этого было достаточно; в XIII-XIV мы с жадностью припадали к источнику Вдохновения, каковым является Писание. Оно, пишет Апостол Павел, «богодухновенно и полезно есть ко учению, ко обличению, ко исправлению, к наказанию, еже в правде, да совершен будет Божий человек, на всякое дело благое уготован» (2. Тим. III. 16, 17).
Движение к Благу буквально перерождает страну. Не экономика, не производительные силы будут созидать Русское государство, а Христос и Его Святая Церковь, которую наполнил покаянный русский люд. Не Мамона, но Христос дал русскому народу нравственную силу вынести нечеловеческие страдания и унижения. Русь поняла, что нельзя служить двум господам. Новгородский путь был отвергнут. Вот корень Московской победы над весьма успешной республикой, которая, между прочим, не испытала татарского опустошительного набега, и, казалось, могла процветать. Никакая экономика не могла помочь этой республике. Она должна была прекратить свое существование. Нельзя купить Церковь Христову. Мамона может предоставить временную победу, но это победа окажется Пирровой.
 Как известно, лукавый играет на человеческих слабостях и страстях, которые представляются мелкими радостями, пытаясь изнутри поколебать совесть, забыть Распятого за нас Бога, предавшись фарисейским мечтаниям. Увести от Единства в раздробленное состояние – это цель хитролукавого змия.
Русская Земля это стала понимать. Метаистория страны неизбежно, несмотря на длинный ряд исторических прегрешений, вела к устранению родового начала, чтобы утвердить монархический образ правления. Этому способствовала Церковь, оставшаяся на Руси Единой и Соборной. Естественно, что Единую и Соборную власть Церковь благословляла на Москве. Родовые отношения стали ненужным препятствием, которое нужно было устранить. Соборность в традиции, но не в племенных особенностях.
Все более появлялась необходимость в Помазаннике Божием. Эта необходимость вызревала в общественном сознании, то есть, монархия на Руси явилась органическим началом. Уже указывалось выше, что потребность в единодержавии была очевидна уже в XII веке. В это время в Европе как раз происходило становление абсолютизма. Но такой путь не устраивал русское самосознание. Находясь на распутье, должны были придти либо к византийскому идеалу, либо вернуться к старому родовому началу, лествичному праву, которое, фактически, не соблюдалось. Борьба Всеволода Ольговича Черниговского и Ярополка Киевского, сына Владимира Мономаха, Юрия Долгорукого и Изяслава, сына Мстислава Великого, Мстислава, сына Изяслава, и Андрея Боголюбского были вызваны нарушением лествичного права. Утверждалось право силы. Это уже было беззаконие. Поэтому назревала необходимость в действенном праве. Естественно, находясь в системе Восточно-Римской империи, идеал правления искали в ней. Она была признанным на Руси юридическим авторитетом. Кстати, одна из причин, почему до XIII века монархическая идея не могла победить на Руси, было существование Римской империи, частью которой Русь себя считала. Возлагать корону на русского князя означало бы узурпацию императорской власти, которая, как известно, от Бога. И только неурядицы и потрясения, случившиеся в Византии, отдаленность имперского центра, ставили утверждение монархического правления на Руси первоочередной задачей. Другого пути у Руси объективно не было, или бы не было бы Руси как великой этносоциальной системы.
Сегодня взгляд на монархическое правление зачастую находится под сильнейшим влиянием так называемой «просветительской» мысли. Монарх в их представлении выступает в качестве узурпатора и тирана. Для секулярного сознания монархия противоречит человеческой природе, его исконной тяге к свободе. Достаточно вспомнить суждения Мабли, Радищева, Новикова, видящих в самодержавии рабскую природу и слабость человеческой натуры. Монарх для них – это слуга народа. Интересно, но не замечают, что таким образом превращают монарха в абсолютно зависимого человека от воли и суждений различных политических течений. Собственно, слуга это тот же раб.
Таким образом, меняется количество, но не качество. Этого великие «затемнители» странным образом не замечали. На самом деле, монархия имеет более глубокий смысл и к рабству не имеет никакого отношения. И этот смысл в первую очередь заключен в единстве и соборности, ответственности монарха перед Богом. Нелегко он пробивал себе дорогу на Руси. Вспомним судьбу Юрия Долгорукого, отравленного киевлянами, его сына святого Андрея Боголюбского, убитого собственными слугами, бесконечные усобицы против Святослава Всеволодовича Киевского. Удельное сознание народа ещё не могло принять единство и соборность. Потребовалось время, чтобы византийский идеал постепенно проник в народное сознание. Во времена страшного ига пришло осознание, что только Бог способен спасти свой народ. Но это спасение возможно через преданность Его Помазаннику, который берет всю ответственность за страну перед Богом на себя. А раз так, то необходимо было свою народную волю передать Божьему служителю. Народ хотел повиноваться Богу, но не человеческой воли. Это условие монархической власти. Отступление от Божественного канона уже привело к игу, следование ему – уничтожит его. Эта мысль стала основной в народном сознании. Там же, где Бог – свобода.
Таким образом, не рабство, не служение партиям, но следование Богу вместе с народом, осознавшим свое истинное предназначение. Воля Божия – вот источник самодержавной власти. Самодержец это тот, кто сам держит ответ перед Богом в своих поступках. И так же, как Христос берет на себя грехи народа и его радости.
Итак, следование за царем, есть следование за Христом. Измена царю представляет собой измену Христу. Поэтому, когда давали присягу, то клялись на Евангелии и Кресте. И исполнявший клятву до конца в Царствии Божием обретается. Это станет непреложной истинной русского человека. Верность своему Помазаннику будет отличительной чертой русских людей. Этот факт, кстати, будет вызывать удивление и возмущение европейцев.
В то время, когда польские вельможи будут ставить условия своему королю, русские – готовы принять смерть из рук своего царя, понимая, что этой покорностью сподобится Царствия Божия. Русский путь – не человеческий путь славы, но путь лишений, страданий, которые претерпел Христос. Этот путь – в заповедях Блаженств. Им же следовать можно только тогда, когда сердце и сознание наполнено любовью. И эта любовь между Помазанником и народом взаимная. Эта взаимная жертвенность, сущностно воспитанная свободой, но не рабством, стала управлять Русской Землей. Русь становилась Святой, водимой Богом. Тот же, кто не исполнял воли Христовой, становился частью, но не Святой Руси, а антихриста, который творит все во имя свое, себя, почитая, по слову Апостола Павла, богом. Этого помогла избегнуть России Святая Апостольская и Соборная Церковь. Лев Тихомиров писал: «Христианское воззрение на власть на Руси развивалось Церковью чище и последовательнее, чем где бы то ни было, именно потому, что православие явилось к нам не в процессе раскрытия, а уже вполне выясненным. Его влияние на умы народа налагалось стройно, без всяких колебаний, без тени противоречия, и всесторонне, так что одна и та же идея освещала русскому христианину все его отношения: личные, семейные, общественные и политические.
Светлый идеал, который носился над страной в виде самодержца, вовсе не был только выводом политической доктрины Византии. Он вытекал из источников более глубоких: из христианского понимания общих целей жизни. Он соответствовал не одним целям концентрации сил страны для внешней борьбы, или для поддержания внутреннего порядка, но вообще целям жизни, как их понимал русский человек, проникнутый христианским мировоззрением.
С самого первого появления у нас христианства, как князь, так и народ, услышали определение миссии княжеской власти. «Ты, - говорили церковные учители Владимиру Святому, - поставлен от Бога на казнь злым, а добрым на милованье». Князь поставлен Богом. Это не сила толпы, не богатство и влияние «лучших» людей: это власть, указанная свыше. Даниил Заточник характеристично различает светлое и благодетельное начало княжеской власти и своекорыстное начало власти слуг его:
«Лучше пусть моя нога войдет в лыке в твой двор, - говорит он, -  нежели в червленом сапоге во двор боярский; лучше мне тебе в дерюге служить, нежели в багрянице в боярском дворе; лучше мне воду пить в дому твоем, нежели вино в боярском». Что такое князь? «Как дуб крепится корнем, говорит Даниил, -  так град наш твоей державой. Кормчий – глава кораблю, а ты, князь, - людям своим… Муж – глава жены, а князь – мужам, а князю – Бог». Он поэтично сравнивает милость князя с весной, украшающей землю цветами, с солнцем, обогревающим землю. Но и гроза княжая страшна: «Княже, господине мой, орел – царь над птицами, осетер – над рыбами, лев – над зверями, а ты, княже, над переяславцами. Лев рычит, кто не устрашится? Ты, князь, слово скажешь - кто не убоится?» «Тело крепится жилами, а мы, княже, твоею державою». Князь объединяет не только своих поданных, но иные страны, прибегающие к нему.
«Князю земли вашей, поучает Златая Цепь XIV века, покоряйтесь, не речите ему зла в сердце вашем, прямите ему головой своей и мечем своим, и всей мыслью своей, и не возмогут чужие противиться князю вашему; если хорошо служите князю, обогатеет земля ваша и соберете добрый плод». И в то время, когда дружина ещё полна была духом безгосударственной вольности «отъезда», Златая Цепь уже поучает: «Если кто от своего князя отпадет к иному, не будучи им обижен, подобен есть Иуде».
Это настроение мы можем проследить через всю историю России. И Россия постепенно избавлялась от иуд, становясь воистину Христовой Державой.
Конечно же, становление происходило повсеместно и находило свое выражение в церковном творчестве, тесно связанным с Палеологовским Ренессансом. Русь начинала глубоко проникать в смысл Троичности Божества, а значит, смысл, собственно, Бытия. «И именно преп. Андрею Рублеву довелось воплотить в православном искусстве, - быть может, даже впервые с такой полнотой за всю долгую историю существования троической иконографии, - символический образ личностно-ипостасный и одновременно неразрывно единой Пресвятой Троицы (или употребляя святоотеческую терминологию, «Троицу в Единице, и Единицу в Троице»). Только Рублеву удалось максимально использовать те возможности православного образотворчества, что как бы подспудно таились в ряде памятников, создававшихся в рамках второго иконографического вида. С необычайно духовным тактом сохранив и прояснив символическую подоснову троической иконографии этого извода и одновременно смиренно осознав конечную невозможность полностью адекватного образа Пресущественной и Непознаваемой Троицы, преп. Андрей смог – хотя бы частично – приобщить к Тайне внутритроичных ипостасных отношений. При этом ему удалось обойтись без каких-либо внешних иконографических атрибутов, нередко только внешне – формально (порой, даже почти заученно, механически) указывающих на то или иное Лицо-Ипостась» (Ю. Малков).
К осмыслению таких глубин богословия можно было подойти, имея пример Троической Любви. И в этом потрясающая заслуга преп. Сергия Радонежского и византийских исихастов, принесших свои идеи на Русь. И Русь пошла своим уникальным путем, взвалив на себя ношу истинного Возрождения. Она возрождала Богообщенье, возрождала в своем сознании Того, Кого исследовала, дабы иметь жизнь вечную.
Ни гуманизм, ни исламизм, и никакой другой изм Русь не приняла, воспринимая их, как дороги, ведущие в ад. Русь пошла по пути Троического Единства. «Это единение, сотрудничество, синергия человека с Богом, предполагает сохранение человека во всем его духовно-душевно-телесном составе: человек в полноте своей природы неразделим и весь участвует в освящении и преображении. Для исихастов была ясна целостность человеческой природы: никакая ее часть не выделялась в автономное средство богопознания и никакая ее часть не исключается из Богообщения. Не только дух, но и душа и тело участвуют в нем. «Духовная радость, приходящая от духа в тело, совсем не искажается от сообщения телу, но изменяет это тело и делает его духовным, потому что тогда оно отсекает скверные похоти и плоти, не тянет уже душу вниз, а возвышается вместе с нею так, что весь человек становится духом, как написано: рожденный от Духа дух есть» («Защита святых исихастов», триада 3-я, 2, с. 334) В духовном опыте православия преодолено древнее и постоянное противопоставление духа и материи: и тот, и другая объединены в общей причастности к тому, что превосходит и то, и другое. Это «не сведение чувственного к умственному, не материализация духовного, а общение всего человека в целом с Нетварным», («Защита святых исихастов») общение личное, которое, следовательно, более показуемо, чем описуемо» (Л.А Успенский «Исихазм и гуманизм – палеологовский расцвет»).
И только в рождении нового человека могла родиться новая страна. И это рождение могло состояться через покаяние и нелицемерную любовь. Это не значит, что предыдущая история должна была быть отвергнута. Невозможно забыть Святых Бориса и Глеба, Печерских подвижников, тех святых князей, которые стали провозвестниками нового Бытия. Через страдания и муки проходила Русь в становлении своего Бытия. Отрекаясь родового начала, не от братства отрекались, но наполняли свои отношения новым преображенным соборным смыслом. Святой Владимир по-прежнему был в основании русского пути, но Русь изживала из себя удельные начала, чтобы приобрести Христово Братство. Родовые традиции и споры уходили в прошлое. Поэтому рождалась Русь, рождалась из пепла. Господь одарял эту, казалось бы, исчезнувшую страну Своим чудесным Хлебом, Хлебом Жизни и Возрождения.
                Глава 6
«После сего пошел Иисус на ту сторону моря Галилейского, в окрестности Тивериады. За Ним последовало множество народа, потому что видели чудеса, которые Он творил над больными. Иисус взошел на гору и там сидел с учениками Своими. Приближалась же Пасха, праздник Иудейский.
Иисус, возведя очи и увидев, что множество народа идет к Нему, говорит Филиппу: где нам купить хлебов, чтобы их накормить? Говорил же это, испытывая его; ибо Сам знал, что хотел сделать. Филипп отвечал Ему: им на двести динариев не довольно будет хлеба, чтобы каждому из них досталось хотя понемногу. Один из учеников Его, Андрей, брат Симона Петра, говорит Ему: здесь есть у одного мальчика пять хлебов ячменных и две рыбки; но что это для такого множества? Иисус сказал: велите им возлечь. Было же на том месте много травы. Итак возлегло людей числом около пяти тысяч. Иисус, взяв хлебы и воздав благодарение, роздал ученикам, а ученики возлежавшим, также и рыбы, сколько кто хотел. И когда насытились, то сказал ученикам Своим: соберите оставшиеся куски, чтобы ничего не пропало. И собрали, и наполнили двенадцать коробов кусками от пяти ячменных хлебов, оставшимися у тех, которые ели. Тогда люди, видевшие чудо, сотворенное Иисусом, сказали: это истинно Тот Пророк, Которому должно придти в мир. Иисус же, узнав, что хотят придти, нечаянно взять его и сделать царем, опять удалился на гору один» (Ин. 6: 1-15).
 Эта была и эта и в то же время другая страна. «Отошел в Галилею, чтобы погасить в них зависть, и Своим удалением укротить их ярость… Однако ж удалившись опять в Галилею, Он идет уже не в прежние места – пришел не в Кану, а на ту сторону моря» (Свт. Иоанн Златоуст).
Господь вновь посетил Свою Русь, и она ответствовала на это посещение. Встреча с Богом означает реальное обожение человека. Непостижимый и Непознаваемый Бог стал, образно говоря, центром человеческого естества. Русь последовательно принимала Византийскую традицию, подтверждая свою преемственность Православному Востоку, учению Святых Отцов. Как когда-то, принимая крещение, сомкнулись с делом и жизнью Симеона Нового Богослова, так и в 14-м веке плавно вошли в традицию исихастских соборов и учение святого Григория Паламы, четко разъяснявшего понятия Сущности и энергии Божества, тем самым, дав правильное понимание и направление, выбранного Русью пути. Отцовское наставление было принято безоговорочно. Более того, святой Григорий Палама даже стал авторитетнее Блаженного Августина, в эпоху которого исихастская проблема ещё не созрела. Руси же, как и Византии, нужна была личная встреча с Богом. Вопрос жизни и смерти, Бытия или небытия. Поэтому событийность с Непостижимым, понимание феозиса, становились темой эпохи. И здесь мнение Григория Паламы было определяющим. Вот что он пишет о различии «природы» и «воли» Божией: «Если, как считают многочисленные противники и все, кто с нами не согласен, Божественная энергия ничем не отличается от Божественной сущности, то акт творения, присущий воле, ничем не будет отличаться от рождения и исхождения, свойственных сущности. Если творение ничем не отличается от рождения и исхождения, то и тварь ничем не отличается от Рожденного и Исходящего. Если все это так, как полагают они, то Сын Божий и Дух Святой ничем не отличается от твари, и тварь тоже рождается и исходит от Бога Отца; итак, тварь обожествляется, а Бог уравнивается со своим созданием. Поэтому преподобный Кирилл, указывая на разницу между сущностью и энергией Бога, говорит, что рождение присуще Божественной природе, а творение – энергии. Он показывает это, ясно говоря: «природа и энергия – не одно и то же». Если Божественная сущность ничем не отличается от Божественной энергии, то рождение и исхождение ничем не отличается от творения, Бог Отец творит Сыном в Духе Святом. Он также рождает и изводит Сына в Духе Святом, по мнению противников, и тех, кто с ними согласен».
Итак, Бог событийствует, призывая к этому и человека. И Русь начинает действовать, преображаясь в горнее. О. Георгий Флоровский писал: «Свт. Григорий цитирует Свт. Кирилла Александрийского. Но Свт. Кирилл в этом месте просто повторяет Свт. Афанасия. Свт. Афанасий, опровергая арианство, четко определил основное различие между сущностью и природой с одной стороны, и воли – с другой. Бог существует – но ещё и действует. В Божественном бытии есть некая необходимость – разумеется, не принужденность, не фатум, а естественная необходимость быть Самим Собой. Бог есть То, Что Он есть. Но Его воля свободна. Он никоим образом не принужден делать то, что делает. Поэтому рождение всегда по Сущности, а творение есть действие воли. Эти два измерения – бытие и действие – различны и всегда должны быть четко различаемы. Конечно, это различие не ставит под сомнение «Божественную простоту». Однако это подлинное различие, а не логическая уловка. Свт. Григорий полностью осознавал принципиальную важность этого различия. В этом вопросе он – истинный последователь Свт. Афанасия и каппадокийских святителей.
Сейчас нередко утверждают, что богословие Свт. Григория можно описать в современных терминах как «экзистенциалистическое». Но оно в корне отлично от тех концепций, что сейчас называют этим именем. В любом случае Свт. Григорий спорит со всеми «экзистенциональными теологиями», которые потерпели неудачу, пытаясь объяснить Божественную свободу, динамизм воли Божией, реальность Его действий. Свт. Григорий прослеживает эту тенденцию, начиная с Оригена. Греческая имперсоналистская метафизика здесь обречена на поражение. Если у христианской метафизики есть какие-то корни, то она коренится в метафизике личности. Богословие Свт. Григория начинается с истории спасения: на уровне мира – библейская история, состоящая из деяний Божиих, с кульминацией в Воплощении Слова и прославлении Его через Крест и Воскресение; на уровне человека – история человека-христианина, стремящегося к совершенству, восходящего шаг за шагом все выше и выше, пока наконец он не встретится с Богом в сиянии Его славы. Богословие свщм. Иренея обычно называют «богословием событий». Не менее справедливым будет отнести это название к богословию Свт. Григория Паламы».
И вот в XIV-м веке на Руси происходило со-бытие, перевернувшее историю. Многим и до сих пор кажется, что монашеский исихазм может только погубить государственный организм. Однако на деле все происходило иначе. В эпоху преп. Сергия Радонежского происходит становление не только общественного сознания, но и русской государственности. Именно исихастский дух способствовал тому, что Русь восстанавливает порушенную монгольским вторжением традиции византинизма. Происходило духовное окормление русской паствы на тончайшем духовно-нравственном уровне. Не знамений искали русичи, но ученического общения, стремясь взойти на гору Божию, чтобы вкусить Хлеб Его. Не просто чуда жаждут истинные ученики, но со-творчества. «И возвед очи, видя мног народ» (YI. 5). «Здесь евангелист показывает, что Он никогда не сидел с учениками без дела, но что-нибудь излагал им, вероятно, с особенною обстоятельностию, учил и привлекал к Себе» (Свт. Иоанн Златоуст).
Итак, действие, порождающее со-действие и внутрь и вовне. Вспомним, какое ошеломляющее впечатление производит пре. Сергий на поселянина, пришедшего взглянуть на великого подвижника, а увидевшего величайшего трудника, скромно ковыряющегося в земле, исполняя монашеское и человеческое послушание. В этом смиреннейшем действии произошла встреча с Божьей благодатью, и вначале не осознавший этого поселянин мог бы так и уйти, не узнав смыл христианского Бытия. Но приехал князь, который смиренно беседует с тем, кого поселянин называл нищим, и произойдет вразумление, а значит и освобождение ищущей души. А это освобождение должно было произойти после испытания искушением.
Христос спрашивал  Апостола Филиппа не потому, что не знал, но дабы убедить слушающих, а далее, чтобы сравнить каким образом произойдет чудо. Ибо вкушение хлеба должно произойти так, чтобы уже никогда не прошло мимо сознания, но перевернуло все существо человеческое.
Вот так, вкусив хлебец, будет способен к учению отрок Варфоломей. Житие святого повествует: «Однажды отец послал его искать жеребят. Пошел отрок и увидел черноризца, странника незнакомого. Старец стоял на поле под дубом и молился. Отрок смиренно поклонился ему, подошел ближе и стал возле него, ожидая, когда тот кончит молитву. Старец, увидев отрока, подозвал его и благословил.
 - Чего хочешь и чего ищешь, сын мой? – спросил он.
 - Больше всего жажду научиться грамоте (не жеребят, но Учения ищет отрок – С.Р.).Отдали меня учиться, но душа исполнена скорби, ибо учусь грамоте, а не разумею. Ты же. Святой отец, помолись за меня, чтобы постиг я грамоту.
Старец поднял руки и взор к небу и вынул из сумы своей маленький кусок пшеничного хлеба и подал его отроку тремя перстами.
- Прими и съешь сие, чадо. Будешь разуметь Писание.
Отрок открыл уста и съел хлебец и была сладость в устах его слаще меда.
И сказал старец:
- Не скорби, чадо, о грамоте. Сегодня будешь читать лучше братьев своих и сверстников.
И поучал его старец о всяком добром. С тех пор Варфоломей познал грамоту и какую не разогнет книгу, ту и мог хорошо читать и разуметь».
Воистину, из малого рождалось великое. В этом неслучайном эпизоде произошло становление Образа Божия и со-действие его уподоблению своему Творцу. Иоанн Златоуст пишет: «Сказав: имать пять хлебов ячменных, он присовокупил: но сии что суть на толико? Он думал, что чудотворец мог бы сделать только из малого малое, а из большого большее. Но было не так». Из малого творилось и большее. Из малого Московского княжества, затерявшегося в лесах, родилась Великая Россия. И чтобы там не говорили витии и злопыхатели, она родилась трудом своих подвижников с упованием на могущего все сотворить Бога. И сами творили то, что только в иконе можно было изобразить. Разве не чудо, что в стране, постоянно разоренной ордынским набегами, происходит расцвет образотворчества. В Западной же Руси, что входила в состав Великого княжества Литовского, наблюдается уныние и нравственный упадок. Как объяснить тот факт, что, разгромив татар на Куликовом поле, Русское войско, возвращаясь домой, не ожидая ни от кого нападения, обозам с раненными предоставило двигаться самостоятельно. И на эти обозы стали нападать «доблестные» предки украинцев и белорусов, обирая и убивая раненых. Грустное и подлое предательство тех, кто уже тогда стали иудами русскому делу. Конечно же, Бог поругаем не бывает, и уже в 1399 году Литовско-малорусское и белорусское войско во главе с Витовтом будет разгромлено татарами. Вчера, убивавшие своих братьев, будут нещадно избиваемы татарами Темир-Кутлуга. Прав Лев Гумилев, когда говорит, что на Ворскле закончилась Древняя Русь с её родовыми ещё киевскими традициями. Все, кто хоть сколь-нибудь понимали суть происходящего в Москве, стремились к ней. В Москве возрождалась новая Русь, к ней тянулась южная и западная Русь, переезжая вместе с названиями своих городов и весей (Юрьев, Звенигород, Галич, Дмитров и др.). В Москве происходило не просто возрождение, но спасение Руси, замешанное на исихастских дрожжах.
Князь Е. Трубецкой писал: «В те дни она переживала благую весть Евангелия с той силой, с какою она никогда ни до, ни после его не переживала. В страданиях Христовых она ощущала свою собственную только что пережитую Голгофу; воскресение Христово она воспринимала с радостью, доступною душам, только что вышедшим из ада; а в то же время поколение , живших в её среде и целивших её раны, заставляла её ежеминутно чувствовать действенную силу обетования Христова: се Аз с вами во все дни до скончания века (Мф. 28. 20). Это ощущение действенного сочетания силы Христовой с жизнью человеческою и с жизнью народною выражалось во всем русском искусстве того времени» («Умозрение в красках»).
Но это выражение могло произойти только в том случае, если происходило изменение человеческого естества, а могло это произойти только в сотворчестве. О. Иоанн Экономцев скажет: «Особенность мистико-аскетического творчества заключается в том, что субъект и объект совпадают». И далее продолжает: «Аскетическая практика дает примеры глубочайшей трансформации всего человеческого организма, реального преображения человека, такого насыщения его светоносной божественной энергией, что даже после смерти мощи святых способны нести благодатное исцеление людям. В состоянии обожения человек достигает вершины своего творческого призвания. Вот как об этом говорит Григорий Палама: «Когда же начнет рассветать день и утренняя звезда взойдет в наших сердцах, человек, достойный имени своего, выходит на подобающее ему делание и (о, чудо!) становится созерцателем премирных вещей…, но истинно восходит несказанною силою Духа, и с неизреченной духовной помощью слышит неизреченные слова и видит недоступное взорам. И – о, чудо! – всецело привлекается и объемлется этим и отрывается от земли и, соревнуясь с неутомимыми песнопевцами, становится воистину иным ангелом Божиим на земле, и через себя приводит к Нему всякий вид твари, потому что и сам теперь имеет участие в том, что выше всего» (Еф. 4, 6), так что «он в точности становится отображением образа Божия».
 В мировой культуре трудно найти более вдохновенный гимн человеку – избраннику, со-творцу, призванному привести через себя к Богу все мироздание».
Обожженный человек становился светом, и этот свет передавался другим. Деятельность преп. Сергия тому подтверждение. Только при его непосредственном участии было открыто 9 монастырей. А сколь много его дело продолжили его ученики. Русская Фиваида буквально заселила русские пустоши и леса.
Безусловно, такое состояние ума и духа получило свое отображение в русской иконе, которая продолжала византийскую традицию, традицию, связанную с христианским эллинизмом. Слава Богу, Русь не знала античной традиции в классическом виде, как это узнал Запад. Голейзовский о творчестве Дионисия напишет: «В интерпретации Дионисия обожение сопровождается существенным изменением свойств материальной субстанции, её полным одухотворением. Если феофановские ангелы резко отличаются от людей, то Дионисий наделяет человека, «души ангельским движением богоподвижным». Одухотворение плоти изменило пропорции дионисиевских фигур. Стройные, почти прозрачные и словно излучающие свет, они едва касаются земли, парят, подобно ангелам. Утрата земной весомости сказывается и на внешних движениях: они становятся замедленными и едва ощутимыми. Вслед за Нилом Сорским Дионисий утверждает возможность бесконечного совершенствования человека, способного преодолеть ограниченность плоти и стать даже «лучша и выше ангела»».
Человек стал способен умозрительствовать там, куда, казалось, заглянуть невозможно. Доказательство тому «Святая Троица» преп. Андрея Рублева, который, по слову святого Иосифа Волоцкого, сподобился лицезреть невещественный и Божественный свет, Христа и Богоматерь.
Свет Христов нес на Русь истинный Ренессанс, мыслимый только в традициях византинизма. Русь выстраивала эпоху, в которой личностное начало было определяющим. Но это не был человекобог Запада, но обожженная личность, корнями своими уходящая в святоотеческое предание. О.Георгий Флоровский скажет о святом Ниле Сорском: «Если у него мало «своего» в отличие от общепринятой духовной традиции, то все у него самостоятельное. Он живет отеческой традицией, она жива и оживает в нем».
 В этой традиции, идущей ещё из Ветхого Завета, будет твориться древнерусская икона, прообраз обожженного человека, «Троица» преп. Андрея. «В похвалу святому преподобному (Сергию) Андрей Рублев огненными штрихами начертал образ триединства, вокруг которого должна собраться и объединиться вселенная. С тех пор этот образ не переставал служить хоругвью, вокруг которой собирается Россия в дни великих потрясений и опасностей. Оно и понятно. От розни, которая рвет на части народное целое и грозит гибелью спасает только та сила, которая звучит в молитвенном призыве: да будут едино, как и Мы». (Е. Трубецкой «Россия в её иконе»).
Но, конечно же, «Св. Троица» преп. Андрея является фактически цельным выражением исихастского богословия, его глубокого домостроительства, доселе невиданного на Руси.
Икона излучает удивительный покой и умиротворенность, понимание того, что человеку, преданному Богу, во временной земной жизни уже нечего бояться. А ведь совсем недавно, в начале XIV-го века, как пишет Вас. Ключевской, «люди беспомощно опускали руки, умы теряли всякую бодрость и упругость». «Мать пугала неспокойного ребенка лихим татарином; услышав это злое слово, взрослые растерянно бросались бежать, сами не зная куда». И вдруг такая умозрительная спокойность, такая твердость духа на Поле Куликовом. Это стало возможно в результате того, что русский мир приблизился к Святой Троице, Пославшую людям своим животворную и благодатную энергию. Более того, русский святой приобщался Троицы, как когда-то этого сподобился Симеон Новый Богослов. Конечно, Бога познать невозможно, но то, что позволил познать Он, безусловно, изменяет жизнь человека. Подобно Симеону, преп. Андрей увидел Троическую тайну, передал нам Её непостижимый свет, невмещаемость Троицы во всей Вселенной. Передал, конечно же, относительно, ибо прекрасно помним слово Св. Дионисия Ареопагита: «Все – превосходящее Божество прославляется и Единым, и Троицей, не будучи ни единым, ни Троицей в нашем понимании <…> хотя для того, чтобы воспеть Его <…> мы действительно именуем сверхименуемого и божественным именами Троичности и Единства, а Сверхъестественного – естественным. Но, по существу, никакая единица, или Троица, или иное число <…> не в состоянии выразить превосходящую всякий разум тайну Того запредельного Сверхбожества, сверхъестественно превосходящего всякую сущность». И святой Иоанн Дамаскин скажет, что «невозможно, чтобы среди твари был найден образ, во всем сходно показывающий в себе самом свойства Святой Троицы». Узнавание происходит на мистико-богословском уровне, «когда человек тоже становится троическим образом, триипостасным – телом, душой и богом как третьей составной частью этого соединения – по благодати» (Архиепископ Василий Кривошеин).
Вот эту тайну триипостасности уникально передал преп. Андрей, совершая не просто живописание, но «молитвенное делание», вперив естество умное в вышняя, вместе со своим учителем Даниилом – «яко им божественныя благодати сподобитися, и токмо в божественную любовь преуспевати, яко никогда же в земных упражнятися, но всегда ум и мысль возносити к невещественному и божественному свету, чувственное же око всегда возводити ко еже от вешных веков, написанным образом Владыки Христа и Пречистыя Его Богоматери и всех святых. Яко и на Самый праздник Светлага Воскресения Христова на седалищах седяща и пред собою имущее божественныя и всечестныя иконы и на ти неуклонно зряще божественные радости и светлости исполняхуся» (Св. Иосиф Волоцкий).
 Икона преп. Андрея «из всех философских доказательств бытия Божия наиболее убедительно звучит именно то, о котором даже не упоминается в учебниках; примерно оно может быть построено умозаключением; есть Троица Рублева, следовательно, есть Бог» (О. Павел Флоренский).
Конечно же,  для философски-скептического ума данное утверждение мало что значит, для ума же духовного – это переворот, который и был совершен в эпоху преп. Сергия Радонежского. Русь становилась Обителью Живоначальной Троицы, она стала воистину Святой Русью. В духовном отношении данную эпоху можно считать приближенной к идеалу. Русь осознала, что без Христа, без Его благодати, Его Света, нет ни Свободы, ни Любви. Русь не просто слышала, но исполняла слова Добротолюбия.
«Посему надлежит нам возлюбить Господа, всемерно стараться преуспевать во всех добродетелях, неутомимо и непрестанно просить, чтобы всецело и совершенно приять нам обетование Духа Его, да оживотворятся души наши, пока ещё мы во плоти. Ибо душа в сем ещё веке не примет в себя святыни Духа за многую веру и за молитвы и не сделается причастною Божеского естества, срастворясь благодатию, при содействии которой может непорочно и чисто исполнять всякую заповедь, то она непригодна для небесного царствия» (Св. Макарий Великий).
Поэтому для вхождения в царство Божие уже здесь, на земле, необходимо вкушать Хлеб Христов, понимая ради чего и во имя чего, мы пришли в этот мир. Видимо, древние русичи понимали отчетливо свое назначение. Устройство державы гармонично вписывалось в устройство души. Храмы строились не только на земле, но и душа становилась, по слову Апостола, Храмом Божием. Его нужно было хранить от осквернения, помнить об ответственности, ибо нерадение о Храме есть святотатство.
Господь причащал Русь великим таинством Любви и Свободы. И это причащение сопровождалось великим даром крестоношения, которое Христос возложил на русские плечи. Византия не могла нести уже ношу, её придавливало к земле, свое плечо подставляла Россия. Русь приняла Крест как данность. Никакого национального эгоизма и империализма. Не готова она была к имперским задачам. В Москве промышлял огнем и разорением Тохтамыш, едва спаслись от нашествия Тимура, откупались от Едигея, разбитый под Казанью Василий Темный, возвращался униженный из плена, где его поджидали мятежные поданные во главе с Дмитрием Шемякой, чтобы низложить с престола и ослепить. Но Русь предала себя всецело Богу, уклонившись, подобно Христу, от земного величия, дабы приять небесное служение. Господь совершил это потому «чтобы научить нас презирать мирские почести и показать, что Он ни в чем земном не нуждается. Избравший для себя все убогое: и мать, и дом, и город, и воспитание, и одежду, - не хотел славиться и земными отличиями. Что имел Он в небесах, то было славно и велико: ангелы, и звезда, и Отец глаголющий, и Дух, свидетельствующий, и пророки, издалека провозвестившие о Нем; а что было у Него на земле, то все было уничижено, чтобы тем более проявлялась Его сила. Пришел же Он и нас научить – презирать мирское и никогда не увлекаться и не поражаться житейским блеском, но, отвергая все это, стремиться сердцем к будущему. А кто увлекается здешним, тот уже не станет восхищаться небесным. Поэтому Он и Пилату говорил: Царство Мое несть отсюду (Ин. 18. 36.), чтобы не подумали об Нем, будто Он для внушения людям веры к Себе употреблял страх и силу. Но как же пророк сказал: Се царь твой грядет тебе кроток и вседъ на подъяремника (Зах. IХ. 9). Здесь пророк говорит о царстве ином, Небесном, а не земном. Потому-то Христос говорит также: славы от человек не приемлю» (Свт. Иоанн Златоуст).
Но для достижения Небесного царства, необходимо по Его Образу устроить земное. Что и начинала осуществлять Московская Русь. В русском сознании появляется идея Третьего Рима. Перед русским человеком вставала огромная задача и ответственность: сохранить русский путь во Христе неповрежденным. И недаром Филофей в своем послании Великому князю предупреждает и даже угрожает страшными бедами, если, воспринявши великое служение, вследствие греха, не последуют этому служению и, значит, погубят и себя, царство, и православие.
Но Русь принимает державный скипетр, чтобы начать новую эпоху. Начиная со времени правления Ивана III, можно говорить о творении Православного Царства. Москва фактически становилась северной столицей Римской империи. Русские Государи хотели быть наследниками Византии, но при этом они не собирались восседать в Новом Риме немедленно: Москва пока их вполне устраивала. Главное было сохранить Православие, а в какой части света – не суть важно. И повторюсь, никакого национализма в этом отказе от Царьграда не было. Кроме того, из Константинополя не прозвучала ясного осуждения Флорентийской унии, греки, по мысли русских, находились в полной зависимости от турецких завоевателей, что мешало ясному изложению веры. А вопрос веры – основополагающий.
Вообще, вопрос «агарянского плена», в котором находились греки, был серьезным. Принимая наследие Византии, Русь прекрасно понимала, что берет на себя роль центра вселенского Православия. Была ли она к этому готова без помощи греков? Способна ли была понять имперские задачи? В XV-м веке, видимо, нет. Поэтому, возможно, обоснованное недоверие к грекам необходимо было развеять как можно скорее. Случившийся перерыв был не на пользу рождающемуся царству. Прерывалась связь не просто с греками, но с традицией христианского эллинизма. А это традиция продолжалась на Афоне, несмотря на «агарянский плен». В какой-то степени в этом были виноваты сами греки, заключившие унию с Римом. Это обстоятельство вызывало недоумение, но именно оно дало право Москве, как столпу Православия, претендовать на роль наследницы Византии. Русь правильно осознала свою национальную задачу, но вот умственного потенциала Второго Рима у неё, конечно, не было. В то же время пациент умер. Здоровые переместились на Север, не желая прикасаться к трупу. И от греков зависело, будет ли этот труп разлагаться или станет мощами. Русский человек был готов в Византии признать мощи. Тому свидетельство исихастское движение св. Нила Сорского. Это совсем не было похоже на «протестантизм местного предания», как выразился об этом времени Вл. Соловьев. Русь готова была принять греков, помнящих свои вселенские корни. Как раз не устраивал сепаратизм и местечковость греческого рассеяния. Греки должны были признать, что тяжесть Вселенского Православия переместилась в Москву. Те, кто это признал, были встречаемы на Руси как представители византийской традиции. Достаточно вспомнить Максима Грека, прибывшего на Русь с Афонского монастыря. Он прибыл восстанавливать прерванную традицию, и его деятельность была деятельностью Ренессансного масштаба
Да и на династическом уровне Москва также становилась наследницей Нового Рима. Иван III был женат на племяннице последнего императора Рима Константина Палеолога Зое (Софье). Кстати, женившись на Софье, Иван не только совершил династический акт, но и своим православным авторитетом прекратил действие унии. Как известно, Зоя Палеолог была воспитана в унии, в Риме. И брак с ней означал не столько близость с Римом, сколько попытку восстановить ещё более древнюю традицию. Третий Рим хотел быть не только наследником Нового Рима, но и Ветхого. Это выразилось и в приглашении итальянских мастеров на Москву. Они несли не эллинизм, но древнюю латинскую традицию ещё православного Рима и, конечно же, византинизм. Церковь Сан-Витале, что в Равенне, станет путеводной звездой для итальянских мастеров в России. Это было восстановление вселенской традиции. Русь отрицалась узко национальных задач. Взгляните на Московский Кремль: устремленность его куполов ввысь, в горнее подчеркивает его наднациональный характер, придав русскому зодчеству уникальность и непохожесть. Этому помогло вдумчивое общение с латинской культурой. Русь избирательно брала себе то, что полезно, что не вредило её религиозному мироощущению. Это качество было присуще исихастскому движению: Св. Сергию, преп. Андрею, Епифанию Премудрому и сонму блаженных и святых в Земле Российской просиявших. Это было настоящее русское чудо. И в это чудо нельзя было не поверить. После преп. Сергия можно было ожидать только грядущего царя:
«Когда же настал вечер, то ученики Его сошли к морю и, войдя в лодку, отправились на ту сторону моря, в Капернаум. Становилось темно, а Иисус не приходил к ним. Дул сильный ветер, и море волновалось. Проплыв около двадцати пяти или тридцати стадий, они увидели Иисуса, идущего по морю и приближающегося к лодке, и испугались. Но Он сказал им: это Я; не бойтесь. Они хотели принять Его в лодку; и тотчас лодка пристала к берегу, куда плыли» (Ин. 6: 16-21).
 Когда, казалось, тьма объяла русскую землю, она восставала из пепла. Даже ослепив князя Василия, уже не могла усобная древность вернуться обратно. Правда не следует законам природы, но – Божественным. На Руси рождалась икона царствия Божия, отражение Его Божественной славы. К 16 веку она становится готовой исполнить миссию вселенского Православия. К этой миссии она шла очень долго. Крест Господень, Его Голгофу, как это не парадоксально, нужно заслужить. Со времени Крещения, когда Христос благословил Русь, когда её князь стал Василевсом Римской империи, Русь готовилась к своему великому пути. Однако прошел не один век, пока народ стал понимать свое назначение. Надо было наступить монгольскому игу, чтобы осознали, что строительство Земли Русской должно проходить под единой державной рукой. Очевидная, казалось бы, вещь, но народ не желал единодержавия. Подчеркну, народ. В князьях, желавших единства, недостатка не было: Владимир Мономах, Мстислав Великий, Юрий Долгорукий, Святослав Киевский, герой «Слова о Полку Игореве», и, конечно же, Андрей Боголюбский. Судьба этого князя особая. Пожалуй, он первый понял необходимость устранения лествичного права, сумбурного и запутанного. Хотя даже по этому праву, он, внук Владимира Мономаха, был старейшим князем на Руси. Но уже не было согласия. Нужна была сильная власть, способная спасти от разорения удел Пресвятой Богородицы. «Князь Андрей, - пишет летопись, - смущался о нестроении братии своей и братаников и сродников и всего племени своего, яко всегда в мятеже и волнении все бяху и мнози крови лияше».
Не могла Древняя Русь стать Россией, потому что не было в ней народного согласия, понимание своего назначения. Печальный финал жизни Св. Андрея Боголюбского тому подтверждение. Он был убит предательски своими слугами. Страшное нестроение было в Суздальской Руси. С вокняжением Всеволода Большое Гнездо, казалось, наступил порядок, но с его смертью вновь нестроение, и уже братья бьются на реке Липице, проливая море русской крови. Не готов был ещё русский народ принять единодержавие. Даже после эпохи преп. Сергия еще встречаются родовые пятна старой Руси. Об этом говорят события 1433 года, когда князь Юрий, сын Дмитрия Донского, воссел на Москве великим князем. И Василий, его племянник уступил, уехав в Коломну. Казалось, вернулась древняя Русь с ее лествичным правом. Но народ уже осознал свое назначение, и по-христиански стал уходить от зла, от Юрия, чтобы быть рядом с законным князем. И Юрий сдался, вернув племяннику власть. В 1434 году он повторил попытку и… умер. Не угодно это было Богу. Русский народ готов был к царству. То же самое будет происходить и с сыновьями Юрия, Василием Косым и Дмитрием Шемякой, которых в народе будут считать узурпаторами. До сих пор в памяти народной Шемякин суд как символ несправедливости. Русь принимала только легитимную власть. И даже слепой князь был более угоден ей, чем здоровый телесно, но ущербный духовно. Русь обретала чаемое согласие, и, значит, была готова к встрече своего царя.
«Выросшая в одном процессе с русской нацией, царская власть представляет две ярко типичные черты:
1) Полное единение в идеалах с нацией, как власть верховная,
2) единение своего государственного управления с национальными силами»
(Лев Тихомиров).
Итак, вне согласия, вне веры не может быть положительного устроения человеческого бытия. Идя за Василием Темным, Русь была, подобно ученикам, оставленных Учителем, «так как уже было позднее время, сошли к морю, и до вечера оставались в ожидании Его возвращения. А когда наступил вечер, они уже не могли удержаться, чтобы не пойти и не поискать Его: так сильна была любовь их к Нему. Они не говорят: теперь вечер, и ночь наступает, куда же теперь мы пойдем? Место опасное и время небезопасное. Но, пламенея любовию к Нему, они сходят на корабль… Для чего же Христос оставляет их и удаляется, а ещё более – для чего является один, идя по морю? В первом случае он научал их, каково им быть без Него, и хотел усилить в них любовь к Нему; а в другом – Он показывал им опять свое могущество» (Свт. Иоанн Златоуст).
И Русь шла с любовью и за любовью, которая, однажды покинув для вразумления, вновь приобретала её Себе. Св. Макарий Великий скажет:
«Беспредельная и непостижимая премудрость Божия, непостижимым и неиследимым образом, многоразлично совершает раздаяние благодати человеческому роду, для испытания свободной воли, чтобы обнаружились любящие Бога всем сердцем и ради Него переносящие всякую опасность и всякий труд. Ибо иных, как скоро приступают с верою и молитвою, пока ещё живут в мире, без их трудов, потов и изнурений предваряют дарования и дары Святага Духа. При сем Бог дает благодать не без причины, не безвременно и не как случилось, но по неизреченной и непостижимой некоей премудрости, чтобы оказались благоискусными произволение и свободная воля тех, которые скоро получают Божию благодать, а именно в том, что чувствуют они благодеяние, оказанную им милость и сладость Божию по мере сообщенных им без собственных трудов их благодати, которой, сподобившись, обязаны они показать рачительность, неутомимость, усилие и плод любви от своей воли и от своего произволения, и воздать за дарование, т. е. всецело предать себя, посвятив любви Господней и исполняя Господню только волю, совершенно же удаляясь от всякого плотского пожелания».
Жившие в 15-16 веках вошли в меру тех, кто до них создал Царствие. Отсюда – ответственность. Дьявол же не оставлял Русь в покое. Появляется весьма опасная «жидовствующая» ересь. Цель – уклонить народ церковный с истинного пути. В русской образованной элите начинается спор о толкованиях. В твердое квасное русское тесто были брошены бродильные семена. В Никоновской летописи упоминается разброд и шатание, поразившие Русь, где «вси о вере пытают». Это брожение начиналось в Новгороде после прочтения книг (Свт. Афанасий Александрийский, Дионисий Ареопагит, Логика, пророчества, слово Козьмы на богомилов, Бытие, притчи, Менандр). Сомнение зародилось после прочтения Давидовых псалмов и пророчеств. «Жидовствующие» не хотели признавать за  свидетельствами Ветхого Завета прообразовательный смысл. Значит, полагали они, пророчества ещё не сбылись, но только сбудутся. Не было, по мнению еретиков, в ветхом Завете и упоминания о Святой Троице. Кроме того, весьма сильно в это время увлекались еретики астрологией. В этом их упрекал Св. Иосиф Волоцкий. И возводил увлечение астрологией к Схарии: «Изучен всякого злодейства изобретению, чародейству и чернокнижию, звездозаконию же и астрологии».
Обратим внимание, что ересь появляется как раз в период формирования русского царства, этого оплота Православия. И проводниками этого учения явились наши заклятые друзья-враги иудеи. И недаром родословие основателя ереси восходит к крымским караимам, прямых наследников хазарской традиции. Ни татары, ни немцы, ни собственные изменники не могли помещать созидать Царство. Тогда в бой были брошены испытанные и хитроумные иудеи. Они пытались поколебать веру в Воплотившегося Христа. Понимая, что Русь становится могущественной державой, силы зла, выраженные в иудаизме, всю тяжесть с Византии перенесли на Москву, надеясь разрушить народное сознание. Исторически это было абсолютно бесперспективно. Но пытались, учитывая, что некоторое время, не разобравшись, Иван III покровительствовал этому «учению». Но, благодаря Св. Иосифу Волоцкому прозрел и жестоко наказал еретиков. Многие в его казнях видят отход от отеческой традиции, подражание католицизму и инквизиции. Но все намного глубже. Ересь и её носители были немногочисленны, но распространение их учения могло привести к пагубнейшим событиям. Уничтожая с корнем ересь, Русь в 1492 году подписала приговор попыткам создать еврейскую религиозную диаспору, а в перспективе и еврейское государство. В этом же году, если вспомним, Испания взяла Гренаду, покровительствующую иудеям. И на Западе и на Востоке рушилась под обломками еврейская мечта. Борьба с ересью на Руси было не столько борьбой с инакомыслием, сколько – на выживание. Только 12 лет назад (1480 год) было сброшено внешнее иго Орды, и была опасность внутреннего плена, пострашнее внешнего. Поэтому, сжигая «жидовствующих», Русь решала вопрос жизни своего не только духовного, но и физического существования. И она выбрала жизнь:
 «На другой день народ, стоявший по ту сторону моря, видел, что там, кроме одной лодки, в которую вошли ученики Его, иной не было, и что Иисус не входил в лодку с учениками Своими, а отплыли одни ученики Его. Между тем пришли из Тивериады другие лодки близко к тому месту, где ели хлеб по благословении Господнем. Итак, когда народ увидел, что тут нет Иисуса, ни учеников Его, то вошли в лодки и приплыли в Капернаум, ища Иисуса. И, найдя Его на той стороне моря, сказали Ему: Равви! когда Ты сюда пришел? Иисус сказал им в ответ: истинно, истинно говорю вам: вы ищете Меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились. Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий, ибо на Нем положил печать Свою Отец, Бог. Итак сказали Ему: что нам делать, чтобы творить дела Божии? Иисус сказал им в ответ: вот дело Божие, чтобы вы веровали в Того, Кого Он послал.
На это сказали Ему: какое же Ты дашь знамение, чтобы мы увидели и поверили Тебе? что Ты делаешь? Отцы наши ели манну в пустыне, как написано: хлеб с неба дал им есть. Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: не Моисей дал вам хлеб с неба, а Отец Мой дает вам истинный хлеб с небес. Ибо хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру. На это сказали Ему: Господи! подавай нам всегда такой хлеб. Иисус же сказал им: Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда. Но Я сказал вам, что вы и видели Меня, и не веруете. Все, что дает Мне Отец, ко Мне придет; и приходящего ко Мне не изгоню вон, ибо Я сошел с небес не для того, чтобы творить волю Мою, но волю пославшего Меня Отца. Воля же пославшего Меня Отца есть та, чтобы из того, что Он Мне дал, ничего не погубить, но все то воскресить в последний день. Воля Пославшего Меня есть та, чтобы всякий, видящий Сына и верующий в Него, имел жизнь вечную; и Я воскрешу его в последний день. Возроптали на Него Иудеи за то, что Он сказал: Я есмь хлеб, сшедший с небес. И говорили: не Иисус ли это, сын Иосифов, Которого отца и Мать мы знаем? Как же говорит Он: я сшел с небес? Иисус сказал им в ответ: не ропщите между собою. Никто не может придти ко Мне, если не привлечет его Отец, пославший Меня; и Я воскрешу его в последний день. У пророков написано: и будут все научены Богом. Всякий, слышавший от Отца и научившийся, приходит ко Мне. Это не то, чтобы кто видел Отца, кроме Того, Кто есть от Бога; Он видел Отца. Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня имеет жизнь вечную. Я есмь хлеб жизни. Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли; хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет. Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира. Тогда Иудеи стали спорить между собою, говоря: как Он может дать нам есть Плоть Свою? Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. Как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем, так и ядущий Меня жить будет Мною. Сей-то есть хлеб, сшедший с небес. Не так, как отцы ваши ели манну и умерли: ядущий хлеб сей жить будет вовек.
Сие говорил Он в синагоге, уча в Капернауме» (Ин. 6: 22-59).
 Выбрала бесконечную Любовь и беспредельную Свободу, предав волю свою Господу, «отрекшись от всего, Его Единого ожидая с сильным вожделением,  с алчбою и жаждою…» (Св. Макарий Великий).
Уход от Божественной любви мог означать только одно – Иудино предательство. Русь не могла предать Того, Кого сумела отстоять за 50 лет до «жидовствующей» ереси.
А ведь в 1439 году могла произойти непоправимая трагедия – уже упоминаемая нами Флорентинская уния могла ликвидировать Православие. Москва стояла на грани. И как же велик князь Василий II, которого почему-то Николай Михайлович Карамзин считал слабовольным. Именно князь не дал разбиться русскому кораблю, хотя даже русское духовенство пребывало в шоке после того, как митрополит-кардинал Исидор объявил о подчинении Риму. Проф. Карташев писал:
«На епископов русских напал трехдневный столбняк молчания. Первым опомнился Великий князь Василий Васильевич, объявил Исидора еретиком и – русская церковная душа как бы воскресла из гроба. Все поняли, что таинство мирового правопреемства на охрану чистого православия до скорой кончины века отныне незримо перешло с павшего Второго Рима на Москву и её воистину благоверный Великий Князь Василий Васильевич получил свыше посвящение в подлинного царя всего мирового православия, браздодержателя святых Божиих церквей».
Отступать было некуда, побеждая ересь, Русь выстраивала новый жизненный уклад, а Москва стала, по словам Ивана Солоневича, «оружием Господа Бога, сосудом избранным для хранения истинной веры до скончания веков, и для всех народов и людей мира».
Россия становилась Белым Царством и отвергающие её назначение должны были покинуть страну. Собственно те, кто не понял Сути Руси, уходили служить Литве и той древней удельной Руси, которой уже не было, но видимая неким аристократическим раем.
Не случайно князья Острожские будут верой и правдой служить Литве, видя в ней продолжение киевской традиции. В ней, казалось, было наличие политических свобод. Князей избирали на престолы. Можно было не повиноваться королю, сказать «не позволям» сейму. Наконец, те же Острожские были некоронованные короли Малой Руси. Константин-отец и Константин-сын как бы показывали, что выбранный ими путь правильный. Они преданно служили Православию. Только вот закончилось все печально. Князь Януш Острожский, презрев веру отца и деда, принял католичество. С ним же пресекся род Острожских. Та же участь ожидала и род князей-Рюриковичей Вишневецких, ставших ярыми противниками русского Православия. Острожские, Вишневецкие, Курбские уходили от вселенской миссии, которая была поручена Руси. Вместо её понимания те же Острожские ведут войну с Москвой, даже побеждают Московское войско. Сегодня на Украине слышишь, как радостно лопочут про победы Константина Острожского, не понимая, что эти победы уничтожали Русь как этническую реальность, объективно служа католической экспансии.
Языческие восторги по поводу полонизированной мовы убеждают в том, что перед нами, начиная с 14-16 веков творилось национальное предательство, иудино предательство, что отражено в замечательном малорусском и белорусском фольклоре. Малую и Белую Русь лишали национального лица, лишали православного вероисповедания. Русь же истинная пренебрегла земными посулами, приняв Крест великого служения, что, конечно же, сопряжено с различными трудностями и лишениями. Хотя обладающий горним не счастлив ли? Не в обладании ли любомудрия Божия, по слову Иоанна Златоуста, истинное богатство. И Великая Русь, еще находясь под ордынской властью, печется в первую очередь о Божьем. Именно поэтому из маленького Московского княжества вырастает Богоспасаемая огромная Держава.
А рядом, в литово-русских пределах, размерами своими превосходящими любое европейское государство, происходит разложение и саморазрушение. Это государство строилось на политической целесообразности, на магдебургском праве. Князь Ягайло, русский по матери и по бабушке, православный по вероисповеданию, соглашается стать польским королем, принимает католицизм, тем самым, совершая иудино предательство. Тот же Витовт так же будет менять исповедание в зависимости от политических обстоятельств.
В пределы Великого Княжества Литовского ринулись из Европы иудеи, получая одну привилегию за другой. Дошло до того, что православные должны были испрашивать разрешение иудейской общины, чтобы на родной земле править богослужение.
Поэтому так восприняли «жидовствующую» ересь на Великой Руси. Перед глазами был видимый пример. Кроме того, еретики сумели таки вбить клин в отношения между православными великороссами. Это был спор между св. Иосифом Волоцким и св. Нилом Сорским. Спор о нестяжании, спор об устройстве Земли Русской, спор двух истин. Именно в конце 15-го века надо было решить вопрос монастырского землевладения. Нил Сорский со своими сторонниками категорически отрицал право монахов на какую-либо собственность, они призывали не только к молитвенному аскетическому труду, но и физическому. Иосиф же Волоцкий со своими подвижниками полагали, что монастырям, не монахам, необходима земельная собственность. Они не имеют право отвергать завещанное, богатство же необходимо использовать для дел милосердия, для социального служения. Кроме того, монах призван к созерцанию, а тяжелый физический труд убьет умную молитву. Очень важно, что сам Иосиф Волоцкий был великим нестяжателем, но Церковь он понимал не только мистически, но социально. Он считал, что подаренные монастырям богатство, необходимо раздавать нищим. В этом он видел назначение монастырской и христианской жизни. Но в эту систему социального служения он вводит и князей, подвластных Закону Божию. И если князья не исполняют Закон Божий, то им, по слову св. Иосифа Волоцкого, можно не повиноваться. И не только князьям, но и самому царю, если он не следует Христу, - «таковый царь не Божий слуга, но диавол, и не царь, а мучитель». Вот он идеал православного царства. И, конечно же, врагам надо было опорочить святого, столкнув с другой правдой, правдой Св. Нила Сорского и так называемого Заволжского духовного движения старцев.
Как известно, последователи св. Нила Сорского во многом продолжали традиции великих исихастов, каковыми были преп. Сергий и его ученики. «Заволжское движение было, прежде всего, живым и органическим продолжением (не только отражением) того духовного и созерцательного движения, которое охватывает весь греческий и юго-славянский мир в XIV-м веке. Это было, прежде всего, возрождение созерцательного монашества. В основах своих Заволжское движение есть новый опыт, аскеза и искус духа. Заволжское движение в начале было, больше всего, исканием безмолвия и тишины. Это был решительный выход и уход из мира, бдительное преодоление всякого «миролюбия». Потому и образ жизни избирается скитский, уединенный, - «общежитие» кажется слишком шумным и слишком организованным. Нестяжание и есть именно этот путь из мира, - не иметь ничего в миру. Правда Заволжского движения именно в этом уходе, - правда созерцания, правда умного делания» (О. Георгий Флоровский).
И вот эти две правды, споря друг с другом, подготавливали строительство Царства, которому Филофей пророчествовал бытие Третьего Рима.
Преп. Иосиф шел в мир, дабы спасти его, св. Нил уходил, чтобы совершить то же, что и св. Иосиф. По сути, это были две продолжающиеся традиции: деятельность Иосифа восходила к св. Амвросию Медиоланскому и Бл. Августину, делание же св. Нила Сорского – к исихастской традиции св. Симеона Нового Богослова, св. Григория Паламы и других великих византийцев.
«Разногласие между осифлянством и заволжским движением можно свести к такому противопоставлению: завоевание мира на путях внешней работы в нем или преодоление мира чрез преображение и воспитание нового человека, чрез становление личности» (О. Георгий Флоровский).
В принципе, так и должно быть. Ведь христианство религия не для всех, а для каждого. Это был спор о путях достижения Бога. А его, спустя годы, попытались представить сущностным противостоянием между буквой и духом, между плотью и духом, что совершенно неверно. Русь пытались увести в иудейский спор, который они ведут уже много веков с Христом. Расписываясь на каждом перекрестке в своей любви к Богу, иудеи, между тем, материальное благополучие почитают важнейшим. В древнем иудаизме родилось стремление к лохосеребристому социализму, в котором на халяву будут подавать хлеба и зрелищ. Им Христос был нужен, чтобы, как их отцам, подавать манну небесную. К этому и пытались совратить русскую православную власть и народ «жидовствующие». Будучи практически у руля власти, находясь подле князя, кто вольно, а кто невольно подталкивали Русь не к её вселенскому служению, а к чисто национальным задачам, каковыми виделось воссоединение русских земель. Безусловно, это было необходимо. Но это объединение должно было проходить не под национальными знаменами, но под стягом Христовым, Мать Которого, между прочим, была иудейка по рождению. Поэтому надо было четко выработать русское самосознание. Уже в 20 веке Иван Ильин сформулирует то, что наши предки начинали ясно осознавать уже в 15 веке: «Быть русским – значит не только говорить по-русски, но значит – воспринимать Россию сердцем, видеть любовию её драгоценную самобытность и её во всей вселенской истории неповторимое своеобразие, понимать, что это своеобразие есть Дар Божий, данный самим русским людям, и в то же время – указание Божие, имеющее оградить Россию от посягательств других народов, и требовать для этого дара свободы и самостоятельности на земле. Быть русским – значит созерцать Россию в Божьем луче, в её вечной ткани, в её непреходящей субстанции, и любовию принимать её как одну из главных и заветных святынь своей личной жизни. Быть русским – значит верить в Россию, так как верили в неё все русские великие люди, все её гении и строители».
        Верить – значит принимать её вселенскую миссию. И такая мощная держава как Россия могла возникнуть только по Промыслу Божию. Если бы Господу не было угодно становление Русского государства, то так бы и остались татарским улусом в европейском захолустье. А не остались, потому что вовремя поняли назначение свое, отбросив всякий национальный эгоизм. Не желание же воевать с турками за Царьград опиралось, по одной причине, на ясное понимание соотношения сил в Европе, по другой – о чем говорилось выше, надо было во чтобы то ни стало сохранить православное царство. Изумленная Европа к началу 16 века обнаружила на своих границах огромное государство. Мечту о Константинополе пришлось отложить на длительное время, ибо с запада угрожала Польша и Литва, с востока казанские татары, с юга крымская орда, с северо-запада Швеция и Ливония. Втянуться в войну с Турцией, которая громила крестоносные полки, как грецкие орехи, было бы самоубийством, на которое, кстати, и подталкивали европейские державы Россию.
         На Руси же была разработана долгосрочная политическая программа, осуществление которой должно было привести к объединению всех православных земель под скипетром русского царя независимо от их национальной принадлежности. Отсюда совершенно правильное стремление к автокефалии Русской Церкви. Московская митрополия приняла идею Третьего Рима. Со временем это поймут и вселенские патриархи. Это произошло не сразу. Потеряв независимость, Эллада, совершенно естественно, находясь под турецким гнетом, хотела сохранить свою этническую идентичность. Греки стали заботиться о сохранении своей национальной самобытности, народных традиций, порой, в ущерб христианским ценностям. Эллины турецкой империи уже не ощущали себя потомками великой Римской империи и культуры, в народе терялась связь с Византинизмом. В греческой диаспоре начинается приспособление к исторической ситуации, в сознании размываются сущностные понятия, теряется твердость духа. Вместо былого величия, ничтожное существование. Иностранцы стали презрительно именовать греков торгашами, выгодная выгода стала для многих греков смыслом жизни.
Те же, кто пытались сохранить византийские традиции, приезжали в Россию, включаясь в созидание Третьего Рима. Это были в основном художники, поэты, монахи. Им должна быть благодарна Святая Русь, мыслимая не как национальный, но вселенский организм. Когда-то св. Андрей Первозванный, водрузивши Крест на Киевских горах и у Ильменского озера, не просто призвал к спасению, но указал путь. Это был непроторенный путь Духа, подвиг Христа ради, а не – утверждение материального благополучия. Именно поэтому Русь была готова к вселенской миссии.
Духовное окормление православной ойкумены – вот истинное предназначение России. Став носителем православной державной миссии, уже не могли, по определению, замкнуться в национальную квартиру, замкнуться в сиюминутности мечтаний и эгоистическом устроении захолустного существования. Русская натура обрастает широтой и становится обладателем дальнего кругозора, духовные блага – смыслом Бытия, обретением Бога, Его славы, пребывание в которой не временно, но вечно.
Кругозор русского человека становился все более цельным. Един Бог на земле, значит, един царь. Удельная система Древней Руси не могла отвечать требованиям Вечности. Федерации и конфедерации здесь неуместны.
Логика событий вела к памятному дню, 16 ноября 1547 года, когда на главу юного Иоанна Васильевича была возложена корона с миропомазанием. Но это было не просто повторение действия, происшедшего за 50 лет до коронации (тогда был венчан на царство Димитрий Иоаннович, внук Государя всея Руси Ивана III), но акт, освещающий сознание народное, готовность народа следовать за своим Помазанником, который также понял свое предназначение. «Иоанн IV был первым царем не потому только, что первый принял царский титул, но потому что первый сознал вполне все значение царской власти, первый составил сам, так сказать, ее теорию, тогда как отец и дед его усиливали свою власть только практически» (Сергей Соловьев).
При Грозном уже немыслима ситуация, которая происходила во времена Василия Темного и Дмитрия Шемяки, когда можно было, пусть и на время, устранить государя. Удельная Русь не принималась народным сознанием. Кроме того, Церковь мыслилась как неразрывная часть русского государственного организма. Она понимало свое Бытие только в единстве. Народ, Царь и Церковь в 16 веке окончательно оформились в единый организм, готовый исполнить Промысел Божий.
«Государственное правление, по Грозному, должно представлять собой стройную систему. Представитель аристократического начала, князь Курбский, упирает преимущественно на личные доблести «лучших людей» и «сильных во Израиле». Иоанн относится к этому, как проявлению политической незрелости и старается объяснить князю, что личные доблести не помогут, если нет правильного  «строения», если в государстве власти и учреждения не будут расположены в надлежащем порядке. «Как царство не может цвести, если корни засыхают, так и это: аще не прежде строения, благая в царстве будут», то и храбрость не проявится на войне. Ты же, говорит царь, не обращая внимание на строение, прославляешь только доблести.
На чем же, на какой общей идее воздвигается это необходимое «строение», «Конституция» христианского царства? Иоанн, в пояснение, вспоминает о ереси манихейской: «Они развратно учили, будто бы Христос обладает лишь небом, а землей самостоятельно управляют люди, а преисподними – дьявол». Я же, говорит царь, верую, что всем обладает Христос: небесным, земным и преисподним и «все на небеси, на земли и преисподней состоите Его хотением, советом Отчим и благоволением Святага Духа». Эта высшая власть налагает свою волю и на государственное «строение», устанавливает и царскую власть» (Лев Тихомиров).
Итак, власть царя Божественного происхождения, освящена Богом и правление государево подчинено Богу, а не народному произволению. «Вся суть царской власти в том, что она не избранная, не представляет власти народной, а нечто высшее, признаваемое над собой народом, если он «не безбожен». Иоанн напоминает Курбскому, что «Богом цари царствуют и сильные ищут правду». На упрек Курбского, что «он погубил сильных во Израиле» Иоанн объясняет ему, что сильные во Израиле – совсем не там, где полагает их представитель аристократического начала «лучших людей». «Земля, говорит Иоанн, правится Божиим милосердием и Пречистыя Богородицы милостью и всех святых молитвами и родителей наших благословением, <…> а не судьями и воеводами и еже ипаты и стратеги»
Не от народа, а от Божией милости к народу идет, стало быть, царское самодержавие» (Лев Тихомиров).
Но народ понимает, что это самодержавие не абсолютизм европейского типа, где произвол монарха не лучше произвола толпы, но власть, основанная на Законе Христовой Любви. И вот на этом камне и может существовать государство православных христиан. Воля царя и народа должны быть едины. Поэтому претензии аристократического окружения первого русского царя носили беспочвенный характер. Более того, во многом они породили опричнину. Хотя все, конечно, намного глубже.
Однако в народном сознании царская идея выкристаллизовывалась как составная часть Христова Царства. И в этом Царстве царь, как человек, ответственен перед Творцом. Эта ответственность религиозная, а не общественно-политическая. Иван Грозный пишет Курбскому: «Доселе русские владетели не допрашиваемы были ни от кого, но вольны были своих подвластных жаловать и казнить, а не судились с ним ни перед кем». И далее: «Судиться же приводиши Христа Бога между мной и тобой (Курбским), и аз убо сего судилища не отметаюсь». Этот суд весьма довлеет над царем. «Верую, - пишет Иван Грозный, - яко о всех своих согрешениях вольных и невольных, суд приятии ми яко рабу, и не токмо о своих, но и подвластных мне дать ответ, аще моим несмотрением согрешают».
Царь в ответе перед Богом, но и народ ищет такого царя, который бы соответствовал Христову идеалу. Русский народ не ставит своим культом политическую жизнь, как это наблюдаем на Западе. Его идеал – нравственно-религиозный, Святая Русь. Поэтому не парламент, не боярское правление необходимо ему, но Богоустановленная власть, имеющая вместе с ним одинаковые идеалы. В этом нет несвободы, ибо идеал народа и царя заключается в абсолютной свободе, в царстве совести. Устроить все юридически – не для русского народа. Закон не совершенен, поэтому народ ожидает от монарха его исправления, личностного вмешательства, способного построить отношения не на выгоде, но любви. Закон видится народу мертвым, царская власть – живым организмом. Недаром в народе закон называют деревом. Собственно, отношение народа выражено в его пословицах: «Закон что дышло – куда поворотишь, туда и вышло», или «Закон, что паутина: шмель проскочит, а муха увязнет». В этой народной мудрости явно прослеживается пониманием русским человеком уникальности и оригинальности своего пути. Для русского человека царь не являлся римским кесарем, получившим власть от сената, он был носителем Верховной власти, данной ему Богом. Русь приняв двуглавого орла, правильно поняла значение византийского Герба, в котором сочеталось тело и душа, а венчала царская корона – Дух. Эти символы вошли в сознание народа вместе с пониманием своего христианского пути. Русским людям не надо было не римское, магдебургское право, его право заключалось в Святом Евангелии. Не юридически-правовые знамения требовал народ, но веру и праведную любовь. И отступление от этих принципов понимались как трагедия. Поэтому, даже не всегда справедливые казни Грозного, народ рассматривал сквозь призму веры. И отступление от веры не простил бы царю. И не зря царь укорял Курбского, что если он и неправ, то князь, приняв казнь, сподобится мученического венца и вечной жизни. «Если ты праведен и благочестив, -  пишет Иоанн, - то почему же ты не захотел от меня, строптивого владыки, пострадать и наследовать венец жизни». Царь показывает, что он ответственен перед Богом, и волен судить изменника, мятеж же Курбского не просто мятеж, но отступление от Бога, давшего царю власть.
Но каким же образом поступать человеку, если царь нарушает свое высокое служение? Еще Святые Отцы дали ясный ответ на этот вопрос. Князю, правящему, подобно дьяволу, не повиноваться. Это пассивное сопротивление выбьет меч из рук самого свирепого царя. Однако, к сожалению, возле нечестивого царя собираются нечестивые люди. Кто не помнит царствование Иоанна с 1547 по 1561 год. Время великих свершений, время Избранной рады, блестящих побед и государственных свершений. Доказательство того, что Русь первого периода царствования Иоанна была Божьим царством предостаточно. Великий Стоглавый Собор констатировал фактическое становление русской государственности как Христова Царства: законы были приведены в соответствии со Святым Писанием и Преданием. В 1552 и 1556 году были взяты Казань и Астрахань, последние осколки Золотой Орды, претендовавшие на роль уничтожителей православного царства. Христос утверждался там, где уже тысяча лет господствовал ислам. Крушение ордынских царств осуществил совсем молодой царь, искренне принявший идею Христова служения, бывший, по словам современника, «муж чудного разумения, в науке книжной почитания доволен и многоречив, зело в ополчениях дерзостен и за свое отечество стоятель». Была не просто взята Казань, но разрушено осиное гнездо, постоянно, по словам летописца, жалившее русское тело. Взятие Казани означало падение не только города как такового, но завершалась эпоха владычества исламского мира над русским. Еще двести лет назад, в 14 веке, Русь сосуществовала с Ордой, помня, что, несмотря на тяготу вассальной зависимости, она все-таки часть имперского тела Византии. Но пала Византия, и Русь становится ответственной за судьбу вселенского православия. Борьба с Казанью означала быть или не быть Третьему Риму. Поэтому необходимо было уничтожить царство, претендовавшее на господство Русью. Взяв Казань, Русские люди избавляли мир от нечестивого рабовладельческого сообщества. Это было и освобождение татарского народа. Перестав быть рабовладельцами, татарский народ стал понимать суть свободы, сохранился как этническая общность, став неотъемлемой частью единой этнической системы – России. Именно татарской составляющей обязаны победам на Куликовом поле и под Казанью. На Москву пришли батыры из Орды, женившиеся на русских девушках, крестившиеся и ставшие свободными во Христе. Сам Иван Грозный был наполовину татарин, потомок Мамая по материнской линии. Под Казанью сражались потомки воинов Батыя, только московские потомки приняли свободу и Христа, а казанские – продолжали пребывать в рабстве. Это были, видимо, те самые булгары, разбившие Субэдэя, но покорившиеся Батыю и так не сумевшие порвать психологически с рабскими воззрениями. Рабская психология неизбежно приводила к государственному крушению. Сохраниться можно было только в составе русской этносоциальной системы. Причем татарский мир сохраняет свои религиозные верования, не теряя национальной самобытности. Кто хотел остаться на уровне национальных задач, оставался татарином, кто поднимался до вселенского кругозора, становились русскими Карамзиными, Шереметьевыми, Урусовыми, Юсуповыми (кстати, потомки пророка Мухаммеда), Кутузовыми, Тургеневыми, Плехановыми, Чаадаевыми и их же Бог весть. Вместе с русскими людьми создавалось Великая Россия. Прав Лев Гумилев, утверждавший, что тюркский элемент придал России пасионарное начало, раздвинув русское пространство и время. Замкнутые этносоциальные системы губительны. Узкие национальные задачи превращают доселе великие народы в скучные этнические образования. Примеры Эллады и Италии поучительны. Где он, великий Рим? Разве что в названии футбольной команды.
Россия же, став царством, сразу же поняла свою роль в мировой истории, свою вселенскую миссию. Иоанн Грозный, отвечая Антонио Поссевину, что «наша вера христианская, а не греческая» подчеркивал, тем самым, что Русь не наследница эллинской национальной идеи, а держатель, выпавшего из рук греков, православного царства.
Постановка имперской идеи несовместима с местечковым национализмом и  сепаратизмом. Это и осознал Иоанн Васильевич, про которого Карамзин сказал: «В слоге его есть живость, в диалектике сила». И эта диалектика вела русского царя неуклонно к исполнению своей великой задачи, которую до него пытались выполнить два великих Рима. Первые 14 лет своего царствования и решал её, не искажая русский путь.  Но закончилось, к сожалению, печально. Царица Анастасия была отравлена (сегодня это уже научно доказано), и Иван в своих помощниках по царствованию увидел не друзей, но врагов. Начинаются казни, в которых порой, нет совершенно никакой логики. Царь утверждает опричнину. Многие в этом факте усматривают рабскую психологию русского человека. Это неверно. Читайте внимательно лермонтовскую «Песню про купца Калашникова». Ни тени рабства, только достоинство, и в жизни, и в смерти. Искажения царя, в принципе, уже не могли изменить облика Святой Руси. Народное сознание стало окончательно христианским. И если ранее князь вел свой народ в Храм Божий, то теперь народ заставлял царя не забывать о Высшем Суде. Ибо этот Суд наказывает отступников вселенской идеи. Господь вел царя от победы к победе: взяты Казань и Астрахань, разбита Ливония, но стоило царю и его окружению впасть в нечестивое «иродство», как потерпели поражение под Полоцком, сама Москва была взята крымским ханом Девлет-Гиреем и сожжена. И только осознание перекоса, приведшее к отмене опричнины, стало приносить свои плоды. В 1572 году на реке Лопасне русские дружины наголову разгромили крымских татар и положили конец мусульманскому напору. В тяжкую годину понимали, кто истинный Царь и Спаситель. Ему исповедовались, Ему причащались, перед Ним проходили путь покаяния. Спасительным Хлебом Христовым держалась Русь даже тогда, когда Иоанн Грозный впадал в жуткие прегрешения, когда личное стал ставить выше Божьего Суда. Для того чтобы выдержать страшные чудачества Грозного, «нужно было внушение свыше <…> нужны не умствования человеческие, но откровения свыше, и душа, с благодарностью принимающая откровение» (Свт. Иоанн Златоуст).
Русь в основе своей имела нравственный авторитет своих святых и блаженных. И не царь идеал Святой Руси, но Царство, наполненное святостью. Самый большой Храм на Московской Руси Собор Василия Блаженного Христа ради юродивого. Сей святой становится нравственным идеалом русского человека, в нем, продолжателе традиций исихазма, ищет опору и поддержку. Именно блаженные и святые заставляют сильных мира сего вспоминать о забытом милосердии и христианской совести. Кто не помнит знаменитого псковского юродивого, остановившего расправу Грозного царя над городом. Остановившего евангельским словами и поступком. Нет, он не бросался в ноги царю, но с гневной кротостью вручил царю сырое мясо с предложением есть. Царь отказался, ибо шел Рождественский пост. Зато человеков ешь, сказал юродивый. Иоанн смутился и прекратил свой кровавый пир. Вот это смущение возможно только в царе-христианине, пусть даже и очень грешном. Не человеческое, несмотря ни на что, магистральное в нем, но Божественное.
Конечно, искажения не могли не породить некую стагнацию духа, о чем и Курбский писал, но эта стагнация была временной. Несмотря на удары по русскому духу, народное сознание выдержало. В этом бесспорная заслуга Церкви, которая, несмотря на слабость некоторых своих иерархов, осталась на высоте своего праведного служения. Более того, в правление царя Феодора было утверждено патриаршество, причем в согласии с вселенскими патриархами. То есть был поднят авторитет Русской Церкви до вселенского уровня и нормативными актами. Устанавливая патриаршество, Русь не порывала с Византией, но, наоборот, ещё более связывала себя с византийской традицией.
На Руси устанавливалась соборная монархия. Временами византийская симфония принимала просто идеальные формы. Достаточно указать на взаимоотношения митрополита Макария и Ивана Грозного. Царь в митрополите видел не только церковного владыку, но отца, помогающего своими советами мудро управлять государством. Все это происходило в русле традиций христианского эллинизма, с которым связь на Руси никогда не прерывалась не только духовно, но и на личностном уровне. Имена Максима Грека и Арсения Елассонского, впоследствии епископа Суздальского, тому подтверждение.
Надо признать, что царь вмешивался, порой, в церковное управление. Но это тоже византийская традиция. Василевс есть высший представитель мирской власти в Ограде церковной, и лишать его голоса было бы абсурдом. Как и право Церкви на обличение этой власти. Тихомиров писал: «Что касается случаев, вроде столкновения Иоанна Грозного с митрополитом Филиппом, то это со стороны царя было не проявлением нормального положения, а актом деспотизма. Но уже одна твердость митрополита в обличении царя показывает, как глубоко сознавалось право церковной власти на обличение государственной власти и на печалование о нуждающихся и обиженных».
И именно Церковь в дни тяжелых испытаний объединяла русских людей. Православное мироощущение Руси не могло согласиться даже с очевидной выгодой. Например, решение «семибоярщины» о призвании на престол Владислава заканчивало Смуту, утверждало царскую власть. Но страна не приняла Владислава (кстати, лично неплохого и доброго человека). Власть королевича должна была строиться не на соборных принципах, но на конституции, на юридическом праве сторон, что было для византийской Руси неприемлемо. Конечно же, Русь имела и свои отличительные от Византии особенности. Например, Земские Соборы сугубо русское явление, но они, надо признать, выходили из традиции Святоотеческого Предания.
Русь в своей закваске имела любовь Божию, её царство, несмотря ни на что, благоденствовало под водительством Христовым. И не только духовно, но и экономически. Сегодня многие отрицают русское богатство, называю Древнюю Россию нищей и убогой.
Современный американский русист Ричард Пайпс пишет: «В случае России географический фактор особенно важен (ох, как Запад беспокоят наши необъятные пространства – С.Р.), поскольку страна в основе своей настолько бедна, что позволяет вести, в лучшем случае, весьма скудное существование (с. 13)… На протяжении того периода русской истории, о котором имеются какие-то свидетельства, в среднем один из трех урожаев оказывается довольно скверным (с. 16)… цивилизация начинается при урожайности 1:5… в 19 в. России урожаи оставались более или менее такими же как и в 15 в… на уровне 1:3» (с. 18, 20). Т.е., следуя логике уважаемого американца, Господь оставил Свой народ в нищете и поэтому народ не очень-то и любит и свою Родину. Пайпс и пишет: «Всякий россиянин стремился отвязаться от земли. Общеизвестная (!) «безродность» русских, отсутствие у них корней, их «бродяжьи наклонности, столь часто отмечавшиеся западными путешественниками…, в основном проистекают из скверного состояния русского земледелия» (с. 23., «Россия при старом режиме»).
Вот такой приговор. Никакой мы не Богоизбранный народ. Только вот игра не по правилам. Как раз западные путешественники с восхищением писали о России. Герберштейн (16 век), имперский посол при княжеском дворе Василия III, в своих «Записках о Московитских делах» повествует: «Город Владимир… расположен в местности настолько плодородной, что из одной меры пшеницы часто произрастает двадцать, а иногда и тридцать мер (т.е. 1:20 или 1:30 – С.Р.). Нижний Новгород… по своему плодородию и изобилию во всем… не уступает Владимиру. Рязань плодороднее всех прочих областей Московии… в ней отдельные зерна хлеба производят два, а иногда и больше колосьев; стебли их разрастаются так густо, что ни лошади не могут без труда пройти через них, ни перепела вылететь оттуда». Странно! Но совсем другая картина. Что господин Пайпс не читал данных свидетельств? Может быть. Приведем ещё.
Голштинец Адам Олеарий, посетивший Россию в середине 17 века, писал, что «ввиду доброго свойства почвы, страна, где она хоть немного обработана, чрезвычайно плодородна… так что получается громадное изобилие хлеба и пастбищ. И сами голландцы признают, что несколько лет тому назад Россия сильно помогла им хлебом… В иных местах в стране, где хлеб не находит сбыта, земля не обрабатывается более (хотя это было бы возможно), чем требуется для надобностей одного года; там никаких запасов не собирают, так как все уверены в ежегодном богатом урожае. Следует удивляться и тому, о чем нам сообщали в Нарве: там, на русской стороне, сейчас же за рекою, земля гораздо лучшая и все растет быстрее и лучше, чем по сю сторону Нарвы, хотя отделяется одна сторона другой лишь рекою».
 А почему на русской стороне лучше? Потому что земля русская благословенна Господом. Это не нравится современным западным витиям. Нужна нищая и безродная страна, чтобы, овладев её, показать, что только с западной помощью можно стать богатыми. Но Русь, подобно самарянке, с верой ожидает Живой воды и получает её. Так было вчера, так будет, если покаемся, сегодня. Ведь еще при монголах похожи на труп были, едва дышащий и производящий еле заметные движения. Прошло 300 лет и изобилие духовное, и, как следствие, - материальное. Буквально помнили слова Христа, что «веруяй в Мя, не имать вжаждатися никогдаже!»
Но стоило отступить от Бога, как начинались беды и нестроения. Начиналось с перерыва традиции христианского эллинизма, происходившего в правящей элите. Уже говорилось об искажении вселенского пути России, произошедшего после смерти царицы Анастасии. Надо сказать, что русский народ не сразу разобрался с психологическим изменением личности царя. Опричнина принималась вначале как необходимость, как продолжение традиции царя Давида. Не сразу увидели в ней нарушение христианской заповеди. А именно, нарушая заповеди, строил Иоанн новое государство, опираясь, как ему казалось, на Св. Писание. Григорий Федотов в своей книге «Св. Филипп митрополит Московский» писал: «Ясно, что политический смысл опричнины сводится к созданию нового управления и нового служилого класса, чуждых старым земским традициям, независимым от влияния боярства. Царь чувствует себя бессильным пересоздать старый порядок путем реформ или смены личного состава правящего класса. Он строит новую параллельную государственную организацию на новом месте, из новых людей. Парадокс этой революции в том, что направленная против остатков удельной традиции, она сама облекается в удельные формы. Самое слово «опричнина» взято из удельного быта, означая в древности вдовью долю, отказываемую князем в духовном завещании своей вдове-княгине. Грозный настойчиво, хотя и лицемерно, подчеркивал фикцию, что опричнина есть лишь «домовой обиход», организация его двора, что в государстве, в «земщине» сохраняется старый порядок. «Ивашка», удельный князь  Московский, пишет униженные челобития «великому князю всея Русии», прося его «милость ему оказать» «людишек перебрать»…
За мрачным шутовством здесь скрывается психология бессилия: бессилие перед силами традиции, перед вековым укладом, за которым стоят моральные силы народной совести и Церкви».
Царь пытался сломить эту моральную силу, в ней ошибочно полагая противление его царству. Но противление православному царству в народном сознании не было. Наоборот, народ всецело поддерживал царство, которое представлялось ему отражением небесного царства. Поэтому, даже принимая смертную муку, молились за царя, понимая, что умирают за Святую Русь. Его же безнравственные походы воспринимались как отступление от Святыни, как болезнь, которой надо переболеть. В толще народной практически не произошло нравственных изменений, но в любом сообществе всегда есть люмпены, готовые участвовать в любых авантюрных затеях. Для них опричнина, например, был не способ борьбы с удельной системой, но вседозволенная возможность грабить и убивать. Почитайте мемуары Генриха Штадена, этого патологического убийцы, набравшего себе шайку отморозков, чтобы в православном государстве обирать Церкви и монастыри, всаживать топор в спину русской княгине и насиловать русских девушек, забирая добро, из безлошадного, ставшего обладателем 49 лошадей (и это только во время похода на Новгород), о чем не стыдился писать. Награда - дворянство. Кстати, иностранных авантюристов съехалось на Русь при Иоанне Грозном довольно много. При этом тот же Штаден откровенно глумиться над Православной Церковью, иконопочитание почитая варварством и язычеством, презирая русскость.
Как такое могло происходить? Почему православный царь не защищал своих поданных? Видимо, патологическая ненависть заслонила разум царя. Не было уже Владыки Макария, раскрывавшему царю глаза. Г. Федотов отмечал: «Со времени учреждения опричнины (январь 1565 г.) казни принимают массовый характер. О многих убиенных ходили рассказы, рисовавшие их мучениками, почти святыми. Говорили, что Дмитрий Шевырев, посаженный на кол «воспевал канон из уст Господу Нашему Иисусу Христу и Пречистой Богородице и акафисты», молодой Горбачев перед казнью, взяв в руки уже отрубленную голову отца, молился, благодаря Бога, «иже сподобил еси нас неповинным убиенным быти».
Грозный царь хотел, безусловно, построить Царство Правды, но пути строительства выбрал в корне неверные. Была ли измена в русском царстве? К сожалению, была. И эта измена крылась в удельном восприятии мира, в непонимании вселенской миссии России. Иоанн это прекрасно понимал. Однако, строя новое государство, он стал постоянно нарушать каноны Церкви. Например, вопиющее нарушение, которое во многом станет причиной Смуты, будет шестикратное вступление царя в брак. Такому царю, по слову св. Иосифа Волоцкого, повиноваться христианин не имел права (однако революция здесь тем более неуместна, уместен, полный достоинства ответ князя Репнина царю в ответ на его оскорбления, хотя это стоило ему земной жизни). Царь нарушал традицию, не понимая, что рубит сук, на котором стоит его царство. Отсюда метания Ивана Васильевича. Его вера во Христа зиждилась не на любви, но на страхе, а, как известно, «боящийся не совершенен в любви».
Наверно, в этом трагедия Ивана IV. И самое печальное, что страх царя вел русский народ не к прощению, а наказанию, причем наказанию, за которым в земной жизни не будет прощения, а в загробной – неизвестность. Это страшная психологическая ситуация, разрушающая духовное состояние и обрекающее человека на интеллектуальную травму.
Слава Богу, это не произошло в глубинных пластах народного сознания. Народ ощущал себя крестоносителем, опричнина же царя воспринималась ещё и как скорбная дорога на Голгофу. А после Голгофы обязательно ожидалось воскресение. Но Грозный мог, безусловно, растянуть страсти русских людей на непоправимо длительный срок. Утверждая новое царство, он, как говорилось выше, боролся с традицией, вековым укладом, а они были неразрывно связаны с Церковью. И вот обрушил свой удар по Церкви, по Богоустановленной симфонии государства и Церкви, обрушился «на столп и утверждение Истины», чтобы создать мифическую, по сути, химеру, берущую свое начало в ветхозаветной истории иудео-израильских царей, подымавших руки свои на пророков и святых Божиих. «Монастыри и храмы, по-видимому, особенно привлекали алчность опричнины – самого царя. Секуляризация церковных имуществ, - в которых правительство могло испытывать потребность во время разорительных войн – Грозный предпочитал прямой грабеж и разгром храмов. Вот некоторые примеры, заимствованные из того же Штадена: «Великий князь пришел в Тверь и приказал грабить все – и церкви и монастыри. – То же было и в Торжке; здесь не было пощады ни одному монастырю, ни одной церкви».
Особенно ярко эта алчность к церковному имуществу в соединении со злобой царя к духовенству, сказались во время погрома Великого Новгорода (1571), описанного в местной летописи. Еще до прихода царя опричники из «передового» полка делают все нужные приготовления: «А иные бояре и дети боярские повелением государя разъехавшася по монастырям иже около Великого Новгорода, запечаташа монастырские церковные казны, а игуменов и черных попов и дьяков и соборных старцев из всех новгородских монастырей взяша с собою в Великий Новгород числом до пятисот человек старцев и больше, и всех поставиша на правеж до государева приезда». То же было сделано и с белым городским духовенством. «Повелеша их бити на правежи от утра до вечера, а правити на них числом по 20 рублей новгородских». Аресты были проведены и среди новгородского боярства и купечества, но этих на правеж не ставили. На другой день по приезде своем в Новгород, 7 января, государь велел всех поставленных на правеж монахов «избивати палицами на смерть, и бив их повелел когождо в свой монастырь развозити и погребати». Общий грабеж и казни в Новгороде начались лишь на следующий день. Среди монахов царь ищет свои первые жертвы» (Г. Федотов).
Сегодня находятся люди, пытающиеся царя канонизировать. Это говорит о том, что уровень заболеваемости головного мозга достиг расширительно глубоких размеров. Кстати, удивительная совпадаемость в ненависти к монахам у Ивана Грозного с его праправнуком Петром Великим. Эта ненависть, видимо, заключается в неприятии внутренней свободы, которой обладают монахи. Цари-революционеры не принимают в силу своей духовной ограниченности исихастские традиции, идущие из христианского эллинизма. Культура византинизма не человеческим хотением строилась, но Божьим повелением. Господь, пришедший на земле, Сам учил своих учеников, Сам создавал тот тип Бытия, которому должно следовать. И образцом этого следования выступало русское монашество. Царем для них в первую очередь был Господь наш Иисус Христос. Он является истинным Хлебом жизни и потому покушение на монастыри, которые есть Тело Христово, означает войну против Самого Бога. И эту войну вел человек, искренне считавший, что строит Царство Христово на земле. На каждое свое действие он находил оправдание из Св. Писания. Но эти оправдания носили искаженный характер. Слишком много в Иоанне было человеческого, страстного (немаловажную роль играла и вторая жена Мария, кабардинская княжна, отличавшаяся просто фантастической жестокостью). Ведь, уничтожая русских монахов, русский царь пытался искоренить тех, кто беспрекословно соблюдал заповеди Христа, по слову Которого: «аще кто слово Мое соблюдет, не имать вкусити смерти» (Ин.VIII, 51, 52). Для них жизнь продолжалась и после смерти. Но Грозный пытается ввести в русскую психологию идею, что только служение земному царю дарует жизнь, честь и славу. В клятве опричников слышим, что даже слово отца и матери, не говорю о духовном отце, ничего не значат перед повелением царя. Таким образом, Иван поставил себя выше небесного Владыки, заменяя собой Господа. Это уже была не просто ересь, но измена делу Христову. Понимал ли это народ. Безусловно. «Попущением Божиим за грехи наши взъярился царь Иван Васильевич на все православие по злых людей совету… учините опричнину, разделение земли и градов… и бысть туча и ненависть на царя в миру и кровопролитие и казни учинишися многия» («Сокращенный Временник»). Ключевое слово в приведенном отрывке «на православие», т.е., православный царь воевал с православной верой. Отчего это стало возможно, летопись говорит четко: за грехи наши. Нет призыва к революции, но к – осмыслению. Ужасы пришли не случайно. Катырев-Ростовский писал: «За умножение грехов всего православного христианства царь Иван Васильевич сопротивник обретеся и исполнися гнева и ярости, нача подвластных своих сущих рабов зле и немилосердно гонити и кровь их пролияти и царство свое, порученное ему от Бога, раздели на две части… и заповеда своей части оную часть насиловати и смерти предавати и домы их грабити и воевод, данных ему от Бога, без вины убивати повеле, не устрашися же и святительского чина, оных убивая, оных заточению предавая и грады краснейшие Новгород и Псков разрушати, и в них православных христиан зле и немилостивее убивати, даже и до сущих младенцев повеле».
 Казалось, на глазах происходит крушение Православного Третьего Рима. Там, где ещё недавно процветало благочестие, где народ, начиная со времен Дмитрия Донского, доказал свою преданность Святорусскому идеалу, происходил маниакальный террор. Интересны воспоминания немцев, служивших в опричном войске, Таубе и Крузе: «То было жалостное горестное зрелище резни и убийств. Каждый день опричники, по 10, по 20 человек и более, в панцирях под плащами, с большими топорами, разъезжали по улицам и переулкам. Каждый отряд имел свои списки бояр, дьяков, князей и видных купцов; никто не знал ни о какой своей вине, ни о часе смерти, ни о том, что он осужден. Всякий шел, как ни в чем не бывало, в суд или приказы. Тотчас на них налетала банда убийц на улице, у ворот или на рынке, рубили и душили их без всякой вины и суда и бросали их трупы, и не один человек не смел их хоронить».
Неужели все это происходило за грехи? Кого, царя или народа? Почему Руси выпал удел пройти через такие жуткие испытания? Видимо, можно только предполагать, ибо пути Господни неисповедимы. Очевидно, что опричнина всколыхнула негатив, таящийся в народном сознании. Темное и нечестивое оказалось наверху. Стали распространенными доносительство, стукачество, шел откровенный передел собственности. Наверно, опричнина была испытанием на православную прочность. И не все эти испытания сумели пройти. В первую очередь царь. Пройдет всего 35 лет и на Русь придет Смута, какой еще она не переживала в своей истории. Безумие поразит Династию, которая пресечется фактически со смертью Ивана Грозного, Феодор будет лишь номинальным царем. Но, к сожалению, огненная зола, выброшенная опричниной на поверхность, сильно обожгла народную совесть. На время потеряли нравственные ориентиры.
Став Третьим Римом, забыли, что не гордиться сим надо, но помнить о великой ответственности перед Богом. Эту ответственность невозможно осознавать «в народе привыкшем уважать пороки своих властителей» (А.С. Пушкин). Именно это прививалось опричниной. И, к сожалению, многое удалось. На каком-то этапе потеряли нить, связующую с Богом, земное попечение, предпочитая небесному. Такое же попечение уводит от любви Божией, вводит в сознание страх. Общество строится на принуждении, царь требует «страха и запрещения, и обуздания, и конечного запрещения, по безумию злобных человек лукавых». И, конечно же, оправдание своим действиям из Св. Писания: «Апостол повелевает страхом спасати. Тако же и во благочестивых царей временах много обрящется злейшее мучение», и добавляет: «Вспомни же и во царях великого Константина: како, царства ради, сына своего, рожденного от себя, убил есть? Князь Федор Ростиславич прародитель наш, в Смоленске, на Пасху колико крови пролиял есть? И во святых причитаются». Лукавит царь: Константин крестился перед смертью, а Федора, кто ведает покаяние после совершенного? Не о Боге думал, но земных владык брал себе в примеры. Царство Кесаря и строил, вводя свою бестолковую опричнину. Хотя в плане передела собственности очень даже толковую.
Но, слава Богу, не кесарь определяет содержательность христианства, но глубокий исторический опыт Церкви, Её Предание и творчество. Господь предложил Руси показать свою любовь к Нему не словах только, но и на деле. Ибо «не любовию только, но и самим делом быть нам членами Плоти Христовой <…> Для того Он смешал самого Себя с нами и растворил тело Свое в нас, чтобы мы составили нечто единое, как тело, соединенное с головой» (Свт. Иоанн Златоуст).
Этого единства Иван Грозный, впавший в страх, и боялся. Отсюда разделение государства. В то же время в народном сознании исторически приходило понимание, что рождение вселенского царства не могло проходить гладко. Великое рождается не только в малом, но и, порой, в безумных противоречиях, становящихся повивальной бабкой истории. Этой же истории мы обязаны Пресвятой Троице, великому Таинству воплощения Богочеловека. Это воплощение происходило в эпоху, сходную с трагическими конвульсиями эпохи Ивана Грозного. Бог, совершив Таинство, дал возможность русским людям, оказавшимся в противоречиях, причаститься Его Тайне. Христос, подобно огненной реке, вошел в тело и душу русского человека. Эта река либо разделяла, либо творило единство. Разделенные шли в опричное войско земного царя, вошедшие в единение с Христом «стоят вместе с ангелами, архангелами и горними силами, облеченные в царскую одежду Христову и имея духовное оружие» (Свт. Иоанн Златоуст).
Облеченные в Христово единство творили историю, в которой смерть ничего не значила. В этом отношении показательна личность Свт. Филиппа, митрополита Московского. Он стал Предстоятелем Церкви в разгар опричнины. В его лице Русь обрела молитвенника. Он стал нравственным голосом русского народа. Вот что он говорил, принимая посох Свт. Петра, царю Ивану: «О, благочестивый царь, Богом сотворенное вместилище благой веры, поскольку большей сподобился ты благодати, постольку и должен Ему воздать. Бог просит от нас благотворений не одной лишь благой беседы, но и приношение благих дел. Поставленный над людьми, высоты ради земного твоего царствия, будь кроток к требующим твоей помощи, памятуя высшую над тобой державу горней власти. Отверзай уши твои к нищете страждущей, да и сам обрящешь слух Божий к твоим прошениям, ибо каковы мы бываем к нашим клевретам, таковым обрящем к себе и своего владыку. Как всегда бодрствует кормчий, так и царский многоочитый ум должен твердо содержать правило доброго закона, иссушая потоки беззакония, да не погрязнет в волнах неправды корабль всемирной жизни. Принимай хотящих советовать тебе благое, а не домогающихся только ласкательств, ибо одни радеют воистину о пользе, другие же заботятся об угождении власти. Паче всякой славы царствия земного украшает царя венец благочестия; словно показывает силу своим супостатам, покорным же человеколюбие и, побеждая врагов силою оружия, невооруженною любовью быть побежденным от своих. Не возбранять согрешающим есть только грех, ибо если кто и живет законно, но прилепляется к беззаконным, тот бывает осужден от Бога, как соучастник в злых делах; почитай творящих добро и запрещай делающих зло; твердо и непоколебимо стой за православную веру, отрясая гнилые еретические учения, чтобы содержать то, чему научили нас апостолы, и что предали нам Божественные отцы. Так подобает тебе мудрствовать и к той же истине руководить подчиненных тебе людей, не почитая ничего выше и богоугоднее сей царственной заботы».
Вот она программа Русской Симфонии Государства и Церкви. Так она понималась русским православным сознанием. Обратим внимание: ни тени рабства, но достоинство. Это был внутренний строй души. Обладающий таковым строем, способен противостоять и самой смерти. Вспомним, с какой силой духа принимают отраву брат царя князь Владимир Старицкий, его жена и слуги. Смерть ничто для тех, кто знает Вечную жизнь и Вечную Свободу. Сколь много достойных людей разных сословий, сумевших духовно выстоять, можно увидеть летописях того времени. Точно отображена эпоха в замечательном романе Алексея Константиновича Толстого «Князь Серебряный».
Конечно же, рядом с достоинством и честью встречались и подлость и рабство. Но не они определяли духовную составляющую народа, не подлость и рабство являлись нравственными мерилами. Эти мерилом становится Свт. Филипп, слова которого, сказанные царю, становятся достоянием общественного мнения. Его личность и деятельность становится путеводной звездой на путях русского бытия. Это же бытие немыслимо без абсолютной Правды. Эту Правду неумолчно будет возвещать царю Святитель: «Соблюдай данный тебе от Бога закон… Ты поставлен от Бога судить в правде людей Божиих, а не образ мучителя восприять на себя… Не разделяй державу… и устрой воедино народ свой, ибо там лишь пребывает Бог, где единодушие и нелицемерная любовь… Прощай, да и тебе прощено будет. Всякий не творяй правды, и не любяй брата своего, несть от Бога».
Итак, Царство, в котором не обитает любовь и прощение не от Бога. Логически вытекает – от сатаны. И это станет нормой для русского православного сознания. Голос Церкви никогда не будет замолкать на перекатах истории, постоянно напоминая царю и народу об их христианских обязанностях. «Наше молчание налагает грех на твою душу и всенародную наносит смерть», - скажет царю Ивану Свт. Филипп. И, когда тот будет требовать отказаться от обличения, то митрополит ответит: «Тогда, о государь, тщетна будет для нас вера наша, - и само вочеловечение Господа… Я имею попечение о твоем спасении… Если умолчу о истине, да не почтуся в чине епископа».
Это говорил не грек, сидящий по воле Константинополя на Москве, но поданный царя Ивана. Поэтому необходимо знать насколько дух Христовой свободы проник в народное сознание. В этом сознании царь воспринимался только лишь как орудие Правды. Если государь отступал от Высшей Правды, то звучало народное осуждение. Это хорошо прослеживается в устном народном творчестве, в котором, кстати, Иван Грозный выглядит весьма противоречиво. Народ и Церковь стояли перед Богом, Суд Которого нелицеприятен. Этот Суд вершился уже на земле в Таинстве причастия Святых и Животворящих Тела и Крови Христа. Достойные – ко спасению, «если же совестию лукавою – в наказание и мучение» (Свт. Иоанн Златоуст).
 Истинные святители всегда помнили слова вселенского учителя, помнили и цари. Тот же Иван, ещё до своей сумасбродной опричнины, писал Владыке Макарию по поводу своих проступков: «Вы о сем не умолкните, аще преслушник буду, воспретити ми без всякого страха, да будет жива душа моя и вси под властию нашею».
Можно говорить о том, что, несмотря на тяжелые искажения, Русь оставалась страной, любящей Христа, и сохраняющей традиции Святого Предания. В этих традициях было и отношение к царской власти. Русский человек помнил, что поднять руку на Помазанника Божия, означает смерть государства и личности. Именно поэтому, а не из рабской психологии, не был устранен Иван Грозный. Русские люди по-апостольски сопротивлялись безумию царя. Обличали его без страха и сомнения, ибо помнили слова Св. Иосифа Волоцкого, что, если над царем царствуют «скверны, страсти и грехи, сребролюбие же и гнев, лукавство и неправда, гордость и ярость, злейши же всех неверие и хула, таковый царь не Божий слуга, но диавола, и не царь, но мучитель. И ты такового царя, или князя, да не послушаеши…»
И так думал не только святой Иосиф, но даже Даниил, разрешивший в свое время Василию III жениться на Елене Глинской. Он писал: «Князи и владыки над телом имут власть точию, а не над душою… Тем же аще или на убийство или не некая безместное и душевредное дело повелевает нам, не подобает повиноваться им, аще и тело до смерти мучат, Бог бо душу свободну и самовластну сотвори, о их же аще делает добро и зло».
Помнил бы сам Даниил о свободе духовной, то не благословил бы брак Василия с Еленой Глинской. Это виделось государственной необходимостью, но станет одной из причин будущей смуты. Глинская была первая самозванка на русском троне, первая женщина, правившая Москвой. Блудница на троне не могла служить Правде. Её непомерное честолюбие началось с того, что приказала обманом арестовать братьев Василия Юрия Дмитровского и Андрея Старицкого, а потом убила их. Конец Династии начинался в детстве Грозного царя. Он видел убийства и нестроения, что называется с пеленок. Вот откуда поселился страх в душе царя. Кроме того, он был плод неканонического брака. К сожалению, Русь согласилась с этой неправдой. Поэтому, когда Катырев-Ростовский говорит, что смута началось из-за грехов наших, то это правда. Неправда на троне не может не убивать того, кто будет её обличать. Замучен и задушен Свт Филипп. Далее в безумии своем царь убивает своего старшего сына Ивана, личность весьма сомнительную, но, кажется, начинавшего понимать, что ни в ту сторону отец заводит Русь. И жизнь свою царь закончит, мучимый кошмарами и адскими видениями (правда, надо оговориться, что смерть царевича недостаточно прояснена в истории. Известно, что в 1963 году при исследовании останков сына и наследника Грозного царя, было обнаружено недопустимое количество ртути и мышьяка. Вполне вероятно, что царевич был отравлен. Ведь-то, что царевич был убит отцом, мы узнаем из записок Антонио Поссевино, миссия которого на Руси потерпело фиаско, и потому было выгодно изобразить Ивана Грозного в глазах Европы монстром и чудовищем).
Господь помилует Русь. Её царем станет блаженный Феодор, молитвенник за землю Русскую. Но в его царствование совершится злодеяние. Будет убит царевич Дмитрий, ребенок от шестого брака царя Ивана. Ожидать доброго вряд ли можно было от этого царевича в дальнейшем, но убили ребенка. И подозрение падает на Бориса Годунова. Умирают странным образом дочь и внучка Владимира Старицкого. И вот на Земском Соборе царем избирается опричник Борис Годунов, царицей становится дочь патологического убийцы Григория Малюты Скуратова. Это было уже слишком. Народ, видимо, неосознанно нарушил легитимное право. Вместо покаяния Русь допустила на престол убийцу. И все правление этого, казалось бы, умного человека превратилось в сплошное нестроение: три года жуткого голода, доселе невиданного на Руси, неправедный террор в отношении Романов, Сицких и др., а завершилось восстанием самозванца Лжедимитрия, который также неправдой пытался утвердиться на Руси. Эта неправда убьет царевича Феодора, невинного юношу. И Русь в ужасе промолчит. В этом безмолвии, конечно же, был протест. Но не был дан отпор лжи и бесчестью. Через год одумались, поняли, что попались в ловко расставленные иезуитские сети, и развеяли самозванца по ветру. Но не состоялось подлинного покаяния, вновь один самозванец следует за другим, не народным оказался и Василий Шуйский, призвавший на помощь шведов, давних недругов Руси против других недругов - поляков. Результат – безцарствие. Казалось, Третий Рим исчезнет с лица земли. Но не умолкла Святая Соборная Церковь, голосом святого патриарха Гермогена, всколыхнувшая народ. Т.е., несмотря на падение духовное, в народе сохранилось главное: святорусский идеал Царствия Божия. Ополчение Минина и Пожарского одержит победу над превосходной польско-литовской и казацкой армией, свой незабываемый подвиг совершит Иван Сусанин. Будет всенародно избран легитимный царь, будет принесен плод покаяния, и Христос «отменяет наказание, бывшее следствием греха, уничтожает тот смертный приговор и, вопреки прежнему определению, вводит не просто жизнь, но жизнь вечную» (Свт. Иоанн Златоуст).
Русь вновь начинает слушать Своего Творца. Нельзя без умиления читать грамоту царя Алексея, положенную на раку великого Святителя Земли Русской Филиппа. Царь преклоняет к честным мощам Святителя  свою власть, кается за согрешения своего прадеда и народа русского, просит придти в царствующий град Москву (1652 год). И Святитель возвращается, как когда-то возвратился Иоанн Златоуст в Новый Рим. Возвращается, чтобы исцелять и по смерти своей. Десять дней стояла рака святого в соборной Церкви, и непрестанным потоком шли люди с покаянием и за исцелением, и получали просимое. На Москву пришла Святая неделя, как писал царь Алексей князю Н.И. Одоевскому. Возвращение Святителя означало прощение и подтверждение праведности Суда Божия, который восстанавливает в чести и славе тех, кто крепок в вере и за неё готов страдать до смерти, по слову Алексея Михайловича Романова, царя всея Руси.
Тяжело было этому царю. На его долю выпал «бунташный» век. Но, видимо, таков путь России, путь странный и жестокий, великий и трагический.
«Многие из учеников Его, слыша то, говорили: какие странные слова! кто может это слушать? Но Иисус, зная Сам в Себе, что ученики Его ропщут на то, сказал им: это ли соблазняет вас? Что ж, если увидите Сына Человеческого восходящего туда, где был прежде? Дух животворит; плоть не пользует нимало. Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь. Но есть из вас некоторые неверующие. Ибо Иисус от начала знал, кто суть неверующие и кто предаст Его. И сказал: для того-то и говорил Я вам, что никто не может придти ко Мне, если то не дано будет ему от Отца Моего» (Ин. 6: 60-65).
 Действительно, поражаешься этому пути и пугаешься его. О Руси можно думать только метаисторически. Вся Русь каялась у раки святого Филиппа, но пройдет всего два года, и начинается Великий раскол Земли Русской, разделивший Русь на две враждующие половины. И с таким трудом созидавшееся теократическое царство стало давать угрожающие трещины. Рвалось сердце Христово. Виновны в этом и как Никон со своими сторонниками, так и Аввакум со своими. Они в странном ослеплении не видели, что буква не животворит, но мертвит, что слова Божие «суть жизнь и дух». Поддавшись дьявольскому внушению, стали раздирать ризу Христову, тем самым, готовя приход не столько христианской империи, сколько античной, прикрытой христианской фразеологией. Вместо спокойного внедрения необходимых обрядов началось повсеместное втаптывание в грязь старины. Да и представители старого обряда на увещевания государя отвечали угрозами и анафемами. И самое поразительное, что и те и другие исповедовали один и тот же Символ веры. Символы, безусловно, важны в церковной жизни. Но троеперстие или двуперстие есть обычай, который не нарушает целостности вероучения. Это видел и царь Алексей, не выдержавший взаимной ненависти Никона и Аввакума, и обоих отправивший в ссылку. Но это ненависть по сердцу народному прошлась плугом, и не надрезала его, но сотворила кровоточащую глубокую рану. Поразительно, но не реформаторы, не представители старого обряда не хотели видеть, что исправления происходили уже на Руси. Такие исправления произошли в 14 веке, когда возрождалось исихастское движение, еще большие исправления происходят при Василии III, когда на Москву был приглашен святой Максим Грек. Эти исправления происходили в русле традиций христианского эллинизма, в них отражалась православная Вселенная. То, что делал Никон, лишь отчасти отражало византийскую традицию. По крайней мере, начатая им реформа не приближала, но отдаляла Христа.
«С этого времени многие из учеников Его отошли от Него и уже не ходили с Ним. Тогда Иисус сказал двенадцати: не хотите ли и вы отойти? Симон Петр отвечал Ему: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни: и мы уверовали и познали, что Ты Христос, Сын Бога живаго. Иисус отвечал им: не двенадцать ли вас избрал Я? но один из вас диавол. Это говорил Он об Иуде Симонове Искариоте, ибо сей хотел предать Его, будучи один из двенадцати» (Ин. 6: 66-71).
 Отдаляясь от Христа, уже шли вспять Ему. Идущий вспять становится менее всего похожим на Образ и подобие Божие. Творящие раскол терялись в нравственных ориентирах и даже дойдут до греха самоубийства. Массовые самосожжения становятся повсеместными. И это гибли физически здоровые силы этноса, энергия которых была повернута вспять Богу. Раскол расчищал дорогу тем, у кого не получилось разрушить русское царство в Смутное время. И в то же время ставился неотложно вопрос выбора. Те, которые соблазнились о Боге, уходили от него, верные же, как и Петр, знали, что глаголы вечной жизни у Христа. И, несмотря ни на какие препятствия, оставались с Ним. И делали выбор без всякого принуждения. Для кого Господь - смысл жизни, тому принуждение только вредит.
 Никон, к сожалению, этого не понял. К тому же затеянная им реформа была совершенно не к месту, относительно той ситуации, в которой оказалась Православная Церковь Руси. Поразительная слепота поразила патриарха. Необходимо было избегать любых спорных мнений и прений, в которых не погрешались основы вероучения.
Как известно, в 17 веке раскол поразил не только Великую Россию, но её прародительницу - Россию Малую, вместе с Россией Белой. На территории, принадлежащей Речи Посполитой, произошло то, что когда-то уже было во Флоренции. В 1596 году в Бресте была подписана уния между Римом и церковной иерархией Малой и Белой Руси. Причем подписали все. Это был не просто акт политического предательства (Русь навеки становилась частью Речи Посполитой), но предательство духовное, иудино.
Это предательство готовилось давно, и, наконец-то, осуществилось. Введение унии означало постепенное вытеснение славяно-русского языка, который на каждом перекрестке подвергался шельмованию. Уничтожалось наследие св. Кирилла и Мефодия. Доказывалось превосходство латинского языка и культуры. Считалось, что только невежественные люди могут придерживаться русского языка, этого языка хлопов. И малороссийская и белорусская шляхта вначале, переодевшись, после, отказавшись от родного языка, отверзлись впоследствии и православия, богослужение которого велось на славянском языке. Православие стало представляться отжившим анахронизмом, годным разве что только в какой-нибудь захолустной деревне.
Иудино предательство происходило не сразу, но в течение несколько веков. Прикрываясь утонченной культурой и латинской философской традицией, забывали хлеб предков, их вскормивший. Это видели те, кто вместе с Петром искал глаголы вечной жизни у Христа. Иоанн Вишенский, русский монах на Афоне, писал: «Чи ти лепше тобе изучити часословецъ, псалтирь, охтоихъ, апостолъ и евангелие с иншими, церкви свойственными, и быти простым богоугодником, и жизнь вечную получити, нежели постигнути Аристотеля и Платона и философом мудрым ся в жизни сей звати – и в геену отъити». Это ясное продолжение византинизма. Православный путь проходит мимо Афин и Рима, его путь – Иерусалим Гроба Господня. Тем более следовало убегать Рима времен Возрождения античного эллинизма. «Ты же простой, не ученый и смиренный Русине, простого и нехитрого евангелия, се крепко держи, в нем же живот, вечный тебе сокровенно есть» (Иоанн Вишенский).
В этих простых словах заключена истина. Но не было на Малой Руси аскетического подвига у иерархов, твердости противостать католическому натиску.
Удивительно, но сопротивление вели вначале знать, почувствовавшая опасность, а потом простой народ, оставшийся без своих пастырей. Уже князья Острожский и Курбский всеми силами боролись за чистоту православного вероучения. И надо признать их авторитет играл огромную роль в защите православия. Но умер Константин Острожский, и уже его сын Януш принимает католическую веру, умирает и князь Курбский. Православная Церковь осталось без знати. И в этот напряженный момент иерархия Западной Руси подписывает унию в Бресте в 1596 году. Как могло случиться, что не один иерарх не выступил против, не нашлось подобному святому Марку Эфесскому? Вчитаемся в слова Иоанна Златоуста: «Бог никогда не делает людей добрыми чрез насилие и принуждение, и Его избрание призываемых не насильственное, но совершаемое чрез увещание. А чтобы тебе увериться, что, призывая, Он не насилует, смотри, сколько погибло людей званных. Отсюда видно, что в нашей воле – и спасение, и погибель».
И вот званные предали Христа. Вдумаемся, чтобы произошло, если бы спустя всего 14 лет на Великой Руси царем воссел королевич Владислав. И он был провозглашен царем, но, в отличие от Малой Руси, великорусская иерархия не предала своего Владыку, осталась верна православному исповеданию. Слава Богу, что исповедники были и в Малороссии, в самых глубинах русского народа. «Не попы бо нас спасут, или владыки, или митрополиты, но веры нашей таинство с хранением заповедей Божиих, тоя нас спасти мает», - писал с Афона Иоанн Вишенский.
И русский народ начинает настоящую войну за веру, правду и любовь. В этой борьбе выковывалось истинно православное сердце. Однако вред уния русскому народу принесла колоссальный, да и ныне приносит. История этого подлого предательства поучительна. Уния заключалась, как известно, без соборного согласия народа, «скрыто и потаенно, без поразуменья народу хрестьянского». Так получилось, что православный народ возглавили иуды из Бреста. Получалась странная ситуация: народ придерживался Учения Святых Отцов, а иерархия – Римского папу почитала верховным авторитетом. Это не могло не породить канонического раскола. Народ не послушный иерархия считала восставшим против Закона Божьего, не замечая, что его под себя подмяли. Народ же в непослушании лжепастырям видел путь спасения веры и долга. Русский человек не пожелал стать Иудой, в отличие от тех, кто обладал апостольской властью. Мы знаем, что Иуда предал, потому что был вор. По слову Иоанна Златоуста, страдавшего страстью сребролюбия. Такими же ворами, только религиозными, оказались лжепастыри Западно-Русской Церкви. Они украли истину и думали, держа её за пазухой, безмятежно находиться под сенью закона Речи Посполитой. Униатская иерархия надеялась сохранить обряды, что Рим и позволил. Он совершил главное: Западная Русь стала находиться в его юрисдикции. Кроме того, униатская церковь признала католический символ веры, а именно в этом был корень разногласий между Востоком и Западом: обрядовая сторона в данном случае выполняла второстепенную роль.
Униатская иерархия торжествовала. Им казалось, что они поступились малым. К тому же подчинение Риму виделось выгодным с финансовой точки зрения. Т.е., не только религиозными ворами были, но, подобно Иуде, настоящими, в полном смысле этого слова. А ворам Восток уже не нужен. И уже униатский митрополит Ипатий Поцей пишет, что «греческий берег не может быть надежным путем жизни вечной». И вывод, что только Рим является «студенцом правды» В нем просвещение и торжество правды. В православном же мире только невежество и хамство (это ж как надо было презирать свой народ). П. Скарга ещё в 1577 году писал: «Со славянским языком нельзя сделаться ученым. На этом языке нет ни грамматики, ни риторики, да и не может быть. Именно из-за славянского языка у православных нет иных школ кроме начальных, для обучения грамоте. Отсюда общее невежество и заблуждение».
Потрясающе! Оказывается, народ невежественен из-за любви к родному языку. И чтобы просветить его необходимо отказаться от родного языка. В результате, стали придумывать латинизированную мову, естественно, более схожую с польским языком, чем с русским. Вначале язык, а потом вероучение предавали. Цель Речи Посполитой более чем понятна: уничтожение Святой Руси, переориентирование русского мира на западные ценности. Не удалось мечем и огнем, тогда принялись побеждать достижениями светской науки и схоластического западного богословия, в которых рациональное зерно играет важнейшую роль. Казалось, католицизм торжествовал победу. Практически вся территория Киевской Руси подпала под папскую юрисдикцию. Но это только казалось. Народ русский, особенно его воинственная часть, казачество, категорически отвергли унию. Мещане и селяне стали создавать ставропигиальные братства, непосредственно подчинявшиеся Цареградскому патриарху. И здесь надо отдать должное Востоку. Патриархи Константинополя и Антиохи, Александрии и Иерусалима предоставили Церкви Малой и Белой Руси широчайшую автономию. Да и как не предоставить свободу тем, кто своим исповедничеством и мученическим подвигом доказал свою преданность Православию. Рим уже не договаривался, начинаются страшные преследования православных. И это вершится по прямому благословению униатской митрополии, иудины руки лжепастырей готовы своих соотечественников предавать смерти.
Слава Богу, что на Руси оказалась такая сила как Запорожское казачество, ставшее форпостом Православной Руси. Эта был реальная сила, способная даже военным путем оказать не просто сопротивление, но даже разбить первоклассную армию польско-литовского государства. Воевать с ней была тяжелая задача. Её и пытались решить поляки, постоянно уменьшая численность казачьих войск. Но наипервейшая задача заключалась в ликвидации родного языка русских людей. Уничтожалось само название Русь. В национальное сознание последовательно проводилось идея Украины Речи Посполитой. Поощрялось формирование полонизированного диалекта. И не смущало, что на этом суррогате создавать научную терминологию, выглядело не просто абсурдом, но до боли смешно. Но это доведение до смешного абсурда было целью. Такой язык мог вызвать, что у поляка, что у русского брезгливое неприятие. Это было искажение. А любое искажение несло  в себе печать сатанизма. Прекрасные народные песни подвергались так называемой литературной обработке, что и теперь не догадаешься: в какой стране их пели. И самое забавное, как пытаются говорить носители этой «ридной мовы», долго в уме своем подбирая придуманные слова, чтобы, не дай Бог, не выразиться по-русски. Это началось в давние времена. Не хотели уже быть похожими на москалей. Пройдут века, но гнет украинизации на исконно русской территории останется прежним. Не могу не вспомнить Владимира Короленко, писавшего, что детей учат украинской мове, а они её не понимают, испытывая в обучении сумасшедшие трудности. И это на Полтавщине, которая считается колыбелью украинского языка. В центре же Русского воеводства, Львове, сегодня и подавно не услышишь русскую речь. Предательство сущностное совершилось на Русской Земле. Отчасти перестали понимать вселенские задачи, перестали понимать, что сохранение наследия Кирилла и Мефодия есть сохранение традиции христианского эллинизма. Отказ от эллинской традиции на самом деле прибивал к берегу латинской мудрости, бывшей, по определению, вторичной, на что указывал богослов Малой России Захарий Копыстинский. Чтобы победить унию, необходимо было преодолеть западничество. Это был вопрос культурного самоопределения: либо восточное православие, либо западное католичество. Третьего не дано – Уния есть переходный этап к католичеству. И это осознали особенно остро представители греческого духовенства. Сами пережившие соблазн, изжившие Флорентинскую унию из своего уникального мира, они пришли на помощь своим малороссийским и белорусским братьям во Христе. Восточные патриархи сумели сохранить русскую паству в церковной Ограде, обратить вектор Малой Руси в сторону Москвы, которая в конце 16 века становится патриархией. Москву признают центром, в котором должно было происходить русское просвещение, ответ латинствующим суесловам. Русского царя признают царем всех православных христиан. Это было важно, особенно в свете попыток вместить православную Русь в такое чужеродное тело, каковым являлась католическая Речь Посполитая. Для осознания необходимо было именно православное просвещение. Это прекрасно понимал ещё Константин Острожский, основавший в Остроге Православную Академию. Нужно было дать богословский ответ Унии и западному миру, пытавшемуся поглотить Православную Русь. И поразительно по всей Малой Руси появляются на средства братств многочисленные школы. Роль братств в деле просвещения огромная. Обладая внутренней свободой, от лжепастырей сохраняли свою Церковь отцов и дедов. Самое большое братство было Киевское, в него входило все Войско Запорожское во главе с гетманом Конашевичем-Сагайдачным. О своей школе киевские братчики писали на Москву: «И училище отрочатамъ православнымъ милостию Божия языка славяно-росского, еллино-греческого и прочихъ дидасколовъ великих и иждивениемъ устроихомъ, да не от чуждого источника пиюще смертоносного яда западныя схизмы, упившеся, ко мрачно темным римляномъ уклонятся».
Хочу обратить внимание нынешних украинцев, как предки называли родной язык (хотя, возможно, это вовсе не их предки, видимо, общего у них ничего нет с Запорожскими казаками-русинами, в течение 17-го века, ведшие непрерывную войну с панской Польшей. Нынешние украинцы уже себя величают панами). Собственно, о чем говорить, предав язык, свою культуру, Предание святых Отцов, как древние иудеи, готовы совершить Богоубийство.
                Глава 7
«После сего Иисус ходил по Галилее, ибо по Иудее не хотел ходить, потому что Иудеи искали убить Его. Приближался праздник Иудейский — поставление кущей. Тогда братья Его сказали Ему: выйди отсюда и пойди в Иудею, чтобы и ученики Твои видели дела, которые Ты делаешь. Ибо никто не делает чего-либо втайне, и ищет сам быть известным. Если Ты творишь такие дела, то яви Себя миру. Ибо и братья Его не веровали в Него. На это Иисус сказал им: Мое время еще не настало, а для вас всегда время. Вас мир не может ненавидеть, а Меня ненавидит, потому что Я свидетельствую о нем, что дела его злы. Вы пойдите на праздник сей; а Я еще не пойду на сей праздник, потому что Мое время еще не исполнилось. Сие сказав им, остался в Галилее. Но когда пришли братья Его, тогда и Он пришел на праздник не явно, а как бы тайно. Иудеи же искали Его на празднике и говорили: где Он? И много толков было о Нем в народе: одни говорили, что Он добр; а другие говорили: нет, но обольщает народ. Впрочем никто не говорил о Нем явно, боясь Иудеев» (Ин. 7: 1-13).
 Видимо, важнейшей причиной отпадения в унию была элементарная зависть и злоба, а также происходящая от них жажда власти. Не будем забывать, что пороки человеческие, та же гордость, являются двигателями разложения и регресса (хотя иногда это кажется прогрессом), ведущего к смерти. И Иоанн Златоуст пишет: «Нет ничего хуже зависти и злобы. Чрез них смерть вошла в мир, когда диавол увидел человека в чести, то не вынес его благоденствия и сделал все, чтобы погубить его <…> Также сделались христоубийцами и иудеи…»
Вот и в Малой Руси иудеи захватывали Церкви, и можно было, только заплатив арендную плату, совершать богослужение. Невольно вспоминается знаменитая гоголевская повесть «Тарас Бульба», где великий русский писатель мастерски изобразил конец 16-го и начало 17-го века, боль и унижение русского православного народа.
Интересно, что иудейская аренда взималась при попустительстве униатской митрополии, уже открыто продавшейся не только Риму, но и иудейскому кошельку. Надо признать, что уния вызывала противление, отчуждение и презрение не только у православных, но и у католиков, считавших данное церковное направление каким-то недоразумением или переходным этапом к католицизму. Видимо, последнее будет более верным. Эту же цель преследует и современный Ватикан. В землях Малой Руси вновь возрождается греко-католицизм, который выступает в качестве знамени такого национального образования как Украина. Как только задачи переходного периода будут выполнены, и Русь православная исчезнет из сознания жителей Украины, начнется постепенное уничтожение греческих обрядов и массовое внедрение католичества в народ, бывший когда-то русским.
Можно только аплодировать Ватикану, с таким мастерством разыгрывающим украинскую карту. Одурачивание народа повсеместное, русских людей сотни лет пытаются загнать в выдуманную этническую общность, при этом, доказывая им, что они борются за свое национальное самоопределение. В средние века Риму удалось разделить общий славянский мир на: католический и православный. С Украиной и Белоруссией добавили греко-католический, разрушая русскую цивилизацию.
Именно такую цель ставил Рим в конце 16-го века. Речь Посполитая начала экспансию против России, используя династические неурядицы. Возглавлял наступление исступленный фанатик-католик король Сигизмунд Ваза, для которого Православие стояло вне закона. Кстати, обратим внимание, что как только Константинопольская патриархия отвергла Флорентийскую унию, то ни одного крестового похода против турок. Главный враг католицизма – Православие. Прикрываясь христианской фразеологией, католический мир вел и ведет войны не за освобождение славян, но их порабощение, превращая их в своих саттелитов (Хорватия, Словения, Польша, Словакия). Западная Европа дарила этим народам национальную пустышку самоопределения, когда видели опасность славянского сближения с Православной Русью. Взращенная Ватиканом система, работает и по сей день. Умение римского престола разбираться в земных хитросплетениях поразительное. Впрочем, не удивительно. Начиная с девятого века, Рим строит свою мировую систему. Имя Христа запятнали застенками инквизиции, крещением огнем и мечем православных народов. Это дела антихриста. Отец их дьявол, ибо суть католицизма во фразе: «все средства хороши». Ложь, заложенная в основе вероучения, не могла не сказаться на церкви как таковой. Поэтому всякое духовное общение с католическим миром несет в себе соблазн и церковное преступление.
Так думали братства, творивших дело Православия в Малой Руси. Никаких компромиссов с латинством и унией. Это был единственный правильный путь. Этот путь указывал митрополит Киевский Исайя Копинский, человек преданный православию, понимающий опасность латинского учения и земного притяжения «внешней мудрости»: «Ин бо есть разум мира сего, ин же духовен. Духовного бо разума от Пресвятого Духа учишася вси святи и просветишася яко солнце в мире. Днесь же не от Духа Свята, но от Аристотеля, Цицерона, Платона и прочих языческих любомудрцев разума учатся. Сего ради до конца ослепоша лжею и прельстишася от пути правого в разуме. Святии заповедей Христових и умного делания учишася, сии же точию словес и глаголаний учатся; внутрь души мрак и тма, на языце ж вся их премудрость».
Однако в то тяжелое время, с помощью польской власти, митрополитом сумел стать молдавский аристократ Петр Мовилэ (Могила), близко связанный со знатью Речи Посполитой. Деятельность митрополита весьма противоречива. В своей борьбе с латинской ересью он начинает использовать латинскую схоластику, а не традиции христианского эллинизма. Русского паству втягивали в систему западных культурологических ценностей. Это была борьба, в которой победа могла оказаться Пирровой, а, значит, в дальнейшем поражением. Терялось национальное сознание, воспитанное христианским эллинизмом. Латинизированная  школа определяла вектор движения, и это движение носило западный характер. Оно не было обращено к Афонской горе Иоанна Вишенского. Элита полонизировалась. Но хотела в большинстве своем остаться православной. Однако воспитание заставляло обращать взоры к Варшаве. Рождался русско-польский этнический суррогат, плохо переваривающий московскую пищу. В результате утрачивалось русское национальное сознание, основанное на ценностях христианского эллинизма, т.е. объективно происходило отступление от Православия. Видимо, в какой-то степени, это был дух времени. Преданные Православию хотели дать ответ католическому миру на понятном ему языке.
 Западнорусская Церковь выходила из глубокого кризиса, в котором она оказалась после заключения брестской унии. Вся иерархия изменила Восточному исповеданию в 1596 году, поэтому деятельность Петра Могилы, сумевшего поставить Киевскую митрополию в рамки законов Речи Посполитой, была оправдано полезной. Но, повторюсь, латинизация Церкви не могла не привести к отрицательным результатам. Терялась внутренняя свобода, «крипто-романизм», по сути, становится определяющим в жизни Церкви. Это не могло не сказаться на психологии паствы, мировоззрение которой также романизируется, как и духовенства.
Таким образом, создавалось новое народное самосознание, плохо связанное с древними восточными традициями. Безусловно, особенно в этом виновна так называемая интеллектуальная элита. Народ, пожалуй, пытался бороться против латинских нововведений. Достаточно указать на духовную песнь, сложенную в Белой Руси в 16-17 веках, носящую знаменательное название «О лжепастырях»: «Горе оным, иже Церковь изражают, / И за имения веру продавают, / Як жиды Иуде цену поставляют, / Оставляют Восток и бегут на Запад…»
Как же точно подмечено было в народе. Но элита, к сожалению, не к народу шла, а за латинской ученостью. Она все далее удалялась от Иерусалима и Афона, уловляясь в католические хитросплетенные сети. И когда сегодня слышишь, как украинская элита призывает обратиться к народу, питаться из родника народной мудрости, то ей-Богу смешно и стыдно за этих людей. Обманывают себя и народ. Родник замутили иудины предки их, превратив в мусорозаборник. И этот мусор выдают за народно-религиозный идеал. Есть ли выход? Есть! Вернутся в ту эпоху, когда ещё не замутненной была славянская речь латинствующим и похабным суррогатом, и народ выражался ясно и точно. Приведу полностью песнь «О латынской гордости», рожденную на просторах Речи Посполитой, исполненной не духа времени, но Истины: «Але в остатний век гордыи римляне / почитают свое яко Божие создание. / Местца апостолов мнятся содержати, / а их обычаев не любят хранити. / И все противное делают Христови, / и не последуют святому Петрови. / И Божию славу мирскою покрыли, / и духовный разум плотским изменили. / Запремо ж ся таких апостолов новых, / да не отлучают нас любвей Христовых. / Святые папежи первые блажены, / иж муки за Христа были сподоблены, / И тыи истинно Христови служили / и для христиан души положили. / Яких тепер церков римская не мает, / и с жидами дружбу и любовь ховает. / Христови и Церкви зело есть противна, / и до Восточнои матки не покорна. / А вы, верныи, мачоху минайте, / святую отчизну зело заховайте. / И не последуйте гордому народу, / держите со Христом пресвятую згоду. / Не подобает нам слабоверным быти, / да не заведут нас от веры зблудити. / Кто преславной веры отступает, / такий со святыми жребия не мает. / Убог такий и наг, душа его мертва, / и сам есть гнусная греховная жертва».
Вот этой гнусью и является продажная элита. К сожалению, это так исторически укоренилось, что эти горе-интеллигенты себя искренне считают блюстителями корневого начала. Иногда просто диву даешься, как радетели «народных» основ не желают называться своим историческим самоназванием. Это уже помешательство какого-то запредельного уровня. Отказ от русскости, как уже указывалось выше, есть фактический отказ от Православия. Те, кого  мы всегда считали исторически своими братьями, готовы послать «москалей» на Голгофу. И надо признать, что вызвано это глубоко проникнувшей в сердце народное латинской пропагандой, вкоренившейся в системе образования.
Больше отрицательное значение, чем положительное, для русского Православия сыграло «Исповедание» Петра Могилы, изложенное на латыни и разговорным наречием, принятым в Малой Руси.
На первый взгляд цель выглядела понятно и благородно. Но, однажды уступив в малом, будешь уступать и в большом. В своем «Исповедании» Мовилэ делает существенные уступки католическому вероисповеданию. Фактически в завуалированной форме идет разговор о «чистилище» как онтологической реальности. В сознание русичей дозировано вкрапливались еретические мысли. Эти мысли растворяются потом в образовательном пространстве, становятся допустимыми. А это уже шаг к унии, т.е. к католицизму.
 Латинское богословие и философия становятся основными предметами семинарий, в которых учились  представители средних и низших сословий Малой и Белой Руси. Даже больше, уже предпочитали не свои школы, но иезуитские колледжи. Обучение в данных колледжах было возможно, только при условии принятии унии или католицизма. Достоверно известно, что, например, митрополит петровской эпохи Стефан Яворский, находился в молодости в римском послушании под именем Станислав; Феофан Прокопович обучался в греческой коллегии Св. Афанасия в Риме. В Киевской академии к концу 17 века униаты были главенствующей силой. Иезуит о. Эмилиан писал в 1699 году: «Много есть монахов униатов, или близких к Унии, еще больше таких, что имеют наилучшее мнение о нас…» Известен резкий отзыв патриарха Иерусалимского Досифея в 1686 году: «В той стране, глаголемая казацкая земля, суть неции, иже в Риме и Польше от латинов научени и бяху архимандриты, игумены и прочитают неподобные мудрования в монастырях и носят иезуитские ожерелья… Да будет повелено, дабы по смерти предреченных архимандритов и священников, уже от сих, иже ходят учиться в папежские места архимандритов, игуменов и епископов не поставлять».
Не поставлять, ибо сии пастыри, объявив себя друзьями Господними, уходили от Него. Не желали соблюдать святые догматы Святой Апостольской и Соборной Церкви. Видимо, уже не веруя в них. Истина, находящаяся в мирском небрежении, им была не нужна. Слава, идущая от римской кафедры привлекала, давала возможность находиться на высокой карьерной лестнице. Это осязалось. От верных Православному вероучению требовали чудес, считая их суеверами и невежами. Рим показывал виртуозную ученость, плетенные силлогизмы, доказательства истины умом, а не сердцем.
Фактически духовенство Малой Руси, прошедшее иезуитские школы, выступало апологетом католицизма на Руси. Папский престол надеялся, что на патриарший престол в Москве, воссядет выпускник иезуитского колледжа. Наверно, поэтому Досифей Иерусалимский выступал категорически против Стефана Яворского, прекрасно зная, где обучался данный пастырь. Вообще Досифей настаивал, «чтобы в патриархи не был выбран грек, или иныя какия породы человек, сиречь или от малыя или белыя России, которые вскормилися и учатся в странах и школах латинских и полонских… Зане совокуплении с латинами и приемлют многие нравы и догматы оных».
Можно добавить, что даже если и не принимали догматы, то думали по-латински. Ибо воспитаны были латинскими пособиями. В этом было много подражательного. Мелетий Смотрицкий смеялся над проповедниками, выходящими на амвон с латино-польскими пособиями в подрясниках: «Один на кафедру с Оссорием, другой с Фабрицием, а третий со Скаргою». Вместо аскетического христианско-эллинистического слога «обилие острот и игра словами», что приводило к забвению и осквернению источника всякой мысли – Святого Писания. Не считалось неприличным Предания Святых Отцов смешивать с мифологическими баснословиями. Кстати, этим особенно грешила Киево-Могилянская Академия.
 Однако надо признать, что даже в этой непростой ситуации, пройдя через искус, находились люди, ревностно боровшиеся за чистоту православия. Имя Святителя Димитрия Ростовского следует почтить особой благодарностью. Да и тот же Стефан Яворский в конце своего жизненного пути осознал пагубность латинских веяний и нововведений.
«Но ты обрати внимание на силу Христову. Из числа говоривших это один был впоследствии первым иерусалимским епископом, именно блаженный Иаков, о котором и Павел говорит: иного же от апостол не видехъ, токмо Иакова брата Господня (Гал. I, 19). Говорят также, что и Иуда сделался достойным удивления. Хотя они и присутствовали в канне, когда вода была претворена в вино, однако ж, от того не приобрели ещё никакой пользы. Отчего же у них такое неверие? От худого расположения души и зависти: сродникам знаменитым как-то обыкновенно завидуют сродники не столько знаменитые. Кого же они называют учениками? Народ, следовавший за Христом, а не двенадцать (апостолов)» (Св. Иоанн Златоуст).
Должно признать, что именно благодаря народной вере сумели сохранить православный этнос. Народ остался верен Христу. И каждый христианин прекрасно знает, что у него, возможно, есть отрезок времени, в течение которого он обязан взять Крест, чтобы, либо следовать за ним, либо взойти на него. И в этом отношении достойно восхищения, что простые казаки с готовностью исполняли свой христианский долг, в отличие от своих горе-пастырей.
И, слава Богу, что все-таки была Великая Россия, начавшая войну за освобождение своих русских братьев, находящихся в страшном польско-латинском плену. К сожалению, часть этой братии, вопившей о помощи (ибо стоял вопрос о физическом существовании), оказавшись телесно свободными, вдруг обнаружили себя совершенно другими. Были забыты и общие русские корни. Их мышление, обработанное в латинских семинариях, пропитанное полонизированным суррогатом, стало с пренебрежением озираться на Восток и искать «свободу» на Западе. Ещё вчера рабы и быдло, сегодня захотели вернуться к своему хозяину. В принципе, психологии известно данное явление. И, действительно, это касалось души человеческой.
Уже видим, что в области Богословия готовы признать непорочное зачатие Девы Марии, как того требует римское философствование. В результате в психологии народов Малой и Белой Руси появляются чужеродные элементы. Отец Георгий Флоровский пишет: «Учение о Непорочном зачатии связано с определенным уклонением в понимании и истолковании первородного греха. Но что важнее, оно отзывалось в самом религиозном чувстве и настроении. От этого украинского Барокко идет в «малороссийском» религиозном воззрении эта характерная эмоциональная нетрезвость, мечтательная возбудимость, какая-то своеобразная религиозная романтика».
Верное и точное замечание. И те, кто имеют отношение к украинской культуре на генетическом уровне, вынуждены признать правоту О. Георгия. Для малороссиян, безусловно, свойственна религиозная экзальтация, проявление своего личностного начала вовне более чем это характерно для великорусов. В этом и опасность для православного сознания, опирающегося на весьма спорную с богословской точки зрения закваску.
«С культурно-исторической точки зрения, Киевская ученость есть несомненное и значительное событие, не только явление. Это первая и открытая встреча с Западом. Можно было бы сказать, свободная встреча, - если бы она не окончилась не только пленом, но именно здачею в плен. И потому эта встреча не могла быть творчески использована. Сложилась школьная традиция, возникла школа, не создалось духовного и творческого движения. Сложилась подражательная и провинциальная схоластика, именно «школьное богословие», theologia scholastica . Это означало некую новую ступень религиозно-культурного сознания Но в то же время богословие было сорвано с его живых корней. Возникло болезненное и опасное раздвоение между опытом и мыслию. Кругозор Киевских эрудитов был достаточно широк, связь с Европой была очень оживленной, и до Киева легко доходили вести о новых движениях и исканиях на Западе. И, однако, была некая обреченность во всем этом движении. Это была псевдоморфоза религиозного сознания, псевдоморфоза православной мысли» (О. Георгий Флоровский).
Более чем страшный приговор. Отсутствие жизни может означать только смерть. Но смерть сопровождается трупным ядом. В год воссоединения Малой Руси с Великой -  начался Раскол. И этот Раскол не был только результатом невежества народного и неумного неофитства патриарха Никона. Эта была хитросплетенная иезуитская паутина, где роль ядовитых нитей выполняли украинские иерархи, с инквизиционной жестокостью преследовавшие сторонников старого обряда. Достаточно вспомнить первенствующего члена Св. Синода Феофана Прокоповича, расставившего в епархиях России своих ставленников повсеместно. В своем высокоумии эти выученики иезуитских колледжей полагали, что смогут уничтожить православную мысль. Поэтому появилась потребность на Руси организовать правильную богословскую школу. До 17 века, видимо, в этом не было необходимости. И царь, и бояре, и народ считали достаточным следовать Святому Преданию. Для этих целей была начальная школа, где получали азы основного образования. Но в эпоху «бунташного» века, когда произошла реальная встреча с Западом, и не в посольской избе, а практически во всех сферах жизни, появилась необходимость в философско-богословской отповеди западному миру. Школа нужна была и с точки зрения психологии. Шла борьба за душу народную. Эта была борьба против лукавства и лицемерия, эта была борьба, которую вел Господь против иудеев и фарисеев, даже против ближних своих, не понимавших в какую бездну ведут себя. Для того и нужна была Русская богословская школа, дабы не только научить, но и выявить закравшегося в душу зверя, очистить душу от скверны.
А зверь бродил по Русской земле, рыкая, как лев, по слову апостола Петра. Церковь понимала важность и опасность тяжелейшего противостояния. Известно, что корень бед – в душе человеческой. В ней зарождается страсть, а значит опасность для православного стояния перед Богом.
Таким образом, борьба за чистоту души есть борьба за православие. В этой борьбе духовное учительство опиралось на традиции христианского эллинизма. Выходцы с Речи Посполитой с гневом и злобой, непониманием ситуации, обрушились на половину Руси, придерживающейся старого обряда, забыв слова, почитаемого на Великой Руси Иоанна Златоуста: «Будем же духовными и обуздаем этого страшного зверя. Между гневом и бешенством нет никакого различия; гнев есть тоже беснование, только временное, или даже и хуже беснования. Бесноватый может ещё получить прощение; а гневающийся подвергнется тысяче мучений, как добровольно стремящийся в бездну погибели. Да и прежде будущей геены, он уже здесь терпит наказание, так как во всю ночь и во весь день носит в помыслах души своей непрестанное смятение и незатухающую бурю. Итак, чтобы избавиться и наказания в жизни настоящей и мучения в будущей, отринем эту страсть и будем выказывать всякую кротость и уступчивость».
Святитель призывал проявить уступчивость, но не в делах веры. На Руси прекрасно понимали, что находятся в одиночестве, что борьба за Православие стала священным долгом русских людей. Само бытие Церкви связывали с существованием Государства. Русь виделась иконой, отражением Царства Божия на земле. Икону же необходимо создавать. Нужен материал, нужны умельцы, способные управляться материалом. Нужна, значит, правильная школа прикладных наук. Русь 17 века стояла перед выбором: либо быть третьестепенной  конфедерацией земель, либо централизованной и мощной православной державой. Для созидания Царствия Божия на земле приходилось считаться с реальной действительностью. Создаются военные, торговые, морские школы, заимствованные в основном из западноевропейской системы образования. Уже царь Михаил, а вслед за ним Алексей утверждают полки иноземного строя. Появилась острая потребность в инженерах, учителях, офицерах. Значит, высшая школа становится злобой дня. И потребность выходила из того беспокойного «бунташного» века. В самом его начале Русь столкнулась с двумя мощнейшими державами того времени: Польшей и Швецией. Эти государства не просто захватывали русские земли, но творили страшные насилия над православными людьми, оскверняя русские святыни. Сохранились свидетельства издевательств поляков в Смоленске, шведов над новгородскими святынями. Если Польша, в какой-то степени сама себя разрушала, то  чтобы победить отлаженную скандинавскую машину, нужна была такая же работающая, как часы, машина. И Русь начинает гигантскую работу по созданию отлаженного государственного механизма. То, что произойдет в эпоху Петра, не следует воспринимать как нечто случайное, зависящее от капризного характера царя. Петр, обнаруживший техническое преимущество Запада, решительно стал перенимать достижения Европы. И делал он это ради создания Православной империи. В этом величие Петра. Другое дело его перегибы в церковной политике. Беда, которая, к сожалению, убьет благие начинания царя и приведет созданную им империю к трагическому краху. В этом, кстати, и противоречие эпохи. Скорее не вина, а трагедия Петра. Русь пыталась сохранить православный мир души. Но как совместить человека и государство? Как совместить православие и увлечение латинско-протестантской культурой. Как совместить чистоту веры, когда морскому и инженерному делу следует учиться в Англии, Нидерландах и Германии, где процветало секулярное и протестантское мировоззрение. Кроме того, продолжали слышаться отзвуки Смуты. «Весь век проходит в крайнем напряжении и в беспокойстве, в разноголосице, в пререканиях и спорах. Это был век народных мятежей и восстаний… Но Смута была не только политическим кризисом и не только социальной катастрофой. Это было ещё и душевное потрясение, или нравственный перелом. В Смуте перерождается сама народная психея. Из Смуты народ выходит изменившимся, встревоженным и очень взволнованным, по-новому впечатлительным, очень недоверчивым, даже подозрительным. Это была недоверчивость от неуверенности. И эта душевная неуверенность или неустойчивость народа была много опаснее всех тех социальных и экономических трудностей, в которых сразу растерялось правительство первых Романовых» (Г. Флоровский).
Сохранение православного мировоззрения души становится стержневым для русского самосознания. Опасность его потерять была реальная. Вот, что писал Матвей Шаум, немец лютеранского исповедания, служивший в шведском войске: «Русские всех на свете грешнее по своему закоснелому суеверию и безбожию, несмотря на то, что только себя называют святым народом, а всех прочих скверными басурманами. (Они) под именем христиан остаются прямыми варварскими язычниками… Я не думаю, чтобы они удержали свою веру». Последняя фраза, видимо, ключевая. Протестантский мир очень надеялся, что вера русского народа нетверда. Победить же его считали возможным, если наряду с насилием, сумеют завести на Руси протестантские школы. Уже в 1625 году в Стокгольме был издан катехизис Лютера на славянском языке, который привозят в Россию, где начинают его изучение, привлекая в основном дворянскую молодежь. Естественно, это не могло не вызвать тревогу русских людей. Но, надо признать, вместо грамотного ответа, порой, предпочитали уходить в обрядовую сторону Православного учения. Вместо богословского спора призывали к репрессиям. А это путь в пустоту. А в пустоте терялся внутренний строй души, оставалось держаться внешнего, ибо стержень духовный колебался у самого основания. Это основание искали в быту, но вот не было Бытия. «Бегство в обряд» представлялось спасительным и упокоительным. Объективно это была своеобразная самозащита. Взоры обращали в прошлое, но не в сторону христианского эллинизма, но в прошлое обрядоверие. Это, кстати, видели и самые ярые ревнители старого обряда, тот же протопоп Аввакум. Понимали, что выход из пустоты – решительное и настойчивое избавление от привычек и неотеческого предания.
Так представлялся выход русской колесницы на православную дорогу. Другой путь – приход на православный праздник католиков и протестантов, цель которых уничтожить Россию, как когда-то фарисеи пытались убить Христа. Его хотели убить иудины наследники на Руси. Целым роем осиным наседали на медовую пасеку. Уже отмечалось усердие иезуитов и протестантов. Надеялись, что смогут одолеть Русь духовно, обратив в свой иудаизм, прикрываясь именем Христовым. Вот что пишет иезуит Франциск Эмилиан в 1699 году: «Россия или Московия не есть несокрушимый орех, и если бы Всеблагой Бог сжалился, то только нужно было бы получить царское разрешение, и невозможно исчислить, какое огромное количество народа перешло бы на нашу сторону». И реально на это надеялись, учитывая некоторое догматическое сходство Православия с католицизмом. Но опаснее все-таки был протестантизм, как бы это не выглядело парадоксальным. «Протестантство, отстоящее в догматическом плане от православия дальше, чем католицизм, казалось бы, должно было представить для него наименьшую угрозу. На практике все, однако, было иначе. В эпоху поднимающегося рационализма (как на Западе, так и на Востоке) примитивные доводы протестантов против соблюдения постов, почитания икон и святых находили отклик среди части русского населения, о чем свидетельствуют сообщения самих протестантов. Происходило соприкосновение протестантства с типично русским рационализмом, выразителем которого в свое время были Башкин и Косой. Обладая уже разработанной теологической системой, протестантство, проникая в Россию, легко поглощало русскую рационалистическую тенденцию, пускало корни и сеяло свои идеи в русском обществе» (И. Экономцев).
Эта лжебратия, действительно, представляла серьезную опасность для России. Поэтому совершенно естественно, что Русская церковь начала деятельно защищать свою паству. Дело усугублялось тем, что в характере русского человека, появилась нездоровая увлеченность западными идеями и образом жизни. Русский образованный человек стал стыдиться своего соотечественника за его, как ему казалось, невежество. Негативную роль сыграло малороссийское священство, прикормленное европейскими школами и пренебрежительно относившиеся к «русопятам». Святоотеческое предание отвергалось ради новомодных течений. Поразительный факт! Россия чуть ли не 20 лет ведет войну с Речью Посполитой, но именно польская культура и язык становятся распространенными в русском обществе. Латинский дух повсеместно входил в быт русского человека. А это уже создавало условия для формирования иной ментальности. Это удалось в Малой Руси, на очереди была великая Русь. Данной ситуацией были встревожены не только русские ревнители православия, но особенно греческие. Необходимо было адекватно ответить. С этой целью начинается подготовка по созданию высшего учебного заведения – Академии.
Она создавалась для православного обучения. Нужны были люди, аргументировано способные дать отповедь и западному миру, и, конечно же, собственному расколу, терзавшему русское сознание. Кроме того, создать Академию высшего уровня, возможно, было только в стране, где православие являлось господствующей религией. Греция находилась в запустении и мусульманском плену, в ней творились насилия и неправды. Поэтому патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский призывали создать школу, в которой бы учились и юноши из Греции. В этой школе, надеялись патриархи, будут учить слову и разуму. Академия станет оплотом православной веры на Востоке, напомнит, что смысл жизни – Христос. И только Он внесет ясность и просветит помрачившийся Восток, Своим примером разрушая дьявольские козни.
Задача же Академии пробудить веру во внутреннем человеке, разум же утверждая во Христе, Который есть самосущностное Бытие.
«Но в половине уже праздника вошел Иисус в храм и учил. И дивились Иудеи, говоря: как Он знает Писания, не учившись? Иисус, отвечая им, сказал: Мое учение — не Мое, но Пославшего Меня;
кто хочет творить волю Его, тот узнает о сем учении, от Бога ли оно, или Я Сам от Себя говорю.
Говорящий сам от себя ищет славы себе; а Кто ищет славы Пославшему Его, Тот истинен, и нет неправды в Нем. Не дал ли вам Моисей закона? и никто из вас не поступает по закону. За что ищете убить Меня? Народ сказал в ответ: не бес ли в Тебе? кто ищет убить Тебя? Иисус, продолжая речь, сказал им: одно дело сделал Я, и все вы дивитесь. Моисей дал вам обрезание [хотя оно не от Моисея, но от отцов], и в субботу вы обрезываете человека. Если в субботу принимает человек обрезание, чтобы не был нарушен закон Моисеев, — на Меня ли негодуете за то, что Я всего человека исцелил в субботу? Не судите по наружности, но судите судом праведным. Тут некоторые из Иерусалимлян говорили: не Тот ли это, Которого ищут убить? Вот, Он говорит явно, и ничего не говорят Ему: не удостоверились ли начальники, что Он подлинно Христос? Но мы знаем Его, откуда Он; Христос же когда придет, никто не будет знать, откуда Он. Тогда Иисус возгласил в храме, уча и говоря: и знаете Меня, и знаете, откуда Я; и Я пришел не Сам от Себя, но истинен Пославший Меня, Которого вы не знаете. Я знаю Его, потому что Я от Него, и Он послал Меня. И искали схватить Его, но никто не наложил на Него руки, потому что еще не пришел час Его. Многие же из народа уверовали в Него и говорили: когда придет Христос, неужели сотворит больше знамений, нежели сколько Сей сотворил? Услышали фарисеи такие толки о Нем в народе, и послали фарисеи и первосвященники служителей — схватить Его. Иисус же сказал им: еще недолго быть Мне с вами, и пойду к Пославшему Меня; будете искать Меня, и не найдете; и где буду Я, туда вы не можете придти.
При сем Иудеи говорили между собою: куда Он хочет идти, так что мы не найдем Его? Не хочет ли Он идти в Еллинское рассеяние и учить Еллинов? Что значат сии слова, которые Он сказал: будете искать Меня, и не найдете; и где буду Я, туда вы не можете придти? В последний же великий день праздника стоял Иисус и возгласил, говоря: кто жаждет, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой. Сие сказал Он о Духе, Которого имели принять верующие в Него: ибо еще не было на них Духа Святаго, потому что Иисус еще не был прославлен» (Ин. 7: 14-39).
 Каждому, идущему за Ним, необходимо осознавать свою немощь и слабость, учиться поступать так, как Христос. Но не все русские пастыри следовали Его заветам. К сожалению, например, правильное образование на Руси не вводилось лет 50. Его отсутствие, во многом, и привело к расколу. Без правильного богословского обучения легко быть уловленным расхожими мнениями, подвергнутся порочным страстям, впасть в отрицание Божественной Любви. Сколько гнева и ненависти, эгоизма и нетерпимости наблюдаем у православных иерархов во время суда над Патриархом Никоном, который им отвечал тем же. И каждый считал себя правым. Не узнаем ли в них будущего преобразователя России и первого её большевика – Петра Великого. Видимо, в фигурах, подобных Никону и его противников, замешивался раствор, из которого будут твориться «птенцы гнезда Петрова». Они не желали сомнений, будучи уверенные в своей правоте, готовы были унаваживать землю человеческими телами.
Начиналась эпоха, когда лицо, данное Богом, подменялось идеологией. Таковым был Никон. Человек, обладавший сумасшедшим темпераментом, за которым трудно было разглядеть лицо. Отсутствие ясного лица объективно сужает мировоззрение. Его суждение скорее тактическое, чем стратегическое (можно сказать, на другой стороне его медали боярыня Морозова). Узость взглядов приводило к неоправданному упрямству. Он не был властолюбив, в чем упрекали его враги, власть он понимал как возможность, способную помочь сотворить новую реальность на Руси. Но творить, в силу своих ограниченных взглядов, он не мог. Собственно, не имея ярко выраженного лица, разве можно что-то путное создать. Создал – катаклизм в России. Не имея  четкого лица, невозможно постичь Бога, Который есть Верховная Личность. Человек без определенного лица ищет спасение в соблюдении закона, забывая, что милость, по слову апостола, выше закона. А милость невозможна без Любви Божией. Никон, безусловно, хотел войти в чертоги Вселенской Истины, но при наличии  ярко выраженного подражательного начала в его деятельности, это приводило к тупому грекофильству, но не «византинизму». Не вдумчивый христианский эллинизм, а праздничный греческий обряд вводился на Руси. Это было красиво и впечатляло. Но вводилось это с такой страстью, что вызывало недоумение. Все греческое заменяло русское. Пройдет 50 лет (реформа Церкви произошла в 1654 году) и уже Петр с той же страстью будет строить Русь по-немецки и по-голландски. Никон не творил, но подражал. «Греческий» чин заменил ему святоотеческое предание. Этот праздничный чин виделся Никону прообразом Царствия Божия на земле.
Однако царство получалось фарисейским. Не радость Богообщения, а не глубокое исполнение обряда, которое важно, но не объяснено русскому человеку. И, кстати, даже некоторые греки указывали Никону, что не только в обрядовой стороне праздник Христовый. Мелетий Сириг из Константинополя в 1655 году напишет: «Не следует думать, будто извращается наша православная вера, если кто-нибудь имеет чинопоследование несколько отличающееся в вещах не существенных и не в членах веры, если только в главном и важном сохраняется согласие с кафолической Церковью».
Однако Мелетия не слушали, а внимали странствующим греческим архиереям, давно потерявших связи с истинным византинизмом и вселенским православием. Книги исправлялись не столько по отеческим рукописям, сколько по модным новогреческим изданиям, в которых чувствовалось сильнейшее латинское влияние (печатались эти книги в Западной Европе). Кроме того, и сами нововведения Никона разнились один от другого. Современник эпохи пишет: «Шесть бо выходов ево Никоновыхъ служебниковъ в русийское государство насильством разослано; а все те служебники межъ собой разгласуются и не единъ съ другимъ не согласуется». Не порядок, но полнейший беспорядок несла реформа Никона. И даже те, кто затеял реформу, стали понимать, что делается как-то неправильно. Рушить старое, вводить новое – не признак ли царства антихриста? Так многие на Руси думали. Терялись ориентиры вероучения.
«В такую-то минуту мы, расколом обнаружили, что сами не знаем во что веруем, и что одних и тех же святых, одну и ту же Апостольскую Церковь, считаем друг друга погибшими, отлученными, преданными анафеме или Антихристу… Это было роковое обстоятельство для эпохи Петровской реформы. Может быть, оно именно и дало ей столь подражательный, почти рабский характер» (Л. Тихомиров).
Не о сути был спор, но форме. Но этот спор о форме постепенно перерос в действительно сущностный вопрос, когда в притязаниях Никона увидели скрытые папистские тенденции. «За великою тенью Никона затаился признак папизма» (Ю. Самарин). Так ли это? Весьма спорно. Но раскол углубил чрезвычайно. И немалую роль в этом сыграли латинствующие киевляне и новомодные греческие архиереи, ополчившиеся на Никона на Московском Соборе 1667 года. В патриархе увидели человека, стремящегося стать восточным папой. Это, полагаю, глубокое заблуждение. Никон во всей своей деятельности следовал примеру святого Иоанна Златоуста, утверждавшего, что священство выше царства. Но греки и малороссы стали на сторону  царства кесаря, тем самым, отдавая христиан в руки земного владыки. Собор изгонит Никона. И церковный народ, не понявший нововведений Никона, примет решение Собора. Никон будет взывать к отеческому преданию, но народ не увидит в нем апологета Древней Истины. Слишком часто своим грекофильством он её нарушал. В этом трагедия Никона. Владимир Соловьев скажет: «В нашем домашнем расколе дело шло не о тех частных пунктах, которые выставлялись (впрочем, совершенно искренне) спорящими сторонами, а об одном общем вопросе весьма существенного значения, чем определяется религиозная истина: решениями ли власти церковной или верностью народа древнему благочестию? Вот вопрос величайшей важности, из-за которой на самом деле произошла жестокая и доселе непримиримая распря между «никонианами» и «староверами». Обе стороны признавали истину только в Церкви, но спрашивалось: где же сама Церковь, где заключалась её сила, где у неё центр тяжести – во власти или в народе? Старообрядцы, обвиняя всю иерархию в отступничестве от истинного благочестия православной церкви, тем самым признавали, что вся Церковь в них самих – в благочестивом и правоверном народе. Греко-российская иерархия, помимо народного согласия и даже против воли народной, изменяя прежний образ благочестия и жестоко преследуя всех непокорных этому изменению, тем самым заявила, что вся сила в Церкви сосредотачивается в ней одной, что власти церковной принадлежат безусловно и исключительно все права, а народу только обязанность послушанья». И тех же старообрядцев душили, резали, сжигали, как Аввакума, за неповиновение Церкви. «Очевидно, - говорит В.С. Соловьев, - здесь под Святою Церковью разумелась только местная церковная власть».
Эта власть самовольно определяла кто прав, а кто виноват; соответственно и народ стал проявлять правоту и неправоту. Терялась Высшая Правда. Русское время и пространство, теряя вечность, приобретала сиюминутность. Те, кто возводил Новый Иерусалим, ничем не лучше были тех, кто в свое время был в Иерусалиме Ветхом. В Старом – отвергали Христа и Сыновство Его, В Новом – дела и Учение Его.
В русском расколе много человеческого, не-божеского. Христос скажет иудеям: «Учение Мое несть Мое» (ст. 16), а потом добавит: «Аще кто хочет волю Его творити, разумеет о учении, кое от Бога есть, или Азъ от себя глаголю» (ст. 17). «Эти слова значат вот что: отриньте от себя злобу гнев, зависть и ненависть, которую напрасно питаете против Меня, и ничто не помешает нам познать, что Мои слова – поистине слова Божии. Теперь эти страсти омрачают вас и искажают в вас правильное и светлое суждение. А если исторгните их от себя, то уже не будете подвергаться этому» (Св. Иоанн Златоуст).
Но исторгнуть не могли. И, стремясь к Богу, будут совершать роковые ошибки. В борьбе за Церковь утеряют любовь к Главе – Христу. В борьбе за царство Божие не увидят, что станут кесарю поклоняться более чем Христу. Что-то странно новое и суррогатное появляется на Руси. Николай Костомаров писал: «Раскол гонялся за стариною, старался как бы точнее держаться старины; но раскол был явление новой, а не древней жизни…»
 Русский старовер не древним живет, но мечтанием старины, что с православной точки зрения представляет собой прелесть; в старом обряде слышим плач об утерянном рае. Не благодатное общение, но романтическое волнение, тоска по ушедшему. Отсюда начинается бесконечное бегство в никуда. Грезится Китеж, Святый град, но именно что грезится. Грезы рождают волевое исступление, отрыв от реальной почвы. В реальной действительности видится антихрист. Апокалипсис – тема Раскола. «Время близъ есть»…
Представители старого обряда весь смысл своего существования видят в ожиданиях антихриста; одно знамение накатывается на другое, прелесть заменяет новое обольщение, одержимость становится нормой жизни, если это можно назвать жизнью. Апостольская Церковь не принимается сущностно. Аввакум восклицает: «Какой тут Христос. Ни близко. Но бесов полки». Очень хорошо определил раскол Василий Ключевский – «паническое изуверство». Но это «паническое изуверство» заключалось в «последнем отступлении».
Но в этом отступлении не Христа искали, а какое-то свое учение, которое доведет старообрядческий мир до самоуничтожения путем самосожжений. Не Христову славу искали, но свою личную, по слову Св. Иоанна Златоуста (вспоминается образ старца Нектария из романа Алексея Толстого «Петр I»).
Это происходит зачастую вследствие безумного исступления. В момент экстаза очень трудно контролировать свой разум. Дошло до того, что Аввакум пишет при жизни своей житие, т.е. себя, причисляя к лику святых. Это абсолютная прелесть. Но он этого не видит. Эта исступленная борьба заводила апологетов старого чина в гордыню, в безблагодатное действо, в потерю соборной целостности и Церкви, в потерю православного Царства, того самого Царства, в котором был весь смысл их эсхатологического упования. Все это было потеряно, но им казалось, что все это потеряли «никониане». Аввакуму и его сторонникам думалось, что они ушли от царства, переставшего быть Третьим Римом, на престоле которого воссел лжецарь: «Во время се несть царя; единъ бысть православный царь на земли остался, да и того, не внимающего себе, западные еретицы яко облацы темни, угасиша христианское солнце. И се, возлюблении, не явно ли антихристова прелесть показуетъ свою личину» (диакон Феодор, не позже 1669 г.) Третий Рим, таким образом, прекращает свое существование, а так как четвертому не бывать, то, значит, кончается история, священная история. Отныне в истории, по мысли староверов, нет благодати.
Поэтому уход в пустыню для них более чем оправдан. Но и там благодати нет. В пустынях оказался не Бог, а пустота. Это был абсурдный уход из пустоты в пустоту. Не увидели, что проблема не решается на уровне двух или трехперстия. Не захотели обнаружить Суть. А Суть в Символе веры, ни одной буквы которого никто не изменил. За Суть и надо было бороться вместе.
Безусловно, вместе с нововведениями проникала латинская ересь. В частности, это выразилось в пении. С этим и нужно было бороться. К сожалению, раскольники цеплялись за форму более чем за Суть. Вместо согласия получили озлобленность. Русь становилась разобщенным национальным образованием, тем самым на руку играя своим врагам. В дискуссиях о форме, стали теряться в богословских понятиях, расчищая дорогу западному протестантизму, рядящемуся в одежды православия. Лев Тихомиров подчеркивает, что «шло обессиление Церкви и смута мировоззрения, отсюда податливость на подражание. Отсюда и страстно-подражательный характер реформы Петра. Что касается ломки церковного управления с подчинением Церкви государству, то это была идея протестантской Европы, которой во всем подражал Петр. Оправдать его ни в коем случае нельзя. Но факт истории состоит в том, что без церковной смуты такая ломка была бы невозможна даже и для Петра. В данную же минуту она стала возможна, во-первых, психологически, т.к. понимание Церкви подорвалось и у самого Петра, и у него, как у множества других, стал вопрос: где Церковь? Ломка стала возможна, во-вторых, и материально, ибо разделившийся в верованиях народ, растерявшийся в понятиях, не мог защитить управление Церкви, понятие о которой было в нем столь потрясено. Для самой же Верховной власти ломка Церкви создала страшную опасность: эволюцию в абсолютизм».
Расстраиваясь на части, теряли Православное Царство. Ради тупого субботствования Христа лишались. Самовольно отлучали себя от Причастия Святых Тайн Господних, приводя свое душевное состояние в отчаяние. Это преступление и против Церкви и против Древнего Закона, за который цеплялись представители старого обряда, не замечая, как попирают его. Держась буквы обряда, вольно или невольно утрачивали духовную составляющую. Оскудение благодати было повсеместное. Буква для раскольника дороже Святых Таинств. Устав выше живого Богообщения. Держась старого чина, как бы заменяют им отсутствие благодати. Таким образом, человеческим подменяя Божественное.
Так уже происходило в земной жизни Христа. Ради своего обряда готовы и Бога убить: «…ваше преступление есть разрушение всего закона» (Св. Иоанн Златоуст). Огромная часть народа, уйдя в раскол, потеряла живую связь с Христом и Духом Святым. Лишив себя связи, с Христовой тайной, раскольники не забывали судить ближних своих, впадая в прелесть осуждения. Попав в сети данной прелести, потеряв путь, не могли уже различить добро и зло. «Тому, кто не умеет различать, что добро и что зло, не пристало судить, кто добр и кто зол из людей. Человек, знающий Бога, - добр; а, когда он не добр, то значит, не знает Бога и никогда не будет познан от него: ибо единственный способ познания Бога есть доброта» (Св. Антоний Великий).
А доброты-то и не было в расколе. Неистовость и ненависть, как «смертоносная язва» сокрушала душу христианскую.
Безусловно, те, кто вершили новый обряд, не ангелы были. Но находились в Ограде Соборной и Апостольской Церкви. Смутно и искажено, но старались следовать преданиям Святых Отцов. Тот же Никон на Соборе 1666-1667 г.г. отстаивал отеческое предание, прекрасно понимая, что главная опасность – латинствующие греки. Но чтобы это понять, надо было фактически разорить Русь, а потом потерять и патриаршество. Никон увидел, что церковная иерархия наполовину состояла из греков, малороссов и белорусов, выпускников римской коллегии Св. Афанасия. Но что-то изменить уже был не в силах. Разумом царя овладел любитель астрологии и до сих пор неразгаданная фигура – Симеон Полоцкий. Он уже воспитатель детей царя. Мечта иезуитов сбывалась. У трона находился человек, безусловно, православный, но имеющий латинское воспитание и образ мыслей. Не лишним будет вчитаться в иезуитские инструкции Лжедмитрию I, составленные в начале 17 века:
д) «Самому государю заговаривать об унии редко и осторожно, чтоб не от него началось дело, а пусть сами русские первые предложат о некоторых важных предметах веры, требующих преобразования, и тем положат путь к унии.
е) Издать закон, чтобы в церкви русской все подведено было под правило соборов отцов греческих, и поручить исполнение закона людям благонадежным, приверженцам унии: возникнут споры, дойдут до государя, он назначит собор, а там можно будет приступить к унии.
з) Намекнуть черному духовенству о льготах, белому о наградах, народу о свободе, всем о рабстве греков. Учредить семинарии, для чего призвать из-за границы людей ученых…»
Не эту ли программу будет вводить на великой Руси многочисленная колония из Малой и Белой Руси. Становится жутко при мысли, что благое дело просвещения затевалось только для того, чтобы уничтожить Православие.
Действительно, раскол и ересь можно победить только просвещением народа, но, когда этого добиваются весьма подозрительные Паисий Лигарид (которому цареградский патриарх отказывал в православии) и Симеон Полоцкий, то впору задуматься. Они призывали устроить училища благочестия, но этот призыв исходил от людей, прекрасно знавших иезуитскую инструкцию (тот же Паисий Лигарид служил в Пропаганде и был  с католической миссией в Леванте). Именно эти два человека составляли деяния собора 1666-1667 г.г. осудившего Никона, уже понявшего к чему все идет. Они разработали проект Латинской академии. Это уже был путь откровенного наступления католицизма на Руси. Само появление латинской школы даже в проекте могло возникнуть только тогда, когда произошел раскол и были сдвинуты пласты русского сознания.
Это было время, когда Киевская школа одержала победу на Москве. Дух могилянской Академии проник в высшие сферы московского общества. Этот дух был практичнее, рациональнее московского. Соприкоснувшись с Европой, малорусские пастыри ощущали свое превосходство над великорусами. Оказавшись лицом к лицу с Европой, московиты обнаружили свою не только техническую отсталость, но и невежество в науках: изящной словесности, философии, математике. Причем европейцы уже жили в Москве, и это превосходство было осязаемым. Осознание своей отсталости наступило как раз в то время, когда ещё шли вероучительные споры. А это было крайне опасно.
«Момент критики и самосомнения мог бы, конечно, вызвать у нас и самостоятельную работу мысли. Мы могли бы и сами постепенно разобраться во всех вопросах веры, управления, знания и техники. Но в данных условиях это было невозможно, ибо мы стояли лицом к лицу с Европой. Люди доходят до потребного им своим умом только тогда, когда некого спросить. Среди равных себе можно развиваться самостоятельно. Среди высших низшему возможно только ученичество.
В отношении науки, техники, и даже в отношении веры стоило спросить европейца, и он открывал такое множество сведений, о существовании коих мы даже и не догадывались. Пробуя отыскать что-либо сами, мы могли только каждый раз убеждаться, что открываем вещи, давно известные Европе и менее совершенный чем у неё. Потому заимствование являлось вполне неизбежным, его подсказывал самый простой здравый смысл и практичность. Если при этом у нас кое-что выходило своеобразно, то только само собой, по невозможности избежать влияния своей натуры.
Но заимствуя частности и убеждаясь, что во всех этих частностях иностранцы выше нас, всё понимают и устраивают лучше нас, возможно ли удержаться от мысли, что и основные понятия, исходя из которых иностранцы дошли до столь всесторонних преимуществ перед нами, что и эти основные понятия выше наших? Если же они выше наших, то очевидно нужно усвоить их» (Л. Тихомиров).
«Самая сильная опасность при переходе русского народа из древней истории в новую, - писал С.М. Соловьев, - из возраста чувств в область мысли и знания, из жизни домашней, замкнутой в жизнь общественную народов – главная опасность при этом заключалась в отношении к чужим народам, опередивших нас в деле знания, у которых поэтому надобно было учиться. В этом-то ученическом относительно чужих живых народов положении и заключалась опасность для силы и самостоятельности русского народа, ибо как соединить положение ученика со свободой и самостоятельностью в отношении к учителю, как избежать при этом подчинения, подражания».
Сохранить же самобытную свободу, избежав опасности подражания в вероучительных вопросах, можно было только в четком следовании отеческому Преданию, византинизму, соединившем в себе не только эллинистическую мысль, но вселенскую. Это, слава Богу, поняли патриарх Иоаким, царевна Софья Алексеевна и князь Василий Голицын, отвергшие латинскую школу Симеона Полоцкого.
Они приступили к созданию новой Академии, при непосредственном участии вселенского патриарха Иерусалимского Досифея. Это была своевременная помощь Матери-Церкви своим братьям, находящимся в затруднительном положении. Вот, что писал патриарх Досифей царю в 1682 году по поводу утверждения Типографской школы – непосредственной предшественницы Славяно-греко-латинской Академии: «Благодарим Господа Бога, яко во дни Святага вашего царствия благоволили быти в царствующем граде Еллинской школе… И сие есть божественное дело, еже учити христианам греческий язык, во еже разумети книги православной веры, яко же писании суть, и познавати толкование их удобно; и наипаче, дабы отдалены были от латинских, иже исполнены суть лукавства и прелести, ереси и безбожества… Просим святое царствие твое, чтоб училище утвердити, и впредь распространити, да пребудет память твоя вечна и бессмертна, яко царя Птолемея Филадельфа… Еллинским языком просветиши люди твоя в высшее познание истинного разумения, яко прапрадед царствия вашего великий князь российский Владимир, крестив народы сущие под ним, взя учители от грек и учаша тогда греческим учением, и пение во святых церквах совершашеся гречески, купно и словенски. Аще потом и оскуде учение оно еллинское за некыя случаи: но ныне желаем обновитися и совершитися».
В этом послании, не обнаружим ли желание того самого Ренессанса, о котором жаждали русская и эллинская души со времен Кантакузенов и Григория Паламы. В конце 17 века стал вновь налаживаться мост между христианским эллинизмом и русской духовностью. Проторивался путь, по которому могла и должна была пойти Россия. Это был путь истинного возрождения, в котором бы сочетались самобытность русского пути и византинизм. Ведь именно византинизма с его вселенностью не оказалось у Никона, перепутавшего грекофильство с христианским эллинизмом так любимого им Иоанна Златоуста. Именно в 80-е годы 17 века в фактическое царствование царевны Софьи Россия, сохраняя свое лицо, начинала неспешное движение к европейской образованности, но образованности, основанной на фундаментальной истине Богобытия.
Поэтому на Москву приехали братья Лихуды, удивительные по учености и православному духу люди. Они учились в Италии, в Падуе. Остров Кефалиния, откуда были родом, принадлежал Венеции, поэтому совершено естественно, что их жизнь была связана с Италией. Однако, в отличие от многих греков, принимавших, ради получения образования, унию, братья Лихуды никогда не отступались Истины, оставаясь преданными традициям христианского эллинизма. Это был символ веры, утвердивший их личностную ментальность. Тесно общаясь с латинским миром, Лихуды прекрасно поняли его опасность для русского православного этноса. Поэтому их направляют в Москву патриархи Востока Досифей и Парфений, дабы наставить в слове Истины богоспасаемое русское царство, отвратить от еретического пути. Славянство патриархи мыслили как неразрывную часть христианско-эллинистической традиции, освященной именами Святых Кирилла и Мефодия, Симеона Нового Богослова и преподобного Сергия Радонежского, Григория Паламы и Нила Сорского, Марка Эфесского и Иосифа Волоцкого, Максима Грека и Филиппа Московского. Патриархи и Лихуды думали о свободе христианского этноса, воплощенного в царстве любви.
Академия задумывалась, чтобы спасти русский этнос от уничтожения в нем Христа. Софья и Голицын, вкупе с патриархом, осознав опасность латинизма, утвердили создание в 1685 году Славяно-греко-латинской Академии. Оставлено латинство, думаю, по вполне по объективным причинам. Начиналась бурная полемика по поводу «хлебопоклонной ереси», где было необходимо оперировать латинскими понятиями. Братья Лихуды одержат победу в борьбе за Таинство Евхаристии. И не их вина, что спустя некоторое время, уже в царствование Петра, в Академию придет киевская псевдоморфоза в лице Феофана Прокоповича и Стефана Яворского. Они все-таки заложили основы, которые были настолько фундаментальны, что никакая ересь уже не могла эти основы сдвинуть. Поколебать, да, но не более. Все русское богословское образование оглядывалось на Лихудов, они незримо на протяжении многих десятилетий присутствовали в русской жизни. Они фактически указали России путь, по которому ей следовало идти, они вернули русскому сознанию духовный стержень, который, кстати, поможет русским людям удержать, несмотря ни на что, православие на Руси в эпоху Петровских реформ. В борьбе с «хлебопоклонной ересью» они не просто боролись за чистоту учения, но за право на самостоятельную богословскую мысль, в которой отказывали православным философам, за право самостоятельно строить Русское Царство Истины. «В историю богословской мысли входят различные периоды, как бы вероучительные циклы, в которых какой-то один аспект христианского предания обретает сравнительно с другими исключительное значение, в которых все темы учения в известной степени трактуются соотносительно с каким-то одним вопросом, становящимся для догматического сознания центральным» (В.Н. Лосский).
В конце 17 века вопрос существования православного богословия и православного царства был вовсе не праздный. Протестантизм и католицизм наступали повсеместно, попеременно чередуясь. Уже говорилось, что протестантизм был не менее опасен, чем католицизм. Протестанты отрицали Таинство Евхаристии, и в Европе это вызывало настоящие религиозные войны. Наши раскольники так же отвергали Таинства Кафолической Церкви. Шла борьба не на жизнь, а на смерть. Рациональное протестантское сознание впадало в бешенство при вопросе о Пресуществлении Святых Даров. Это была проблема, в которой решалось – Бытие или не-бытие.
«Этот феномен не был, конечно, случайным. В условиях острой борьбы между католиками и протестантами особую значимость неизбежно должна была приобрести экклезиологическая проблема, а укрепляющий свои позиции рационализм должен был сконцентрировать нападки на вопросе об евхаристии как главном, узловом моменте церковной жизни, средоточии и живом воплощении мистического единства Церкви и мистического единения человека с Богом» (И. Экономцев).
Когда-то ещё в четвертом веке человека хотели лишить возможности стать богом; в конце 17-го его пытались лишить Богообщения, что, в принципе, было то же самое. Протестантская идеология, по сути своей, возвращала христиан во времена христологических и пневмотологических споров. Это понимали католики. В борьбе с протестантизмом им необходима была поддержка православных. Однако, призывая к общей борьбе, католики не гнушались откровенным прозелитизмом на православных землях, старательно искажали православное богословие, как это было с богословием Петра Мовилэ. Поэтому православным одинаковы были опасны и протестанты, и католики, а в вопросах Евхаристии, близкие православным догматически католики, представляли опасность чрезвычайную (с протестантами проще, они фактически отрицали Таинство Евхаристии).
«Указанный вопрос, однако, имеет свою долгую предысторию. Он был поднят ещё на Флорентинском соборе папой Евгением IV. Римской церковью тогда вопрос был решен в том смысле, что пресуществление совершается словами Иисуса Христа «Приимите, ядите…», а не молитвой священнослужителя, которая была исключена из употребления на Западе ещё в XI веке. Окончательное утверждение этот догмат получил на Тридентском соборе. Православная Церковь в отличие от Западной, сохранила древнее учение о том, что хлеб и вино прелагается в Тело и Кровь Христовы  иерейским призыванием Святого Духа и благословением Святых Даров» (И. Экономцев).
Итак, Русь в конце 17-го века реально столкнулась с двумя еретическими направлениями в христианстве. Причем оба эти направления имели высоких покровителей  в царских чертогах. Особенный успех был у представителей латинского направления – Симеон Полоцкий, учивший царских детей. Это не прошло мимо современников. Епифаний Славинецкий писал, укоряя Симеона Полоцкого, в прозападничестве: «Наши киевляне училися и учатся точию по латыни и чтут книги токмо латинские, и оттуду тако мудрствуют, а гречески не училися, и книг греческих не чтут, и того ради о сем не ведают и вельми в сем погрешили».
Но это был не просто грех, но сознательный уход от византинизма, от классического наследия христианского эллинизма, это была попытка ликвидировать глубинную традицию, вне которой немыслимо представить русско-византийский православный этнос. Как известно, русскую нацию, возможно, уничтожить только в том случае, если лишить её духовных корней, Евхаристической Тайны, непреложно сохранявшейся с древних времен, языка, пропитанного эллинистическим словарем ( в Малой и Белой Руси это в какой-то степени удалось).
Богословский спор переходил в спор бытийственный. Наиболее проницательные это поняли сразу. Например, ученик Славинецкого Евфимий «начал проповедовать грубым неучам то великое дело, о котором говорить и для самых опытных богословов страшно» (Гаврила Домецкий). Но, главное, на Руси жили братья Лихуды, своим оригинальным творчеством, доказывающих жизненность и богословскую мощь византинизма. Именно, продолжая византийскую традицию, можно было сокрушить на Руси протестантизм и католицизм. Как указывалось выше, с точки зрения вероучительной, латинская ересь была крайне опасной, но протестантизм имел свои отрицательные особенности. Рациональное мышление разделяло веру и разум, вследствие чего мышление становилось механистическим, поэтому догматы усваивались буквально. Выхолащивался дух, забывались слова апостола, что «буква убивает, а дух животворит» (2. Кор. 3, 6). Слова, не наполненные духом, теряли свое христианское содержание, заменяясь магическим формулами. Обряд превращался в некий цирковой ритуал с фокусами. Само пресуществление в таком обряде принимало кощунственную форму, священник же становился жрецом-магом. Уничтожалось мистическое единение человека с Богом. Таким образом, протестантизм исподволь подтачивал православное древо. И православный народ интуитивно почувствовал это, отвергнув «хлебопоклонную ересь» (этот пробный атакующий шар протестантов и католиков) на Соборе 1690 года в Москве.
Надо сказать, что к спорам конца 17 века многие историки относятся несерьезно, не видя в них большой проблемы. Однако на самом деле происходила борьба за чистоту веры. Кроме того, Собор 1690 года изживал Раскол, показывая, что Истина не в обрядовой стороне, но в животворном духе, в единении с Церковью, которая есть, по слову Апостола, «столп и утверждение Истины».
Огромную роль в работе Собора играли братья Лихуды, которые свои богословские суждения высказали в своем «Акосе». «В каждом таинстве, полагают они, священник есть «органная вина токмо» и, следовательно, в его устах слова «Приимите, ядите…» и «Пиите…» не могут иметь того значения, какие они имели в устах Спасителя. Священник произносит их «повествовательне, и уже по одному этому в них нельзя видеть совершительный момент». Рассматривая чин римско-католической литургии, Лихуды замечают, что католики противоречат сами себе, потому что многократно знаменуют хлеб и чашу знамениями креста после словес Господних, когда они «веруют таинству совершенну быти» и когда благословлять Дары, - значит забывать правило: «Меньшее благословляются от большего». Лихуды подчеркивают, что на Тайной Вечере Христос совершил Таинство Евхаристии непосредственно, Сам, будучи «и приносяй и приносимый, и священнодействуяй и священнодействуемый». Но и в Его устах слова «Приимите, ядите…» не имели совершительного значения, поскольку преложение хлеба и вина в Божественные Тело и Кровь на Тайной Вечере Христос совершил ещё ранее «неизреченными глаголы», когда «прием хлеб в Святыя Своя и пречистые руки, благодари, благослови, освяти». Но как могли это знать апостолы, спрашивают Лихуды, ведь они первый раз видели совершение Таинства? И вот ради их немощи, когда они «недоумеваху в себе, что бе бываемое» Христос «образом изъявительным, яко да и ученики недоумение сего свободит» рече «сие есть Тело Мое и в чаши сия есть Кровь Моя» (И. Экономцев).
Лихуды не просто побеждали ересь, но и становились во главе православной партии. Даже патриарх Иоаким обращался к ним за разъяснением, касаемо вопроса о времени Пресуществления Святых Даров, чтобы «хранить во всем благочестие восточныя церкви согласно и единомысленно с четверопрестольными братиями архипастырства своего».
Русский мир недавно потрясенный расколом, вновь обретал Истину неповрежденной, с надеждой на будущее Православной Державы.
Но «дьявол рыкает, как лев». Зло нагло и гордо желает посрамить смирение. Именно в смирении величие, но решили, что достигнуть величия, возможно, с помощью насилия и отступления от основ Бытия.
Пока был жив царь Иван V и царица-мать Наталья Кирилловна, православие торжествовало. Но далее началось самостоятельное правление Петра, царя, конечно же, православного, но ушибленного протестантским рационализмом. Добавлялся к этому характер царя с его скоморошьими чудачествами, генетически восходящими к прапрадеду – Ивану Грозному. Забавное зрелище можно было наблюдать на Москве: царь с пьяной кампанией разъезжал по городу в дрожках, запряженных хрюкающими свиньями. Представить себе такое в православной Византии немыслимо. Почему это возможно было в России? Дело, видимо, в том, что Петр появился в век перелома, когда настроение определялось то нетерпимостью, то вседозволенностью; когда русская элита, соприкоснувшись с Западом, возомнила, что может возродить перворимскую империю.
Весь имперский пафос Петра – это идеологический бросок к латинскому Риму, бывшему когда-то православным. Но этот бросок Петр совершал, взяв себе в союзники, протестантизм. В Европе зарождалась реальная империя с римским двуглавым орлом. Молодой Петр с детства жил имперским иллюзиями и созданные им потешные полки явились началом будущих легионов. Его немецкое и польско-литовское окружение поддерживало эту иллюзию. Поход против Турции был не просто Азовский поход. Это был поход в прошлое, здесь начинался «греческий проект» Екатерины. Не удался. Удар по Швеции совместно с дряхлеющей, но союзной Польшей, был удар зарождавшейся империи, удар двуглавого орла по орлу одноглавому, самой сильной европейской державе того времени. Для воплощения своей имперской мечты Петру более всего подходил цезарепапизм, мыслимый только в секулярном государстве. Его западничество не более, чем форма. Главное: совершенный царем секулярный переворот. Вот, где произошел раскол: «Сочинил из России самую метаморфозис или претворение», - отмечал современник. Петр внес в сознание русского человека отрицательное отношение к бытию, революционность, что приводило к неизбежному конфликту его власти кесаря с Церковью. Рождаются две точки опоры: Церковь и государство. Русское сознание стало раздваиваться, происходил надлом и душевный сдвиг. Нарушив симфонию государства и Церкви, Петр породил в народном сознании неопределенное отношение к власти. Однако он четко понимает свою задачу: Церковь должна стать «ведомством православного исповедания», т.е. частью государственной структуры. Независимость Церкви объявлялась «папизмом». Таким образом, мирское стало руководить духовным. Недаром создается полиция, которой поручено блюсти состояние общества. Раньше этим занималась Церковь, теперь государство. Создавая секулярное общество, Петр, тем самым, подкладывал мину замедленного действия под свою империю. Россия строилась по ранжиру и регламенту, уничтожалась ментальность русского человека. Это совершенно не вписывалось во вселенские ценности христианства.
Видимо, поэтому, в петровскую эпоху начинаются гонения на братьев Лихудов, представлявших собой реальную угрозу для секулярного государства и таких горе-пастырей как Феофан Прокопович и Стефан Яворский. Эти горе-пастыри не могли согласиться с теми, кто отстаивал свободу человеческой личности. А именно об этом писали Лихуды в своем «Слове о предопределении». Конечно же, это была антипротестантская проповедь братьев. «Цель труда – доказать, что предопределение не безусловно и не независимо от добрых дел. Говоря, что Бог от века предназначил одних к блаженству, а других к погибели, Лихуды заявляют, что это предопределение основывается на предведении Им, кто воспользуется спасительной благодатью и кто отвергнет её. Предопределение в их интерпретации по существу, и есть Божественное предведение.
Безусловный детерминизм, по мысли Лихудов, несовместим с абсолютной благодатью Бога, даровавшего человеку свободу воли и право выбора между добром и злом. Подчиняя жизнь людей господству необходимости, детерминизм лишает человека не только свободы воли, но и самой индивидуальности, уничтожает человеческую личность. В конечном счете, он приводит к пантеизму, к пониманию образования мира не как акта свободной всемогущей воли, а как следствие неизбежного саморазвития Божества и Его эманации» (И. Экономцев).
Петровским реформаторам свобода была не нужна, как пятое колесо в телеге. Поэтому и закрывают школы, открытые Лихудами и их учениками. Особенно печально то, что расправились со славяно-эллинской школой в Новгороде. И разгромил её никто иной, как архиепископ Новгородский Феофан Прокопович.
Надо признать, что школы зачастую закрывались только потому, что были основаны Лихудами, настолько власть предержащим была ненавистна их свобода. Даже не существо дела иной раз являлось главным, а лицо его производящее. Таким образом, нарушалась заповедь Христова. «Итак, не судите на лица. Будем уверены, что это сказано не жившим только тогда, а и нам, чтобы мы ни для чего не нарушали справедливости, но все для ней делали. Нищ ли кто, или богат, мы не должны обращать внимание на лица, но обязаны исследовать их дела» (Св. Иоанн Златоуст). Впрочем, дел-то и боялись.
Если бы дело просвещения, которое претворяли в жизнь Лихуды, состоялось, то, возможно, не смог бы Петр утвердить окончательно крепостное право на Руси. Именно Петр Великий довел страну до пропасти, до полного рабства. Низшие сословия превращались в бессловесное стадо, обязанное трудиться и погибать под палками и в болотах. Вот это уничтожение человеческой личности и было самое страшное в петровской реформе. Если это просвещение, то наше сознание, действительно, перевернуто, коль Петра признаем просветителем Земли Русской, человека, напрочь отвергавшего фундаментальность Бытия ради сиюминутных успехов государственного существования. Таково его отношение и к Европе, к которой он относится более чем прагматично: «Европа нужна нам, - писал царь, -  только на несколько десятков лет, а после того мы можем обернуться к ней задом». Такое же отношение, естественно, и к Церкви, занимавшейся фундаментальным просвещением. Петра же интересовала злоба сегодняшнего дня: построить дороги, мостить мосты, создавать корабли. Фундаментальные знания не вписывались в регламентированную систему ценностей царя.
Даже Святитель Димитрий Ростовский, которого принято считать сподвижником Петра с горечью писал Иову Новгородскому: «Я, грешный, пришедши на престол Ростовской паствы, завел было училище греческое и латинское, ученики поучились года два и больше, и уже начали грамматику разуметь недурно. Но попущением Божием скудость архиерейского дома положила препятствие. Питающий нас (уж не Петр ли – С.Р) вознегодовал, будто много издерживается на учителей и учеников, и отнято все, чем дому архиерейскому питаться». Такая участь постигла и 14 школ, основанных Иовом Новгородским, сподвижником Лихудов.
Петр на корню резал русское фундаментальное просвещение. И это правда о Петровской реформе, которую пора сказать. «Любит, сказано, правду Господь: Любяй же неправду ненавидит свою душу. Не будем же ненавидеть свою душу, не будем любить неправду» (Св. Иоанн Златоуст).
 Надо ясно представить, что деятельность царя вела не к величию России, а её фактическому уничтожению. И, слава Богу, что здоровые силы Руси сумели сохранить святорусскую идею. Часто считается, что Петр пришел на смену реакционной Софье и Василию Голицыну. Но факты говорят о другом. Именно в царствование Софьи учреждается Академия, утихомиривается Раскол, уничтожается «хлебопоколонная ересь», разрабатываются князем Василием Голицыным проект отмены крепостного права, включение страну в Европейскую систему, не порывая с русской традицией Бытия. Ведь ломка страны Петром, на самом деле, не шаг вперед в науке и технике. Настоящие открытия русские ученые начнут совершать только в 19-м веке. Явление Ломоносова стало возможно не благодаря, а вопреки реформам Петра. Его обучение проходило в Академии, основателями которой были Лихуды, и где был ещё жив их дух. Это было природное русское дарование, доказавшее свою самобытность всем этим немецким ученым. И неправда, что православие будто бы являлось тормозом естественнонаучным дисциплинам. История Древней Руси говорит о другом. Во времена исихазма, эпохи Сергия Радонежского, наблюдаем взлет архитектурного и живописного зодчества на Руси, бурно развивалось пушкарское дело, строились фортификационные сооружения высшего класса, сформирована одна из лучших европейских армий, громившей поляков и шведов, разбивавшей турок и татар. Отсталость, вызванная смутой и расколом, к концу 17-го века начинали преодолевать постепенно, не скачками, сохраняя в сути своей так необходимый русскому человеку антиномизм сознания, присущий православному мышлению. Однако в век утилитаризма и рационализма русская правящая элита во главе с Петром отдала предпочтение прагматизму и скептицизму, не слишком волнуясь нравственно-религиозными проблемами. За пределы Эвклидова мира современники Лейбница были не готовы выйти, на что способно православное мировоззрение.
Больное воображение Петра не пошло и не могло пойти далее Регламента, являющегося, по сути, по словам Георгия Флоровского, программой русской реформации.
И русский мир, как это ни прискорбно, стал приспосабливаться, изворачиваться, теряя целокупность мировоззрения. Что такое свобода, добро и зло, - ведал царь, а все остальные должны были беспрекословно повиноваться. Андрей Нартов вспоминал: «Петр Великий, беседуя в токарной с Брюсом и Остерманом, с жаром говорил им: «Говорят чужестранцы, что я повелеваю рабами, как невольниками. Я повелеваю поданными, повинующимися моим указам. Сии указы содержат в себе добро, а не вред государству. Английская вольность здесь не у места, как к стене горох. Надлежит знать народ, как оным управлять. Усматривающий вред и придумывающий добро говорить может предо мною без боязни. Свидетели тому – вы. Полезное слушать рад я и от последнего поданного: руки, ноги, язык не скованы. Доступ до меня свободен, лишь бы не отягощали меня только бездельством и не отнимали бы времени напрасно, которого всякий час дорог. Недоброхоты и злодеи мои и отечеству не могут быть довольны; узда им – закон. Тот свободен, кто не творит зла и послушен добру».
Вот и слушались доброго регламента, сочиненного клевретом Петра Феофаном Прокоповичем. А те, кто не так понимали добро, отправлялись в ссылки и каторжные работы. Поэтому пусть не поражает уступчивость духовенства, сдача православных позиций в угоду рационализму и бюрократизму царя.
Возможно, что корни реформы нужно искать не только в личности Петра и его окружения, но и в среднем классе страны. Имперская идея царя была близка русским своей вселенностью. И то, что столица переносилась на окраины государства, была чисто римская традиция (достаточно вспомнить Аврелиана, Диоклетиана, Константина и др.).
Москва, как и Рим, по-прежнему находился в статусе первопрестольной столицы, но резиденцией императора стал Петербург. В какой-то степени это дезорганизало русских людей, кроме того, шла бесконечная Северная война, и всякое сопротивление воспринималось как государственная измена. Так, видимо, воспринималось дело царевича Алексея и сопротивление Правде «воли монаршей». Эта монаршая воля фактически ликвидировала православную свободу, утверждала новые жизненные начала, доселе невиданные на Руси. О. Георгий Флоровский пишет: «Это было требование признать и принять новую программу жизни, - признать новый порядок вещей и принять новое мировоззрение. Это было требование внутреннего перелома и приспособления…» Это было разрушение личностного начала, так характерного для русского византинизма. И сопровождалось это разрушение ненавистью и сарказмом. С народом разговаривали как с больными на голову детьми. Указы Петра, по слову Пушкина, писаны кнутом, его «Регламент»  полон издевательской желчи. Царь патологически боится прошлого и рвет с ним без остатка, мосты сжигаются так, чтобы никто никогда не смог их восстановить. Отсюда и отношение к Церкви, неразрывно связанной со старой традицией, с христианским эллинизмом и византинизмом, со свободным восприятием Христа. Поэтому Петр выстраивает церковное управление по-протестантски. В век абсолютизма соборность была для него неприемлема. Хотя в самом Царе было ещё много от московской старины. И даже его кощунство носило не столько европейский, сколько русский характер. В подсознание Петра проникало нечто демоническое, шутовское. И этот «всешутейший собор» надламывал душу царя, проникая демоническим расколом в сознание.
И это демоническое врывалось «Регламентом» Феофана, ликвидируя соборные начала, являющиеся неотъемлемой составляющей христианской души. Церковное управление не собор уже, но – коллегиум. Ни один канон, ни одно правило вселенского собора не ведает такого учреждения, но его ведают Петр и Феофан, утверждая самую настоящую бюрократическую тиранию, причем оправдываясь государственной безопасностью. Феофан пишет в «Регламенте»: «Велико и се: что от соборного правления не опасатися отечеству мятежей и смущения, яковые происходят от единого собственного правителя духовного. Ибо простой народ не ведает, како разнствует власть духовная от самодержавной, но великою высочайшего пастыря честию и славою удивляемый, помышляет, что таковый правитель есть то вторый государь, самодержцу равносильный или и больший его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство».
Правда, было неудобство. Чтобы низвести патриарха, необходим поместный собор, на котором бы председательствовал вселенский патриарх. Но это неудобство устраняется отправкой писем в Царьград, где уже оповестили о сделанном. Царю не важны каноны Церкви, ему нужно послушное духовенство. «А когда ещё видит народ, что соборное сие правительство монаршим указом и сенатским приговором установлено есть, то и ныне пребудет в кротости своей, и весьма отложит надежду иметь помощь к бунтам своим от чина духовного». И далее Феофан напоминает: «Коллегиум правительское под державным Монархом есть и от Монарха установлено».
Обратим внимание, не от Христа власть, но от монарха. Это, конечно, римский доминат времен Диоклетиана, не имеющий отношение к истинно христианскому римо-эллинизму. И это происходило в богоизбранной стране.
«В Божественном Писании ничего не сказано без цели, так как все изречено Духом Святым. Потому мы должны все тщательно исследовать. Часто и по одному в нем слову можно дойти до целой мысли, как, например, и предложенном ныне месте. Многие от иерусалимлян глаголаху: не сей ли есть, Его же ищут убити? И се не обинуяся глаголют, и ничесоже Ему не глаголют. Зачем прибавлено: от иерусалимлян? Этим евангелист показывает, что те, которые по преимуществу удостоились великих чудес, были жалче всех, что те, которые видели величайшие знамения Его Божества, все предоставили суду своих развращенных начальников» (Св. Иоанн Златоуст).
Именно начальники творили беспредел и готовили из Руси страну, в которой отступление могло стать нормой жизни,  а народ, потерявшийся в нравственных ориентирах. «Русский того времени, вместе с Петром, кощунствовал в комедиях «всепьянейшего собора», он порабощал мирской власти своей Церкви, он насильствовал над народом, вызывая раскольничьи самосожжения и т. д.» (Л. Тихомиров).
В какой-то степени часть русской элиты делала сознательный выбор, подобно древним иудеям, отвергая Христа. Возлюбившим рабское подражание, свобода Христова мешала физически. От Него уходили, как от огня. Но разве убежишь от себя? Вот и началось невиданное доселе на Руси пьянство и разгул. Из Святой Руси она в петровскую эпоху становилась пьяной и гулящей. Это было предательство идеи Третьего Рима. Невозможно строить христианскую империю во хмелю. В этом состоянии можно ли было увидеть, что Монарх заменил собой Христа? Этим блестяще пользовался Феофан Прокопович, рабски утверждая для царя откровенную тиранию. Его «Правда воли монаршей» тому прекрасный образчик.
П.В. Верховский выделяет три ключевых момента в данном документе:
1). Государство обладает верховенством (маестат), а потому всякая иная власть (включая церковную) верховенством не обладает и юридически подчиняется государственной власти.
2). Верховная государственная власть повинуется только Богу и никаким человеческим нормам, в том числе и церковным канонам.
3). Судьей того, соответствует ли её решение воли Божией или нет, является сама Верховная власть».
И. Экономцев рассуждает: «Все эти три положения по своей сути диаметрально противоположны традиционным воззрениям Руси, которые предполагали, что:
1) Взаимоотношения государственной и церковной власти характеризуется симфонией, параллелизмом самобытных по существу и происхождению власти царя и власти патриарха;
2) Божественные каноны, являющиеся законом Божиим, требуют безусловного подчинения себе всех христиан, в том числе и царей;
3) Судьей того, грешит царь или нет, является духовенство, которому дана власть «вязать и решать».
Отсюда видно, что цель петровской реформы заключалось не в секуляризации и не столько в подчинении Церкви государству, сколько в абсолютизации государственной власти, её освобождении от всех религиозно-нравственных норм. Это был вызов национальной традиции, духовным ценностям и всему укладу жизни русского народа».
Секуляризация, полагаю, была частью общей программы. Цель: уничтожить русский византинизм, как оплот свободы. Внешне это удалось. Но, слава Богу, корневое начало все-таки на Руси сумели сохранить, благодаря тысячам русским подвижникам благочестия. Дух свободы был в тысячелетнем фундаменте русского православного сознания. Это сознание питалось глубоким Святоотечеким Преданием, которым поверяли свои дела и поступки.
«Ибо кто не скоро приемлет, тот, когда бог отлагает и медлит, ещё более возгорается и сильнее вожделевает небесных благ, и ежедневно прилагает большее желание, рачение, неутомимость, усилие, совокупность всех добродетелей, алчбу и жажду, только бы получить благо, а не ослабевать от порочных помыслов, пребывающих в душе, не впадет в леность, нетерпеливость и отчаяние; или, под предлогом замедления, не предается расслаблению, водясь таким помыслом: «когда-то получу благодать Божию?» и чрез это вовлекаясь лукавым в нерадение. Напротив того, в какой мере Сам Господь отлагает и медлит, испытывая веру и любовь воли его, в такой и он, тем стремительнее и тщательнее, неослабно и неутомимо, должен искать дара Божия, единожды уверовав и убедившись, что не ложен и истинен Бог, обетовавший подавать благодать Свою тем, которые просят её с верою и со всяким до конца терпением» (Святой Макарий Великий).
Русь должна была пронести свой голгофский крест с терпением, чтобы чрез страдание достичь Святыни. Познание Истины всегда достигается через тернии. Русскому народу, видимо, необходимо было пройти через имперский соблазн Петра и его окружения, чтобы понять истинное назначение России. Вглядываясь в петровские реформы, приходишь к четкому понимание, что русский путь – это Третий Рим в его святом величии, а не империя Августа и Тиберия. Русь обладала своим уникальным духовно-нравственным идеалом, который и не дал скатиться в состояние неоязыческой империи. Кроме того, у самого Петра на уровне сердечного знания было стремление к этому идеалу – Святой Руси. В этом противоречие Петра, и залог, что Русь сохранит свою уникальную самобытность, несмотря ни на что. Интересно мнение Л. Тихомирова:
«В Петре – величие русского духа, - В Петре жалкая отсталость России, бедность её умственных средств. Но средства наживаются, если сохраняется величие духа. Впоследствии стали появляться у нас искры уже просвещенного сознания и просвещенной веры. Если Россия настоящего и будущего сохранили свою лучшую черту, любовь к истине, решимость жить только правдой, что было у Петра, то Петровская реформа и станет исходным пунктом того, что говорил сам преобразователь в словах: «А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога: жила бы только Россия в чести и славе…»
А если у нас исчезнет любовь к истине, то не Петр будет виноват в этом».
Согласимся с тяготением к истине, но не думаю, что Петр ввел просвещение на Руси. Это глубокое заблуждение. Царь, к сожалению, не смог понять смысл русской идеи. Этому мешал его рационализм. Не понимал, что Русь избранна Богом, значит, надо было прислушаться воли Божией, Его Закона, а не себя объявлять Верховным законом.
Русь, начиная с 15-го века, как пала Византия, пыталась определиться в своем развитии. И это определение должно было произойти в личности как таковой, и в личности соборной, коей является этнос. Владимир Соловьев писал: «Призвание, или та особая идея, которую мысль Бога полагает для каждого морального существа – индивида или нации – и которая открывается сознанию этого существа, как его верховный долг, - эта идея действует во всех случаях бытия морального существа, но делает она это двумя противоположными способами: она проявляется, как закон жизни, когда долг выполнен, и как закон смерти, когда это не имело места. Моральное существо никогда не может освободиться от власти божественной идеи, являющейся смыслом его бытия, то от него зависит, носит её в сердце своем и в судьбах как благословение или как проклятие».
А.В. Карташев заметил: «Призванием легче всего пренебречь: прежде всего – не угадать и не осознать его, соблазниться чужим путем, заблудиться или, узнав, залениться, возмечтать получать все даром, без усилий и – пропасть исторически». Вот это могло произойти, ибо произошел в петровскую эпоху перекос в сознании русской элиты. Они почитали Бога устами, но дела Его не творили, по слову Апостола Павла (Тит. I, 16).
В глубинных же пластах народного сознания русский человек знал свое призвание. Почти тысячелетнее духовно-нравственное воспитание не могло пройти даром для народа. Его идеал – Святая Русь. Вл. Соловьев скажет: «Вот идеал: и не либеральный, не политический, не эстетический, даже не формально-эстетический, а идеал нравственно-религиозный». Посмотрите: русских святых отличает удивительная жертвенность, смирение, любовь нелицемерная, нестяжание мирское, миролюбие духовное. В каждой русской семье знали христианский подвиг любви святых Бориса и Глеба, мудрость и отеческое попечение Печерских святых, один из которых, Илья Муромец, стал путеводной звездой, образцом для русских воинов; помнили братолюбие  преподобного Сергия Радонежского, его готовность душу свою за други своя положити и многих, многих их же Бог весть.
«Русский национальный идеал выражают не только наши святые, он нашел воплощение в летописях, в литературе, в иконах и фресках, в церковном пении, архитектуре наших храмов, городов и весей. Он отразился на нашей государственности – и самый блестящий пример этого – «Правда Ярослава». Он активно влиял на внешнюю политику государства. Но вместе с тем отождествлять национальный идеал, национальную идею с государственной идеей и государственными интересами было бы глубоко ошибочным. Святая Русь – это, с одной стороны небесный Иерусалим, невидимый град Китеж, а с другой – Русская Земля, бытие которой не зависит от государственного устройства и границ. В период существования самостоятельных русских княжеств Русская Земля охватывала их все. Национальный идеал и Церковь, носительница религиозной идеи, единая для всей Русской Земли, - вот что было гарантией её единства» (И. Экономцев).
Петр же решил, что имперская идея вытекает из нравственного идеала Святой Руси. Он считал, что лучше своих невежественных поданных знает путь Христов. Он вел свою любимую Россию к счастью и благоденствию, как их понимал. Вел варварски, бичуя до изуверства, тем самым, уводя святорусский идеал в пустыни, где его не могла достать государственная власть, потерявшая Христа в своем фундаментальном основании.
Эта власть, не неся в себе семя Христово, заменило его бюрократическим насилием. Империя понималась Петром как организм, часовой механизм, заведенный мановением самодержавного Законодателя. Соборные начала русского народа воспринимались как дурость и суеверие, как непонимание исторической необходимости.
 Евгений Анисимов в книге «Время Петровских реформ» пишет: «Петр, исходя из концепций рационалистической философии и традиционных представлений о роли самодержца в России, придавал огромное значение писаному законодательству. Он искренне верил в то, что «правильный» закон во время изданный и последовательно осуществленный в жизни, может сделать почти все, начиная со снабжения народа хлебом и кончая исправлением нравов. Именно поэтому законодательство петровской эпохи бесцеремонно вмешивалось в сферу частной жизни, выполняло функции назойливой «полиции нравов»…
Царь был убежден, что последовательное исполнение (по терминологии Петра – «хранение») «правильных» законов – ключ к общему благополучию и процветанию страны, универсальная панацея от всех трудностей и неудач, которые полагал он, происходят из-за «небрежения законами» и плохого «порядка», т.е. организации. Великий реформатор России мечтал создать совершенное и всеобъемлющее законодательство, которым было бы охвачена и регламентирована вся жизнь поданных. Он мечтал о точной, как часы, идеальной государственной структуре, через которую это законодательство могло бы реализоваться
Можно говорить о появлении при Петре подлинного культа бюрократического учреждения, административной инстанции. Ни одна общественная структура от торговли до церкви, от солдатской казармы до частного дома – не могла существовать без управления, контроля  или наблюдения со стороны специально созданных органов общего или специального назначения».
Итак, не Христос фундамент общественному зданию, но рациональное законодательство. Такое здание не могло не давать трещину объективно. Господь не может поддерживать того, кто уходит от Него. Русская элита, к сожалению, не осознала своего истинного призвания. Эсхатологическую идею святой Руси заменили политической. Избрание Руси, произошедшее в княжение Василия Темного, когда была отвергнута уния, стали принимать искаженно, забыв преданность Православию русского народа 15-го века.
«Пульс духовного волнения души русской возвышается до библейских высот. Святая Русь оправдывала свою претензию на деле. Она взяла на себя героическую ответственность защитницы православия во всем мире, она стала в своих глазах мировой нацией, ибо Московская держава стала вдруг последней носительницей, броней и сосудом Царства Христова в истории. Римом третьим, а четвертому не бывати» (А.В. Карташев). И далее А.В. Карташев продолжает: «Выше этих высот и шире этих широт русское национально-религиозное и религиозно-национальное сознание никогда не поднималось. Последующая его история была только практически раскрытием приложением всего того же цикла идей. Русское самосознание от самых пелен своих как-то сразу вознеслось на свою предельную высоту… На грани 15-го и 16-го веков величие и слава Святой Руси сразу и ослепительно открылись русской душе и затем незабываемо залегли в ней навсегда».
Действительно, универсалистская, имперская идея зародилась в далеком 15-м веке. Вопрос стоял в воплощении этой идеи. Так ли уж Руси была необходима империя, в которой центр тяжести полностью находится в руках самодержавного монарха? Как известно, идеи абсолютизма в основном западноевропейского происхождения. Востоку была присуща симфония государства и Церкви. Тому пример – Византия. Не всегда эта симфония была реальна, но идеологически, безусловно. Некоторые считают, что у России был и другой путь – федерация княжеств, объединенных общей святорусской идей. Например, И. Экономцев пишет: «Ситуация стала меняться в период подъема Московского государства. Тогда же начинается постепенное подчинение Церкви государству и подмена национальной идеи идеей империи.
Подобное развитие событий считается неизбежным и необходимым, поскольку наши национальные интересы якобы требовали создания централизованного русского государства. Но на самом ли деле это так? Не отвечала ли в тот период в большей степени нашим национальным интересам федерация или конфедерация русских княжеств и республик? Во всяком случае, в условиях конфедерации вмешательство бюрократического государственного аппарата в духовную и хозяйственную жизнь было бы минимальным, представители творческой элиты и ремесленники получили бы более благоприятные возможности для своей деятельности, имея выбор места приложения своих сил при соперничестве князей в укрощении своих городов и меценатстве, как это было в Германии. Не смогли бы мы избежать и трагического раскола науки? Ведь именно централизаторская политика Москвы побудило второе по значению русское княжество со столицей в Вильне предпочесть федерацию с Польшей. Лучшие представители Русской Православной Церкви, и в частности преп. Сергий Радонежский, прилагали усилия в направлении сближения и сотрудничества русских княжеств (т.е. по существу, в направлении федерации), и созданный под прямым давлением Церкви союз русских князей одержал блистательную победу на Куликовом поле, доказав свою эффективность и сделав важнейший шаг к решению исторической национальной задачи – освобождению Руси от татарского ига, к чему, между прочим, не очень стремились московские правители, предпочитавшие использовать Орду в интересах своей централизаторской политики».
Весьма спорное суждение. История не имеет сослагательного наклонения. Но, во-первых, Сергий Радонежский жил в 14-м веке, когда был православный царь в Константинополе, поэтому союз русских князей на федеративной основе был единственно возможным и верным решением. Спустя 50 лет на Руси родиться новый идеологический феномен, который требовал фактически продолжения византийской истории. Во вторых, не будем забывать, что конфедерация князей привела Русь к монгольскому игу, сделав её улусом Золотой Орды (в котором, правда, русские князья были не столько подручными ханов, сколько их побратимами (Александр Невский), родственниками (Юрий Московский) и друзьями (Иван Калита), за редкими исключениями врагами, как, например Св. Михаил Черниговский, Михаил Тверской и его сын Александр). В-третьих, федерация русских княжеств, вошедших в Литовское княжество, через время потеряли свою самостоятельность, и через пару десятков лет просились обратно в единую Русь. Те, кто остались, растворили свое лицо в Речи Посполитой, утеряв национальную и религиозную идентичность.
Значит, нужен был другой путь. И по нему Русь шла, была соборная монархия, сохранявшая автономию русских княжеств, пока не наступила эпоха Ивана Грозного. Грозный Царь своей опричниной нанес Земле Русской удар, от которого она оправлялась 50 лет. Но вышла, сохраняя соборность и святорусскую идею. Так было до Петра, отвергшего соборность как таковую. Идея Третьего Рима для царя носила чисто политический характер.
«При нем империя, провозгласившая себя уже номинально империей, окончательно вырабатывает и утверждает свою идеологию, зеркально противоположную национальному идеалу. В ней все иначе: вместо этнической общности – общность гражданская, вместо исконно национальной территории, органически связанной с этногенезом и жизнью нации, - территория империи, не имеющая пределов для своего расширения, вместо духовной вселенскости и общечеловечности – глобальные имперские устремления, вместо эсхатологии – политика, возведенная на уровень эсхатологии, вместо возвышенного космизма – принципиальная ограниченная приземленность, вместо утонченного мистицизма, - рационализм и позитивизм, вместо религиозного понятия добра и Бога –абстрактное «общее благо», вместо нравственного закона – имперские юридические нормы, вместо личностного начала – тоталитарность, вместо соборности – коллегиальность, вместо духовной иерархии – табель  о рангах, вместо терпимости борьба с инакомыслием, вместо креационизма – ремесленничество, вместо творчества – его жалкая имитация. Вот почему в духовном и творческом отношении петровский период оказался бесплодным. Если позднее в русской духовной и культурной жизни произошло возрождение, то произошло оно не благодаря петровским реформам, а вопреки имперской идеологии, которой так и не удалось до конца подавить и уничтожить национально-религиозный идеал Святой Руси. Не случайно, конечно, столь трагически складывалась судьба лучших и наиболее талантливых представителей творческой элиты России, само творчество которых, сам талант, сложившийся на национальной основе, был вызван бездуховной имперской идеологией» (И. Экономцев).
В этом не только вина Петра. В его эпоху  в русской прозападно настроенной элите постепенно складывалось отношение к бытию, в котором православное мировоззрение играло минимальную роль. Здесь, конечно же, и Раскол сыграл свою негативную роль, тяжело ранив «народную совесть». В эпоху Никона вместе с малороссами на Русь проникает нездоровая тенденция опираться на римское образотворчество. Как известно, икона способствует формированию в человеке религиозного сознания. Древнерусское зодчество и иконотворчество формировало душу древнего русича, ядро славянского сакрального самосознания. Древняя русская икона начинает осмеиваться. Её византинизм и обратная перспектива, так мастерски проявленные в «Троице» преподобного Андрея Рублева, вызывают недоумение. Достаточно взглянуть на «Троицу» Симона Ушакова, чтобы увидеть в какую прелестнейшую бездну она уводила, смотрящих на неё. Из духовных высот икону спускали в мирские сети. Известный художник 17-го века Владимиров считал, что живописец должен следовать натуральной идее отражения, исторически верно изображать образы святых и особенно Христа. Но почему-то его образы несли в себе много воображения его самого. Зеркальное отражение, как Ушакова, так и Владимирова, на самом деле несло в себе огромный элемент фантазии, на что указывал современник 20-го века Леонид Успенский. «Здесь, - писал он в «Искусстве 17-го века», - не только римокатолическое понятие «заслуг», но и представление об образе как возбудителе естественных эмоций. И действительно, образ, воспроизводящий натурально человека и его душевно-телесную жизнь, конечно, не может претендовать ни на что другое, как на соответствующую же душевно-телесную реакцию человеческой природы на эмоциональное воздействие».
Именно низведение сознания русской элиты до душевно-телесного приведет к торжеству империи светской, не нуждавшейся в православном обосновании своего существования. Скорее в протестантском, великолепно выраженном Феофаном Прокоповичем, о котором здорово сказал О. Георгий Флоровский: «Перед нами даже не западник, но попросту западный человек, иностранец. И не даром всего легче Феофану было именно и иностранцами, иностранными министрами, с учеными немцами из Академии наук. На православный мир смотрел он со стороны. И воображал его себе,  как сколок с Рима. Православной жизни он просто не чувствовал. Он весь в западных спорах, он до конца с протестантами…
Феофан не чувствует, не замечает мистической реальности Церкви. Для него это словно только некий союз христианской взаимопомощи и единомыслия».
Не случайно, многие современники считали Феофана скрытым протестантом, т.е. человеком, способным объективно только вредить России. Ничего положительного протестантская доктрина не могла дать Руси. Её примитивизм способствовал уничтожению в сознании русских сакральности. Но это, слава Богу, произошло только в правящей элите. Можно отменить патриаршество, но как упразднить Христа?
«Равным образом, если бы Он ещё долгое время оставался среди них, то и в этом случае они были бы беззаботны. Но теперь Он со всех сторон тревожит их и устрашает. А словами: иду к пославшему Мя показывает, что от их злого умысла Он не потерпит никакого вреда и что Его страдание будет добровольным. Итак, Он изрек два предсказания, - одно, что, спустя немного времени, Он отойдет, другое, что они не придут к Нему» (Св. Иоанн Златоуст). Господь, действительно, уходил, ибо не было предстоятеля, народ же будет стремиться к Нему, но элита, ведущая народ, к сожалению, не к Христу шла, а к противоположному берегу, обрекая и себя и доверчивый народ на жуткие страдания и мучения. И не только это. Именно Петр довершил Раскол, совершив разделение между православным народом и государством, тем самым, разрушая вековечные чаяния русского общественного сознания о Едином Царствии Божием.
Отменив патриаршество, царь, видимо, полагал, что соединение власти в одном лице придаст настоящее единство. Однако, на самом деле, была нарушена симфония духовной и светской власти, и двуглавый орел потерял одну голову. Вместо полноты бытия обнаружили его несовершенство. Государственная власть, символизирующая телесно-душевную действительность не способна привести народ к духовному восстановлению и созиданию Образа и Подобия Божия. Государственная сообразность и целесообразность стали господствовать над совестью. Будь у Руси патриарх, то не думаю, чтобы он молчал в деле царевича Алексея, деле загадочном и до сих пор не ясном. К сожалению, позволили пролиться царской крови. И не царь, и не сенат, приговоривший к смерти царевича, не покаялись даже и на смертном одре. Оправдает ли их Высший суд? Подписав приговор царевичу, не разума ли лишились. Как можно на крови царской строить  христианскую империю? Ведь неправедный суд неизбежно ведет к возмездию. И это возмездие бесконечная чреда переворотов на русском престоле в 18-м веке, закончившееся в Ипатьевском Доме. Трихины русской революции, безусловно, в эпохе Петра. Первый большевик – Петр, как положено революционеру-чекисту, умело сфабриковал дело своего сына, чтобы потом оправдаться перед историей. Все прекрасно понимали, что царь-революционер судил не столько сына, сколько глухую русскую оппозицию.
То, что произошло с Алексеем, есть результат политики Петра по отношении к своим поданным. Царь строил государство, в котором православные ценности семьи уже не играли никакой роли. Государство становилось отцом и матерью. Это уже встречали в деятельности Ивана Грозного. Но Грозный царь надломился и, убив сына, испытывал тяжкие муки, страдания, наконец, известно его покаяние. Петр же, наоборот, спокоен. Собственно, с восьми лет Алексей был лишен матери, воспитывался в атмосфере отчуждения. Екатерина, которую он называл мамой, не могла заменить ему мать, да она и не пыталась это сделать, кроме того, у неё были свои дети, и царевич для неё был соперником объективно. Царевича воспитывали в жестком регламенте. Отсутствие материнской ласки приводило к перекосу в сознании. Алексей тосковал по матери. Известно, что уже в 17 лет он ездил в Суздаль к матери, в монастырь, в котором несла свое послушание царица Евдокия, старица и монахиня Елена. Узнав, Петр был вне себя от ярости. Это, естественно, рождало конфликт между отцом и сыном. Сын не мог не знать, что, отослав жену в монастырь, царь нарушил православный канон, и уже одно это не могло не принести несчастье. Фактически Петр повторил историю Василия III  со своей первой женой. Одно беззаконие рождает другое.
Принуждение, насилие над личностью царевича должно было привести к психологическому негативу. Как часто бывает в жизни, давление на личность ребенка, вызывает ответную реакцию: притворство, лицемерие, желание найти противовес диктату царя. Сильное скрытое сопротивление всему, что исходило от отца, проявлялось в чувстве «омерзения» к его особе. Как итог непонимание, неприятие грандиозных дел, составлявших смысл жизни Петра.
Известный довоенный фильм «Петр I», где роль царевича Алексея играет Николай Черкасов, сформировал в общественном сознании образ наследника как личность ничтожную, безвольную, неврастеническую и посредственную. В действительности, вероятно, было не так. Не надо забывать, что Алексей был сыном Петра, и унаследовал многие его черты. Эти черты в неблагоприятных обстоятельствах жизни царевича сильно реформировались: «упорство превращалось в бессмысленное упрямство, ум ушел в злословие, энергия – в кутежи с приближенными, «организованными», подобно «Всепьянейшему собору» отца в особую «кампанию», в которой не оказалось ни одного человека, кто бы разглядел смысл нараставшего год от года конфликта между отцом и сыном» (Е. Анисимов).
Дмитрий Мережковский считал, что конфликт лежал и в разности духовного местоположения и отношения к Бытию. Петр вводит в русское пространство Психей и Венер, т.е. мифологическую бесовщину, с точки зрения православного канона; Алексей же остается в той системе отношений, которые отвергают культурную и религиозную ценность античных изваяний и сюжетов. Он живет стариной. И даже его грешная связь с дворовой девкой Афроськой, в принципе, веет глубокой русской стариной. Вступив в династический брак по воле отца, он не приобрел в жене матери. Кронпринцесса Шарлотта-София Брауншвейг-Вольфенбюттельская была для него, по словам Алексея, чертовка. Чуждые друг другу, жили каждый своей жизнью. После же её смерти, не связанный узами брака, царевич нашел обычную женскую ласку в обычной русской молодой и здоровой бабе.
И ни в каких заговорах он не участвовал. Просто строй его жизни не соответствовал нововведениям Петра. В системе, которую выстроил Петр, Алексею места не было. Петр и Алексей – две равноудоляющиеся  друг от друга силы. И потому совершенно естественно, что царь переживал за дело своей жизни. И поэтому он фактически провоцировал сына на совершение необдуманного поступка, который привел бы, в конечном счете, к суду и устранению соперника. Однако Петр терпел, пока не родился у него сын Петр. Рождение второго сыны давало возможность лишить Алексея права наследования. Вот что пишет Петр Алексею 11 октября 1715 года: «Сие все представя, обращуся паки на первое, о тебе рассуждая: ибо я есмь человек и смерти подлежу, то кому вышеписанное с помощью вышняго насаждения и уже некоторое и возращенное оставлю? Тому, иже уподобился ленивому рабу евангельскому, вкопавшему талант свой в землю (сиречь все, что Бог дал, бросил)! Ещё и сие воспомяну, какова злаго нрава и упрямого ты исполнен, ибо сколько много за сие тебя бранивал, но не только бранивал, но и бивал, к тому же сколько лет почитай не говорю с тобой, но ничто сие успело, ничто пользует, но все даром, все на сторону и ничего делать не хочешь, только б дома жить и им веселиться, хотя от другой половины и все противно идет. Однако всего лучше, всего дороже безумный радуется своей бедою, не ведая, что может оттого следовать… Не точию тебе, но и всему государству. Что все я с горечью размышляю и вижу, что ничем тебя склонить к добру, за благо изобрел сей последний тестамент тебе написать и еще мало подождать, аще нелицемерно обратишься» И далее то, ради чего писал это письмо: «Ежели же ни, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный и не мни себе, что один ты у меня сын и что я сие только в устрастку пишу: воистину (Богу извольшу) исполню, ибо за мое отечество и люди и живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя непотребного пожалеть».
Что в этой ситуации оставалось делать человеку, не принимающего систему координат своего отца. Либо становиться тем, кого хотел видеть царь, либо удаляться. Алексея упрекают в лицемерии, но, напротив, он честно пишет отцу, что отрекается наследия в пользу своего брата Петра. В этом письме Алексей называет себя гнилым, непотребным, лишенным памяти, ослабевшим и потому не способным претендовать на русское царство. Просит отца позаботиться о его детях. Алексей юродствует, что, кстати, говорит, о его недюжинных способностях. Юродивые обладают острым и чутким умом. Петр это понимает. Понимает и то, что все легитимные права после смерти останутся у Алексея. Поэтому требует от сына, чтобы он постригся в монахи: «А будя того не учинишь, то я с тобою как с злодеем поступлю». Что должен был ответить человек, не понимающий жизненных ценностей царя? «Желаю монашеского чина и прошу о сем милостивого произволения. Раб ваш и непотребный сын Алексей».
И, может быть, этим бы и закончился конфликт отца с сыном, но Петра не устраивало быстрое согласие сына. Он не верит ему. Кроме того, монастырская жизнь для Петра – тунеядство. Он вновь требует Алексея к себе в Копенгаген, либо пусть окончательно укажет место и время, где примет монашеский постриг, «ибо вижу я,- пишет царь, - что только время проводишь в обыкновенном своем неплодии». И царевич бежал. Почему не совершил постриг? Кто-то пытается найти ответ в словах Ефросиньи, которая показывала на допросах: «Царевич же мне сказывал, что он от отца оттого ушел, что-де отец к нему был немилостив, и как мог искал, чтоб живот его прекратить и хотел лишить наследства; к тому же, когда во время корабельного спуску всегда его поили смертно и заставляли стоять на морозе, и от того-де он и ушел, чтобы ему жить в покое, доколе отец жив будет и наследства он, царевич, весьма желал и постричься отнюдь не хотел». Где здесь, правда, а где хитроумная сплетня, составленная Петром Толстым, то Бог весть. Но думаю, что Алексей не хотел идти в монастырь, потому что знал его нравы, знал, что не оставят его в покое и там. Тлетворное влияние Петра проникло и в монастыри. Вот что пишет Е. Поселянин:
«Петр, с его ограниченными религиозными понятиями, не мог понять, что аскетическое монашество, молитвенно-созерцательное, служит громадную службу обществу, представляя собою прибежище для встречающихся во всяком обществе и во всякую эпоху людей тонкой духовной организации, которые задыхаются среди лжи, неправд и жестокостей мира и идеальные стремления которых  находят себе пылкое удовлетворение лишь в пустыне, молитве, посте и уединении. Он забыл, что монастырь с его истовым богослужением, с его скопленною веками и сияющею в храмах священною роскошью удовлетворяет эстетическому чувству народа, как бы видящего в этом великолепии храмов и божественных служб отблеск страстно желаемой им райской вечной красоты. Он забыл, чем был монастырь для средневекового русского общества, которому он помог вынести непомерную тяготу татарщины, какие духовные силы монастырь Троицкий сумел пробудить в погибавшем народе в конце смутного времени». Добавлю, что в Троицкой обители Петр от своей сестры Софьи спасался.
Но для Петра с его рациональным мышлением монастырь представлял собой всего лишь тюрьму. Поэтому постриг в монастыре был гибелен Алексею так же, как и поездка к отцу в Копенгаген. Эта была трагедия. И царевич выбирает единственное, что он мог выбрать – побег. Это был самый нелогичный побег в истории. Алексей бежал от давящего его ужаса, бежал без всякого плана, взяв с собой единственного дорогого человека, - Ефросинью. В ней он пытался увидеть и мать, и жену, и отца. Доведенный до отчаянья , царевич убегал неведомо куда по местоположению, но, как ему казалось, по чувствополаганию – к любви и милости. Так иногда кажутся русскому человеку заморские страны. Кстати, его бегство говорит о европейском векторе в политике. Он надеется, что обретет покой. И совершает трагическую ошибку, убегая в Австрию, владения Священной Римской империи, соперника русской имперской идеи. Здесь не было покоя, он стал игрушкой в большой европейской политике, разменной картой. Его сердце жаждало свободы, но царевич оказался в натуральном заключении. Душа металась между Сциллой и Харибдой. Кроме того, Алексея не покидало ощущение вины за содеянный побег. Его христианская душа не могла смириться с тем, что он совершил грех, нарушив древнюю заповедь, не почтив отца. Испытывая неприязнь к отцу, он все-таки боялся Бога, повелевающего любить и находиться в послушании у отца. И любовь к Богу восторжествовала: Алексей принимает решение вернуться домой. Он возвращается, надеясь обрести покой, поверив страшным клятвам отца. Он возвращается, чтобы создать свой мир, и этот мир – семья, которую царевич хочет создать с обыкновенной девкой Афроськой. Но хотела ли этого Ефросинья? Думается, что она сыграла роль троянского коня в трагической истории с Алексеем. Достаточно заметить, что она единственная из всего окружения царевича, вышла сухой из воды. И это в деле, где головы рубили, как капусты, а на кол сажали ради забавы. Вокруг пытки, страдания, мучения, а Афроська строчит показания на Алексея, подписывая ему фактически приговор. Если бы она любила, то никогда не позволила сохранить хоть малейший намек, способный повредить её любимому. Поэтому, думаю, была проведена блестящая операция первым чекистом Петром Андреевичем Толстым (за что и графский титул получил). История –занимательная штука. Первый Толстой кровь царскую пролил, последний великий Толстой имперской России – Лев – стал зеркалом русской революции. Символично!
И ведь знал Толстой, что царевич возвращался домой ради покоя и семейного счастья. Это и было условие его возвращения: «Я поеду к отцу, - говорил Алексей, - с условием, что назначено было мне жить в деревне и чтобы Ефросиньи у меня не отнимать». И как же ему было не ехать, когда любимая просит «повинится батюшке», как же не ехать, когда отец Богом обещает дать прощение и волю. Петр писал сыну: «Буде же боишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаю Богом и Судом Его, что никакого наказания тебе не будет; но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься». То, что произойдет далее, покажет, как Петр почитал Бога. Произойдет страшный спектакль, в финале которого смерть человека, отказавшегося от наследия принародно в присутствии Сената и Государя, министров и духовных лиц 3 февраля 1718 года в Ответной Палате Москвы и в Соборном Храме. Алексей бросился в ноги отцу, прося прощения, подобно блудному сыну. Царь-отец дал его, но при этом задумал уже следствие, о чем и обер-фискал Нестеров писал Александру Меншикову. Прощая, царь уже ждал, что ему сын объявит его согласников, и царевич искренне готов это сделать, чтобы и они попали под государево прощение, но Петр приказал царевичу замолчать. Он не собирался прощать. Следствие ему было необходимо, чтобы с корнем вырвать оппозицию его делу. Поэтому прощение было лицемерным, оно было необходимо с точки зрения государственной целесообразности. Это был рациональный подход.
Алексей же совершенно наивно полагал, что получил желаемое. Вот что он пишет Ефросинье: «Друг мой сердешной Афросинюшка! Здравствуй, матушка моя на множество лет. Я приехал сюда сегодни, а батюшка был в Верху на Москве, в Столовой палате со всеми, и тут я пришел и поклонился ему в землю, прося прощения, что от него ушел к цесарю. И подал ему повинное письмо и он меня простил милостиво и сказал, что-де тебя наследства лишаю и надлежит-де тебе и прочим крест целовать брату, яко наследнику, и чтоб как мне, так и прочим, по смерти Батюшковой не промышлять о моем возведении на престол, и потом велел честь, за что он лишил меня наследства, и потом пошли в соборную церковь и целовали я и прочие крест, а каково объявление и пред крестом присяга – то пришлю тебе впредь, а ныне за скоростью не успел, и потом батюшка взял меня к себе есть, и поступает ко мне милостиво, дай Боже и впредь также и чтоб мне дождаться тебя в радости. Слава Богу, что нас от наследства отлучили, понеже останемся в покое с тобою. Дай Боже благополучно пожить с тобою в деревне, понеже мы с тобою ничего не желаем, только чтоб жить в Рождственне; сама ты знаешь, что мне ничего не хочется, только б с тобою до смерти в покое дожить, а что немецких врак, будет о сем – не верь, пожалуй, ей-ей больше ничего не было. Верный друг твой Алексей. И Преображенского в 3 февраля 1718».
Конечно, царевич знал, что его письмо будет читаться, но все равно видна неподдельная любовь и желание истинного покоя. Алексей не готов был быть царем этой страны. Это очевидно. Его отказ был искренним. Могут возразить, что после смерти Петра, все могло повернуться иначе. Возможно. Но процесс европеизации зашел слишком далеко. Даже, став царем, Алексей вряд ли повернул бы Россию вспять. Может быть, придал больше русскости. Нечто подобное наблюдалось в правление его сына, Петра II. Но и тогда знатные боярские роды не могли не считаться с преобразованиями, произошедшими на Руси. Старина ушла. Её можно было обновить, но не восстановить. Но это все рассуждения сослагательного характера.
Творилась история Руси, в которой пытался править Цезарь, а не Христос. Цезаризм требовал во исполнение необходимости наказать нерадивого поданного Алексея Петровича Романова. Господь простил блудного сына. Казалось, что Петр прощает сына во исполнение христианской заповеди. Возможно, допускаю, что он простил искренне. Но тем хуже, что сотворил царь далее. Петр оказался не цельным человеком, но противоречивым и двойственным. Это качество будет присущим многим Романовым. Достаточно вспомнить Александра II, который простил Каракозова, стрелявшего в него, как христианин, но не простил как государь. Вот так действовал Петр по отношению к собственному сыну, которого он простил как отец, но не мог простить как государь. И началось государственное следствие, в котором все средства были хороши. Алексей в этом деле был предлогом, способствующим составить сочетание, которое нужно было стереть из памяти людской, как написанное мелом на доске.
«Кровавое дело Алексея, потрясшее тогдашнее общество, как раньше кровавые стрелецкие казни, должны были парализовать способность оппозиции к сопротивлению реформам и лично царю» (Е. Анисимов).
Здесь царь забыл о своей крестной клятве не причинять вреда сыну. Государственная необходимость требовала забыть о совести. В его царстве Бог отсутствовал: нужен артикул и бездуховность: рационализм стал господствовать над сознанием русской правящей элиты. Однако рационализм побеждал не с помощью разума, но жесточайших пыток. Известно, каким страшным пыткам были подвержены ближние царевича, да и сам царевич не избежал их. Слуга П. Мусина-Пушкина Андрей Рубцов показывал: «Когда он был с помещиком своим Платоном, в мызе, где был государь-царевич, в одно время помещик его приказывал ему, когда придет в мызу царское величество, чтобы он в то время не мотался: станут-де государя-царевича пытать». И далее Рубцов продолжает: «Как приехал в ту мызу царское величество, из избы его, Андрея, выслали вон и он, Андрей, стоял в лесу от той мызы далече, и в то время в той мызе в сарае кричал и охал, а кто – не знает. И после спустя дня с три, видел он, что государь-царевич говорил, что у него болит рука и велел ту руку подле кисти завязать платком и завязали».
После страшных пыток, после свершенного злодеяния, которое совершил священник, раскрывший тайну исповеди, 24 июня 1718 года состоялся Верховный суд, приговоривший Алексея Петровича Романова к смертной казни за то, что «…утаил бунтовный, с давних лет задуманный, против отца и государя подыск и про изыскивание к престолу, даже при жизни родителя имел надежду на чернь и желал отцу и государю своему скорой кончины…Намерен был овладеть престолом чрез бунтовщиков, чрез чужестранную цесарскую помощь и иноземные войска с разорением всего государства при животе государя – отца своего».
В Записной книге Санкт-Петербургской гарнизонной канцелярии есть запись за 26 июня 1718 года: «Того же числа по-полудни в 6 часу, будучи под караулом в Трубецком раскате в гарнизоне, царевич Алексей Петрович представился».
О смерти царевича много слухов. Одни считали, что он умер, узнав о приговоре; другие, - что он умер под пыткой, которой его «удостоил» отец в день казни; третьи, - что сам царь, не рассчитав силу, забил сына. Из письма гвардии капитана А.И. Румянцева к некоему Д.И. Титову знаем, что царевич был задушен подушками ночью, оным Румянцевым, генерал-поручиком Бутурлиным, Тайным Советником Петром Андреевичем Толстым и майором Ушаковым тайно, по личному приказу царя, несмотря на то, что Троицкий архимандрит Феодосий на просьбу царя о благословении воскликнул: «Царю благий помысли мало, да не каяться будеши?» Но царь уже принял решение. Он не хотел принародного усекновения главы. Он понимал, что потечет царская кровь, и приказал умертвить тайно, чтобы потом объявить, что царевич умер от болезни. Петр во «благо государства» лгал. А отец лжи – дьявол. Забыл об этом царь. А, может быть, и помнил?
Не тогда ли научились руку на царей поднимать. Весь 18-й век практиковали навыки убийства. Преступив единожды, превратили убийство царей чуть ли не в будничное дело. Стало можно поднять руку на Помазанника Божия, забыв библейское проклятие цареубийце. Священное Писание не вписывалось в рациональную систему координат. 18 век – век государственной необходимости. Ради неё был убит Иван Антонович, внук Петра Великого Петр III и его правнук Павел. Страна, в которой поднять руку на князя считалось величайшим преступлением, уже не стеснялась лить царскую кровь, как воду. Цезарепапизм стал господствующим явлением на Руси. Получив власть, выхолостив душу, не могли уже идти за Христом. К Нему же шли те, кто уже был не в силах противостоять наступившему скептицизму и государственной необходимости, духовному оскудению. Мир же русской элиты из вечного царства уходил во временное пространство целесообразности.
Забыли слова Иоанна Златоуста, что «ничто так не угашает Духа, как бесчеловечие, жестокость и хищничество». Русский царь нарушил главнейшие принципы христианства – милость, прощение и любовь, выше которых в мире нет. После совершенного убийства сына, нарушенной клятвы пред Богом, царю осталось довершить дело своего падения – ликвидировать православную соборность сущностно, фактически предавая ей протестантский статус. Воюя со Швецией, Петр с неё взял пример управления государством, особенно, если это касалось церковной политики. Там, где должна присутствовать добровольность, царь вводит принуждение, попирая церковные каноны, основанные на Христовой любви, которая призывает, а не загоняет палками в рай. Иоанн Златоуст скажет: «Христос говорит: аще кто жаждет, да придет ко Мне и пиетъ. Эти слова означают: Я никого не влеку принуждением и насилием; но кто имеет великое усердие, кто пламенеет, того Я призываю…»
Петр же вгонял свой народ в мертвую реку. И прав Тихомиров, говоря, что «перестраивать Церковь для подчинения её государству не имел ни малейшего права». Политика царя породила в народе страшные нестроения и, самое печальное и удручающее, сомнение:
          «Многие из народа, услышав сии слова, говорили: Он точно пророк.Другие говорили: это Христос. А иные говорили: разве из Галилеи Христос придет? Не сказано ли в Писании, что Христос придет от семени Давидова и из Вифлеема, из того места, откуда был Давид? Итак произошла о Нем распря в народе. Некоторые из них хотели схватить Его; но никто не наложил на Него рук. Итак служители возвратились к первосвященникам и фарисеям, и сии сказали им: для чего вы не привели Его? Служители отвечали: никогда человек не говорил так, как Этот Человек. Фарисеи сказали им: неужели и вы прельстились? Уверовал ли в Него кто из начальников, или из фарисеев? Но этот народ невежда в законе, проклят он. Никодим, приходивший к Нему ночью, будучи один из них, говорит им:
судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает? На это сказали ему: и ты не из Галилеи ли? рассмотри и увидишь, что из Галилеи не приходит пророк.
И разошлись все по домам» (Ин. 7: 40-53).
 Где сомнение, там и ложь ищет себе обитель. «Он (Петр – С.Р.) вместо охраны своей самостоятельности, посягнул на самостоятельность Церкви, и притом уже в конце царствования, когда провел сближение с Европой до конца и когда ни один сколько-нибудь проницательный человек не мог даже и вообразить, чтобы Россия свернула с установленного пути  просвещения.
В письме к восточным патриархам Петр объясняет учреждение Синода тем, что он боится гнева Божия за нестроения в Церкви, почему будто бы и решился привести её в порядок. Однако, если это правда Петр в случае понимания своего царского принципа мог бы вспомнить, что организация Церкви, вполне обеспечивающая порядок, установлена самой церковью более 1000 лет до рождения его самого, и что если следовало устроить Русскую Церковь, действительно весьма расшатанную Петром и его нежеланием целых 20 лет допустить избрания нового патриарха, то для этого устроения не было надобности выдумывать «Духовный Регламент», а следовало только избрать патриарха и собрать обычный собор, который, конечно, и сам установил бы все, что есть дельного в «Регламенте». Впрочем, излишне лицемерить 200 лет после Петра. Само собой, что не о порядке в Церкви он думал, а её подчинении царской власти» (Лев Тихомиров). «Взгляд Петра Великого на Церковь, как на служебную силу государства, образовался под влиянием протестантской канонической системы, так называемой территориальной, основной принцип которой выражается в положении cijis reqio jus reliqio. Петр познакомился с этой теорией во время пребывания своего в Голландии по сочинениям известного юриста Пуффендорфа, из которых некоторые переведены потом по приказанию царя на русский язык. Принципы этой теории проглядывают во всех важнейших преобразованиях Петра Великого в сфере церковного управления. Начнем с уничтожения патриаршества и учреждения Св. Синода» (А.С. Павлов).
Надо признать, что цезарепапизм Петра превзошел даже римских императоров-язычников, не считавших себя судьями в вопросам веры. Петр, являясь христианином, требовал, чтобы ему присягали как крайнему судии «духовныя сея коллегии». Не Христос, а земной царь стал владыкой. До такого маразма даже римские папы не доходили. Не приходится удивляться, что в русском народе смута только углубила свои борозды. На троне сидел человек, восхищавшийся Лютером и хваливший его за то, что «на папу и все его воинство столь мужественно наступил для величайшей пользы своего государя и многих князей».
Страшно и то, что русский царь выбивал из природы власти существеннейший момент – религиозно-нравственную основу. Непонимание религиозной жизни заставило его обрушиться на церковные обряды, которые являлись сутью народной жизни. Константин Победоносцев в своих «Выписках» отмечал вопиющие нарушения канонической, церковной жизни. И это не легенды, но документы, подтверждающие махровый и запредельный цезарепапизм русского царя. Например, №3910 – запрещение ходить из Церкви с образами на дом; № 3912 – архимандриты под присягой обязуются не держать затворников; № 4022 – запрещено приглашать священников на дом для служения вечерни или заутрени: «Сей бесчинный обычай, - сказано в законе, - весьма отставить, а на преслушников налагать штрафы». В 1723 г. Января 28-го числа указано «впредь никого не постригать (а это уже прямая ликвидация православного Бытия, ибо именно монастырям Русь обязана своим сохранением как этно-православной общности)». Явный протестантизм, вызванный непониманием аскетического образа жизни (справедливости ради замечу, что это был невольный протестантизм, царю нужны были солдаты, которых надо было рожать, чего монахи, естественно, делать не могли). Дальше, ещё больше. Русский государь буквально наводнил страну немцами всех мастей, причем не только из прибалтийских провинций (в основном, из чисто технических побуждений, но…). Именно немецкое засилье начинает страшную работу свою по превращению русского сознания в какой-то субстрат лютеранства и православия. Дойдет до того, что Екатерина II будет считать, что между лютеранством и православием нет больших различий. И это было не только частное мнение царицы, оно уже было внедрено в русское сознание со времен Петра и Анны.
Такое абсурдное отношение государственной власти к Церкви могло поддерживаться только террором в отношении иерархов. «За первое десятилетие после учреждения Синода большая часть русских епископов побывало в тюрьмах, были расстригаемы, биты кнутом и т.п. Я это проверял по спискам епископов в указанном сочинении Добросклонского. В истории Константинопольской Церкви после турецкого завоевания мы не находим ни одного периода такого разгрома епископов и такой бесцеремонности в отношении церковного искусства» (Лев Тихомиров).
Особенно острые отношения сложились в аннинское время, т.е. при Бироне. Вот что вспоминал проповедник Елизаветы Петровны Амвросий Юшкевич: «На благочестие и веру нашу православную наступили, но таким образом и претекстом, будто они не веру, но непотребное и весьма вредительское христианству суеверие искореняют. О, коль многое множество под таким предлогом людей духовных, а наипаче ученых, истребили, монахов порасстригали и перемучили. Спроси ж за что. Больше ответа не услышишь, кроме того: суевер, ханжа, лицемер, ни к чему годный. Сие же делали такою хитростию и умыслом, чтобы вовсе в России истребити священство православное и завесть свою новымышленную беспоповщину».
Действительно, противовес протестантизму был только при русских природных царях: Петре II  и Елизавете I. При Анне же и Екатерине II  явно и исподтишка уничтожали Русскую Церковь сущностно. При Бироне, надо признать, это переходило все границы. Например, книгу Стефана Яворского «Камень веры», где опровергалась протестантская ересь, запретили в 1732 году. Т.е. борьба шла не только практическая, но и теоретическая. Ересь освящалась свыше. «Враги наши домашние внутренние какую стратегему  сочинили, чтобы веру православную поколебать, готовыя книги духовныя в тьме заключили, а другие сочинять под смертную казнь запретили. Не токмо учителей, но и учения и книги их вязали, ковали и в темницы затворяли, и уже к тому приходило, что в своем православном государстве о вере своей уста отворять было опасно: тотчас беды и гонения надейся» (Амвросий Юшкевич).   
     Воистину, как в Иудее, ожидающей Мессии и готовые убить Его, потому что Он не втискивается в прокрустово ложе человеческих понятий.
Протестантское мышление, отсутствие духовного взгляда на мир, фактическое отрицание связи с горним, неизбежно приводит к оскудению веры и гибели православного этноса. Ликвидация монашества и означало уничтожение православия как самобытной и самодостаточной сути; это была попытка устранить Бога, Его духовные дары из жизни человека, превратив его в марионетку, которой легко управлять.
То, что происходило при Бироне, ещё не до конца осознанно. На самом деле происходило уничтожение Руси во имя мифической и языческой империи. Бироны и иже с ними пытались вектор национального бытия направить к земле, накормив её последнего русского. Однако тысячелетнее ментально-сакральное воспитание не могло измениться в одночасье, не могло уйти втуне воспитанное Добротолюбием  разумение души, стремление к Горнему, упование на Него. Ибо знали, что, даже пребывая в плоти, по слову Макария Великого, могут сподобиться небесной Благодати и Любви Христовой.
Но вместо упования на Бога, власть предержащие строили пародию, пытаясь скопировать с немецких княжеств государственное устройство. Живую русскую душу загоняли в немецкий механизм. Только вот механизм постоянно давал сбои.
В течение 35 лет пять царей и цариц, да и шестая взошла на престол в результате беззаконного убийства собственного мужа. Видимо, Русь проходила соблазнительную болезнь. «Болезнь посылается иногда для очищения согрешений, а иногда для того, чтобы смирить возношение» (Св. Иоанн Лествичник).
Возомнили себя римской империей, но при этом попирали Третий Рим, превращая Москву в провинциальное захолустье. Перенесся столицу в Петербург, видимо, очень хотели стать наследниками не Константинополя, но ветхого Рима, города святого Петра. Забыли, что и Москва город Святителя Петра, ангела своим имеющего апостола Петра. Однако Царь Петр испытывал патологическую ненависть к старой Москве, к её святыням. И нельзя сказать, что государь не любил Бога. Однако именно он стал вводить в русское сознание материализм и протестантизм (недаром Максимилиан Волошин назовет Петра первым большевиком). Т.е. государственное начало стало господствующим и уничтожающим религиозное, связь с Богом не восстанавливалась, но рушилась. И эта связь нарушалась особо, когда государство вмешалось в область духовных отношений священника и его чад, исповедующихся у него. Петр прямо повелел, чтобы таинство исповеди открывалось, если в нем услышаны злоумышления. Так произошло с царевичем Алексеем, которого предал духовник, так будет происходить со многими. Будет уничтожено доверие. П.И. Кедров пишет: «Когда Петр повелел указом, чтобы духовный отец открывал уголовному следователю грехи, сказанные на исповеди, духовенство должно было почувствовать, что отселе государственная власть становится между ним и народом, что она берет на себя исключительно руководство народною мыслию и старается разрушить ту связь духовных отношений, то взаимное доверие, какое было между паствою и пастырем».
Разрушив связь, можно и утверждать Синод вместо патриарха. Можно совершать насилие, о котором говорилось выше, над русской иерархией. Конечно, закономерно возникнет вопрос: смог бы патриарх противостоять губительным для церкви решениям Петра? Вот что писал Святитель Филарет (Дроздов): «Хорошо было бы не уничтожать патриарха и не колебать иерархии, но восстановлять патриарха было бы не очень удобно; едва ли был бы он полезнее Синода. Если светская власть начала тяготеть над духовной: почему один патриарх твердо вынес бы сию тягость нежели Синод? И при вселенском патриархе нужным оказался Синод; и в России есть Синод. Очень ли велика разность в том, что в России первенствующий член Св. Синода не называется патриархом».
Правда, нужно оговориться, Святитель полагал, что Св. Синод утвержден с благословенья вселенских патриархов и носил характер собора. Это, конечно, не соответствовало действительности.. Петр, упраздняя патриаршество, лгал цареградскому и Антиохийскому патриархам. Да и не будем забывать, что эти патриархи, живя в мусульманском окружении, только и вздохнуть могли, если православный царь милостыню пошлёт. Кроме того, упразднение патриархии воспринималось ими как возвращение к древнему статус-кво, когда существовали только вселенские патриархии. Однако и Синод не мог восприниматься в качестве собора, если уж говорить о восстановлении соборности Русской Церкви. С.Ю. Витте в записке «О современном положении в Православной Церкви» (1904 г.) говорил: «Учрежденный Преобразователем России Синод носит только внешние, отнюдь не канонические черты соборности. В нем соборное начало подменено коллегиальностью. Сущность соборного начала не в том, что во главе правления стоит не одно, а несколько лиц, а в том, что каждая из этих лиц является представителем целой общины. Коллегиальность же есть система внутренней бюрократической организации».
Действительно, коллегиальность и соборность суть разные вещи. Коллегиальность ввел на Руси Петр Великий. Его ум, зараженный протестантизмом, так понимал соборность. Потом эта коллегиальность выльется в пресловутое коммунистическое правление, где активное меньшинство нации, овладев коллегиальным большинством, целый народ истребляли патологически, исправляя его. Это в будущем, ставшим для нас прошлым.
О. Иоанн Экономцев напишет: «Реформа Петра оказалась чревата серьезными негативными последствиями для Церкви.
Нарушение принципа соборности не могло не привести к определенной стагнации церковной жизни. Разверзлась брешь между центральной церковной властью, назначаемой и действующей по указу государя, и поставленными в полную зависимость от неё епархиальными архиереями. Возник раскол между обществом и духовенством. Если в Древней Руси духовенство не представляло собой замкнутого сословия и было открыто для выходцев из всех слоев общества (любой человек, не имеющий канонических препятствий, мог принять духовный сан), то теперь оно превращалось в особый служилый класс, вступление в который и выход из которого был резко ограничен. По существу произошло закрепощение духовенства. Затруднение притока новых сил неминуемо вело к его интеллектуальному и духовному оскудению и ослаблению, таким образом, нравственного влияния на общество».
Не само, таким образом, утверждение Синода печально, а попытка ликвидировать соборность, т.е. то, что является основой православного мироощущения. «Русская иерархия, - писал патриарх Сергий (Страгородский), - фактически сознавала себя лишь частью иерархии вселенской и правила Церковью, так сказать, во имя вселенской иерархии и под нравственным контролем вселенской Церкви. С учреждением Св. Синода, прежде всего, рухнула эта фактическая связь с Церковью вселенскою, осталась только догматическая и таинственная… Уже не в качестве представителя вселенской иерархии Синод правит Русскою Церковью, а… по указу Его императорского величества».
Империи гибли, когда нарушалась симфония между Церковью и государством. Это факт. Империи гибли, когда выхолащивалась соборность. Почему же так сильны соборность и соборы, что и государства гибнут, когда они отсутствуют? Наш современник дьякон Андрей Кураев пишет: «Собор – не авторитет: он свидетельствует не о своей вере и не от себя, но о вере Церкви. В Церкви нет никого, кто бы стоял выше неё в вопросах веры и авторитета. И потому Собор не властен менять веру. Он может лишь свидетельствовать о вере Церкви и искать более точные формулировки.
Церковь же противится ереси не потому, что та была осуждена Собором; напротив, Собор осуждает ересь, если видит в ней нечто противное вере Церкви.
Соборы никогда не собирались для того, чтобы сформулировать  «новое учение». Да и вообще – на Вселенских Соборах не ставилась задача развернуть широкие философско-богословские дискуссии. Задача Собора всегда понималась конкретнее и скромнее: епископ как представитель своей епархии, своего церковного народа, должен был засвидетельствовать, как его церковь мыслит тот или иной вопрос.
Вселенская истина устанавливалась не столько дискуссией, сколько опросом участников. Св. Феофан Затворник исторически вполне корректно реконструирует ход I Вселенского Собора: «Истина в общности исповедания: что всеми всегда всюду было исповедуемо, то истинно. 318 св. отцов собрались на Собор для утверждения главного христианского догмата. И что же делали? Философствовали? Пускались в соображения? – Нисколько. А только расспрашивали взаимно, как, где содержится исповедание о господе Спасителе. Когда удостоверились, что все всюду и не слыхивали другого учения о Спасителе, как то, что Он есть Бог, тогда единодушно утвердили, что тот богоборец, кто учит иначе, что сия есть вера отеческая».
В таком опросе имели право голоса не только ныне живущие христиане, но и отцы Церкви прежних времен: к их трудам также аппелировали участники Собора. Учение, которое не подтверждается вселенской полнотой Церкви, то есть как прошлым Церкви, так и нынешней её верой, не имело шансов на соборное утверждение. Ни один Собор – даже Вселенский – не имел права ничего менять в сути апостольской проповеди. Однажды установленное в Церкви остается в ней навечно.
Если бы Собор дерзнул отменить ранее существовавшее правило веры – церковный народ не принял бы решения иерархов. Собор бы стяжал славу «разбойничьяго»».
Русский царь, даже и собора не созывал, он по-разбойничьи устанавливал абсолютизм – не православное, но католико-протестантское явление. Изначально строилась неоязыческая империя. За время Петербургского периода в России ни разу не собирался Собор, где можно было бы выявить веру церковного народа. Абсолютизм боялся своего народа. Петр писал пролог Династии, эпилог написала революция 1917 года.
Соборность сущностно не вписывалась в систему бюрократического секулярного  и утилитарного мышления. Соборность, кроме всего прочего, не согласуется с таким «отвратительным недугом» как рабство. В стране, где устанавливали крепостное право, соборное мнение было опасно. Недальновидные люди иногда удивляются: как в век «Просвещения» Петр и Екатерина II ещё более ужесточали крепостное право? Ответ предельно ясен. Их просветительство несло протестантский характер, в сути которого несвобода. Разглагольствуя о свободе, уничтожали её. Их свобода – царство греха; свобода во Христе – царство без греха. Порочным и властолюбивым необходимо первое.
Каждое свое деяние будут оправдывать не русской традицией, не словами Св. Отцов, а учениями западных философов и суесловов. Дойдет до того, что спустя сто лет после петровской революции русский дворянин с удивлением обнаружит, что западноевропейская философия с её новейшими изысканиями есть жалкая пародия творений Святых Отцов. Но отказаться от западничества было невероятно трудно. «Вступивщи однажды в немцы выйти из них очень трудно» (Александр Герцен).
Уничтожая соборность, бюрократическая элита строила протестантское общество, прикрываясь православной фразеологией. Шло повсеместное наступление на иконопочитание. Немцы, управлявшие Русью, омерзительно отзывались об иконе и о, как они считали, варварской любви русского человека к ней.
Они не понимали сакральной глубины живописного образа, его реально-символического смысла. Князь Е. Трубецкой  в «Трех очерках о русской иконе» писал:
«Великие художники нашей иконописи так же, как родоначальники этой символики, иконописцы греческие, были, без сомнения, тонкими и глубокими наблюдателями неба в обоих значениях этого слова. Одно из них, небо здешнее открывалось их телесным очам; другое, потустороннее они созерцали очами умными. Оно жило в их внутреннем, религиозном переживании. Их художественное творчество связывало то и другое. Потустороннее небо для них окрашивалось многоцветной радугой посюсторонних, здешних тонов. И в этом окрашивании не было ничего случайного, произвольного. Каждый цветовой оттенок имеет в своем месте свое особое смысловое оправдание и значение. Если этот смысл нам не всегда виден и ясен, это обуславливается единственно тем, что мы его утратили; мы потеряли ключ к пониманию этого единственного в мире искусства.
Смысловая гамма иконописных красок – необозрима, как и передаваемая гамма небесных цветов. Прежде всего, иконописец знает великое многообразие оттенков голубого – и темной синий цвет звездной ночи, и яркое дневное сияние голубой тверди, и множество бледнеющих к закату тонов светло-голубых, бирюзовых и даже зеленоватых. Нам – жителям севера очень часто приходится наблюдать эти зеленоватые тона после захода солнца. Но голубым представляется лишь тот общий тон неба, на котором развертывается бесконечное разнообразие небесных красок, - и ночное звездное блистание и пурпур зари, и пурпур ночной грозы, и пурпуровое зарево пожара, и многоцветная радуга, и, наконец, яркое золото полуденного, достигшего зенита, солнца.
В древне-русской живописи мы находим все эти цвета в их символическом, потустороннем применении ими всеми иконописец пользуется для отделения  неба запредельного от нашего, посюстороннего, здешнего плана существования. В этом – ключ к пониманию неизреченной красоты иконописной символики красок».
Вот это потрясающее восприятие мира желали задавить узко-рационалистическим протестантизмом. Убогие и несчастные примитивисты возомнили себя держателями истины, более того учителями православного мира. И элита, используя этот примитивизм, создавала империю, как им казалось, похожую на монархию Марка Аврелия. Нет, не империю Константина, Юстиниана, Комнинов и Палеологов, а именно империю языческих стоиков, бывших гонителями Христа. Но те были честнее, не прикрывались именем Христовым. Эти же устами славили Бога, делами же совершали непоправимый вред, разрывая целокупность русского народного сознания.
Говорили о торжестве просвещения, но фактически уничтожали русскую просветительную традицию. Боролись, как думали, с ханжеством, но на самом деле вводили в сознание образованного общества атеистический скептицизм, ведущий к разрушению человеческой личности. Восток представлялся невежественным и грубым; Запад – утонченным и изнеженным; Восток – подлым и коварным; Запад – благородным и рыцарственным. Ценности Востока подвергались уничижению и осмеянию. Копируя Запад, не видели очевидного. И это не удивительно, чтобы увидеть, надо обладать оригинальным мышлением. Имитаторы на это не способны. Онемеченная элита не желала знать, что Истина пришла с Востока, и не германское варварство построило и создало культуру Европы. Её создал христианский эллинизм, от которого с такой легкостью отказывалась петровская Россия. Не христианский эллинизм, а латинский Запад стал доминировать не только в светском обществе, но и в богословии церковной элиты. В политике же – германский вектор основополагающий. Не удивительно. Русские цари, начиная с Петра III, разве что только русскую фамилию носили. Хотя в Европе их называли и называют Романовы-Голштейн-Готторпы. Тот же Петр воспитывался в лютеранской традиции: детское восприятие трудно удалить из сознания. Все эти Ульрихи, Брауншвейги, дочь захудалого штетинского коменданта, могли ли принять Россию сердцем? Сомнительно. Русь виделась им сквозь просветительские очки немецкого утилитаризма и примитивизма. Это уже Пушкин заметил, когда писал, что Екатерину не спасут от справедливого суда истории её заигрывания с Вольтером и Дидро.
Разорванная на сословные части Русь все-таки жила. Вифлеемская звезда каждый раз зажигалась в русском сердце, каждый раз приходил Господь из Галилеи, и верные принимали Его. Скептики и циники начинали свои рассуждения о невозможности прихода истины от Галилеи. Она могла придти только от Декарта и Лейбница, от Монтескье и Вольтера. С Афона сияло солнце, но, казалось, что восходит в Фернее. Но в Фернее была луна или жалкое подобие светоносного луча.
Слава Богу, Что Господь не покинул Своих верных и неразумных чад, приходил к тем, Кто Его принимал. Если бы таковых не было, то произошло бы то, что произошло в Европе конца 18-го века. Представить революцию в 18-м веке было немыслимо. Русь в народных низах была крепка православной верой, несмотря ни на что. И немецкие царьки вынуждены считаться с этим. Не зря, свергая Петра III, Екатерина наденет на себя маску благочестия. Хочу оговориться, что не питаю иллюзий относительно Петра III. Это был царь своего века, немец, по сути, и по рождению, но, в принципе, неплохой человек, даже сентиментальный. Искренне считал себя продолжателем дела своего деда Петра Великого, только вот величие деда – напрочь отсутствовало. Кроме того, как говорилось выше, лютеранское воспитание доминировало над православием. Православие ему было чуждо. Достаточно указать на задуманную вместе с Ломоносовым реформу календаря. Уже всерьез поговаривали о переносе Великого Поста с весны на лето или на осень. Петр Великий боялся тронуть букву обряда, понимая, что народные верования часть русской исторической традиции: шел только на незначительные изменения, которые болезненно отзывались в народной душе, но все-таки не затрагивали веру в глубинной основе. Петр же III начинал править абсолютно. За 186 дней правления издал сотни законодательных актов и указов. Однако царь был обречен, русский народ не шел за «просветителями», а за своими святыми. В этот темный век «просвещения» творили и молились за Русь епископ Арсений Мациевич, замученный Екатериной II за то, что не признавал за ней право быть судьей Русской Церкви, Паисий Величковский, хранитель Земель Русских и Молдавских.
Личность Паисия уникальна. Юношей он поступает в Киевскую Академию. Но, увидев засилье латинского учения, покидает полуязыческое учебное заведение и отправляется на Афон. Паисий не отрицает учение, он жаждет пить из реки отеческого предания. Оказавшись в Молдавии, он устраивает монастыри, возрождая лучшие традиции византийского монашества, выраженные в исихазме великих Паламитов, среди которых почитаемый им Св. Нил Сорский. Огромная заслуга Паисия в том, что он собрал уникальные источники подлинно христианского эллинизма, перевел древние книги, воплотив слово в реальную жизнь. Его Добротолюбие станет настольной книгой иночества. Он весь в Предании. Если Феофан Прокопович стремился к новизне, то Паисий, увидев результат этой новизны в Академии, творил Афонскую реальность времен Симеона Нового Богослова. Это было возвращение к Древней Руси 14-15-го века.
Надо признать, что это возвращение к истокам представляло собой в своем роде ответ Петровско-Екатерининской революции. «Они хотели погубить Христа, чтобы уничтожить Его проповедь; а случилось противное. Проповедь, по благодати Христовой, процветает» (Св. Иоанн Златоуст).
Народ стал выдвигать из своей среды, которую считали темной и невежественной, святых подвижников, сумевших сказать так, как говорил Христос, Словом своим, поражая маловерных. Именно в простом народе жила православная вера, сохранялись традиции. Достаточно указать на замечательного Киршу Данилова, сумевшего не просто возбудить интерес к русскому фольклору, но заставивший так называемое образованное общество, признать богатейший творческий потенциал, многослойную положительную духовность, фундаментальность русского бытия. Однако, вместо того, чтобы идти навстречу народному сознанию, русская элита считала своим долгом навязывать здоровым началам русской самобытности европейскую прививку. Этот фаресеизм буквально пропитал русскую образованщину. Хорошо писал Св. Иоанн златоуст: «Нет ничего яснее, ничего проще истины, если мы действуем не злонамеренно; но когда мы поступаем злонамеренно, тогда нет ничего ея труднее. Вот поэтому-то фарисеи и книжники, люди, считавшиеся самыми мудрыми, хотя всегда находились со Христом (с тем, чтобы строить против Него козни) и видели чудеса, и читали Писания, однако ж не получили никакой пользы, а напротив ещё потерпели вред. А слуги, которые не могли сказать ничего такого, были уловлены одною только беседою Христа и, отправившись связать Его, возвратились, сами связанные удивлением».
Этим удивлением жил русский народ. Его и пыталась вытравить онемеченная элита. Слава Богу, что среди этой элиты постепенно приходило осознание порочности выбранного пути. Русский человек так устроен: увидев, что не туда забрел, начинает искать выход из создавшегося положения. Приходило понимание, что Западная Европа иное образование, мало общего имеющее с Востоком. Более того, Россия – это своя особая цивилизация, возможно, как и Греция, являющаяся колыбелью европейской цивилизации. Вспомнить истоки – вот задача России. Идти от своего родника твердыми шагами. Понять, что многие шаги уже пройдены. Начинаем движение по кругу, поэтому заболели ноги, заплетаются, уклоняясь с самобытного пути, который всегда оставался в народной памяти. «Внимание, любопытство к народности было первым признаком начавшегося самоопределения.
Труд русской мысли по самопознанию в общей сложности был громаден. Требовалось расследовать все: историю в её многоразличных проявлениях, язык, быт, искусство, психологию народа и т.д. И по всем этим отделам самоисследования сделано очень много. Достаточно перелистать Каяловича, вспомнить горы разысканных и опубликованных исторических материалов, народных сказаний и т.д., вспомнить громадный и блестящий «подвиг» России по созданию своего литературного языка и литературы, которая раскрыла такие многообразные тайники национальной психологии. Многое достигнуто. Русская история сделалась наукой… Язык разработан. Литература довольно богатая количественно, по качеству уже дала создания истинно великие в мировом смысле.
Россия осознала себя и со стороны искусства – музыки, живописи. В значительной степени она в этом отношении стала обеспечена от простой подражательности (Лев Тихомиров).
Как это не парадоксально, но во многом это произошло благодаря реформам Петра Великого и Екатерины II. Это был ответ, желание доказать самобытность и славянскую сущность. До Петра в этом не было надобности, после – насущнейшая необходимость. Запертые в систему абсолютизма, думали о Святой Руси. А.В. Карташев скажет: «Несбываемое не бывает. Прошлогодний снег растаял. И не в нем дело, не в истлевшей плоти старой Руси, а в её бессмертном духе, имеющем вновь воплотиться в соответствующую ему в новых условиях, новую форму. Старотеократические условия исчезли. Мы живем в мире секуляризовавшейся культуры, новых правовых и авторитарных государств, многоверных, разноверных и безверных…Святая Русь в арматуре новейшей общественности и государственности – это не парадокс, а единственно реальная возможность». Добавлю, что воплощение этой реальной возможности есть единственный выход и в современных исторических условиях. Если бы не тяготение к Святой Руси, к её идеалу, Заключенному во Христе, то сегодня такого этнического образования как Россия на карте Евразии не существовало.
Именно вера в Святую Русь, которой жил этот «темный» и «невежественный» народ, совершила, казалось бы, невозможное. Народ пошел по тому пути, по которому шли искренние и немудрые. «Просветители», подобно фарисеям, возомнили себя великими знатоками, народ, по их мнению, находился в проклятом суеверии, незнании, как Божественных законов, так и природы. Поэтому с такой легкостью «просветитель» Вольтер будет оправдывать казнь «маркиза де Пугачева». Не исполняя Божественного Закона, философы от других требовали Его исполнения вплоть до смерти, становясь, таким образом, преступниками. Именно преступники Закона воцарились на Святой Руси.
Не случайно, во времена Екатерины II распространился такой феномен как самозванчество. Произошло нарушение естественного, Божественного права: два императора были убиты царицей. Совершенно естественно, что в народе пытались сохранить легитимность. Поэтому, не важно был ли Пугачев Петром III, главное, он поднял на щит Божественное право. Важен – принцип. Но, с другой стороны, - самозванчество – болезнь. Ибо ложь, употребляемая даже и в лучших побуждениях, все равно остается грехом. Неправдой Царство Божие не берется.
Таким образом, можно говорить об искажении русской души, которое совершала сидящая на троне неправда. Именно в это время бурно ринулись в Россию авантюристы всех мастей, в моду вошло масонство, казавшееся таким безобидным. Именно в екатерининскую эпоху западное просвещение проникает практически во все сферы русского образования. Масоны приходили, как волки в овечьей шкуре. Орден пытался исподволь заменить Православную Церковь. Это был плод «Просвещения». Орден тамплиеров брал реванш. И хотя православие не сжигала Жака де Молэ, в нем его последователи видели врага. Победив в России, могли рассчитывать на победу в католической Европе. А в России со времен Петра была создана почва для внедрения масонства. Иногда кажется невероятным, что масонство получило распространение на Руси, особенно в дворянской среде. Но это произошло. «Это были люди, потерявшие «восточный» путь, и потерявшиеся на западных. Вполне естественно, что новый путь они нашли с западного перекрестка… Первое петровское поколение было воспитано на началах служилого утилитаризма. Новый культурный класс слагается из обратившихся, т.е. приявших реформу. Именно этим приятием или признанием и определяется в то время принадлежность к новому «классу». И новые люди привыкают и приучаются все свое существование осмысливать в одних только категориях государственной пользы и общего блага. «Табель о рангах» заменяет и символ веры, и самое мировоззрение… Сознание этих новых людей экстравертировано до надрыва. Душа теряется, растеривается, растворяется в этом горячечном прибое внешних впечатлений и переживаний. В строительной сутолоке петровского времени некогда было одуматься и опомниться. Когда стало свободнее, душа уже была растрачена и опустошена. Нравственная восприимчивость притупилась. Религиозная потребность была заглушена и заглохла. Уже в следующем поколении начинают с тревогой говорить «о повреждении нравов в России». И скорее не договариваются до конца» (Г. Флоровский).
Оказавшись в пустыне, русский человек со свойственной ему энергией пытается духовно заполнит свой сосуд. Надо оговориться, русское масонство, в отличие от европейского, поражает наивностью и даже некоторой искренностью. Европейское прекрасно знало, что борется с католической гадиной, которую нужно раздавить, русское же – уходило в аскезу, призывало к деятельной любви. Поэтому вольтерианка Екатерина будет методично преследовать искренних масонов, считавших орден продолжением христианства. «Умереть на кресте самоотвержение и истлеть в огне очищение» - считал смыслом масонства И.В. Лопухин. Такое философствование неизбежно приводило к чтению Св. Отцов.
Вторая половина 18-го века отмечена гигантским распространением масонской литературы. Читали Беме, Сен-Мартина, Гиона. Но и открывали и Св. Григорию Паламу, и Дионисия Ареопагита, и Марка Эфесского. Происходило пробуждение сердца. Видимо, поэтому в этом веке зарождается сентиментализм. Человек жаждет мистической тайны, окунается в неё, начинает жить фантазиями и грезами. С точки зрения православной экзегетики – это прелесть, но – совершенно естественная. Ибо, потеряв Бога, начинали Его искать. И, к сожалению, искали в грезах сердца. Не в сердце, а в грезах. Создавались замечательные поэтические образы, только образы эти были эфемерными, т.е. тяготели, по меткому выражению Г. Флоровского, к развоплощению. Создавали иллюзии. С них начинался романтизм. В пафосе романтизма искали Бога, но найти – не могли. Душа томилась и пребывала в печальном поиске. Печаль рождалась вследствие жажды Богобытия. Но эта печаль заставляла пристально вглядываться в странные образования, похожие на тени. Отсюда стремление слиться в кладбищенском экстазе с этими тенями.
Все это становилось фактом культуры. Более того, для зарождающейся русской интеллигенции культура становится религиозным фактом. Произойдет нарушение второй заповеди. Литература и искусство будет возводиться на божественную высоту. Этому немало способствовала Екатерина II. Её любовь к слову была не святоотеческая, а в духе принятой тогда полезности в области воспитания и философского обучения, которыми повсеместно руководили масоны. Этот утилитарный взгляд мог только завести в тупик и к очередному поиску Смысла Бытия. Таким образом, при всем своем положительном моменте масонство уводило русского интеллигента от Церкви. Фактически масонство представляло собой неоплатонический гностицизм, прошедший в течение тысячи лет несколько превращений. Гностическое масонство считало мир больным и падшим, а они тот свет, который спасет мир. Покаяния в нем не было, но – любовь к смерти и воздержание (дань стоицизму Сенеки и Марка Аврелия). Масонский гностицизм – весь в тенях и следах библейской символики. Даже один из оригинальных философов 18-го века Григорий Сковорода не избежал соблазнов руссоизма и даже дохристианского гностицизма. И прав Г.Флоровский, когда скажет, что «вся его мистическая филология попросту взята у Филона». Русский интеллигент вместо вдумчивого похода в Храм предпочтет нервические припадки и нездоровый спиритический интерес. Это не могло не повлиять на простой народ. Видя отсутствие дворянства в Церкви, простой люд начинал смущаться. Отсюда (конечно, одна из причин) – хлысты, сионцы, духоборы, молокане и проч.
Однако главное все-таки произошло. Несмотря на то, что по Православной Церкви был нанесен удар, и, казалось, Её дни сочтены, Она сумела подняться, возрождаясь и преображаясь. Был услышан голос Святого Паисия, доносившийся из Молдавии.
Русь оживала. Конец века был совершенно не похож на начало. В начале – попытка заморозить монашество,  в середине века секулярная реформа Екатерины, проекты Мелиссино, слава Богу, не реализованные, в конце же – монашеский Ренессанс. Стали восстанавливаться Обители, вновь засиял Валаам, строиться Саровский монастырь и многие другие. Интересен тот факт, что митрополит Гавриил (Петров), которого все знали, как вельможного архиерея повсеместно вводит Добротолюбие, переведенное Паисием Величковским. При этом сами екатерининские иерархи живут подвижнически, соблюдая строгий пост, творя умную молитву, бескорыстно участвуя в делах милосердия. На опустошение и затемнение Церковь ответила живым творчеством. Только так мог простить Господь свою блудную дочь.
                Глава 8
«Иисус же пошел на гору Елеонскую. А утром опять пришел в храм, и весь народ шел к Нему. Он сел и учил их. Тут книжники и фарисеи привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставив ее посреди, сказали Ему: Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь? Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его. Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания. Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось на нее камень. И опять, наклонившись низко, писал на земле. Они же, услышав то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних; и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди. Иисус, восклонившись и не видя никого, кроме женщины, сказал ей: женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи. Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши» (Ин. 8: 1-11).
Ох, уж этот сумасбродный 18-й век, с его прелюбодеяниями и падениями, греховными вожделениями и страстями. Откроешь историю дворянских семей, участвовавших в перевороте 1762 года, и обнаружишь безудержную бесшабашность и беспринципность, способность на подлость и авантюру. Но пройдут годы и те же Орловы, не мудрствуя лукаво, творят воистину христианские дела. Князь Григорий, уже отвергнутый царицей, проявляет потрясающую храбрость и самоотверженность во время московской чумы. Это уже был не повеса Гришка, но разбойник, взошедший на Крест и просящий поминовения у Господа. Это было возвращение. И это возвращение видим у тех, кого почитаем святыми. Примечателен Св. Тихон Задонский, который преодолев соблазны века, ушел из мира в монастырь, чтобы придти учить и спасать этот мир. «Он оставался в мире своей чуткостью и состраданием. Он писал для этого мира. Свидетельствовал о Спасителе погибающему миру и не ищущему спасения. Это был апостольский отклик на безумие вольнодумного века. Эта была первая встреча с новым русским безбожием (срв. известный рассказ о заушении Святителя помещиком вольтерьянцем). Это тонко почувствовал Достоевский, когда хотел именно Тихона противопоставить русскому нигилизму и в этом противопоставлении вскрыть мистическую проблематику веры и безбытия» (Г.Флоровский).
Собственно надо признать, что в 18 веке началась борьба между верой и безбожием в современном смысле. Рациональное понимание мира буквально пронизывало сознание образованного человека, вера в науку принимала откровенно языческие формы. На словах признавали Имя Божие, восторгались Его величием, но отдавало масонским стилем, ставший фундаментом поклонения научному знанию. Верить в Бога признавалось не научным, а значит невежественным. Отцы Церкви, всегда бывшие авторитетами  и поражавшие своей логикой и умом, в сознании образованной элиты уступили место новомодным философам, имена которых знает сегодня разве только какой филолог или историк в силу своей специализации. Вернуть человека к спасительной вере мог только живой опыт, что и встречаем у святого Паисия Молдавского и Св. Тихона; возрождение святоотеческих традиций и способность отвечать на вызовы времени современным и доступным языком. То есть необходимо было засесть за философию, чтобы, преодолев её, привести человека к Богословию. В этом неоценимая заслуга Святителя Тихона.
«Святитель Тихон был большим писателем. В его книгах увлекает эта легкость и пластичность образов. В особенности книга «Об истинном христианстве» имела историческое значение. Это не догматическая система, скорее мистическая этика, или аскетика. Но это был первый опыт живого богословия, и опытного богословия, - в отличие и противовес школьной эрудиции без подлинного опыта» (Г.Флоровский). В Тихоне была живая жизнь и вера, в принципе доступная каждому, кто жаждал прощения и обретения Слова. Келейник Святителя вспоминал: «Как я от уст его слышал, да и моему замечанию, когда что-либо я писывал у него, слово его столь иногда скоротечно из уст его проистекало, что я не успевал писать. А когда не столь Дух Святой в нем действовал, то от непространных его мыслей или от задумчивости, отсылал он меня в свою келию, а сам, став на колена, а иногда крестообразно распростерт, маливался со слезами Богу о ниспослании Вседействующего. Призвав же паки меня, начнет говорить так пространно, что я не успевал иногда рукой водить пера…»
Чрез покаяние возможно получение Слова Истины. А 18-му веку было в чем каяться Богу, Образ которого ох, как затемняли «просветители». Более того, постоянно искушая Его и на Него взваливая вину, не замечая, что сами погрязли в мерзостях и пороках. Исправляли человечество, будучи порочны. Пришли побивать женщину, взятую в прелюбодеянии и с которой только недавно сами прелюбодействовали. На каждом европейском перекрестке кричали о свободе, но не от греха, а для греха. Вся их свобода строилась на обличении, а не на милосердии и прощении. Они обличали грешное правительство, разглагольствуя о рабстве, но ничего не делали, чтобы избавиться от него. Таким образом, оставаясь рабами, по сути. Нападали на Церковь, совершенно не зная и не понимая мистической тайны Той, врата ада, которую не одолеют, и Глава – Христос.
Их обличение вело не к любви, а к ненависти. Пример тому знаменитая французская революция, совершенная сердобольными философами, отправивших миллионы исправлять человеческие формы на гильотины и калечивших ради «освобождения» половину Европы на полях сражений. Вся их иллюзорная философия вылилась в страшные человеческие испытания. Все эти «просветители» так любили распространяться о страданиях человеческих, что поневоле начинаешь думать, что появление маркиза де Сада именно в эту эпоху закономерно. Извращенный садизм – вот итог «просветительской» философии.
Безусловно, не все в этом повинны, не все были «де Садами», но общее направление их размышлений привело к ненависти. Руссо будет с восторгом писать о Христе, но никогда не поймет, не ощутит Его присутствие в себе, и потому его последователи не на крест взойдут, а сами поведут на крест. Какая же разница со Святителем Тихоном!
«Разумею, прежде всего, его постоянное сосредоточение в памяти и размышлении о Страстях Христовых. Он и видел Христа, «всего ураненного, всего уязвленного, умученного, окровавлена». И призывал всматриваться в Его страдания. «Он великой был страстей Спасителевых любитель и не точию умозрительно, но все почти страсти Его Святые были изображены у него на картинах» (картины, писанные на парусине). Есть особенная настойчивость и некий импессионизм у Тихона, когда он говорит об Уничижении и Страстях… И с тем большей силой чувствуется в его опыте обновление Византийских созерцаний. Эти светозарные видения, озарения Фаворского света, пафос Преображения, предчувствие Воскресной весны… Эта мысль о Воскресении мертвых всегда у него обновляется. И именно под образом Весны. «Весна есть образ и знамение воскресения мертвых», то будет вечная мечта богозданного мира. «От сей чувственной весны да возведет вера ум твой к прекрасной и желаемой весне, юже обеща преблагий Бог в Писании Своем Святом, в котором телеса от начала мира усопших верных из земли, яко семена силою Божию прозябнувшие, восстанут и облекутся в Новый, прекрасный вид, в ризу бессмертия одеются, примут венец доброты от руки Господни». Это не будет идиллия апокатастазиса. Напротив: почернелое от грехов естество ещё более обличится в своей сухости и черноте, и паче скареднейший вид возымеет. Вечность не для всех равна: есть вечность блаженная, и есть вечность плачевная. У Св. Тихона эти Фаворские видения бывали очень часто, иногда даже повседневно: разверзались небеса и загорались сиянием нестерпимым. Иногда видел свет он и в келии своей, и сердце его увеселялось от этих созерцаний… Напряженная собранность духа сочеталась у Тихона Задонского с какой-то исключительной силой милующего внимания и любви. О любви к ближним, о социальной правде и милосердии он говорит не мягче и не слабее Златоуста» (Г.Флоровский). И не только говорил, но и делал. Вся жизнь святого – это подвиг Христа ради, а значит и во имя ближнего. Ибо невозможно любить ближнего, и отрицать Бога, Который есть всепрощающая Любовь, но требующая, чтобы человек избегал греха.
Ибо грех растлевает, притупляет, входит в привычку и отталкивает от покаяния. Потому-то Господь требует после покаяния твердого намерения жить в Истине. И многие на Руси стали совершать по слову Христову. Почитайте монастырские летописи того времени: в них найдем, что, несмотря на все препятствия, чинимые просвещенной «образованщиной», в стране пробивались светильники, алтарным светом озарявшие новопросвещенных разных сословий. Упившись блудом и вином, возжаждали истинного вина и искренности по богу. В Тамбовской губернии родится огненный Серафим, горение которого всколыхнет всю Россию. Причем не только простой народ будет питаться живительными соками, но и так называемая образованная элита.
 Русские цари, все более освобождаясь от «просвещенческих» иллюзий, глубже и глубже проникались православием. Это сложно утверждать относительно Петра III и Екатерины II, но уже Павел – весь в мистических тайнах, искренне любит Россию, становится плотью от плоти русским и православным, хотя русской крови в нем было всего на четверть. Духовный огонь, возженный русскими светильниками, не мог не затронуть человека, которому предстояло управлять великой империей.
Безусловно, ущербное положение, в которое был поставлен Павел своей матерью, сыграет отрицательную роль, но начало было положено. Стоит обратить внимание, что многие действия, совершаемые царем, движимы совестью и полезностью для России, причем эта полезность виделась в служении Высшей Истины. Какая все-таки разница между Павлом и его матерью! Это касается не только внутренней политики: здесь все предельно ясно. Придя к власти, император обнаружил пустую казну и жуткую нищету, страшную барщину и непомерные оброки; насилие над крестьянством и их повсеместное закрепощение. Любительница свободы, Екатерина, насаждала рабство во вновь приобретенных землях, уничтожая древние вольности Малороссии, тем самым, вталкивая в народное сознание малороссов иллюзию сепаратизма, выражаемую в фольклоре, в воспоминаниях недавней старины, с его уникальной самобытностью. Именно при Екатерине у малоросса родится, ещё неосознанно, но родится мысль, что он представляет собой отдельное национальное образование. Казачество, уничтоженное царицей, будет восприниматься не как военная организация, но – особенность национального характера, особенность национального устроения. Думаю, ни у кого не вызывает сомнение, что Донское, особенно Кубанское казачество отмечены уникальной самобытностью, своеобразным колоритом. Однако говорить об отдельном этносе выглядит абсурдом. Рождение Украины началось с иллюзии, воспетой кобзарями и бандуристами. Жажда к свободе стала принимать совершенно необоснованно сепаратистский оттенок. Великорусам приписывалась тяготение к рабству, их презрительно называли москалями. Причем в 17-м веке это было географическое обозначение, но в 18-м – уничижительное.
Надо сказать, что в закрепощении украинцев русские были виноваты столько же, сколько и индейцы. Проводилась политика унификации и уничтожения русской самобытности царицей-немкой. Её преданность делу Петра I поразительна. Но эта преданность касалась абсолютизма: во всем остальном заветы Петра были попраны.
Как известно, Петр использовал Европу, чтобы потом повернуться к ней задом: Петр, несмотря на свое стремление быть европейцем, был русский генетически, и даже его  внешний протестантизм был больше вывихом ума, чем сердечным движением. Екатерина же, действительно, хотела сделать из России полунемецкую страну. Она понимала, что это невозможно совершить явно, но косвенно и в перспективе казалось возможным. Смог же Петр развернуть страну на 180 градусов. Внутренняя политика Екатерины не только усиление крепостного права, но и жесткое наступление на монастыри. Петр критиковал, ругал монашескую жизнь, называл монахов тунеядцами, но святые Обители не трогал. Царица-немка не просто забирала земли у монастырей, но закрывала их за ненадобностью. В век философии аскетизм признавался невежеством (не правда, ли странная философия, совсем забывшая стоиков, призывавших к божественной воздержанности). И все эти усилия по уничтожению монашества на Руси предпринимались как раз тогда, когда стала возрождаться иноческая жизнь. Екатерина наносила удар по русскому национальному сознанию, кстати, часто используя в своих играх выходцев с Украины (братья Разумовские, князь Безбородко, Трощинский, Кочубей). Слава Богу, что на Руси всегда плохо исполняют законы, особенно дурацкие, но вреда со своей секуляризацией царица натворила много. Её цель была понятна: уничтожить русский соборный дух. Её бюрократия пыталась загнать соборность куда-нибудь на Камчатку. Тридцатичетырехлетнее правление Екатерины вылилось в откровенную антинародную тиранию. Эта тирания могла быть пострашнее Нерона и Калигулы, так безнравственно процветал фаворитизм. Но, как это не покажется парадоксальным, именно фавориты спасли Россию. И Орлов, и Потемкин, и Зубов оказались русскими людьми, старались, несмотря ни на что, выполнять национальные задачи.
Что касается внешней политики, то благодаря Панину и тому же Потемкину, Россия сумела добиться впечатляющих результатов в двух русско-турецких войнах, были одержаны впечатляющие победы, как на море, так и на суше. Однако европейская политика России была под сильным влиянием «друга» Фридриха Прусского. Здесь Екатерина – агент короля (наверно, это нормально любить фатерлянд). Россия была втянута в гнусную авантюру этим великим лисом. Его предложение, разделить Речь Посполитую, было принято. Слава Богу, что у царицы хватило ума отвоевывать только русские земли. Но никто иной, как Суворов брал Варшаву и практически уничтожил древнее польское государство. Преступление Екатерины, ее прусских и австрийских подельников, по крайней мере, тянет на нюренбергский процесс.
Да, Речь Посполитая являлось нежизнеспособным государством. Его необходимо было реформировать, но зачем же уничтожать, да ещё отдавать в руки Пруссии и Австрии, этих древних хищников. Это не могло не вызвать законного возмущения поляков. Да, поляки не всегда поступали справедливо, но они сражались за свою Родину, неразрывно связанную с католической церковью.
Польша – глубокая культура со своим уникальным прошлым и стереть с карты Европы это государство была чисто немецкая затея. Уже не было в живых Потемкина, - вот и получили, что получили. Когда же был жив князь Таврический, то великолепно решали черноморскую задачу. Русско-турецкие войны немцам были неинтересны, - вот и предлагали России увязнуть в восточном вопросе. Не могли предвидеть, что Россия так развернется. Очень после жалели.
Но обратим внимание, что земли Новороссии рекомендовалось заселять выходцами из Германии и Швейцарии. Кстати, какое отношение нынешняя Украина имеет к этим землям, не могу понять. Послушаешь украинофилов, то и Бессарабия и Буковина, и Россия вплоть до Урала сплошь исконные земли Украины. В принципе, в этом есть доля правды, учитывая, что Украина и есть собственно Русь. Я думаю, что и Сибирь тоже надо присоединить к данному образованию. Ну, да это отступление.
Цель Екатерины была не русифицировать земли Новороссии, а превратить в провинцию, населенную любимыми жителями фатерлянда. Льготами пользовались уникальными, налоги не платили десятилетиями. Русских закрепощали, а немецким колонистам давали деньги и земли. Был запрещен переход из православия в лютеранство, но не было ли это желанием не смешивать русских с немцами, т.е. не дать шанс русским поглотить немцев. Кроме того, православие для просвещенной Европы виделось невежеством и суеверием. Впрочем, все, что не делается, совершается Провидением. Бог не мог оставить кающуюся блудницу и принимал Русь, чтобы она, очистившись, стала воистину Христовой.
  В русском человеке, несмотря на все его искажения, было стремление к высшей Правде. Многие поступки, совершаемые, например, Павлом, будут носить рыцарский характер. Даже его война с революционной Францией несла в себе благие намерения. Сохранить законность, религию – вот почему вступает в европейскую бойню русский царь.
Если следовать логике, то война была совершенно невыгодна России. Воевать за тысячу верст от границ было более чем неразумно. Никаких материальных выгод Россия от этой войны не имела. Шли, чтобы спасти христианскую цивилизацию и остановить европейское безумие. Получив искаженную европейскую мысль, пытались исправить ее там, где она зародилась. Исправить же можно было, надев мантию крестоносца. Наверно, поэтому Павел совершает нонсенс. Православный император становится главою католического мальтийского ордена иоаннитов. Это была попытка совместить несовместимое. Но Павел, видимо, считал, что, объединив рыцарство с правдой Христовой, он истребит безбожную заразу, поразившую Европу. Догматические вопросы, казалось, уладятся сами собой. В мире, пораженном атеизмом, выход виделся только один – возвращение к вере. Неважным, казалось, католицизм или православие.
Убежден: русский император никогда бы не изменил православию. Он полагал, что он рыцарски служит общехристианскому делу. Когда он увидел, что Англия и Австрия ведут подлую игру, то прекращает войну. В Наполеоне царь увидел рыцаря, способного вернуть Франции её традиции и завершить революционное безумие. Но русская элита, к сожалению, слишком была внушаема английскими спецслужбами. Так было с Петром III, так произошло с Павлом, (а в 1917 году и с Николаем II). Отчего это произошло? В сознании русско-немецкой элиты царь не являлся носителем Божественной воли и Помазанником Божьим. Для них он был верховным руководителем нации, не более. Не следование интересам  элиты воспринималось как оскорбление. Тем более ловко использовался православный компонент в политике. Екатерина взошла на престол под флагом защиты православия. Убийство Павла также подавалось как защита православия от мальтийской ереси. Но кто убивал? Развращенная Екатериной элита, её фавориты, искавшие не истинной свободы, но своих преимуществ, возможность беспрепятственно грешить (братья Зубовы). Убивали царя те, кого он простил, кто разворовал казну до основания. Убивали и те, кого он приблизил, считая своими друзьями (Пален, Бенигсен). Простые солдаты готовы были разорвать убийц, но было уже поздно. Истинно русские люди понимали, что произошла трагедия. Наступало время Александровских перемен, когда происходило разделение. Кто-то искренно каялся, кто-то, наоборот, ещё более погружался во тьму. Но таков русский Крест, свою Голгофу мы выбираем сами. Но, выбирая, продолжали верить в свет Его:
«Опять говорил Иисус к народу и сказал им: Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни. Тогда фарисеи сказали Ему: Ты Сам о Себе свидетельствуешь, свидетельство Твое не истинно. Иисус сказал им в ответ: если Я и Сам о Себе свидетельствую, свидетельство Мое истинно; потому что Я знаю, откуда пришел и куда иду; а вы не знаете, откуда Я и куда иду. Вы судите по плоти; Я не сужу никого. А если и сужу Я, то суд Мой истинен, потому что Я не один, но Я и Отец, пославший Меня. А и в законе вашем написано, что двух человек свидетельство истинно. Я Сам свидетельствую о Себе, и свидетельствует о Мне Отец, пославший Меня. Тогда сказали Ему: где Твой Отец? Иисус отвечал: вы не знаете ни Меня, ни Отца Моего; если бы вы знали Меня, то знали бы и Отца Моего. Сии слова говорил Иисус у сокровищницы, когда учил в храме; и никто не взял Его, потому что еще не пришел час Его» (Ин. 8: 12-20).
      Сквозь мрак «просвещения» пробивался настоящий светильник, за которым хотелось идти. Была глубокая вера в предназначение России.
       Да, безусловно, смутные предчувствия и сомнения терзали русскую душу, но эти терзания и мытарства неизбежно должны были привести к возрождению, а значит победе добра над злом. Путь России – труден. Вступая в Александровскую эпоху, жила бурными противоречиями, но в этих противоречиях, по слову Г. Флоровского, пробуждалось сердце. Без философских и богословских метаний в Александровскую эпоху трудно представить возвращение русской интеллигенции к Богу. Да, будет продолжаться отпадение от веры, но и укрепление веры – повсеместное. Зарождается невиданная доселе на Руси жажда творчества, жажда возродить себя в этом мире, выразить свою бесконечную любовь к ближним и дальним. Буквально каждое действо пронизывается поэзией, несущее в себе сентиментализм и романтизм. Поэзия, по словам Ивана Аксакова, «имеет вид священнодействия». Русь проснулась к великому творчеству, но, надо признать, что рядом с творчеством всегда присутствует имитация. Это было искушение, которое было необходимо пройти. Г.Флоровский скажет: «То была эпоха мечтаний вообще, эпоха грез и вздохов, видений, провидений и привидений… Для всей эпохи так характерно именно это расторжение ума и сердца, мысли и воображения – не столько даже безвольность, сколько именно эта безответственность сердца. «Эстетическая культура сердца, заменявшая нравственные правила тонкими чувствами» (слова Киреевского). Именно в этом изъяне сердца вся слабость и немощь пиетизма. И русская душа проходит через этот искус или соблазн пиетизма в начале прошлого века…»
       Действительно, 19 век – это век поиска беспредельного. Русская душа изголодалась; прагматизм европейца не мог её удовлетворить. Собственно и сами европейцы искали сердечного чувства и любви. Сентиментализм и романтизм не  у нас родились. Душа европейца жаждала веры, но искаженная разными учениями, стала искать в области искусства и литературы. Литература и искусство станут своеобразной религией, смыслом бытия. В них искали способы выражения, в них надеялись найти идеи, сближающие людей. Искусство провозглашалось священным, и, значит, оно способно объединить всех людей. Поэтому в православной России стали читать Ричардсона и плакать, подобно Тани милой, над приключениями Ловласа. Василий Розанов как-то скажет: «В «Письмах русского путешественника» впервые склонилась, плакала, любила и понимала русская душа чудный мир Западной Европы, тогда как раньше, в течение века, она смотрела на него тусклыми, ничего не фиксирующими глазами».
Это была попытка узреть Бога через искусство. Западный мир, потеряв Его, уйдя в жуткую революционную вакханалию, вновь пытался обрести Того, Кого потерял; восточный же, поддавшись западным «просветительным» искушениям, не дойдя, слава Богу, до революций, в то же время, испытал те же симптомы. Ибо сто лет приобщения к Европе даром не прошли. Рационализм и прагматизм значительно искалечил православную душу русского человека, и эта душа, как и её западная сестра, пыталась через чувство обрести истинную любовь. Но чувство без разума доводят до чувственности, т.е. до бездны страстей, трудно преодолимых. Стали искать Бога, но вне церковной ограды. Начало Александровского эпохи – это время надежд, упования на благословенное царствование. Это был Ренессанс Любви, но вне церковной ограды. Достаточно вспомнить, что русский православный царь познакомился с Новым Заветом только в 1812 году. Это не виделось парадоксом, - Новый Завет заменяла литература и искусство, ставшие религией. Европа погружалась в мистический сентиментализм и романтизм. И Россия, привыкшая принимать из Европы новые веяния, испытывала те же мистические настроения. Это были веяния плоти и всплески души, могущие перейти в дух, или опуститься в преисподнюю. Но, чтобы не произошло крушение Истины, Провидению было угодно провести Россию через многочисленные войны. Первое десятилетие 19 века отмечено апокалипсическими настроениями. Казалось, что круг за кругом сжимается Русь. «Не тихое утро России, но бурный вечер Европы», - как-то скажет Филарет Московский. «Искус этих горячечных лет был слишком трудным испытанием для мечтательного поколения людей с таким настойчивым и слишком легко возбудимым воображением. И возбуждалась какая-то апокалиптическая мнительность. Общим становится чувство какого-то совсем осязательного водительства Божия, как бы снимающего или растворяющего в себе отдельные человеческие воли. Идея Провидения получает в сознании тех поколений некий суеверный и магический отблеск. Человек не верит больше в свою собственную дееспособность» (Г. Флоровский).
Как известно, апокалиптические настроения могут ввергнуть в геенну, или – поднять до высот покаяния. Это касалось всех сословий, и в первую очередь царя.
Судьба Александра трагически вписывалась в эпоху. Он взошел на престол после насильственной смерти отца, в результате заговора, в котором фактически участвовал и сам цесаревич. Он не желал смерти Государя, но логика заговора неумолимо вела к трагической развязке. Александр взвалил на себя ношу, способную привалить до земли. Отец ушел, но он остался, снедаемый угрызениями совести. В душе царя постоянно происходил страшный суд. Он – законодатель, нарушивший закон, опосредованно поднявший руку на Помазанника Божия и в ужасе, отшатнувшийся от убийц. Но как успокоить совесть? Государь видел, происходящее в Европе и в России есть явное наказание за отступление от пути Христова. Происходил явный суд Божий. Идущий же за Христом претерпевал страдания и смерть. Но так спасался, в который раз мир. Так спаслась Русь, когда в неё вторгся Наполеон.
«Опять сказал им Иисус: Я отхожу, и будете искать Меня, и умрете во грехе вашем. Куда Я иду, туда вы не можете придти. Тут Иудеи говорили: неужели Он убьет Сам Себя, что говорит: "куда Я иду, вы не можете придти"? Он сказал им: вы от нижних, Я от вышних; вы от мира сего, Я не от сего мира. Потому Я и сказал вам, что вы умрете во грехах ваших; ибо если не уверуете, что это Я, то умрете во грехах ваших. Тогда сказали Ему: кто же Ты? Иисус сказал им: от начала Сущий, как и говорю вам. Много имею говорить и судить о вас; но Пославший Меня есть истинен, и что Я слышал от Него, то и говорю миру. Не поняли, что Он говорил им об Отце. Итак Иисус сказал им: когда вознесете Сына Человеческого, тогда узнаете, что это Я и что ничего не делаю от Себя, но как научил Меня Отец Мой, так и говорю. Пославший Меня есть со Мною; Отец не оставил Меня одного, ибо Я всегда делаю то, что Ему угодно. Когда Он говорил это, многие уверовали в Него» (Ин. 8: 21-30).
 Отвергнувшие Бога погибали в своем грехе. Люди с низменными страстями не могли воспринимать нашествие Наполеона как наказание за грехи. Господь же попустил силам Западной Европы вторгнуться в Россию. С разумной точки зрения, чтобы не говорили, война на русских просторах не выглядела безумием. Возьмут Киев, Москву, Петербург, дойдут до Волги, и будет заключен мир. Так происходило в Европе. Это уже было примерно в 1610 году, когда призвали на престол королевича Владислава. Но произошло невероятное. Русский человек стал упрямее. Страна стала безжизненной и пустынной, как в 1612 году. Наполеон сам покидал Москву, тем самым, показывая абсурдность своего нападения на Россию. Неужели Наполеон, этот гений не мог предвидеть случившегося? Не мог, потому что мыслил материалистически. Он все верно рассчитал: Литва и Белоруссия пойдет за ним, Лифляндия и Эстляндия одного хозяина поменяют на другого; отменив крепостное рабство, он привлечет на свою сторону русского крестьянина. Все так вначале и было. Но далее события потекли по другому руслу. Французы не просто пришли в Россию, они уничтожали православный образ жизни. Поэтому взялись за вилы те самые крестьяне, которым была обещана свобода. Свобода во Христе оказалась дороже свободы материальной. Этого апологет французского «просвещения» понять не мог. Русь увидело в нашествии не просто военное предприятие, но наказание за грехи, призыв к покаянию. Удивительным образом это показал Лев Толстой в своем романе «Война и мир». Перед Бородинским сражением в кутузовскую ставку привезли икону Божьей Матери, и все, не взирая на сословия, молили Пречистую о прощении и заступничестве. И Матерь Божия умолила Сына Своего о прощении. Но народ должен был выстрадать это прощение, он должен был пройти через голгофский крест: сожженную Москву, унижение Первопрестольной, разорение храмов Божьих. Русь проходила путь, дававший её возможность очиститься и стать воистину великой.
Наполеон так и не понял причин своего поражения в России. Обладая половиной страны и столицей, он вынужден был покидать её. Даже, находясь на Святой Елене, император причину своего поражения видел в собственной мании величия и кое-каких деталях, не учтенных при подготовке к вторжению. Метафизической природы своего поражения Наполеон так и не понял. Он потерпел поражение, не проиграв фактически ни одного генерального сражения в России. Однако его армия была уничтожена. Кутузов, в отличие от Наполеона, следовал воле Провидения, исполнял Её, постоянно пребывая в покаянной молитве. Русь победила, потому что и народ и вожди его объединились в покаянном стоянии перед Богом. Если бы это не произошло, то быть бы России третьестепенной державой, а, может быть, и исчезнуть с европейской карты. «Кто не хочет умертвить его (ветхого человека) и погребсти чрез веру, тот умрет с ним, и отойдет туда, чтобы понести наказание за прежние грехи» (Св. Иоанн Златоуст).
Отойдет в низменное состояние небытия. Вот это небытие сжигалось в московских пожарах ради торжества Бытия: проходили огонь очищения, чтобы наследовать царство свободы и любви. Не социально, но духовно Русь преображалась, уверовав в свое чудесное освобождение. Она сбрасывала с себя наваждение «просвещенческого века». Когда Западный мир продолжал уходить от Христа, Русь возвращалась к Нему. Русский царь внимательно читает Евангелие, и это внимательное чтение родит законное желание иметь библию на русском языке (сам Александр I читал библию на французском).
Происходит пробуждение национального сознания, формирующегося на нравственно-религиозных основах. Возвращаясь из Европы, русский государь увидел, что принес ей масонский идеал. Начинается повсеместное запрещение масонских лож и иезуитского ордена в России. Может показаться странным, что из России изгонялись две взаимоисключающие себя силы. Но на самом деле в православных странах эти две силы действовали союзно. Недаром Жозеф де Местр считал, что сосуществование иезуитов и масонов в России допустимо. Очень хотелось устроить «Петербургские вечера» православию. Но  Александровская Русь стряхивала с себя путы латинствующего лукавомудрия. Начало этому было положено в 1812 году. Взошедши на Крест, стали понимать суть происходящего.
«Только Крест может даровать нам – через со-распятие Спасителя, через со-умирание и со-воскресение с Ним – подлинное единство в Боге и с Богом. Лишь испив чашу страстей Господних – чашу горького уксуса – вместе со Христом и только крестившись тем голгофским крещением, которым крестился Он, мы таинственным образом оказываемся вознесенными вместе с Ним на этом смертном Древе – Древе, что преобразовало саму нашу смертность в торжество всеобщего Воскресения. Орудие казни отныне обращается в орудие славы, отчаяние богооставленности – в надежду на избавление, ненависть разбойника – в раскаяние и смирение, торжество палачей – в их поражение, власть смерти – в гибель ее самой, рабство греху – в ту безграничную свободу, что достижима лишь в круговороте любви Творца и Его творения. История евангельской Жертвы может стать и нашей историей, смерть Христа должна сделаться и нашей смертью. И только если мы сумеем пройти весь этот трудный  и мучительный путь вслед за Искупителем, нося на себе «Его поругание» (ср. Евр. 13:13), мы сможем воскликнуть вместе со свт. Григорием Богословом: «Вчера я распинался со Христом, ныне прославляюсь с Ним; вчера умирал с Ним, ныне оживаю; вчера спогребался, ныне совоскресаю».
Своей силой Крест преображает всю окружающую нас страшную реальность поврежденного грехом бытия. Все то, что прежде приносило людям лишь ощущение безысходности и отчаяния, он превращает в подлинный залог нашего спасения. Все последствия греха, включая и саму смерть – неизбежный для каждого из нас раскол человека на «составы», - Крест обращает в основание искупления мира» (П. Малков «Древо спасения»).
Взойдя на Крест, Русь приобщалась Спасителю. Это единственный путь Истины – другого не дано. Другой путь означает запустение домашнего очага и устранение русского этноса.
Эпоха Александра характерна поиском «внутреннего» человека. Фактически это было возвращение к древнему преданию Святых Отцов. Русский человек стремился к живому и непосредственному общению с Богом. Интеллигенция, доселе манкировавшая атеистическим «просветительством», стала собираться на религиозно-нравственные собрания, где пытались понять суть евангельского учения. Высокие умы, наконец-то, снизошли до простоты Божественного учения. Нужно было случиться московскому пожару, чтобы изжилось вольтерьянское позерство и примитивное вольнодумство. Христос становится близким и родным. Пройдя испытания, осознали, что Бог есть в живом делании жизни. Пьеры стали понимать Платона Каратаева. Война 1812 года отрезвила мыслящую интеллигенцию, зараженную французской революцией и масонскими идеями.
Ещё до войны работала комиссия по составлению законов, которую возглавлял Сперанский. Работала продуктивно. Однако век минувший с его подлейшими чертами все-таки задерживал истинно-христианское движение сердца, подменяя мистически-масонскими бреднями. Поэтому не все получалось у Сперанского, который был ярким выразителем эпохи, требовавшей очищения. Сперанский ещё разумно жил идеями «Просвещения», он весь в отвлеченных идеалах, схемах, придуманных формах. От жизни он уставал, боялся её. Внимательно изучая аскетические книги, он не приближался к Богу и людям, но отдалялся от них, становясь равнодушным и чересчур рассудочным. Эта рассудочность помогала ему в работе по систематизации законов, но буквы его законов не наполнены жизнью. Отсутствие жизни приводило к отсутствию любви. Поэтому, наверно, Сперанского никто не любил, да и он, видимо, тоже никого не любил. Николай Тургенев и Св. Филарет считали, что Сперанский верит во всемогущество уставов, способных упорядочить русскую жизнь. И в то же время этот человек весь в мистических круговоротах мысли.
И вот этот круговорот необходимо было смести, дабы обратились к Живоносному Источнику. Именно война 1812 года дала импульс к изучению  книг Св. Писания. «Если будем постоянно упражняться в них, то узнаем и правые догматы и жизнь добродетельную… Потому умоляю вас и приобретать книги (Св. Писания) и усвоять себе мысли их, и начертывать их в душах» (Св. Иоанн Златоуст).
Это древнее постановление Святителя стали исполнять после трагического потрясения. Узнав несвободу, возжаждали свободы:
 «Тогда сказал Иисус к уверовавшим в Него Иудеям: если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными. Ему отвечали: мы семя Авраамово и не были рабами никому никогда; как же Ты говоришь: сделаетесь свободными? Иисус отвечал им: истинно, истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха. Но раб не пребывает в доме вечно; сын пребывает вечно. Итак, если Сын освободит вас, то истинно свободны будете» (Ин. 8: 31-36).
 Возжелали не мирской, но духовной свободы во Христе. Стали взирать на себя, испытывая сердце, его готовность следовать за Распятым. В эту странно-мистическую эпоху рождалось понимание, что истинный путь в смирении и следовании пути Господнему в Ограде церковной. Из масонского плена стали возвращаться в Храмы Бога Живаго. Вот, что писал святой Паисий Величковский из молдавского Нямеца в Россию: «Таинство покаяния заключается в том, чтобы истинно покаяться перед Богом, отступить от грехов своих, иметь крепкую решимость при помощи Божией более к ним не возвращаться, затем исповедать все свои согрешения перед духовником, как перед самим Богом, получив от него разрешение грехов, и принять епитимию, назначенную им за согрешения по чину церковному. О приготовлении же к причащению Божественных Тайн скажу следующее: необходимо приступать к причащению Святых Тайн Христовых с чистосердечным исповеданием, с постом и умилением, примирившись совершенно со всеми, выслушав, по обычаю христианскому, все правила церковные, не имея епитимии, не допускающей до причащения, со страхом и трепетом, с верою и любовию, и с поклонениями, подобающему единому Богу, чтобы причащение было во оставление грехов и в жизнь вечную» (С. Четвериков «Правда христианства»). 
Через исповедь и причастие происходит истинное возвращение к Христовой Свободе. В русском народе возрождается осмысленное видение Церкви как единогоТела Христова. Этому способствовало учреждение духовных училищ, распространявших Слово Божие.
Русский человек все более понимал, что истина не в умозаключениях, а в деятельной любви Христовой. И не в масонские ложи идет, но в монастыри, где пытается привести свою расстроенную душу в упорядоченное состояние. Истинно русский человек вспомнит, что рабство не в социальном положении, но – духовном. И не крепостной - раб, но его хозяин, забывший апостольское слово об ответственности перед Богом. Подобно иудеям, Фамусовы мнят себя свободными, являясь, по сути, рабами греха. Однако, Боже упаси, видеть свободу в новгородской вольнице (многие будущие декабристы именно так и поняли, начитавшись Радищева). В толще народной люди пошли в Церковь, в монастыри, ставшие очагами истинного просвещения и свободы. Именно в Александровскую эпоху восстанавливается старчество. Начинается духовное стояние Оптиной Пустыни и Дивеевской Обители, возрождается Саровский монастырь с огненным Серафимом. По всей стране пошли, возжигая свечи Православия, ученики Св. Паисия Молдавского, как когда-то это совершали последователи Св. Сергия Радонежского. Происходит потрясающее чудо преображения русского народа и русского поместного дворянства, ещё не ушедшего от народных корней.
 Неверно, когда из русского помещика делают какого-то отморозка, мучителя крестьян. Безусловно, были выродки, вроде Салтычихи и пушкинского Троекурова. Но это были исключения из рода. Род же русский шел в Храм, шел к исповеди и причастию. Этот род отстоял Россию во время наполеоновского нашествия, отстоял свободу исповедания, самобытие православного этноса. Русский помещик вместе с крестьянином освобождался от рабства греха. У крестьянина учились смирению, умению быть внутренне свободными. Вспомним радищевского крестьянина из «Любани». Несмотря на загруженность работой, он свободен, ибо понимает ответственность своего бытия. И, в отличие от автора, не хнычет и не обливается пустопорожними слезами, вызывающем в здоровом и свободном человеке омерзение.
Конечно, гнусно крепостное право, противна барщина, но не масонствующая ли Екатерина II философски насаждала отвратительный недуг в русском государстве, продолжая в искаженном виде политику Петра Великого. И она же разбудила таких, как Радищев и Новиков, мечтателей-республиканцев, жаждущих социальной свободы и веротерпимости. Что такое республика, русский человек узнал, побывав в Европе конца 18-го начала 19-го века. Вместо свободы республика принесла рабство, отняла право на жизнь. Смерть стала обычной. Не удивительно, ибо масоны считают себя служителями смерти, а значит – греха. «А это рабство и есть самое тяжкое; от него может избавить один только Бог, потому что никто другой не может отпускать грехов…» (Св. Иоанн Златоуст).
Только Господь прощает и отпускает грехи, Он – дает силы для движения сердца к свободе. Господь просвещает царя и тех, кто решил стать на путь Свободы. И Государь понимал, что Свобода в Слове, в со-бытийности с Пресвятой Троицей. На путях социальных преобразований её нет, если душа не освобождена от греха. Многие хотели отменить крепостное право, однако, когда в 1803 году вышел закон о свободных хлебопашцах, только мизерный процент дворян освободил своих крестьян. Те самые масоны, на каждом перекрестке кричавшие о свободе, почему-то не отпускали своих крепостных. Да и в будущем: наши замечательные декабристы не торопились освобождать крестьян. Не замечено, чтобы Волконские, Оболенские, Трубецкие, Голицыны, Одоевские, Анненковы, Ивашовы простились со своими дворянскими правами. Всего несколько человек реально дали свободу своим крестьянам. Господа масоны рвали устои православного государства, но ничего путного не делали в своих владениях. Более того, известны случаи грубого отношения декабристов к своим подчиненным. Достаточно назвать Пестеля, жесткого солдафона, добродушного Анненкова, бьющего под зад своего старого камердинера ради барской забавы, Якубовича, успешно прострелившего музыкальную руку Грибоедова. Потому их крики о свободе напоминают дешевую проповедь иудеев, мнящих себя сынами Авраама. Весь их мыльнопузырный романтизм  разбивался о реальность. Если бы они победили русскую реальность, если бы их мечты воплотились в действительности, то Россия вступила бы в полосу революционного безумия не в 1917 году, но 1825-м. Но Русь, слава Богу, осталась предана Христу и Его Помазаннику, как и в 1812 году. Но, как это не парадоксально, после очистительного покаяния, после физического  и духовного рабства, поразившего русских интеллигентов в 1805-1812 годах, многие, возомнившие себя сынами свободы, уклонились от неё:
«Знаю, что вы семя Авраамово; однако ищете убить Меня, потому что слово Мое не вмещается в вас. Я говорю то, что видел у Отца Моего; а вы делаете то, что видели у отца вашего. Сказали Ему в ответ: отец наш есть Авраам. Иисус сказал им: если бы вы были дети Авраама, то дела Авраамовы делали бы.А теперь ищете убить Меня, Человека, сказавшего вам истину, которую слышал от Бога: Авраам этого не делал. Вы делаете дела отца вашего. На это сказали Ему: мы не от любодеяния рождены; одного Отца имеем, Бога. Иисус сказал им: если бы Бог был Отец ваш, то вы любили бы Меня, потому что Я от Бога исшел и пришел; ибо Я не Сам от Себя пришел, но Он послал Меня. Почему вы не понимаете речи Моей? Потому что не можете слышать слова Моего. Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи. А как Я истину говорю, то не верите Мне» (Ин. 8: 37-45).
 Как это могло произойти? К сожалению, в этом двуликость эпохи. Александр, искренне жаждущий свободы, вместо утверждения повсеместно православия, вводит так называемую «религию сердца», своеобразно понятое им христианство. Это был руссоистский взгляд на православие, вбитый Лагарпом в царственного ученика. Этот взгляд, как ни странно, отрицал, кстати, право русских крестьян на социальную свободу. Русский крестьянин не вписывался в систему ценностей европейских свобод, и потому ничего удивительного «что для крестьянина так же нужна крепостная зависимость, как для собаки цепь или для канарейки клетка» (А.П. Сумароков). Потому будут давать личную свободу крестьянам Лифляндии, Эстляндии, Курляндии, но не России. Искаженное понимание Истины всегда ведет к нерешительности и двойственности. Боже упаси, упрекать Александра Благословенного в неправедности. Глубоко убежден в искренности веры в Христа русского царя. Однако бабушкино воспитание не могло не сказаться. Яд её философствований, к сожалению, тронул юношескую и восприимчивую душу цесаревича. И как не старался Павел вытеснить «бабьи басни» из сердца наследника – не удалось. На Русь смотрели с немецкой сентиментальностью и ограниченностью. Русь народную боялись, а она была на все готова ради своего царя, что и доказывала в самые страшные времена. Не к самобытности народной обращались, а вновь составляли комиссии и уложения, законы и инструкции, таким образом, пытаясь управлять духовным укладом русского человека. Революционэры с одной стороны не понимали народ, с другой – бюрократия. Но интересно то, что и те и другие являлись членами одних и тех же масонских лож. Народ тянулся к православному Храму, а элита, пережившая потрясения 1812 года, вновь возвращалась к рабскому подражанию. Как не вспомнить гениальный образ Пьера Безухова. После всех мытарств, отходит от масонства, приходит к простоте Бытия, но вновь пускается в плавание на гнилом суденышке, сбитом из мистико-масонских идей.
Леонид Успенский писал: «Идея Жозефа де Местра о всеобщем, или универсальном, христианстве получает повсеместное распространение. Вошедшая в моду вместе с масонством в конце 18 века «религия сердца» перерождается при Александре I  в новый вид мистики; появляется так называемое «внутреннее христианство» безразличного вероисповедания с его фактическим отрицанием церкви».
Когда-то Петр подчинил Церковь светскому государству ради создания великой державы, Александр же стал фактически государственно вводить руссоистски понятое им христианство. Было создано «сугубое министерство» вероисповеданий, которое должно было реформировать Церковь. Элита считала Церковь тормозом прогресса, окутанной «обветшавшими пеленами», мешающими истинному «внутреннему христианству». Во главе министерства вероисповеданий и народного просвещения, которое Карамзин назвал «министерством затмения», был поставлен масон и атеист князь Голицын. Это министерство должно было объединить все исповедания не только в физическом общем делании, но единым вдохновением сердца.
Может быть, лучшей иллюстрацией духа времени Александра I является первоначальный проект храма Христа Спасителя. По замыслу его автора, масона А. Витберга, выбранному из многих проектов самим императором, храм должен был стать не только православным, но выразить «мысль всеобъемлющую». Сам Витберг писал: «Мне казалось недостаточным, чтобы храм удовлетворял токмо требованиям церкви Греко-Российской, но вообще всем христианам, ибо самое посвящение его Христу показывало принадлежность его всему христианству».
Правда, вследствие сложившихся обстоятельств, постройка храма по проекту Витберга не была осуществлена. Но насколько эти идеи владели умами показывает отзыв «Журнала Народного Просвещения», который считал проект этот «живым, гениальным». Стремление уравнять все религии пытались осуществить за счет православия, за счет Церкви, которую пытались растворить в безразличном исповедании, в некоем смешанном христианстве, во имя всеобщей религии. «Не так важны догматы и даже видимые таинства, сколько именно эта жизнь сердца» (Г. Флоровский). Люди, пытавшиеся защитить православие, преследовались, так как «под видом защищения наружной церкви, - писал обер-прокурор синода и министр «затмения» князь Голицын об авторе одной книги, - он вооружается против внутренней».
Но истинную Церковь победить невозможно. Душа русского человека неумолимо тянулась к Источнику Света и Любви. Оказавшись в плену европейских бредней, русский человек вольно или невольно, особенно имеющий чуткое сердце, пытался найти самобытное начало, спасающее национальное лицо от разложения. В этом также двуликость Александровской эпохи: кто-то окончательно попадал в сети европеизма и, подобно Печерину, будет хулить Россию из пещер ирландского католицизма, а кто-то придет к осмыслению и пониманию Православия. В истинно русской среде пробуждается отношение к Церкви, как к Телу и Крови Христовой, но не как «ведомству православного исповедания». Лишая Церковь сакральности, европеизированная бюрократия и революционное масонство рубили корень, которым питалось тысячелетнее древо русской самобытности и державности. Это уже увидели в самом начале Александровской эпохи, предупреждая о трагических последствиях нашей обращенности к евровектору.
«И вот тогда-то один русский интеллигент, говорящий на европейских языках так же как и по-русски, в свои 24 года удививший своими познаниями Канта, блестящий поэт и прозаик, просветитель и масон, совершает решительные шаги в своей жизни – он пересматривает свои воззрения, в драматической ситуации, возможно, с риском для жизни порывает с масонской ложей, от романтических стихов и сентиментальной прозы обращается к русской истории. Речь идет о Карамзине. В записке, поданной Александру I за год до вторжения в нашу страну наполеоновских войск, он напишет, что Петр «худо воспитанный женевцем Лефортом», не хотел вникнуть в Истину, что дух народный, составляет нравственное могущество государства, подобно физическому нужное для его твердости «искореняя давние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя иностранцев, государь России унижал россиян в их собственном сердце». «Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам?» «Некогда мы называли всех иных европейцев неверными, теперь называем братьями; спрашиваю: кому бы легче было покорить Россию – неверным или братьям? Т.е. кому она, по вероятности, должна более противиться? «Мы стали гражданами мира, но перестали в некоторых случаях быть гражданами России»» (И. Экономцев «Историческая школа Московской Духовной Академии»).
Воистину трудно переоценить роль Карамзина в становлении и возрождении русского национального духа. Часто указываем на Пушкина, ставшего «нашим все», но, думается, что в восстановлении образа русского человека, именно деятельность Карамзина сыграет важнейшую роль. Его «История…» станет настольной книгой русского юношества, воспитавшая не одно поколение в духе правдолюбия. И как же важна была деятельность Карамзина для тех, кто искал православную Истину. Многие, прочитав карамзинскую «Историю…», вернутся в церковную Ограду. Его слово будут слушать, не боясь, что будешь осмеянным. Не слыша проповедь с церковного амвона, русский интеллигент услышал Карамзина, поверив его искренности. Он был часть элиты, притом та часть, к которой прислушивался Помазанник Божий.
Как же вначале был одинок этот титан. Он творил, когда церковную жизнь запирало в обряды «сугубое министерство затмения». Очень хорошо об этом времени сказал Леонид Успенский:
«Порабощение Церкви, её антиканонический строй, отсутствие свободы и независимости духовной власти свели Церковь до обрядового института. На этих путях отталкивание культурного слоя от Церкви, как рассадника тьмы и суеверий, а затем вероисповедно-государственной повинности приводит к тому, что сперва в верхушке общества, а затем в большинстве культурного слоя «свободомыслящей» интеллигенции совершается настоящее предательство Церкви. Образованному человеку «стыдно верить» (Лесков). И «вся история русской интеллигенции происходит в прошлом веке под знаком религиозного кризиса» (Никодим, епископ Патраский), и кризис этот выражается часто в переходах от страстной веры к страстному безверии богоборчеству. Безверие и равнодушие просвещенного слоя русского общества способствует распространению сектантских движений в народе, которые нередко принимают характер борьбы и протеста против обряда и Церкви. Это был путь распада и раздвоения, мучительное, изломанное время».
Но, наверно, в изломанное время рождаются такие светильники, как Св. Паисий Молдавский и Серафим Саровский. Именно в это изломанное время в нашей культуре засияют Филарет Московский и Пушкин, Хомяков и Киреевский, отец и сын Аксаковы, Тютчев и сердцезнающий Гоголь. Такие столпы могли появиться только тогда, когда уже были брошены семена духовности в русскую почву. Семена же, прорастая, указывали на плевелы. Русская Фиваида возрождалась, чтобы привлечь детей к Своему Отцу – Богу. Возвращение к Богу особенно будет происходить после декабрьского выступления русской  военной интеллигенции.
Уже давно принято считать дело декабристов и их выступление благородным дерзновением, а неудавшееся восстание на Сенатской площади первым выстрелом по тирании. Однако, все намного глубже. Действительно, нет причин обвинять декабристов в подлости, как это делали члены следственной комиссии. Это были благородные люди, искренне любившие свою Родину, проливавшие кровь за неё, желавшие Отечеству счастья и благоденствия. Но разве иудеи, называвшие себя детьми Авраама, не за свободу выступали, обвиняя Христа во лжи. И их Господь назовет детьми дьявола: «Он отстранил их от родства с Авраамом; но так как они отважились на большее, то Он уже наносит им удар; говоря, что они не только не чада Авраама, но что они сыны диавола. Чрез это Он нанес им рану, равную их бесстыдству. И это не оставляет без свидетельства, но подтверждает доказательствами, потому что убивать, говорит, свойственно злобе диавола. И не сказал просто: дела, но: похоти его творити, показывая; что как он (диавол), так и они крайне склонны к убийствам, и что причиною этого зависть» (Св. Иоанн Златоуст).
Вернувшись из Европы, не завистью ли воспылало молодое, энергичное  и честное дворянство? Русь хотели превратить в великую европейскую демократию. Глядя на нищую Русь, искренние проливали слезы и мечтали создать славянскую Швейцарию. Европейский революционный романтизм зашагал по русским головушкам, вдалбливая прописные для европейцев истины. Их революционность была ответом на абсолютизм и классицизм. Поднимая знамя революции, Рылеев и его друзья не видели реалий русской жизни. Не видели, что революция в России, - апология сумасшествия. Казалось, что бессмысленный и беспощадный бунт, есть объективный всплеск ненависти и гнева, ответ на несправедливость, попрание человеческого достоинства, свободы и правды Божией. Казачок, раскроивший топором голову графа Каменского, сделал это не потому, что восстал на существующий порядок вещей, он казнил графа, надругавшегося над честью сестры, юной крепостной девушки, которую старый маразматик сделал одалиской в своем гареме. Граф получил по заслугам, ибо нарушил  христианские заповеди. В этих частностях хотели увидеть революционность русского народа, что не соответствовало действительности. Русского человека, его жажду справедливости, блестяще использовали кукловоды, скрытые под масками мастера масонских лож. Благородное негодование использовали в своих идеологических целях. Кукловоды выстраивали схемы, вычерченные ложью. Вспомним знаменитое восстание: русский солдат был обманут; декабристы пытались воспользоваться ситуацией междуцарствия (солдаты шли защищать легитимного Константина). И началось кровопролитие. Русская революция начала с убийства графа Милорадовича, героя Отечественной войны, человека, преданно служившего и любившего Россию, человека, сражавшегося рядом с теми, кого он умолял одуматься. Власть, хочу обратить внимание, упрашивает быть верными присяге. Увещевает Церковь, Великий Князь Михаил – не слышали, революция стреляла. Какой ответ, мой милый Александр Иванович Герцен (которого считаю честнейшим человеком России), должен был последовать от государства? Отсечь гнилые ветви от плодоносного древа, не естественное ли право общества? Общество требовало правды, а его унизили ложью, предлагая круповское «исправление мозгов человеческих». Борцы за правду опускались до пошлейшей лжи. Неужели не ведали, что Добро и Любовь несовместимы с насилием и кровью? Разве не знали, что истинные дела Авраама ничего общего со штурмом Зимнего Дворца не имеют? «Какие же дела Его? Кротость, снисходительность, послушание; а вы поступаете напротив: вы непокорны и жестоки» (Св. Иоанн Златоуст).
Но свою жестокость и непокорство революционеры оправдывают тем, что хотят установить Божественные законы, исправить общественные неурядицы, что «они мстят за Бога. Но (Христос) показывает, что и это самое служит признаком противников Божиих. Выражение: изыдохъ означает, что Он от Бога. Говорит – изыдохъ, указывая на Свое пришествие к нам» (Св. Иоанн Златоуст).
Придти же Господь может только к тем, кто Его ждет. Не думаю, что он являлся нашим революционерам. Не от Бога они были, хотя и говорили прекраснодушно (так душно, что из комнаты выносили, падающих в обморок). Дела их показывали их истинное лицо. Их желание – не уничтожение неправды, но утверждение оной. Прикрываясь Богом, шли разрушать Храм Его, шли, будем откровенны, убивать Христа. «В самом деле, за что вы хотите убить Меня? В чем можете обвинить Меня? Если же ни в чем, то почему не веруете Мне? Доказав таким образом, из их лживости и склонности к убийству, что они происходят от диавола, Он вместе показал и то, что они чужды Аврааму и Богу, так как, с одной стороны, ненавидят человека, который не сделал ничего худого, а с другой – не слушают слова Его. Так Он всюду показывает, что он не противник Божий и что они не по этой причине не веровали в Него, но потому что были чужды Богу. В самом деле, если не веруют Тому, Кто греха не сотворил, Кто говорит, что Он пришел от Бога и от Него послан, Кто изрекает Истину, и так изрекает Истину, что вызывает всех опровергнуть, то, очевидно, что неверующие не веруют в Него потому, что они люди плотские. Он знал, верно знал, что грехи уничтожают душу. Потому-то сказано: понеже немощни бысте слухи ваши (Евр. 5, 11). Подлинно, кто не может презреть вещей земных, тот может ли когда-нибудь любомудрствовать о небесном» (Св. Иоанн Златоуст).
Революционеры жили земным, им ли понять горнее. Правду искали в прошедшем, идеализируя героев прошлого, которых таковыми назвать  проблематично. Рылеев весь в Думах о Мазепе, Войнаровском, байронизме, поверхностном восторге, что отличает неглубокие умы. Вместо глубокого познания действительности плоская социология, пропитанная гегельянством и вульгарным материализмом. Претендуя на истину, эти суесловы лгали на неё:
«Кто из вас обличит Меня в неправде? Если же Я говорю истину, почему вы не верите Мне?
Кто от Бога, тот слушает слова Божии. Вы потому не слушаете, что вы не от Бога. На это Иудеи отвечали и сказали Ему: не правду ли мы говорим, что Ты Самарянин и что бес в Тебе? Иисус отвечал: во Мне беса нет; но Я чту Отца Моего, а вы бесчестите Меня. Впрочем Я не ищу Моей славы: есть Ищущий и Судящий. Истинно, истинно говорю вам: кто соблюдет слово Мое, тот не увидит смерти вовек. Иудеи сказали Ему: теперь узнали мы, что бес в Тебе. Авраам умер и пророки, а Ты говоришь: кто соблюдет слово Мое, тот не вкусит смерти вовек. Неужели Ты больше отца нашего Авраама, который умер? и пророки умерли: чем Ты Себя делаешь? Иисус отвечал: если Я Сам Себя славлю, то слава Моя ничто. Меня прославляет Отец Мой, о Котором вы говорите, что Он Бог ваш. И вы не познали Его, а Я знаю Его; и если скажу, что не знаю Его, то буду подобный вам лжец. Но Я знаю Его и соблюдаю слово Его. Авраам, отец ваш, рад был увидеть день Мой; и увидел и возрадовался. На это сказали Ему Иудеи: Тебе нет еще пятидесяти лет, — и Ты видел Авраама?
Иисус сказал им: истинно, истинно говорю вам: прежде нежели был Авраам, Я есмь.
Тогда взяли каменья, чтобы бросить на Него; но Иисус скрылся и вышел из храма, пройдя посреди них, и пошел далее» (Ин. 8: 46-59).
 Вообще германская философия совершила с нашей образованщиной страшную вещь: приобретенные у неё чувственный мистицизм и грубый материализм с ненавистью обрушился на Церковь Христову. Казалось, не устоит. Нелегко, когда те, кто называет себя просвещенными, смеются над верою, почитая церковные обряды невежеством и ханжеством. «И умная сердечная молитва уничтожена и осмеяна, как зараза и пагуба» - говорит Святитель Филарет Московский. Это в православной Руси. И все-таки выдюжили. В толще народной затеплились свечи Господни. Это был ответ и бюрократии, и революционному масонству.
В тот момент, когда декабристы бунтовали солдат, составляли заговоры, вынашивали конституционные проекты и грезили республикой, Русь становилась на молитву, творя любовь и прощение, постигая Христа и Дух Святой.
Замечательна история Н.А. Мотовилова, человека, пришедшего к святому Серафиму и получившему то, что может получить православный христианин: наставление отеческое, приобщение к Духу Святому, понимание, что долг христианина есть соблюдение присяги Государю. Но в мотовиловской истории есть интересный сюжет: исполнить долг служения Государю можно было, но, только вступив в масонскую ложу, чего истинно русский дворянин совершить, не мог. Сергей Нилус пространно замечает: «Уверенность князя Баратаева, что Мотовилову за отказ его вступить в члены масонской ложи ни в чем не будет успеха, оправдались вскоре на деле. На открывшуюся вскоре вакансию должности почетного смотрителя Корсунского уездного училища Мотовиловым была выставлена своя кандидатура и, когда ему было дано знать от Совета Казанского Университета и от Училищного комитета, что он на эту должность выбран, то Баратаев призвал его к себе и объявил:
            - Этой должности вам не видать, как своих ушей. И не только вы этой должности не получите, но не попадете ни на какую другую государственную должность, ибо Мусин-Пушкин (тогда попечитель Казанского учебного округа), и министр князь Ливен – подчиненные мне масоны. Мое приказание - им закон.
С этого момента началось преследование или, вернее, травля Мотовилова, усилившаяся с течением времени до степени гонения, которое довело его в конце концов до такого нервного расстройства, что он заболел нервным ударом, приковавшим его к постели. В тяжких страданиях он промучился более трех лет. Его преследовали на службе, которой он, правда, все-таки добился, благодаря своей сверхъестественной энергии, помешали его браку с Языковой, создавали репутацию сумасшедшего и даже во времена губернатора Загряжского ухитрились подвергнуть личному задержанию по обвинению в государственной измене. От этого ареста он был освобожден лишь по приказу министра юстиции Дм. Вас. Дашкова.
Не было клеветы, насмешки, тайных подвохов и ухищрений, которым не подвергла бы его политически-сектантская человеческая злоба.
Возникновение и жизнь масонских лож, их сила и значение в жизни России ещё ждут своего правдивого историка, вернее наблюдателя. Да и дождутся ли, оне его?.. Печатью глубокой тайны, в которую посвящены отдельные и притом неведомые самой армии главнокомандующие единицы. Покрыта сущность их деятельности, их средства и цели, как былые, так и настоящие. Масонство, с уверенностью можно утверждать, существует и ныне (начало 20 века, да и в 21-м – С.Р.), под другою личиною, но разрушительные его и, главным образом, антихристианские, точнее антихристовы цели остались все те же.
Многострадальная жизнь Н.А. Мотовилова, с энергией отчаяния, боровшегося за лучшие дворянские заветы прошлого, до фанатизма преданного самодержавию, нравственно замученного исповедника Православной веры, намеренно оттертого от полезной и глубоко-патриотической общественной деятельности – поучительнейший пример того, что значило в то время, да, пожалуй, и в наше – открыто восстать против этой тайной, но великой подспудной силы.
Если бы Господь не отвел энергии недюжинной силы Мотовилова на другое, истинно богоугодное дело, ему пришлось бы преждевременно покончить свои расчеты с земной жизнью; масонская сила никогда не останавливалась перед тайным убийством тех, кого считала для себя опасными».
Нилус знал, о чем говорил. И, слава богу, Русь была самодержавная, сумевшая нанести ощутимый удар по явному масонству в декабре 1825-го года. Однако эта была верхушка айсберга. Как видим, из выше написанного, масонство сидело в бюрократии, и все добрые начинания уничтожались шестеренками бюрократической машины. Потому-то, такие люди как Мотовилов, искали свободу и Бога в монастырях у ног старцев. Они  находили живое общение с Богом. В своей книге «Великое в малом» Сергей Нилус передает воспоминания Мотовилова, сподобившегося вместе с батюшкой Серафимом стяжать Дух Святый:
« - Что ж, батюшка, не смотрите мне в глаза? Смотрите просто и не убойтесь – Господь с нами.
Я взглянул после этих слов в лицо его, и напал на меня еще больший благоговейный ужас. Представьте себе, в середине солнце, в самой блистательной яркости его полуденных лучей, лицо человека с вами разговаривающего. Вы видите движение уст его, меняющееся выражение его глаз, слышите его голос, чувствуете, что кто-то вас руками держит за плечи, но не только рук этих не видите, не видите ни самих себя, ни фигуры его, а только один свет ослепительный, простирающийся далеко, на несколько сажен кругом, и озаряющий ярким блеском своим и снежную пелену, покрывающую поляну, и снежную крупу, осыпающую сверху и меня и великого старца».
Теплоту, сладость и мир приобретает христианин, стяжавший Духа Святага. Нет, и не может быть в нем стремления к уничтожению, исправлению рода человеческого насилием. Только любовь и молитва. Кто-то сказал, что революции просто так не происходят. Они суть продукт эпохи, негодования народного. Может быть и так. Но, вглядываясь в историю Руси, понимаю, что в течение 200 лет революцию готовили, оттачивали методы воздействия, подыскивали удобные ситуации, чтобы нанести удар, от которого трудно оправиться. Этот удар в первую очередь наносится по Православию. Масонство исподволь боролось с Церковью, придумав «внутреннюю», потом с успехом доводило до абсурда управление государством, чтобы нормальный и порядочный человек не защищал полуидиотическое государство. Масонство с успехом дискредитировало русское государство, сумело большую часть русской интеллигенции обезбожить и заразить либерализмом, высмеивая защитников государственного строя, клевеща на них; людей же религиозных называли «дурачками», бесноватыми и «блаженными». Боясь открытого противостояния, исподтишка развенчивали самодержавие, действительную силу, способную сломать хребет и революционерам, и бюрократам. Прекрасно понимая, что самодержавие корнями уходит в народность и православие, пытались разрушить великое триединство.
«Злоба бесстыдна и дерзка. Когда бы надобно было устыдиться, тогда она ещё более ожесточается. Так было и с иудеями. Им надлежало бы придти в умиление от слов и подивиться дерзновению и последовательности Его беседы; а они, напротив, поносят Его, называют самарянином, утверждают, что Он имеет беса, и говорят: не добре ли мы глаголемъ, яко самарянинъ еси и беса имаши? Когда Он говорил нечто высокое, тогда этим людям, крайне бесчувственным, казалось это безумием. И хотя евангелист выше нигде не заметил, что они называли Его самарянином, но из приведенных слов можно заключать, что они часто это говорили. Говорят: беса имаши. Но кто имеет беса? Тот ли, Кто чтит Бога, или – кто оскорбляет чтущаго? Что же Христос, -  это кротость, эта снисходительность? Аз беса не имам, но чту Отца, пославшего мя. Когда надлежало научить их, смирить великую их надменность и наставить не гордиться Авраамом, тогда Он был строг; а когда Ему Самому надобно было перенести от них поношение, тогда Он выказывает великую кротость» (Св. Иоанн Златоуст).
Великая кротость отличала наших святых, но как же тверды они были в отстаивании самодержавия. Они знали, что самодержавие – ядро России. Это понимали и те, кто порвал с масонством, и шли навстречу русскому самобытию.
«Если бы Александр, - писал Карамзин, - вдохновленный великодушной ненавистью к злоупотреблениям самодержавия, взял перо для предписания себе новых законов, кроме Божиих и совести, то истинный гражданин российский дерзнул бы остановить его руку и сказать: Государь ты преступаешь границы своей власти. Наученная долговременными бедствиями Россия пред Святым Алтарем вручила самодержавие твоему предку и требовала, да управляет её верховно, нераздельно. Сей завет есть основание твоей власти – иной не имеешь. Можешь все, но не можешь законно ограничить её».
Это не абсолютизм, это совершенно другое. Даже немецкое засилье не могло заглушить природу русской власти, в основе своей имеющей соборное начало. Дух соборности незримо присутствовал в народной жизни. Русский человек продолжал жить «миром». Власть, этого не понимавшая, дискредитировала себя и уходила в небытие.
Петр III, возомнивший, что Россией можно управлять абсолютистски, поплатился престолом. Он думал, что следует завета Петра Великого, на мгновение, забыв, что он не русский, но немец. То, что прощалось русскому царю, не могли простить немцу. Кроме того, Петр Великий органически вышел из русской жизни, и, несмотря на свои европейские изломы, когда надо поворачивался к Европе задом. Даже его жестокость была понятна русскому человеку. Его глумление над церковными обрядами носило шутовской характер. Конечно, это оскорбляло русского человека, но в народе это расценивали как болезнь. Более того, его реформы, во многом ломавшие народную жизнь, виделись царю возвращением к римо-византийским традициям: утверждение Сената, отмена Патриаршества под видом установления власти вселенского, насильственная европеизация. Русский народ их не принял и продолжал жить в своем «мире». Но, когда реформы попытался проводить Петр III, то поплатился головой. Православная Церковь и русский народ не могли принять секулярности и протестантизма царя-немца. Почему удержалась Екатерина II? Прекрасная актриса, великолепно лицемерила, особенно когда это касалось православных обрядов. Но в народе, если вспомним, не признавали за ней легитимного права, отсюда такое огромное количество самозванцев. Движение Пугачева яркое тому свидетельство. Павла же убивали, вскормленное Екатериной развращенное дворянство и ориентированная на Англию масонская группа. И как же тяжело было Александру! Но он сумел, хотя бы наполовину, понять и уловить настроения именно русского национального сознания, которое жаждало единения со своим царем.
Александр прекрасно понимал, что будет держать ответ перед Богом за свое правление, в этом он истинный самодержец. Абсолютизм не слышит голос своих поданных, Александр слушал.
В 1819 году у царя родилась странная идея, во многом под влиянием друга юности Чарторыйского, передать Польше  русские области, бывшие в её власти до раздела Речи Посполитой. И вот что пишет Карамзин в своей записке «Мнение русского гражданина»:
«Вы думаете восстановить древнее Королевство Польское, но сие восстановление согласно ли с законом государственного блага России? Согласно ли с Вашими священными обязанностями, с Вашей любовью к России и к самой справедливости? Не клянутся ли государи блюсти целость своих держав? Сии земли (т.е. Белоруссия, Литва, Волынь и Подолия) уже были Россией, когда митрополит Платон вручал Вам венец Мономаха, Петра и Екатерины. Скажут ли, что она беззаконно разделила Польшу? Но Вы поступили бы ещё беззаконнее, если бы вздумали загладить её несправедливость разделом самой России. Мы взяли Польшу мечем: вот наше право, коему все государства обязаны бытием своим, ибо все составлены из завоеваний. Екатерина ответствует Богу, ответствует истории за свое дело, и для Вас – свята уже: для Вас Польша есть законное Российское владение. Старых крепостей нет в политике: иначе мы долженствовали бы восстановить Казанское и Астраханское царство, Новгородскую республику, великое княжество Рязанское и т.д.  К тому же и по старым крепостям Белоруссия, Волыния, Подолия, вместе с Галицией были некогда коренным достоянием Россиян…» «Доселе нашим правилом, - продолжает великий историк, - было: ни пяди ни врагу, ни другу. Наполеон мог завоевать Россию, но Вы, хотя и Самодержец, не могли даром уступить ему ни одной хижины русской. Таков наш характер и дух государственный… Государь, я отвествую Вам головой за неминуемое действие целого восстановления Польши: мы бы лишились не только прекрасных областей, но и любви к царю, остыли бы душой и к Отечеству, видя оное игралищем самовластного произвола».
В Карамзине говорил соборный разум нации. И царь услышал, Россия не была разделена. Конечно, на русскую монархию наш историк ещё смотрел с европейских позиций, его суждения отдают руссоизмом, но главное он понял: Русь триедина: Самодержавие, Православие, Народность. В триединстве непобедимая сила. Никакая ложь и злоба не одолеют её. Это понимали господа масоны, изнутри подкапывая Русское Государственное Древо. И надо признать весьма в этом преуспели.
К сожалению, приходится признать, что червь-точильник был занесен в Россию вместе с реформами Петра. Но наибольшую свободу получил во времена Екатерины II. Практически все высшее общество было пронизано масонскими идеями, и дело Просвещения находилось в руках Новиковых и иже с ними. Воспитанные европейской идеологией, были чужды русской идеи триединства, и, если на словах принимали, то только для того, чтобы исказить ее соборный смысл. Не новость, что эти искажения осуществляли прибалтийские Бенкендорфы, Дубельты (кстати, в свое время друг Пестеля), Ливены и прочие Чарторыйские. Говоря откровенно, уверен, что они искренне желали добра России, но их понимание объективно шло вразрез с национальными задачами страны. Русь пытались вести сразу по двум дорогам: европейской и русской. Получалось абсурдное движение. Одна дорога вела на запад, другая – на восток. Тройка же – одна. Естественно, такое движение не могло не вызвать двуликости и расстроенности в умах, не могло не породить душевное смущение и недоумение. Многим хотелось исполнить волю Провидения, но зачастую своими измышлениями подменяли Его. Кроме того, жили в гигантскую эпоху, когда русский одного поколения был не похож на своего соотечественника поколения младшего. Белинский напишет: «Время от 1812 до 1815 г. было великою эпохою для России… Можно сказать без преувеличения, что Россия больше прожила и дальше шагнула от 1812 г. до настоящей минуты (писано в 1844 г. – С.Р.), нежели от царствования Петра до 1812 г.».
И здесь нельзя не сказать о становлении русской литературы, являющейся художественным отражением эпохи. Надо понять, какой скачок совершило русское сознание от времен Екатерины II до эпохи Николая I. В России Екатерины немыслима ситуация (штурм Бастилии 14 июля 1789 года), которая произошла во Франции в ее царствование. Но уже Николай, её внук, свое правление начинает в мятежный день. Франция с воцарением Бурбонов шла к революции 200 лет, Россия – 50 (если брать точку отсчета – 1762 год).
Действительно, если сравнить Аввакума и Державина, то обнаружим потрясающее сходство. Аввакум пишет: «Так добро и любезно мне на земле лежати / и светом одеянну и небом прикрыту быти; небо мое, земля моя , свет мой и вся тварь…» (1669 г.) У Державина в оде «Бог»: «Я связь миров повсюду сущих, / Я крайняя степень вещества; / Я средоточие живущих, / Черта начальна Божества, / Я телом в прахе истлеваю, / Умом громам повелеваю, / Я царь – я раб – я червь – я Бог!»
«Такое полное слияние с Вселенной, такое растворение в ней, в сущности, уже невозможно в новой литературе; даже в пушкинском «Пророке» лирический герой предстает только как выразитель, как духовный исполнитель воли Вселенной, а не как её инобытие, её alter ego, как её основная связь и средоточие… И это изначальное, нерасчлененное и, в конце концов, ещё как бы младенчески первозданное мировосприятие объединяет Аввакума и Державина, свидетельствуя о том, что они во многом порождение одного «века», предшествующего развитой, осознающей себя культуре» (Вадим Кожинов).
Вспомним, что, осознав себя разделенной с Богом личностью, Адам стал несчастным путником, пытающимся обрести обратную дорогу в рай. Так Адам. Кто-то же вместо прямого поиска Царства Небесного, предпочитал обходные пути, проходя огненные дороги геенны.
Безусловно, в становлении русского национального сознания война 1812 года сыграла огромную роль. Вот что писал Виссарион Белинский: «С одной стороны, 12-й год, потрясши всю Россию, пробудил её спящие силы и открыл в ней новые, дотоле неизвестные источники сил, чувством общей опасности сплотил в одну огромную массу косневшие в чувстве разъединенных интересов частные воли, возбудил народное сознание и народную гордость… С другой стороны, вся Россия в лице своего победоносного войска лицом к лицу увиделась с Европой».
Вадим Кожинов в «Размышлениях о русской литературе напишет»: «Самосознание и непосредственный выход на мировую арену – это две стороны единого, целостного процесса становления нации». И это становление, в которое врывалась европейская, «просвещенческая» закваска, делала русское тесто неудобным для изготовления пасхального кулича. Слишком много еретического и эгоистического было в этой закваске.
Приобщаясь к европейской культуре, гордясь статусом великой литературы, стали терять простоту русского православного пути. Вместе с технической цивилизацией брали с собой в дорогу душевные ценности «просветительного» века. Удивительно! Не брали с собой Августина, Боэция, Алкуина, Григория Двоеслова, Яна Гуса и Микеланджело, но – Вольтера, Дидро, Гельвеция, Гольбаха, Бруно, Мора и Кампанеллу.
Богоизбранности предпочитали роль среднеевропейской державы. Повстречавшись с западной культурой, русский человек был очарован её и захотел стать частью этой культуры. Русский дворянин стал завсегдатаем в Европе, ему страстно хотелось стать «своим» для неё. Это глубокое заблуждение. Европа никогда не считала и не считает Россию своей частью. Мы для них – чужие. И это хорошо, что Россия не часть, но особая цивилизация, что выражается и территориально. Россия – это Евразия. Но в начале 19-го века хотелось думать иначе. Отсюда увлекательное чтение немецких романтиков в переводе Василия Жуковского: мы окунались в европейскую иллюзию, заменяя ею нашу добрую русскую сказку. Но заменить оказалось невозможным. Вот и получалась смесь славянства и германизма.
«Романтическому мироощущению, которое явилось реакцией на просветительское понимание мира и человека, прежде всего свойствен дуализм, сменивший монистические представления XVIII века. В европейских литературах начала XIX века при всем многообразии романтического движения можно выделить две ведущие тенденции. Одна – «индивидуалистическая» (условно говоря, байроническая). Этот тип романтизма ставит во главу угла личность и ее протест против враждебной действительности. Дуализм здесь выражается в безысходном конфликте между свободолюбивым, мятущимся, порой наделенным демоническими чертами героев и противостоящим ему «прозаическим» обществом.
В другой ветви романтизма (особенно развившейся в немецкой литературе) главное внимание сосредоточено не на личности, а на окружающем ее мире, недоступному человеческому разумению. Двойственным представляется здесь внешний мир, скрывающий за видимыми явлениями свою таинственную сущность. Тут дуализм проявляется как двоемирие. Такое философское двоемирие было свойственно Жуковскому» (И. Семенко).
Добавим к этому двоемирию православное воспитание, и получится троемирие. Выбраться из этого круга, значит, придти к одному мировосприятию. Вот и революционное действие или попытка найти спасение в Прекрасном, т.е. в Поэзии. Искусство, таким образом, становилось религией образованного человека.
Безусловно, у Жуковского это путь к Богу, но пройдет сто лет, и уже у Валерия Брюсова и Александра Блока, видим уход от Бога, созидание искусства, которое самоценно, божественно, а потому способное преобразить окружающий мир и человека, этого путника, заплутавшего во Вселенной (вспомним, блоковское «Пушкинскому Дому»). Завершились эти плутания революцией, от которой вменяемая интеллигенция отшатнулась. Но корни в первой четверти 19-го века.
Естественно, правительство реагировало, нанося удар по декабристскому движению. Но масоны не успокоились. Не получилось слева, наносили ползучий удар справа, превращая Россию в страну «тысячи столоначальников». Им не нужна была триединая русская цивилизация, масоны хотели видеть в России треххвостую конституцию или республику, что, в принципе, одно и то же (достаточно вспомнить, как легко кадетствующая интеллигенция во главе с Милюковым отказалась от конституционной монархии в пользу республики).
Александр это понял. Поэтому, даруя конституцию Польше и Финляндии, категорически воспротивился совершить сей акт в России. Конституция губительна для православной страны. Народное сознание являлось целостным, и потому парламентаризм выступил бы в качестве пятого колеса в русской упряжке. Но нашим либералам и хотелось этого пятого колеса в тройке. Оно бы мешало движению, и государство развалилось. Не видеть этого мог только слепой. И быть в оппозиции, значит, поддерживать бесплодное дело. Князь Петр Вяземский напишет Александру Пушкину в августе 1825 года: «Оппозиция у нас – бесплодное и пустое ремесло во всех отношениях».
И идти на насилие, может означать только одно: ответ, соответствующий инстинкту самосохранения. Но этот ответ столь же отвергает свободу, как и сама революция. С революцией можно бороться только любовью и твердостью, разоблачая её, не отвечая на насилие насилием. Уже в письме Жуковскому Вяземский в марте 1826 года скажет: «И после того ты дивишься, что я сострадаю жертвам и гнушаюсь даже помышлением быть соучастником их палачей? Как не быть у нас потрясениям и порывам бешенства, когда держат нас в таких тисках. Все это дело во всех отношениях и последствиях сгадило мне Россию».
И, конечно же, прав был Вяземский, полагая, что суровые меры только привлекут колеблющие умы против правительства: «Ограниченное число заговорщиков ничего не доказывает, - единомышленников много, а в перспективе десяти или пятнадцати лет валит целое поколение к ним на секурс. Вот что должно постигнуть и затвердить правительство». Выход, к сожалению, князь видел не в возращении к православным началам, а в исключительном либерализме: «Разве наше положение не насильственное? Разве не согнуты мы в крюк? Откройте не безграничное, но просторное поприще для деятельности ума, и ему не нужно будет бросаться в заговоры» (эх, Петр Андреич, сколько ж простора имели во Франции во времена Людовика и Марии-Антуанетты, не гильотиной ли завершился простор? – прим. автора).
Вот она трагедия. Незнание  и непонимание Божественной и соборной триединой идеи, которую хотел реализовать Государь Николай I, вело к заблуждению и оскудению ума. Тот же Вяземский, умница Александровской эпохи, в Николаевскую – ничем себя не проявил.
Да и великая идея вызывает зависть и страх. Ох, как боялись величия России, обладающей мощным соборным интеллектом. Россия была страшна Европе, поэтому был брошены все силы, чтобы Крест Православный не воссиял в Европе. Александр I не хотел насилия и потому предложил государям Европы создать Священный Союз, дабы оградить мир от нечисти революционной, но Запад это понял как стремление русского царя к европейской гегемонии. Православный Крест пытались заменить латинским. Началась массовая идеологическая атака. Путешественники, посещающие Россию, встречаемые радушно, оплачивали бесстыдными пасквилями. До Екатерины и Александра в основном писали положительное, но после создания Священного Союза, пошла писать деревня.
Европа хотела видеть в России не основного игрока, но второстепенного. Недаром, во всех первых коалициях, России отводилась роль пушечного мяса. И вот, когда Русь отразила нашествие новых гуннов, перестав выполнять служебную роль, тут-то и началось!
Не думаю, что австрийский посол не был в курсе заговора декабристов. Как известно, князь Трубецкой был женат на его родственнице. А любой переворот совершается при поддержке извне. Это азбука революций. Тем более Австрия была заинтересована в ослаблении России, как, впрочем, и наш старый недруг-друг Англия. Неблагодарность Австрии, вообще, вопиющая. Александр спас эту монархию от позора. Они дошли до такого унижения, что были вынуждены принцессу Габсбургского рода выдать замуж за безродного корсиканца, и жалко плестись в обозе Великой армии, а в 1848-м уже Николай спас «лоскутную» империю от разгрома, спас во имя легитимного принципа, хотя объективно уничтожение этого государства было на руку России. Чем отблагодарила Австрия? Поощрением заговора, предательством в Крымскую кампанию, в русско-турецкую войну 1877-1878 г.г. И завершили вступлением в I мировую войну. Так Франц-Иосиф отблагодарил русского солдата, сохранившего ему престол. Потрясающая подлость! Нечто подобное творила и Англия, которая, будучи союзницей России, строила козни против царя. Впрочем, не удивительно. Центр масонства находится в Лондоне, и один из гроссмейстеров ложи - принц Уэльский, наследник британской короны. Подлость Англии просто не знает границ. Постоянно втравливали в войну против России, то несчастных персов, то вечно битых нами турок, то, наконец, и сами вступали в войну, забыв, кто фактически разгромил Наполеона. Убежден, если бы не Россия, то Британия прекратила бы свое самостоятельное существование. Разбитая Америкой, она неминуема должна была проиграть Франции. Наполеон, как представляется, и не относился серьезно к Англии (что-то не наблюдалась высадка английских войск во Франции, когда Наполеон находился в сожженной Москве, и Париж можно было взять без сопротивления). Французский император знал, что разгром России приведет и к уничтожению Британской империи. Судьба Англии решалась в России. Поэтому Франция и отложила удар по Англии. Когда-то французские рыцари при Гастингсе уже доказали свое преимущество. Ошибка Наполеона в том, что он не захотел мира с Россией. В этом виновно его честолюбие и давняя масонская мечта уничтожить православную державу. Россия не желала войны, но её благородство и свободный дух во Христе раздражает Европу. Эту свободу она почитает рабством. Жуткой злобой и завистью поражены души западных европейцев. Это пороки, которым, по словам Иоанна Златоуста, нет оправдания, ибо они матерь всех зол.
Россия не завидовала и потому была прощена Богом. Масонские заговоры 20-х годов 19-го века были раскрыты. И здесь необходимо власти было проявить христианское великодушие. Однако великодушие заменил страх. Всех ужаснула казнь декабристов. Члены правой масонской ложи судили  членов левой. Заметали следы. Вдумаемся: к повешению был приговорен 31 человек, пятеро к четвертованию. Это была не царская воля. Царь же утвердил пятерых к повешению, чем уменьшил несправедливость, но не уничтожил её. Видимо, Николай на какое-то время сам подвергся страху. А, как известно, по апостольскому слову, боящийся не совершенен в любви. И потому нарушена царем шестая заповедь. Безусловно, гнилые члены должны отсекаться, но казни был достоин только Пестель как нераскаянный грешник (но и он, полагаю, со временем многое бы передумал). Казнить же раскаявшихся исповедников, причастников Христовых – преступление. Господь не хотел этой казни, поэтому и виселица рухнула. Однако казнь продолжили приспешники зависти и члены масонской ложи, желая тем самым унизить, а не возвысить царскую власть. Возможно, что и их волю парализовал страх. И они уже не ведали, что творят. Александр Герцен в «Былое и Думы» писал об этом времени:
«Тон общества менялся наглазно… Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплого слова о родных, о друзьях, которым ещё вчера жали руку, но которые за ночь были взяты. Напротив являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже – бескорыстно. Одни женщины не участвовали в этом позорном отречении от близких». Когда-то женщины шли преданно за Христом, именно женщины вселяли Христа в сердцах мужчин.
Оправившись от страха, Россия продолжит свое движение к Богу. Цель: осуществить триединую идею. Это была заветная мечта Николая I. И не был этот человек тираном, несмотря на вышеуказанные трагические ошибки, он искренне хотел России добра, и готов был сложить голову за неё. Тому свидетельство участие в Отечественной войне 1812 года, беспримерная храбрость во время московской холеры, где царь лично руководит мероприятиями по ликвидации эпидемии. На просьбу царицы не ехать в Москву, вспомнить, что у них дети, царь ответил по-царски: «Вся Россия мои дети».
Государь понимал, какая ответственность на нем, и потому делал все возможное, чтобы искоренить масонскую заразу. Для этого необходимо было создать национальную православную культуру, отвечающую современным запросам действительности.
В Николаевскую эпоху творили Святитель Филарет Московский, святой Серафим Саровский, знаменитые Оптинские старцы, Пушкин, Фет, Тютчев, Кольцов, Глинка, Островский, Вяземский, Жуковский, Гоголь, Загоскин, Лажечников, Брюллов, Тропинин, Кипренский, Иванов, Бестужев-Марлинский, Владимир Одоевский и сколько ещё личностей – страниц не хватит. Это золотой фонд не только русской, но и мировой культуры. Те, кто почитали Николаевскую Россию «душной тюрьмой народов», совершенно не понимали сущности русского пути. К сожалению, это непонимание исходило зачастую от самих нас. Начиная с Петра, искажали собственный путь, и блуждали, как слепые котята, ожидая светоносного озарения. Это озарение мог дать только Христос, но проблема русского образованного общества в том-то и была, что пытались совместить несовместимое: «Розу белую с жабою черною повенчать». Это, конечно же, отражалось в творчестве наших знаменитых классиков, которые в поисках Света Христова зачастую оказывались в полутональных лабиринтах, мешающих осмыслить современность в вечном становлении.             
                Глава 9
«И, проходя, увидел человека, слепого от рождения. Ученики Его спросили у Него: Равви! кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии. Мне должно делать дела Пославшего Меня, доколе есть день; приходит ночь, когда никто не может делать. Доколе Я в мире, Я свет миру. Сказав это, Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому, и сказал ему: пойди, умойся в купальне Силоам, что значит: посланный. Он пошел и умылся, и пришел зрячим. Тут соседи и видевшие прежде, что он был слеп, говорили: не тот ли это, который сидел и просил милостыни? Иные говорили: это он, а иные: похож на него. Он же говорил: это я. Тогда спрашивали у него: как открылись у тебя глаза? Он сказал в ответ: Человек, называемый Иисус, сделал брение, помазал глаза мои и сказал мне: пойди на купальню Силоам и умойся. Я пошел, умылся и прозрел. Тогда сказали ему: где Он? Он отвечал: не знаю. Повели сего бывшего слепца к фарисеям. А была суббота, когда Иисус сделал брение и отверз ему очи. Спросили его также и фарисеи, как он прозрел. Он сказал им: брение положил Он на мои глаза, и я умылся, и вижу. Тогда некоторые из фарисеев говорили: не от Бога Этот Человек, потому что не хранит субботы. Другие говорили: как может человек грешный творить такие чудеса? И была между ними распря. Опять говорят слепому: ты что скажешь о Нем, потому что Он отверз тебе очи? Он сказал: это пророк. Тогда Иудеи не поверили, что он был слеп и прозрел, доколе не призвали родителей сего прозревшего и спросили их: это ли сын ваш, о котором вы говорите, что родился слепым? как же он теперь видит? Родители его сказали им в ответ: мы знаем, что это сын наш и что он родился слепым, а как теперь видит, не знаем, или кто отверз ему очи, мы не знаем. Сам в совершенных летах; самого спросите; пусть сам о себе скажет. Так отвечали родители его, потому что боялись Иудеев; ибо Иудеи сговорились уже, чтобы, кто признает Его за Христа, того отлучать от синагоги. Посему-то родители его и сказали: он в совершенных летах; самого спросите. Итак, вторично призвали человека, который был слеп, и сказали ему: воздай славу Богу; мы знаем, что Человек Тот грешник. Он сказал им в ответ: грешник ли Он, не знаю; одно знаю, что я был слеп, а теперь вижу. Снова спросили его: что сделал Он с тобою? как отверз твои очи? Отвечал им: я уже сказал вам, и вы не слушали; что еще хотите слышать? или и вы хотите сделаться Его учениками? Они же укорили его и сказали: ты ученик Его, а мы Моисеевы ученики. Мы знаем, что с Моисеем говорил Бог; Сего же не знаем, откуда Он. Человек прозревший сказал им в ответ: это и удивительно, что вы не знаете, откуда Он, а Он отверз мне очи.
Но мы знаем, что грешников Бог не слушает; но кто чтит Бога и творит волю Его, того слушает.
От века не слыхано, чтобы кто отверз очи слепорожденному. Если бы Он не был от Бога, не мог бы творить ничего. Сказали ему в ответ: во грехах ты весь родился, и ты ли нас учишь? И выгнали его вон. Иисус, услышав, что выгнали его вон, и найдя его, сказал ему: ты веруешь ли в Сына Божия?
Он отвечал и сказал: а кто Он, Господи, чтобы мне веровать в Него? Иисус сказал ему: и видел ты Его, и Он говорит с тобою. Он же сказал: верую, Господи! И поклонился Ему. И сказал Иисус: на суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы. Услышав это, некоторые из фарисеев, бывших с Ним, сказали Ему: неужели и мы слепы? Иисус сказал им: если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха; но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас» (Ин. 9: 1-41).
   Русская литература, которую кто-то из европейских писателей назвал святой, таковой и была, только сама в это поверить не могла. Гений Пушкина приводил в изумление русское  образованное общество, и в то же время оно готово было его унизить, ставя как нерадивого мальчишку в угол. Пушкин, как многие из его ровесников, мог впасть в революционную страсть и погибнуть, ещё не вспыхнув. Именно этого (пусть зачастую и неосознанно) и добивались те, кто втянул юного поэта в масонскую ложу, надеясь таким образом управлять им. Сразу оговорюсь, что это не удалось и никогда не удавалось. Однако плевелы масонского влияния иногда проскальзывали в пушкинском творчестве. В знаменитом послании «К Чаадаеву» многие увидели революционный призыв, но такое понимание данного стихотворения слишком примитивно. Даже юный Пушкин, ещё находящейся в плену «просвещенческих» иллюзий, духовным чутьем узнает, что истинная свобода зиждется в соборности и христианском единении, в отрицании абсолютизма, как чуждого русской идеи. Потому-то «на обломках самовластья напишут наши имена». Не забудем, что Пушкин писал Чаадаеву, человеку, отрицавшему революционное насилие. Пушкин писал тому, кто, как и он, ожидал «минуты вольности святой». Эта вольность мыслилась только во Христе. Удивительно, но втянутый в масонскую ложу, поэт сразу же уклоняется от деятельного участия, духовным оком узрев антихристианскую сущность масонства. Это было крайне трудно. Масонские нотки змеино вплетались в ткань поэтического текста. Например, призывные строки «К Чаадаеву» явно пронизаны масонским душком. Ещё более это видно в «Деревне»: «Друг человечества печально замечает / Везде невежества губительный позор».
Сразу вспоминается Радищев с его знаменитым «Путешествием…» Но в финале глубокая христианская надежда, пусть и вопросительная, но идущая от искреннего пушкинского сердца: «Увижу ль, о друзья, народ не угнетенный / и рабство, падшее по манию царя, / И над отечеством свободы просвещенной / Взойдет ли наконец прекрасная заря?»
Взойдет!!! Только необходимо следовать пути, свойственному русскому Бытию. Не напрасно Жуковский, Карамзин и Пушкин обращаются к историческому прошлому, к «преданью старины глубокой», пытаясь раскрыть глаза образованному русскому обществу, показывая, его исторические корни, которые не во французской Голландии, в которую хотел превратить, по словам Карамзина, Русь Петр первый, а в чудеснейшем славянском мифе, своеобразно преломившемся в христианскую этническую культуру. Прав Белинский, замечавший, что в «Руслане и Людмиле» много итальянского. Но это было народное, сближающее два великих этноса. На генетическом уровне Пушкин уловил сходство раннехристианского мышления эпосов двух народов. Русский человек узнавал, что его историческое бытие началось не с Петра Великого, а из той самой древности, которую почитали невежественным средневековьем.
Открытие глаз – вот, что совершали Карамзин, Жуковский и Пушкин. «История Государства Российского», баллады  и песни разбудили русского читателя, окунули его в волны русско-славянского мифа. Подобно пчеле, Пушкин открывает соты исторической памяти. Это тем более стало для него возможно, ибо все его детство и юность прошли в мире сказок, рассказанных его удивительной няней. И если бы не няня, это простая русская женщина, то вряд ли Пушкин был бы нашим «всё». Как известно, семья не могла дать Александру Сергеевичу того, что дала ему няня. Семья представляло собой жалкое примитивное зрелище. Редкие письма к отцу, матери, брату, сестре, говорящие о разнице духовных устремлений, в которых раскрывается слабоумие родственников. Отсутствие понимания, кто есть брат, сын, пожалуй, только Василий Львович, дядя поэта, что-то смутно улавливал. Семью заменила неграмотная Арина Родионовна, понимавшая духовное напряжение своего воспитанника. Низкий ей поклон и упокой, Господи, душу её в Раи.
Пушкин не просто окунулся в мир русской сказки, как это делали братья Гримм, он увидел зреющие в русском народе, издревле, начала Добра, Любви и Свободы. Придет понимание, что под внешним рабством скрывается свободная русская душа. И русскому человеку рабство не свойственно исторически. И даже крепостное право не могло сломить соборное тяготение к Свободе. Вся русская сказка говорит об этом. Поразительно, но наши далекие предки имели отношение с Богом совершенно не такие как у других народов. Юрий Миролюбов писал: «Если семиты входят в союз с Богом, то арийцы считают Его своим Прадедом и находятся, таким образом, в родстве с Ним. Эта существенная разница, кажется, ещё никем не подчеркнута и мы впервые о ней говорим. Потому-то и страха перед Божествами у славян не было и не могло быть, тогда как семиты всегда боялись Яхве».
Славянин любил, а любовь, как известно, выше страха. И потому не раболепствовали пред царями, а относились к ним как к отцам. Недаром в народе императора называли любовно царем-батюшкой, который наказует, но и прощает. Только тот, кто глубоко вникнет в славянский мир, способен понять, что европейские свободы не имеют ничего общего с русской исторической свободой. Поэтому стали внимательно читать Нестора, открывать страницу за страницей «Слово…». В этих открытиях искали самобытность русского народа. К сожалению, не могли ещё уйти от навязанной нам немцами «норманнской » теории. Даже умница Карамзин, внимательно изучавший летописи, не обратил внимания на слова Нестора: «Сице бо ся зваху тии Варязи, Русь, яко се друзии зовутся свие, друзие же Урмане, Англане, друзии Гъте, тако и си…» Боже! Здесь же четко говорится о славянском племени Русь, пришедшем из-за Варяжского моря, называемых поэтому варягами. Принять чужеземцев в качестве управителей Русь не могла в силу своего свободолюбия, что, кстати, отмечали и римские историки (достаточно указать на Прокопия Кесарийского). Рабство не присуще Русичу генетически. Он принимал славянских князей-братьев, имеющих закаленные дружины, проводившие бесчисленные походы по Европе.
Этноним Русь, безусловно, славянского происхождения и все попытки указать, что государственности мы обязаны норманнам,  представляются притянутыми за уши, не соответствующими исторической действительности. Вспомним, что у норманнов у самих-то не было никакой государственности, а по всей Европе носились многочисленные бандитские формирования, у этой самой Европы, учившиеся государственности, попутно обирая её до нитки. Такого на Руси не было, потому что это были не норманны.
Нелишне и вспомнить с каким достоинством Русь принимала Крещение. Став частью Римского мира, русский князь принял титул Василевса, то есть равный вошел к равным, как брат. В братстве же сохранялось самобытность и этническая уникальность. Вытравить это невозможно: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет». Не могли мы, будучи чистоплотным народом, принять нечистоплотных германцев. Мы шли своей дорогой, никому не мешая, но, наоборот, восхищаясь достижениями соседей. Это не нравится. Русскую тройку пытались и пытаются увести в сторону, совершая научные уловки, выбрасывая на наши головы потоки лжи и лицемерия. Русский человек возрождал в себе Бога Любви, и это вызывало жуткую зависть. Русский народ восхищался достижениями цивилизованных народов, а эти народы били в спину. Поразительно, но для славянства было выгоднее не возрождать и не освобождать Германию от Наполеона, но Александр Благословенный великодушно дает свободу немцам. Дать свободу может только свободный человек. И таковым – был русский человек. Русь знала, что такое притеснение. Именно с Запада приходило утеснение, попытка уничтожить внутреннего человека, в котором заложена свобода. Восток угнетал телесно, страшнее угнетение духовное. Монголы не тронули Православную Русь, на Неве и Чудском озере мы дрались не просто за Русь, но  за Православие, за свою этническую самобытность.
Видимо, и призыв Рюрика из-за моря являлся призывом о помощи в борьбе против викингов, хазаров и германского натиска на восток. Это было спасение славянского центра, каковым был в девятом веке Новгород (северные славянские племена уже несколько веков группировались вокруг Ильменского озера). Рюрик с братьями оказали братскую помощь своим сородичам. Этого братства желала Россия 19-го века, и искала истоки в славянском мире.
Отчего, например, Пушкин не примет Чацкого? Видимо, за европейский дух. Грибоедов будет признан умнейшим человеком, Чацкий же – глупым. По-русски с глупцами, о чем говорить, подобное тянется к подобному. Грибоедов призывал не взрывать традиции, а устранять екатерининские искажения, возвращаясь к самобытию. Чацкий пришел ещё с идеями европейского «просвещения», но этот приход, возможно, неосознанно означал конец эпохи петровского мундира; Русь сбрасывала с себя чары западного прогресса, несущего в себе рабское зерно: Чацкие пришли, чтобы показать неестественность петровского развития России. Реформы великого Петра выродились в фамусовщину, молчалинщину и репетиловщину. И прав Гончаров, говоря о Чацком: «Он вечный обличитель лжи, запрятавшийся в пословицу: «один в поле не воин». Нет, воин, если он Чацкий и притом победитель, но передовой воин застрельщик и – всегда жертва» («Мильон терзаний»).
Но Чацкого трудно было принять современникам в силу его явного европейничанья, однако на переломе герои неизбежно несут в себе двойственность характерной эпохи. А эта эпоха возвращалась к русской традиции. Не забудем, что автор бессмертной комедии держался старых филологических традиций, пытаясь спасти русский язык от иноземного нашествия. Сегодня зачастую встречаем передергивания, непонимание позиции традиционалистов, переводя спор в область карикатурного ёрничанья и театральных афоризмов, забывая, что данное направление поддерживали не только Александр Грибоедов, но и Павел Катенин и, конечно же, адмирал Шишков. Шла борьба не просто за язык, но за мироощущение народа. Подменяя понятия, подменяли суть. Не в театре дело как таковом, а в том, что Храмы Божьи, променяли на торжища и позорища. Фамусовы и Молчалины в Храмы ходили только на крестины и похороны, остальное время – балы и театры, в которых глупое и примитивное фиглярничание русских физиономий в европейском платье, говорящих по-французски с нижегородским диалектным произношением. Этого не мог принять блестяще и, кстати, европейски образованный Грибоедов. Наш комедиограф видел опасность, грозящую нашему русскому Бытию. Сохранение неповрежденным русского языка означало сохранение исторической памяти, реальной близости сословий, говорящих на одном языке. Надо полагать, что на самом деле этого же хотели и карамзинисты, и Жуковский, и Пушкин. Они прекрасно видели, какой разрыв образовывался между элитой и народом. Но пути решения предлагались разные. Пушкин, Карамзин, Жуковский были глубоко убеждены, что мерилом самосознания должно быть искусство, образцы которого в древней Элладе и Риме, в русском славянском мифе, в историческом христианстве неразделенном расколом 1054-го года.
В литературе исполнили наши классики заветы Петра: взяли все, что нам было необходимо и пошли своим неповторимым путем. В этой неповторимости появились имена мирового уровня, родился Русский Ренессанс. Этот Ренессанс нельзя втиснуть в прокрустово ложе литературных направлений: классицизм, романтизм, натурализм, реализм. Это был личностный ответ нации и человека на петровский кнут, варварски истреблявший варварство, отраженный в творчестве Карамзина, Батюшкова, Жуковского, Пушкина, Грибоедова. Безусловно, в творчестве данных классиков присутствовали элементы различных направлений, но именно элементы, целостные же системы - это они сами. В этом их удивительная ренессансность. Представляется уместным высказывание Вадима Кожинова: «Следует, впрочем, подчеркнуть, что в работах о русском классицизме, просветительстве и т.д. речь идет обычно об элементах систем, а не о целостных системах. Исследователи указывают лишь на те или иные характерные для данного направления образы, мотивы, стилевые черты и т.п. Самой же системы направления, представляющей собой определенное смысловое и жанрово-стилевое единство, обнаружить в русском классицизме и т.д. невозможно». Поиск же форм выражения – многообразный круговорот. Русь выражала в живейшем со-беседовании друг с другом, что тонко подметил Белинский, характеризуя заслуги Карамзина. Русь объективно давала отповедь петровской революции. В культуре, в литературе, в деятельности царя, нанося поистине духовный удар по европейскому масонству. Масонство же, естественно, готовилось к этому удару. Убит толпой фанатиков Грибоедов, но организовали это убийство английская дипломатия, руководимая мастерами масонской ложи; застрелен Пушкин, и вновь чувствуется подлая рука заезжего масона Дантеса и его папаши, натравлен де Барант на Лермонтова, не получилось. Хотелось бы спросить у добродушных европейцев, какого там Данте, Петрарку или Шекспира убили русские люди? И ведь травят лучших. Бедный Гоголь из России бежал, чтобы спокойно создавать свою бессмертную поэму, Чаадаева объявили сумасшедшим, сажали в крепости славянофилов, затыкая им рот (и ведь сажали все эти масонствующие Ливены, Адлерберги, Бенкендорфы, Дубельты по подсказке разных Сенковских и Булгариных). И если бы не милосердие государя, то всю бы русскую литературу и искусство уничтожили. Да, государь наказал Киреевского, но это было отеческое порицание, которое превратили в поношение, искажая христианский смысл увещевания, совершаемое русским царем Николаем (вряд ли Бенкендорфы и Дубельты в силу своего неправославия могли проникнуть в мысли государя).
 Но напомню, что именно при этом царе происходит небывалый взлет русской культуры. Чтобы судить Николая I, его необходимо понять. Только на уровне понимания, возможно, осознаем действия государя в эту противоречивую эпоху. Он взошел на престол, оглушенный изменой и заговорами. И изменили его сослуживцы по Гвардии, те, с кем делил военный хлеб, с кем участвовал в заграничных походах против Наполеона, кто был участником собеседований. Это был удар в спину. Представьте себе, что тот, кого почитал другом и героем, оказался покусителем на цареубийство. Кто спросил, кто задумался, какие чувства были у человека, которому Господь вручил судьбу России. И он понял свою великую миссию. На Руси должно было возродиться христианское просвещение не только в народе, но в его образованной элите, ослепшей от чересчурного знания. И это просвещение Христово можно было получить, обратившись к Богу. Культура только тогда становится культурой в истинном значении этого слова, когда Господь Сам приходит к слепому, дабы явить славу Свою. Но приходит к тем, кто Его ожидает. Великая русская литература готова была принять свет Христов. В этом отношении примечателен пушкинский «Пророк». К поэту явился ангел Господень, когда он находился на перепутье. Произошла встреча, структурно изменившая русское литературное движение, его ум и сердце. Чтобы стать пророком, необходимо было умереть, что и произошло с Пушкиным, лежавшим, как труп в пустыне. В этот момент к нему был Глас Божий: «Восстань пророк, и виждь, и внемли, / Исполнись волею моей, / И, обходя моря и земли, / Глаголом жги сердца людей».
Как точно определенно назначение человека – служить Провидению Божию. И истинные со-творцы русской культуры ответили на Божий призыв. Ответили и получили поддержку Николая I. И эта поддержка была не иллюзорной, но действенной. Достаточно вспомнить каким нападкам подвергался Гоголь от демократической интеллигенции. Для кого-то правление Николая представлялось «зимой» человеческой, но на самом деле – это было испытание на прочность. Кто был темен, тот и остался темным; кто был светел, тот и остался светел. После 1825 года маски оказались сорваны. Считавшие себя благородными рыцарями, отвергли страдающих. Только женщины проявили истинное христианское сострадание, они пошли в ссылку и каторгу вслед за своими мужьями и друзьями. Александр Герцен писал: «Почти все (женщины – С.Р.) хранили в душе живое чувство любви к страдальцам; но его не было у мужчин, страх выел его в их сердцах, никто не смел заикнуться о несчастных».
Не думаю, что личность государя напугала светскую публику, не имея лица до 25- года, не приобретешь его и после. Но если было лицо у Пушкина, то оно осталось и тогда, когда произошла знаменитая  его встреча с Николаем во время коронационных торжеств, после которой царь воскликнул, что беседовал с самым умным человеком России. А ведь поэт не солгал императору, ответив ему, где бы он был 14 декабря. И это уже после 13 июля 1826 года, казни декабристов (которую, считаю, ошибкой и которую тяжело переживал Пушкин). Но 13 июля был объявлен  правительственный манифест, программа действия нового государя, составленный при непосредственном участии Сперанского (которого Наполеон просил у Александра отдать ему в качестве министра), которого Николай безмерно уважал. Этот манифест вселял надежду и в Пушкина, и в Чаадаева, и многих их единомышленников. В этом документе русский царь предлагал русскому дворянству вернуться к родовым истокам, дабы предпринять «подвиг к усовершенствованию Отечественного, не чужеземного воспитания». И далее – важнейшее: «В государстве, где любовь к монархам и преданность престолу основаны на природных свойствах народа, где есть отечественные законы и твердость в управлении, тщетны и безумны всегда будут все усилия злонамеренных: они могут таиться во мраке, но при первом появления отверженные общим негодованием они сокрушатся силою закона. В сем положении государственного состава каждый может быть уверен в непоколебимости порядка, безопасность его хранящего, и спокойный в настоящем может прозирать с надеждою в будущее. Не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше усовершаются  постепенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления». Составляя манифест, Сперанский прекрасно понимал, что у России другой путь, и этот путь не есть путь петровских взлетов, падений и страшных потрясений, но созидательного соборного творчества. Либералы изначально критиковали уваровскую теорию, но что в ней предосудительного? «Изгладить противоборство так называемого европейского образования с потребностями нашими; исцелить новейшее поколение от слепого, необдуманного пристрастия к поверхностному и иноземному, распространяя в оных душах равнодушное отношение к отечественному… оценить с точностью все противоположные элементы нашего гражданского образования, все исторические данные, которые стекаются в обширный состав империи, обратить сии развивающие элементы и пробужденные силы, по мере возможности, к одному знаменателю; наконец, искать этого знаменателя в тройственном понятии православия, самодержавия и народности».
Не николаевское ли время ознаменовано такой глубинной поворотностью к истории Руси. После Карамзина встречаем Пушкина, братьев Полевых, Кукольника, Загоскина, Гоголя и даже Булгарина. Наблюдается бурное развитие лингвистики и фольклористики. Имена Буслаева, братьев Киреевских, Афанасьева, Потебни о чем-то да говорят.
Невозможно представить реформы Александра II вне контекста деятельности его отца Николая. Необходимо было не в одночасье, постепенно исцелиться от болезней 18-го века. И крепостное право, как нерусское явление, должно было быть уничтожено. Но чтобы это возможно было сделать, надо – вернуть дворянство к истокам, убедить его, что крепостное право есть «отвратительный недуг». И это делал сам Государь Николай I. Вот что он говорил смоленскому дворянству: «Теперь я буду говорить с вами не как государь, а как первый дворянин империи. Земли принадлежат нам дворянам, по праву, потому что мы приобрели их нашей кровью, пролитой за государство; но я не понимаю, каким образом человек сделался вещью, и не могу себе объяснить этого иначе, как хитростью и обманом с одной стороны, и невежеством – с другой. Этому должно положить конец». 
Начало этому концу должна была положить уваровская концепция образования, открывавшая глаза русской интеллигенции на русский путь развития. К сожалению, саму идею выхолостила наша бюрократия, доставшаяся, кстати, от петровских времен. Но главное произошло: Русь сумела отторгнуть от себя европейскую революцию и направила свои стопы к живому Богу. Повсеместно происходило духовное возрождение. Монастыри, которые уничтожали Петр и Екатерина под различными предлогами, вновь отстраивались, и как в прежние времена зажигался огонь исихасткой молитвы. Не к революционному действию звали, но к любви и благодушию. «Последние слова последней беседы Батюшки О.Серафима со мною были следующие: «…так-то, ваше боголюбие, укоряеми – благословляйте, гоними – терпите, хулими – утешайтесь, злословими – радуйтесь! Вот наш путь с тобою, и претерпевый до конца той спасется!..» (из записок Мотовилова 5.09. 1832).
В этих словах истинная Христова свобода. И её-то никто не мешал жаждущему получить. Но эта свобода рождалась в величайшем смирении. Конечно же, боящийся собственной тени, да и те, кто подлость и низость сделали орудием своего существования, строили дом на других основаниях. Про таковых скажет Ап. Григорьев: «…в народе существовало только одно свойство – смирение. Да и притом самое смирение вовсе не в славянофильском смысле полнейшей общинности и законности – а смысле простой бараньей покорности всякому существующему факту». Дух христианской славянской натуры восставал против этой неестественности. Естественность же в предании воли Святому Провидению, способному устроить присущее нашему первобытию. Но устроить не сразу, но не спеша. «Как отличный домостроитель построивши одну часть дома, другую оставляет недоконченною для того, чтобы остальными постройками защитить себя пред неверующими в устройстве всего дома, так и Бог укрепляет и исправляет тело наше, как бы некоторую обветшавшую храмину – исцеляет иссохшую руку, укрепляет расслабленные члены, выпрямляет хромых, очищает прокаженных, воздвигает больных, восстанавливает расслабленных голенями, воскрешает мертвых, отверзает смежившиеся очи, дает зрение тем, которые никогда его не имели. Исправляя, таким образом, все эти недостатки нашей немощной природы, Он являет Свое могущество» (Иоанн Златоуст).
И в этом могуществе заключается истинная свобода. И зерно этой свободы никогда, несмотря ни на что, не исчезало из почвы русского человека. Ложь – утверждение, будто в русских рабство заложено в крови, татарское же иго и крепостное право только лишнее тому подтверждение. Ложь, что народ наш, как говорили ляхи, быдло. Это и Радищев подтверждал, видя народ рабом, а освобождение на путях европейского и масонского просвещения. Но почему-то верится великому Пушкину, написавшему свое «Путешествие из Москвы в Петербург», доказавшего, что русскому как раз-то присуща природная свобода. Вчитаемся в современника: «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, исполняют его требования, заключают с ним условия. Никогда не встретите, вы в нашем народе того, что французы называют ротозей; никогда не заметите в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. В России нет человека, который не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и правилу: каждую субботу ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день… Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения… Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Конечно: должны ещё произойти великие перемены; но не должно торопить времени и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества…»
И это пишет, между прочим, автор «Дубровского» и «Истории Пугачева», пишет правду. Знаем, что совесть русской литературы, каковым почитаем Пушкина, никогда не лгала. Добавлю, что просвещение Пушкиным понималось не в масонском, но в евангельском, Богочеловеческом смысле.
К евангельскому смыслу наш великий поэт шел долго. Была и «Гаврилиада», были и смутные сомнения и насмешки над святостью, но было и стремление постичь Истину. Свой роман в стихах Пушкин и задумывает как историю поколения, которое должно уйти. Онегины уходили как факт, становясь частью энциклопедии, в которую заглядываем по вечерам, чтобы решить кроссворды. Они были порождены петровскими реформами, от которых отказывалась духовно николаевская эпоха. В этом смысле они – лишние люди. Но то, что этот тип был распространен – несомненно. Величие Пушкина в том, что он мастерски и художественно верно зацепил явление, уходящее с русской сцены. Но, уходя, это явление могло оставить болезнетворные бактерии. Онегинский тип опасен именно тем, что был некой закономерностью, хотя его наклонности денди выявляли в нем  скорее англичанина, но не русского. Ключевский в своей речи «Е.Онегин и его предки» скажет, что «Онегин не был печальною случайностью, нечаянной ошибкой; у него была своя генеалогия, свои предки, которые последовательно из рода в род, передавали приобретаемые ими умственные и нравственные вывихи и искривления». Онегинский тип, его предки вышли из птенцов Петровых, они результат «просвещенческого» 18-го века. «Это новое образование шло к нам с Запада, как прежнее пришло из Византии. Первым восприемником и проводником этого нового образование стало дворянство, как носителем и проводником старого было духовенство. Поспешность и нетерпеливость, с какими вводилось это образование, и были причинами некоторых неловкостей в преемственно сменившихся общих положениях сословия» (Ключевский). Кстати, заметим, что дворянское образование мало касалось народа, в то время как влияние Византии проникало во все сферы русского общества. Становилось сутью русского человека, органически вписавшись в русский миф. Петр разрушил этот миф (сразу оговорюсь, что понимаю миф как реальность). Его дворяне постигали навигационную науку в Голландии, строили корабли в России, создавая материальную мощь страны, но после смерти царя оказались не нужны. Более того, во времена бироновщины подвергались гонениям за чрезмерную ученость. Вот что пишет о деде Онегина уже упоминаемый нами Ключевский: «К русской действительности этот ученый русский служака стал как-то криво, нечаянно и больно ушибся головой об её угол и без особенной пользы, хотя и без вреда, всю оставшуюся жизнь коптил небо, созерцая звезды». А потом отец Онегина будет отдыхать от ужасов бироновщины, и в век Екатерины сибаритствовать, учиться по Вольтеру, учение которого в практическом плане для Руси просто негодно. Ученик негодного учения не желал себя обременять годностью и уехал в деревню, отгородившись от общественной жизни. Главная причина, видимо, была в невостребованности полученных знаний. «Усвоенные им манеры, привычки, симпатии, понятия, самый язык – все было чужое, привозное, все влекло его в заграничную даль, а дома у него не было никакого житейского дела, которое он считал бы серьёзным. Он принадлежал к сословию, которое, держа в своих руках огромное количество главных производительных сил страны, земли и крестьянского труда, было могущественным рычагом народного хозяйства; он входил в состав местной сословной корпорации, которой предоставлено было широкое участие в местном управлении. Но свое сельское хозяйство он отдавал в руки крепостного приказчика или наемного управляющего немца, а о делах местного управления не считал нужным и думать, ведь на то есть выборные предводители и исправники. Так ни сочувствия, ни интересы, ни воспоминания детства, ни даже сознание долга, не привязали его к среде, его окружавшей. С детства, как только он стал себя помнить, он дышал атмосферою, пропитанною развлечением, из которой обаяниями забавы и приличия был выключен самый запах труда и долга. Всю жизнь, помышляя о «европейском обычае», о просвещенном обществе, он старался стать своим между чужими и только становился чужим между своими. В Европе видели в нем переодетого по-европейски татарина, а в глазах своих он казался родившимся в России французом. В этом положении культурного межеумка, исторической ненужности было много трагизма» (Ключевский).
Эти люди, действительно, несмотря на трагикомичность своей ситуации, пытались существовать в этаком двухстульном пространстве. И, естественно,  такое положение между культурами рождало равнодушие и пренебрежение. Наш великий историк продолжает: «Чтобы оправдать это пренебрежение к Отечеству, он загримировался миною мирового бесстрастия, мыслил себя гражданином вселенной, космополитизируя таким образом очень и очень доморощенный продукт, каким он был на самом деле». А далее Франция, столь любимая, наносит удар. И русское дворянство, столкнувшись с Наполеоном, вдруг обнаружило, что оно едва знает свой народ, что оно единственное во всем мире не говорит на родном языке, и это необходимо исправить. Виноватым посчитали Александра I и существующий порядок. И, отказываясь от «просвещенческих» иллюзий, впали в ещё худшую – иллюзию французской революции, исправляющей порядок насилием. Разумею часть дворянства, впоследствии ставшей декабристским движением, другая же – пошла по пути мирного масонского завоевания России. Однако барин и мужик говорили на таких разных языках, что, слава Богу, русскому народу были непонятны бредни толстовского графа Безухова. «Это было тоже крушение, только не силы, плохо рассчитавшей свое действие, а веры, поддерживающей деятельность. Причиной крушения было открытие, что не во всем можно извернуться чужим умом и опытом, что если глупо вновь изобретать машину, уже изобретенную, то ещё глупее жителю севера надевать костюм южанина, что нужно примениться к среде, а для этого необходимо изучать её и потом уже преобразовывать, если она в чем окажется неудобной» (Ключевский). Однако, осознав это, вместо пушкинского познания действительности и узнавания себя, онегинский тип впал в отчаяние и опустил руки. Чайльд Гарольд станет любимым героем поколения первой четверти 19-го века, поколения, разочаровавшегося в жизни. Если Чацкие все-таки способны на подвиг (почему-то думается, что погиб за Отечество где-нибудь на Востоке), то Онегины распыляются в мировом пространстве. Вновь обратимся к Ключевскому, мысли которого о данной эпохе, считаю, незаслуженно забытыми: «Здесь были и запас схваченных на лету идей с приправой мысли о их ненужности, и унаследованное от вольнодумных отцов брюзжанье с примесью скуки жизнью, преждевременно и бестолково отведанной, и презрение к большому свету с неумением обойтись без него, и стыд безделья с непривычкой к труду и недостатком подготовки к делу, и скорбь о родине, и досада на себя, и лень, и уныние – весь умственный и нравственный скарб, унаследованный от отцов и дедов, и прикрытый слоем острых и гнетущих чувств, внушенных старшими братьями. Эта была полная нравственная растерянность, выражавшаяся в одном правиле: ничего сделать нельзя и не нужно делать. Поэтическим олицетворением этой растерянности и явился Е. Онегин».
Они «лишние» не потому, что им мешали совершать добрые и полезные дела, а потому, что и делать они, по определению, ничего не могли. И даже хорошо, что эти господа ничего не делали. Ибо их наследнички станут Базаровыми и Каляевыми, Керенскими и Савинковыми и завершат «самым человечным человеком» - Лениным.
В николаевскую эпоху, слава Богу, на Руси сумели остановить революционное безумие. Нашлись люди, которые не хныкали и пальцем в небо тыкали, по слову Саши Черного, а становились делателями Великой России. На необъятных просторах нашей Родины происходило наводящее ужас на иностранцев движение, формировалась русская национальная идея, заквашенная на русском добродушном, по словам Николая Лосского, характере. В царствование Николая Павловича учились совмещать полезное европейское с русскими насущными потребностями. Русь выпрямляла петровский излом, выпрямляла, ещё находясь в петровском мундире, но все-таки выпрямляла. И это, кстати, почувствовала Европа. Особенно Польша! После смерти Александра Павловича польская элита поняла, что обретение Россией ясного славянского национального лица неизбежно приведет к размежеванию с католической Европой. И в то же время будет происходить слияние славянских рек в русском море. Признать первенство за Россией для гордой Польши означало крушение её католических иллюзий, понимание того, что она прекращает быть форпостом западного мира, а значит и лидером славянского. Великое прошлое польско-литовского государства, перед которым трепетали немецкие ордена, не давало покоя панам Чарторыйским. Они согласились на унию с Александром при условии, что царь восстановит Речь Посполитую в границах 1772-го года. Однако Александр, по совету Карамзина, во время понял, чем это грозит России. И тогда паны восстали, причем восстали тогда, когда фактически польская администрация доминировала в Царстве Польском, когда у неё был свой правитель, цесаревич Константин, весьма лояльно относившийся к полякам. Многим кажется, что это восстание носило освободительный характер. Однако убежден, что поляки дрались не столько за освобождение Польши (она и так была свободна, у неё даже была конституция), сколько за порабощение земель, входивших когда-то в Киевскую Русь. Градус ненависти у поляков был столь велик, что их борьба велась на уничтожение Русского государства как такового (что им грезилось уже во время наполеоновского похода). В этой ситуации уничтожение государственности Польши был единственный выход по спасению не только России, но и, собственно, польского народа, как это не покажется парадоксальным. В России не один народ не потерял своего лица. Это факт, с которым трудно спорить.
И, слава Богу, что именно Россия сумела отстоять свое национальное бытие, сохранив и польское. Убежден, если бы Польша одержала победу, то преспокойно вырезали бы русское население или окатоличили его. И Европа бы рукоплескала, восхищаясь подвигом маленькой Польши, победившей русского медведя-варвара. Победа же России, наоборот, создала условия для совместного бытия. Несмотря ни на что Польша имела национальную, культурную и религиозную автономию. Конечно, для гордых и спесивых поляков это представлялось нонсенсом. Однако Господь рассудил так, а не иначе. Польша 19-го века не была способна на собственное национальное существование, если бы таковое было, то в Европе появился бы новый паразит. История первой половины 20-го века тому подтверждение. Получив независимость в 1920-м году, польская элита запятнала себя выдающейся подлостью и продажностью, уничтожением национального достоинства, как русских, так и литовцев. Вместо радостного со-бытия поляки обрушились на Белоруссию, Литву и Украину, ополовинив эти страны, а в 1938 году участвовали в разделе Чехословакии, аннексировав Тешинскую область. Ничто, кроме омерзения это вызвать не может. И, когда вопят о Пакте Молотова-Риббентропа, то не следует забывать о Мюнхене и своих планах ударить по русскому Востоку совместно с Гитлером. Поход Красной Армии в сентябре 1939 года мне видится возмездием за преступную политику польской элиты (Боже упаси оправдывать катынские преступления Сталина-Берии). Ещё и сегодня именно 1939 год ставят России в упрек, обвиняя её в захватничестве, но Россия вернула свои древние земли, более того в 45-м Польша получила компенсацию на Западе и Севере. Силезия, Померания, Пруссия – когда еще Польша обладала такими территориями. Благодарность – осквернение могил павших русских воинов. А их погибло 600 тысяч! И погибли, чтобы дать свободу уродам, танцующих на их прахе. Верю, что истинному поляку это не присуще, но как же трудно ему пробираться в потоке лжи к Правде. Ради этой Правды русский солдат совершал свои великие подвиги, помогая не врагам, но братьям-славянам. И даже сталинскую неправду русский воин искупил своей великой жертвой. Полякам это необходимо помнить.
Но вернемся в николаевский век, когда закладывались основы современного русского бытия. В этот век происходило не только пробуждение литературы, но, что особенно важно, возрождение коснулось богословия и философии. Осознание литературного контекста вне богословия и философии немыслимо. И, если бы не было Святителя Филарета Московского, то кто знает, каков был бы Пушкин. Достаточно указать на стихотворную переписку этих двух великих людей. В этой переписке передано глубокое  духовное движение русского поэта от греха к святыне любви. Влияние Святителя бесспорно. Это был учительный голос Церкви, голос, направивший поэта к свету и добру. Вспомним эту переписку: «Дар напрасный, дар случайный / Жизнь, зачем ты мне дана? / Иль зачем судьбою тайной ты на казнь осуждена? / Кто меня враждебной властью / Из ничтожества воззвал, / Душу мне наполнил страстью, / Ум сомненьем взволновал?.. / Цели нет передо мною: / Сердце пусто, празден ум, / И томит меня тоскою / Однозвучный жизни шум».
Сколько муки, сомнений в пушкинских строках, сколько грусти и безысходности, рождающих смуту, тревогу, позволяющей думать о ненужности своего бытия. Какая языческая тоска, в результате которой не только «Гаврилиаду» напишешь и утехам страсти предашься, но даже, возможно, и до самоубийства себя довести. Отчетливо видно, что Пушкин дошел до обрыва, после которого либо бездна, либо небеса. Но, чтобы дойти до небес, необходимо услышать ритм неба, Его слово. И это спасительное слово преподал поэту Святитель Филарет: «Не напрасно, не случайно / Жизнь от Бога мне дана; / Не без Бога воли тайной / И на казнь осуждена. / Сам я своенравной властью / Зло из темных бездн воззвал, / Сам наполнил душу страстью,/ Ум сомненьем взволновал. / Вспомнись мне, забвенный мною! / Просияй сквозь сумрак дум! / И созиждется Тобою / Сердце чисто, светел ум».
И поэт, услышав своим необычным чутким ухом призыв незабвенного отца, написал:
«В часы забав иль праздной скуки, / Бывало, лире я моей / Вверял изнеженные звуки / Безумства, лени и страстей. / Но и тогда струны лукавой / Невольно звон я прерывал, / Ког7да твой голос величавый / Меня внезапно поражал. / Я лил потоки слез нежданных, / И раны совести моей / Твоих речей благоуханных / Отраден чистый был елей. / И ныне с высоты духовной / Мне руку простираешь ты, / И силой скромной и любовной / Смиряешь буйные мечты. / Твоим огнем душа согрета, / Отвергла мрак земных сует, / И внемлет арфе Филарета / В священном ужасе поэт»
Пожалуй, Пушкин единственный поэт, кто с такой глубиной прочувствовал суть учительного слова Церкви, которому поэт «внемлет в священном ужасе». Слово для него не метафора, не художественный образ, но смысл Бытия. Пушкин проник в суть поэзии, становящейся значимой, если она – часть Богословия. Он понял назначение поэта и человека. Это понимание стало возможным потому, что в русском национальном сознании и памяти жизнь не представлялась вне Божественного времени и пространства. И Пушкин, как истинный национальный гений, вскрыл пласты народного понимания. Вскрыл при помощи Святителя Филарета Московского, значение которого для русской культуры трудно оценить. Историческое русское богословие уже давно оценило бесценный вклад Святителя в русскую действительность. О. Георгий Флоровский писал: «Под покровом мистических соблазнов он сумел распознать живую религиозную потребность, жажду духовного наставления и просвещения».
Свое участие в созданном при его участии библейском обществе Владыка понимал, как исключительное право человека познавать мир и Бога на понятном русском языке. То есть возрождалось Кирилло-Мефодиево наследие, без которого немыслима Русь. Он считал, что «самое желание читать священные книги и есть залог нравственного улучшения». То, что Пушкин и Карамзин совершали в литературе, Филарет совершал в богословии. Он создавал науку на понятном русском языке. Сегодня кажется странным, но в 19-м веке русский язык считался в богословии – неприличным. А его введение - отступлением от отеческих правил, которые записывались на славянском языке. Противники русского языка впадали в ошибку немецких богословов девятого века, спорящих со святыми Кириллом и Мефодием. С языком связывали неразрывность Предания, что верно лишь отчасти. Закостенелость в противовес живому творческому осмыслению Св. Писания – вот результат следования псевдостарине. Безусловно, не может быть и речи об изменении церковнославянского языка в богослужении, как языка, связующего цепь поколений, как языка Богосообщительного. Но и должно быть право потомков, то есть нас, разуметь Слово Божие на родном языке, каковое имелось у наших предков. Каждый лингвист знает, что сегодняшнее богослужение не проходит на том языке, каковым разговаривал Константин Философ со славянами, или Симеон Болгарский  и Владимир Святой. Язык сегодня - это славянский язык 14-го века, когда проходила так называемая вторая палатализация, совершенная балканскими славянами на Руси. И цепляться за отжившие  языковые нормы глупо. Наши предки это прекрасно понимали, продолжая наследие Кирилла практически.
Филарет возрождал истинное христианское наследие. Своим недоброжелателям он отвечал: «…для чего сие новое заведение? Но что здесь новое? Догматы? Правила жизни? Но библейское общество не проповедует никаких, а дает в руки желающих книгу, из которой истинною Церковью были почерпаемы, ныне почерпаются и православные догматы, и чистые правила жизни. Новое общество? Но сие не вносит никакой новости в христианство, не производит ни малейшего изменения в Церкви… Для чего сие заведение иностранного происхождения? Говорят ещё. В ответ на сей вопрос можно было бы указать любезным соотечественникам на многие вещи, с таким же вопросом: для чего оне у нас не токмо иностранного происхождения, но и совершенно иностранные…» А далее потрясающий факт, имеющий место в христианской стране и высказанный Святителем: «Самые набожные люди имели несчастную мысль, что от чтения сей священной книги люди с ума сходят».
Только в масонских головушках, да пилатствующих тыквах могли родиться такие глубокие «философские» рассуждения, носители которых и в храм уже не разрешали ходить на том основании, что там встречаются бесноватые, пугающие детей. Они же предлагали остановить толкование Св. Писания на святом Златоусте. Конечно, нет сомнения в правильности и святости рассуждений отца нашего Иоанна, но Предание и Богообщение не остановилось на эпохе знаменитого цареградского патриарха. «Дым ест глаза, а они говорят: так едок солнечный свет. Задыхаются от дыма, и с трудом выговаривают: как вредна вода от источника жизни» (Святитель Филарет Московский).
Это историческое явление, которое можно назвать испуганностью перед Бытием, и, к сожалению, присуще всему человечеству. «Есть в природе человеческой странная двоякость и противоречие направлений, - говорил Святитель однажды, - с одной стороны чувство нужды в Божественном и желание общение с Богом, с другой – какая-то тайная неохота заниматься Божественным и наклонность убегать от собеседования с Богом… Первое из сих направлений принадлежит природе первозданной, а последнее – природе поврежденной грехом». То есть можешь считать себя христианином, имеющим веру, но являешься ли таковым на самом деле? «Может быть сомнение в том, точно ли ты её имеешь и как имеешь…» И далее Филарет продолжает: «Поколику ты имеешь её в Слове Божием и в Символе веры, потому она принадлежит Богу, Его пророкам, апостолам, отцам Церкви, а ещё не тебе. Когда имеешь её в твоих мыслях и памяти, тогда начинаешь усвоять её себе; но я ещё боюсь за твою собственность, потому что твоя живая вера в мыслях, может быть, есть только ещё задаток, по которому надлежит получить сокровище, т.е. живую силу веры». «Иначе сказать, вера во всей полноте своего догматического содержания должна стать живым началом и средоточием жизни. И это содержание веры каждый должен не столько запомнить, сколько именно усвоить – взыскующей мыслию и всецелой душой. Филарет не боялся пробудить мысль, хотя знал о соблазнах мысли. Ибо верил, что эти соблазны преодолеваются и побеждаются только в творческом делании, а не в пугливом укрывательстве» (О. Георгий Флоровский). «Довольно необходимости сражаться с врагами, с учениями противными догматам, - писал Святитель однажды. – Какая нужда воевать против мнений, не враждебных никакому истинному догмату…» Для Филарета важно было богословское свидетельство Истины и целокупной жизни во Христе. «Христианство не есть юродство или невежество, но премудрость Божия…» Значит, каждый христианин должен помнить, что он в начале пути. Жизнь во Христе есть путь. Филарет требует не забывать, «чтобы никакую, даже в тайне сокровенную премудрость не почитали (мы) для нас чуждою и до нас не принадлежащею, но со смирением устрояли ум свой к Божественному созерцанию». Так созидается «совершенный Божий человек», так, как любил выражаться Святитель, «богословие рассуждает». И это рассуждение, по его глубокому убеждению, доступно каждому.
Таким образом, Николаевскую эпоху можно назвать не только пушкинским Ренессансом, но и филаретовским. Действительно, не революционизируя эпоху, сей монах сумел стать символом совсем не монашеской эры, показав христианский, а не масонский путь освобождения. Если его правда натыкалась на недопонимание или противление, то он не бросался шашки наголову, а спокойно ожидал, не настаивая, любя повторять: «Не хочу производить раскола в Церкви». Особенно это касалось школьного образования. Филарет прекрасно понимал как важно в России правильное богословское образование. И он постепенно пытался возродить ренессансные традиции братьев Лихудов, прерванные «галантным» 18-м веком. Этот век, шумно рассуждая о свободе, вводил на Руси средневековую западную схоластику. В семинариях и училищах процветала зубрежка и розги, вдалбливали античные мудрости. «Но что общего у Иерусалима с Афинами», - когда-то восклицал Тертуллиан. Можно добавить, что у Руси общего с католическим и латинским Римом? Святитель Московский писал: «До преобразования духовных училищ некоторые из сих училищ полагали свою славу в преимущественном перед другими знании латинского языка. Отсюда священники, которые лучше знали языческих писателей, нежели священных и церковных, лучше говорили и писали на латинском языке, нежели на русском, более способны были блистать в кругу ученых отборными выражениями мертвого языка, нежели светить народу живым познанием истины. Богословие преподаваемо было только догматическое, по методе слишком школьной. Отсюда знание сухое и холодное, недостаток деятельной назидательности, принужденный тон и бесплодность поучений, неумение говорить с народом о истинах, которые очень знакомы  в училищах… Со времени преобразования духовных училищ, в 1814 г., введено преподавание деятельной богословии; таким образом богословское учение сделалось ближе к употреблению в жизни… Дозволено преподавать богословские уроки на русском языке; от сего правда, знание латинского языка сделалось слабее, но за то школьная терминология начала уступать место более чистому и ясному изложению истины, распространение существенных познаний усилилось, и сообщение оных народу в поучениях облегчилось». Филарет подчеркивал, что «богословские понятия, преподаваемые на латинском языке, основанные тяжелою, школьною терминологией, не свободно действовали в умах во время учения, и после учения с трудом переносимы были на русский язык для сообщения народу».
Эта ли не заслуга Святителя, открывавшего глаза русскому человеку? Руками и устами Своего Служителя Господь и ныне, и вчера делал одно и тоже: нес свет и любовь. В девятом веке Кирилл и Мефодий несли свет просвещения славянам, в 19-м Филарет – России. Святое Писание можно было читать на русском языке, стала образовываться православная интеллигенция, внуки которой будут новомучениками и исповедниками Российскими. Филарет преодолел подлость ближних, попытку отставить его от служения в Синоде. Не за архиерейский посох он держался, но за спасительное богословие, источником своим имевшее купальню в Силоаме, Христа исцеляющего.
«Не говорил он: если брение, или плюновение может даровать зрение, то какая мне нужда в Силоаме? А если нужен Силоам, то зачем брение? Зачем помазал мне глаза? Зачем приказал умыться? Нет, не думал он ничего подобного, но заботился только о том, чтобы во всем повиноваться Повелевающему, и не соблазнялся ничем происходившим» (Иоанн Златоуст).
Слава Богу, что на Руси был тот, кто своим нравственным авторитетом был способен горы передвигать и царям правду возвещать.
Филарет весь в Богословии, в жизни по Богу, тем самым, подавая пример высокого и истинного служения. Как истинный Святитель он весь в проповеди. О.Георгий Флоровский писал: «Именно его богослужебные «слова и речи» и остаются его главным богословским наследством. Богословской системы Филарет не построил. Проповеди только отрывки. Но и в этих богословских отрывках есть внутренняя цельность и единство. И больше, чем единство системы, - единство созерцания. В них открывается живой богословский опыт, выстраданный и закаленный в молитвенном искусе и бдении. В истории русского богословия  в новое время Филарет Московский был первым, для кого богословие стало вновь задачею жизни, непреложной ступенью духовного подвига и делания. Филарет не только богословствовал, - он жил, благословствуя… В храме, с церковного амвона, с епископской кафедры уместно было преподавать только твердое учение веры… Как богослов и учитель Филарет был прежде всего библеистом. В проповедях своих он прежде всего толкователь Слова Божия. На Священное Писание он не только ссылается, в доказательство, в подтверждение или опровержение – он исходит из Священных текстов. Как удачно выразился о Филарете Бухарев, для него библейские тексты «имеют значение нисшедших из своей неисследимости к нашему разумению мысли самого Бога, живого и премудрого». Он мысленно живет в библейском элементе. Он размышляет вслух, всматриваясь в черты библейского образа или рассказа. Никогда у Филарета богословствование не вырождается, замечает Бухарев, в какое-то «разбирательство по вероучительному Своду законов», как-то бывало до него так обычно, как слишком часто то повторялось вновь и вновь, в эпоху «обратного хода»».
Благодаря личности Филарета Церковь имела мощную опору в той жестокой борьбе с антихристом, которую она вела. Атеисты не могли так явно порочить Церковь, у руля которой стоял святой жизни человек. Хотя встречаем выпады, обвиняющие Святителя в потворстве крепостному праву. Объявить Филарета крепостником, чем не клеймо на святого и Церковь? Церковь, по мысли этих горе-теоретиков, оплот мракобесия и поддерживания рабства, и потому в борьбе с ней оправдана любая гнусность. Не думаю, что крепостник составил Манифест, отменивший крепостное право, этот «отвратительнейший недуг» русского исторического становления. Да и революционным витиям стоило бы всмотреться в переписку Пушкина и Святителя. Впрочем, и Пушкина готовы записать в крепостники. Однако фигура такого масштаба не по зубам. Выступить открыто, значит, обнаружить свою антирусскую сущность. Поэтому в ход пойдет клевета. Например, не отрицая народности поэта, будут утверждать, что русский народ не религиозен, но суеверен (памятное утверждение Белинского). Как бы утверждалось, что Пушкин, как реалист-художник, отражал жизнь нашего народа. В этом выражалось религиозность поэта, которая на самом деле являлась суеверием. Пушкин этим самым показывал, что он часть народа. В практическом же плане народ – атеист. Данный бред мог родиться только в голове неистового Виссариона. Русская псевдоинтеллигенция отказывала русской истории в её фундаментальном основании – Православии. По их мнению, ложь и обман являлись краеугольным камнем русского здания. Только в воспаленном мозгу могло родиться суждение, что святой Сергий Радонежский лгал, предвещая победу на Куликовом поле святому Димитрию Донскому. Получается, Пересвет и Осляба шли на смерть не ради Святой Руси, а суеверия; князь Михаил Черниговский, замученный за отказ совершить идолопоклонство, оставшийся верный Христу до смерти, просто-напросто невежественный фанатик. Что говорить о тех подвижниках Земли Русской, не боявшихся Правду в лицо царям говорить. Неужели суеверие, ложь и обман подвигали их на это? Неужели Святитель Филипп Московский, идя на смерть, дурачил русский народ? Неужели те, кого сажали на кол, вместо воплей о помощи, воспевая псалмы, в свой смертный час, сомневались в Боге? Утверждать, что Русь жила суеверием могли только люди, совершенно не знающие России и живущие в мире странных иллюзий. Таковым неплохо было бы заглянуть в русские сказки, являющиеся самой что ни на есть формой и сутью христианского воспитания. Становление русского человека немыслимо вне русского мифа, а в этом мифе – непрестанный гимн Богу.
Если бы Белинский был бы внимателен, то обнаружил, что не суеверие присуще русскому человеку, а распознавание природы, пришедшее из праславянского мифа, даже ещё глубже, из ведического, сущностно сливающего человека с его Творцом.
«Как «подражание Христу» требует от истинного христианина отказа от своей личности и полного слияния с Христом, так и Веды требовали полного отречения от себя… Ведизм как бы предвосхищает идею соборности, столь близкую православным философам» (Юрий Миролюбов).
В этом русское мироощущение и никакого суеверия. Русские никогда, даже в языческие времена, не отождествляли вещи с богами. «Славяне понимали, за исключением немногих грубых понятий, внесенных материалистически мыслившими людьми, роль Божеств не столько феноменальной, как «зафеноменальной», т.е. они не считали Ветер Божеством, но Стрибог был Принципом Ветра. Это не одно и то же, что идентификация Божества с явлением. Сварог был у славян Отцом и Дедом людей, т.е. Истоком их жизни. Но он был выше вещей, а не самыми вещами» (Ю.Миролюбов).
Таким образом, можно констатировать глубинность религиозного сознания славянского мира. И возвращение к этому Истоку, которое наблюдаем у Карамзина, Жуковского и Пушкина являлось возвращением к истинной религиозности, к истинной свободе, свободе творческой жизни в таинстве Духа. Поэтому тот же Белинский никогда бы не смог писать так, как Филарет. Письмо Белинского – вульгарно социологично. Пушкин для нашего критика поэт, художественно составивший «энциклопедию русской жизни». Но то, что эта энциклопедия проникнута насквозь христианским духом, господа белинские не замечали. Их страдающие эгоисты им казались ближе, чем религиозный идеал пушкинской Татьяны. Потому и обрушится скалистым валом на Татьяну Белинский: «Но я другому отдана, - именно отдана, а не отдалась! Вечная верность – кому и в чем? Верность таким отношениям, которые составляют профанацию чувства и чистоты женственности, потому некоторые отношения не освещаемые любовью, в высшей степени безнравственны… Но у нас как-то все это клеится вместе: поэзия – и жизнь, любовь – и брак по расчету, жизнь сердцем – и строгое исполнение внешних обязанностей, внутренно ежечасно нарушаемых… Жизнь женщины по преимуществу сосредоточена в жизни сердца; любить – значит для неё жить, а жертвовать – значит любить. Для этой роли создала природа Татьяну; но общество пересоздало её…»
Блестяще!!! Женщину определили в разряд животных, живущих эмоционально-инстинктивным началом. Это и понятно. Революционные демократы в людях видели скотов, которых нужно воспитывать и стричь, как баранов. Потом это медленно, но верно перейдет в нигилизм, блестяще изображенный Тургеневым и Лесковым. Высочайшее восхождение к Первообразности у Татьяны Белинским понимается как результат переделывания природы Татьяны обществом. Хотя именно общество поступает как раз по Белинскому. Татьяна, наоборот, идет наперекор общепринятому мнению. Она не соблюдает те законы, которые усвоены были светом (достаточно вспомнить Онегина, наставлявшего рога своим друзьям и светских львиц, практически открыто изменявших своим мужьям). Пушкинские Татьяны и Маши - верны Божественному Завету, верны слову, данному пред церковным алтарем. Нашим демократам невдомек, что «священная история мира есть история Завета Бога с человеком, - тем самым есть история Церкви»  (Г. Флоровский). Сердце Татьяны, как и Маши Мироновой, искало настоящего Бытия, взыскуя древнего Рая, из которого началась история человечества, его любви.
Писаревы, добролюбовы и белинские не могли понять Богочеловеческой истории. Их история начиналась в обезьяньем царстве безусловного рефлекса. «История Церкви начинается вместе с историей мира. Самое творение можно рассматривать, как некое приготовление к созданию Церкви, потому что конец, для которого устроено царство натуры, находится в царстве благодати» (Святитель Филарет Московский).
«Мир создан ради человека, и с творением человека происходит первобытная Церковь, начало которой положено уже в самом образе и подобии Божием. Человек был введен в мир натуры, как священник и пророк, чтобы свет благодати, чрез него распространился по всей твари. В свободе он был призван ответить на творческую любовь, - «тогда бы Сын Божий обитал в человеках и царствовал во всем мире открыто и торжественно, и непрестанно проливал свет и силы небесные на землю дотоле, доколе наконец не бы её самим небом…» Этот райский Завет с Богом был расторгнут грехопадением, Церковь первозданная разорилась. Человек остановил в себе присноживотное обращение славы Божией, и тем во всем мире преградил ток благодати. И, однако, в падшем мире творческое предопределение Божие действует тем не менее. Действует как обетование и призыв. И Словом Божием тварь сохраняется – под бездной Божией бесконечности, над бездной собственного ничтожества… Вся история есть путь Бога к человеку и путь человека к Богу» (Г. Флоровский).
Этого горнего смысла интеллигенция, отпавшая от Бога, понять не могла. То, что Татьяна, преодолевая натуру, предпочитает Божественную благодать, осознать существующим по образчикам материальной культуры трудно. Их бог – страсть и инстинкт, то, что человеческое, и ничего общего не имеющее с горним. Строя свою жизнь в области чувственного, могли ли проникнуться в образ пушкинских героинь, могли ли понять его Мадонну, его путь и Истину.
Пушкина часто упрекают в противоречивости. Но как истинный гений он показывал то, что есть в действительности и то, что есть в стремлении человеческого сердца. Пушкин весь в слове, которое способно отобразить, преобразить человека. Михаил Пселл писал: «Блестящие речи смывают грязь с души и сообщают ей чистую и воздушную природу». И пушкинская поэзия вводила своего читателя в полноту Бытия. В этом он истинный реалист, в этом его энциклопедичность – понял и осознал запредельное, невозможное и немыслимое, запечатлев в прекраснейших формах стиха. С легкостью, обозначая хаос своими творениями, поэт приглашал нас в здание порядка и космического мироустройства. Пушкин своим божественным стихом показал Красоту Слова, Которое спасительно для мира. Мир спасет Красота. Но то, что Достоевский сказал спустя годы, Пушкин воплощал всем своим творчеством. Своей поэзией поэт приближал русского читателя к святости. Кому-то это может показаться странным, зная полную противоречий жизнь великого человека. Но именно эта жизнь, этот путь доказывали восстановление в нем образа и подобия Божия, причем не только личностное, но и тех, кто следовал за его талантом, за его поэтической красотой. Но эта красота не столько в искусстве, сколько в Божественном Бытии. Пушкин опережал стремления своих современников. Вот что писал Батюшков, поэт пушкинской поры: «Надобно, чтобы вся жизнь, все тайные помышления, все пристрастия клонились к одному предмету, и сей предмет должен быть – Искусство. Поэзия, осмелюсь сказать, - требует всего человека. Я желаю – (пускай назовут странным мое желание!) – желаю, чтобы поэту предписали особенный образ жизни, пиитическую диэтику: одним словом, чтобы сделали науку из жизни стихотворца.
Первое правило сей науки должно быть: «Живи, как пишешь, и пиши, как живешь…»» («Нечто о поэте и поэзии» 1815).
Возможно, с первой частью Пушкин и согласился бы. Как-то он писал: «Поэзия бывает исключительно страстью немногих родившихся поэтами: она объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления их жизни» («О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова», 1825).
Пушкин воистину Служитель Поэзии, но этого мало для него: «Какая там диэтика – аскеза, не оставляющая камня на камне от того, что еще связано узами человеческой плоти. Пушкин (страшно сказать!) воспроизводит оценку святого. Святой о себе объявляет в сокрушении сердца, что он последний грешник – «иметь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». Даже ещё прямее – без «быть может». Это не скромность и не гипербола, а реальное прикосновение святости, уже не принадлежащей человеку, сознавшему ничтожность сосуда, в который она влита» (А. Терц «Прогулки с Пушкиным»).
Истинный поэт в святом служении Слова. Поэтому и не могли понять критики-натуралисты человека, прикоснувшегося к святости. Не дано понять, что служение Слову выше натуры. Поступки Татьяны Лариной, Маши Троекуровой, как и Маши Мироновой, для которых любовь в горнем, а не в натуре трудны для восприятия привыкшим мир понимать плотски. Мир Татьяны и знаменитых пушкинских героинь в естестве любви, и потому предаваться натурализму они не в состоянии, это претило бы их воспитанию, это была бы изменой Творцу. А разве не любовь является смыслом жизни женского сердца. Господа социалисты, так ратующие за женскую свободу, ей отдают только животные инстинкты. Пушкин же знал в чем источник любви. И потому не дал своим любимым героиням снизойти до низменного, что не имеет никакого отношения к любви. Величие поэта ещё и в том, что он прозрел художественно путь человека. От Ветхого Завета к Новому. От натуры, мечты к Благодати. Он жил во «время мессианских ожиданий и приготовления» (Г. Флоровский).
Жил в те годы, когда совершилось величайшее чудо освобождения России от нашествия иноплеменников. Это было возрождение. Ничего удивительного, что эпоху, в которой творили Жуковский и Карамзин, Пушкин и Батюшков, Вяземский и Гоголь, Чаадаев и Дельвиг называют Ренессансом. Свободный дух вершил в умах и сердцах русских людей творческую работу. Святоотеческое предание и философия пытались придти к общему знаменателю. Избавлялись от «просвещенческих» иллюзий, отделяли от зерна плевелы, как когда-то святые отцы брали себе в союзники эллинских риторов, так богословие девятнадцатого века использовала труды тех же энциклопедистов, облекаясь в понятную для того века форму, используя философский язык, заполняя богословскую нишу. Язык Филарета, безусловно, отличается от языка братьев Лихудов. Язык Святителя несет в себе высокую ренессансность, этот язык прост. На этом языке говорил Сам Христос и Его Церковь. Душа получила доступ к Свету, к осознанию, что побеждается смерть. Именно смерть и ад победили в России, изгнав императора Наполеона. Победа Александра сродни победе Константина над Лицинием в 324 году. Крест Господень одержал верх над языческим франкмасонством. И уже не надо было спорить; необходимо было входить в Храм, принимая Сына, как когда-то это сделала Богородица. «Она неограниченно вручила себя желанию царя царей, и обручение Божества с человечеством навеки совершилось» (Св. Филарет Московский).
Так русская душа отвечала на призыв Христа, так русская душа освещалась, несмотря на все злокозни, которые вытворяла чужеродная сила. Русь вновь вступала в Священный Завет с Богом. И пусть был неудачный Священный Союз, но – ожило искреннее желание родить в себе Христа. Только, родив в себе Бога, возможно создать великую культуру. Её и творили великие святые: Филарет (Дроздов) и Игнатий (Брянчанинов), Серафим Саровский и Тихон Задонский, и многие их же Бог весть. Стряхивая чары екатерининских времен, Русь воссоздавала Церковь, восстанавливая прерванное царство Благодати, вновь и вновь рождая Христа и причащаясь Его Телу и Крови. «В восприятии Филарета Церковь и есть, прежде всего, Тело Христово, «союз единой жизни» в Нем, - не только союз единой власти, хотя бы и царственной власти Христа. И Церковь есть продолжающаяся Пятидесятница, - единство Духа Христова. До самого порога грядущего царствия славы, непререкаемой струею продолжится освещающейся ток благодати» (Г.Флоровский).
Русь усилиями святых при помощи Божией как в древние времена входила в историю, из которой едва не была выключена веком масонского «просвещения». Русский Ренессанс – это воцерковление. «Когда таинственное тело последнего Адама, которое ныне, Им Самим будучи слагаемо и составляемо, чрез взаимное сцепление членов, соответственным действием каждого из них, возрастает в своем составе, созиждется совершенно и окончательно; тогда воздвигнутое своею Главою, проникнутое Духом Святым, торжественно явит оно во всех своих членах единый образ Божий, и наступит великая Суббота Бога и человеков» (Филарет Московский).
Тогда время станет Вечностью. Тогда Русь войдет в чертоги Божественного Откровения. Вот оно таинство, которого жаждал Филарет и к которому призывал русскую культуру. И надо понять, что именно святые, знаемые и незнаемые, творили новую Русь. Не всеми это осознавалось, происходила борьба за человека, но, видимо, иначе в мире, который, по слову Апостола, лежит во зле, по-другому невозможно. В этом мире Русь оживала, и прорастали зерна Христового познания. Надо признать, что одни просвещались, другие – ослеплялись. В этом плане становится понятным факт разделения русской общественной мысли на западников и славянофилов. Вот что писал Николай Лосский: «В истории русской философии и особенно русской политической мысли яркий контраст представляют два взаимно противоположных направления – славянофильское и западническое. Старания славянофилов были направлены на разработку христианского миропонимания, опирающегося на учение отцов восточной церкви и православие в той самобытной форме, которую ему придал русский народ. Они чрезмерно идеализировали политическое прошлое России и русский национальный характер. Славянофилы высоко ценили самобытные особенности русской культуры и утверждали, что русская политическая и общественная жизнь развивалась и будет развиваться по своему собственному пути, отличному от пути западных народов. По их мнению, Россия призвана оздоровить Западную Европу духом православия и русских общественных идеалов, а также помочь Европе в разрешении её внутренних и внешних политических проблем в соответствии с христианскими принципами.
Западники, наоборот, были убеждены, что Россия должна учиться у Запада и пройти тот же самый этап развития. Они хотели, чтобы Россия усвоила европейскую науку и плоды векового просвещения. Западники мало интересовались религией. Если среди них и были религиозные люди, то они не видели достоинств православия и имели склонность к преувеличению недостатков русской церкви. Что же касается социальных проблем, то одни из них более всего ценили политическую свободу, а другие являлись сторонниками социализма в той или иной форме».
Однако разделение было более глубоким. Оно было в личностном отношении к России. Не знаю ни одного славянофила, который бы отрицал полезность европейского просвещения в положительном смысле этого слова, также не встречал (за исключением Печерина, но то же с оговорками) русского западника, не плачущего у русского креста и не преклоняющегося перед величием русского языка. В общих чертах Лосский прав. Но откроем жизнь каждого мыслителя того времени и обнаружим искреннюю боль по России. Эта боль была и в неправых суждениях о России, как, например, у Чаадаева. Но эта боль, заставляя думать о России, призывала к свету. Думаю, что тот же Чаадаев его непременно достиг.
Всякий, кто начинал с отрицания самобытного русского пути, неизбежно приходил к пониманию именно этой самобытности. Но для этого надо было быть откровенным и перед собой и перед Богом. Такой откровенностью Чаадаев обладал.
И хотя его относят к закоренелым западникам, трудно найти более страдающее русское сердце и искренне жаждущего величия России, но это величие вначале виделось ему на европейском пути. Видимо, о нем писал Пушкин, вычерчивая своего Онегина: «Уж он Европу ненавидит / С её политикой сухой». Эта эволюция всех любящих Россию. Вначале отрицать, потом – осознавать, что ты часть великого русского пути. И, всматриваясь в лицо Чаадаева, не должно забывать, что отрывочно судить философа недопустимо. Невозможно исключить из истории замечательной дружбы Пушкина и Чаадаева. Это была дружба двух великих русских сердец, вступивших в Русский Ренессанс. В этой дружбе происходит узнавание Чаадаева как личности, преданной России.
Чаадаев был человеком сражавшимся, по его словам, «с разнузданным патриотизмом», человеком, ищущим Истину, Бога. В дни печальные Крымской Войны он скажет: «Слава Богу, я не стихами, ни прозой не содействовал совращению моего Отечества с верного пути. – Слава Богу, я не произнес ни одного слова, которое могло бы ввести в заблуждение общественное мнение. – Слава Богу, я всегда любил свое Отечество в его интересах, а не в своих собственных. – Слава Богу, я не заблуждался относительно нравственных и материальных ресурсов своей страны. – Слава Богу, я не принимал отвлеченных систем и теорий за благо своей родины. – Слава Богу, успехи в салонах и кружках я не ставил выше того, что считал истинным благом своего Отечества. -  Слава Богу, я не мирился с предрассудками и суеверием, дабы сохранить блага общественного положения – плода невежественного пристрастия к нескольким модным идеям». Именно в этом заслуга Чаадаева, и потому относить его к каким-либо партиям было бы неправильным. Слишком правдив и велик, чтобы примыкать к частям, а не стремиться к целому. Вдумаемся в то, что он писал в своем первом «Философическом письме»: «Мы никогда не шли об руку с прочими народами, мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого, стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода… Мы живем настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя… Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы, так сказать, чужды самим себе. Мы так странно движемся во-времени, что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно… Исторический опыт для нас не существует, поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды… В нашей крови есть нечто враждебное всякому истинному прогрессу».
И сколько стрел обрушилось на философа, вырывая его мысли из контекста? Было восемь писем, написанные с 1829 по 1831 год. Первое – вышло в свет в 1836 году. И последовали громы на человека, взгляды которого уже прошли значительную эволюцию. Чаадаева критиковали за части, не прочитав целого, не желая услышать это целое. Не захотели увидеть становление европейца, вернувшегося в Россию. Его путь синонимичен пути петровского дворянина-волонтера, вернувшегося из Франции и увидевшего не так представляемую ему Русь. Во Франции революции, перевороты мысли, а в России – тишина и покой, застой во времени (Западно мыслящему трудно понять как можно жить в Божественном времени, он привык к солнечному). Чаадаев не видел исторического пути в западном понимании этого слова. И в этом он, безусловно, прав. Его европеизм не укладывался в русскую колесницу сознания, поэтому русский путь казался ничтожным. И Пушкин напишет своему другу: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно с вами не могу согласиться… Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора меня, - раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблен, - но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал». Это был исторический ответ и заблуждениям, и поискам. Но повторюсь, что, вглядываясь в Чаадаева, должно помнить, что начинал писать европеец, верящий в старую католическую и легитимную Европу. И эта же Европа разочаровывала на глазах. В сентябре 1831 года Чаадаев писал Пушкину: «Что до меня, у меня навертываются слезы на глазах, когда я вижу это необъятное злополучие старого, моего старого общества, это всеобщее бедствие, столь непредвиденно постигшее мою Европу».
Это же плач по Европе, плач по тому иллюзорному миру, которое создало европейское просвещение. В области мысли Европа очень хорошо оперировала категорическими императивами, но в области практической жизни, исторического духовного опыта пришли к полному духовному развалу. Этого развала не было в основаниях русской народной жизни, только своим самобытием уже доказывающим свое историческое существование. И сам Чаадаев скажет: «Народ русский народ певучий и не говорящий. В одной громогласной русской песне заключается более русской жизни, нежели как в целой книге русских летописей».
Перед нами взгляд русского, пишущего и думающего по-французски, жаждущего космического порядка на Руси, а потому и участия в общей европейской истории, в её крестовых походах, в её земном величии. Но истинное величие в упорядочении духовной жизни, чем и славилась латинская мудрость. Чаадаев пишет «некой даме, которая, по-видимому, желала посоветоваться…, как упорядочить свою духовную жизнь. В «Письме первом» Чаадаев советует этой даме соблюдать все обряды, приписываемые церковью. «Это упражнение в покорности, - пишет он - …, укрепляет дух». Без строгого соблюдения церковных обрядов можно обойтись только тогда, «… когда человек ощущает в себе верования высшего порядка сравнительно с теми, которые исповедует масса, - верования, возносящие дух к самому источнику всякой достоверности и в то же время не противоречащие народным верованиям, а, наоборот, их подкрепляющие».
 Чаадаев рекомендует «размеренный образ жизни», ибо только он соответствует духовному развитию. Он восхваляет Западную Европу, где «… идеи, долга, справедливости, права, порядка… родились из самих событий, образовавших там общество… входят необходимым элементом в социальный уклад» и составляют «… больше, чем психологию: - Физиологию европейского человека». Здесь Чаадаев, очевидно, имеет в виду дисциплинарное влияние римской католической церкви» (Н.О. Лосский).
Это влияние, как ему кажется, сформировало парламентаризм, право, уважение к человеческой личности. И разве найдется разумный человек, который будет против правопорядка, законности, соблюдения национальных интересов? И разве сегодня не этого желаем? Да и кто из нас в юности не был влюблен в романтическое прошлое Европы? Но юности свойственно подражание. И это подражание – парламентаризм, демократия. Зародившись в искаженном историческом обществе, эти два фрагмента общественного бытия пытались воссоздать мозаику европейского общества. Руси же, где мозаика, видимо, существовала, фрагментарность могла только повредить.
Красота Бытия, возможно, проявляется и в частностях, но более ясно видна в целокупности. К сожалению, вначале своего эволюционного пути Чаадаев увидел эту целокупность только в огромности русской территории: «Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы… И в общем мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений…» Это были искренние рассуждения человека, еще не понявшего, что Руси суждено было стать брением в руках Божьих, чтобы исцелить мир от ужасающей слепоты. Думающий и любящий Россию, неизбежно это осознает. Чаадаев к этому и шел. В 1837 году он напишет А.И. Тургеневу: «Как и все народы, мы, русские, подвигаемся теперь вперед бегом на свой лад, если хотите, но мчимся несомненно. Пройдет немного времени, и, я уверен, великие идеи, раз настигнув нас, найдут у нас более удобную почву для своего осуществления и воплощения в людях, чем где-либо, потому что не встретит у нас ни закоренелых предрассудков, ни старых привычек, ни упорной рутины, которые противостали бы им». Только тот, кто любит свое Отечество, скажет: «Россия призвана к необъятному умственному делу: её задача дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе» (Письмо Чаадаева к Тургеневу). И именно Россия, как верил философ, станет центром европейской цивилизации: «Мы призваны… обучит Европу бесконечному множеству вещей, которых ей не понять без этого. Не смейтесь: вы знаете, что это мое глубокое убеждение. Придет день, когда мы станем умственным средоточием, и наше грядущее могущество, основанное на разуме, превысит наше теперешнее могущество, опирающееся на материальную силу». И далее Чаадаев понимает, что Русь и Европа – два разных духовных полюса, соединение которых проблематично. Но, видимо, в этом путь России. «Пришедшая в остолбенение и ужас, Европа с гневом оттолкнула нас; роковая страница нашей истории, написанная рукой Петра Великого, разорвана; мы, слава Богу, больше не принадлежим Европе; итак, с этого дня наша вселенская миссия началась». Миссия в несении Света Христова. Мозаика Храма первобытна и первозданна, и его архитектура, несущая Красоту и величие, должна была просветить мир.
Но, безусловно, Чаадаев заблуждался, утверждая, что прошлое России равно нулю, что равноценно небытию. Небытие не может родить первозданное Бытие. Россия стала брением, и, видимо, в этом Провидение о ней. Кощунственно думать, что Господь забыл нас. Он даровал нам неповторимый лик, им, запечатлевая наше существование. Обладая Христовым Ликом, мы уже не могли не плодоносить. Входить же в европейскую семью, принимая западные ценности, означало потерю этнического лица. Собственное же лицо позволяло на равных вступать в спор с Европой. Даже не спор, а обозначение своего уникального пути, неизбежно должного удалиться от духовно гибельного Запада. Владимир Одоевский напишет в эпилоге романа «Русские ночи»: «Осмелимся же выговорить слово, которое, может быть, теперь многим покажется странным и через несколько времени слишком простым: Запад гибнет». Рождающееся русская философия и литература доказывала свою удивительную способность к творчеству. Творя, Россия становилась Обителью святости и чистоты. «Мы поставлены на рубеже двух миров: протекшего и будущего, мы новы и свежи, мы непричастны преступлениям старой Европы. Девятнадцатый век принадлежит России» (В.Ф. Одоевский).
Да, когда ощущаешь взрыв русского Возрождения и являешься его участником, то веришь в великое настоящее и будущее. На Западе – революционные потрясения, на Востоке: «на чистом небе русском загораются там и здесь мирные звезды, утешительные вестницы утра. Придет время, когда они сольются в яркую пучину света» (Надеждин).
Русский путь – это путь Света Христова, Свеча, своим горением, спасающая остальное человечество: «Если мы можем и их исправить, и сами не потерпеть вреда, то должны употребить на то все старания. Если же и они не исправятся, и мы получим вред, в таком случае необходимо их отвергнуть и бросить. От этого и они сами часто получают гораздо более пользы. Потому-то и Павел убеждал таким образом: Измите злаго от васъ самихъ и: да измется от среды васъ содеявый дело сие(1 Кор. 5:13,2). Пагубно, истинно пагубно обращение с злыми людьми. Ни так скоро пристает зараза, и короста губит подвергшихся этой болезни, как злые нравы людей порочных. Тлеть обычаи благи беседы злы (1 Кор. 15:33). И пророк также говорит: изыдите от среды их и удалитесь (Иер). Пусть же никто не имеет порочного друга» (Иоанн Златоуст).
Нежелание сливаться с Европой, и было желанием не сообщаться с порочным сообществом. Отсюда  все возрастающее стремление узнать свою историю, в которой русский человек будет находить много примеров воистину русского и православного величия. П.В. Киреевский напишет: «Я с каждым часом чувствую живее, что отличительное, существенное свойство варварства – беспамятность; что нет ни высокого дела, ни стройного слова без живого чувства собственного достоинства, что чувства собственного достоинства нет без национальной гордости, а национальной гордости нет без национальной памяти». А то, что мы не из не-бытия вышли, а являемся обладателями сокровищ, не говорит ли наш чудный фольклор? Николай Языков писал: «Тот, кто соберет сколько можно больше народных наших песен, сличит их между собою, приведет в порядок и проч., тот совершит подвиг великий… положит в казну русской литературы сокровище неоценимое и представит просвещенному миру чистое, верное, золотое зеркало всего русского».
Русь узнавала себя, обретая давно искомое лицо, Лицо так любимого её Христа.
Совершенно естественно начинается повальное увлечение русской сказкой и русскими устными преданиями, в которых была сокрыта бездна мудрости, такая сила, что невозможно ее одолеть. Эта сила - душа русского народа. Потебня,  братья Киреевские, Аксаковы заглянули в глубины русского национального сознания и были потрясены самобытностью и необычностью. Русь представлялась живым родником, тем самым пучком света и любви, без которых немыслимо Бытие. П.В. Киреевский собрал песню, в звуки которой хочется вслушаться и увидеть: «Машенька – Марья, что задумавшись сидеть / С подружками говоришь? – Мне подружки говорили, что весна скоро придет, Весна придет, солнце взойдет, Сгонит снеги и мороз, Расцветут в поле цветочки, Ракитовы кусточки. Между этих двух кусточков / Быстро речка протекла. Я на этую на речку / Гулять с милым выходила, Своё горе выносила. Мое горе великое: и не тонет, не плывет, и волною не несет, и прочь от бережка нейдет. Прибивало мое горе  Ко крутому бережку, Ко желтому ко песку. По этому песочку миленькой идет, В руках цветики несет, Мне, младой, отдает: - живи ж ты, моя любезная, и помни меня!»
Стихия света и поэзии  открылась изумленной интеллигенции. В русском языке, в этом кладезе, где скрывается сущее, необходимо искать путь, по которому следует идти. Это поняли те, кого принято называть славянофилами. Каждое русское слово несло и несет в себе глубинобытийственный смысл. У Александра Афанасьева встречаем, например: «В народных песнях Ладо до сих пор означает нежно любимого друга, любовника, жениха, мужа, а в женской форме  (Лада) – любовницу, невесту и жену; с тем же значением слово это встречается и в известном причитании Ярославны и в другом месте сказания о походе северских князей: «Жены руськия въсплакашась, аркучи: уже нам своих милых лад (мужей) ни мыслити, ни думою сдумати, но очима съглядати». В областных говорах: ладить – жить с кем согласно, любовно»; лад – супружеское согласие, любовь, в музыке: гармония; ладковать – сватать и примирять, лады – помолвка, ладило – сват, ладники – уговор о приданом, ладкиня (галици) – свадебная песня; ладный – хороший».
И недаром часто говорим о жизненном укладе, подразумевая наше стояние в Боге и Добре. Но, если говорим разлад, то это отсутствие лада с Богом и людьми. Таким образом происходит глубинное понимание русского слова. Именно этим и будут заниматься славянофилы, известные лингвисты, такие как Афанасьев, Потебня и Буслаев.
В Отечественном языке стремились увидеть суть русского народа ведущего слепого к просветлению. Если уже нет философских аргументов, то необходимо проводить уроки Отечественного языка. Вдумаемся в слова современного исследователя и педагога Василия Семенцова, который пишет: «К примеру,  слово нашего родного языка ум с точки зрения современной лингвистической науки является простым, то есть имеет один корень. В действительности же это слово сложное, состоящее из двух древнейших корней, именующих прообразы отечественного языка: у-*au- «понимать» - образ схватывания, улавливания (ср. имати – «брать, хватать»)  + мъ -*meudh- «стремиться к» - образ стрелы, летящей к цели (см. Этимологический словарь русского языка П.Я.Черных, т.1, с.289; 552). Буквально «понимать» + «стремиться к» = «понимание стремления» - способность и потребность человека улавливать летящую мысль; понимать, к какой цели стремится он сам и весь окружающий мир. В переводе с метафорического отечественного языка образов на наш родной язык смысл ума заключается в   понимании устремленности мира  к Богу.  Первый корень слова ум -*au-  тот же, что в словах явь, явный, явление, учение, ухо, слух.  Второй корень* meudh-  тот же, что в словах мысль, мудрость. Соответственно, этимологически достоверными толкованиями переносного смысла слова ум являются такие словосочетания, как явление мудрости, явление мысли, учение мудрости, внушение мысли, послушание мудрости».
 То есть, узнавая свой язык русский человек поймет и Свое назначение, во имя которого он пришел на  Землю. Русский человек всегда жил в системе единобожия и потому его мир, по сути, являлся православным. Ю. Миролюбов  скажет, что «религия славян не является многобожием, как у политеистов, а лишь альтерированным единобожием. Доказательством этого служит постоянное упоминание, как у ведийцев о «Едином Существе», об идентичности Перуна с Дажьбом, Святовида с Белобогом и Хоросом, Дажьба с Вышним и Ладо. Это лишь отдельные имена Сварога в его активности». Ну, называли же евреи Отца Яхве и ничего удивительного, что в русской транскрипции слышался Сварог. Главное, что уловили славянофилы было нравственно-здоровое чувство Света и Добра в русском народном сознании. И этот Свет изначальный необходимо сохранить, более того приумножить, соединить с Евангельским Откровением. По слову Чаадаева «стремится проникнутся истинами откровения» должен воистину каждый, кто хочет познать истину. И русский, познающий Истину и жаждущий быть самобытным, определил умственное движение николаевской эпохи. Русь хотела быть самобытной и просила, чтобы Запад понял её. В понимании надеялись обрести всеобщее человеческое согласие.
Герой «Русских ночей» Владимира Одоевского Фауст скажет: «Не бойтесь, братья по человечеству! Нет разрушительных стихий в славянском Востоке – узнайте его, и вы в том уверитесь; вы найдете у нас частию ваши же силы, сохраненные и умноженные, вы найдете и наши собственные силы, вам неизвестные, и которые не оскудеют от раздела с вами. Вы найдете у нас зрелище новое и для вас доселе неразгаданное: вы найдете историческую жизнь, родившуюся не в междоусобной борьбе между властию и народом, но свободно, естественно развившуюся чувством любви и единства, вы найдете законы, изобретенные не среди волнения страстей и не для удовлетворения минутной потребности, не занесенные чужеземцами, но медленно, веками поднявшиеся из недр родимой земли; вы найдете верование в возможность счастия не одного большого числа, но в счастие всех и каждого; вы найдете даже в меньших братьях наших то чувство общественного единения, которого тщетно ищете, взрывая прах веков и вопрошая символы будущего; вы поймете, отчего ваш папизм клонится к протестантизму, а протестантизм к папизму, т.е. каждый к своему отрицанию, и вы поймете, отчего лучшие ваши умы, углубляясь в сокровищницу души человеческой, нежданно для самих себя выносят из оной те верования, которые издавна сияют на славянских скрижалях, им неведомых; вы изумитесь, что существует народ, который начал свою литературную жизнь, чем другие кончают, - сатирою, т.е. строгим судом над самим собою, отвергающим всякое лицеприятие к народному эгоизму; вы изумитесь, узнав, что есть народ, которого поэты посредством поэтического магизма, угадали историю прежде истории – и нашли в душе своей те краски, которые на Западе черпаются из медленной, давней разработки веков исторических вы изумитесь, узнав, что существует народ, понимающий музыкальную гармонию естественно, без материального изучения; вы изумитесь, узнав, что не все мелодические дороги истоптаны и что художник, порожденный славянским духом, один из членов триумвирата (Мендельзон-Бартольди, Берлиоз, Глинка), сохраняющего святыни развращенного, униженного, опозоренного на Западе искусства, нашел путь свежий, непочатый; наконец, вы уверитесь, что существует народ, которого естественное влечение – та всеобъемлющая многосторонность духа, которую вы тщетно стараетесь возбудить искусственным средствами; вы уверитесь, что существует народ, которого самые льды и снега, вас столько устрашающие, заставляют невольно углубляться внутрь, а извне побеждать враждебную природу; вы преклоните колено перед неизвестным вам человеком, который был и поэтом, и химиком, и грамматиком, и металлургом, прежде Франклина низвел гром на землю – и писал историю, наблюдал течение звезд – и рисовал мозаик стеклом, им отлитым, - и в каждой отрасли подвинул далеко науку; вы преклоните колено пред Ломоносовым, этим самородным представителем многосторонней славянской мысли, когда узнаете, что он, наравне с Лейбницем, с Гете, с Карусом, открыл в глубине своего ту таинственную методу, которая изучает не разорванные члены природы, но все её части в совокупности, и гармонически втягивает в себя все разнообразные знания. Тогда вы поверите своей темной надежде о полноте жизни, поверите приближению той эпохи, когда будет одна наука и один учитель, и с восторгом произнесете слова, не замеченные вами в одной старой книге: «человек есть стройная молитва земли» (де Сен-Мартен)».
Правда, для этого надо Европе услышать Россию, в чем искренне сомневаюсь, но во что так хотелось верить в начале 19-го века. Россия исторически обречена на желания единства. В этом её сила и одновременно слабость. Ибо, желая единства, иногда забываем, что есть те внешние силы, которые жаждут не единения, но нашего уничтожения. Русь же издревле стремилась к целокупности Бытия. Вера русского основана на поклонении Единому Богу. Это ещё Прокопий Кесарийский отмечал  в своей «Войне с готами»: «Анты поклоняются единому Богу Отцу, всего живущего». Поклоняются и верят, что без Бога нет никакого жизненного смысла. Весь строй русского человека только тогда получается организованным и системным, когда Истина становится частью его миробытия. Это понимал и Чаадаев, когда советовал «…целиком положиться на те столь частые случаи, когда мы сильнее всего подпадаем действию религиозного чувства на нашу душу, и нам кажется, что лишились лично нам принадлежащей силы и против своей воли влечемся к добру какою-то высшей силой, отрывающей нас от земли и возносящей на небо. И вот тогда именно, в сознании своей немощи, дух наш раскроется с необычайной силой для мыслей о небе, и самые высокие истины сами собой потекут в наше сердце» (Письмо второе).
Думаю, эти слова ещё более убедят нас в условности разобщенности между западниками и славянофилами. Убедят в том, что каждый представитель этих условных направлений безумно любил Россию и ей страстно желал Добра и Света. И те и другие хотели всеединства, и те и другие ощущали, что исходят из общего источника, открыв который обнаружат всеединое целокупное Бытие. К нему шла русская философская мысль. Оттого-то душа Чаадаева жаждала воссоединения с Европой, в этом видя путь к всеединству. Потому и скорбел о разделении Церкви. Об этом и Пушкин скорбел, когда в октябре 1836-го года писал тому же Чаадаеву (письмо осталось неотправленным): «Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединило нас от остальной Европы и что мы не принимали участие ни в одном из великих событий, которые её потрясали, но у нас было свое особое предназначение». И надо полагать, что и Чаадаев был с этим согласен.
Мы имеем общий с Европой корень. Русская цивилизация немыслима вне Европы. Посмотрите историю великих переселений, сближений и отторжений с античной, римской и византийской цивилизациями. Это прошлое, связующее нас, заставило воскликнуть Пушкина: «Разве не находите вы чего-то значительного в положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы?»
Достаточно вспомнить глубинные династические связи древнерусских князей практически со всеми европейскими дворами. Да, монгольское нашествие создало определенные проблемы, разорвавшие наши связи с Европой. Но разве не Европа уже в 1204-м году оборвала нити, на которых держалось европейское единство. Надо помнить о том, что христианский мир до 1204 года практически был единым. Если угодно, официальное разделение 1054-го года было известно лишь малому кругу лиц. Именно Запад, разрушив Новый Рим, нарушал целокупность Бытия. И, как это не парадоксально, именно монгольский ураган спас островки всеединства и всеобщности. И Русь узнала свое предназначение: быть с Христом не философски, но богословски; быть в Нем, чтобы быть в Царствии Божьем уже здесь на земле, а не проводить время в столетних войнах и бойнях Алых и Белых Роз. Русь спасала цивилизацию на Куликовском поле, а Европа резалась при Пуатье и Азенкуре, сжигала Яна Гуса и преспокойно взирала, как режут собственных христиан после  Никопольского побоища в Болгарии в 1396 году.
Пушкин тысячу раз прав, говоря о высоком назначении Руси, и так же прав Чаадаев, болеющий  язвами нашей страны. И это подтверждение находим в письме Пушкина к Чаадаева: «Поспорив с Вами, я должен Вам сказать, что многое в Вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что общественная жизнь – грустная вещь, что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы Ваши исторические воззрения Вам не повредили…»
Повредили и недопоняли, стали называть чаадаевщиной, глумящейся, по словам Киреевского, «над могилами отцов». Прав ли Киреевский? Лишь отчасти неправ, ибо не увидел стремление к целокупности, ошибочно выводимого Чаадаевым из европейского католицизма. Это был мутный источник. Это Киреевский знал, но  стремления к всеединству Чаадаева не понял и его истинного желания достичь человеческого совершенства, а значит обличать несовершенства земного отечества ради того, чтобы достигли небесного. Да и, правда, нельзя восхвалять земное в ущерб небесному. Но в том все и дело, что оба направление смутно чувствовали в Руси небесную правду. Достижение этой правды Чаадаев связывал с двумя силами, господствующими в человеческой жизни: «Одна из них находится внутри нас, – «несовершенное», а другая стоит вне нас – «совершенная». От этой «совершенной» силы мы получаем «…идеи о добре, долге, добродетели, законе…» (Письмо третье; 31).
Они передаются от поколения к поколению благодаря непрерывной преемственности умов, которое составляет одно всеобщее сознание. «Да, сомненья нет, имеется абсолютное единство во всей совокупности существ… это факт огромной важности, и он бросает чрезвычайный свет на великое Всё: он создает логику причин и следствий, но он не имеет ничего общего с тем пантеизмом, который исповедует большинство современных философов…(Письмо пятое;46)… Как едина природа так, по образному выражению Паскаля, вся последовательная смена людей есть один человек, пребывающий вечно…» (Письмо пятое;49) (Н. Лосский, История русской философии).
Таким образом, размышляя о России, философ, безусловно, исходил из её места в общечеловеческом пространстве. Собственно не будем забывать, что историческое познание России только начиналось, и те же письма Чаадаева способствовали её более глубокому пониманию. Не только Карамзин, но и Пушкин, Лажечников, Николай Полевой, Загоскин и даже пресловутый Булгарин обращались именно к прошлому страны, в которой открывались первозданные пласты и такие истины, что и Европа только начинала познавать. Это истины самоотверженного служения Любви, Богу и Свету.
Русский человек заглянул в себя и понял, что «Мы – русские, обитатели шестой части света, называемой Россия» (Краевский). Эта истина, подчеркивающая наше евразийство, а значит и определяющая нас как мировой этнос. И потому соотносить нас с кем-либо в николаевскую эпоху означала нормальную попытку самоопределения. Доискаться правды – вот искренний порыв деятелей данной эпохи. И великие наши мыслители воистину служили Истине, невзирая на лица. Те же, кто не искали искренне, позабыты. Хорошо сказал Владимир Одоевский: «Поэт не должен принадлежать ни к какой партии – как священник, как судья; партии не его дело; в мире искусства, как в мире божества, нет партий; когда поэт выходит на площадь, тогда он не поэт более – он перестает действовать инстинктуально, выходит из тог положения духа, где время и пространство, прошедшее, настоящее и будущее не существует; дело поэта – мир между всеми и торжество искусства. Лишь с этой высоты, он должен низводить взор на подлунное. Как скоро поэт выходит из своего инстинктуального положения, тогда, по выражению древних, он перестает быть вдохновлен богами, тогда он только человек и, как человек, обуревается страстями, принимает в руководство земной разум вместо ума небесного и ошибается в пророчествах, тогда как истинный поэт никогда не ошибается» (Русские ночи» Дополнения. С. 199-200).
Не ошибался Пушкин, показывая в «Борисе Годунове» такую историю, где и Шекспир «отдыхает» при всем его величии. Пушкин увидел русскую свободу, проявленную в молчании, и это молчание величественнее и трагичнее всех европейских революций: оно рождено правдой Божией, заложенной в русских сердцах изначально. И эту Правду отражает поэт беспристрастно. Могут возразить, что есть поэты, служащие партии и почитаемые великими. Это – неправда, ибо всякое служение части не может быть признано великим. Великое – в целом. Вот аксиома. Часть есть часть. Отдает провинциальностью. Разве можем назвать великими тех, кто служили разобщению и ненависти. Но разве не было великих, служивших одной идее, искренне ведущих за собой людей? Да, были. Можно вспомнить Наполеона, наших масонов-декабристов, вождей пролетарского и национального социализма. Но, вспомним, их сила – в стремлении к всеобщности. Только единство даровало им победу. Однако стоило народу узреть, что единство является лжеединством, как «великие» обращались в прах. Что касается искусства, то ещё проще. Господь дарует талант, и человек пользуется им либо во имя Божие, либо (и в этом премудрость Божия) против Бога. Достаточно указать на Маяковского: прекрасный талант, когда призывает к любви и всеобщности, такая мощь в тоническом стихе, и как жалок в своих буффонадных мистериях и агитках. Невозможно подгонять жизнь под свои схемы. Там, где отходят от своих схем, рождается жизнь, величие и любовь, а где втискивают песню в маску, там – боль и печаль. И уже совсем не смешно. Почему и уваровская фразеология в какой-то степени потерпела поражение? Потому что хорошее начинание стали вводить казенно-бюрократически, тем самым, потеряв соль проблемы. Хотели ликвидировать эгоистическое начало, но при этом сами проявляли тупой и глупый эгоизм. Призывали к просвещению, а потом, по словам Надеждина, вешают просветителей. Тех, кто призывал не в правительственном вестнике к пробуждению народных начал отправляли в ссылку, не понимая их благих побуждений (особенно это касалась славянофилов, лояльных правительству). Жаждали обретения русскости, но при этом не разрешали даже носить русские бороды. Русская же душа стремилась к всеединству и наша великая литература в лице своих достойных представителей это интуитивно передавала. Заслуги Пушкина и Чаадаева неоценимы. Их путь есть путь отказа от эгоизма ради великого русского будущего. «Наше «пагубное я» в какой-то мере разобщает человека с «природой всеобщей». «Время и пространство – вот пределы человеческой жизни, какова она ныне». В результате такого разобщения нам является внешний мир. «Необходимо только иметь в виду, что количеств, собственно говоря,  в природе не существует… Действительные количества, т.е. абсолютные единицы, имеются лишь в нашем уме…» (Чаадаев. Письмо четвертое, 38).
Прочитав критику чистого разума Канта, Чаадаев зачеркнул название книги и по-немецки написал» «Apologete adamitischer Vernunft» («Апология адамовского разума).
Он, очевидно, считал, что Кант изложил учение не о чистом разуме, а о разуме, извращенном грехом.
«Христианское учение рассматривает совокупность всего на основе возможного и необходимого перерождения нашего существа…». Это означает, «…что наша ветхая природа упраздняется и что зарождается в нас новый человек, созданный Христом…» («Письмо третье», 30). «Удивительное понимание жизни, принесенное на землю создателем христианства; дух самоотвержения; отвращение от разделения; страстное влечение к единству; вот что сохраняет христиан чистыми при любых обстоятельствах. Так сохраняется раскрытая свыше идея, а через неё совершается великое действие слияние душ и различных нравственных сил мира в одну душу, в единую силу. Это слияние – все предназначение христианства. Истина едина: царство божие, небо на земле, все евангельские обетования – все это не что иное, как прозрение и осуществление соединения всех мыслей человечества в единой мысли; и эта единая мысль есть мысль самого Бога, иначе говоря, - осуществленный нравственный закон» («Письмо седьмое»). «Как известно, христианство упрочилось без содействия какой бы то ни было книги… Его божественный разум живет в людях, таких, каковы мы и каков он сам, а вовсе не в составленной церковью книге» («Письмо восьмое»). «И вот почему упорная привязанность со стороны верных преданию к поразительному догмату о действительном присутствии тела Христова в евхаристии и их не знающее пределов поклонение телу спасителя столь достойны уважения» Этот догмат об евхаристии «сохраняется в некоторых умах… нерушимым и чистым… Не для того ли, чтобы когда-нибудь послужить средством единения между разными христианскими учениями» («Письмо восьмое») (Н. Лосский «История русской философии». С.70-71).
Вот где сила и слабость чаадаевской концепции. Он жаждет единства, но забывает, что не может быть единства у Истины с ересью, ибо католицизм, стремясь к единству, поглотит Православие организационно. Известна воинственность и нетерпимость католицизма, использование всех средств для достижения цели. Русь же сильна именно Правдой. Этой Правды и опасаются европейские народы, называя нас варварами за то, что мы держимся предания и традиций; за это против нас совершают гнусности, боясь нашей Доброты и огромности, нависающей над маленькой Европой.
А Россию искренне воспринимали брением земным, способным излечить Европу, многие философы и богословы. Слюна Господня землю, обремененную грехом, почерневшую от преступлений, творила святой, освобождая и возрождая.
Именно миссию Свободы и должна была нести Россия. Это виделось парадоксальным, учитывая, что сама Россия являлась крепостнической державой. Однако, заложенная в сердце православная закваска, неизбежно научала Свободе. Вспомним Пушкина: русский человек всегда внутренне свободен, несмотря на сословные различия и социальное неравенство. В этом его жизненная сила. Именно поэтому Русь победила механизированную Европу, люди которой давно утеряли свою христианскую личностность и самость. Лишенные внутренней духовной свободы европейцы в1813-14 году с удивительной легкостью открывали свои столицы русскому медведю, который, к их удивлению, проявлял великодушие и был вовсе не кровожаден по отношению ни к покоренным полякам, ни к освобожденным немцам и французам. Кстати, о поляках. Польской вопрос не наш вопрос, он был навязан нам Пруссией и Австрией. Россия хотела вернуть свои исконные русские земли, что и сделала в конце восемнадцатого века. Не вина России, что Польша пошла за Наполеоном восстанавливать Речь Посполитую. И если бы не Россия, то вряд ли сохранен был бы польский этнос как таковой. В прусской и австрийской Польше поляки были практически германизированы. И только в русской части поляки имели национальную, военную и культурную автономию. Но этого мало, польская элита хотела так называемого величия Речи Посполитой. Забывая, что это величие строилось на крови русского народа, на его уничтожении как этноса. Пятьсот лет непрерывной вражды с Россией превратили великий оплот славянства против Германского натиска на Восток (вспомним великую грюнвальдскую победу, где мы сражались вместе) в откровенное ничтожество. Россия предложила Польше в лице Александра I сотрудничество, союзные отношения, стать равной среди равных народов, сохраняя этническое лицо. К сожалению, польская элита была не готова к этому. Они согласны, как сегодня, быть пешкой в европейской игре, но только не с Россией. Их величие – часть Европы, послушно и спесиво исполнять холопски роль авангарда Западной Европы (как же мне этническому поляку это тяжело осознавать). Но могла ли объективно Польша ужиться в одном оркестре с Россией? Безусловно, русский интеллект способен воспринимать другие народы. Достаточно посмотреть на русско-татарский симбиоз. Воистину уникальное явление в истории. Народы России многоконфессиональны, это не пугает. Они не существуют, они живут полнокровно и масштабно. Они живут в России, понимающей свое предназначение. В письме Александру Тургеневу Чаадаев  в 1835 году писал, что «…нам нет дела до крутни Запада, ибо сами-то мы не Запад; что Россия, если она только уразумеет свое призвание, должна принять на себя инициативу проведения всех великодушных мыслей, ибо она не имеет привязанностей, страстей, идей и интересов Европы. И почему бы я не имел  права сказать и того, что Россия слишком величественна, чтобы проводить национальную политику; что её дело в мире есть политика рода человеческого; … что император Александр прекрасно понял это и что это составляет лучшую славу его, что провидение создало нас слишком сильными, чтобы быть эгоистами, что оно поставило нас вне интересов национальностей и поручило нам интересы человечества; что все наши мысли в жизни, в науке, искусстве должны отправляться от этого и к этому приходить: что в этом наше будущее, в этом наш прогресс… таков будет логический результат нашего долгого одиночества: все великое приходило из пустыни» (Литературное наследство», ХХII – ХХIV, 16,17).
Да, великое, действительно, рождалось в пустынях. В пустыни уходили, когда понимали, что мир не соответствует Христову Царству. Идея, высказанная Чаадаевым не близка ли славянофилам? И путь России, не всечеловеческий ли? Не об этом ли Достоевский говорил в своей знаменитой пушкинской речи. Господь, возможно, посылал Россию искупаться и стать одновременно святым брением. Может быть, Русь и не согрешала, как не согрешал и слепец с его родителями, но ей предназначен – Великий путь. Русь победила не только на полях сражений, она побеждала, творя уникальный Русский РЕНЕССАНС. Это было чудо исцеления. Русь обретала Христа интеллектуально. Её интеллигенция начинала приходить к Богу. Конечно, этот приход был трудным, но самое главное, он произошел. Да, основная масса дворянской элиты ещё будет масонской и атеистичной; да ещё будут насмехаться над святынями, а праведников называть мракобесами и эпигонами тьмы, «Но, как я сказал, ложь всегда изобличает сама себя тем, чем думает повредить истине, а истину обнаруживает сильнее» (Иоанн Златоуст).
Яростно будут нападать на Церковь Белинский и иже с ним, но эти нападки только нравственно укрепят Достоевского и его сподвижников; хуления атеистов ещё боле возбуждали в православных веру и требовали духовного окормления. В те годы, когда формировались гегелевские кружки, Русь все-таки возвращалась к заветам старчества, которое буквально пронизывало русскую жизнь. Наконец-то, в николаевскую эпоху приходило осознание того, что уже вошли в меру совершенного возраста и способны без западных учителей отвечать на вопросы, заданные во времени и пространстве. Это возвращение к Истине происходило повсеместно. Возрождались монастыри, где все более и более укреплялись  ученики Великого Паисия Величковского, творивших Христову Русь, которая пила из афонского родникового источника. Русский человек встретился с Богом, воочию прозревал и говорил с Ним. Это был настоящий Ренессанс, можно даже сказать, что Русь переживала настоящий духовный и художественный Ренессанс. Это был взгляд в себя, создание в себе иного человека, приближенного к Богу. Мы возвращали себе учение, которое у нас пытались отнять «просветители», масоны-атеисты и революционная интеллектуальная элита: мы обращались внутрь себя, как учили святые отцы. Святой Паисий, приводя примеры этого возвращения в себя, путем умной молитвы ссылается на святых подвижников древней Матери-Церкви: именно у них должно учиться, чтобы обрести истинный свет, а это обретение отцы называли художеством. Святой Паисий скажет, «что Божественные отцы наши называли это священное мысленное делание молитвы – художеством». Святой Иоанн Лествичник в Слове 27-м о безмолвии, уча о таинстве умной молитвы говорит: «Если ты основательно изучил это художество, то не можешь не знать, что говорю. Сидя на высоте, наблюдай, если только умеешь, и тогда увидишь: как, когда, и откуда, и сколько, и на какие тати приходят, чтобы войти и украсть твои грозды. Страж этот, утомившись, встает и молиться; потом опять садиться и мужественно принимается за прежнее делание».
Святой Исихий, пресвитер Иерусалимский, об этой Священной молитве говорит: «Трезвение есть духовное художество, совершено с помощью Божиею, избавляющее человека от страстных помыслов и слов, и лукавых дел». Святой Никифор Постник, говорит об умной молитве так: «Придите, и объявлю вам художество, или лучше – науку вечного, лучше же – небесного жительства, вводящую делателя своего без труда и безопасно в пристанище бесстрастия».
Художеством же святые отцы, как показано, называют эту святую молитву, думаю, потому, что как художеству человек не может научиться самостоятельно без искусного художника, так и мысленному деланию молитвы, без искусного наставника навыкнуть невозможно. Но дело это, по святому Никифору, «и многим, или даже и всем, приходит от учения; редкие же без учения, болезненного делания и теплотою веры, прияли его от Бога. Церковное правило по уставу и священным церковным книгам, которые православные христиане, мирские и монахи, должны ежедневно, как дань, приносить Небесному Царю, может всякий грамотный устно читать и совершать без всякого учения. А умом в сердце приносить Богу таинственную жертву молитвы, так как это духовное художество, без научения, как выше сказано, невозможно».
И это научение множилось по всей Руси великой. Один за другим открываются монастыри, школы при монастырях, духовные училища, и наш народ потянулся к ним, ибо видел в них не фарисейство, но живую и простую сердечную веру, в оптинских, например, старцах обретали Богочеловекобытие. В Оптиной Пустыне народ узрел «столп и утверждение истины», который обжигал Русь своей любовью. Именно в николаевскую эпоху в Оптине поселился старец Леонид, ставший продолжателем дела Святого Паисия Молдавского. На Русь вернулось старчество, а, значит, вернулась благодать Божия. И это не являлось заигрыванием с Богом, это была настоящая учительская работа по спасению души человеческой. И в этом делании старцы не взирали на лица и сословия. Вот что пишет о старце Леониде (во схиме Лев) отец Сергий Четвериков: «К нему стали приходить люди всех классов и состояний – купцы, помещики, крестьяне, мещане, священники, не говоря уже о монахах и монахинях. И все получали от него полезный совет и утешение в постигшем их горе. С каждым годом возрастало стечение к нему народа. Однажды приехал из соседнего Козельска уездный протоиерей и, увидев старца, окруженного толпой крестьян, сказал: «И охота вам, батюшка, так утруждать себя и возиться целые дни с народом…» Старец ответил: «Конечно, по-настоящему это – дело ваше, мирских иереев, но так как у вас для этого мало времени, то поневоле приходится возиться с народом нам – инокам». Недалеко от Оптиной проживал богатый помещик, человек гордый, крутой и своенравный. Семнадцать лет не был он на исповеди и, имея взрослых сыновей и дочерей, завел незаконную связь со своею крепостною женщиною. Слухи о прозорливом старце Леониде дошли до него, и он пожелал посмотреть старца. Старца предупредили об этом. И вот, когда помещик вошел в его келью, старец, сидя, по обыкновению, на кровати, среди своих учеников, прикрыл глаза свои сверху рукою, в виде козырька, как бы всматриваясь попристальнее в лицо входящего, и сказал грозно: «Вот идет остолопина смотреть грешного Леонида! А сам, шельма, семнадцать лет не был на исповеди». Пораженный непривычным для гордого барина обращением старца, помещик пожелал исповедаться у него и просил настоятеля Оптиной Пустыни переговорить об этом со старцем. Старец согласился исповедовать помещика, но положил на него епитимью и не допустил до причащения Святых Тайн, пока он не разорвет свою незаконную связь. Возвратившись домой, помещик через некоторое время отослал от себя сожительницу, к большой радости своих детей, приезжавших в Оптину Пустынь благодарить старца за его строгость» («Правда христианства, с. 359»).
В этой учительной строгости спасение и жизнь. Конечно, не все так поступали как этот помещик: кто-то уходил озлобленным, как и те фарисеи, не пожелавшие признать великого чуда сотворения Христом нового человека. Ведь осветив землю, Господь создавал из этой земли Церковь, признающую Его Личностью и Богочеловеком. Необходимо помнить, что краеугольным камнем всех  христологических споров являлась именно Личность Иисуса Христа, а значит и того, кого Он сотворил. Обезличив Христа и Его Чудо, книжники разбожествляли человека, низводя его до уровня животного, лишая духовного художества, лишая права быть свободным. Именно этого права лишали человека масоны всех мастей, начиная с древних иудеев, прародителей масонов, завершая сегодняшними искателями кодов. Вспомним Белинского, писавшего: «Общество всегда правее и выше частного человека, и частная индивидуальность только до той степени и действительность, а не призрак, до какой она выражает собою общество». Это ли не гимн рабовладению со стороны того, кто рьяно выступал против рабства. Нежелание признать Истину в величайшей простоте может привести к страшному. И до этого страшного и договорился в письме к Боткину наш великий критик: «Я начинаю любить человечество маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную».
Вот и пытались истребить господа левые гегельянцы, но истребляли при этом свою душу, запутываясь в собственных рассуждениях. Понимали, что их бунт против Личности - отвратительнейший призыв к самому что ни на есть омерзительнейшему рабству, причем рабству не только физическому, что ещё можно стерпеть, но – духовному, когда человека низводят до растительного уровня, и он этого не понимает. Вот он настоящий социализм. Обезличить, обезбожить, создать скотоподобное существо и управлять им, давая минимальные радости и плотские утехи, как, например, проведение краснознаменных демонстраций, увеселительных дискотек, похожих на вальпургиевы ночи, и бесконечного ликбеза, обучающего человека, что только труд делает его свободным, а совесть – понятие химерное, но не духовное. Человеческое общество представлялось коллективом, ведущим образцовое стадно-скотское существование.
И поделом бы так думали молодые искатели истины. Молодости свойственно ошибаться. Конечно, больно наблюдать из сегодняшнего дня. Во что все обернулась, история показала. Сколько жертв, унижений, лишений пришлось вынести всей Европе, предавшейся в лапы Левиафана. Ещё печальнее наблюдать, как ветераны платоновского котлована, желают нынешним детям прожить такую же несчастную жизнь, полную страданий и смерти, как и они. Вместо покаяния ещё большая гордыня и продолжения участия в бесовских игралищах и парадах. А Господь продолжает взывать к нам, чем оправдаемся? «Я дал время для того, чтобы вы научились искусству благочестия; Зачем же истратили это время даром и попусту? Зачем не ходили постоянно к учителю и не внимали словам его? А что действительно благочестие есть искусство, послушай, что говорит пророк: придите чада, послушайте мене, страху Господню научу вас (Пс.,33,11). И в другом месте: блажен человек, его же аще накажеши Господи, и от законно Твоего научити его (ХСIII, 12). Итак, когда напрасно истратишь время, какое будешь иметь оправдание» (Иоанн Златоуст).
А время коротко. И жизнь личная, как и история имеют свое окончание. И надо помнить, что финал может быть со Христом, если следуем Ему, или – в бездне. Но спрос будет обязательно, все станем перед Богом на Суде Его в конце жизненного пути своего. Что ответим? Не надо ли вспомнить николаевскую эпоху, когда до земли кланялись Господу, чтобы торжествовать в горнем царстве. В этой эпохе созидалась не только духовная свобода, но и – физическая. Придет понимание ценности человеческой личности, уважение к таланту и дару, которыми одаривает Господь людей. Это даже Белинский понял, ставший пламенно отрицать философию Гегеля. Вот что он писал Боткину в 1841 году: «Субъект у него не сам себе цель, но средство для мгновенного выражения общего, а это общее является у него в отношении к субъекту Молохом, ибо, пощеголяв в нем (в субъекте), бросает его, как старые штаны… Благодарю покорно, Егор Фёдорович, кланяюсь вашему философскому колпаку; но со всем подобающим вашему философскому филистерству уважением, честь имею донести вам, что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестницы развития, я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр., пр., иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головой. Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братий по крови, - костей от костей моих и плоти от плоти моея… Судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судеб всего мира и здравия китайского императора (т.е. гегелевской Allgemeinheit)».
Итак, личность, ищущая свободу, - вот сущность, которой должно служить - вот путь, по которому следует идти. Но, к сожалению, на пути к Свободе, многие путались, искали не в той стороне. Это, конечно же, касается Белинского и Герцена. Они сами путались и смущались, и других смущали и соблазняли. А ведь и у того же Белинского были прозрения. Достаточно вспомнить, написанную им за полгода до смерти статью «Взгляд на русскую литературу 1847 года», в которой отмечалось: «Искупитель рода человеческого приходил в мир для всех людей… Он – сын Бога – человечески любил людей и сострадал им в их нищете, грязи, позоре, разврате, пороках, злодействах… Но божественное слово любви и братства не втуне огласило мир».
Воистину это слово спасало и направляло русского человека в Храм Божий, где происходила великая литургия и таинство Свободы и Любви. Да, не все желали услышать Слово, ибо казалось им, что они и так просвещены сверх меры. И не им учится Добру и Любви у простецов. Иоанн Златоуст скажет: «И не просто заметил евангелист, что это слышали бывшие со Христом фарисеи и сказали: еда и мы слепы есмы? – но чтобы напомнить тебе, что это были и те самые, которые прежде отстали от Него и потом бросали в Него камни. Некоторые, действительно, без твердой веры следовали за Ним, и потому легко переходили на сторону противников. Как же Он доказывает, что Он не обманщик, но Пастырь? Представляет признаки того и другого, как5 пастыря, так и обманщика-губителя, и чрез то дает им возможность открыть истину. И во-первых, показывает, кто обманщик и тать, заимствуя это название из Писания и говоря: аминь, аминь глаголю вам: не входяй дверьми во двор овчий, но прелазяй инудь, той тать есть и разбойник (Иоанн, Х,1). Заметь признаки разбойника: во-первых, он входит не явным образом; во-вторых, не по Писаниям, что и значит: не дверьми. Здесь Христос указывает и на тех, которые были прежде Него, и на тех, которые явятся после Него: на антихриста и лжехристов – Иуду и Февду и другим им подобных. И справедливо назвал Писание дверьми. Оно приводит нас к Богу и отверзает путь богопознания; оно производит овец, оно охраняет и не позволяет привходить волкам. Подобно какой-либо надежной двери, оно заграждает вход еретикам, поставляет нас в безопасности от всего и не позволяет впасть в заблуждение. И если мы сами не откроем этой двери, то будем недоступны врагам». То есть следование Святому Писанию заключает в себе охранение и спасение, дает право быть светильником Свободы, Любви и Вдохновения, ибо в Писании обретаем общение со Словом. Так исполняется древняя заповедь пророка, что преподобен с преподобным будеши. Итак, Истина в следовании за Христом.
   Глава 10
           «Истинно, истинно говорю вам: кто не дверью входит во двор овчий, но перелазит инуде, тот вор и разбойник; а входящий дверью есть пастырь овцам. Ему придверник отворяет, и овцы слушаются голоса его, и он зовет своих овец по имени и выводит их. И когда выведет своих овец, идет перед ними; а овцы за ним идут, потому что знают голос его. За чужим же не идут, но бегут от него, потому что не знают чужого голоса. Сию притчу сказал им Иисус; но они не поняли, что такое Он говорил им. Итак, опять Иисус сказал им: истинно, истинно говорю вам, что Я дверь овцам. Все, сколько их ни приходило предо Мною, суть воры и разбойники; но овцы не послушали их. Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и войдет, и выйдет, и пажить найдет. Вор приходит только для того, чтобы украсть, убить и погубить. Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком.
Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец. А наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка, и оставляет овец, и бежит; и волк расхищает овец, и разгоняет их. А наемник бежит, потому что наемник, и нерадит об овцах. Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают Меня. Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца; и жизнь Мою полагаю за овец. Есть у Меня и другие овцы, которые не сего двора, и тех надлежит Мне привести: и они услышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь. Потому любит Меня Отец, что Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее. Имею власть отдать ее и власть имею опять принять ее. Сию заповедь получил Я от Отца Моего.
От этих слов опять произошла между Иудеями распря. Многие из них говорили: Он одержим бесом и безумствует; что слушаете Его? Другие говорили: это слова не бесноватого; может ли бес отверзать очи слепым? Настал же тогда в Иерусалиме праздник обновления, и была зима. И ходил Иисус в храме, в притворе Соломоновом. Тут Иудеи обступили Его и говорили Ему: долго ли Тебе держать нас в недоумении? если Ты Христос, скажи нам прямо. Иисус отвечал им: Я сказал вам, и не верите; дела, которые творю Я во имя Отца Моего, они свидетельствуют о Мне. Но вы не верите, ибо вы не из овец Моих, как Я сказал вам. Овцы Мои слушаются голоса Моего, и Я знаю их; и они идут за Мною. И Я даю им жизнь вечную, и не погибнут вовек; и никто не похитит их из руки Моей. Отец Мой, Который дал Мне их, больше всех; и никто не может похитить их из руки Отца Моего. Я и Отец — одно» (Ин. 10: 1-30).
  Только в Нем есть Истина и Путь. Всякий, не понимающий этого и идущий по другой дороге, не ведущей в Храм, не может рассчитывать на обретение Свободы. Только Господь может указать путь, по которому следует идти. Это с молоком матери воспитывалось на Руси. Следование за Святым Евангелием и Крестом, на котором давали присягу Помазаннику Божьему, могут быть спасительными.
Как же ратовали Св. Отцы за сохранение самодержавия в России, понимая, что это сущностное, в котором недопустимо философствование, но необходимо принять как данность. Даже такой мыслитель как Белинский признавал благодетельность самодержавия: «у нас правительство всегда шло впереди народа, всегда было звездою путеводною к его высокому назначению». И Помазанник Божий слит с народом своей властью, которая «всегда таинственно сливалась с волей Провидения – разумной действительностью». И дальше пусть гегелевское, но близкое к Св. Писанию высказывание: «Человек служит царю и отечеству вследствие возвышенного понятия о своих обязанностях к Ним, вследствие желания быть орудием истины и блага, вследствие сознания себя, как части общества, своего кровного и духовного родства с ним – это мир действительности». Да, это мир, в котором Господь предлагает следовать за Ним, и это следование есть объективное благо. За человеком – выбор. Господь призывает на свой Двор, посылает Своих служителей, дабы наполнить Его пасомыми. Таковым Двором на Руси являлась Оптина пустынь, процветавшая в то нелегкое, но Богоспасаемое время, давшая православному миру замечательные светильники. Уже упомянут о. Леонид, в схиме Лев, продолживший традиции старчества, восстановителем коих являлся блаженной памяти о. Паисий Величковский. В эту эпоху произошло главное – старчество становится преемственным. Из рук в руки, как в Фиваиде и на Афоне, стала передаваться духовная мудрость и художество благочестия. Восстановление старчества происходило повсеместно. Нет нужды перечислять монастыри, в которых традиции Св. Паисия стали смыслом Бытия. Их десятки, сотни практически во всех епархиях России. Это не значит, что Русь уходила в монашество, нет, Русь приходила в монастыри, переживавшие духовный Ренессанс. И самое важное: в монастыри потянулось русское дворянство, доселе существовавшее в образах Онегина, Печорина и Чичикова; русское дворянство творило воистину новую историю России: оно возвращалось из своего масонского плена в ограду Христову. И вот уже происходит встреча о. Макария из дворян с дворянскими домами Киреевских и Голубинских, важнейшая встреча с ищущим истину Гоголем. Духовная и светская литература приходила за советом к слуге Божьему. Именно в Ограде Церкви рождалась русская культура, фундаментом своим имеющая православие.
К сожалению, ни Чаадаев, ни великий Пушкин, ни Грибоедов не вошли в монастырь, не вошли для того, чтобы ими руководили. Этого руководства жаждали, но ещё не могли осознать целительности старчества. Например, Пушкин видел спасение и истинную дружбу в Святой Книге, Грибоедов свой религиозный долг – в служении России, Чаадаев предпочитал земному Отечеству – Небесное. Они любили Храм, но не были готовы стать его служителями. Это не значит, что Господь не принял их. Нет, пути Господни неисповедимы. Но должно помнить, что первая волна Ренессанса только открывала Дверь, вторая же, подразумеваю славянофилов, уже стояла в притворе и слышала херувимское пение, припадая к евхаристическому общению. Эта волна следовала практически за первой и даже, как не покажется парадоксально, в творчестве старшего Аксакова опережала первую, будучи как бы пред-первой и одновременно за-первой. Это было возвращение русского образованного дворянства в Храм. И не просто возвращение умственное, но – сердечное. Недаром монахи Оптиной пустыни называли Киреевского «весь душа и любовь».
Именно любовь становится движущей силой славянской мысли, способной привести русского человека в храм, где творится и изливается непрекращающейся Свет. В этот Храм должна войти вся Россия. В письме к своему другу Кошелеву Киреевский писал: «Чего мы не сделаем общими силами?.. Мы возвратим права истинной религии, изящное согласим с нравственностью, возбудим любовь к правде, глупый либерализм заменим уважением законов и чистоту жизни возвысим над чистотою слога».
Русская мысль шла к Богу, который предшествовал ей и одновременно шел впереди неё. Казалось, Русь наконец-то избавлялась от европейской подражательности. В этом огромная заслуга славянофилов. Они увидели, что Запад, в силу своей духовной скудости, не способен быть для русского поезда локомотивом, на что в принципе рассчитывал Пётр Великий. Недаром, посетив Европу, Киреевский вынес о ней не самое благоприятное впечатление. «Культура Запада неприятно поразила Киреевского своей односторонностью и узким рационализмом. Киреевский высоко оценивал немецкую ученость, но, в общем, Германия произвела на него впечатление страны «глупой», «дубовой», «хотя дубов в Германии, кроме самих немцев, почти нет», «незначащей» (Н.О.Лосский «История русской философии»).
Не думаю, что этими выражениями Киреевский возвеличивал Россию, а немцев унижал. Просто-напросто наш философ не мог принять европейский рационализм, мещанскую мелочность и филистёрство. Он прекрасно понимал, что господство данного образа жизни объективно отторгает человека от действительного Образа Божия. Погружаясь в низменное, европеец не способен к возвышенному, его жизнь превращается в существование, приобретая форму растительной физиологии, что неизбежно ведёт к натуралистическому эгоизму. Таковой представлялась Европа 30-х годов 19-го века. Слава её осталось в прошлом, как лидерство в деле просвещения «… одно государство было столицею других, было сердцем, из которого выходит и куда возвращается вся кровь, все жизненные силы просвещенных народов». «Англия и Германия находится теперь на вершине Европейского просвещения;… их внутренняя жизнь уже окончила своё развитие, состарилась и получила ту односторонность зрелости, которая делает их образованность исключительно им приличною» (И.В. Киреевский). Поэтому для философа была понятной мысль, что Россия - европейская страна – и пробил её час быть лидером истинного просвещения. И недаром свой журнал он назовет «Европеец». Русский именно тем европеец, что должен, обязан стать во главе духовного движения, которое будет способно привести Европу к Христу, т.е. вернуть её к первоосновам Бытия. Вернуть к той простоте, которой был славен среднеевропейский мир в древности: вернуть Монте-Касино к его основателю и началу; вернуть Францию к Григорию Турскому и Лу Труасскому; Рим ко Льву Великому и Григорию Двоеслову. Наконец, вспомнить, что латинские богословы Тертуллиан и Августин веровали, потому что абсурдно и не занимались препарацией, не выясняли, а подвергалось ли тело Иисуса Христа гниению? Когда угасла искра жизни? Они веровали и творили чудо, чудо нового человека. Тогда Рим был первым, ибо веровал и призывал народы к своей незамутненной вере. И побеждал варварскую искалеченность. Но спустя века Рим сам стал языческим, развратился и стал напоминать своими праздниками безумные карнавалы времен Юлиана Отступника. Что могла предложить Русь? Видимо, возвращение к целокупности Бытия. В этом нет ничего нового, но в этом возвращении виделась новизна современникам не Святоотеческого предания, но великих европейских революций. После расстроенности мир жаждал цельности. Киреевский считал, что человек должен стремиться «… собрать в одну неделимую цельность все свои отдельные силы, которые в обыкновенном положении человека находятся в состоянии разрозненности и противоречия; чтобы он не признавал своей отвлечённой логической способности за единственный орган разумения истины, чтобы голос восторженного чувства, не соглашенный с другими силами духа. Он не почитал безошибочным указанием правды, чтобы внушение отдельного эстетического смысла, независимо от других понятий, он не считал верным путеводителем для разумения высшего мироустройства (чтобы даже внутренний приговор совести, более или менее очищенной, он не признавал, мимо согласия других разумительных сил, за конечный приговор высшей справедливости) даже чтобы господствующую любовь своего сердца, отдельно от других требований духа, он не почитал за непогрешительную руководительницу постижения высшего блага; но чтобы искал в глубине души того внутреннего корня разумения, где все отдельные силы сливаются в одно живое и цельное зрения ума». Именно целостность была крайне необходима русской жизни, в которой пробуждалось философия, способная выработать целокупность. Без философии после искаженного 18-го века уже нельзя было обойтись. Возвращение к вере должно было произойти логически, согласуясь с разумом, разумом, признающим, что вера Христова абсурдна, а значит истинна. И нет ничего удивительного, что после торжества поэтического века, этого половодья чувств, придёт осмысление.
Г. Флоровский писал: «Такое философское рождение или пробуждение, это распадение «внутреннего стремления» со «внешней действительностью» переживало русское сознание на рубеже двадцатых и тридцатых годов прошлого века… Это был душевный сдвиг прежде всего… Приходит новое поколение «люди тридцатых годов» - и всё оно стоит под знаком какого-то беспокойства, какого крайнего возбуждения, «паника усиливается в мысли», говорит Ап. Григорьев, «и болезнь напряженности нравственной распространяется, как зараза». Это новое поколение чувствует себя в жизни как-то неуютно, точно не на месте. Лермонтов дал незабываемое изображение тогдашних душевных состояний, этой отравительной «рефлексии», какого-то нравственно-волевого раздвоения личности, не то тоски, не то грусти. Это был ядовитый сплав дерзости и отчаяния, безочарования и большой пытливости. И отсюда жадное стремление выйти из настоящего. Так от начала «критический» мотив приходит в философское самоопределение. И в разное люди того беспокойного поколения находили выход из этого неприютного настоящего, - кто в прошлое, кто в будущее. Кто готов был отступить назад, из «культуры» к «природе», в первобытную цельность, в патриархальное и непосредственное прошлое, когда, казалось, жизнь была героичнее и искреннее, («Святое» прежде у Жуковского) – пастораль и «экзотическая мечта» характерны для той эпохи и на Западе. Другие уносились в предчувствия небывалого будущего, вдохновенного и радостного… Утопизм есть верная сигнатура эпохи…Важно, однако, что именно философский пафос становится преобладающим в утопических грёзах этих «замечательных десятилетий»». И это было не подражание западной романтической моде, это было искреннее стремление познать истину. Русский человек, подобно пушкинской Татьяне Лариной, прекрасно понимал, что западная культура пародийна для нашей этнической сущности. Душа оставалась русской по определению. Отсюда и смутные идеи, возникающие в русских головушках. Видимо, это объективно. Возникает некоторая необходимая для духа анархия» (Шпет). «Как верно заметил Достоевский, то была эпоха «впервые сознательно на себя взглянувшая»… «В эти годы начинается «великий ледоход» русской мысли, как удачно назвал его Гершензон» (Г.Флоровский). И этот ледоход стал частью национального Бытия. «Наша философия должна развиваться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих настроений нашего народного и частного бытия» (Киреевский).
Один из основателей славянофильского направления видел в русском национальном сознании пробуждение Истины, а в простом народе и следование этой Истине. Совершенно очевидно, что Киреевский, общавшийся с народом непосредственно, знал его думы не понаслышке. Это было реальное творческое соприкосновение русского с русским, средоточием в котором станет Святая Оптина Пустынь, ставшая духовным Источником, как для простого народа, так и для интеллектуальной элиты. Не видеть этого, значит оказаться слепцом, значит не понимать, что именно в народной среде сохранились основы русской православной жизни. Конечно, не все было славно в народе и духовенстве, и дворянстве. Но идеал был обозначен четко – Христос и Его Церковь. Попытка же разделить Христа и Церковь есть попытка ума развращенного и запутавшегося. Тот же Белинский в письме Гоголю будет отрицать Связь Христа и Церкви: «Что вы подобное учение опираете на православную церковь: это я ещё понимаю: она всегда была опорою кнута и угодницею деспотизма; но Христа-то зачем вы примешали тут? Что вы нашли общего между Ним и какою-нибудь, а тем более православною церковью? Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину Своего учения. И оно только до тех пор и было спасением людей, пока не организовалась в церковь и не приняла за основание принципа ортодоксии. Церковь же явилась иерархией, стало быть, поборницей неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства между людьми, - чем продолжает быть и до сих пор».
Жаль, что наш «великий» критик не читал и не знал или не хотел знать о Св. Афанасии Александрийском, Григории Богослове, Иоанне Златоусте, Сергии Радонежском, преп. Ниле Сорском, Святителе Филиппе Московском и многих, многих отцов Церкви, просиявших и запечатлевших своей жизнью Правду Христову. Не дано ему было знать ни Батюшку Серафима, ни Старцев Леонида и Макария. Потому и скажет, «что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Не есть ли поп на Руси для всех представитель обжорства, скупости, низкопоклонства, бесстыдства? И будто всего этого вы не знаете? Странно! По-вашему русский народ самый религиозный в мире, - ложь. Основа религиозности есть пиетизм, благоговение, страх Божий. А русский человек произносит имя Божие, почёсывая себе зад. Он говорит об образе: годится – молиться, а не годится – горшки покрывать? Приглядитесь попристальнее, и вы увидите, что это по натуре глубоко атеистический народ. В нем ещё много суеверия, но нет и следа религиозности».
Думаю, что именно Киреевский, собиравший русские сказки и окунавшийся в толщу народного бытия, всей своей жизнью и творчеством дал ответ Белинскому, разбросавшему свои фразы в русскую публику. Но неплохо ответил и сам Гоголь: «Как я слишком усредоточился в себе, так вы слишком разбросались».  Эта разбросанность свойственна уму, не познавшего Бога и совершенно не знающего русскую религиозную жизнь, судя лишь по поверхности. Да, много правды в письме «неистового Виссариона»; много обжор и лицемеров, много, забывших свой пастырский долг; однако, это не значит, что Церковь иная, чем Христос, Который есмь Глава Церкви. Обвиняя Церковь, Белинский обвинял и Христа. Наличие же в русском народе предубеждения против духовенства было вызвано в основном петровской реформой, когда из Церкви попытались сделать «ведомство православного исповедания». Священство низводилось до государевых слуг, и, кстати, именно это положение пробудило старческое движение и возрождение монастырской жизни.
Русская пословица про нерадивого попа как раз била в глаз, а не бровь, ибо русский народ знал, каким должен быть священник. И тот, кто не соответствовал своему высокому назначению, нещадно бичевался. Но где вы услышите неуважение к святости и святым? Нигде! Русский осознавал себя частью Святой Руси, и потому оскорбить святость означало плевать в собственный колодец, из которого пили родниковую воду. Поминание же Бога всуе есть, к сожалению, черта не только русского народа. Вредная языческая привычка, доставшаяся из исторического прошлого, когда богов упоминали к слову и ни к слову. Но все-таки хорошо бы Белинскому Достоевского послушать, именно в тюрьме (где «сливки» народные собраны были) понявшего, что русский народ – богоносец. Жаль, не дожил наш критик. А, впрочем, услышал ли? Надо было обладать духовным слухом Киреевского, чтобы услышать русскую Правду. Эта Правда жила в народе и требовалось её оформить для тех, кто получал доселе искажённое понимание этой самой Правды. Необходимо было согласовать народную правду и поиски интеллигентного разума, из притвора войдя внутрь Храма. В притворе Божественной Ограды русский дворянин видел благоговение, с которым купец и крестьянин приступали к евхаристическому общению. В этом благоговении присутствовал Дух Божий, просветляющий и спасающий. К Нему и должно стремиться, определяясь философически: «На высокой стадии нравственного развития разум поднимается до уровня «духовного зрения», без которого невозможно обнять истину Божественную» (Киреевский). Способ сознания возвышается до «сочувственного согласия с верой» При этом условии вера (откровение) представляет для разума «…авторитет вместе внешний и внутренний, высшую разумность, живительную для ума». «Вера - не достоверность к чужому уверению, но действительное событие внутренней жизни, через которое человек входит в существенное общение с Божественными вещами (с высшим миром, с небом, с Божеством)» (Киреевский). «Другими словами Киреевский верил, что посредством объединения в одно гармоничное целое всех духовных сил (разума, чувства, эстетического смысла, любви, совета и бескорыстного стремления к истине) человек приобретает способность к мистической интуиции и созерцанию, которые делают для него доступной суперрациональную истину о Боге и его отношению к миру. Вера такового человека является не верой во внешний авторитет, в букву написанного откровения, а верой в «живое и цельное зрение ума»» (Н.О. Лосский «История русской философии»).
Истоки такой философии Киреевский находит в сочинениях отцов Церкви. Завершение развития их учения «… соответственное современному состоянию науки и сообразное требованиям и вопросам современного разума…» устранило бы,- говорит Киреевский, - « …болезненное противоречие между умом и верою, между внутренними убеждениями и внешней жизнью». Такое знание должно «согласить веру и разум, наполнить пустоту, которая раздвояет два мира, требующие соединения, утвердить в уме человека истину духовную, видимым господством над истиною естественною, и возвысить истину естественную её правильным отношением к духовной, и связать наконец обе истины в одну живую мысль» ( Н.О. Лосский). Вот к этой «живой мысли» и призваны были служить те, кто почитал себя носителем православно-славянской идеи.
Они жаждали обретения Духа Божия. Уже нельзя было быть сибаритствующим Онегиным и «благородно» наставляющим рога своим друзьям. Онегины становились Печориными, которых не удовлетворяла их жизнь. Тип же Печориных был обречен. Надо было становиться либо законченным негодяем, либо святым, либо умереть за Отчизну (что не худший выход), либо погибнуть на дуэли. Печорины должны были уйти. Потому что нельзя искать истину и ожидать от людей сиюминутного понимания твоих поисков. Вслушаемся в лермонтовского героя: «Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве; я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло: никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, - меня ставили ниже: я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние, - не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушною улыбкою; я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я её отрезал и бросил, тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей её половины…» Это трагедия человека, ни разу не упомянувшего Бога и не обратившегося к Нему (но обратим внимание, что местоимение «я» прозвучало в маленьком отрывке 16 раз, не считая «меня» и «мне»). Как будто новость, что мир лежит во зле, или не Апостол нас предостерегал? То, что происходило в душе Печориных, могло означать только смерть. И виновато в этом не столько общество, сколько сами герои-печоринцы. У них выработалась привычка винить в бедах среду, так их заевшую. Раз среда виновата, то будь проклята она, а заодно и собственная жизнь. Владимир Печерин в 1837 году напишет: «Я поклялся в ненависти вечной, непримиримой ко всему меня окружавшему… Ненависть – это был мой насущный хлеб, это был божественный нектар, коим я ежеминутно упивался». Ненависть русского диссидента питалась самым что ни на есть пещерным эгоизмом со смрадным душком. В письме к Строганову он скажет: «Слава! Волшебное слово! Небесный призрак, для которого я распинаюсь! О Провидение! Прошу у Тебя лишь дня, единого дня славы, и дарю тебе остаток моея жизни».
И это писалось тогда, когда Пушкин, Крылов, Полевой, Хомяков, Киреевский, Аксаков и ещё Бог весть думали и спорили о России, творили новую русскую историю; когда св. Серафим и оптинские старцы возрождали церковную жизнь, возрождали истинную свободу. Те же, кто не в Православии видел Русь, писали об этом времени: «В странном положении находимся мы. Среди людей, которые имеют претензию действовать на дух общественный, нет никакой нравственности. Всякое доверие к высшему порядку вещей, к высшим началам деятельности исчезло. Нет ни общестсволюбия, ни человеколюбия; мелочной отвратительный эгоизм проповедуется теми, которые призваны наставлять юношество, насаждать образование или двигать пружинами общественного порядка. Нравственное бесчиние, цинизм обуял души до того, что о благородном, о великом говорят с насмешкою даже в книгах. Сословие людей сильных умом, литераторов, наиболее погрязло в этом цинизме…м.б., и всегда так было, но от иных причин. Причина нынешнего нравственного падения у нас, по-моему наблюдению, в политическом ходе вещей. Настоящее поколение людей мыслящих не было таково, когда исполненное свежей юношеской силы, оно впервые вступало на поприще умственной деятельности…
Сначала мы судорожно рвались на свет. Но когда увидели, что с нами не шутят; что от нас требуют безмолвия и бездействия; что талант и ум осуждены у нас цепенеть и гноиться на дне души, обратившейся для них в тюрьму; что всякая светлая мысль является преступление против общественного порядка – когда, одним словом, нам объявили, что люди образованные в нашем обществе считаются париями; что оно приемлет в свои недра одну бездушную покорность, а солдатская дисциплина признается единственным началом, на основании которого позволено действовать, - тогда все юное поколение вдруг нравственно оскудело» (Никитенко).
Да простит меня читатель, но скажу крамольную фразу; нигде не чувствовал себя так спокойно и свободно, как в Армии, где четко следуют уставу. Дружба, порядочность, взаимопомощь, любовь к Родине – объединяло нас. Трудности же воистину проверяли нашу человеческую сущность. И моя внутренняя свобода зависела только от меня и Господа, давшего мне эту свободу. Были ли приступы отчаяния от совершенной несправедливости? Были. Но и приходило понимание, что сила духа, проявленная в определенных ситуациях, сотворит настоящего человека. Даже, исполняя глупые приказы, находили в них зерно здравого смысла, делая его основанием задуманного дела. Не могу не вспомнить своего полкового замполита, учившего нас тому, во что сам не верил и чему, конечно, не верили мы. Это рождало анекдоты, делало нашу службу интереснее и насыщеннее, приучало отличать правду ото лжи, ни в чем, не повреждая нашей внутренней свободе.
О многогранном же николаевском времени можно было сказать и словами И. Киреевского, что «один Булгарин с братией  пользовались постоянным покровительством правительства… Для него Россия была превращена в одну огромную и молчаливую аудиторию, которую он поучал в продолжение 30 лет почти без совместников, поучал вере в Бога, преданности царю, доброй нравственности и патриотизму».
Действительно, кто угодно, но только не Булгарин. Видимо, это и был циничный литератор, поучающий молодежь. Но как же быть с Пушкиным, Лермонтовым, братьями Одоевскими, Гоголем, Тургеневым, Баратынским, Кольцовым, Грибоедовым, Бенедиктовым, Лажечниковым, братьями Полевыми, Давыдовым, Аксаковыми, Самариным, Буслаевым, Глинкой Станкевичем и многими другими, которых мы сегодня почитаем нашими классиками? Они, безусловно, являются драгоценными камнями, ставшим фундаментом русской культуры. Почему же так нелицеприятно выразился славянский мыслитель? Ответ, думаю, прост и ясен. Киреевский был возмущен тем, что Государь запретил его журнал после выхода статьи «19-й век». Статья спорная и потому вызвавшая запрет. Киреевский в ней писал не столько о литературе, сколько о политике, что требует огромной осторожности. Кто-то скажет, что Россия потеряла умного публициста и политолога. Возможно. Но запрет на издательство заставил Киреевского взглянуть в свой внутренний мир глубже, уйти в тишину усадьбы, чтобы, не спеша подумать о действительном положении вещей. И недаром, в эти годы происходит пробуждение и возвращение к Православию, от которого автор-издатель «Европейца» ох как ещё был далек. Именно в середине 30-х годов он укрепляется в вере, приходя к пониманию отеческого богословия. В нем он увидит азы настоящей и неподдельной свободы. Не политические инсинуации даруют свободу, но Христос и Его Церковь. И истинный философ должен стремиться воспринять «металогические» принципы бытия, лежащие глубже, «чем качественные и количественные определения».
«Подобные определения, - продолжает размышлять Николай Лосский, - взятые сами по себе, были бы разобщены в пространстве и времени и соединены только через внешние отношения, выражающиеся в рациональных понятиях. Только наличие таких металогических принципов, как абсолют и бог, поскольку он создает мир как единое целое, и таких принципов, как индивидуальное субстанциональное я, создающих реальное существование в качестве своего проявления в пространстве и времени, делает возможным близкие внутренние отношения в мире, а также связи любви, сочувствия, интуитивность проницательности, мистического опыта и т.д.
Разум – который не видит этой стороны мира и абстрагирует от своего содержания только рациональные элементы, качественные  и количественные определения, отношения во времени и пространстве и т.д. – беден, односторонен и неизбежно заходит в тупик. Западноевропейская цивилизация признает источником знания только чувственный опыт и разум. В результате одни мыслители встали на путь формальной отвлеченности (рационализм), другие – отвлеченной чувственности (позитивизм). В социальной жизни эти тенденции нашли свое выражение в логической системе римского права. Как в социальной жизни, так и в семейном быту эта система уродует естественные и нравственные отношения людей («Просвещение Европы», 186-187). «С этой точки зрения для нас становится понятным, почему Западные богословы, со всей рассудочною добросовестностью, могли не видать единства Церкви иначе, как в наружном единстве епископства; почему наружными делам человека могли приписывать существенное достоинство. Почему, при внутренней готовности души и при недостатке этих наружных дел, не понимали они для неё другого средства спасения, кроме определенного срока чистилища; почему, наконец, могли они приписывать некоторым людям даже избыток достоинства наружных дел и вменять этот избыток недостатку других…» (1, 189-190). Средневековые философы пытались выразить всю систему знания как цепь силлогизмов(1, 194). Даже родоначальник современной философии Декарт «…был так странно слеп к живым истинам, что своё внутреннее, непосредственное сознание о собственном своём бытии почитал ещё неубедительным, покуда не вывел его из отвлеченного силлогистического умозаключения!»(1, 196) (Н.О. Лосский).
Уйдя в систему силлогизмов и теорем Европа должна была неизбежно поддаться рациональному искушению и духовно погибать под насмешками Вольтера, призывающего раздавить гадину, т.е. католическую церковь. Раздавить же возможно только тогда, когда из неё будет выхолощен живой Святоотеческий опыт. Опыт, веками гласивший: «Заметь признаки разбойника: во-первых, он входит не явным образом; во-вторых, не по писаниям, что и значит: не дверьми» (Иоанн Златоуст). Вспомнил Отца Церкви, чтобы пришло осознание: вне Святого Писания невозможно никакими философскими изысками осознать суть Бытия. Тот же Спиноза, превративший мироздание «…в сплошную и неразрывную сеть теорем и силлогизмов… не мог во всём сознании разглядеть следов живого Создателя» (Киреевский).
 А значит, не мог понять свободы внутреннего человека. Вот он краеугольный камень глубокого различия русского и европейского мышления. Для европейца внешняя свобода практически является идеалом человеческого общежития, для русского – его духовная свобода намного важнее внешней. И недаром в поисках  внутренней свободы запирали себя в пещеры, дабы обрести истинное богопознание. А, обретя его, призывали других, при этом, как истинные пастыри, готовы были душу свою за овец положить. Ибо видели, что европейская философия не истинное учение предлагала, а развращение, духовный блуд и прелесть. Христос «указывал и на книжников – потому что они учили заповедям и преданиям человеческим, а закон нарушали, в чём Он и укорял их, говоря: Никто же от вас творит закона» (VII, 19) (Иоанн Златоуст).
Совершенно закономерно, что отступление от Св. Писания и Св. Предания должно было привести к осознанию беспочвенности окончательного познания. Вся философская диалектика шла не к действительной истине, а только предполагаемой.
«Гегель, использовав диалектический метод, развил систему саморазвития, самосознания. Однако, доведя свой метод до крайнего предела, он осознал пределы философской мысли и увидел, что весь диалектический процесс является только возможной, а не действительной истиной, требующей дополнения другого вида мышления, не предположительно, а положительно сознающего, и который бы стоял настолько же выше логического саморазвития, насколько действительное событие выше простой возможности («О новых началах», I, 259) (Николай Лосский).
Понятно, что Киреевский знал, как Гегель защищал свою философию от обвинений в рационализме. Он говорит, что, по Гегелю, «Разум в последнем своём виде выводит своё знание по законам умственной необходимости, не из отвлечённого понятия, но из самого корня самосознания, где бытие и мышление соединяются в одно безусловное тождество» (I, 258). Тем не менее, Киреевский был прав, когда обвинял Гегеля в переоценке значения логического мышления. Гегель стремился понимать всё в соответствии с законами интеллектуальной необходимости. Поэтому я бы сказал, что в системе Гегеля Бог не является творцом мира, а сама его система имеет не теистический, а пантеистический характер». Это и стали понимать русские мыслители николаевской эпохи, отказываясь от «колпака Егора Фёдырыча».
Надо признать, что и в той же Германии Шеллинг увидел «односторонность логического мышления» (I, 198) и создал новую философскую систему, способную соединить «две противоположные стороны, из которых одна несомненно истинная, а другая почти столько же несомненно ложная: первая – отрицательная, показывающая несостоятельность рационального мышления; вторая – положительная, излагающая построение новой системы», признающей «необходимость Божественного Откровения…» и «…живой веры как высшей разумности…»(I, 261, Киреевский). Однако, не обладая Святоотеческим опытом, Шеллинг не мог прийти к христианскому богословию. Этот философ путался в дебрях протестантизма и католицизма и не понимал, где истинность предания, а где неистинность. «Ему оставалось одно: собственными силами добывать и отыскивать из смешанного христианского предания то, что соответствовало его внутреннему понятию о Христианской истине. Жалкая работа – сочинять веру» (Киреевский). В этих условиях философ ищет «Следы хотя искажённого, но не утраченного Откровения» (Киреевский) в древней мифологии. В этой связи его философия могла служить только этапом на пути к познанию Истины, познание которой мыслимо, только опираясь на творения Святых Отцов. У Отцов Восточной Церкви Киреевский понял «безмятежность внутренней цельности духа». И вот эта цельность духа была, безусловно, присуще русской культуре ещё издревле. Возращение к истокам – вот главная задача зарождающейся русской философии. Запад же с его дуализмом и рационализмом находится на другом берегу. Мы - различные. «Это различие видно из многочисленных фактов: 1) на Западе мы видим богословие, опирающееся на абстрактный рационализм, доказательство истины при помощи логического связывания понятий, а в старой России – стремление к истине посредством «… стремления к цельности бытия внутреннего и внешнего, общественного и частного, умозрительного и житейского, искусственного и нравственного (1, 218); 2) на Западе государство возникло на базе насилия и завоевания, в старой России оно возникло в результате естественного развития национальной жизни; 3) на Западе мы видим разделение на враждебные классы, в старой России – их единодушие; 4) на Западе земельная собственность является основой гражданских отношений, в старой России собственность – случайное выражение личных взаимоотношений; 5) на Западе существует формальная логическая законность, в старой России законность вытекает из самой жизни. Короче говоря, на Западе мы можем наблюдать раздвоение духа, науки, государства, классов, семейных прав и обязанностей, а в России, напротив, «… стремление к цельности бытия внутреннего и внешнего…», «…постоянная память об отношении всего временного к вечному и человеческого к Божественному…». Такова была жизнь старой России, черты которой сохранились в народе и в настоящее время» (I, «Отрывки», 265) (Николай Лосский).
И возрождение этих черт виделось совершенно естественным делом для творцов русского Ренессанса. Русскому человеку было явно не по пути с гуманистическим Возрождением западным. Продуктом такового гуманизма, алчущего эгоизма, славы и внешней свободы выступит уже упоминаемый Владимир Печерин, который все свои искания завершил в лоне католицизма и принятием священнического сана, перестав быть русским: «…Я как будто напился воды из реки забвения: ни малейшего воспоминания о прошедшем, ни малейшей мысли о России». Однако спустя четверть века он скажет: «Я проспал 20 лучших лет моей жизни», проспал в сане католического падре. И в этом сне, даже ненавидя Россию, она грезилась ему. Оставаясь все-таки русским человеком, Владимир Печерин не мог удовлетвориться нравственными запросами европейцев. Они были слишком жалкими. Действительно, европеец, как писал Киреевский, «почти всегда доволен своим нравственным состоянием, почти каждый из Европейцев всегда готов, с гордостью ударяя себя по сердцу, говорить себе и другим, что совесть его вполне спокойна, что он совершенно чист перед Богом и людьми, что он одного только просит у Бога, чтобы другие люди не были на него похожи. Если же случится, что самые наружные действия его придут в противоречие с общепринятыми понятиями о нравственности, он выдумывает себе особую, оригинальную систему нравственности, вследствие которой его совесть опять успокаивается. Русский человек, напротив того, всегда живо чувствует свои недостатки, и чем выше восходит по лестнице нравственного развития, тем более требует от себя и потому тем менее бывает доволен собою».
Это русское, но имеющее закваску христианского эллинизма. В этом нет снобизма. Мы не лучше других народов, мы просто-напросто другие. Мы по-своему приняли греко-римское наследие и потому совершенно естественно не отрекаемся от европейской цивилизации. Киреевский размышлял: «… Любовь к образованности Европейской равно как любовь к нашей, обе совпадают в последней точки своего развития в одну любовь, в одно стремление к живому, полному, всечеловеческому и истинно Христианскому просвещению». Отсюда естественно следует, что ни культурное наследие Запада, ни Востока не могут отрицать себя окончательно. Однополярность будет гибельна. «Задача созидательной деятельности цивилизации будущего состоит в том «… чтобы те начала жизни, которые хранятся в учении Святой Православной Церкви, вполне проникнули убеждения всех степеней и сословий наших; чтобы эти высшие начала, господствуя над просвещением Европейским и не вытесняя его, но, напротив, обнимая его своею полнотою, дали ему высший смысл и последнее развитие… ».(l, 222) В свои зрелые годы Киреевский говорил: «… я и теперь еще люблю Запад… Я принадлежу ему моим воспитанием, моими привычками жизни, моими вкусами, моим спорным складом ума, даже сердечными моими привычками»(письмо к Хомякову, l, 112). Более того, Киреевский настолько высоко ценил точные научные методы западноевропейских мыслителей, что в 1839 г. писал: «Желать теперь остается нам только одного: чтобы какой-нибудь Француз понял оригинальность учения христианского, как оно заключается в нашей Церкви, и написал об этом статью в журнале; чтобы Немец, поверивши ему, изучал нашу Церковь поглубже и стал бы доказывать на лекциях, что в ней совсем неожиданно открывается именно то, чего теперь требует просвещение Европы. Тогда, без сомнения, мы поверили бы Французу и Немцу и сами  узнали бы то, что имеем» («В ответ А.С. Хомякову», l, 120)».
Надо сказать, что сегодня повсеместно наблюдаем удивительное тяготение западного человека к русской православной культуре. Пример Серафима Роуза, Оливье Клемана тому подтверждение, да и многих иностранцев, искренне пришедших к православию, их же имена Бог весть. Это доказывает всечеловечность русского православия. Не секрет, что сегодня русская зарубежная церковь практически состоит  не из этнических русских, но европейцев, сохранивших и принявших дух соборности, присущий русской душе. Именно соборность увидели Киреевский и его друзья в русском сознании и старались разбудить лишь заснувшее, но и никогда не пропадавшее в народе чувство. Даже в отрицании, своём самобичевании уже наблюдалась творческая работа. Именно так понимаю лермонтовскую «Думу», в которой поэт характеризовал эпоху 30-х годов, её поколение: «Печально я гляжу на наше поколенье! / Его грядущее – иль пусто, иль темно, / Меж тем под бременем познанья и сомненья / В бездействии состарится оно. <…> Толпой угрюмою и скоро позабытой / Над миром мы пройдем без шума и следа, / Не бросивши векам ни мысли плодовитой, / Ни гением начатого труда».
В отрицании начнется пробуждение. Происходило осознание, что жить по-европейски невозможно, ибо это уводит душу  в состояние ничтожества и пустоты. Путь России, путь русского человека есть соборное постижение Бога и Его мироздания. Этому учит догмат Пресвятой Троицы, зримо представляющий собой соборное устройство. И потому жизнь, а вместе с ней и мысль должны нести в себе соборное начало, безусловно сохраняющее личную и нравственную свободу. В этом ипостасийность русского сознания. Киреевский писал: «Каждая нравственная победа в тайне одной христианской души есть уже духовное торжество для всего христианского мира. <…> Но в физическом мире каждое существо живёт и поддерживается только разрушением других; в духовном мире сознание каждой личности созидает всех и жизнию всех дышит каждая». Таким образом, философ отстаивал «духовное общение каждого христианина с полнотою всей церкви». Можно сказать, что происходил поиск общинных начал. Для того века, когда в христианской мысли социальное направление стало играть немаловажную роль, конечно же, задумывались, как в реальной жизни осуществить соборные начала. Видимо, такая установка приведет к тому, что в русском обществе произойдёт разделение на западников и славянофилов. Начиналась эпоха социального христианства, и она требовала четкого определения, выражение личностной позиции. Вот что писал О. Георгий Флоровский:   ««Славянофильство» и «западничество, имена очень неточные, только подающие повод к недоразумением и ложным толкованиям. Во всяком случае, это не только и даже не столько две историко-политические идеологии, сколько два целостных и несводимых мировоззрения. Две культурно-психологических установки, прежде всего…
Ещё П.Г. Виноградов очень удачно сводил это расхождение западников и славянофилов к «разномыслию в понимании основного принципа – культуры»… «Западники», указывал Виноградов, «отправлялись от понятия культуры, как сознательного творчества человечества», - сразу поясним, такова постановка вопроса в Гегелевой философии права и общества».  «Славянофилы», продолжает Виноградов, «имели в виду культуру народную, которая почти бессознательно вырастает в народе», - не узнаем ли здесь тезис «исторической» школы в её противлении гегельянству… Можно сказать и так: западники выразили «критический», славянофилы же «органический» моменты культурно-исторического самоопределения, - потому и не было достаточно учтено в славянофильских схемам созидающее и движущее значения отрицания (срв. Противопоставление «диалектики» и «эволюции» в общественной философии эпохи). И с этим связано новое разногласие: что признать последней реальностью в историческом процессе – «общество» («народ») или «государство»… В славянофильском мироощущении очевиден привкус некоего своеобразного анархизма, эта неприязнь предумышленному вмешательству в нептунический ход органических процессов, пафос «незаметных» и мельчайших изменений, слагающихся в непрерывности совокупного. За этим стоит недоверие к уединенной или обособленной личности… В восприятии тогдашних поколений религия опознавалась, прежде всего, именно как возврат к цельности, как собирание души, как высвобождение из того тягостного состояния внутренней разорванности и распада, которое стало страдание века». Полагаю это совершенно закономерным. Недаром было обращение к общине. Киреевский писал, что «отличительный тип русского взгляда на всякий порядок» заключается в «совмещении личной самостоятельности с цельностью общего порядка…» и европейский ум «не вмещает порядка без единообразия» (письмо Аксакову от 1 июня 1855г.). Подчеркивается личная свобода и цельность духа, объединенных учением Христовым. Киреевский прекрасно понимал и значение личной свободы, и  свободы церковной. В этом отношении интересны его суждения относительно иерархии, которую он не считал носителем непогрешимости. «Говоря о «Богословии» епископа Макария, Киреевский отмечает, что введение к этой книге содержит понятия, несовместимые с нашей церковью, например о непогрешимости иерархии, как будто Дух Святой находится в иерархии отдельно от совокупности всего христианства» (письмо Кошелеву, 1851) (Н. Лосский).
Действительная заслуга славянских мыслителей выразилась в их доверительном отношении к Церкви. «В такой очень сложной и запутанной исторической обстановке воспитывалось новая чуткость к соборному бытию Церкви, пробуждалась и воспитывалась потребность и чуткость к церковности. Церковь воспринимается и опознается теперь, как единственная «органическая» сила среди «критического» разложения и распада всех скреп, в эпоху самого острого культурно-исторического кризиса» (Г. Флоровский). И нужен соборный разум всей церкви, а не отдельных иерархов, пусть и самых замечательных. Киреевский в этом плане четко выступил против римских поползновений духовенства. Однако именно Церковь он ставит наперво в отношении с государством. Вот что философ писал Кошелеву в октябре 1853 года: «Государство есть устройство общества, имеющее целью жизнь земную, временную. Церковь есть устройство того же общества, имеющую целью жизнь небесную, вечную». Отсюда следует, что временное должно служить вечному, т.е. государство, если и должно руководить обществом, то, соотносясь с церковной правдой. «Нужно ли оговариваться, что господство Церкви я не понимаю как инквизицию или как преследование за веру?» Цель государства такова, продолжает Киреевский, «чтобы представить себе главной задачей своего существования – беспрестанно более и более проникаться духом Церкви и не только не смотреть на Церковь, как на средство к своему удобнейшему существованию, но, напротив, в своём существовании видеть только средство для полнейшего и удобнейшего водворения Церкви Божией на земле». Разве не в этом чаяния всех христиан; не в этом ли заключен смысл нашего пребывания на земле; не в этом ли и долг Самодержавия, - установление (сколь это возможно) Царства Христа на земле. Да, окончательное Его установление возможно только в конце всякого времени. Однако, эти времена мы, люди, либо приближаем, либо отдаляем. Мы, либо философствуем по Богу, либо устремляемся вослед стихиям мира, поэтому: «Направление философии зависит в первом начале своём от того понятия, которое мы имеем о Пресвятой Троице» (Киреевский). А это понятие преподали нам Отцы Церкви, преданию которых должно следовать беспрекословно. Это поняли, выходя из ничтожества и пустоты времени, Гоголь и Хомяков, Киреевский и Кошелев, Пушкин и Тютчев, и многие, многие их же Бог весть.
Кстати, это понимали и те, кого принято называть западниками. Не будем забывать, что Александровское время пропитано было западническими идеями. Западу необходимо быть благодарным за проповедь социального христианства. Любовь к Троице немыслима без любви к человеку. Влияние того же Ламенэ на творчество Пушкина и Чаадаева бесспорно. Кроме того, именно западное влияние совершило в нас возможность заглянуть в глаза нашим правителям, как это совершали в первые века имперского ещё римского христианства. Мы стали искать причины своего философского отпадения от Бога, происходившего в обществе, и эти причины были в основном западного свойства. Давалась, наконец-то, четкая оценка екатерининского царствования, которое многими историками и писателями воспринимается как великое и просвещенное. Но откуда могли появиться «мертвые души», так блестяще описанные Гоголем. Откуда могла произойти та катастрофа умственного и физического состояния нации, которую приходилось исправлять талантливому и умному русскому царю Николаю Павловичу. Кто-то скажет, что называть Николая так даже преступно. Достаточно привести суждение Герцена о царе, которое, чтобы быть объективным и привожу: «Какого закала был этот человек, ещё совсем молодой в 1826 году, вам расскажет не революционер, а весьма известный и весьма верноподданный генерал Денис Давыдов. Накануне казни заговорщиков… император, приказав повесить осужденных, а не обезглавить их, весь вечер занимался тем, что изыскивал что-нибудь особенно зловещее и оскорбительное, чтоб увеличить ужас обстановки. Он установил мельчайшие подробности и всё ещё не был доволен. С наступление ночи он отправился спать; вдруг он требует к себе дежурного и посылает его в крепость: то был приказ бить в барабан во всё время казни, как делают, когда гонят солдат сквозь строй». Комментарии излишне. Только не будем забывать, что в государстве произошел масштабный заговор. Не Государь начал кровавый пир на Сенатской площади. Не Каховский ли убил героя Отечественной войны Милорадовича, не Муравьёв-Апостол ли участвовал в варварском избиении командира Черниговского полка, не Рылеев ли и Бестужев-Рюмин предлагали физически истребить царскую фамилию, вплоть до младенцев, не Пестель ли, этот демон революции, готов был половину России уничтожить во имя своих республиканских убеждений и будущего счастья (увидели мы это счастье в годину военного коммунизма)? Ответ очевиден. Николаю приходилось завершать эпоху его бабки Екатерины. Именно ее правление, своей ложью и лицемерием, породила те проблемы, которые приходилось решать её внуку. Не могу не привести заметку Пушкина об этом правлении, которое и доныне считают «золотым веком»: «Царствование Екатерины II имело новое и сильное влияние на политическое и нравственное состояние России. Возведенная на престол заговором нескольких мятежников, она обогатила их на счет народа и унизила беспокойное наше дворянство. Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивление потомства. Её великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие этой хитрой женщины утверждало её владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, она возбуждала гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве… Со временем история оценит её царствования на нравы, откроет жестокую деятельность её деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки её в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами её столетия – и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит её славной памяти от проклятия России… От канцлера до последнего простолюдина всё крало и всё было продажно. Т.о. развратная государыня развратила свое государство.
Екатерина уничтожила звание (справедливее, название) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестьян (т.е. свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции. Екатерина уничтожила пытку – а тайная канцелярия процветала под её патриархальным правлением; Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первые лучи его, перешел из рук Шешковского (домашний палач кроткой Екатерины) в темницу, где и находился до самой её смерти. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами – Фон-Визин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если б не чрезвычайная его известность… Современные иностранные писатели осыпали Екатерину чрезмерными похвалами; очень естественно они знали её только по переписке с Вольтером и по рассказам тех именно, коим она позволяла путешествовать.
Фарса наших депутатов, столь непристойно разыгранная, имело в Европе своё действие; «Наказ» её читали везде и на всех языках. Довольно было того, чтобы поставить её наряду с Титами и Троянами, но, перечитывая сей лицемерный «Наказ», нельзя воздержаться от праведного негодования.  Простительно было фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа в юбке и в короне, он не знал, он не мог знать истины, но подлость русских писателей для меня непонятна».
Вот эту подлость и исправлял Русский Ренессанс. Пушкин и Гоголь, Чаадаев и Хомяков и многие, кого мы сегодня называем «золотым веком» Русской литературы творили ответ екатерининскому веку.
Не зря вспомнил этот век. Именно в этот век, более чем в петровский, произойдет душевный разлад и духовное расстройство. В этот век произойдет рождение оппозиции, в европейском смысле этого слова, которая не могла более снести «прошедшего житья подлейшие черты». Возможно, поэтому эта оппозиция не могла понять Николая и его Деяния. Даже такая умница как Тютчев напишет жесткую эпитафию царю: «Не Богу ты служил и не России / Служил лишь суете своей, / И все дела твои, и добрые и злые, - / Всё было ложь в тебе, всё призраки пустые: / Ты был не царь, а лицедей».
Можно было бы согласиться с поэтом, но будем помнить есенинскую фразу: «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии». Историческая память возвращает к Пушкину, готовому отдать жизнь за царя; обращает наш взор к Жуковскому и Гоголю, которых поддерживал Государь. Именно в царствование Николая Русь начинала преодолевать екатерининский разлом души. Русский «золотой век» своим исходным пунктом имеет николаевское время. Время, когда хотели обрести настоящую русскость и истинное христианство. И эту русскость невозможно было обрести в такой монархической стране как Россия без помощи царя. Вчитаемся в доклад графа А.Х. Бенкендорфа императору Николаю: «Попечитель Московского учебного округа генерал-адъютант гр. Строганов уведомляет меня, что известный писатель Гоголь находится теперь в Москве в самом крайнем положении, что он основал надежду на сочинении своём под названием «Мертвые души, но оно московской цензурою не одобрено и теперь находится в рассмотрении здешней цензуры и как между тем Гоголь не имеет даже дневного пропитания и оттого совершенно упал духом, то граф Строганов просит об исходатайствовании от монарших щедрот какого-либо ему пособия. Всеподанейше доношу вашему императорскому величеству о таком ходатайстве гр. Строганова за Гоголя, который известен многими своими сочинениями, в особенности комедией своей «Ревизор», я осмелюсь испрашивать всемилостивейшего вашего величества повеления о выдаче в единовременное пособие пятьсот рублей серебром». На докладе пометка царя: «Согласен». Деньги были посланы, по воспоминаниям М. Лемке, через несколько дней.
Думаю, нет надобности вспоминать благодеяния пушкинской семье, да и тому же Гоголю во время его итальянских бедствий. И ведь не Пушкин, не Гоголь, не Жуковский, не Батюшков не писали хвалебных од, не продавались за понюшку табака, не договаривались с дьяволом, не писали о юности вождя, не воспевали, как это делали поэты, спустя сто лет, в воронежских ссылках, корифея всех наук Сталина, готового «будить разум и жизнь», не фиглярничали на собраниях поэтов и прозаиков. Они помнили о своём предназначении. И царь, помогая им, понимал это. Могут упрекнуть Чаадаевым. Но если вспомним то негодование, вызванное в обществе его письмами, то согласимся, что признание его сумасшедшим, явилось спасительным для философа. Такая реакция была закономерным итогом проснувшегося национального самосознания. Это уже было то общество, которое начинало, говоря словами Гоголя, усредотачиваться. Это стремление к целокупности было явлением не только славянофильской мысли, но – всей русской полноты. Даже те, кто полагал себя западниками, так же жаждали этой целокупности. Повторюсь, и западники, славянофилы суть стороны одной медали. Они хотели видеть Россию счастливой и свободной. Но пути движения – разные. Каждый раз, вчитываясь в размышления философов двух этих направлений, ловлю себя на мысли, что это спор двух цивилизаций, спор о том, к какой из них отнести Россию. Славянофилы почитали себя сторонниками Византинизма и христианского эллинизма; западники же своим истоком усматривали гре6ко-римскую цивилизацию, которая, собственно, создала европейскую, частью коей, несомненно, является и Россия. Россия – младший брат европейской цивилизации и, значит, её задача – довершить великое дело, начатое Петром, продолженное Карамзиным и Пушкиным, которых западники считали своим сторонниками. Отсюда повсеместное внедрение античного эллинизма и римской философии в школьную программу. Русская школа тех времен напоминает по своей структуре античную Грецию. Гимназия становится классической, в эллинском значении этого слова. Обратим внимание, что русская школа, как средняя, так и высшая, до сих пор тщательно изучает Гомера, Софокла, Эсхила, Катулла и Цицерона, до сих пор изучает итальянское Возрождение, но совершенно мимо проходит Возрождения византийского, собственно, давшего толчок такому явлению как Ренессанс (достаточно назвать имена таких философов как Михаил Псёлл и Иоанн Итал). Изучаем Данте, но мало что знаем о великом Святителе Григории Паламе, читаем Петрарку и не замечаем Григория Синаита, спорим о философах Италии и Франции и совершенно не видим просвещенного константинопольского Двора Андроника II Палеолога.
Никто не против изучения западного Ренессанса, но и не должно упускать из вида Восток. Славянофилы же и считали, что европейская цивилизация в первую очередь именно Востоку обязаны своим просвещением. А раз так, то Русь, принявшая Византинизм из первых рук есть, совершенно естественно, продолжательница великой цивилизации, более того, хранящая её сокровища неповрежденно. И, главное, и те и другие признавали полезность как западного, так и восточного просвещения. Вопрос заключался в приоритетах. С востоком, значит, с Пресвятой Троицей, с соборностью, с апостольскими правилами семи вселенских соборов; с западом,- с просвещением светским, культурой, литературой, прагматизмом и хорошими манерами, но без православной истины. Бог на западе, так сказать, окультурен; на востоке – Он абсолютная самодостаточная истина, в которой нуждается человек. Девиз востока - не человекоугодие, но Богоугодие. Именно эта способность отдавать свой эгоцентризм на службу Богу отличает две цивилизации.
Русско-византийская цивилизация привержена фатализму. И, исходя из этого, и строится русская жизнь. Западный мир разродился Кантом и Гегелем, которых и поныне почитают столпами философии, знатоками жизни, но жизни временной, ограниченной физическим пространством. В то время как русская философия это не только познание реальности, но и выход субъекта за реальность, выход из себя, перенесение в другую реальность «нравственною силою искренней любви» (Хомяков). И это перенесение становится живым знанием. Русский человек возвращался из философской отвлеченности к жизни. И это возвращение означало восстановление исторической цепи традиций, связующих нас с восточно-римской культурой, с христианским эллинизмом. Славянофилы поняли, что только восстановление прерванной связи вернет России истинное лицо. При этом, повторюсь, ни один славянофил не имел ничего против великой культуры, идущей с запада, понимая, что, в принципе, источник один – римо-эллинская цивилизация. Но они были против той философии, которая, формируя западного «положительного» человека, воспитанного западно-римской культурой, оказывала не благотворное, но пагубное влияние на русского человека, как раз в восемнадцатом веке утратившего драгоценную нить, связующую его с Византией. И получилось странное существо, плотью похожее на русского, но умственное развитие – суррогатно-европейское. Хорошо писал Герцен: «Влияние философских идей ХYIII века оказалось в известной мере пагубным в Петербурге. Во Франции энциклопедисты, освобождая человека от старых предрассудков, внушали ему более высокие нравственные побуждения, делали его революционером. У нас же Вольтерова философия, разрывая последние узы, сдерживавшую полудикую натуру, ничем не заменяла старые верования и привычные нравственные обязанности. Она вооружала русского всеми орудиями диалектики и иронии, способными оправдать в его глазах, собственную рабскую зависимость от государя и рабскую зависимость крепостных от него самого. Неофиты цивилизации с жадностью набросились на чувственные удовольствия. Они отлично поняли призыв к эпикуреизму, но до их души не доходили торжественные звуки набата, призывающего людей к великому возрождению». Более того, приобщение к западной цивилизации для русского поврежденного сознания могло закончиться этническим самоубийством. Поэтому николаевский Ренессанс был возрождением и восстановлением первоначальной традиции. Появление самобытной русской философии представляло собой ответ не столько западу, сколько самим себе, поглощенными западными идеями. Славянофилы предлагали идти по тому пути, которое дарует свободу. И это путь не парламентаризма и демократии, это путь внутреннего просветления и христианизации души. И на этом пути необходимо брать с собой всё, что поможет осознать себя свободным и доблестным. По этому поводу хорошо сказал Мишель Монтень, знаменитый французский мыслитель эпохи Возрождения: «Нужно быть доблестным ради себя самого… Совсем не для того, чтобы выставлять себя напоказ, должна наша душа быть стойкой и добродетельной; нет, она должна быть такой для нас, в нас самих, куда не проникает ничей взор… Она научает нас не бояться смерти, страданий и даже позора; она дает нам силы переносить потерю наших детей, друзей и нашего состояния… Это – выгода гораздо большая и жаждать, и чаять её гораздо достойнее, чем тянуться к почету и славе, которые в конце концов не что иное, как благосклонное суждение других людей о нас» («Опыты»).
Пробуждая себя, восстанавливаем древнюю традицию пить из родника, давшему начало нашему национальному Бытию. Отрицание исторического бытия неизбежно приводит к исчезновению этого самого бытия. Возрождение  тех же исихастских традиций русской жизни, не явилось ли прологом к русскому Ренессансу, а значит Освобождению. Мы научались вновь любить свободу, свободу духа, научились следовать примерам, коих в нашей древней истории предостаточно (стоит вчитаться в летописи Нестора). «Глядя в историю, словно в зеркале, я стараюсь изменить к лучшему собственную жизнь и устроить её по примеру тех, о чьих доблестях рассказываю. Всего более это напоминает постоянное и близкое общение: благодаря истории мы точно принимаем каждого из великих людей в своём доме как дорогого гостя, узнаем: «кто он и что»…» (Плутарх)
Именно славянские мыслители заставили задуматься русское общество: откуда есть и пошла русская земля; они заставили вспомнить, что русское сознание не рациональное, но сакрально-символическое, христианско-эллиническое по природе. Уже умерла под турком древняя Эллада. И только Россия продолжала в глубинных народных пластах традицию святых отцов. Мы продолжали жить соборным православным разумом, осознавая свою сопричастность друг другу. Русский человек жил ради ближнего и Бога. Этим мы отличаемся от западного коллективизма. Гете говорил: «Ведь, в сущности, и все мы коллективные существа, чтобы мы о себе ни воображали. В самом деле, как не- значительно то, что мы в подлинном смысле слова могли бы назвать своей собственностью!.. Говоря о самом себе, я должен со всей скромностью сказать, что… за мою долгую жизнь мне удалось задумать и осуществить кое-что такое, чем я считаю себя вправе гордиться, но, говоря по чести: я обязан своими произведениями отнюдь не одной только собственной мудрости, но тысяче вещей и лиц вне меня, которые доставили мне материал. Это были дураки и умные, светлые и ограниченные головы, дети, юноши и старики… Мне же не оставалось ничего больше как собрать всё это и пожать то, что другие до меня посеяли». Как верно с рациональной точки зрения, но с православной – вряд ли. Получается, что мы не спутники друг другу, но материал для великого писателя, мы коллектив, а не собрание свободных людей, объединенных верой и разумом.
Немцы, тот же Гегель всё выводят из законов разума, но русскому человеку ближе «понятие есть понимание в понимающем» (Хомяков). Поэтому «реальность остается за понимающим; в нем утверждается полюс положительный, обращающий предмет в отрицание. С другой стороны, напротив, в развитии мысли предмет логически предшествует понятию. Поэтому законы понимания не могут быть приняты за «закон высшего духа»» (Н. Лосский).
Русь – другая реальность. Это прекрасно понимали славянофилы. Не сохранение этой реальности приведет не просто к геополитическому взрыву, но уничтожит истинную традицию христианского эллинизма и византинизма. Мы воистину европейцы и в нашем европеизме более европейского, чем, например, в англичанине. Причина проста. Русь наследовала не только греко-римскую цивилизацию, но и чистую традицию восточного христианства, став их неотъемлемой частью, даже, можно сказать, ядром. Та же Англия, впитав греко-римскую античную традицию, не приняла богатейшую византийскую. Её культура уникальна, как уникальна культура любого самобытного народа, но глубинное мировое сокровище получила только Россия. И славянофилы понимали, что истинная задача Руси – восстановить византинизм, являющийся вселенским феноменом, приобщая к нему и западную культуру, наследие которой стало не чуждо нам с петровских времен. Связать воедино то, что объединяет нас невидимыми и видимыми историческими нитями (не могу себе представить Пушкина без Шекспира, Шоу без Чехова, Волошина без Гёте, Флобера без Тургенева).
Через Элладу в Византию и Русь – вот путь, который указывали славянофилы. В этом особенность русского пути. Эту-то особенность и пытались сохранить представители славянской мысли. Никакого изоляционизма. Абсурдны утверждения, будто хотели запереться в деревянную избу, сидеть на печи и исполнять плясовую с тараканами после горячей и парной бани. Идея православия, вошедшая в плоть русского народа, по определению, не может нести отчуждения. Ибо феномен церкви есть феномен вселенский. Не видеть этого, значит, быть окончательно слепым. Кроме того, славянофилы поняли истинное назначение Руси, которое зиждется на краеугольном камне христианской жертвенности. Поэтому они выступали против всякой революции и революционности. Кстати, в этом коренной водораздел между западниками и славянофилами.  Это не значит, что славянские философы были за крепостное право. Отнюдь нет. В отличие от Белинского и К, Киреевский, Хомяков, Аксаков и их друзья понимали, что насилие, эта «повивальная бабка истории», приведет не просто к трагедии, но к потери Христа, к потери внутреннего обожженного человека.
«Он пришел для спасения овец, да живот, говорит, имут… (Ин. Х, 10); а те лишили их и настоящей жизни (разумеется Февда и Иуда – С.Р.). Те предали поверившим им и бежали; а Он так твердо стоял, что положил и душу свою. Те пострадали против воли, по необходимости, не успев убежать; а Он всё претерпел добровольно и по собственному желанию» (Иоанн Златоуст).
Вот это и есть путь России. Это не путь материального благополучия, но – духовного совершенствования. Только усовершенствовавшись духовно, можем затрагивать и социальные вопросы. Ибо последнюю рубашку способен жертвовать только человек духовный. К этому-то духовному человеку и призывал Алексей Степанович Хомяков. Он и Киреевский пытались дать обоснование русскому пути. В век, когда господствовала немецкая рациональная философия, они искали свою оригинальную философию, основанную на Евхаристической истине.
Хомяков призывал воскресить веру в русских душах. Это было не модно. В моде были масоны и скептики. Но Хомяков был твердо убежден, что только вера в Христа спасительна для Руси. Так случилось, что после затемненного 18-го века и раздора начала 19-го необходимо было возрождать не только богословие, но и христианскую философию. Почему именно философию? Дело в том, что в основном богословие уже не читали. К людям, несущим богословский крест, относились с предубеждением. Если же светский человек начинал осмысление, да ещё если этот человек пользовался уважением в дворянской среде, то к нему прислушивались. Они, эти люди, не были богословами, их скорее можно назвать философами во Христе. Они несли Свет Христов светскому обществу, объясняя Его понятным этому обществу языком. Тот же Хомяков, видя увлечение рациональным пониманием мира, пытается соединить веру с разумом. Вот что писал Н. Лосский, размышляя о Хомякове: « «Живая истина» и особенно истина Божия не укладывается в границах логического постижения, которое есть только вид человеческого познавательного процесса. Они являются объектом веры (не в смысле объективной уверенности, а в смысле непосредственного данного). Вера не противоречит пониманию, несмотря на её металогический характер.
Конечно, необходимо, «чтобы бесконечное богатство данных, приобретаемых ясновидением веры, анализировалось рассудком»
Только там, где достигнута гармония веры и рассудка, имеется «всецелый разум». Под словом «вера» Хомяков, очевидно, подразумевает интуицию, т.е. способность непосредственного понимания действительной жизненной реальности, вещей в себе. До него слово «вера» употреблялось в этом смысле в немецкой философии Якоби, а впоследствии в русской – Владимиром Соловьёвым.
Живое знание дает нам познание того, что находится в основе существования, - познание силы. На низшей стадии реальности сила проявляет себя в форме материальных процессов, на высшей – в духовном мире – она является свободной волей, соединенной с  разумом. Сила не может быть достигнута рассудком, так как она не есть объект. Сила принадлежит «к области до-предметной». Другими словами, она представляет собою металогический принцип.
Человек – ограниченное существо, наделенное рациональной волей и нравственной свободой. Эта свобода означает свободу выбора между любовью к Богу и себялюбием, другими словами, между праведностью и грехом. Этот выбор определяет окончательное отношение ограниченного разума к его вечной первопричине – Богу.
Однако весь мир ограниченных умов, всё сотворенное находится в состоянии действительного или возможного греха, и только отсутствие искушения или Божья милость спасает всех от греха. Поскольку сотворенный греховен, он подвластен закону. Но Бог сошел к сотворенному и указал ему путь свободы и спасения от греха. Он вошел в историю как Богочеловек и стал «воплощенным во Христе человеком, который, тем не менее, уразумел посредством единой силы своей человеческой воли всю полноту Божественной праведности» Вот почему Богочеловек Иисус Христос – верховный судья сотворенного во грехе, носитель «праведности Вечного Отца». Вот почему он будит в человеке полное сознание своей вины. В то же время он является и бесконечной любовью Отца. «Он объединяет себя с каждым, кто Его не отвергает», всеми, кто прибегает к Его помощи и любит Его правду. Эта правда заключена им в теле – церкви»».
Вот постулат, к которому возвращалась русская общественная мысль. Именно славянофилы поставили вопрос ребром: если ты русский, значит, должен быть членом Соборной и Апостольской Церкви, если нет, то не имеешь право называться русским (наверно, поэтому предавшие православие на Украине, не желают называться русскими, что ж логично). Болезнь века происходит по причине отпадения от Единого Пастыря. И собственно социальные болезни так же происходят вследствие духовного оскудения и разбоженной расхристанности человека. Это очевидно. Об этом писал ещё в пятом веке великий Иоанн Златоуст: «Потому умоляю, будем всегда оставаться под руководством Пастыря. А мы останемся, когда будем слушаться гласа Его, - когда будем послушны Ему, - когда не будем следовать за чужим. Какой же глас Его?
Блажени нищие духом. Блажени чисти сердцем. Блажени милостивии (Мф.Y, 3,7,8). Если будем исполнять это – останемся под руководством Пастыря, и волк не в состоянии будет проникнуть к нам; а если и войдет, то сделает это на свою погибель. Мы имеем Пастыря, который столько любит нас, что положил за нас и душу свою. Если же Он и любит нас, то что может воспрепятствовать нам спастись? Ничто, если мы только сами не отступим от Него. А как мы можем отступить? Послушай, что говорит Он: не можете двема господинома работати Богу и мамоне (Мф.YI, 24).
Итак, если мы будем работать мамоне, тот не будем оставаться под владычеством Божиим. Пристрастие к богатству хуже всякого тиранства: удовольствие не доставляют никакого, а порождает заботы, зависть, коварство, ненависть, наговоры и бесчисленные препятствия к добродетели, - беспечность, распутство, любостяжание, пьянство. А это и свободных делает рабами, и даже хуже рабов, рабами не людей, но ужаснейших страстей и болезней души. Такой человек решается на многое, что противно и Богу и людям, из опасения, что бы кто не исторг его из-под этого владычества. Горькое рабство, диавольское владычество».
Не мамоне призывал служить Хомяков, но Христу. В этом заключалась заслуга истинной русской философии и литературы. Русского человека возвращали к Богу. Это возвращение происходило повсеместно. Не зря столпами высились Оптина Пустынь и Саровская Обитель, не зря по всей Руси великой происходило религиозное возрождение, результатом чего будут такие явления как Ф.М. Достоевский, ранний Лев Толстой, А.К. Толстой, Ап. Григорьев, А.Н. Островский, Ап. Майков, Ф.И. Тютчев, А.А. Фет и многие другие их же Бог весть. Недаром именно в 30 - 40-е годы начнется возвращение русской интеллигенции в церковную ограду. И пусть Белинский ещё писал, что православная церковь не имеет ничего общего с Христом (это только подчеркивает поверхностность его мышления), Хомяков же был убежден, что только в церкви, где каждый соединен любовью друг ко другу и Богу возможно истинное Бытие и осуществление чаяния человеческого – быть во Христе. Ибо только в Церкви, которую и врата ада не одолеют, возможно, принять Дух Христов и стать частью Единого целого. «Песчинка действительно не получает нового бытия от груды, в которую её забросил случай… - пишет Хомяков, - Но всякая частица вещества, усвоенная живым телом, делается неотъемлемой частью его организма и сама получает от него новый смысл и новую жизнь: таков человек в Церкви, в Теле Христовом, органическое основание которого есть любовь». Христос не только искупляет человека, но и принимает любящего Его грешника, растворяя в Своём совершенстве.
Как же революционеры всех мастей ратуют за свободу. Но вместо внутреннего делания все время предлагают внешние движения к несбыточному счастью. Это счастье настолько сказочно, что просто диву даешься, как люди этому искренне верят. Видимо, это происходит оттого, что внутренний мир души требует постоянного к себе внимания, суждения и не ослабления духовного, но напряжения.
Внешние движения сопровождаются демагогией, предположением и мечтаниями. Некий человек убаюкивает себя, ему становится покойно и удобно. Но когда действительно наступает так чаемая революция, то он пытается забраться в скорлупу, из которой его вытаскивают на белый свет и ставят к стенке, чтобы отправить в темноту, только уже страшную и не мечтательную. Те же, кто это совершают, уже освобождены «от химеры совести», они покинули церковную ограду Христову, они лишили себя Любви. Собственно, таковые уже и вождей своих не слышат, ибо для них отсутствуют авторитеты. Какой из русских марксистов услышал слово своего драгоценного Карла, писавшего, что «кровопусканием не обнаруживается истина». Или Энгельса, говорившего, что только осел способен доходить «до утверждения, что насилие при любых обстоятельствах революционно и никогда не бывает реакционным». Следует с горечью признать, что всякий русский революционер – осел, да ещё с абсолютно больной вот уж не знаю или недоразвитой или переразвитой психикой. Советую почитать Аркадия Аверченко, так метко показавшего русскую революционную олигофрению. И смеяться, Боже упаси. Хочется плакать и молиться, чтобы сие не повторилось. Славянофилы предупреждали, что отпадение от Церкви логически приведет к бесовщине. Об этом предупреждали Пушкин, Достоевский, Тютчев, Гоголь. Это то «сатанинское величие», которое Белинский увидел в лермонтовском Печорине. Из него выйдут заговорщики, революционеры, вершащие суд и «правду» по-своему усмотрению, исходя из абстрактных теоретических понятий любви.
Надо признать, - трагедия русских революционеров заключалось в отсутствии обыкновенной человеческой любви: она в них отсутствовала так же, как и свобода. Их мир был вне Церкви. И даже против крепостного права боролись не столько из любви к народу, сколько из ненависти к самому явлению (вспомним, что практически никто, за редким исключением, не отпустил своих крестьян на волю). Там, где идеология строится на ненависти, при отсутствии любви, возможно появление нечаевых, савинковых, ульяновых, желябовых и перовских. Отвергнув Церковь, лишали себя источника свободы и любви – Христа. Эту истину прекрасно понимал Хомяков. Именно в церкви истинная свобода, в ней человек находит «самого себя, но себя не в бессилии своего духовного одиночества, а в силе своего духовного, искреннего единения со своими братьями, со своим Спасителем. Он находит в ней себя в своем совершенстве, или точнее находит в ней то, что совершенство в нем самом – Божественное вдохновение, постоянно испаряющееся в грубой нечистоте каждого отдельного личного существования. Это очищение совершается непобедимою силою взаимной любви христиан в Иисусе Христе, ибо эта любовь есть Дух Божий».
Обладающий любовью, не отменит ли крепостное право, или не будет управлять по любви? Ибо знаем много примеров того, что крестьяне не желали покидать своего помещика, относящегося к ним с патриархальной и отеческой любовью. Разве не помним, сколь спасено помещиков своими крестьянами во время пугачевского движения. Образ Савельича из «Капитанской дочки» -  истинная правда, ни капли лжи. Русская жизнь знает бесовщину, но и ведает высоту христианского духа. Это прекрасно отобразила великая русская литература.
Именно русская литература постепенно внедряла в русское сознание, что рабство есть противоестественное человеку состояние. Осознание этого и приведет к отмене крепостного права. Кто не знает, что тургеневские «Записки охотника» способствовали открытию духовных очей Александру Николаевичу, будущему русскому царю. А ведь он был крепостник, и крепостное право полагал благом для России. Однако, прочитав правду о русском крестьянине, понял, что такому народу рабство не просто неприлично, но и неестественно. Да и вспомним, что Русь в отличие от европейских стран, имела другую историю. Европа уходила от феодализма, а у нас только в 1649 году окончательно установилось крепостное право. На бумаге. В действительности после петровского указа 1718 года и в царствование «просвещенной» Екатерины II.
Добившись свободы от иноземцев, создали у себя систему внешней несвободы. Но в 17-м веке крепостное право представлялось единственным способом, спасительным для разоренного государства. Иное 18 век. В этом веке не требовалось закрепощать Малороссию и раздавать миллион госкрестьян в собственность фаворитов. Кроме того, эти фавориты не отличались набожностью. Дворянство заразилось вольтерьянством, свобода стала пониматься в извращенной форме. Вот эти-то извращения, замешанные на безбожии, и пыталась исправить великая русская литература. Она возвращала народу осмысленное движение к Христу. Безусловно, народ и не терял Христа, но так называемая образованщина пыталась оторвать Его от него. И задача интеллигенции – вернуть тех, кого соблазнили и отвратили от Истины. «В народах замечается два направления: одно христианское, или живое, движущееся, другое языческое, или варварское, неподвижное. Язычество, или варварство, может быть, на всех степенях народного образования: отличительный признак варварства, или язычества, - это жертвы, приносимые ежедневно физическим нуждам человека; отличительный признак христианства – это жертвы, приносимые духовным потребностям человека. Дикий убивает человека для того, чтобы его съесть; рыцарь средних веков грабит своего соседа, чтобы воспользоваться его имением; удельный князь уничижает царственную власть перед пятой баскака; англичанин заставляет ребенка работать 20 часов в сутки для своей наживы; француз разрушает древнее здание, чтобы обратить его в фабрику (Курье в своих памфлетах хвалит такое превращение); Сумарика, первый мексиканский епископ, сжигает большую часть мексиканских рукописей, с которыми мы потеряли надежду понять древность сего любопытного народа. Всё одно и то же варварство на разных степенях образования»  (В.Ф. Одоевский «Русские ночи»).
Таким образом, необходимо было вводить на всех ступенях русского бытия жизнь христианскую, жертвенную, духовную, что наиболее свойственно русскому народному сознанию. Но возвращение к Христу возможно только в церковной ограде. В этом вопросе происходили существенные разногласия между славянофилами и западниками. Западники считали, что церковная жизнь налагает неудобоносимые вериги на человеческую свободу. Между тем, славянофилы  и не думали ограничить человеческую свободу. Церковь для них представлялась необходимым условием свободы. Хомяков писал: «Основной принцип Церкви заключается не в повиновении внешней власти, а в соборности. Соборность – это свободное единство основ Церкви в деле совместного понимания ими правды и совместного отыскания ими пути к спасению, единство, основанное на единодушной любви к Христу и божественной праведности. <…> Христианство есть не что иное, как свобода во Христе». Любовь не разъединяет, но объединяет в церковной ограде. Кто любит Истину, тот не может пребывать в рабстве по определению. «Бог есть свобода для всех чистых существ; Он есть закон для человека невозрожденного; Он есть необходимость только для демонов» (Хомяков). Становится понятным стремление церковного народа, находящегося в единстве, к свободе. «В делах веры принужденное единство есть ложь, а принужденное послушание есть смерть» (Хомяков).
«Принцип соборности означает, что ни патриарх, имеющий верховную власть, ни духовенство, ни даже вселенский собор не являются абсолютными носителями истины. Таким носителем истины является только церковь в целом. Были еретические соборы, говорит Хомяков, например тот, который дал начало полуарианству. Внешне они почти не отличались от вселенских соборов. Почему же они были отвергнуты? Единственно потому, что их решения не были призваны всеми верующими как голос церкви» (Н. Лосский).
К церковной Полноте призывал Хомяков вернуться Русь. Мистическим чутьем и рассудком, философ понимал гибельность внецерковного пути. Нет, не только организационное начало важно в церкви, не только её воспитывающая роль, но именно соборное постижение истины, основанное на взаимной любви. И здесь, безусловно, огромная ответственность ложится на церковную иерархию. Им Апостолы передали преемство чести. Церковь там, где епископ, гласит древнее церковное предание. Поэтому ответственность епископа несопоставима с рядовым членом церкви. Иоанн Златоуст писал: «Великое дело, возлюбленные, великое дело – предстоятельство в Церкви. Оно требует и много любомудрия, и такого мужества, что должно, как сказал Христос, полагать душу за овец, никогда не оставлять их без защиты и помощи и твердо стоять против волка. Этим пастырь отличается от наемника. Последний, не заботясь об овцах, имеет всегда ввиду собственную безопасность; первый, напротив, всегда заботится о спасении овец, забывая о себе самом».
Таковых иерархов всегда знала Русская православная церковь. Достаточно назвать имена Илариона Киевского, Кирилла Туровского, Серапиона Суздальского, Петра Московского, Алексия, соратника Св. Сергия Радонежского, Митрополита Филиппа (Колычева), патриарха Гермогена, Святителей Димитрия Ростовского, Филарета Московского, Игнатия Брянчанинова и многих других их же Бог весть.
Безусловно, иерархия, её образ жизни играет немаловажную роль в бытии Церкви. Мнение наследников апостольских в церкви всегда почитаемо и уважаемо. Однако высшим авторитетом является Полнота Церкви. Хомяков писал по поводу обращения восточных патриархов к папе Пию IХ: «Папа очень ошибается, предполагая, что мы считаем церковную иерархию хранительницею догмата. Мы смотрим на дело иначе. Непоколебимая твердость, незыблемая истина христианского догмата не зависит от сословия иерархов; она хранится всею полнотою, всей совокупностью народа, составляющего церковь, который и есть Тело Христово» (Письмо Пальмеру от 11 октября 1850 г.).
Итак, главная прерогатива пастыря Церкви – душу свою положить за други своя, как это совершил Пастыреначальник – Христос. Это явление стало повсеместно наблюдаться в Восточной Кафолической Церкви, к коей принадлежит и Россия. В описываемое время еще более укрепляется в вере и твердости простое русское духовенство. Тех, кого светски образованное общество почитало невежами, на самом деле оказались столпами, на которые опирались Благочестие и Правда. Истина Христова, в который раз доказала, что не зависит от светского образования: она всегда живет в Церкви. Это, кстати, и отразило окружное послание восточных патриархов в 1848 году. Патриархи отклонили предложение папы об унии. Риму показалось, что православный мир упал под ударами  масонов и мусульман, и наступила время, когда надо собрать кувшинные черепки в один римский сосуд. Но услышан был совсем другой ответ. Западно необразованные греческие иерархи говорили от всей Полноты Церкви. «Никогда нельзя угадать, - писал Хомяков, - что откуда возьмется. Пример великолепный […] находится в Окружном Послании и в той тревоге, которая поднята им в нашем духовном мире. Кто ждал такого явления? Кто поверил бы, что инстинкт церковной истины дойдёт до такого ясного осознания в духовенстве малопросвещенном и глубоко испорченном внешними обстоятельствами и своею схоластическою наукой? То […] чего никто не смел, не мог сказать или напечатать явно, высказывается во всемирное услышание […], и так просто, с такою несомненною уверенностью, что кроме добровольно слепого, всякий слышащий слово должен мгновенно увидеть всю внутреннюю и свободную жизнь православия».
Таким образом, в момент наивысшего напряжения борьбы за православие иерархия оказалась на должной высоте. Но оказались потому, ибо Церковь не могла высказать свою веру иначе. Патриархи чувствовали за собой силу и ощущали опору. «Исходным и основным пунктом Послания в критике римокатоличества является Филиокве и его последствия; именно это учение, появившись в западных Церквах, «ввело с собою мало-помалу другие новизны», «низвратило весь древний апостольский чин совершения почти всех таинств и всех церковных учреждений». «Таковое учение носит в самом существе своем и свойствах все признаки учения неправославного». Ссылась на восточных и западных Отцов, Патриархи пишут: «Посему Единая, Святая, Соборная и Апостольская Церковь […]   ныне вновь возвещает соборне, что сие нововодное мнение, будто Дух Святый исходит от Отца и Сына есть сущая ересь и последователи его, кто бы они ни были, еретики; составляющиеся из них сообщества суть общества еретические и всякое богослужебное общение с ними православных чад Соборной церкви – беззаконно». «У нас, - говорится в Послании, - ни Патриархи, ни Соборы никогда не могли ввести что-нибудь новое потому, что хранитель благочестия у нас есть самое тело Церкви, то есть самый народ, который всегда желает сохранить веру свою неизменною и согласною с верою Отцов». В эту эпоху стремления к «объединению всех исповеданий или Церквей» Послание Патриархов важно своим свидетельством о жизненной силе православия, способного в глубинах церковного сознания в нужный момент явить «инстинкт церковной истины» (Л.А. Успенский «Богословие иконе православной церкви» с. 369).
Это был ответ Церкви перед лицом нового похода Западного мира против Православия. Не удалось в 1812 году, пройдет пять лет со времени Послания и начнется Восточная война, в которой Западный мир, называющий себя христианским, станет на сторону мусульманской Турции. А ведь Россия требовала справедливого решения иерусалимского вопроса, выступив защитницей православных Святынь. И какое единодушие проявила Европа, обрушив против России свою мощь. Англия и её враг Франция вдруг объединились, к ним присоединилась еще раздробленная Италия, грозила войной Австрия и Пруссия. Эти страны воевали не просто против России, но против Креста Господнего. Это была война национальных эгоистических интересов против вселенской миссии русского православия. Поражение в войне привело к тому, что вместо священных принципов Христианства восторжествовали принципы национального эгоизма. Германия, Венгрия, Италия, Румыния исключительно строили национальные сообщества, руководствуясь секулярными принципами. Особенно комично и горько это выглядит в Румынии, которая, будучи Молдовой и Валахией, в течение пятисот лет ощущала себя неразрывной частью славянского и православного мира. Причем никто никогда не посягал на романизм молдаван и валахов. Однако с победой французской партии Румыния стала государством, забывшей, что она являлась передовым форпостом православия на востоке Европы. Всё церковнославянское подвергалось гонениям, воспевалось латинское прошлое, которого не было и которое выдумывалось. Вводилась латинская графика. Странно, но всегда казалось, что Молдова и Валахия и духовными и материальными нитями намного теснее связана, если не с Русью, то с Грецией наверняка. Почему бы не позаимствовать эллинскую графику? Ответ прост. Греция, как и Русь, православные. Торжествующему национализму православие необходимо лишь как ширма. Народ, глубоко связанный с Русью и Византией, стали загонять, как скот, в вульгарный латинизированный двор. Они бредили великой Румынией, и их романизм выглядел странным идиотизмом. Был Рим – великая трагическая история; Романия маре – жалкий и ничтожный фарс. Хочу подчеркнуть, что ни в коей мере не выступаю против национального возрождения, например, римских традиций в молдавском народе, но необходимо видеть очевидное: эти традиции уже давно плавно и безболезненно вошли в плоть и кровь народа, сообразуясь с русско-византийским сознанием. То, что произойдет в 50-е годы 19-го века, было ничто иное, как наполеонизация православной страны. Господарю Александру Кузе в этом плане многое удалось сделать. Но не он один утверждал безбожие, уничтожал церковную и монастырскую жизнь. Тогдашняя интеллигенция предпочла православию французскую культуру.
Восхищаюсь французской культурой, но потому, что она оригинальна. И как пародийно выглядят её копии. Румынская культура в основе своей имеет ни Вийона и Рабле, ни Монтеня и Маргариту Валуа, а Штефана чел Маре и Паисия Молдавского, возродившего исихазм и старчество, Нямецкий монастырь, которого франкофилы практически уничтожили. Идеи Св. Паисия приняла Русь, (кстати, его монастырь под именем Ново-Нямецкий переехал в Россию, и находится на территории нынешнего Приднестровья) православие ставившая выше национальной идеи. Более того, быть православным означало быть русским. И это не понималась как голословная фраза. Это становилось аксиомой. И пусть не было патриарха, русский народ составлял совокупность Соборного целого, Православия. И не император – глава церкви, но Христос. «Правда, - говорит Хомяков, - выражение глава местной Церкви употреблялось в Законах Империи, но отнюдь не в том смысле, какой присваивается ему в других землях». Действительно, русский император не имеет первосвятительского сана и не имеет право изменять церковные каноны. Влияние на Святой Синод есть чисто человеческая функция. Безусловно, патриаршество предпочтительнее. Но не оно определяет Полноту Церкви, а православный народ. Недаром, даже Екатерина, чуждая русскому религиозному духу, старалась соблюдать хотя бы обрядовую сторону православия, иначе с ней произошло тоже бы самое, что произошло с её мужем, задумавшим посягнуть на истины православия (хотя м.б. это результат пропаганды её жены). Идти против православного народа означало не быть русским царем, не быть русским в исконном понимании этого словопонятия. Поэтому славянофилы и призывали вернуться к древнему благочестию. Не архаические одежды возрождали, но архаику духа, избавляясь от западнокатолических влияний. «Мы уже начинаем сознавать яснее, - писал в 1846 г. Хомяков, - бессилие и бесплодность всякой подражательности, будь она явно рабская, то есть привязанная к одной какой-нибудь школе, или свободная, то есть эклектическая». Русский мир виделся славянофилам миром глубокого православного мировоззрения. Однако этому миру чужд инквизиторский фанатизм. Как известно, славянофилам пытались навязать ярлык нетерпимых фанатиков, которым дай власть и кнутом в храмы народ погонят. Этим грехом они не страдали. В отличие от католического Запада, Русь понималась ими как многомерное пространство, в  котором каждое исповедание имеет право на существование. Славянофилы призывали к соборности православный народ, и соборность предполагает толерантное отношение. Принцип соборности в осознании того, что есть Высший Суд, и Церковь должна смиренно нести крест, который взвалил на неё и на Себя Глава – Христос. Не нам налагать бремена неудобоносимые. Хомяков писал:
«Сокровенные связи, соединяющие земную Церковь с остальным человечеством, нам не открыты; поэтому мы не имеем ни права, ни желания предполагать строгое осуждение всех, пребывающих вне видимой Церкви, тем более, что такое предположение противоречило бы Божественному милосердию. <…> Мы знаем, что, исповедуя едино крещение, как начало всех таинств, мы не отвергаем и других; ибо, веруя в Церковь, мы с нею вместе исповедуем семь таинств, т.е. крещения, евхаристии, рукоположения, миропомазания, брака, покаяния, елеосвящения. Много есть и других таинств; ибо всякое дело, совершаемое в вере, любви и надежде, внушается человеку духом Божиим призывает невидимую Божию благодать». Можно сказать, что христианами мы являемся лишь отчасти. Философ продолжает: «Мы твердо знаем, что вне Христа и без любви ко Христу человек не может быть спасен; но в этом случае подразумевается не историческое явление Христа, как поведал Сам Господь. <…> Христос не есть только факт, Он есть закон, он – осуществившаяся идея, а потому иной, по определениям Промысла никогда не слыхавший о Праведном пострадавшем в Иудее, в действительности поклоняется существу Спасителя нашего, хотя и не может назвать Его, не может благословлять Его Божественное имя. Не Христа ли любит тот, кто любит правду? Не Его ли ученик, сам того не ведая, тот, чьё сердце отверсто для сострадания и любви? <…> Наконец все христианские секты не заключают ли в недрах своих таких людей, которые, несмотря на заблуждения их учений (большею частью наследственные), своими помыслами, своими словами, своими, всей своей жизнью чествуют Того, кто умер за своих преступных братьев? Все они, от идолопоклонника до сектатора, более или менее погружены во тьме; но всем виднеются во мраке какие-нибудь мерцающие лучи вечного света, доходящего до них различными путями».
Это чисто русское. Вспомним: ещё в дохристианской Руси славян отличала веротерпимость и доброе отношение к пленным, т.е. к тем, кто исповедовал другие принципы жизни. Недаром в образованном обществе пробуждается интерес к русскому фольклору и мифу, где узнается русская душа, её ведический источник. Как известно, ведическое сознание отличалось не страхом, но любовью и почтением. Русская интеллигенция на уровне сердечного знания тянулась к славянской мифологии, предзнавая в ней грядущие истины. Приведу в более расширенном виде цитату Юрия Миролюбова: «Как подражание Христу требует от истинного христианина отказа от своей личности и полного слияния с Христом, так и Веды требовали полного отречения от себя. Ничего в этом нет удивительного. Настоящий альтруизм и заключается в слиянии со всеми, в потере себя, в приятии интересов всех как своих. Этого индивидуалистический Запад не понимает и поэтому-то его христианство, удобное в себе, всегда вызывало нарекания со стороны восточных исповеданий. Между тем в ведизме видна яркая черта отказа от личности. Ведизм как бы предвосхищает идею соборности, столь близкую православным философам».
В глубокой древности истоки характера русского народа. Славянский мир тем и прекрасен, что глубоко оригинален и имеет свою удивительную структуру бытия. Взаимодействуя с античным миром, должно признать и различия с ним. «Славяно-русская мифология отлична от античной, ибо лишена антропоморфизма. В то же время  греческая мифология, например, говорит о божествах, принимающих вид человека, соблазняющих смертных женщин, у которых родятся герои-полубоги. Славянские божества до этого не опускаются. Они регулируют явления природы, но в человеческую жизнь не вмешиваются. Кроме того, они являются Дедами людей, находятся с ними в родстве и людям помогают. Прокопий Кесарийский говорит, что «анты поклоняются единому Богу, Отцу всего живущего»» (см. Прокопий Кесарийский «Война с готами») (Ю. Миролюбов).
Возвращение к реальному мифу: не это ли совершали известные фольклористы и ученые Киреевский, Потебня, Афанасьев и др. В мифе славянском находили самобытность, понимая внутренним чутьём, что развитие русского народа настолько глубинно, что не может втиснуться в немецкие исторические схемы и «норманнские» теории. И не в античной Греции искать свои истоки, но в сказовой славянской истории, выраженной в наших былинах и сказках. Да и потом прав Миролюбов, когда писал, что «греко-римская мифология является производной от индо-ведической. Следовательно, надо обратиться к первоисточнику, а не копиям. Греко-римская концепция страдает поверхностным отношением к божествам, а потому не дает правильного представления их значения. Потому-то и нет совпадения между Олимпом греков и славяно-русским сонмом богов. Пока римские и греческие Божества вмешиваются в жизнь людей, интригуют, обманывают, обладают смертными женщинами, от которых рождаются полубоги-герои, в славяно-русском сонме божеств происходит вращение Кола Времян, или смена сезонов, за которой стоят божества, регулирующие эту смену».
Это доказывает, почему у нас не было «ночной» и «дневной» культуры. Ведическая культура, будучи культурой единобожия, плавно вошла в христианскую цивилизацию. Православие приняло в себя древнюю культуру, не ломая, но приобщая ветви е Единому Древу. Конечно же, Церковь боролось с язычеством, но это была борьба с искажениями, пришедшими в ведическую культуру извне. Например, в культах балтийских славян возникли человеческие жертвоприношения, не свойственные славянам вообще. Это пришло из германского мира, с которым столкнулись в смертельной схватке. Как результат – гибель цивилизации лютичей и ободритов. На Руси жертвоприношения людей никогда не получали одобрения народа. Возможно поэтому, когда убили Феодора Варяга в Киеве, то народ ужаснулся и не захотел поддержать волхвов, замысливших это убийство. Русь не убивала гостей, наоборот, готовы были душу свою положить за ближних. Абсолютно христианский принцип бытия. Христос был принят, потому что Он так же душу и тело свою положил за людей. Эта была глубинная связь человека с Богом. Бог свободно шел на смерть, чтобы спасти человека, славянин, готовый жизнь положить за други своя не мог не встретиться с Христом. В этой встрече соборность русского христианства, говорящего новое слово. Поэтому никакие западные системы России, по сути, просто-напросто не подходят. Идущее не от первоисточника способно только исказить. Родовое наше начало основано на любви и единении. Запад, воспитанный на демократическом античном эгоизме, не может служить славянскому миру примером. Все эти парламенты, конституции-проституции не выходят из русской исторической традиции. Прививающие их, не просто нарушают наши традиции, но уничтожают этническое лицо, т.е. логически выступают против собственного народа, низводя его до низшей расы, над чем так усиленно работают представители романо-германской науки. Недаром над уничтожением славянского мифа, памяти народной усердно трудились готы, аварцы и особенно хазары, пытавшиеся не только физически поработить славян, но и уничтожить их духовно. Святослав, а вслед за ним Владимир, не напрасно физически устранили это паразитическое государство. Эти два князя не просто спасли Русь, они спасли этнос, а, крестив его, Владимир соединил недостающие связующие звенья. Славянский миф обрел смысл, наполнившись православной Свободой, Верой, Надеждой и Любовью. И славянофилы понимали, что истинное возрождение Руси произойдет тогда, когда сможем оттолкнуться от западного берега. Всё, что хотели взять со времен Петра, взяли. Теперь надо было плыть по своему руслу. И это русло вело в сторону православного храма. Говоря о Хомякове, Н. Лосский отмечал:
«В своей критике римско-католической церкви и протестантства Хомяков использует как отправной пункт принцип соборности, или общинности, а именно сочетание единства и свободы, опирающееся на любовь к Богу и Его истине и на взаимную любовь ко всем, кто любит Бога. В католицизме Хомяков находит единство без свободы, а в протестантстве – свободу без единства. В этих вероисповеданиях нашли свое осуществление только внешнее единство и внешняя свобода. Юридический формализм и логический рационализм римско-католической церкви имели корни в римском государстве. Эти черты развились в ней сильнее, чем когда-либо, тогда, когда западная церковь, без согласия восточной, вставило слово Филиокве (и от сына) в никеоцареградский символ веры. Подобное произвольное изменение символа веры является показателем гордыни и отсутствия любви к единодушию в вере».
Таким образом, западный мир со своим искаженным лицом, никак не может быть учителем восточного. Лишать себя самобытности ради немецкого пива и итальянских макарон, может только ничтожная нация. Попытка рядиться в западноевропейскую тогу смешна и ведет к отказу своей этнико-личностной истории, великой культуры, основанной на Свободе и Любви, которые исторически являются сутью славянской души.
Наверное, поэтому на Западе так много говорят о душе русской, как рабской. Как говорится у кого, что болит. Не думаю, что наличие парламентаризма и конституции, предполагает истинную свободу. Эгоизм, байронический всплеск эмоций и разнузданность не синонимичны свободе. Внимательно всмотримся и увидим: Бога на Западе зачастую подменяет общественное мнение. Оно – мерило поступков европейца. Отсюда поразительная слепота. Кроме того, материальное благополучие и удобство быта сей временной жизни важнее духовной составляющей. Логически вытекает отказ сегодняшней Европы закрепить в Хартии христианские ценности и в основу положить демократические идеалы великих американских и французских революций. Это конец искаженного христианства. Жалеть об этом врядли стоит. Но главное, чтобы Русь не затащили в этот общеевропейский колезеум, где приносят жертвы кумирам философского «пробуждения» и общепринятого гуманизма. Чтобы этого не случилось необходимо твердо держаться православия и традиций русской культуры. Важно, кстати, правильно истолковывать творения наших великих классиков, давая им четкую религиозно-филологическую оценку. Напомню, что религия переводится связь и потому совершенно естественно искать эту связь у русских поэтов, в большинстве своем бывших людьми религиозными (что, кстати, не обязательно предполагает воцерковленность). Вчитаемся в пушкинское стихотворение «В начале жизни школу помню я…» (1830)
О чем это стихотворение? Послушаем современного мыслителя митрополита Антония Сурожского: «О какой школе здесь говорится, кто упоминаемая здесь учительница и что за два идола описаны в конце этого стихотворения, подходящего и под понятие басни, и под понятие загадки? Сам автор такого толкования не дал, но смысл его исповеди в связи её со многими другими его стихотворениями совершенно понятен. Общество подростков-школьников – это русское интеллигентное юношество; учительница – это наша Св. Русь; чужой сад – западная Европа; два идола в чужом саду – это два основных мотива западноевропейской жизни – гордость и сладострастие, прикрытые философскими тогами, как мраморные статуи, на которых любовались упрямые мальчики, не желавшие не только исполнять, но даже и вникать в беседы своей мудрой и добродетельной учительницы и пристрастно перетолковывавшие её правдивые беседы» («Пушкин как нравственная личность»). В этом стихотворении явно звучит суд над нашим юношеством, предпочтивших русской национальной традиции западные суррогаты.
Заслуга славянофилов, как и Пушкина, заключалась в том, что открыли русскому образованному обществу Правду настоящей жизни. Они пришли в этот мир вдохновенными пророками и поэтами, слышавшими Слово Божие. В служении Слова понимали своё назначение Державин и Жуковский, Пушкин и Гоголь, Тютчев и Вл. Одоевский и многие истинно русские поэты и писатели. Они знали, что слово художника «… есть высокий подарок Бога человеку» (Н.В. Гоголь). Отсюда ответственность. Каждое слово, изреченное письменно и устно, должно быть тысячу раз переосмыслено. Этим пониманием, переходящим в благоговение, всегда отличалось русское сознание. В Божественном Слове, по словам Гоголя, «дышит… святыня». Небрежно относясь к Слову, подчеркиваем свое негативное отношение к Родившему Его. Глубокое почтение к Слову означает и уважение к Свободе, Любви и Братству. Не философское фиглярниченье, а соборный дух, в котором воспитывалось славянское сознание, дарует истинную свободу. Поэтому так чужды Руси белинские, писаревы, добролюбовы и прочие нигилистические ничтожества, развращавшие русскую самобытность. Но страшнее явных врагов были те, кто под лицемерной маской любви к России, исподволь старался уничтожить нашу древнюю веру. Хорошо о таковых деятелях в своих «Выбранных местах из переписки с друзьями» писал Гоголь: «Не столько зла произвели сами безбожники, сколько произвели зла лицемерные или даже, просто, неприготовленные проповедатели Бога, дерзавшие произносить Имя Его неосвященными устами». В молчании и безмолвии приглашал великий писатель исследовать волю Божию, что и делали представители русского монашеского Ренессанса в этот замечательный гоголевский период русской литературы. Это было время, когда Русь задумалась. Гоголь предлагает вчитаться в слова Иисуса сына Сирахова: «Наложи дверь и замки на уста свои… растопи золото и серебро, какое имеешь, дабы сделать из них весы, которые взвешивали бы твое слово, и выковать надежную узду, которая бы держала твои уста».
К этому очень серьезно относились славянские мыслители. Это была не только библейская, но и народная мудрость. Семь раз отмерь и только потом режь, совершая делание. А для мыслителя слово – это его дело. Дела писателей - в их словах, которые должны нести Правду. Правда же русского писателя заключалась и заключается в славянском и православном Возрождении России. Не понимающие этого объективно служат лжи, входя в новомодную прозападную жизнь, оправдываясь обстоятельствами и требованиями современности, лукавя себе и Богу. Тот же Гоголь скажет: «Зачем ты не устоял противу всего этого? Ведь ты же почувствовал сам честность званья своего? Ведь ты же умел предпочесть его другим, выгоднейшим должностям и сделал это не вследствие какой-нибудь фантазии, но потому, что в себе услышал на то признанье Божие, ведь ты же получил в добавку к тому ум, который видел подальше, пошире и поглубже дела, нежели те, которые тебя подталкивали. Зачем же ты был ребенком, а не мужем, получа всё, что нужно для мужа?»
Быть мыслителем и носителем Богоистины возможно только в ограде православной церкви. Именно она сохранила сакральность славянской души и потому истинное славянство немыслимо вне Православия. Кто-то скажет, что западные славяне, будучи католиками, сохранили свою славянскую душу, свой язык и самобытную культуру. На это отвечу, что, например, чешская культура сохранила своё лицо не благодаря католичеству, а вопреки ему. История Чехии – это непрерывная борьба с германизацией и католичеством. Достаточно вспомнить Яна Гуса, которого добрые католики зажарили прямо на своём шабаше, названном почему-то собором. Причем, лицемерно каясь в этом бесчеловечном преступлении, римские папежники признают решения констанцского сборища истиной в последней инстанции. Не могу не вспомнить великого Яна Жижку, до конца бившегося с католическим миром. К сожалению, чехи довольствовались кведликами и ограниченным суверенитетом. Они согласились принять ложь во имя права пользоваться родным языком и носить национальную одежду, пополнив европейский оркестр фальшивой скрипкой. Известно, отец лжи – дьявол, он же отец ненависти и гордости, низводящей до жалкого ничтожества. Николай Лосский писал: «Для того чтобы церковь не видела в этом ереси, романизм был вынужден приписать епископу Рима абсолютную непогрешимость. Таким способом католицизм откололся от церкви в целом и стал организацией, опирающейся на внешнюю власть. Его единство подобно единству государства: оно не сверхрациональное, а рационалистическое и носит административно-формальный характер. Рационализм привел к учению суперарогации, устанавливающей равновесие обязанности и достоинств бога и человека, взвешивающей на чашах весов грехи и молитвы, проступки  и искупление. Он одобрил идею передачи долгов или кредита одного лица к другому и узаконил обмен признанными достоинствами. Короче говоря, рационализм ввел в святилище веры механизм банковского учреждения. Римский католицизм рационализировал даже таинство причастия: он истолковывает духовную деятельность как чисто материальную и настолько умаляет святость причастия, что оно становится в его понимании видом атомистического чуда. У православной церкви нет метафизической теории транссубстанциации: это теория ей не нужна. Христос – властелин элементов, в его силе сделать так, чтобы «всякая вещь, не изменяя нисколько своей физической субстанции», стала его телом» (II, 134). «Тело Христово в Евхаристии не есть физическая плоть» (Хомяков).
Русь не могла и не должна была придти к католицизму, но Запад действовал дьявольски тонко, нашептывая сомнение, через масонские ордена, сея семена неверия, вводя новомодные учения, пытаясь вызвать презрение ко всему русскому, которое подавалось как верх невежества. Это, кстати, четко прослеживалось в борьбе против русско-византийской иконы. С екатерининских времен особо начинается внедрение итальянской школы в русские храмы. Тот, кто был в Киевской Софии и Печерской Лавре, несомненно, увидели дисгармонию между европейским, чуждым и византийским, родным стилем. Лично меня коробила выставка западноевропейских святых в русских церквях. Не думаю, что им там место, всем этим полусумасшедшим Францискам и сиенским Екатеринам. Они и чувствуют себя неуютно, но какая-то злая воля держит их. Видимо, эта воля есть то самое римское влияние, пытающееся в сознание народа протащить чуждый ей идеал, чтобы потом постепенно ввести унию. Сахаров в 19-м веке писал: «Западные учители, приезжая просвещать русских в художествах, твердят нам более ста лет, что художнику не должно связывать руки, что ему нужно предоставить свободу […]. Заезжие гости действовали по видам католицизма; они были только проводниками мнений, которые обдумывались в Риме и клонились к уничтожению византийского иконописания».
Надо сказать, что живописное искусство имело всегда громадную эстетическую и воспитывающую силу, через него формировалась, склонная к символике славянская душа. Достаточно указать на преподобного Андрея Рублева и его учеников, способствующих формированию в русском сознании христианского эллинистического Возрождения. К сожалению, когда славянофилы провозгласили возврат к традиции, в живописи продолжал господствовать западный стиль, или, лучше сказать, смешение стилей. «Крайне прискорбно для христианского чувства, - пишет архиепископ Анатолий, - в лабораториях наших художников видеть в смеси картины, представляющие священные и мифологические предметы, изображение Спасителя наряду с каким-нибудь Бахусом, Богоматери с Венерою и тому подобное. Неужели наши художники дошли до такой мудрости, что сравняли все верования? К чему же это поведет? Чем кончится?»
Ответ на поверхности. К рериховскому философскому идиотизму, от которого попахивает четками, которыми пользуются на спиритических сеансах. Кстати, рериховскую любовь к ведам понимаю, но дальнейшую религиозную смесь не принимаю. Невозможно смешивать яйца с мозгами. Сходство отдаленное есть, но вот качество разное. Но самое печальное, что эту смесь навязывали академические мужи, ставившие диагноз картине или иконе, определявшие её народность или не народность. Церковь с её тысячелетней мудростью записывалась в ретроградные организации. Влияли академики с немецкими фамилиями. Безусловно, гениален Брюллов, но не мог он в силу своего воспитания понять славянское искусство. «Традиционное искусство не задавалось целью быть «народным» или «чисто русским», а было им, отражая весь комплекс жизни народа (жизни духовной, социальной, политической), осмысляя его; оно не стремилось воспитывать художественный вкус народа, а выражало его. Теперь же к искусству, лишенному своей основы, предъявляется целый ряд требований: оно должно быть «народным», «чисто русским», выражать «духовность», «дух и мощь государства» и т.д. Традиционное искусство, веками вырабатывавшееся в глубинах соборного опыта Церкви, всегда было одним из элементов, объединяющих различные слои общества: оно было одинаково понятно и знатному, и простому, и образованному, и неграмотному, потому что было выражением общей всем веры. К нему применялись одни и те же мерки людьми различных общественных положений. Оно несло красоту в её общенародном понимании, как в плане эстетическом, так и в плане духовном. Эти два плана не разделялись, хотя и выражались они на различной духовной и художественной высоте. Иконы различались более или менее высоким стилем и богатством отделки, но не самим характером искусства»(Л.А. Успенский «Богословие иконе православной церкви»).
Этот характер и нужно было возрождать. А для этого необходимо было устраивать истинно-народную и православно-соборную жизнь, всеми способами отталкиваясь от католического и вольтерьянского засилья. Католицизм, как явление рационализма, проповедующий единство без свободы, объективно есть религия раскола, и вхождение в него приводит к неизбежному протестантизму, свободе без единства. И тогда прощай Святая самобытная Русь. Посмотрите на собрания современных баптистов, адвентистов, пятидесятников и прочих. Абсолютное отсутствие этнического славянского  лица. Но как похожи на своих западных собратьев, они просто копия с американской картины. Жалкое зрелище! Смешно наблюдать их трактование Библии: кто в лес, кто по дрова, и каждый остается при своем мнении. Странная свобода, в которой нет соборного начала. Это порождает сомнение в вере, что неизбежно ведет к копанию Св. Писания вдоль и поперек. Для них крайне важно, например, авторство того или иного апостольского послания. Таким образом, даже столь чтимый авторитет Библии, подвергается сомнению.
Комментируя хомяковские взгляды, Николай Лосский писал: «У православной церкви иной взгляд на Св. Писание. «Св. Писание относится к человеку, как всякий другой предмет к субъективному разумению. Для Церкви, единицы органической и разумной, это отношение есть отношение внутреннее, иными словами: отношение объекта к субъекту, которому объект служит выражением, отношение человеческого слова к человеку, его произнесшего. Такое отношение ставит объект вне и выше всякого сомнения». «Пусть бы сегодня удалось доказать, что послание к Римлянам принадлежит не Ап. Павлу; Церковь сказала бы: «оно от меня», - и на другой же день это послание читалось бы, по-прежнему, что громогласно во всех Церквах, и христиане, по-прежнему, внимали бы ему в радостном молчании веры; ибо мы знаем, чьё свидетельство одно для нас неотвержимо»».
Не к рационализму призывали славянофилы, но к вере. Ибо только вера способна горы перевернуть; вдохновить в разрушенную традицию желание космического восторга и стройности. Это желание рождает и безусловное покаяние. Русское покаяние удивительно. Вспоминаю пушкинские «Воспоминание в Царском селе» и «Воспоминание». Сколько глубины и беспощадности к себе.
«В чем же так горько, так беспощадно каялся наш поэт? Конечно, в грехах против седьмой заповеди, в этом отношении его совесть оказывалась более чуткой даже сравнительно с совестью блаженного Августина, написавшего свою чистосердечную исповедь.
Последний открыто каялся перед читателями, не щадя своего святительского авторитета, но в чем главным образом? – увы, и здесь в нем сказался более римский юрист, чем смиренный христианин: он оплакивает грехи своей молодости, но главным образом то, что он в детстве воровал яблоки и другие фрукты в чужом саду, что, конечно, делает всякий порядочный мальчишка, особенно на знойном юге, где фрукты дешевле, чем у нас щавель. Блаженный Августин жестоко терзает свое сердце за то, что, воруя фрукты, он это делает не под давлением нужды, а ради глупого молодечества. Зато чрезвычайно равнодушно он упоминает о бывшем у него незаконнорожденном ребенке, которого смерть похитила уже в юношеском возрасте» (Митрополит Антоний Сурожский «Пушкин как нравственная личность»). А вот, что пишет другой русский, Гоголь, Жуковскому: «Мое путешествие в Палестину точно было совершенно мною затем, чтобы узнать лично и как бы узреть собственными глазами, как велика черствость моего сердца. Друг, велика эта черствость! Я удостоился провести ночь у гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от Святых тайн, стоявших на самом гробе вместо алтаря, - и при всем том я не стал лучшим, тогда как все земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное» (В. Вересаев «Гоголь в жизни» с. 475)
Вот оно истинное покаяние! И через покаяние личное произойдёт покаяние общественное. Только так произойдет возрождение Руси. Размышляя о Пушкине, Владыка Антоний продолжает: «Покаяние же Пушкина в своих юношеских грехах было не просто всплеском безотчетного чувства, но имело тесную связь с его общественными и даже государственными убеждениями. Вот какие предсмертные слова влагает он в уста умирающего царя Бориса Годунова к своему сыну Феодору:
Храни, храни святую чистоту / Невинности и гордую стыдливость: / Кто чувствами в порочных наслажденьях / В младые дни привыкнул утопать, / Тот, возмужав, угрюм и кровожаден, / И ум его безвременно темнеет. / В семье своей будь завсегда главою; / Мать почитай, но властвуй сам собою. / Ты муж и царь, люби свою сестру, / Ты ей один хранитель остаешься.
Далек был Пушкин от общепринятого теперь парадокса о том, что нравственная жизнь каждого есть исключительно его частное дело, а общественная деятельность его совершенно не связана с первою».
Итак, только тот свободный человек, кто способен любить, а значит, и приносить плоды покаяния, без которого нет ни любви, ни свободы. Но, чтобы жить так, как жили наши великие предки, необходимо впитать в себя православное воспитание, историческую славянскую традицию.
Поэтому, если бы те же Гоголь и Пушкин, имели сугубо западное воспитание, то врядли бы сегодня читали их гениальные воплощения славянской мудрости, живущей во многом вопреки западным ценностям, основанных на таком психологическом источнике как страх. Русское сознание, несмотря ни на что, зиждиться на неразрывном единстве свободы и любви. Так в православной Церкви: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы Отца и Сына и Святого Духа». Запад же привык повиноваться декретам или же прислушиваться голоса индивидуального сознания.
Всмотримся в русского человека. Не люблю роман «Воскресенье» за его антицерковную направленность, но именно в этом романе Лев Толстой показывает великую силу любви. Помним этап заключенных. Сколь велико сострадание простого христианского люда, желание помочь и облегчить участь пусть и даже преступника. Какое разительное отличие от Европы, где идущих отбывать наказание, закидывают тухлыми яйцами. Откуда у русских такое сострадание? Из славянского христианского эллинизма. С молоком матери впитали «и милость к падшим призывал». Святитель Иоанн Златоуст пишет: «Трудного ли чего и обременительного (Господь) требует от нас? Не того ли, напротив, что весьма легко и удобовосполнимо? Ведь не сказал Он: Я был болен, и вы Меня не исцелили, но: не посетисте  Мене. Не сказал: Я был в темнице, и вы не освободили Меня, но: не приидосте ко Мне. А чем легче заповеди, тем большее наказание тем, которые не исполняют их. Чем же может быть легче, скажи мне, чем пойти и зайти в темницу? Что, даже приятнее? Когда ты увидишь одних в оковах, других в грязи, одних обросших волосами и одетых в рубища, других истаивающих от голода и, подобно псам, прибегающим к ногам, иных с растерзанными ребрами, иных только теперь возвращающихся в оковах с площади, где они целый день просят подаяния, но не собирают и необходимого пропитания, а между тем вечером принуждены бывают отдать стражам и то, что достал этим тяжким и несносным трудом, то, хотя бы ты был камень, непременно сделаешься человеколюбивее, хотя бы вел жизнь изнеженную и распутную, непременно будешь более любомудрствовать, увидев участь людей в чужих несчастиях».
Милость и покаяние – вот что отличало славянский мир от других этносов. Это не значит, что нет добрых французов или испанцев. Слава Богу, в каждом народе видим удивительные образцы добродетели, но в русском народе обозначенные принципы являются концептуальными. Как раз-то в бытовой жизни европеец выглядит добрее, чем русский, но, по сути, доброта русского человека зиждется на Божественном Откровении, заложенное в нем ещё в мифологические времена христианского эллинизма, когда рождалась соборность, в которой человеческие начала уступают божественным. Как известно, поступать по-человечески ещё не означает хорошо. Зачастую это грозит потерей свободы. Соборный же дух немыслим без свободы и любви. Соборность предполагает следование истине и Христу, даже если собор священников осуждает твое мнение. «Я позволяю себе, - пишет Хомяков в письме к Аксакову, - не соглашаться во многих случаях с так называемым мнением церкви». Недальновидные начинают осуждать мыслителя, но в том и заключается апостольская свобода, когда в единодушии допустимо разномыслие, способное чётче осознавать правду Бытия. И в этом познании огромное значение приобретает генетическая традиция. Тот же Хомяков историческое движение связывал с иранскими  и кушитскими принципами. Иранский принцип предполагал первичность духа и поклонение «свободно творящему духу», а кушитский – подчинение материи, «органической необходимости, определяющей свои результаты посредством неизбежных логических законов».
К слову, родиной кушитского принципа Хомяков считал Эфиопию. Совершенно естественно, духовное начало привело к христианству, а материальное – к пантеизму.
«Борьба этих двух принципов в истории является борьбой между свободой и необходимостью.
Осуществление идеалов христианства в процессе исторического развития Западной Европы задержано в силу рационалистического искажения их гордого чванства её народов. Россия приняла от Византии христианство в его «чистоте и целостности», свободное от одностороннего рационализма. Смиренность русского народа, его набожность и любовь к идеалам святости, его склонность к общественной организации в форме деревенской общины или артели, основанный на обязанности взаимопомощи, - все это дает основание полагать, что Россия пойдет дальше Европы в вопросах достижения общественной справедливости и, в частности, найдет путь к примирению интересов капитала и труда. Хомяков придавал величайшее значение русской деревенской общине, миру с его сходками, принимающему единодушное решение, и его традиционной справедливостью в соответствии с обычаем, совестью и внутренней истиной» (Николай Лосский).
Надо признать, что сведение истории к двум принципам отдает романтизмом и, в какой-то степени, противоречит библейской истории. Более того, Хомяков отбросил ведическую историю славян, не знать которую он не мог. Именно славянская история показывает генетическое тяготение нашего человека к свободе: в ведической истории заложен фундамент веры, на которой держится наша земля: «Высокая истинность, точный Закон, Таинство, усердие, молитва, жертва поддерживает землю» (Атхарва-Веда ХII;1 Юрий Миролюбов).
Вера немыслима без Свободы и Церкви. В то же время наблюдался один из важнейших пробелов славянофильской философии, на который необходимо указать. Зачастую Община подменяла собой Церковь, что недопустимо в христианском сознании. Община ещё не есть соборность. Земля не есть небо и потому правда общины может быть земной правдой, но не небесной. Видимо, восхищение общиной происходило непроизвольно. Она виделась первой ступенью соборной Лествицы, движение по которой представлялся путем к Свободе. В общине изначально было заложено презрение к рабству, народоправство воспринималось сущностно как обязательное мироустройство, отрицавшее аристократизм, это инородное явление, приведшее к крепостному праву. Поэтому, кстати, отмена крепостного права воспринималось как возвращение к исконным русским началам. И недаром Хомяков, ненавидевший рабство, призывал Россию к покаянию. Он прекрасно понимал, что, вследствие ненормального общественного состояния, Россия перестанет быть оплотом Свободы. И, например, поражение в Крымской войне тому доказательство. Общество рабовладельцев неминуемо развращается, и тогда конец империи (Рим тому неоспоримое свидетельство). Славянские мыслители это видели и боролись за отмену рабства. Надо признать, что бюрократическая государственная машина, не понимая устремления славянофилов, вредила сама себе. Не вникая в суть вопроса, в славянофильских сочинениях наблюдали нападки на петровские реформы, сводя их неприятие к одежде. Но хорошо известно, что славянофилы не были против реформ Петра, наоборот, они ставили в заслугу то, что он прорубил окно в Европу. Но они были категорически против методов петровской революции, которая зачастую носила опрометчивый и не всегда продуманный характер. Не будем забывать, что именно прогрессивный Петр утвердил рабство в его законченной форме. Это была европейская причуда царя, уничтожавшая дух свободы, запротоколировав Русь в «Табель о рангах», который нарушал принципы и народности, и соборности, и православия, да и самодержавности. Восходя по ступеням служебной лестницы, можно было и царем стать. Был открыт рост карьеризму и вседозволенности (как не вспомнить героя Достоевского Лужина Петра Петровича). На смену русской соборности пришел немецкий педантизм и крючкотворство. Против этого и выступали славянофилы. Кроме того, Петр нарушил, по мнению Хомякова, «равновесие между органическими и аналитическими силами».
Слава Богу, к середине 19 века начиналось понимание истинной задачи России. Страна освободилась от рабства и призывала другие славянские народы идти вместе. Славянский мир должен был объединиться, чтобы противостоять Романо-германскому католическому и протестантскому миру. Столкновение представлялось неизбежным. Рациональная Европа, отказавшаяся от религиозных идеалов ради Прогресса, сотворившая финансовую систему, основанную на социал-дарвинизме, неизбежно шла на уничтожение православного мира, великой частью которого была Россия. Россия же предлагала создать Федерацию свободных славянских народов. Николай Лосский писал: «Западная Европа оказалась неспособной воплотить христианский идеал цельности жизни, потому что она переоценила логический способ познания и рациональность. Россия же до сих пор не смогла воплотить в жизнь этот идеал по той причине, что полная и всеобъемлющая истина по своей сущности развивается медленно, а также и по той причине, что русский народ уделяет слишком мало внимания разработке логического способа познания, который должен сочетаться со сверхлогическим пониманием реальности. Тем не менее, Хомяков верил в великую миссию русского народа. Эта миссия будет осуществлена тогда, когда русский народ полностью проявит все духовные силы и признает принципы, лежащие в основе православия. Россия призвана, по его словам, стать в центре деятельности мировой цивилизации. История дает ей такое право, так как принципы, которыми она руководствуется, характеризуется завершенностью и многосторонностью. Это право дается только тому государству, на граждан которого возлагается особые обязанности. Россия стремится не к тому, чтобы быть богатейшей или могущественной страной, а к тому, чтобы стать самым христианским из всех человеческих сообществ».
В этом отношении и наблюдаем Русский Ренессанс, как в философии, так и в литературе, искусстве и практически во всех видах человеческой деятельности. Задача русскому сознанию была поставлена – обожение русского человека. Вернуться к золотой пальмовой библейской  ветви, связующей человека с Богом. Это тернистый путь, но Россия готова к нему. История свидетельствует: многочисленные народы были спасены от физического истребления и духовного порабощения русскими людьми в силу их христианского отношения к жизни. Русь не требовала благодарности, но хотела, чтобы народы по-соборному составили с ней единое целое. Сегодня неблагодарная элита этих освобожденных Россией народов подымают свою выю на неё, не понимая или, наоборот, хорошо понимая, что пытаются уничтожить ту страну, которая всегда придет на помощь, и, значит, потенциально готовят своё уничтожение. Это видится абсурдным, но, видимо, жажда личного благополучия перевешивает. Истинное величие в совокупности народов, но эгоистам этого не понять. Не понять, что величие выковывается в горниле страданий, но не в комфортном существовании, и любовь крепка, как смерть, когда проходит искушения, преодолевая их.  «Ничто так не располагает душу к любомудрию, как бедствия, искушения и угрожающая скорбь» (Иоанн Златоуст). 
Русский человек проходил через искушения и страдания, спасая не только брата во Христе, но и иноверца. Достаточно вспомнить русские войны в Средней Азии, когда не мстили мусульманам, несмотря на их патологическую жестокость. В этом поразительная сила и доброта русского человека. Русь никогда не несла рабство, но только свободу, хотя постоянно слышит упреки в обратном. Сравним: вновь присоединенные земли России благоденствовали, о чем даже центральные области страны не могли мечтать. Что видим в колониальной политике Западной Европы? Неприкрытый грабёж, как говорится, «горе побежденным», слова, сказанные их общим предком Бренном и приведенные в действие. Россия строит школы, больницы, правильные суды, уничтожавшие феодальные беспорядки и неволю. В русском это происходило естественно, потому что евангельские истины с молоком матери впитывались в его сознание. Святой Макарий Великий скажет: «Кто хочет приступить к Господу, сподобиться вечной жизни, соделаться обителию Христовою, исполниться Духа Святаго, чтобы прийдти в состояние приносить плоды Духа, чисто и неукоризненно исполнять заповеди Христовы, тот должен начать тем, чтобы прежде всего крепко уверовать в Господа, и всецело предать себя вещанием заповедей Его, во всем отречься от мира, чтобы весь ум не был занят ничем видимым. И ему надлежит непрестанно пребывать в молитве, с верою, в чаянии Господа, всегда ожидая Его посещения и помощи, сие одно всякую минуту имея целию ума своего. Потом, по причине живущего в нем греха, надлежит ему понуждать себя на всякое доброе дело, к исполнению всех заповедей Господних. Так, например: надлежит понуждать себя к смиренномудрию пред всяким человеком, почитать себя низшим и худшим всякого, ни от кого из людей не ища себе чести, или похвалы, или славы, как написано в Евангелии, но, имея всегда пред очами Единого Господа и заповеди Его, Ему Единому желая угодить в кротости сердца, как говорит Господь: научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем и обрящете покой душам вашим (Мф. 11, 29)».
Смирение, неискание тщетной славы есть суть русского духа. Исполнение и следование вослед своей сущности приносило Руси помощь Божью, если уклонялись от пути истинного, начинали гордиться, - наказание. Вот эти простые, но глубокие идеи и пытались осуществлять славянофилы в русской общественной жизни. Отсюда интересная мысль, гласящая, что русские люди не государство ставят наперво, но страну, мир, общину. ««Страна» в народном понимании означает общину, которая живет по внутреннему нравственному закону и предпочитает путь мира, следуя учению Христа. Только воинственные соседи вынудили в конце концов русский народ создать государство. Для этой цели русские призвали варягов и, отделив «страну» от государства, вверили политическую власть выборному монарху. Государство функционирует в соответствии с внешним законом: оно создает внешние правила поведения и извлекает пользу из принуждения. Преобладание внешней справедливости над внутренней  характерно  для Западной Европы, где государство возникло на основе завоеваний. В России, наоборот, государство образовалось на основе добровольного призвания варягов. С тех пор существует в России союз между «страной» и государством» (Н. Лосский).
Кроме того, не стоит забывать, что варяги были родные по крови и обычаю русы с острова Рюген. Таким образом, союз страны и государства явился органическим.  С этих позиций и смотрели на реформы Петра, разрушавшие этот союз. Например, Константин Аксаков видел в преобразованиях царя подавление самобытной русской свободы, внедрение в славянский организм чуждого ей рационального начала, национальной исключительности, оборотной стороной которого является космополитизм. Только Русь, по мысли славянофилов, могла добраться до высот Христианского Универсума. Но для этого нужно вернуться к изначальности, этому должна служить русская общественная мысль. И, действительно, если взглянем  на русскую литературу и искусство, то не найдем и тени узкого национализма. Всё подчинено общечеловеческому идеалу Христа. В «Первом письме» Гоголю архимандрит Феодор Бухарев отмечал: «В мире и жизни вы смотрите или желаете смотреть на все в соприкосновении с Богом, Который Один возносит и выводит все из глубины ничтожества, Который есть Отец всех и Сама Любовь, соединяющая всех союзом самого близкого и прекрасного родства, Который Один подает мудрость, долженствующую просветить всего человека, ум и сердце и открыть в нем новую, небесную жизнь, Который столько велик, что от одного живого прикосновения к Нему мысли объемлет душу благоговейный ужас, что при одном предслышании величие только высших духовных творений Его представляется пылью всё земное величие. Во всех вещах и обстоятельствах в мире видите вы Его творческую промышляющую руку. Во всем осуществляется Его воля, заранее все предначертывающая и в настоящем уже полагающая живые семена будущего; все живое есть дело и отражение Его Любви, а человеку, кроме того, дано самому входить в эту Его любовь и детски испрашивать у него все благопотребное и в земном мире, и в небе. Уметь бы только на все смотреть в таком соприкосновении с Богом, тогда во всем можно открыть мудрое значение, всякое творение явится прекрасным, все события будут внушать трепетное благоговение к Промыслу и давать духу прозирать в настоящее, отчасти и в будущее»
Благоговение и свободу воспевала русская классика, тем самым, формируя православное сознание и миропонимание. Русскому образованному обществу, ушибленному французской просветительской литературой, философией и театром, необходимо было вернуться к библейскому сознанию, которое немыслимо без ветхозаветных пророчеств. В этих пророчествах дух свободы соединялся с пламенной верой, сакральным, творческим и решительным мировоззрением славян. И это великолепно передал Пушкин в своем знаменитом «Пророке»: «Как труп в пустыне я лежал, / И Бога глас ко мне воззвал: / Восстань, пророк, и виждь, и внемли, / Исполнись волею моей / И, обходя моря и земли, / Глаголом жги сердца людей».
Какая сила и осознание своей миссии поэта и человека! И это осознание доступно только свободному и ответственному человеку, понимающему назначение человека, его греховность и готовность к покаянию. Достаточно вспомнить пушкинское переложение молитвы Ефрема Сирина, отрывок из которого не могу не привести: «Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья, / Да брат мой от меня не примет осужденья, / И дух смирения, терпения, любви, / И целомудрия мне в сердце оживи».
В покаянии, любви и свободе зарождалась национальная русская литература, своей христианской универсальностью, становящейся литературой всемирной. Именно России было суждено показать всему миру, какой должен быть поэт.
«Зачем он дан был миру и что доказал собою?» - спрашивал Гоголь о Пушкине. И отвечал: «Пушкин дан был миру на то, чтобы доказать собою, что такое сам поэт, и ничего больше, - что такое поэт, взятый не под влиянием какого-то времени или обстоятельств и не под условьем также собственного личного характера, как человека, но в независимости ото всего: чтобы, если захочет потом какой-нибудь высший душевный анатомик разъять и объяснить себе, что такое в существе своем поэт… то чтобы он удовлетворен был, увидев это в Пушкине».
И наш поэт смиренно нес крест, указуя другим поэтам путь истинного искателя правды. Его путь – путь к Богу. Истинный поэт только тогда поэт, когда его творчество посвящено служению Христу и Его Святой Церкви. Если же он в самом себе находит Бога или, что ещё страшнее, делает себя таковым, то уподобляется старухе, много получившей, но оставшейся в конечном итоге у разбитого корыта (не хочу называть имена богоборцев, но судьбы их весьма печальны). Да и помним, что гений и злодейство две вещи суть несовместимые. Поэт есть смиренный летописец эпохи (монах Пимен из «Бориса Годунова» не случайная фигура).
Правда - вот идеал русского поэта. Этой правдой жили Жуковский и Карамзин, Пушкин и Грибоедов, Баратынский и Тютчев, Лермонтов и Гоголь; вся истинно русская классика, строившая фундамент русского самосознания. К сожалению, не дремали и те, кто жаждал уничтожить Россию. Не надо думать, что самые худшие враги России – русские. Враги – не русские. Отвергнув православие, отказываясь от воцерковленного народа, а, значит, и от таинства евхаристии, они становились европейцами, и русскими их можно было называть только по рождению. Взгляните сколько ненависти у бежавших за границу печериных, гагариных, лениных. Какая-то патология! Когда слышу, что они любили Пушкина, то не могу в это сущностно поверить. Верю в то, что пушкинскую правду хотели использовать в своих сатанинских целях. И его ошибки, его трагическое столкновение со «светом» подавали как некую революционность поэта. К несчастью, наш поэт был заражен рыцарскими идеалами, пришедшими к нам из Европы и ничего общего не имеющие с православием. Дуэльный кодекс – не русская традиция. Её с успехом насаждали с екатерининских времен в русском дворянстве. Когда-то дуэли погубили французское дворянство, потом стали уничтожать русское. Достаточно вспомнить с каким цинизмом происходили поединки, в которых погибали лучшие. Думаю, Пушкину надо было просто выпороть негодяя, а не играть в благородные игры. Но, слава Богу, что Господь простил его, и сподобил причаститься святых и животворящих тайн Своих. Другим, видимо, финал виделся самому поэту, написавшему проникновенный «Монастырь на Казбеке». Он жаждал: «В соседство Бога скрыться мне!..»
Начиная с Автора «Слова…» и Ломоносова, Державина и Грибоедова, Пушкина и Баратынского русская литература желала встречи с Богом. Те, кто смотрит на развитие так называемой демократической литературы, как неотъемлемую часть русской классики, могут отдыхать на своих скудных и примитивных завалинках и пить суррогатный чай. Никакой Писарев и обожающий его Ульянов не могут сравниваться с величием Пушкина и Гоголя, с системно заложенной в них православной традицией. Кто-то  скажет, что есть Некрасов, Чернышевский, Салтыков-Щедрин, Добролюбов и много им подобных, которых можно отнести к демократической и одновременно классической литературе. Да, условно их относят к революционным демократам. Но разве выпадает их творчество из классической традиции? Вспомним замечательные сказки Щедрина, в которых религиозные вопросы являются основополагающими. А разве Некрасов не религиозные вопросы подымал в своей знаменитой поэме «Русские женщины», про «Кому на Руси жить хорошо» и говорить не стоит. Она вся пронизана  религиозным поиском  идеала, православным духом правды, хотя и снижена авторским материализмом.. Да и Чернышевский с Добролюбовым в основе своих поисков вольно или невольно отталкивались от Святоотеческого предания. Убежден, если бы они увидели 1917 год, то в ужасе предали анафеме своих последышей. Личность Короленко, его судьба, полагаю, тому подтверждение. Их пафос - христианский, но дух времени сыграл злую шутку, и пылкие души Христа подменили социализмом, поставив между ними знак равенства.
Абсолютный бред, они сами это смутно понимали, перенеся душевную энергию на правду, заключенную в любви к человеку. Любовь являлась движущей силой их творчества. И пусть не всегда произносили Имя Божье, но любовью полнились их сердца и покрывали всякого страждущего, испепеляя огнем правды нечестие и подлость.
Таким образом, можно говорить, что русская литература, за редким исключением, жила поиском Бога. Сущностное удаление от Него будет происходить позже, в эпоху так называемого Серебряного расстроенного века, но это другая история, история смутного времени. Пришли же мы к нему, безусловно, из середины 19-го века. Начинали нигилисты, отказавшиеся от русской классической традиции, которых было два с половиной человека, продолжили футуристы, сбрасывающие Пушкина с корабля современности. Господи, жалкие уродцы, ничем не лучше Дантеса и де Баранта, погубившие и пытавшиеся погубить наше национальное достояние.
Уверен, что только отказ от нашей классической традиции, предательство её приведет к смуте и кровопролитию. Интересно восклицание Блока, насмотревшегося на ужасы гражданской войны: «Пушкин! Тайную свободу пели мы вослед тебе, / Дай нам руку в непогоду, / Помоги в немой борьбе». Пастернак своего Юрия Живаго заставит читать Евангелие и пушкинского «Евгения Онегина». Символично! Неправда ли? Слово Божие и поэт милостью Божией будут соединены в лучших представителях русской интеллигенции. Но это соединение произойдет, после того как эта русская интеллигенция совершит акт предательства по отношению к Христу и Его Церкви, произойдет после страшного возмездия, осмысления и покаяния. Возможно, что данные процессы происходят и сегодня. Но только так возможно воскресение. Впрочем, на все воля Божия.
Но попытаться восстановить классическую православную традицию долг каждого русского человека. Свечу должно зажечь, дабы попытаться рассеять мрак. И Господь увидит наше желание и протянет руку. Он милостив. Его милость простирается до того, что Он, в который раз готов душу Свою положить за нас. Этому Он учит и Своих последователей.
Безусловно, наиболее последовательными  учениками Его всегда выступало русское монашество, вдохновлявшее нашу литературу, готовое отдать душу свою за ближних, тем самым, исполнив вторую заповедь Христовой любви. В Оптиной пустыни произойдет встреча Гоголя, Достоевского, Леонтьева со старцами. Искренняя встреча и откровенное познание. Русская литература придет не искушать, не проверять, но учиться и соучаствовать. Она вопрошала, пытаясь понять русский путь. Кто не помнит знаменитую гоголевскую тройку, пред которой сторонились народы и государства. И, думаю, знал Гоголь, куда неслась Русь, понимал её Божественное назначение и чудо. Мы явились в мир не для того, чтобы быть уроком другим, но исполнить миссию, возложенную на нас Богом. Избавиться сей миссии, значит, предать самих себя. Но исполнить долг пред Богом может только свободный человек. Потому-то Гоголь будет показывать несвободных людей, разрушающих не только себя, но и движимую Богом Русь. В том же письме Гоголю Архимандрит Феодор Бухарев пишет: «Чувствуете вы, что при повсюдном почти разлитии зла начинает исчезать свобода в её истинном значении; человек обратил себя в подлое подножие всего и в раб самых пустейших и мелких обстоятельств… И непонятною тоскою, говорите вы, уже загорелась земля; черствее и   черствее становится жизнь; все мельчает и мелеет и возрастает только, в виду всех, один исполинский образ…» Как же обрести смысл и спасение? Батюшка продолжает:
«В день Воскресения Христова, - отвечаете вы, - нет ни подлых, ни презренных людей; но все люди – братья той же самой любви, и всякому человеку имя брата, а не какое-либо другое. В этот день разошедшиеся люди склонятся вместе, дабы каждый взглянул в этот день на человека, как на лучшую свою драгоценность, так обнял и прижал его к себе, как наироднейшего себе брата; так бы ему обрадовался, как бы своему наилучшему другу, с которым несколько лет не видались и который неожиданно к нам приехал. Ещё сильнее, ещё больше! Потому что узы, нас с ним связывающие, сильнее земного кровного нашего родства и породнились мы с Ним по нашему прекрасному небесному отцу, в несколько раз ближайшего нашего земного отца, и день этот мы в своей истинной семье, у Него именно в дому. День есть этот тот святой день, в который празднует святое, небесное свое братство все человечество до единого, не исключая из него ни единого человека».
В лице Гоголя русская литература приходила к Христу. Оторвавшись от Него в вольтерьянское время, приходили к Нему, Источнику всех благ, Воскресению Свободы и Любви. «В Воскресении Христа, Который есть сходившее на землю Слово, восприявшее к Божественному естеству и человеческое, как вы хорошо высказываете в одном месте и эту мысль, в Воскресении Христа, Который и на землю пришел для принятия на Себя всей этой тяжести зла, тяготевшего на людях, почему и умер, и во ад сходил – вот в чем вы созерцаете воссиявшую для человечества во всей его могильной темноте и пустоте Божественную, животворящую всеобъемлющую любовь» (Ф. Бухарев).
Творить на Руси любовь вне Христа невозможно. И это понимали, идущие вослед пушкинско-гоголевской традиции. Любовь к Свободе возможна только под водительством старцев  и в церковной ограде. Вот что писал Гоголь, возвращаясь из паломничества по Святым местам: «Приехавши в Константинополь, нашел я здесь письмо ко мне Матвея Александровича (О. Матвея). Что вам сказать о нем? По-моему, это умнейший человек из всех, каких я доселе знал, и если я спасусь, так это верно вследствие его наставлений, если, только нося их перед собой, буду входить больше в их силу» (Гоголь – графу А.П. Толстому.) Это уже духоводительство Церкви русской литературой. И не этому ли стремлению к Богу и Его Церкви обязаны созданным бессмертным творениям. И неприятно слушать разных господ белинских, поучавших Гоголя и считающих, что он что-то там не понимал. Почитайте Шевченко, этого певца Малой Руси: «Перед Гоголем должно благоговеть, как перед человеком, одаренным самым глубоким умом и самою нежною любовью к людям». И таковым явился целый сонм русской литературы, созидающий Русь православную и Свободную. Кто-то возразит: не может быть свобода там, где есть самодержавие. Однако, это глубокое заблуждение. Самодержавие не мешает свободе, но является, как это не парадоксально для примитивного мышления, естественным продолжением свободы. Основанное на принципах православия, самодержавие венчает пирамиду свободы. Рабству здесь нет места. Несвободой оно представляется атеисту. Не думаю, что свобода заключена в парламентаризме. Она в нравственном совершенстве. Не революции спасут русскую землю, но вера Христова. Вспомним замечательную речь гоголевского князь-губернатора: «Дело в том, что пришло нам спасать нашу землю; что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих; что уже мимо законного управления образовалось другое правленье, гораздо сильнейшее всякого законного. Установились свои условия; всё оценено и цены даже приведены во всеобщую известность. И никакой правитель, хотя бы он был мудрее всех законодателей и правителей, не в силах поправить зла, как ни ограничивай он в действиях дурных чиновников. Всё будет безуспешно, покуда не почувствовал из нас всяк, что он так же, как в эпоху восстанья народ вооружался против врагов, так должен восстать против неправды. Как русский , как связанный с вами единокровным родством, одной и тою же кровью, я теперь обращаюсь к вам. Я обращаюсь к тем из вас, кто имеет понятье какое-нибудь о том, что такое благородство мыслей. Я приглашаю вспомнить долг, который на всяком месте предстоит человеку». И этот долг есть долг христианина. Если каждый, от государя до последнего нищего, будет об этом помнить, то совершится чудо преображения. Конечно, кто-то посчитает утопией гоголевскую мечту. Но тогда утопией можно назвать голгофскую жертву Христа, тогда утопией можно считать мать, отдающую жизнь за своего ребенка. Не утопия ли солдатская жертва, спасающая ценой своей жизни товарищей, грудью закрывая амбразуру? Всё великое вначале утопично, но стоит зажечь огонь, и он все более и более освещает путь, идущим к Правде.
В чем сила русской литературы? Вера в силу Слова, прекрасно понимая его Божественную сущность. Те же славянофилы решительно выступали против действий несовместимых с Христовой Истиной. Отсюда, кстати, их не любовь к бюрократии, в которой видели государственность, порожденную Петром. Истина во внутренней свободе. Константин Аксаков в записке «О внутреннем состоянии России», поданной императору Александру II  в 1855-м году, писал: «Русский народ государствовать не хочет… Он хочет оставить для себя свою не политическую, свою внутреннюю общественную жизнь, свои обычаи, свой быт – жизнь мирную духа… Не ища свободы политической, он ищет свободы нравственной, свободы духа, свободы общественной, народной жизни внутри себя… Как единый, может быть, на земле народ христианский в истинном смысле слова, он помнит слова Христа: воздайте кесарево кесареви, а Божие Богови, и другие слова Христа: Царство мое несть от мира сего; и потому, предоставив государству, царство от мира, он, как народ христианский, избирает для себя иной путь, - путь к внутренней свободы и духу, к царству Христову; царство Божие внутри вас есть».
     В этих словах слышим спорные мнения, но главное, что Аксаков уловил верно – свобода для русского есть свобода во Христе. Государство же есть следствие христианской жизни народа. Другое дело, что постепенно стал происходить перекос, и было нарушено общественно-государственное равновесие в сторону государства. Это неизбежно ведет к деспотизму. Чтобы этого не происходило, необходима свобода слова, печати, в общем, гласность. Вместо парламента, этой говорильни, должен быть Земский Собор при самодержавном Помазаннике Божьем. И в этом нет никакой реакционности.
      Н. Лосский писал: «Славянофилы старшего поколения были сторонниками самодержавия: они рассматривали государство как мертвую, исключительно внешнюю форму, которая дает возможность народу посвятить себя поискам «внутренней правды». Ради достижения этой цели они требовали дарование гражданских свобод – свободы совести, свободы слова, свободы печати. Народ в их представлении не пассивный материал для приложения правительственных мер, а активная сила, развивающаяся в соответствии со своими собственными внутренними законами. Свобода самоопределения народа может быть нарушена, но не может быть уничтожена». К слову сказать, именно славянофил Юрий Самарин будет принимать активное участие в освобождении крестьян от крепостной неволи. Славянофилы видели в народе самобытную христианскую правду. И в этом их заслуга. Их мировоззрение, связанное с народным религиозным идеалом, многим поколениям русской интеллигенции помогло исцелиться от нигилистических убеждений. В «Дневнике писателя» Достоевский пишет: «Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего покаяния. Без сомнения, я не могу свидетельствовать обо всех, но думаю, что не ошибусь, сказав, что тогда, в ту минуту, если не всякий, то, по крайней мере, чрезвычайное большинство из нас почло бы за бесчестье отречься от своих убеждений. Это дело давно прошедшее, а потому, может быть, и возможен будет вопрос: неужели это упорство и нераскаяние было только делом дурной натуры, дело недоразвитков и буянов? Нет, мы не были буянами, даже, может быть, не были дурными молодыми людьми. То дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, - представлялись нам не только не требующим раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам простится. И так  продолжалось долго. Не годы ссылки, не страдания не сломили нас. Напротив, ничто не сломило нас, и наши убеждения лишь поддерживали наш дух сознанием исполненного долга. Нет, нечто другое изменило взгляд наш, наши убеждения и сердца наши (я, разумеется, позволяю себе говорить лишь о тех из нас, об изменении убеждений которых уже стало известно и тем или другим образом засвидетельствовано ими самими). Это нечто другое – было непосредственное соприкосновение с народом, братское соединение с ним в общем несчастии, понятие, что сам стал таким же, как он, с ним сравнен и даже приравнен к самой низшей ступени его».
В народе Достоевский увидел печать Богоношения и смирения. Народ был против чужеродного, не русского. Каким-то врожденным чутьем он предпонимал правильное движение Руси. Уклонение от этого пути есть национальное предательство. Поэтому нигилизм, неверие во Христа должно рассматривать как национальную измену и поступать с изменниками соответственно. Это не касается, безусловно, мусульман, буддистов, иудеев, считающих себя частью русского духовного пространства и совместно исполняющих великую миссию собирания русских земель. Мы знаем, что Бог с нами, начиная с первого вдоха. И этот вздох подтверждает совместное со-бытие в Боге. Самарин писал: «Сердцевина понятия о Боге заключает в себе непосредственное ощущение его действия на каждого человека, - начальная форма и предпосылка дальнейшего откровения. Стало быть, у религии вообще и у естественных наук одна почва: личный опыт». И далее Н. Лосский размышляет: «…высокое значение, которое человек с полным правом придает своей личности, не может ни на чем другом основываться, как на идее Промысла, и не иначе может быть логически оправдано, как предположением Всемогущего Существа, которое не только каждого человека доводит до сознания нравственного призвания и личного долга, но вместе с тем и внешние, от субъекта совершенно не зависящие события и обстоятельства его жизни располагает таким образом, что они находятся и пребывают в определенном, для человеческой совести легко познаваемом отношении к этому призванию. Только при условии признания такого рода отношения между тем, чем человек должен быть, и тем, что с ним случается, каждая человеческая жизнь слагается в разумное целое». 
Движение к цельности возможно только тогда, когда она, эта цельность, была. Одним из достижений славянофилов явилось то, что, подняв вопросы, связанные с самобытностью и идеей Бога, они фактически предвосхитили открытия великих лингвистов, этнографически доказавших, что идея монотеизма первична, а, значит, и был религиозный опыт общения с Отцом, который с течением времени усложнился, к сожалению, исказился и стал приобретать политеистические формы.
Вскрыв древние пласты Славянского мира, славянофилы не только к народу приблизились, но и восстановили в русской интеллигенции осознанную идею Бога. Поздний славянофил Николай Данилевский уже будет опровергать учение Дарвина.
Таким образом, можно говорить о положительном влиянии славянофильского движения на Руси. Однако поневоле задаешься вопросом: почему же при очевидной убедительности их мировоззрения общественная мысль не стала на их сторону, а будет метаться от либерализма до нигилизма, от западничества до почвенничества, от демократизма до аристократизма, от анархизма до социализма и наоборот. Думаю, славянофилы не до конца правильно показали суть общины и её взаимодействия с Церковью. Уже указывал, что, порой, община выступала как самостоятельная социально-духовная единица, не нуждающаяся в церковном водительстве. «Общественность и церковность, - при всем сходстве, эти два порядка не соизмеримы между собой… В славянофильском мировоззрении эта несоизмеримость не была распознана и воспризнана вполне…. От такой нерасчлененности пострадало не столько богословие славянофилов, не столько само учение о Церкви, сколько их философия истории, - сказать вернее, их философия общества… В социальной философии славянофилов Церковь замещена «общиной»… Вся религиозная активность вмещается в пределы «общины»… Государство и Земля, - не стоит ли в этой основной и конститутивной антитезе славянофильской социальной философии «Земля» вместо Церкви?!.. И не вбирается ли в это новое противопоставление «правительства и земства» все обычное содержание проблемы об отношениях Государства и Церкви?.. Строго говоря, в этой схеме «государство» и «земля» суть только условные обозначения, - разуметь следует: житейское делание и внутреннее совершенство… «Земля» во всяком случае, в этой схеме есть этическая категория» (Г. Флоровский «Пути русского богословия») Достаточно в этой связи вспомнить письмо К. Аксакова к царю Александру II. «Община в этой философии, - продолжает размышлять о. Георгий Флоровский, - Есть не столько историческая, сколько именно сверхисторическая или так сказать, внеисторическая величина, - и народный элемент идеального ино-бытия, неожиданный оазис «иного мира – «не от мира сего», в котором нужно и можно искать убежища от политической суеты».
Получается неувязка, сваливание политического дела на другие плечи, что, кстати, заметил Бердяев, говоря о философии Хомякова: «У него нет пророческого истолкования истории, и нередко встречается морализирование над историей. В его философии истории этика преобладает над мистикой. В ней есть религиозно-нравственная оценка, но нет религиозно-мистических прозрений». «Этический максимализм славянофилов мешал им чувствовать и распознавать повседневную проблематичность христианской истории и жизни. Отсюда это притязательное намерение размежевать и обособить «государство» и «землю» в порядке некоего «взаимного невмешательства» или свободы друг от друга – своего рода «общественный договор»… Новый вариант «замкнутого» идеального общества» (Г. Флоровский).
Сама идея, по сути, видимо, утопична. Забыли византийский принцип, согласно которому государство – это тело, а Церковь – душа, управляющая телом. Невмешательство ведет к анархии, а не к симфонии и соборности. К телу можно относиться с любовью, а можно и с пренебрежением, и так же с душой. Византия дала образец. Не стоило выдумывать паровоз. К сожалению, надо признать, славянофильство было во многом течением, вышедшем из русла европейской романтической и интеллектуальной философии. «Во всяком случае, в славянофильстве прозвучал голос именно «интеллигенции» и никак не голос «народа», - голос нового культурного слоя, прошедшего через искус и соблазн «европеизма».  Славянофильство есть акт рефлексии, а не обнажения примитива. Об этом удачно говорит Розанов: «Славянофилы так страстно тянуться прикоснуться к родному, так понимают его и так высоко ценят именно потому, что так безвозвратно, быть может, порвали жизненную связь с ним, что поверили некогда универсальности европейской цивилизации и со всею силою своих дарований не только в неё погрузились, но и страстно коснулись тех глубоких её основ, которые открываются только высоким душам, но прикосновение к которым никогда не бывает безнаказанным»…Отсюда именно в славянофильстве этот пафос возвращения и эта постоянная напряженность в противопоставлениях (характерная примета «романтического» мировоззрения)… Когда-то Аполлон Григорьев писал: «Славянофильство верило слепо, фанатически в неведомую ему самому сущность народной жизни, и вера вменена ему в заслугу»… Славянофильство есть звено в истории русской мысли, а не только русского инстинкта… И это было звеном в диалектике русского «европеизма»» (Г. Флоровский).
В этом сила и слабость славянофильства. Сила, что вбирает в себя культурную, универсальную и классическую традицию христианского эллинизма; слабость – преобладание народного, общинного начала над церковным. Кстати, это чутко уловил Герцен, считавший общину ядром социалистического общества, и тем неоспоримым фактом, который приведет западников и славянофилов к объединению. Вот, что он писал: «Не принимается ли он (социализм) славянофилами так же как нами? Это мост, на котором мы можем подать друг другу руку».
   Однако все-таки больше видится заслуг, нежели отрицательных черт. И если бы русская интеллигенция прислушивалась к голосу оригинальной славянской философии, то русский путь мог бы быть совершенно другой. К сожалению, русская интеллигенция пришла в народ с чуждыми ему идеями революционной демократии, социализма и насилия над личностью. При этом оправдывали уничтожение свободы счастливым будущим. Как будто возможно, будучи несвободным, стать счастливым. Вот этим славянофилы не грешили точно. Революцию они отрицали сущностно. И даже некоторых западников заставили отрицательно посмотреть на революционное насилие в России.
Герцен отмечал: «Уничтожать и топтать всходы легче, чем торопить их рост, тот, кто не хочет ждать и работать идет по старой колее пророков и прорицателей, ересиархов, фанатиков и цеховых революционеров… Всякая попытка обойти, перескочить сразу – от нетерпенья, увлечь авторитетом или страстью – приведет к страшнейшим столкновениям и, что хуже, к почти неминуемым поражениям… Между конечными выводами и современным состоянием есть практические облегчения, компромиссы, диагонали, пути. Понять, которые из них короче, удобнее, возможнее, - дело практического такта, дело революционной стратегии. Идя без оглядки вперед, можно затесаться, как Наполеон в Москву, и погибнуть, отступая от неё. Неужели цивилизация кнутом, освобождение гильотиной составляют вечную необходимость всякого шага вперед?.. То, что мыслящие люди прощали Аттиле, комитету общественного спасения и даже Петру I, не простят нам. Мы не слыхали голоса, призывавшего нас свыше к исполнению судеб и не слышим подземного голоса снизу, который указал бы путь. Для нас существует один голос и одна власть – власть разума и пониманья». Разум и пониманье, Бог и целокупность, мудрость народа – вот вам и славянофильство. Но подчеркну важную мысль: славянофилы видели то, что не замечали другие. Тот же Киреевский, любивший, как Хомяков, европейское просвещение, напишет, что «начала русской образованности только потому особенны от западных, что они – высшая их ступень, а не потому, что были совершенно иные». Думаю, понятно почему. Русская мысль витала в богословии, когда Запад толпился в прихожей, познавая служанку богословия – философию. Познавая же философию, одни приходили, действительно, к Богословию и вере, как, например, Шлегель, Геррес и Баадер, другие – как Фейербах и вся гегельянская левая – к атеизму. Русская мысль, прошедшая западную философию косвенным путем, безусловно, задетая её за живое, все-таки возвращалась к своим истокам. И родилась оригинальная русская христианская философия. Но наряду с ней, к сожалению, появится не прошедшая косвенным путем, а ушибленная Гегелем, не оригинальная, русскоязычная революционно-атеистическая философия, замешанная на примитивном позитивизме. Смешно и горько наблюдать как относительно не глупые Белинский и Герцен, Чернышевский и Добролюбов абсолютно беспомощны в религиозных вопросах. Христа подменяют социализмом, и при этом смеют говорить о свободе личности. Дальше дошли до постулата о нерелигиозности русского народа. Достаточно вспомнить знаменитое письмо Белинского Гоголю, из которого видно незнание критиком русской действительности. Ему бы пройти путь Достоевского, тогда многое бы понял, увидел бы истинную природу народного мировоззрения. Зачастую атеистами наши доморощенные философы становились в силу их негативного взгляда на Россию. Кроме того, быстро меняющееся время, бурное развитие промышленности  и буржуазных отношений сводили нетвердые сознания с ума. Стали думать, что Бог устарел, даже более, Ницше договориться, что Бог умер. Казалось, что церковная мысль невежественна и веруют только отсталые и мракобесные люди. Воспитание выстраивали поверхностно, не касаясь глубинных вопросов Бытия. Быть неверующим стало модно. Причем неверие не являлось результатом логических умозаключений. Просто-напросто так было принято в «образованном» обществе. Атеизм виделся новым словом в науке. Зачитывались Ренаном, в галлюцинациях которого наблюдали призыв к высоким идеалам. Христианская история низводилась до призрачных и сумасшедших видений. Явлениями природы объясняли религиозные чудеса и чувствования народные. Это было удобно. Не будем забывать, что атеизм – явление древнее, имеющее в своем основании плотские похоти, нашедшие оправдание в пресловутом эпикуреизме. Кроме того, не надо забывать предупреждения апостола Петра, что дьявол рыкает, как лев, ища кого бы поглотить. Лукавый не дремлет, его работа стала приобретать все более изощренные формы. Вначале велась работа по разделению Христианского мира, потом успешно была внедрена инквизиция, с которой столь же успешно стала бороться возрожденческая гуманистическая философия, прикрываясь античной ценностной парадигмой, чтобы раздавить проклятую гадину (католическую церковь). После чего, не таясь отвергнуть и самого Бога. Надо признать, что коварство и лукавство действовало изящно. В хитроумии древнему змию не откажешь. Бог в простоте, но интеллигенцию 19-го века не устраивала простота, ей сложности подавай, а гармонию в восхитительной дисгармонии и многообразии мира. Не о горнем думал Чернышевский, говоря, что «прекрасное есть жизнь». Весь пафос направлен на сиюминутность, мгновенность сытой и убогой жизни, полной развлечений и сибаритских размышлений, которой предлагали заменить Вечность. Духовной наполненности, идее Бога противопоставляли жизнь литературную, искусственную и театральную, насквозь пропитанную примитивными мифами (причем эту жизнь называли хитроумно духовной). Однако вопросы смерти и бессмертия решить философски не могли. А раз не могли, то пытались продлевать её как можно дольше, старались не говорить о смерти, как бы заговаривая. Но смерть неизбежно приходит. К слову сказать, атеист зачастую не успевает, и заметить, как она пришла. Приход неизбежного ужасает, но покаяния в загробном мире нет. Может быть, поэтому Господь попускает болезням, чтобы, хотя бы в последние дни пришли к Церкви и Пресвятой Троице. И многие в последние свои часы примирялись с Богом, исповедовались и причащались, если не с убеждением, то со смутной надеждой на продолжения Бытия.
Надо признать, что 19-й век отмечен фронтальным наступлением на Православие. Это был век, когда духовное хотели изгладить из человеческого сознания. Вычеркнув же Божественную идею из сознания русского человека, можно было приступать и к уничтожению России, которая немыслима вне православия, вне идеи Третьего Рима. Надо признать, что великому кукловоду многое удалось. Русская интеллигенция приняла примитивизм мышления и совершит революцию. Ей удастся убедить активное и агрессивное народное меньшинство в возможность построения социального рая. Когда, упившись кровью, увидели себя обманутыми, стали вновь подымать восстания, чтобы вернуть свою утопию к реальности, но результат был другим. Социальный рай обернулся чудовищной несвободой. Они были обречены на поражения: в их сердцах не было Бога.
Почему же Богоносная страна утеряла Его? Видимо, бесконечный вопрос. Потеря произошла не сразу. Начинали в масонском 18-м веке. Постепенно соорганизовались в мощную чекистскую силу, начавшую дробить возрождающийся Русский Ренессанс. Примитивизм имеет больше шансов на успех в прямом противостоянии и физическом столкновении. Примитивизм глуп, но реально виден, а призыв духовно переродиться  кажется неосуществимым, кроме того, требует неистощимой духовной работы. Оторваться от земного существования ради горнего Бытия, действительно, не всем дано. Это под силу немногим. Кроме всего прочего, наше духовенство, которое должно было служить примером, не всегда достойно несло свой тяжкий крест. Встречалось заносчивость и пренебрежение, сребролюбие, про обжорство и говорить не стоит, ибо стало притчей во языцех. Ради примитивной сиюминутности предавали Вечность. Малое количество недостойных портили Лицо Церкви и нравственно разъедали тело народное, про интеллигенцию и говорить, думаю, не стоит. В противовес обжорству предлагали, правда, другой обман – иллюзорное, но короткое счастье без Бога в будущем. Самое забавное, что непостижимое Горнее отвергали, а несбыточное будущее привечали. Странный, но фантастический идиотизм. В таком случае скептики и эпикурейцы понятнее.
Конечно же, Церковь не молчала, видела дьявольскую работу, проповедовала, вытаскивая из львиных пастей заблудшие души. Господь наделил своих Служителей не только даром проповеднического слова, но и поэтического. Известный Святитель Игнатий Брянчанинов писал «К земному страннику»: «О путешественник земной! Проснись от сна: / Твоя сума грехов полна; / Ты погружен, как в сон глубокий, в нераденье. / Престань напрасно жизнь – бесценный дар – мотать. / В в вечности вратах – ужасно пробужденье!»
             К пробуждению и осознанию себя Христовой личностью призывала Православная Церковь. Её учительное слово неослабно творилось на просторах русской души. И она отвечала взаимностью, не русская же – растаптывала Родину, на которой произвелась на свет, прикрываясь красивой фразеологией и русским языком. Господа, называющие себя русскими, готовы были проклинать Русь ради европейской похлебки и тусовки. Есть и те, кто, собственно, забыли и своё русское происхождение. Не могу не упомянуть нынешних украинофилов (видимо, это оттого, что Малая Россия является моей исторической Родиной), уничтожающих великую культуру своего народа, вырывающих из сознания великого малоросса, его самоназвание, готовых и веру отдать на попрание. Их мечта – войти в европейское стойло. Иудушки, продающие за тридцать серебряников, свою историческую Родину, язык. Именно язык, которым так любят гордиться украинофилы. Их диалектная мова превозносится как исторически сложившийся язык украинской нации. Чушь полная! Искажения, пришедшие в результате польской оккупации, подаются как самобытная мова народа. Народ в своих великих представителях созидал великий русский язык, отбрасывая в сорную корзину, ненужные полонизмы, латинизмы, мадьяризмы и откровенные диалектизмы. Достаточно назвать творителей русского литературного языка: Иван Вишенский, кстати, проклинавший из своего афонского затворничества исказителей русского языка, Симеон Полоцкий, Феофан Прокопович, Георгий Конисский, Николай Гоголь, Николай Данилевский, Владимир Короленко и, конечно же, Тарас Шевченко (для невежественных напомню, что великий украинский письменник дневники писал на пушкинском языке. Как известно, личное и интимное, записывается на том языке, который тебе дороже всего). Господа украинофилы не слышат их, забыли, что значит честь и совесть, хотя была ли она у них? Их всегда отличала замечательная глупость и тупость несусветная, отмеченная ещё великим Вернадским. Тупость и невежество ходит, естественно, рядом с подлостью и лукавством, приписыванием исторических подвигов русского народа, в частности, казачества, себе (как же эти христопродавцы похожи на своего идейного вождя - Иудушку). Святой Иоанн Златоуст писал: «Он обличает лукавство их, говоря: если вы делам не веруете, то как поверите словам? Значит, вопрос излишний. Но рекъ вам, говорит, и не веруете: несте бо от овецъ Моих (Иоанн Х, 26). Я с Своей стороны исполнил всё, что следовало сделать пастырю. Если же вы не следуете за Мной, то это происходит не оттого, будто Я – не пастырь, но оттого, что вы – не мои овцы. Овцы моя, говорит, гласа Моего слушают, и по Мне грядут, и Азъ живот вечный дам им, и  не погибнутъ во веки, и не восхититъ их никтоже от руки Моея. Отец Мой, иже даде Мне, болий всех есть; и никтоже не может восхитити ихъ от руки Отца Моего, Азъ и Отец едино есмь (Ин., Х, 27-30)».
        Глас Божий не желают слушать ни вчерашние, ни сегодняшние господа атеисты. Рвутся бестолковою толпою к европейским яслям, лишая народ национального лика. Да, без Бога нация толпа, не способная к осмыслению и познанию. Несколько поколений трудилось над тем, чтобы ликвидировать в сознании Божество Христа. Эта ликвидация означает уничтожение лица. Не понимать это – впасть в идиотизм. К сожалению, в идиотизм впадают искренне. Достаточно вспомнить нашего критика Белинского, представляющего Христа не Богом, но великим человеком, полагая, видимо, что оказывает Господу неоценимую услугу. Возрождались старые ереси, с которыми, казалось, уже давно покончили. Человечество вновь шло по кругу, повторяя Ария, лишая человека его Божественного происхождения. Господь призвал нас быть богами, но иудействующая философия учит тому, чтобы мы стали животными. Не символично ли появление теории Дарвина именно в момент наибольшего отпадения народа от Христа. Эволюция стала религией интеллигенции, «благородной» целью – превращение человека в скота, слова Христа слышать не желают:
       «Тут опять Иудеи схватили каменья, чтобы побить Его. Иисус отвечал им: много добрых дел показал Я вам от Отца Моего; за которое из них хотите побить Меня камнями? Иудеи сказали Ему в ответ: не за доброе дело хотим побить Тебя камнями, но за богохульство и за то, что Ты, будучи человек, делаешь Себя Богом. Иисус отвечал им: не написано ли в законе вашем: Я сказал: вы боги?
Если Он назвал богами тех, к которым было слово Божие, и не может нарушиться Писание, — Тому ли, Которого Отец освятил и послал в мир, вы говорите: богохульствуешь, потому что Я сказал: Я Сын Божий? Если Я не творю дел Отца Моего, не верьте Мне; а если творю, то, когда не верите Мне, верьте делам Моим, чтобы узнать и поверить, что Отец во Мне и Я в Нем.
Тогда опять искали схватить Его; но Он уклонился от рук их, и пошел опять за Иордан, на то место, где прежде крестил Иоанн, и остался там. Многие пришли к Нему и говорили, что Иоанн не сотворил никакого чуда, но все, что сказал Иоанн о Нем, было истинно. И многие там уверовали в Него» (Ин. 10:  31-42).
           Спасение для Руси только в признании Бога, Святой Троицы и уход от западного мирка. В одном из своих посланий святой Иоанн Богослов скажет, чтобы мы удалялись мира и не любили ничего в этом мире.  Удаляться необходимо сущностно, и в этом заслуга славянофилов. Сегодня крайне необходимо возвращаться к их глубинным открытиям, отбрасывая временную шелуху. Именно сегодня важно услышать Киреевского: «Вырвавшись из под гнета рассудочных систем Европейского любомудрия русский образованный человек в глубине особенного, недоступного для западных понятий живого, цельного умозрения святых отцов Церкви, найдет самые полные ответы именно на те вопросы ума и сердца, которые всего более тревожат душу, обманутую последними результатами Западного самосознания». Самосознания чуждого, не Божественного, но человеческого.
            Западный мир отказался от Святоотеческого предания и традиции сущностно. Восток, т.е. Россия, несмотря на сильное влияние западной философии, сущностно, ментально сохраняет традицию, но наступление на Православие повсеместное, поэтому задача истинной философии не заигрывать с европейской традицией, но, вбирая лучшее, основанием своим положить святоотеческое предание. Так было вчера, так должно быть сегодня. И главное, то, что понял уже Киреевский: истинная философия должна быть в беспрекословном послушании у Матери-Церкви. Отметая обвинения в тирании, Киреевский скажет: «Наша церковь никогда не выставляла никакой системы человеческой, никакого ученого богословия за основание своей истины, и потому не запрещала свободное развитие мысли в других системах, не преследовала их, как опасных врагов, могущих поколебать её основу».
    К Свободе призывали славянофилы, в ней видя фундамент, на котором необходимо сооружать здание соборной и православной державы. Отступление от этой фундаментальной идеи представлялось им национальным предательством. Поэтому 19 век отличает такая упорная борьба за умы интеллигенции. Интеллигенция, это надо признать, стала заметно влиять на сознание, вырывая русскую общественную элиту из под учительного омофора Церкви. Сегодня отчетливо видим, что тот, кто владеет информацией, способен управлять народом в русле своей идеологии, которая не всегда является истинной. Начиная с Александровских времен, Церковь старательно запирали в систему обрядовых отношений. В обществе культивировали гордость и самомнение, смирение, отличительная черта русского народа, подавалось как рабская черта, с которой необходимо повсеместно бороться. Стремление к молитве рассматривалось как ханжество и лицемерие, добрые дела, как поиск выгоды, поучения святых отцов вызывали насмешку, их упрекали в древности и несвоевременности, обличение подлости и предательства воспринималось неуместным, считалось дурным тоном хорошо говорить о монастырях. Аскетизм, в котором человек приближал себя к Богу, объявлялся сумасшествием и умалением свободы. И, слава Богу, что были славянофилы, поднявшие на щит святоотеческое предание, прекрасно понимавшие, что истинная свобода – созидание в себе храма Божия, становление Образа Божия. Русский человек издревле стремился стать иконой Небесного Бытия. Славянофилы призывали вернуться к изначальному (не зря умоляли ввести в школы великое Добротолюбие). Русь только тогда может быть святой, когда она будет отражением Горнего, когда вещественные начала перестанут господствовать в её сознании, когда позитивизм и пошлый примитивизм займет подобающее ему место в музее  фантастического идиотизма.
Должно понять, что нам не по пути с Западом. Не стоит умиляться их просвещению. Оно их, не наше. Следование рыцарским и «просвещенческим» идеалам даже православных людей соблазняло, уводило в сторону от Истины. Достаточно вспомнить Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, участвующих в рыцарских поединках, закончившихся весьма трагично для последних двоих. Мы потеряли двух великих поэтов, потому что приличия европейского быта требовали не милости, но мщения. В обществе насаждались ненависть, христианское общежительство отвергалось как старомодное, а вот уничтожать друг друга – новомодно. Вместо прощения и покаяния - злоба. И трудно было устоять, когда, не желающего участвовать в дуэли, объявляли трусом. Мнение света, а не Церкви становится определяющим. Ставились условия, в которых поневоле вынужден был принимать правила чуждой тебе игры, где ставка – жизнь и не игрушечечная смерть. Ко всему прочему добавлялся романтический ореол и героика Дон-Жуанизма. При всех плюсах романтизма надо признать его отрицательную роль. Сверхэмоциональная экзальтация по Богу зачастую не в Церковь ведет, но – в расплывчатые дали чувственных сфер. Прошло два века, и эти чувственные сферы стали ещё более расплывчатыми, ещё более усилилась опасность заразиться духовной прелестью. Романтизм, магизм, фантасмагория, неомиф, выполняют вольно или невольно роль отвода от Царствия Божия. Поэтому необходимо внимательно вглядываться в явления искусства и литературы, распознавая вкрадчивую прелесть. Идти вслед тех, кто неукоснительно следовал Православной истине, не бояться указать на ошибки тех, кто имел свое частное мнение, не всегда точно совпадающее с мнением Соборной Церкви. Здесь будет уместно вспомнить Гоголя. Человека, искренне ищущего Истину, жаждущего нелицемерного воцерковления, бывшего в Ограде церковной, но в силу раздвоенности Александровского времени, не избежавшего его влияния.
В Гоголе совместились Романтизм и Христианство, Универсализм и Православие. Весьма ощутимо в его творчестве католическая традиция (римские впечатления были не просто эпизодом). Поэтому, отмечая его искреннее стремление к Православию, его поиск положительного образа в русской литературе, не будем забывать и той внутренней борьбы, которая происходила в душе поэта. Надо признать, что без этой борьбы не было бы бессмертных творений писателя. Об этом, конечно же, нужно говорить, не замалчивая.
Весьма интересно пространное суждение О. Георгия Флоровского:
«С творческой серьёзностью Гоголь пережил и прочувствовал все демонологические мотивы романтики, перевоплотил их в полнозначных образах. И чувствуется в этом сила личного убеждения, острота личного опыта – мир во власти злых сил, в темной одержимости, и во зле лежит… Этому соответствует рано пробуждающееся чувство религиозного страха – и то был именно испуг, не столько трепет или благоговение. Молодой Гоголь и религиозно живет в каком-то магическом мире, в мире чарований и разочарований. У него были странные прозрения в тайны темных страстей. Впоследствии перед ним раскроется «мертвая бесчувственность жизни». Он изображает точно остановившиеся, застывшие, неподвижные лица, - почти не лица, но маски (Розанов отмечал, что портрет у Гоголя всегда статичен)… И верно было замечено о Гоголе, что видит он мир под знаком смерти… От романтизма у Гоголя и его первое романтическое искушение, искушение творческою силой искусства. И за тем первое разочарование – самое искусство оказывается двусмысленным, и потому беспомощным. «Магический идеализм» соблазнительно двоится… «Дивись, сын мой, ужасному могуществу беса. Он во все силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самое вдохновение художника. Бесчисленны будут жертвы этого адского духа, живущего невидимо, без образа на земле. Это тот черный дух, который врывается к нам даже в минуты самых чистых и святых помышлений»… Этот испуг остается у Гоголя на всю жизнь, до предсмертной молитвы. «Свяжи вновь сатану таинственною силою Неисповедимого Креста»… Романтический опыт всегда слагается из антитез и натяжений. Непосредственность и рефлексия, «соборность» и своеволие, примирение и протест, покой и тревога – в такой диалектической игре весь романтизм. Мотивы примирения в русском романтизме выражены сильнее, «органические» мотивы преобладали здесь над «критическими». Это нужно сказать, прежде всего, о славянофильстве, поскольку оно было романтическим. Только  у немногих звучали тревожные голоса, только немногим было дано апокалиптическое ухо слышать. Таков был Лермонтов, творчество которого тем загадочнее, что не досказано. И особенно силен был этот апокалиптический слух у Гоголя… Но сам в себе романтизм религиозно безвыходен, из романтизма нужно вернуться в Церковь – то путь «религиозного отречения». Внутри же романтизма есть только мнимые и ложные пути» («Пути русского богословия»).
Вспоминая романтизм, необходимо помнить, что практически каждый думающий и ищущий истину проходит юношескую пору увлечения романтизмом. И, слава Богу, когда преодолевают его, и обретают истинную дорогу. Идущий к Храму, безусловно, почувствует в романтизме повышенную эмоциональность, насыщенную чувственность и неумеренную восторженность. Христос в романтизме слишком человечен, можно сказать, сверхчеловечен, но не Божественен. А это уже прямой иудаизм, ведущий к распятию Господнему, к бунту против Богоустановленной власти. Эпоха романтизма завершилась 14-го декабря 1825 года; эпоха неоромантизма привела к знаменитой октябрьской революции 1917-го года.
Романтизм двойственен: он либо к Богу возвращает, либо предлагает стать героем социальных потрясений. Романтическая литература всегда была той силой, которая способна словом вершить дела. Это хорошо понимали те, кто из искры возжигали пламя. В романтизме есть нетерпение, желание переворота; он весь в экстазе и молодежном порыве. Это интересно, но спасительно ли? Он весь в борьбе, но способен ли к победам? Его победа всегда грозит поражением. Его путешествие не столько познание себя и мира, сколько путешествие ради путешествия, познание ради познания, увлечение ради увлечения. Когда романтизм говорит о Боге, то уже опасайся очевидного позерства. Сделать шаг к реальному церковному деланию романтик зачастую не желает, да и не может. Для него это предосудительное суеверие. И заслуга Гоголя в том, что он, несмотря на свою смутность, делает шаги в сторону церковной ограды, более того входит в неё. Путь Гоголя как творческого человека весьма поучителен: он учит нас даже и своими ошибками искать истину и красоту. «Религиозное мировоззрение молодого Гоголя было очень расплывчатым. Это был очень неопределенный религиозный гуманизм, романтическая взволнованность, чувствительность, умиленность. <…> «Я пришел ко Христу скорее протестантским, чем католическим путем» - писал впоследствии Гоголь Шевыреву. «Анализ над душой человека таким образом, каким его не производят другие люди, был причиною того, что я встретился со Христом, изумясь в Нем прежде мудрости человеческой и неслыханному дотоле знанию души, а потом уже поклоняясь Божеству Его». И то же снова в «Авторской исповеди»… «С этих пор человек и душа человека сделались больше, чем когда-либо, предметом наблюдений… Я обратил внимание на узнание тех вечных законов, которыми движется человек и человечество вообще. Книги законодателей, душеведцев и наблюдателей за природой человека стали моим чтением. Все, где только выражалось познание людей и души человека до исповеди анахорета и пустынника, меня занимало, - и на этой дороге, не чувствительно, почти сам не ведая как я пришел ко Христу, увидевши, что в Нем ключ к душе человека, и что ещё никто из душезнателей не исходил на ту высоту познания душевного, на которой стоял Он»… Это признание очень характерно… То был путь пиитического гуманизма, которым шел Гоголь. И в этом он принадлежит ещё Александровскому веку» (Г.Флоровский).
Это век, когда открывали Библию, когда происходило узнавание Святого Писания, причем на родном языке. Библия становилось книгой, читателями которой стали современная Гоголю интеллигенция. Её читали Пушкин, Лермонтов, Тургенев и сам Гоголь. В этом, безусловно, огромная заслуга великого Святителя Филарета, фактически осуществившего перевод Библии на русский язык. Это был подвиг, равный Равноапостольным братьям Кириллу и Мефодию. Русская литература вводила в систему своих ценностей библейские образы и мотивы, показанные на русском языке. Это было время, когда постепенно, но избавлялись от античных иллюзий, когда мифопоэтика становилась мифобиблиопоэтикой. Библейский образ становился живой реальностью. Русская поэзия все более проникалась Священной историей и наполнялась христианским смыслом. «Разогни книгу Ветхого Завета: ты найдешь там каждое из нынешних событий, увидишь яснее дня, в чем оно преступило пред Богом, и так очевидно изображен над ним совершившийся страшный суд Божий, что встрепенется настоящее» - писал Гоголь и добавлял, что «и звуки становятся библейскими у наших поэтов». Происходил исход из романтизма у Пушкина, написавшего гениальный «Пророк»; лермонтовский «Пророк» насыщен библейскими размышлениями; Тютчев жаждет слиться с беспредельным, соединиться с Любовью и бессмертным Бытием; Гоголь весь в пафосе Священного Царства, весь в надежде и уповании иной Руси, так чаемой и великой, которую вершили наши предки. Достаточно вспомнить  «Тараса Бульбу». Несмотря на романтизм, гоголевский Тарас не просто эпический герой, - это воплощенная мечта писателя о былинном богатыре, который встанет на защиту родной Земли и сокрушит всех врагов.
 Трагедия Гоголя, как мне представляется, в том же нетерпении, что и у наших романтиков: все они хотели  переделать Россию, и это переделывание постоянно торопили. Гоголь строил утопическое царство, во главе которого стоял очень похожий на Франциска Ассизского Христос. Он понимал, что мир лежит во зле, и его надо исправлять. И призывал немедленно исправлять. При этом допускал откровенную ересь, уравнивая православие и католичество. Безусловно, это отголоски масонского просвещения. Вот что он писал: «Потому что, как религия наша, так и католическая, совершенно одно и то же, и потому совершенно нет надобности переменить одну на другую. Та и другая истинна; та и другая признает одного и того же Спасителя нашего, одну и ту же Божественную премудрость, посетившую некогда нашу землю, претерпевшую последнее унижение на ней, для того, чтобы возвысить выше нашу душу и устремить её к небу».  Очевидно, что Гоголь римского периода не совсем понимал расхождения между Православием и католичеством, очеловечивая природу разбега в разные стороны. Сказалось влияние княгини Зинаиды Волконской и польских друзей. К тому же Рим с его чудесами и святынями наводил на мысль, что католицизм не еретическая организация, а сестра-церковь, пошедшая своим своеобразным романо-германским путем. Ереси нет, но есть латинская составляющая Вселенской церкви. Наш великий писатель этого не увидел. Его путь, к сожалению, омрачен латинизмом. Латинство не просто прелесть, но прелесть гордыни. Незаметно, с римской дотошностью и итальянской импульсивностью, в душу Гоголя вошла вкрадчивая идея своей богоизбранности. Не обладая духовным дарованием святости, писатель мнил, что Господь избрал нести его Своё слово. Безусловно, Господь наделил Гоголя несомненным поэтическим даром, но это не значит, что Тот, Который Сам есмь Слово, нуждается в том, чтобы кто-то Его заменял. Не следует человеческие хотения выдавать за Божественные. Призвание может состояться только тогда, когда совершилось возвращение к Истине, как это случилось с Пушкиным. Тогда рождается вдохновенный «Пророк». Гоголя коснулась Длань Господня, дала ему великий талант; была создана бессмертная поэма, но далее произошла остановка. Писатель ещё не достиг Истины Православия, а уже почитал себя избранным: «Властью высшей облечено отныне мое слово» - «и горе кому бы то ни было, не слушающему моего слова», а это уже прелесть. Святые, достигшие совершенства, не могли сказать о себе такового.
Кроме того Гоголь создал очень странную теорию молитвы, которая была способна привести к неправильному пониманию собеседования с Богом: «Как узнать хотение Божие? Для этого нужно взглянуть разумными очами на себя и исследовать себя; какие способности, данные нам от рождения, выше и благороднее других. Теми способностями мы должны работать преимущественно, и всей работе заключено хотение Бога; иначе они не были бы нам даны. Итак, прося о пробуждении их, мы будем просить о том, что согласно с Его волею; стало быть, молитва наша прямо будет услышана. Но нужна, чтобы эта молитва была от всех сил души нашей. Если такое постоянное напряжение хотя на две минуты в день соблюсти в продолжении одной или двух недель, то увидишь действие её непременно. К концу этого времени в молитве окажутся прибавления… И за вопросами в ту же минуту последуют ответы, которые будут прямо от Бога. Красота этих ответов будет такова, что весь состав уже сам собою превратится в восторг»
Думаю, православный читатель уже узрел элементы откровенной прелести. Молящийся таким образом человек каждое свое действие уже будет считать актом непогрешимости. Это римское. Надо признать, что гоголевская душа была проникнута любовью и, несмотря на соблазны, с которыми он, кстати, боролся, шел в ограду Православной церкви. С его воспитанием это было крайне трудно, но обратим внимание, что он практически первый писатель, старавшийся следовать советам духовного отца. Другое дело, что сами духовники не всегда стояли на той духовной высоте, которая была необходима Гоголю. Нашему классику нужен был духовник уровня Святителя Филарета или Святого Амвросия Оптинского. К сожалению, путь в Оптину пустыню Гоголь совершил уже в конце жизненного пути. Кроме того, страх, идущий из детства, мешал более четкому прозрению. Святой апостол и евангелист Иоанн ведь не зря сказал, что «боящийся не совершенен в любви (1-е Ин. 4:8). Он же призывал: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви отчей; ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего. И мир проходит и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек» (1-е Ин. 2:15-17). Боящийся Гоголь жаждал Царствия Божия уже здесь на земле, забывая, что это романтическая утопия, которая ведет либо к гильотине, либо к инквизиции. Но это была вера Гоголя в общественное благо. Гершензон скажет: «На русском языке, быть может, нет другого произведения, так беззаветно, так целостно, до маленьких оттенков, мысли и слова, проникнуто духом общественности». Это о «Выбранных местах из переписки с друзьями», но это же можно сказать и о «Мертвых душах». Георгий Флоровский размышлял: «Гершензон верно отметил неожиданное сочетание у Гоголя нравственного пафоса с самым крайним и мелочным утилитаризмом. «Бесцельная радость бытия для Гоголя не существует… Его мышление насквозь практично и утилитарно и именно в общественном смысле… Основная категория у Гоголя есть служба – даже не служение… «Нет, для вас так же как для меня, заперты двери желанной обители. Монастырь ваш – Россия. Облеките же себя умственно рясой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для неё, ступайте подвизаться в ней. Она теперь зовет сынов своих ещё крепче, нежели когда-либо прежде. Уже душа в ней болит, и раздается крик её душевной болезни»… Вся книга Гоголя написана от начала и до конца, об общественном благе… И эта была утопия священного царства… «На корабле своей должности, службы, должен теперь всяк из нас выноситься из омута, глядя на кормщика небесного… Служить же теперь должен из нас всяк не так, как служил бы он в прежней России, но в другом небесном государстве, главой которого уже сам Христос». В этих словах преодоление романтической утопии, однако, Гоголем она не была изжита. Происходившее с Гоголем весьма поучительно. Многие из нас проходят увлечения утопическими идеями. Видимо, так устроен человек. Порой, утопические идеи заставляют ищущего истину совершить над собой духовное усилие, которое приведет его к Правде. Совершается это на личностном уровне. Изменить общество пусть и с помощью писательского слова весьма проблематично. Но и без утопистов, наверно, невозможно обойтись. Главное, научиться отделять зерна от плевел. И быть беспощадным как к себе, так и к тем, кого принято называть классиками. Если совершена глупость, то и нужно её говорить, невзирая на лица. Например, беспощадно следует говорить о чудовищной глупости гоголевского обращения к «русскому помещику» и губернатору, даже «губернаторше», в котором он призывает управлять русским духовенством. «Объявляйте им почаще те страшные истины, от которых поневоле содрогнется душа» (Гоголь). Фантастика! Те, которые имеют власть решать и вязать наши грехи, должны выслушивать излияния какой-нибудь сумасбродной губернаторши. Не удивительно, что книга не понравилось ни О.Матвею, ни Святителю Игнатию Брянчанинову, ни Григорию Постникову. «Под «гордостью», в которой они упрекали Гоголя, разумели они именно этот дух утопического активизма» (Г.Флоровский)
Действительно, утопия хороша, когда не активна. Когда же она становится активной, то это уже воплощенный романтизм в реальной жизни. Достаточно вспомнить знаменитый «Город Солнца» Томазо Кампанелла. Чудная мечта, но стоит её осуществить, и хоть святых выноси. Поэтому, повторюсь, Гоголь должен быть для нас интересен именно своими поисками истины, своей неуемной жаждой справедливости, призывом к беспредельной любви, любви к Богу и человеку. Гоголь жаждал братского единения. Можно ли за это осуждать писателя? Его утопия о вселенском братстве своим основанием имело Святое Евангелие. Но ошибка Гоголя была в том, что жаждал осуществления Царства Божия немедленно, Христос же говорит, что царствие Божие в сердце нашем, а окончательно оно будет только после последнего суда. Но, думаю, потомки всегда будут благодарить Гоголя за призыв к нравственному совершенству. Не всегда умело призывал, но зато показывал, какими мы не должны быть, помня, что человек есть Храм Божий. Утопия ли это? Видимо, да. Но именно Гоголь под влиянием О.Матвея отказывается от социальных утопий и уходит внутрь себя. Бог ведает, как писатель встречен Им, но хочется верить, что Господь убелил страждущего поэта, печальника Земли Русской раба Божьего Николая.
Уход внутрь себя есть необходимая потребность каждого христианина. Познавая себя, приближаемся к своему Творцу. Создавая духовную пустыню, укрываемся от внешних неприятностей. Путь к святости есть путь преодоления одиночества, находясь в уединении. «Видишь ли сколько пользы принесло им пребывание в этом месте и удаление от злых людей? По этой-то причине (Христос) часто изводит и удаляет их от сообщества таких людей. Это самое сделал Он и в Ветхом Завете, когда в пустыне, вдали от египтян, наставлял иудеев и устроял во всем. Тоже внушает Он и нам делать, когда повелевает убегать торжищ, шума и смятений, молиться в тишине – в своей клети. И корабль, подверженный бури, плывет благополучно: так и душа, не занятая общественными делами, находится в пристани» (Иоанн Златоуст).
Это уже глубинный аскетизм и, надо признать, им сильна Православная Церковь. Именно в Православии сильны традиции, фундамент которым заложили Иоанн Златоуст, Василий Великий, Григорий Богослов, Симеон Новый Богослов, Григорий Палама и другие великие отцы. Их наследие проникнуто грандиозной идеей обожения человека. Ещё Афанасий Александрийский говорил, что Бог воплотился для того, чтобы человек стал богом. Русь продолжала эту восточную традицию. И особенно в середине 19-го века, когда расцвел цветник духовный на просторах нашей страны. Происходило монашеское возрождение. Зажглись стараниями святых Паисия Величковского, Тихона Задонского, Батюшки Серафима Саровского и многих других их же Бог весть, светильники Всероссийские. Они своим Божественным светом, подобно древним обителям Востока, просвещали третьеримскую империю. В этом огромная заслуга и старца Макария Оптинского, не упомянуть которого нельзя. О. Сергий Четвериков писал: «Все более и более возрастало духовное влияние и значение О. Макария среди монашествующих разных монастырей. Под его руководством находились обители в Великих Луках, Вязьме, Курске, Серпухове, Севске, Калуге, Ельце, Брянске, Казани, Осташкове, Смоленске и других местах. Отовсюду к нему обращались и миряне, лично и письменно, и приезжали к нему исповедаться».
Русское старчество делами своими доказывало возможность истинного просвещения, в правильном значении этого слова. Русское старчество предлагало не спорность мнений, но Истину. Узрев реально обожженных и просвещенных людей, хотелось самим таким стать и Россию просветить. Русское просвещение начиналось изнутри, и было тесно связано с Православием. Потому-то не принимали западной модели, видя в ней мирское, не-божественное начало.
Эта католическая модель не могла устроить русское общество. Архимандрит Феодор Бухарев писал: «Вот западная половина Вселенской Церкви (чрез допущение, конечно, папского главенства) более и более переставала духом своим внимать самому Христу и потому от Божественного и духовного, что составляет основание и душу Церкви, стала склоняться к мирскому и греховно-человеческому. Она стала заботливо хлопотать около людей, не проникнутая, не подвигнутая вполне любовию Христовою в сем случае, спешила всякими способами передавать им слова Господни, в хлопотах не взвешенные полным разумом. И незаметно увлеклась человеческими видами, мирскими целями и стала действовать по-мирскому. Правда, такою хлопотливою и быстрою деятельностью западная Церковь успела было овладеть чуть не всем миром, но сама впала в опасную односторонность, опустила из виду ту существенную и основную сторону Церкви, чтобы держаться собственно Господа своего, чтобы потому в целях и видах своих быть далеко не от мира сего, под условием чего только и можно дать должное направление и настрой всему в мире. Словом она сузила взгляд свой на жизнь и мир до невозможности охватить их. Оттого хотя сначала ещё мирила с своим католичеством мир, покоренный её во имя Христово, но мир с бессмертными, бесконечными потребностями духа человеческими, жизнь со всегдашним воплем о примирении всех её настроений не могли находить удовлетворения в своей западной Церкви… Церковь не могла не слышать никем не заглушаемых требований человека и жизни и должна была волноваться с людьми и меняться, и применяться ко всем обстоятельствам времени, духу, привычкам людей. Очевидно, этим она ещё далее и далее шла от своего верховного начала и назначения во всем водиться и одушевляться любовию Небесною; она принимала множество постановлений чисто человеческих, сделанных епископами, не достигшими святостию жизни своей до полной многосторонней христианской мудрости, вносила нововведения, деланные прямо порочными предстоятелями… Мир и жизнь тем менее и менее, следовательно, могли находить в такой Церкви духовного удовлетворения себе. И отторгнутый или неутвержденный в самом начале в любви Христовой, устремляющей все в человеке в один согласный гимн Богу, западный человек мало-помалу стал сам в себе, в собственном только разуме и произволе искать удовлетворения себе. В этой-то внутренней борьбе западного человечества постепенно образовалась западноевропейская честь и правда, которая, как уже греховно-человеческая, а не во Христе основанная, не имеет в себе должного величия, а в самых возвышенных, по-видимому, в своих порывах заключает много пустого, донкихотского. И с такою правдою и честию, уже вполне развитою, западноевропейский человек мечтал бы все человечество обнять бртскою любовию – и не дрогнет сказать о страждущем своем тяжкими душевными недугами брате: «Я не могу обнять этого человека (так скажет европейский человек даже в самый светлый праздник спасающей погибших людей любви) – он мерзок, он подл душою», не дрогнет за малейшее оскорбление поставит своего собрата на благородное расстояние и посадить пулю ему в лоб».
От этого мира и должен уходить русский человек. Осознание этого жизненного момента приведет либо к правильному русскому бытию, либо, если не осознаем, к потере этнически-религиозного лица. Кстати, славянофилы, несмотря на свои ошибки, именно в западе видели проблему. Будучи людьми европейского склада, они прекрасно понимали опасность европейского развития для России и хотели помочь избежать тех круговращений, которые прошла Европа. Здесь не было исключительного национализма и шовинизма, это была работа фактов, упрямо твердившие, что мы другие по своему внутреннему, да и внешнему укладу. Это можно увидеть, сравнив государственное строительство России и Европы, начиная с их зарождения и возникновения. Европа: «государства основаны завоеванием» (Аксаков); государственность – из насилий завоевания» (Киреевский); «все возникло на римской почве, затопленной нашествием германских дружин» (Хомяков). Русь: «государство <…> основано добровольным признанием власти», «вручением власти» (Аксаков) – «на законах высшей нравственности и христианской правды», «На началах высших, чем другие государства Европы», «от добровольного соединения Греции и Севера родилась Русь» (Хомяков); «государственность - <…> из естественного развития народного быта» (Киреевский); «общинное Начало <…> как в 862, так и в 1612 году создало из себя государство» (Самарин). Тут, конечно, необходимо добавить, что государство немыслимо без Церкви Христовой, которая и направляла то самое общинное начало в тяжкую годину Смутного времени. Личность патриарха Гермогена – айсберг церковного вождения русского народа.
Именно Церковь в период формирования Древнерусского государства создавала мирную и Богочеловеческую реальность, в которой была недопустима всякая вражда. Безусловно, вражда присутствовала, но она была поставлена вне закона, следствием чего было постепенное отмирание института кровной мести. Запад, например, даже на веселых турнирах устраивал танцы гордости и враждебности, что часто заканчивалось печально (даже короли погибали, например, Генрих Валуа в 1559 году). На Руси, как известно, турниры и разные побоища приняты не были. Этому не способствовало как национальное генетическое сознание, так и христианское отношение к Бытию. Русский человек, кроме всего прочего, всегда ощущал себя хозяином на своей земле, был неразрывно связан с ней; на западе наблюдаем «двойственность в жизни народной (завоеванные и завоеватели)» (Хомяков); «в основании государства Западного: насилие, рабство и вражда» власти и «покоренных народов» (Аксаков); «развитие в государствах европейских совершалось <…> посредством <…> переворота» (Киреевский).
Эта схема естественно несколько упрощает исторический процесс и необходимо понимать, что становление народного самосознания, государства и Церкви, процесс куда как глубже, но главное, что отличало Русь от Европы, на глубинных пластах сердечного знания – это понимание свободы. Не вседозволенность, не материальное благополучие связывал русский человек со свободой. Государство для него – это сообщество, стремящихся жить по правде людей. И если необходимо ради правды потерпеть дискомфорт, то русский человек готов пройти через тернии к звездам. Западный же человек именно в комфорте наблюдает так дорогие ему элементы свободы. Его свобода заключена в его эгоистическом устремлении удержать благо ради комфортного существования. При этом его устраивает примитивный и пошлый образ жизни. Европеец не способен на подвиг ради Правды, если это не несет определенной выгоды. Он и в Церковь ходит не ради любви, но ради своего спасения. Эпоха чистых порывов постепенно после крестовых походов ушла в небытие; да собственно и крестовые походы, начиная с четвертого, уже носили сугубо меркантильный характер. Европа утеряла с переходом на католические и протестантские рельсы способность перехода к Богочеловечеству. К человекобогу же двигались семимильными шагами. С этой целью и революции совершали. Собственно революции происходили постоянно. Трудно назвать век, в котором бы, например, Париж не бунтовал и не ставил своим правителям условия, а те не обманывали их. Эта межсословная игра продолжалась веками и даже, когда отмерили сословия, все равно делили себя по денежному мешку: его объему или пустоте. Прав Киреевский, когда отмечал, что Европе присуще «враждебная разграниченность сословий; «отношения общественные основаны на условии»; «общественный договор – идеал», «жизнь контракта или договора» (Хомяков). «Митинги, обеды, общества, собрания – все условно  <…> нет простоты жизни» (Аксаков). И совсем иное наблюдаем на Руси: «единодушная совокупность сословий» (Киреевский); «естественные связи» (Хомяков); «всякий чиновник, начиная от боярина, был свой человек народу <…> Выше всех этих разделений было единство веры и единство жизни, быта, соединявшее Россию в единое целое» (Аксаков).
Именно единое целое так необходимо Руси сегодня. Кто-то скажет, что Аксаков нарисовал идиллическую картину. Но это писал человек, имение которого находилось в той самой Башкирии, где ещё недавно свирепствовала война между крестьянством и дворянством. И эта война носила ожесточенный до безумия характер. Аксаков знал эту войну, как и знал её Пушкин, написавший бессмертный роман «Капитанская дочка». Это книга – правда жизни. Были и подлец Швабрин, и достойный дворянин Гринев, был разбойник Хлопуша и Савельич, готовый жизнь отдать за своего барина, к которому относился по-отечески, без тени рабства. Была и правда – повесили честного капитана Миронова. Но это не была борьба сословий. Шла война за Правду и Свободу. И ради этих ценностей не щадили живота. Воспитанные православной культурой, готовы были на крест взойти, но и прощение попросить, если в чем согрешил. Вспомним Пугачева искренне, в этом убежден, просившего прощения у православного народа перед своей казнью. И народ, убежден, простил его. Не простила Екатерина. Ну что ж, у неё – западное воспитание. Немец воспринимает справедливость ветхозаветно, подняться выше государыня не могла. В этом, кстати, была проблема императора Николая первого, не умевшего подняться выше европейских понятий, и не простивший пятерых декабристов. Возможно, это казнь потом мучительно преследовала царя. По крайней мере, в течение тридцати лет в России не было политических казней: только наказание и покаяние. Пример Достоевского, полагаю, поучителен.
Русское воспитание изначально церковно. Православный корабль не смешан «с мирскими целями» (Киреевский). Русская Церковь «не проповедовала <…> уроков неправосудия и насилия» (Хомяков). Жизнь в Церкви есть проявление высшего соборного начала. Запад же утерял соборность изначально. Церковь «смешалась с государством», образовала из разбойников рыцарей, из духовной власти власть светскую» (Киреевский).
Совершенно естественно, что, смесив государство с Церковью и, наоборот, западный мир утерял нравственные ориентиры. Не совесть стала нравственным ориентиром производимых действий, а формальный закон, фактически не обладавший внутренней справедливостью, по словам Хомякова. Таким образом, Европа вступила на «путь <…> принудительного закона» (Аксаков); «основополагающим стало внешнее, юридическое <…> признание истины» (Самарин). Совершенно иная картина наблюдалась на Руси. Славянофилы считали, что в народе присутствует «законность внутренняя и истинная», «суд по обычаю, совести и правде» (Хомяков). «Слово право <…> означало справедливость, правду» (Киреевский). Причем, это развито в русском народе на генетическом уровне. Из древности знаем, что «для всех русов гостеприимство было религиозной традицией и всякого путника принимали, кормили, укладывали спать в безопасном месте» (Ю. Миролюбов).
Гостеприимство говорит о внутреннем уважении, культуре общения, способности уважать свободу и право странника и путника. Здесь кроется религиозно-философская концепция мира: кто из нас не странник? Странничество, безусловно, налагает определенные религиозные обязанности, вырабатывает особое отношение к жизни. Взаимопомощь становится непреложной нормой бытия, и эта норма несовместима с рабской психологией. Русский человек изначально свободен, хотя именно его  на Западе обвиняют в рабской психологии. Видимо, это происходит оттого, что о свободе любят поговорить те, кто никогда генетически её не обладал. Германо-латинские народы  сущностно и исторически находились в прокрустовом ложе рабовладельческих и феодальных отношениях. Отношение господин – раб неизбежно ведет к потере свободы. О ней очень много философствуют, но дошли в своем развитии только до осознанной необходимости. Остается непонятным, как в необходимости, пусть и осознанной, можно быть свободным. Свобода потому и свобода, что она рождается не в силу необходимости, а потому что этого хочет Бог. Свобода - Божественная категория и свойство Бога. А Господь никому и ничем не обязан. Именно так понимали свободу древние славяне, в отличие, кстати, от готов. Интересно наблюдение Миролюбова: «Готы  иногда тоже принимали людей, но затем, напоив их пьяными, связывали и продавали грекам в рабство. Об этом знали все причерноморские народы и, говоря о готах, презрительно плевали. Не было случая, чтобы они, оставив свое традиционное вероломство, лояльно выполняли условия договора». Вспоминается Гитлер времен Мюнхена и Московского пакта, трудно забыть и нападение на нейтральные страны, что в 1914 году, то и в 1940-м. Думаю, 1945 год можно считать не просто поражением Германии, но концом всей истории этой страны, начиная с готских времен.  Часть Европы, полагаю, замечательная участь для вероломного народа, и ничтожное историческое существование при экономическом благополучии с байками о свободе и народоправии. Жалкая нация несчастных рабов! В начале века они были интереснее. Был шанс, было сближение со славянским миром. Казалось, на уровне культуры был возможен романо-германо-славянский симбиоз, но помешало генетическое вероломство и чванство. Вновь обратимся к Миролюбову: «Ещё в бытность свою в Причерноморье, готы прославились своей жестокостью, обманами и ненужной кровожадностью. Когда у соседних народов пропадал скот и следы вели к готскому становищу, посланные к ним не рисковали идти туда, а возвращались и тогда весь народ шел, вооружившись, выручать украденное. Если же то были отдельные смельчаки, то готский рех приказывал привязать их к хвостам коней, и, таким образом, разрывать. Сам же рех садился на верх своей кибитки и, попивая хмельной напиток, грубо хохотал.
Славяне народ чистоплотный, в становищах рыли ямы для бань, а от готов исходил смрад, так как они «дубили» шкуры животных мочой… При этом они «мылись» только два раза в своей жизни: в момент рождения и после смерти. Собаки «легко бежали по их следу, как за кабаном», говорит одна легенда на Юге Руси. Готы были грубы, смрадны, кожаной одежды никогда не меняли и худшим мучением для них было попасть в руки русов, где князь непременно приказывал их помыть, прежде чем начинать допрашивать!» И вот у потомков этих генетических уродов нам предлагают, забыв совесть, учится свободе и народовластию. Смешно и только!
Римо-германская смесь могла породить только «эгоизм собственности» и «общество, основанное единственно на личной пользе» (Хомяков). Общество личной выгоды может существовать и комфортно, но это общество, может быть, только телесно-душевного уровня и романтического сентиментализма, это общество взрослых людей с непомерными амбициями и детским разумом. Их смысл – обладание собственностью, которая кажется источником истинной свободы. На Руси, как известно, к частной собственности относились подозрительно. Само название община, у сербов задруга, говорит об общей собственности и потому «общинное братство, «единство общинное» - «основной камень всех общественных понятий» (Хомяков). И храм – фундамент и центр задруги. Праздник села и ныне совершается в День Ангела, в честь которого сооружена Церковь.
Что же с нами произошло? Почему имея такое наследие, стали отказываться от него? Ответ и прост и сложен. Западный мир (особенно Речь Посполитая и Священная Римская империя) вел с нами нешуточную борьбу. И это борьба заключалась в главном: русский мир дехристианизировали. Этот процесс шел исподволь. Начинали ещё в древние времена, но успешнее с Петра, продолжили Екатериной второй, тщательно разделяя сословия. Русский помещик до Петра вкушал пищу вместе с крестьянами, после ему стало стыдно быть вместе. На бытовом уровне разрушалось единство. Это было начало духовного разобщения. Об этом говорили и писали славянофилы, об этом нужно говорить и сегодня, выявляя наше истинное историческое наследие, отделяя зерна от плевел. Мне могут возразить: неужели мы были такими замечательными? Ответ только огорчит. Да, были, именно такими, а с принятием христианства стали ещё лучше. А на мед, к сожалению, слетаются не только пчелы, но и мухи, пытающиеся отравить, исказить наше Бытие, неся смердение и тление.
                Глава 11(Ин.)
«Был болен некто Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа, сестра ее.
Мария же, которой брат Лазарь был болен, была та, которая помазала Господа миром и отерла ноги Его волосами своими.
Сестры послали сказать Ему: Господи! вот, кого Ты любишь, болен.
Иисус, услышав то, сказал: эта болезнь не к смерти, но к славе Божией, да прославится через нее Сын Божий.
Иисус же любил Марфу и сестру ее и Лазаря.
Когда же услышал, что он болен, то пробыл два дня на том месте, где находился.
После этого сказал ученикам: пойдем опять в Иудею.
Ученики сказали Ему: Равви! давно ли Иудеи искали побить Тебя камнями, и Ты опять идешь туда?
Иисус отвечал: не двенадцать ли часов во дне? кто ходит днем, тот не спотыкается, потому что видит свет мира сего;
а кто ходит ночью, спотыкается, потому что нет света с ним.
Сказав это, говорит им потом: Лазарь, друг наш, уснул; но Я иду разбудить его.
Ученики Его сказали: Господи! если уснул, то выздоровеет.
Иисус говорил о смерти его, а они думали, что Он говорит о сне обыкновенном.
Тогда Иисус сказал им прямо: Лазарь умер;
и радуюсь за вас, что Меня не было там, дабы вы уверовали; но пойдем к нему.
Тогда Фома, иначе называемый Близнец, сказал ученикам: пойдем и мы умрем с ним.
Иисус, придя, нашел, что он уже четыре дня в гробе.
Вифания же была близ Иерусалима, стадиях в пятнадцати;
и многие из Иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их в печали о брате их.
Марфа, услышав, что идет Иисус, пошла навстречу Ему; Мария же сидела дома.
Тогда Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой.
Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог.
Иисус говорит ей: воскреснет брат твой.
Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день.
Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет.
И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему?
Она говорит Ему: так, Господи! я верую, что Ты Христос, Сын Божий, грядущий в мир.
Сказав это, пошла и позвала тайно Марию, сестру свою, говоря: Учитель здесь и зовет тебя.
Она, как скоро услышала, поспешно встала и пошла к Нему.
Иисус еще не входил в селение, но был на том месте, где встретила Его Марфа.
Иудеи, которые были с нею в доме и утешали ее, видя, что Мария поспешно встала и вышла, пошли за нею, полагая, что она пошла на гроб — плакать там.
Мария же, придя туда, где был Иисус, и увидев Его, пала к ногам Его и сказала Ему: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой.
Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею Иудеев плачущих, Сам восскорбел духом и возмутился
и сказал: где вы положили его? Говорят Ему: Господи! пойди и посмотри.
Иисус прослезился.
Тогда Иудеи говорили: смотри, как Он любил его.
А некоторые из них сказали: не мог ли Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтобы и этот не умер?
Иисус же, опять скорбя внутренно, приходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней.
Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего, Марфа, говорит Ему: Господи! уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе.
Иисус говорит ей: не сказал ли Я тебе, что, если будешь веровать, увидишь славу Божию?
Итак отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: Отче! благодарю Тебя, что Ты услышал Меня.
Я и знал, что Ты всегда услышишь Меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал Меня.
Сказав это, Он воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон.
И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идет.
Тогда многие из Иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в Него» (Ин. 11: 1- 45).
           Согласно историческим преданиям, как было сказано выше, готы издавали такой запах, что к ним нельзя было подойти. Именно грязь варварского мира, «путь внешней правды», «фраза и эффект», «красивая поза» и «картинное положение» (Аксаков) стали уводить добродушную русскую природу в сторону от правды. Русский человек в силу своей доброты восприимчив и потому в простоте душевной поддаётся и моде, и примитивизму, завуалированному под глубокомысленность. Но и отрезвление присуще русскому сознанию. Обнаружив внутреннюю неправду, он становится на «путь внутренней правды», на «путь совести», и нет в нем «ни единого эффекта» (Аксаков), и главное: для русского человека материальное благополучие не является самоцелью. Если Богу угодно богатство, то принимает с благодарностью. Это подтверждает тот факт, что даже революцию совершали не ради материального благополучия, а ради правды и всеобщего счастья. Место Апостолов заняли 12 красногвардейцев. Была неузнанная ложь, но и какое самопожертвование. Это генетическое и русское. Да и надо сказать откровенно, что христианство тем и сильно, что в годы потрясений не за меч берется, а за Крест. Вспомним, что революцию совершило меньшинство, гневное, агрессивное, но меньшинство. Большинство сохранило веру во Христа, сохранило любовь и самопожертвование. Сколько в лагерях томилось верных? Бог весть. Была русская Голгофа. Необходимо было пройти через болезнь, и даже смерть. Надо было избавиться от иллюзий и соблазнов искать правду вне церковной ограды. И даже после стольких потрясений мы сохранили единство веры. Прав Самарин, Русь – это «неразрывная связь с православною верою, из которой истекает вся система нравственных убеждений, правящих семейною и общественною жизнью русского человека». В то время как «в Германии, в сущности, религии нет» (Хомяков). И это в 19 веке! Неудивительно, что в этой стране родился национал-социализм, обратная сторона которого интернационал Маркса, призывавшего к стиранию наций. Видимо, хотели сформировать единый интернационал арийской расы. Только думается, что потомки неприятно пахнувших готов, может быть, и арийцы, но отщепленные какие-то. Потому-то истинные арийцы – славяне – отторгали от себя готов, которые всемерно мстили им за это. Вспомним, сколько ненависти питал к славянам Гитлер. Прямо-таки готская патология. В принципе Гитлер делал то же самое, что когда-то совершал готский Рекс Винитар в 376 году, вероломно убивший славянских князей и дружину во главе с князем Божей. Это врождённая патология, так свойственная слабым, обиженным и неполноценным. Бог им судья. Они и католицизм приняли, ибо давал возможность не только с крестом проповедовать, но и с мечом и огнем. Вся Пруссия стоит на славянских землях, залитых кровью. Причём хочу напомнить, что славяне и христианство уже принимали, но их всё равно уничтожали. Надо признать, что национализм был в крови у готов, потому их уход с исторической сцены ни у кого не вызвал сожаления. Их смерть только к пользе Европы. Другой вопрос правильно ли осознали их уход? К сожалению, Германия Средних веков наряду с римским правом хранила в сердце своём и готское варварство. Языческое наследие античного мира, смешавшись с германским варварством, дало суррогат, который называем среднеевропейской цивилизацией. И прав Хомяков, когда говорил, что «язычество ещё таится во всей Европе». Да, конечно же, языческая стихия присутствовала и в русской душе. Но это была стихия во многом наносная, ибо идея единобожия, единства человека и природы, понимание того, что Бог есть Творец, и не Он в нас нуждается, а мы в Нём – эта идея была в славянстве изначально. Поэтому так легко Русь приняла христианство. Кстати, и понятие Троицы для славян не было чуждо. Троичность циклов известна ещё с ведических времен (рассвет, день, закатная ночь). Конечно, абсурдно утверждение Аксакова, что в русской «душе не было воспоминаний языческих». Забыл он происхождение древнерусских колядок. Коляда – это праздник рождения и изменения, радость движению, совершаемого человеком. Христианская церковь мудро вплела глубинные генетические понятия в празднование Рождества Христова. К сожалению, не всегда к славянскому миру правильно относились некоторые клерикалы. Но в целом, Русь благожелательно и добровольно приняло Учение Христа как своё родное и близкое. И не со страхом, но любовью. Будучи истинно арийско-ведическим народом Русь действительно получила «свободное воздействие христианской веры на наш народ, не закованный в языческую греко-римскую образованность» (Киреевский). Ещё раз повторюсь, что славянские представления о мире были настолько глубоки и верны, что, соединившись в христианстве, уже не требовалось никакого другого мифа. Греческий миф был совершенно не нужен славянам в силу своей примитивности и склонности к фактическому атеизму. Когда боги спят с женщинами, крадут их, совершают жуткие преступления, изнасилования, то может ли это вызвать в религиозной душе славянина благоговение? Там, где благоговение, происходит не философствование, не театр, а богословие и реальная сопричастность к Божественной вечности. Славянский миф был реальностью, для греков же он превращался в игру.  Кстати, это была одна из причин обращения эллинов в христианство. Театр уже не удовлетворял грека: он жаждал Простой Истины. К тому же не стоит забывать о благотворном славянизировании Эллады, которое происходило, начиная с 6-го века. Происходил взаимный обмен. Эллада и славянский мир стали воистину кровными и духовными братьями. Славянство получило христианский эллинизм, грекам же была привита генетическая врождённость к свободе, умение без страха любить Бога. Как известно, славяне не боялись смерти: они знали, что их ждёт Дед Вселенной Сварог, что значит по-гречески феос, то есть огонь, или Бог. Таким образом, Христос был понятен славянской душе изначально. Если быть справедливым, то на Руси языческой серьёзное антихристианское выступление было лишь однажды, когда во времена князя Владимира убили Феодора Варяга с сыном. И это потрясло и князя и киевлян. Русь не принимала кровавых жертвоприношений. Видимо, поэтому не пользовались почётом древляне, имевших обычай убивать разонравившихся жён деревянными колотушками. Но это было присуще только древлянскому племени, да и думается, являлось заимствованием, ибо не свойственно всему славянскому племени. Киреевский писал, что «племенные особенности славянского быта помогли успешному осуществлению христианских начал», на Руси было: «Согласие нравов с учением веры». Можно добавить слова Хомякова: «…кроткие нравы и семейно-общинный быт, согласуясь с <…> требованиями христианства, прониклись его живым духом», Аксаков дополняет: «Когда вспоминаешь, как крестился Русский народ, невольно умиляешься душой. Русский народ крестился <…> как младенец, и христианство озарило его младенческую душу. В его душе не было <…> огрубелой, определённой лжи». Вот это важно – отсутствие лжи. Русь изначально тянулась к Правде. Не зря Господь остановил свой взор на ней, предвидя великое настоящее и будущее. Русь согласилась стать частью Римской империи ради Единства и Правды, дабы подготовиться и закалиться мыслью христианского эллинизма и родить величайшую славяно-православную цивилизацию и культуру. У нас и философия другая, она воистину означает любовь к Божественной мудрости. Русь в сути своей является православной, её отличает: «Живое, цельное понимание внутренней, духовной жизни», и главное, «церковь никогда не выставляла <…> никакого учёного богословия за основание своей истины» (Киреевский). Т.е. русский человек искренне следовал соборному преданию святых отцов, славяно-христианскому эллинизму. Совсем другая история наблюдается в Европе. Вместо живой веры «христианство на Западе исказилось своемыслием» и «вся совокупность веры опиралась на силлогическую схоластику» (Киреевский). Европа пыталась и пытается создать новые духовные начала, «но путём чисто аналитическим» (Хомяков).
           Как известно, разложение по полочкам, измерение неба циркулем, рациональное познание бытия приводит к односторонности, неполноте бытия, а значит и к ереси. Ересь же приводит к духовной смерти, даже если материально благополучен. Проблема Европы в самообольщении, отсюда замеченное еще Киреевским «римско-схоластическая нетерпимость» у католиков и «господство личного разума» у протестантов. Неполнота и ересь породили в католичестве «односторонность римского определения единства в покорности (следовательно, единства внешнего)», а в протестантстве – «односторонность свободы в разномыслии (следовательно, внешней) (Хомяков). Совсем другую картину, по Хомякову, представляет Русь. В ней истинно христианское «тождество единства и свободы» - «в законе духовной любви». Даже, исходя из вышесказанного, можно чётко и ясно понять насколько мы разные. Мы должны учиться друг у друга полезному. И не копировать негатив, но взаимно обогащаться. К сожалению, Русь с петровских времён копировала западный образ жизни и их модель поведения. Но смогут ли они жить по нашим образцам? Полагаю, вряд ли. Но есть та общность, которая может нас объединить – христианство. При этом, необходимо сохранять своё этническое лицо, которое всегда оригинально у любой нации. Например, русским весьма интересны иностранцы, потому что русская жизнь богата и разнообразна, принимает всех желающих. Иностранцам, чтобы нас понять, надо отказаться от эгоизма. Корень нашей разности в понимании личности. Славянофилы отмечали, присущие европейцу черты: «индивидуальная, отдельная независимость», «индивидуальная изолированность» (Киреевский), «личное произволение каждого», «развитие германского начала личности, представленной себе самой» (Самарин). В прошлом – «дикие понятия германца о неограниченных правах личности», ныне – «всеразрушающая личность, логически развивающаяся из протестантизма» (Хомяков), «свобода внешняя, политическая», «рабское чувство покорённого легло в основание Западного государства <…> Запад, из состояния рабства переходя в состояние бунта, принимает бунт за свободу» (Аксаков). Безусловно, что с такой демократической дорогой нам не по пути. Наблюдая за Русью, славянские мыслители сделали противоположные Европе выводы: «Никакая личность <…> никогда не искала выставить свою самородную особенность как какое-то достоинство: но всё честолюбие частных лиц ограничивалось стремлением быть правильным выражением основного < общинно-православного > духа общества» (Киреевский); «свободное чувство разумно и добровольно призвавшего власть легло в основание государства русского»; в русской общине – «хоровое чувство», «личность,<…> не подавлена: она только лишена своего буйства, эгоизма, исключительности» и «свободна<…> как в хоре» (Аксаков); «христианская свобода есть свободное согласие. Бог есть свобода для всех чистых существ» (Хомяков); «общинный быт <…> предполагает высший акт личной свободы  и сознания – самоотречения» (Самарин). Вот этого самоотречения у русского человека от древности было предостаточно. Вся русская история – это история самоотречения. Это строительство общего блага, своей Земли. Гордости и самолюбия нет места, когда строишь Землю. Поэтому иностранцы, приезжавшие к нам, и не понимают нашей жизни. Очень смешно, когда ставят фильмы про нас. Ни одного толкового фильма за всю историю кинематографа. Может быть, разве что «Доктор Живаго», да и то и весьма сомнительно. В основном показывают каких-то уродцев и нравственных дебилов. Западный человек так себя воспитал, что русский не может быть положительным. При этом забывают, что история обеих Америк – сплошная Голгофа индейских народов. Несопоставимо человеческое отношение к сибирским народам и эскимосам. Замечу, что практически все сибирские народы сохранили своё этническое лицо, более того с помощью русских обрели письменность и христианскую веру, стали осознавать себя личностями в истории. В Америке индейцы до сих пор придерживаются традиционных верований, ибо христианство ассоциируется с кровожадными бледнолицыми. Вся проблема в том, что «западный человек почти всегда доволен своим нравственным состоянием», «всеобщим эгоизмом» (Киреевский), им правит «чувство самолюбия, которое не допускает сознания прежних заблуждений», у них «строй души, из которого развивается и родовое чванство, и презрение к другим народам» (Хомяков). Вот этого презрения и нет у русского народа. Русскому человеку присуще чувство жалости, он жалел и басурманина, и иностранца, печаловался от его ереси, но при этом не заставлял переходить в свою веру. Это у немцев царь Пётр научился преследовать за инакомыслие, да и у туркогреков Никон, беспощадно преследовавший приверженцев старого обряда. Идиотизм, порожденный не толерантным отношением к жизни, не выходящим из строя русской жизни. Кстати, Никон был мордвином, т. е. человеком из народа, только-только приобщившегося к русской культуре. Неофитам всегда свойственна некая нетерпимость и торопливость. Русский же отличается терпимостью, ибо понимает, что каждый – греховен. Аксаков писал: «Русский народ <…> это народ христианский <…> постоянно чувствующий свою греховность», «в русском мире нет ничего гордого»; «терпение, простота и смирение». Воистину русского человека отличает «смирение, кротость <…> терпение, способность к самопожертвованию <…> верность преданию» (Хомяков); «недоверчивость к себе, требовательность нравственного усовершения» в семейной жизни – «закон постоянного, ежеминутного самоотвержения был <…> делом общей и обыкновенной обязанности» (Киреевский); отсутствие национальной гордости – предрасположенность «принимать впечатление и сливаться с жизнью иноплеменников» (Хомяков). Кстати, русский, действительно, может вжиться в иноземное общество и при этом сохранять русскость. Конечно, это не значит, что нет тех, кто забывает своё национальное лицо, и готовы продать душу и место в Бытие материальному европейскому благополучию. Это европейцы с русскими фамилиями, пытающиеся забыть свои корни, и потому уже не русские. В основном, это люди без веры, а если без веры, то и без Отечества. Они не помнят своих дедов и отцов: славянство их формальное. Печально, но факт. Однако чаще русский остаётся русским. Это типологическое. Тип мышления и просвещения различен. Нам суждено идти разными путями. Наше мироощущение не философствует, но выше, богословствует. Наша «главная сила <…> образованности» - «в полноте и чистоте того выражения, которое христианское учение получило в ней» (Киреевский), для Руси важен «дух единомыслия» и искание «истины в братстве человеческом» (Хомяков). Русь готова к братству и свободе, но вот готова ли Европа, которую отличает «односторонняя рассудочность» (Киреевский), «всё формулируется», «правила и предписания» (Аксаков), «сознание формальное и логическое», «правильная алгебраическая формула была действительно тем идеалом, к которому бессознательно стремилась вся жизнь европейских народов» (Хомяков). Для европейского сознания характерно господство «рационализма над преданием» (Киреевский). Рационализм помогает устроить комфортное существование, но не онтологическое бытие.  Запад бунтует, но во имя чего? К какому свету обращается сердце европейца? Ф.Бухарев размышляет: «В той же внутренней тяжкой борьбе западного человечества открылось и развивалось и западное европейское просвещение, блистательно широкое, потому что нужно ему было ответить на все духовные, неудовлетворённые потребности, но (греховно) – человеческое, не проникнутое в своей общности истинным светом Христовым, не достигающее потому истинно живых, глубоких и удовлетворительных результатов, напыщенное, впрочем, самонадеянностью и самоуверенностью, которое не дозволяет смиренно внять стороннему внушению, потому ещё более ограничивает и суживает взгляд на вещи в мерку личной односторонности и ещё более закрывает глаза для света истины» (Письмо Гоголю). История подтвердила правду этих слов. Европа сегодня после десятилетий революций и войн представляет собой эгоистическое собрание государств-ничтожеств, идеалом которых не является Христос, но иллюзорное народовластие и всеобщее оглупление, выдаваемое за разумное сосуществование. Это видели уже в 19 веке. Тот же Феодор Бухарев продолжает: «Такое европейское развитие, начатое, правда, в христианстве, только тронутом в своём основании, и потому одностороннее, фальшивое, не проникнутое истинною жизнью развитие тем паче не может удовлетворить живым и бесконечным потребностям духа. Внутренние тяжкие противоречия и страдания в западном человечестве были неизбежны. Западная церковь, с своею развившеюся односторонностью, чем больше хлопотала бы о примирении человека со Христом и о разрешении в Нём всех вопросов, тем более вносила бы раздора, будучи не в силах осветить узким светом своим всякий нынешний предмет со всех сторон, и тем далее отталкивает человечество от Христа и от себя самой. И чем более и усиленнее напрягался бы, с другой стороны, сам европейский человек удовлетворить всему, сам в собственном сокрушенном кладенце открыть живой источник – тем менее, на самом деле, он может удовлетворить и успокоить свой дух своими измышлениями, тем менее может привнести жизнь в стройность своими проектами; потому-то отчуждённее он становится от Христа, в любви Которого и в преданности Которому только и можно найти всё потребное».
            Поиск Правды – вот смысл жизни даже заурядного русского человека. Жить по правде, стремление к целокупности, присуще русичам издревле. Это, безусловно, связано с истовой и искренней религиозностью славянского народа. Это также отмечали славянофилы, говорившие, что «стремление к цельности бытия внутреннего и внешнего, общественного и частного, умозрительного и житейского» является сутью народною. И далее Киреевский продолжает: «русский человек каждое важное и неважное дело своё всегда связывал непосредственно с высшим понятием ума и с глубочайшим средоточием сердца» - с молитвой. Молитва вырабатывает «потребность жить вместе в согласии и любви, сознанная каждым членом общины как верховный закон» (Самарин). Какая разница с Европой, где и сейчас наблюдается «разрыв между жизнию и знанием» и «довела себя до состояния чисто аналитической машины, утратившей всякое живое сознание фактов» (Хомяков). «Многомыслие, разноречие кипящих систем и мнений, при недостатке одного общего убеждения <…> раздробляет самосознание общества» и действует «на частного человека, раздвояя каждое живое движение его души»; «Западный человек раздробляет свою жизнь <…> В одном углу его сердца живёт чувство религиозное <…>; в другом - <…> силы разума <…>; в третьем – стремление к чувственным утехам, в четвёртом – нравственно-семейное чувство, в пятом – стремление к личной корысти, в шестом – стремление к наслаждениям изящно искусственным» (Киреевский). Из эгоизма рождается изнеженность и значит постепенное  уничтожение этнического лица. Империи исчезают, согласно Юрию  Миролюбову, в результате изнеженности. Потому Русь сильна, что лишена эгоизма и всегда способна оказать помощь, жертвуя собой. «Что-то это качество, эта отзывчивость на жертву всё же означает! Нам кажется, причина этого лежит в способности понимать страдание других людей, и, главное, в благородной отзывчивости на эти страдания. Эта характерная особенность не могла образоваться в результате каких-то «неизвестных причин». Она всегда существовала, потому что русы уже не раз жили высоко культурной жизнью. Только такое далёкое прошлое отражалось в действиях руссов, ибо оно издавна вошло в их плоть и кровь. Короче говоря, русы неоднократно жили высоко культурной жизнью, и это обстоятельство диктовало их поступки, неизвестные в жизни других народов» (Ю. Миролюбов). Самопожертвование, отличающее русских, действительно, могло зародиться только в том народе, где весь быт пронизан религиозной жизнью. Христианское зерно, упав на благодатную почву, стало давать добрые всходы. Идеи христианской взаимопомощи могли успех иметь только там, где традиции и нравы были близки сущностно к христианству. Западный мир лишь внешне являл благопристойность, внутренне он оставался варварским. «Гражданский быт, полагающий в основание своё (греховно) – человеческую, а не Божественную правду, сам находится во внутренних противоречиях; власти и подчиненные им только думают каждые о своих правах и интересах и недоверчиво, враждебно смотрят друг на друга; сословия находятся во взаимной ненависти; всюду озлобленные партии»  (Феодор Бухарев). Надо признать, что западный мир давно себя исчерпал. Единственное, на что он способен, так это рождать лжемифы и иллюзорные фантазии. Ещё в 19 веке отмечалось «духовное замирание западного мира» и «язва духовного пролетарства» (Хомяков) «Взгляните теперь на все европейские народы: каждый из них уже совершил своё назначение <…> Англия и Германия находятся теперь на вершине европейского просвещения; но <…> их внутренняя жизнь уже окончила своё развитие, состарилась. Европа <…> в девятнадцатом веке <…> докончила круг своего развития, начавшийся в девятом» и должна «принять в себя другое новое начало, хранившееся у других племен, не имевших <…> всемирно-исторической значимости» (Киреевский). Кстати, к размышлению, всемирно-историческую свою значимость католический мир определил для себя сам. Для Востока, Индии, Китая, а тем более Японии европейская гордыня может только снисходительную улыбку вызвать. Человек западноевропейской культуры только себя и считает частью всемирного процесса. Но как быть с цивилизацией инков, майя, ацтеков и глубинной ведической культурой. Не забудем, что апостолы дошли до Индии, безусловно, оказав влияние на самобытное становление индийской культуры. К сожалению, Запад перестает быть христианским. Правда, был ли он христианским в последние два века? Во время революции 1848 г. Аксаков писал: «Запад разрушается, обличается ложь Запада; ясно, к какой бездне приводит избранная им дорога». А Хомяков добавляет: «…современные происшествия <…> подготовлены всею историею Западной Европы и составляет последний вывод векового развития её жизни».
 И в это же время Бухарев пишет: «И вот уже раздаются вопли страданий всего человечества, которыми заболел почти каждый из нынешних европейских народов, и мечется бедный, как в страшной горячке, не зная сам, как и чем себе помочь, всякое прикосновение жестко разболевшимся его ранам, всякое средство, всякая помощь, придуманная умом, ему груба и не приносит целения. Хотя в то же время есть люди, которые, вооружаясь взглядом современной близорукости, мечтают постигнуть тайну истории человечества без Бога и Христа, мечтают поправить в мире дела. Западное развитие, таким образом, доходит до своих последних результатов, уже созрело для полного раскрытия своей односторонности и фальшивости; западное человечество такой металл, который уже отлился в свои формы и готов застыть. Воплем своих страданий, однако, ещё зовёт к себе милующую небесную любовь, и она носится над ним». Этот металл только будет способен породить две мировые войны, где столкнутся амбиции европейских народов. И надо признать, что только две державы вели справедливые войны: Россия и Сербия. И эти войны - это истории предательств европейцев. И если можно понять подлости немцев, то, как объяснить удар в спину русской монархии со стороны союзников в 1917 году (достаточно вспомнить убийство Григория Распутина резидентом английской разведки, сделавшим контрольный выстрел в голову старца). Ответ лежит на поверхности. Кстати, большевики лишь продукт февральского хаоса. Отрезвление наступит в начале 20-х годов, но для державного строительства этого будет недостаточно: поднимать же меч недостойно христианина, ибо поднявшие меч от меча и погибнут. Необходимо покаяние и возвращение к истокам, а они, слава Богу, есть. Русь сохранила в себе стремление к правде и любви, сохранила духовный потенциал и способность вести за собой тех, кто жаждет Истины. Киреевский писал: «Одного только желаю я: чтобы те начала жизни, которые хранятся в учении святой православной церкви, вполне проникнули убеждения всех степеней и сословий наших, чтобы эти высшие начала, господствуя над просвещением европейским <…> обнимая его своей полнотой, дали ему высший смысл <…> чтобы та цельность бытия, которую мы замечаем в древней, была навсегда уделом настоящей и будущей нашей православной России». Славянофильский мессианизм в какой-то степени был оправдан. Ведь так хотелось верить, что человечество будет привлечено Истиной православия, и что Россия станет «впереди всемирного просвещения» (Хомяков). В идеале, возможно, но надо быть объективным, дороги наши всё-таки разные. Соприкосновение, может быть, только на личностном уровне. Действительно, как можно соприкасаться, когда европейские народы теряют своё неповторимоё лицо. Отсутствие лика ведёт к саморазрушению. Нивелированные народы, придя на встречу с русской личностью, могут только озлобиться. Эти народы имеют другую этнографическую историю. И эта история устремлена вовне, а не во внутрь, и потому Европа обречена потерять своё бытие, чтобы стать совершенно иной цивилизацией, по недоразумению называемой европейской. Уже сегодня можно говорить о дехристианизации Европы, её обезличивании и духовной патологии.
         «На восточной половине христианства другое зрелище. Здесь Церковь, как целомудренная дева, сохранилась от времен апостольских в непорочной, первоначальной чистоте своей. Она не принимала в Себя никаких новостей, кроме тех, которые были внесены святыми людьми лучших времен христианства и первоначальными отцами Церкви. Она, при неблагоприятных ли обстоятельствах со стороны мира или не развлекаемая его шумом, не принимала участия в его ходе, направленном к расточению её же сокровищ и как бы умерла для мира. Подобно скромной Марии, отложивши всё попечение о земле, поместилась она у ног самого Господа, чтобы лучше наслушаться слов Его. И неразвлекаемо внимала Ему, исполнялось Его жизни, хотя сестра ея – Церковь западная, хлопотавшая с людьми подобно Марфе, уже было осмеливалась называть её мертвым трупом и даже заблудшею и отступившею от Господа. Эта свобода восточной Церкви от увлечений мирских выразилась уже и в том, что представители её, хранители и раздаватели её сокровищ – духовенство – и доселе находятся в некотором отдалении от мира и света, хотя при том стоят во внутренней связи и соприкосновении с Ним, особенно в проповеди и исповеди» (Бухарев Ф.).
Так было 150 лет назад, но и сегодня можем сказать, что произошло еще большее углубление оврага между Западом и Востоком.
Внешний эпатаж, чувственность, яркая напыщенность, например, в религиозных праздниках многих поражает, и создает впечатление, что перед вами самый религиозный народ, но стоит через день начаться карнавалу, как светящийся народ валит на языческое торжище и бесовские кривлянья. Западный мир жаждет праздника тела, Восток – души. Западный мир и храм превратил в торжище. Сегодня никого не удивишь, что для того, чтобы завлечь народ в храмы, то католическую мессу готовы превратить в рокенрольное действо, очень напоминающее сатанинский шабаш. «Вопреки проповедникам католичества западного, исторгающим скоро высыхающие слёзы искусственным или напряжённым красноречием рыданий и слов, проповедник православный имеет долгом сказать слово, хотя бы простое и просто, спокойно, но от души, живущей изрекаемыми Божественными истинами, так, чтобы при своём проповедании и он сам, а от того и слушатели его слышали присутствие Самого Бога. И на задорные крики со стороны западной Церкви восточная блюстительница и владетельница живых сокровищ Божественной всеобъемлющей любви и милости отвечает великим спокойствием. Будучи вся жизнь, она не иначе желает и возвестить свою истину, как благоуханием душ и жизни своих детей.
Эта Церковь распространилась и утвердилась в России, пространство которой – с её странами далекими, равнинами широкими, с реками великими, с высокими горами, с осмью морями – уже обещает такой великий простор, такое широкое поприще для дел» (Феодор Бухарев).
И надо сказать, что Церковь Христова непоколебимо отвечает на волны житейского моря скалистой твёрдостью. Русский народ воспитан тысячелетней традицией, и разрушить её не так легко. Меняются политические системы, но церковный народ остается тот же. Это зерно, из которого прорастает колос. Зерно, принявшее Учение Христа добровольно, не насильно, как в странах Западной Европы, а потому и сохранившая свободную душу. Русская свобода видна в наших широких просторах, которые боятся европейцы в своём вавилонском столпотворении. Даже потеря территорий всё равно не уменьшила русскую землю: Русь по-прежнему свободна в своём полете. Ушедшие иверни либо исчезнут как этнические личности, либо вновь воссоздадут себя в русском соборном бытии. Русь ментально открыта к воссоединению. Бухарев продолжает: «В самой духовной природе русского человека заключалось много близкого закону Христову: это чуткая душа, в движениях и звуках которой уже мало видно привязанности к жизни и её предметам, но много привязанности к чему-то безграничному, тоска по лучшей отчизне, этот русский ум, умеющий сделать великие выводы и из бедного времени, эта отвага рвануться на дела добра, которая у нас дает вдруг молодость старцу и юноше и сливает в одно чувство всю разнородную массу, эти видные и доселе в нетронутой русской натуре следы патриархальной величавой простоты, это побратание людей, всегда бывшее у нас роднее кровного родства…» И это качество настолько сущностно, что сохраняется в нашем народе до сих пор. Мы устремлены в небесное отечество, но это не значит, что забываем земное. Нет, земное царство хотим сделать иконой небесного. Созидание иконы – долгий и мучительный путь, но надеюсь, что Русь не изменит своему Божественному предназначению. Русь призвана свидетельствовать Истину и доказать миру, что не только меркантилизм, прагматизм и торжество материальной культуры могут давать земные блага. Созидающий в себе лик Господень не может быть бедным человеком: его богатство внутри него. И это богатство он свидетельствует миру. Не могу не вспомнить Хомякова, который, по словам Флоровского, «свидетельствует и описывает». А это важно, чтобы каждый задумался и взял с  собой в путь ключ, ключ веры. Тот же Хомяков скажет: «Христианское знание не есть дело разума испытующего, но веры благодатной и живой».
Мы -  странники, но, странствуя во времени и пространстве, жаждем запечатлеть Образ Вечности, явленный во Христе. Господь не оставил нас, как не оставил Он дом Лазаря, его двух сестер. Они отвечали Ему любовью и покаянием. И если Русь поспешит навстречу Господу, то Он не только примет, но и воскресит. И в этом нет нашей заслуги. Многие из нас умерли, и если произойдёт воскресение, то только по великой Богомилости и заступничеству святых, страждущих о нашем народе. К сожалению, во времена, когда писал Бухарев Гоголю, начиналось умирание русского народа, особенно в среде образованной элиты. Их учения смердили трупным разложением, но эти химические процессы выдавали за достижения науки. Свободное же исследование подвергалось прещению и преследованию. Людей церковных показывали невежами и самодурами. Себя представляли носителями прогресса. Вот только товарищ Сталин скажет слово, и вся наука молчит или говорит, что из арбуза можно получить крыжовник. Это, конечно, утрированно и никто не мог представить, что в 19-м веке зарождается то самое научное рабство, та самая ликвидация человеческой личности. Начинали с «Петербургских вечеров», ими через сто лет и заканчивали. Не католическая страна примерила на себе европейские одежды, стала идти по чужой дороге и, естественно, запуталась, искривилась. Жизнь народа должна быть естественной и выходящей из сути этого народа. А если есть западные или восточные названия той или иной сути, то это не важно. Главное – это должно быть органично. Эта органичность есть непременное условие национального бытия.
Так уж было угодно Богу, чтобы Русь, славянски свободолюбивая, приняла из рук христианской Эллады и Восточного Рима Наследие богоизбранного народа, главное в котором, сделанная святым Моисеем прививка Божественной любви и свободы, проповедь и жертвенность Христа, апостольская сила духа и соборность мышления. Всё это пало на благодатную русскую почву. И отказ от почвы приведёт к ликвидации этнического бытия, богоизбранности. Кстати, уничтожение богоизбранности русского народа есть задача не только секулярной западной цивилизации, но и атеистически-иудейской. Они странным образом выполняют её совместно, дополняя друг друга. Наши великие мыслители предупреждали об этом, но кто их слушал? Прав Флоровский, когда пишет, что «история русской интеллигенции проходит в прошлом веке под знаком религиозного кризиса». Отчасти это происходило вследствие поиска нового мифа. Дело в том, что сознание человека насквозь мифологично, и атеизм представляет собой усредненный тип мифологического мышления. Этот, по словам Алексея Лосева, левиафан материализма невероятно уживчив, способен мимикрировать в любых условиях, имитируя образ бытия, тем самым, убивая творчество. К сожалению, «русское «самосознание» не ровнялось и не следовало за творчеством» (Г.Флоровский). Не за Гоголем шли, не за Пушкиным, но за парадоксальным и болезненным разрывом бытия. С одной стороны гениальные профеты, с другой – «на новый подъём художественного гения было ответом «разрушение эстетики» (от Писарева до Льва Толстого), а религиозной тоске и боли противопоставляли так часто самый плоский и невежественный рационализм…Это был снова разрыв и распад: «интеллекта» и «инстинкта», рассудка и интуиции…» (Г. Флоровский). Но самое страшное, что русский интеллигент, которого принято называть реалистом, таковым, на самом деле, не являлся. По словам Семёна Франка, он «сторонится реальности, бежит от мира, живёт вне подлинной, исторической, бытовой жизни, в мире призраков, мечтаний, благочестивой веры». Однако эта вера не в Бога, но в отдаленное мифическое будущее, которого никто никогда не видел. И ради этой веры он готов испытывать рахметовские аскетические страдания. Но это «худший и самый мрачный «аскетизм», - любовь и воля к бедности…» (Г. Флоровский).
Но в этой бедности он испытывает не смирение, а гордыню невиданную, естественно напитанную злобой. И эта злоба готова была разорвать всякого несогласного. Потому совершенно естественно, что новые мифотворцы создавали миф под названием «нигилизм», т.е. всеобщее отрицание. Это привлекало молодое поколение, которому в этом виделось новый образ жизни, что, как мне думается, отдает романтическим пафосом, столь нелюбимый нигилистами. Собственно, русские нигилисты шли вослед первого искусителя. Тургенев в беседе с Чернышевским сказал: «Вы, Николай Гаврилович, просто змея, а Добролюбов – очковая». Но самое печальное, что вослед этим очковым змеям шла не только искренняя русская молодёжь, но и русская интеллектуальная элита. Тот же Тургенев, прекрасно понявший опасность нигилизма, не призвал вернуться к истокам духовной жизни, коей, безусловно, является Православная Церковь. Даже умирая, наш великий писатель отказался от спасительного таинства исповеди и причастия. Как это не прискорбно, но именно Тургенев, Белинский, Некрасов, так преданно любившие народ, искавшие для него идеал, подготовили почву для нигилизма, уничтожавшего русскую религиозную культуру. Отрицание культуры ведёт неизбежно к отрицанию этнического лица. Нигилизм, отрицая культуру, тем самым, отрицал историю и, конечно же, онтологичность Бытия.  Происходило опрощение, не имеющее ничего общего с сократовской и евангельской простотой. Познание сводилось к утилитаризму.
 Николай Бердяев писал: «Право философского творчества было отвергнуто в высшем судилище общественного утилитаризма». Но более того, в обществе происходила настоящая травля всякой здоровой и зрелой мысли. Всем известно изречение Чернышевского, что «смех и свист лучшие орудия убеждения». Казалось бы, странно такое услышать от образованного и умного профессора, любившего Христа и с горечью писавшего: «И жаль, весьма жаль, мне было расстаться с Иисусом Христом, который так благ, так мил душе своею личностью, благой и любящей человечество, и так вливает в душу мир, когда подумаю о Нём». Но именно они, наши доблестные рев-ры-демократы, находясь в поисках идеала, отрицали его, впадая в «нигилистический морализм» и максимализм, причём этот максимализм не знал абсолютных ценностей, о чём Франк и писал: «Русский интеллигент не знает никаких абсолютных ценностей, никаких критериев, никакой ориентировки в жизни, кроме морального разграничения людей, поступков, состояний на хорошие и дурные, добрые и злые». Место Бога и Чуда занял «безысходный психологизм» (Г. Флоровский). Этот психологизм носил характер религиозного надрыва. Ведь практически все известные нигилисты прошли через духовный кризис, приведший их к религии атеизма. Достаточно вспомнить Писарева, предлагавшего свой перевод «Мессиады» в духовный журнал «Странник», Добролюбова, которого смерть родителей, переживания по поводу кажущейся несправедливости привели в лагерь отрицателей. Они предметно искали Свободу и Справедливость, но уводили в своеволие и безысходное скитальчество. Эту сторону жизни великолепно показывал Достоевский. «Он показывает и самое страшное, - саморазрушение свободы. Упорство в своём самоопределении и самоутверждении отрывает человека от преданий и от среды, - и тем самым его обессиливает. В беспочвенности Федор Достоевский открывает духовную опасность. В одиночестве и обособлении угрожает разрыв с действительностью. «Скиталец» способен только мечтать, он не может выйти из мира призраков, в который роковым образом его своевольное воображение как-то магически обращает мир живой. Мечтатель становится «подпольным человеком», начинается жуткое разложение личности. Одинокая свобода оборачивается одержимостью, мечтатель в плену у своей мечты…Достоевский видит и изображает этот мистический распад самодовлеющаго дерзновения, вырождающагося в дерзость и даже в мистическое озорство. Показывает, как пустая свобода ввергает в рабство, - страстям или идеям»    (Г. Флоровский).
Достаточно вспомнить Раскольникова, Ивана Карамазова и героев-одиночек из романа-предупреждения «Бесы». Поэтому Свобода для Достоевского в Любви. Образ Сони тому подтверждение. Софья Семеновна не разумом, но сердцем приняла истину и чудо воскресенья, которое не дано понять лужиным и свидригайловым. Любовь Сони свободна, в отличие от любви господ нигилистов. «И ведь Великий Инквизитор есть, прежде всего, именно жертва любви, несвободной любви к ближнему, не уважающей и не чтущей чужой свободы, свободы каждого единого из малых сих. Такая любовь в несвободе и чрез несвободу только выжигает воспаленное сердце, и сожигает мнимолюбимых, - убивает их обманом и презрением» (Г. Флоровский). Ответом могла быть только любовь в Церкви, свидетельство об этой любви. Достоевский знал, о чём писал: позади был и мечтательный опыт религии утопизма, и страшная мнимая казнь декабрьским серым утром и реальность Мёртвого Дома, в котором он оказался, благодаря заразительному влиянию того же Белинского и предтеч нигилизма. Комарович удачно сказал, что «христианский социалист Достоевский ушел от позитивиста Белинского».
Но чтобы уйти, надо было пройти путь страданий и жестокого опыта, причём, пройти не только через атеизм (его-то Достоевский избежал, ибо любил Христа, которого ругал Белинский), но и соблазны социализма. Фёдор Михайлович скажет: «В каторжной жизни есть ещё одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие. Это вынужденное общее сожительство» Для писателя страшно было именно общежитие, в котором необходимо «во что бы то ни стало, согласиться друг с другом». Такое согласие ведет к уничтожению личностного начала, проявлению одержимой мечтательности, в объятиях которой возможно задушить (от большой любви) конкретного человека. Но конкретного человека способен любить только тот, кто не мечтает о любви, а живёт ей и в ней. Не романтические грёзы спасительны, но почва, т.е. возвращение к целокупному бытию, в основе которого вера, личностная вера в Христа. И эту веру Достоевский искал в глубокой древности, когда жил и творил Златоуст. Недаром, многие упрекали писателя (в частности Константин Леонтьев), что старец Зосима из «Братьев Карамазовых» не соответствует духу русского монашества, духу современной ему Оптиной пустыни. Видимо, так. Но стоит согласиться с Василием Розановым, писавшим: «Если это не соответствовало типу русского монашества ХVIII-ХIХ веков (слова Леонтьева), то, может быть, и даже наверное, отвечало типу монашества IV-IХ веков» И далее Розанов добавляет: «Вся Россия прочла его «Братьев Карамазовых», и изображению старца Зосимы поверила». Русь Святая не в сказках, но в реальности показывала свой лик: она восставала и преображалась, подобно Лазарю и его сестрам, увидевшим великое чудо. Начинался великий русский Ренессанс, русская интеллигенция возвращалась к Богу. И огромная заслуга в этом, безусловно, Святых Амвросия Оптинского, Святителя Тихона Задонского, замечательных поэтов: Тютчева, Майкова, Григорьева и, конечно же, Достоевского. Россия, в который раз возрождалась, но не дремали и те, которые жаждали поработить её, привлекая масонскими трёххвостыми идеалами Великой французской революции:
«А некоторые из них пошли к фарисеям и сказали им, что сделал Иисус. Тогда первосвященники и фарисеи собрали совет и говорили: что нам делать? Этот Человек много чудес творит. Если оставим Его так, то все уверуют в Него, и придут Римляне и овладеют и местом нашим и народом.
Один же из них, некто Каиафа, будучи на тот год первосвященником, сказал им: вы ничего не знаете,
и не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб. Сие же он сказал не от себя, но, будучи на тот год первосвященником, предсказал, что Иисус умрет за народ, и не только за народ, но чтобы и рассеянных чад Божиих собрать воедино. С этого дня положили убить Его. Посему Иисус уже не ходил явно между Иудеями, а пошел оттуда в страну близ пустыни, в город, называемый Ефраим, и там оставался с учениками Своими. Приближалась Пасха Иудейская, и многие из всей страны пришли в Иерусалим перед Пасхою, чтобы очиститься. Тогда искали Иисуса и, стоя в храме, говорили друг другу: как вы думаете? не придет ли Он на праздник? Первосвященники же и фарисеи дали приказание, что если кто узнает, где Он будет, то объявил бы, дабы взять Его» (Ин. 11: 46-57).
          Они действовали как справа, так и слева, как бомбой и кинжалом, так и печатным жалостливым словом. Губернатор Трепов выпорол студента, и вся Россия аплодировала Засулич, стрелявшей в него. Россия была в негодовании, ведь унизили человеческое достоинство. Но пройдёт несколько десятков лет и вся эта масонская массовка даже и не пикнет по поводу ужасов красного террора, более того, даже будет оправдывать массовые убийства чрезвычайными обстоятельствами. Те, кто бросал бомбы в ненавистных царедворцев из любви к народу, спокойно разрежали пулемет «максим» в так любимый ими народ. Никаких угрызений совести, когда полстраны умирало с голода. Приносили в жертву Святую Русь, пытаясь уничтожить Православие. Безусловно, многие искренне верили, что строят царство справедливого социализма, но кукловоды знали, что на самом деле они  строили. Необходимо было уничтожить государство, идеологически воспринимавшее себя как Третий Рим, как наследие славяно-христианского эллинизма. Архитекторы антихриста обдуманно создавали царство серпа и молота, царство «вольных каменщиков». Именно для этой цели приносился в жертву народ Христов. Это видели и понимали Достоевский, архимандрит Феодор (Бухарев), Катков, Святитель Филарет Московский, это понимал Государь Александр II, давший свободу русскому крестьянству, но этого не хотели замечать те самые искренние нигилисты и революционеры, так удачно показанные Тургеневым  в «Отцах и детях» и Львом Толстым в романе «Воскресенье». Но опаснее были те, кто рьяно насаждал христианство не любовью, но страхом. В этом отношении весьма примечательна фигура Аскоченского, не способного чтить в каждом разбойнике распятого Христа, чтить в каждом икону Божию, как это виделось архимандриту Феодору. Аскоченский восклицал: «Как? Стало быть, и цыганки, и проститутки, и жиды, и канканьерши – всё это досточтимые иконы самого Бога? Господи помилуй! Ведь это открытое иконоборство, договорившееся до последнего слова». Воистину ужасен Достоевский, нашедший в своей Софье Мармеладовой Образ и Подобие Божие, безобразен Тургенев, который в умирающем Базарове, приветствующем царственный жест Одинцовой, видит «внутренний протест больного против собственного рабства, невыносимого для души, не терпящей оков всего темного и безотчетного…» (Ф.Бухарев).
В русском человеке искали зерно, из которого должно было прорасти древо любви. Герой Достоевского князь Мышкин скажет: «Сущность религиозного чувства (а следовательно, и сущность всякого нравственного добра) ни под какие проступки и преступления и ни под какие атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы, вечно будут не про то говорить… Всего скорее и яснее на русском сердце это заметим». И это русское сердце пытались развратить либо невежеством, либо изуверством, либо сектантством  (достаточно вспомнить вопли Толстого и анархо-нигилистической интеллигенции по поводу молокан и духоборов), либо атеизмом.
 Стоит заметить, что именно во  время оживления русской христианской жизни, усиливается не только внутреннее наступление на Святую Русь, но и внешнее. Восточная (Крымская) война тому свидетельство. Вся Европа обрушилась на Россию. И не потому, что являлась «жандармом Европы», но вследствие того, что следовала христиански-легитимным традициям. Русь спасала балканские страны от уничтожения, а они, в частности, Румыния и впоследствии Болгария будут проводить откровенную русофобскую позицию, ориентируясь на западные стандарты жизни. Казалось бы, это их право, право каждого народа выстраивать своё бытие в соответствие со своим национальным укладом. Всё так. Но странная получается вещь. Когда эти народы подвергались уничтожению и русские, рискуя собой, своим имуществом, спасали их, то Европа только лицемерно вздыхала. Но стоило России исполнить свой христианский долг, как её отпускали, как отправляют уставший караул. Россия не собиралась присоединять эти страны к себе, она желала иметь на своих границах друзей, но получала врагов. Что всё-таки привлекает в Западе? Ответ, как это не покажется странным, прост. Не желая участвовать в имперском величии России, малые государства согласны на роль ничтожного, но спокойного существования под эгидой западной демократии. Та же Болгария и Румыния согласны быть великими на региональном уровне и чаще всего за счёт России. Общеправославное дело предаётся в угоду этнического государства. Другая история у Сербии, которая с помощью России образовала мощную югославскую федерацию, но и погибла, когда ослабла Россия, когда согласились стать ничтожной частицей Европы, что наблюдаем сегодня. Величие Сербии и России в совместном союзе, основанном на общеправославных ценностях, но захотят ли этого народы – вот вопрос. Однако другого пути нет, если хотим сохранить свои православные этносы. Когда-то Николай Данилевский писал: «…сохранение общего славянского характера жизни и культуры невозможно без тесного взаимного соединения с Россией».
Именно эту задачу пытался реализовать Николай I и Александр II, втягивая в орбиту русских интересов славянские и православные народы. Эти имперские интересы служили величию не только России, но и других славянских народов. История доказала, что не один народ не потерял своего лица в составе России.
Плач украинофилов требует особого рассмотрения, так же как и плач девушек Прованса о проезжих французских менестрелях, так же как и народные требования каталанцев, галисийцев, андалусийцев, басков, корсиканцев, бретонцев и гасконцев. Не забудем фламандцев и валлонов, созидающих свои грандиозные «государства». Представим себе Францию, Бельгию и Испанию вне названных областей, являющихся историческим фундаментом их культурно-этнического лица. Думаю это невозможно. А вот представить, что Украина, изначально исторически составляющая первооснову Руси, оказывается,  не есть эта основа, европейцам можно, даже более того, поощряется самый махровый национализм и местечковый сепаратизм, имевший место ещё в древней Руси во времена княжеских междоусобиц. Но Бог с ними, европейцами, страшно, когда сами русские согласны отказаться от своего начала ради европейской тусовки и похлёбки, ради ничтожного почкования на древе чуждой среднеевропейской цивилизации, отказываясь от древнего названия, т.е. собственной идентификации в пользу, то ли украин, то ещё какого-нибудь именования. И это не просто предательство народа, его истории, это предательство Предания, из которого вышел народ. Слово Русь тщательно замалчивается, заменяется таким краеведческим понятием как Украина. Перечёркивается тысячелетняя история, уникальную самобытность южнорусского типа вписывают в легендарный украинский этнос, который с успехом лепят доморощенные последыши брестской унии. Именно тогда, в 1596 году, оформилось предательство Руси, началась ликвидация русского религиозного типа на пространствах Речи Посполитой, созидался новый религиозный симбиоз в виде греческого католицизма. И роль Польши здесь была не последняя. Вспомним, что Русь никогда не стремилась к гегемонии над Польшей. Начиная с десятого века, только и наблюдаем постоянные вторжения поляков на Русь. Москва не приходила в Краков, но поляки заняли Киев – Мать городов русских, господствовали в вотчинах, где создавалось бессмертное творение Русичей «Слово о Полку Игоревом». Не Русский ли царь Василий Шуйский умер в польском плену, не нам ли навязан был Владислав, не у нас ли был отобран Смоленск, не в Костроме ли (не в Люблине) свой подвиг совершал Сусанин.
И потому Русь, когда решался вопрос собственно существования православного этноса, была вынуждена обрушиться на Польшу. На славянском теле Речь Посполитая представляло собой паразита, которого было необходимо раздавить. Это был рассадник воинствующего католицизма, а потом из ненависти к России, продавшаяся в руки революционной Франции и безбожника Наполеона, отправив на войну с Россией 200 тысяч своих неразумных сынов. При этом Наполеон и йоты не дал того, что дал Польше великодушный Александр. Русский царь дал им совершенную конституцию, сохранил армию, суд, родной язык, государственность, наконец. А в ответ получил постоянные мятежи и бесконечные предательства даже от тех, кого считал своими друзьями (Чарторыйский, например). Поэтому польский вопрос всегда носил и носит тяжёлый характер. Русь всегда готова к равноправному диалогу, но вот готова ли Польша? Россию упрекают в агрессии, но не Польша ли, освободившись в 1918 году, начала захват Литвы, Белоруссии и Украины. Предатель славянского дела и апологет немецкого империализма Пилсудский что-то искал в городе Киеве в 1920 году. Но Бог с ней Россией, но даже братскую Чехию помогали разорвать на части в результате мюнхенского сговора. Хотя есть ли братья среди подлецов? Потом негодовали, что Россия забирала свои исконные земли, спасая соотечественников от фашизма. Не дождётся русская мать и благодарности за погибшего сына, спасшего Краков и Варшаву. Вся их благодарность заключена в осквернении могилы этого сына. Россия сохранила польскую нацию от уничтожения, положив на польских полях 600 тысяч воинов. Этого други-поляки не помнят, как не помнят грузины, вырезающие бедных осетин, как не помнят украинофилы, кто их спас от польской и немецкой резни. Поймут ли это те, кто действительно жаждет добра славянству? К сожалению, понимание только в России. Потому что Россия не может не быть великой, не может не быть империей в положительном смысле этого слова. Её империализм заключен в глубинной соборности. Россия не тюрьма народов, но, как правильно считал В.Соловьёв, семья. Поэтому необходимо восстановить великую русскую идею, способную противостоять антихристианскому универсализму. Русская душа отличается, согласно мысли Достоевского, «всемирной отзывчивостью». На России, на самом деле, лежит великая миссия – спасение христианской цивилизации. Не могу не вспомнить того же Достоевского: «Русская душа… гений народа русского, может быть, наиболее способны из всех народов вместить в себя идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия». Умение прощать означает способность уважать чужое мнение, понимать свободу другого человека, что, безусловно, связано с русским православием. Иван Ильин скажет: «Православный русский верит в свободную волю и свободную совесть». А у Николая Бердяева читаем: «В глубине русского народа заложена свобода духа большая, чем у более свободных и просвещенных народов Запада… Огромность свободы есть одно из полярных начал в русском народе и ней связана «русская идея»». Таким образом, «русская идея» - это путь к свободе, путь к Христу, путь к истинно соборному универсумуму, а не национально ограниченное дело. В своей «Народной монархии» Иван Солоневич напишет: «Русская национальная идея всегда перерастала племенные рамки и становилась сверхнациональной идеей, как русская государственность всегда была сверхнациональной государственностью».
 И эта государственность мыслится только как соборная, причём объединяющая различные народы и различные культуры. Николай Лосский, размышляя над русской соборностью, напишет: «Соборное единение различных народов предполагает возможность взаимопроникновения национальных культур. Как аромат ландыша, голубой цвет, гармоничные звуки могут наполнять одно и то же пространство и сочетаться воедино, не утрачивая своей определенности, так и творения различных национальных культур могут проникать друг в друга и образовать высшее единство». Вот это высшее единство и призвана осуществить Россия. Кстати, это единство замечательно проявляется в русском хоре: «Русский поющий хор есть истинное чудо природы и культуры, в котором индивидуализированный инстинкт свободно находит себе индивидуальную и верную духовную форму и свободно слагается в социальную симфонию» (И.Ильин). Вот этого западный мир принять не может ни в каком виде. Они скорее согласятся на убийство Христа, чем отвергнутся своего утилитаризма и мещанского демократизма. В то же время «русская идея», это надо чётко понять, есть явление абсолютно вселенское. О. Павел Флоренский писал: «Живя, мы соборуемся сами с собой – и в пространстве, и во времени, как целостный организм, собираемся воедино из отдельных взаимоисключающих – по закону тождества – элементов, частиц, клеток, душевных состояний и пр. и пр. Подобно мы собираемся в семью, род, в народ и т.д., соборуясь до человечества и включая в единство человечности весь мир». Россия призывает к единству не потому, что хочет господствовать, но в силу своей естественной сущности, всемирности, понимании того, что только в соборности истинное проявление личностного христианского чувства. К великому сожалению, Россия одинока на своем пути. Видимо, её удел – быть великой духовной пустыней, в которой к ней присоединятся верные, её удел погибнуть ради сохранения христианской цивилизации. Но в этом и её спасение, ибо только смерть во Христе может даровать истинное воскресение. Назначение России – стать Вифанией, в которой Христос возлежит с воскресшим Лазарем, и Мария от избытка любви помазала ноги Нашего Господа.
                Глава 12
«За шесть дней до Пасхи пришел Иисус в Вифанию, где был Лазарь умерший, которого Он воскресил из мертвых. Там приготовили Ему вечерю, и Марфа служила, и Лазарь был одним из возлежавших с Ним. Мария же, взяв фунт нардового чистого драгоценного мира, помазала ноги Иисуса и отерла волосами своими ноги Его; и дом наполнился благоуханием от мира. Тогда один из учеников Его, Иуда Симонов Искариот, который хотел предать Его, сказал: Для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим? Сказал же он это не потому, чтобы заботился о нищих, но потому что был вор. Он имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали. Иисус же сказал: оставьте ее; она сберегла это на день погребения Моего. Ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда. Многие из Иудеев узнали, что Он там, и пришли не только для Иисуса, но чтобы видеть и Лазаря, которого Он воскресил из мертвых. Первосвященники же положили убить и Лазаря,
потому что ради него многие из Иудеев приходили и веровали в Иисуса» (Ин. 12: 1-11).
 Русский путь видится как путь бескорыстной любви, но надо признать, что этот путь был искажён Иудиным предательством. Нравственным падением вначале части интеллигенции, а потом и агрессивной толпы народной, увлеченной разинско-пугачёвским разгулом, подпитанным неистребимым до времени бунтарским началом, привнесенным в нашу народную память иноязычным мифологическим поветрием, имеющим в основе своей германское происхождение (не забудем бесконечные попытки германских племен покорить славян, навязывание своей воли).
Кстати, и революционное движение идеологически обосновывалось немецкой материалистической философией, которую с восторгом приняла наша революционная интеллигенция. На славянскую  благодатную почву упал плевел 3-го интернационала, подменяя собой христианскую идею Третьего Рима. Русь явлена, чтобы преображать сей цивилизованный мир и этим блестяще воспользовались кукловоды мировых революций. Но почему же всё-таки сим кукловодам удалось соблазнить русский народ? Ответ не совсем, безусловно, прост. Можно было бы сослаться на дьявольские козни, и это отчасти верно. Но проблема намного глубже. Революция началась тогда, когда в православной среде стали побеждать не жизнеутверждающие начала христианства, но страх, который, как полагали, выше любви. Достаточно вспомнить Константина Леонтьева, искреннего христианина и монаха, но не верящего, что видимый мир можно преобразить. Христианство для него – это религия, указующая конец, конец жизни, (забывая, что конец и начало в славянском языке имеют однокоренное начало). И значит главное – это личное спасение. Даже проповедь Христова для него служит уничтожению жизни, и её он сравнивает с обездушенной среднеевропейской цивилизацией: «И христианская проповедь, и прогресс европейский совокупными усилиями стремятся убить эстетику жизни на земле, т.е. самую жизнь». Леонтьеву жаль разноцветья жизни, но ради спасения выход один – подчиняться. «Что же делать? – восклицает он и отвечает – Христианству мы должны помогать, даже и в ущерб любимой нами эстетике, из трансцендентного эгоизма, по страху загробного суда…»
«Какая ядовитая смесь от Ницше и от Кальвина сразу!» - восклицает отец Георгий Флоровский. И печально, что эта смесь несла в себе двусмысленный характер. Двусмысленность вела объективно к растроенности ума и души, к потери правильных ориентиров в поиске истинного света. Его путь есть путь возвращающегося интеллигента, сжавшего свою религиозную психологию, по слову О. Георгия, в рамки «трансцендентного эгоизма». Что «разумный», что «трансцендентный» эгоизм неизбежно вели к «научному» социализму. Объективно Леонтьев был ближе не к святым Отцам, а к Герцену, неистовому Виссариону и романтическому Аполлону Григорьеву. «Леонтьев был разочарованным романтиком больше, чем верующим. И так характерен его образ для тогдашней эпохи религиозного кризиса, религиозного разложения романтизма» (Г. Флоровский).
Для этого разложения характерен не столько поиск веры, жизнь во Христе, сколько церковный обряд, его эстетическая составляющая. Например, один из представителей романтического натурализма Аполлон  Григорьев писал, что «под православием разумел я просто известное стихийно-историческое начало, которому суждено ещё жить и дать новые формы жизни, искусства». А раз так, то: « Мне старый собор нужен, старые образа в окладах, с сумрачными ликами, следы истории нужны, нравы нужны, хоть, пожалуй, и жестокие, да типические».
Эта мысль Григорьева близка органической теории Шеллинга, весьма популярного в русских идеалистических кругах. Шеллинг олицетворялся с теорией мировой красоты. «Высшая значение формулы Шеллинга заключается в том, что всему: и народам, и лицам, возвращается их цельное самоответственное значение, что разбит кумир отвлечённого духа человечества и его развития» (Аполлон Григорьев). Отстаивая теорию несводимости форм против метафизического трансформизма, Григорьев считал, что «жизнь мира развёртывается в смене и совокупности «типических циклов», и каждый имеет свой лик, свою форму, свой образ. Каждая эпоха есть своего рода «организм», целое во времени, как каждый народ есть целое или организм в пространстве» (Г.Флоровский). «Каждый таковой организм, так или иначе сложившийся, так или иначе видоизменивший первоначальное предание в своих преданиях и верованиях, вносит свой органический принцип в мировую жизнь… Каждый таковой организм сам в себе замкнут, сам по себе необходим, сам по себе имеет полномочие жить по законам, ему свойственным, а не обязан служить переходною формою для другого… Единство же между этими организмами, единство не измененное, никакому развитию не подлежащее, от начала одинаковое, есть правда души человеческой» (Аполлон Григорьев). Данное суждение близко как Александру Герцену (см. его «Концы и начала»), так и Николаю Данилевскому, развивавшему идею о культурно-исторических типах, и, конечно же, Константину Леонтьеву, так и не изжившему романтический натурализм. Кстати, и Запад они боялись не столько за его антихристианскую направленность, сколько за мещанскую однообразность.
Поэтому соглашались законсервироваться в языческом многообразии, продлить его и заниматься сугубо личным спасением. Данный путь может и оправдан, но не есть христианский. Безусловно, необходимо помнить о смерти, но и не забывать о святости деятельной жизни во Христе, ибо, по слову Апостола, боящийся не совершенен в Любви.
К Любви призывал Достоевский и в этом суть его разногласий, например, с Леонтьевым. Любовь же не может не быть не деятельной. Отсюда такое внимательное отношение славянофилов и почвенников к социальным вопросам. Поэтому, например, не принималась культура Запада, потерявшая сердечность. Иван Ильин писал: «… Западноевропейская культура сооружена как бы из камня и льда… Человек человеку – прохожий. Или, как тонко подметил Чехов, - человек человеку не то запертый сундук, не то источник недоразумений… Человечество творит свою культуру неверным внутренним актом, из состава которого исключены: сердце, совесть и вера… Создаваемая культура есть больная культура». Ответом на данную ситуацию может быть только любовь и немыслимое без неё творчество. Когда-то Валериан Муравьёв хорошо сказал: «Творчество – наивысшее понятие. Выше идеи творчества нет ничего, и творчество всему предшествует и все включает… И жизнь человека, и всякое его действие могут быть сведены к творчеству». Так как славянский тип сознания, воспитанный на православии, всё-таки предрасположен более к творчеству, то именно на Русь и возлагались задачи преображения цивилизации. Русский человек от древности понимал смысл и назначение человека. Русская философия в 19-м веке, наконец-то, стала озвучивать то, что видели своим внутренним зрением лучшие представители народные, наши святые и блаженные. Николай Бердяев размышлял: «Первое, что необходимо усвоить каждому человеку, желающему творить культуру, это чувство своего предстояния, своей призванности и ответственности. Можно было бы сказать, что люди делятся на две большие категории – одни безответственно ищут в жизни лишь своего наслаждения (это люди «поглупее»!) или своей пользы (это люди «поумнее»!), другие же чувствуют себя предстоящими чему-то Высшему и Священному, так, даже не умея сказать, что это за Высшее и где обретается это Священное, они не сомневаются в самом своём предстоянии».
         К последней категории, видимо, и принадлежит в лучших своих представителях русский этнос. Однако 19-й век порождал разруху в головах, вследствие того, что в русское творчество ядовитой змеёй вползала так называемая «правда социализма». Склонное к преображению русское сознание отравлялось неосуществимыми фантазиями. Сакральное и образно-символическое восприятие мира подвергалось грандиозному обману, выраженному в идеологии социализма. У русской интеллигенции произошел сдвиг сознания, схожий с левым поворотом Чернышевского: влюблённость во Христа была перенесена на социализм, а Бога понимали как народную мудрость (достаточно вспомнить горьковскую «Жизнь Клима Самгина» и воспоминания Андрея Белого «На рубеже двух столетий»). Заменяя имя Божье народом, не просто льстили народному самосознанию, но изменяли религиозный вектор, направляя его в русло насильственного передела мира, естественно, создавая новое мифологическое сознание. Для этого было необходимо убить христианскую веру в народе при сохранении лапидарной формулы русской идеи, выраженной Бердяевым, что «все ответственны за всех». Господа революционные демократы великолепно поняли, как можно использовать русскую идею в своих безумных коммунистических проектах. Россия, призванная преображать цивилизацию, и будет это делать, но только её энергия направляется на дело третьего интернационала. Была использована «всемирная отзывчивость», по Достоевскому, русского народа. Как и израильский народ, русский народ, безусловно, верил и верит в свою избранность, которую и использовали кукловоды Великого Мастера.
Россия была готова на встречу с остальным миром, дабы предложить новую спасительную идею цивилизации. Ещё в 1861 году Достоевский писал: «Мы знаем, что не оградимся уже теперь китайскими стенами от человечества. Мы предугадываем, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях». Но эту благородную идею сумели подменить. Произошло это вследствие того, что русское самосознание второй половины 19-го века было поражено (как, впрочем, и в 20-е и 30-е годы того же века), по словам Флоровского, беспокойством. Это беспокойство создало нигилизм, из которого родиться будущая революция, и оно же заставляло оглянуться назад, давая спасительный шанс. В этой обстановке произошло становление оригинального русского философа Владимира Соловьёва, творчество которого оказало глубокое влияние на мыслящую русскую интеллигенцию и во многом способствовало её возвращению в лоно Церкви Христовой. Соловьёв обладал апокалиптическим оптимизмом, верой в прогресс и поэтому к нему будет прислушиваться заболевшая социалистической идеологией русская образованная молодёжь. Интересно суждение о Соловьёве Л.М. Лопатина: «У него была непоколебимая вера в близкое завершение исторического процесса. В этом он сходился со своими современниками: вера в историю, в прогресс, в скорое и окончательное торжество над жизнью всех культурных идеалов и водворение среди людей земного рая, представляла своего рода религию русских интеллигентных слоев второй половины прошлого века. В годы юности, в эпоху увлечения материализмом, эта вера у Соловьёва не имела ничего мистического: он просто был последовательным и убеждённым социалистом. Но потом, с общей переменой миросозерцания, она приобретает всё более мистический характер и сливается с преобразованною верою во второе пришествие».
В Соловьёве, это надо признать, произошло возвращение русской интеллигенции к Божественной идее, способность признать идеальное первичным, а материальное, если не вторичным, то уж, по крайней мере, не основной движущей силой. Он заставил задуматься о душе русскую интеллигенцию с её извечным правдоискательством, ставя нравственные вопросительные знаки. И не поучать «невежественного» русского мужика, но учиться совместному со-бытию. Ещё в юности в одном из писем Соловьёв отмечал: «Скоро покажет мужик свою настоящую силу к большому конфузу тех, кто не видит в нем ничего, кроме пьянства и грубого суеверия. Приближаются славные и тяжёлые времена и хорошо тому, кто может ждать их с надеждой, а не со страхом». С позиций Духа философ заговорил о социальной правде. Флоровский писал: «Весь творческий путь Соловьёва может быть понят и объяснен именно из этого искания социальной правды».
Но эта социальная правда немыслима для философа вне религии: «Социализм своим требованием общественной правды и невозможностью осуществить её на конечных природных основаниях логически приводит к признанию необходимости безусловного начала в жизни, т.е. к признанию религии». Кроме того Соловьев считал, что социалистическая теория, например, того же Фурье, «провозгласила восстановление прав материи». По Соловьеву это никоим образом не противоречит христианской истине.
 «Христианство признает безусловное и вечное значение за человеком не как за духовным существом только, но и как за существом материальным, - христианство утверждает воскресение и вечную жизнь тел… Христианство обещает не только новое небо, но и новую землю». И задача человека творить вместе с Богом эту новую землю, заниматься не пустопорожними баснями, но деланием. Соловьёв убежден: старая философия должна уйти, « …философия в смысле отвлеченного, исключительного теоретического познания окончила своё развитие и перешла безвозвратно в мир прошлого». «Именно теперь, в ХIХ веке, наступила пора для философии выйти из теоретической отвлеченности, школьной замкнутости, и заявить свои верховные права в деле жизни…»
Теоретическое познание Соловьеву представляется недостаточным. Но и окружаюшая действительность весьма далека от Истины. Значит, необходимо приблизить действительность к Божественной Правде. «Конечно, истина вечно есть в Боге, но поскольку в нас нет Бога, мы и живем не в истине: не только наше познание ложно, ложно само наше бытие, сама наша действительность. Итак, для истинной организации знания необходима организация действительности. А это уже есть задача не познания, как мысли воспринимающей, а мысли созидающей или творчества…»
Истинная философия, по В. Соловьеву, в действии, ее оправдание в ее исторических делах, - «она освобождала человеческую личность от насилия внешности и давала ей внутреннее содержание». Заниматься фмлософией, - значит, становиться на путь праведности. Соловьев всей своей жизнью доказывал, как нужно идти к Правде, став для своих современников едва ли не пророком. Его лекции собирали народные толпы. «В шестидесятых годах такую толпу могла бы собрать только лекция по физиологии, а в семидесятых — по политической экономии, а вот в начале восьмидесятых почти вся университетская молодежь спешит послушать лекцию о христианстве» (отзыв современника).
Соловьев чутко угадывал стремление общественности к Высшей Правде. Ведь и стремление к социальной правде представлялось философу попыткой воплотить правду Христову.  «Нельзя же отрицать того факта, что социальный прогресс последних веков совершался в духе человеколюбия и справедливости, т. е. в духе Христове…» «Если Дух Христов может действовать через неверующего священнослужителя в церковном таинстве, почему же он не может действовать в истории через неверующего деятеля…»
Но этот поиск Истины необходимо было ввести в русло церковной жизни, где происходило соприкосновение человека и Богочеловека во вселенском масштабе.  «Истинное христианство не может быть только домашним, как и только храмовым, — оно должно быть вселенским, оно должно распространиться на все человечество и на все дела человеческие…»
Церковь, по Соловьеву, призвана воплотить в действительнось идеал Правды Богочеловека. «Сущность истинного христианства есть перерождение человечества и мира в духе Христовом, превращение мирского царства в Царство Божие, которое не от мира сего». В этом вера Соловьева, стержень всей его системы…
Начал свою деятельность философ с критики. Молодежи того времени было свойственно более критиковать, чем утверждать. В обществе молодой человек видел разобщенность и господство абстрактных начал. Но в отличие от своих сверстников он не впал в вульгарный материализм, но стал искать общественный идеал во Христе.
«Когда же христианство станет действительным убеждением, т. е. таким, по которому люди будут жить, осуществлять его в действительности, — тогда, очевидно, все изменится…»
   В. Соловьев считал, что главная причина неверия в новое время было «именно его мнимое противоречие с разумом». В то же время никакого противоречия на самом деле у христианской правды с разумом нет, потому что высший Разум – Христос не может противоречить сам с собой.
Но религиозный синтез еще не стал сущностью мироздания, а только задан ему,  «есть не данное сознания, а задача для ума, для исполнения которой сознание представляет только разрозненные и отчасти загадочные данные». «В этом искомом и заданном синтезе «элемент мистический» есть только одно из слагаемых. В одностороннем развитии теологический принцип оборачивается отвлеченным догматизмом. То верно, подчеркивает Соловьев, что философия и наука, взятые и развиваемые о себе, неизменно приводят к скептическому исходу, и к объективности можно вернуться оттуда только через «мистический» опыт. Однако, следует ли из этого, что философию и науку можно, или нужно, попросту оставить вне синтеза, и восстановить систему Аквината или восточную патристику? Соловьев отвечает решительным «нет». Здесь он и ставит вопрос: почему же ум человеческий так неудержимо в истории «отделяется от истины религиозного знания», даже под риском низвергнуться в пустоту и ничтожество бесплодного скептицизма. Объявить все новейшее развитие только «произвольным заблуждением», только «неким новым грехопадением»,— это было бы слишком легким ответом. Нет, в самой традиционной теологии есть повод и основание для этого отпадения или отступления разума, — отступления временного, уверен Соловьев. Традиционная теология не включает эмпирического знания природы и не дает разуму творческого простора. «Если истина не может определяться как только мысль разума, если она не может определяться как только факт опыта, то она точно так же не может определяться, как только догмат веры. Истина по понятию своему должна быть и тем, и другим, и третьим». Задача синтеза именно в том, чтобы «ввести религиозную истину в форму свободно-разумного мышления и реализовать ее в данных опытной науки, поставить теологию во внутреннюю связь с философией и наукой, и таким образом организовать всю область истинного знания в полную систему свободной и научной теософии…» (Г. Флоровский).
Соловьев убежден, что истина будет явлена в таком виде, что останется либо принять Ее, либо отвергнуть. Но пока Она еще не столь очевидна.  «Пока еще христианское учение не достигло подобной ясности, и предстоит установить христианскую философию, без чего проповедывание Евангелия не может быть осуществлено» (из письма к Е.Тавернье, 1896).
Это был возврат к вере, но при этом, Соловьев требовал не слепого поклонения, но осознанного приятия Истины.
Надо признать, что путь самого Соловьева к Православию был извилист и непрост. С юношества чувствовалось сильное увлечение Шопенгауэром. Историческое христианство маячило вдали его философского исследования. Но увлечение Шопенгаузром прошло довольно быстро. Русская молодежь описываемой эпохи жадно изучало Шеллинга и Гегеля, которые объявляли действительность разумной. И вот эту существующую действительность Соловьев признавал логической необходимостью.
Из этого вытекает задача метафизики.  «Эта задача, очевидно, сводится к выведению условного из безусловного, к выведению того, что само по себе не должно быть, из безусловно должного, к выведению случайной реальности из абсолютной идеи, природного мира явлений из мира Божественной сущности…»
 Чрез выведение условное обязательно станет безусловным. Всякое явление в мире должно быть научно обосновано, потому что случайного в мироздании не бывает. Исходя из этого, философ учил о предопределении. Отсюда странное непонимание существующего зла. Вообще, ранние философские воззрения Соловьева часто называют «розовым христианством» или «христианством без антихриста», по выражению А.С. Волжского. Мир он воспринимал как «органическое целое», мировой же процесс – развитие, эволюция, которые философ понимал, соглашаясь с теорией Дарвина.
Зло воспринималось как разлад и дезорганизация мироздания. Чтобы победить здло, надо было всего лишь организовать процесс развития. «На темной основе разлада и хаоса невидимая сила выводит светлые нити всеобщей жизни и слаживает разрозненные черты вселенной в стройные образы…» Зло и коренится в беспорядке и хаосе, которые неустойчивы. «Разрозненное, бессмысленное бытие существ есть только их ложное положение, призрачное и преходящее…»
          Источник зла Соловьев чутко угадывал в эгоизме, которому свойственно противопоставлять себе  подобным, стремиться разъединиться -  «это противопоставление себя всем другим и практическое отрицание этих других». Но стремление разъединиться противоречит нашему неизбежному тяготению к Единству. Значит смысл всегда будет господствовать над бессмыслицей. Сам же процесс разлада необходим, потому что служит раскрытию замысла.  «Зачем в мировой жизни эти труды и усилия? Зачем природа должна испытывать муки рождения, и зачем прежде, чем породить совершенный и вечный организм, она производит столько безобразных, чудовищных порождений, невыдерживающих жизненной борьбы и бесследно погибающих? Зачем все эти выкидыши и недоноски природы? Зачем Бог оставляет природу так медленно достигать своей цели и такими дурными средствами?…»
         Все происходит во имя важнейшего слова – свободы! Без  нее немыслимы ни Бог, ни человек, ни природа.
         «Для самоотрицания необходимо предварительное самоутверждение: для того, чтобы отказаться от своей исключительной воли, необходимо сначала иметь ее; для того, чтобы частные начала и силы свободно воссоединились с безусловным началом, они должны прежде отделиться от него, должны стоять на своем, стремиться к исключительному господству и безусловному значению, ибо только реальный опыт, изведанная коренная несостоятельность этого самоутверждения может привести к вольному отречению от него и к сознательному и свободному требованию воссоединения с безусловным началом…»
         Зло есть выкуп свободы. Падение мировой души есть путь к ее свободному восстановлению, образно говоря, лестница нисхождения и восхождения. «И цель достигнута заране, победа предваряет бой…»
         «Лежащий во зле мир» представляет для Соловьева  «только другое, недолжное, взаимоотношение тех же самых элементов, которые образуют и бытие мира божественного», только «перестановка известных существенных элементов, пребывающих субстанциально в мире божественном…» Существующее отлично от должного «только по положению…»
          Стремление Соловьева к Истине вызывало уважение у его современников, но еще более привлекало то, что поиск Христа у него происходил не в церковной ограде, а в русле философской традиции, в частности, традиций немецкой классической философии и мистической теософии. Ранний Соловьев испытывал глубокое влияние Якова Беме и интуитивного восприятия мира Шеллинга. Его поиск Истины часто проходил мимо мистического опыта Св. Отцев. В этом была его трагедия и горький соблазн, который он, безусловно, пытался преодолеть.
         «Очень характерно, что раскрывая в «Чтениях о Богочеловечестве» свое учение о Троичности, Соловьев оговаривает, что не учитывает тех частностей, которые встречаются у отдельных мыслителей, у Филона или Плотина, у Оригена или Григория Богослова, — в существенном и основном учение у них одно. «В самом деле, оригинальность христианства не в общих взглядах, а в положительных фактах, не в умозрительном содержании его идеи, а в ее личном воплощении». Соловьев точно возвращается вспять к тому месту, с которого апологетам II-го века Сократ и Гераклит представлялись «своими», казались «христианами до Христа» (Соловьев именно этими словами определяет роль Филона и Плотина). «Положительные факты», к тому же, Соловьев сразу же осложняет спекулятивным толкованием. Богочеловечество в «вечном мире» осуществлено от начала, и Воплощение есть только некое проявление этого вечного единства в мире вещественности и бывания. Воплощение Слова, в таком толковании, есть только нисхождение вечного Христа в поток явлений» (Г. Флоровский).
            «В сфере вечного, божественного бытия, - писал Вл. Соловьев, -  Христос есть вечный духовный центр вселенского организма. Но так как этот организм, или вселенское человечество, ниспадая в поток явлений, подвергается закону внешнего бытия и должно трудом и страданиями во времени восстанавливать то, что оставлено им в вечности, т. е. свое внутреннее единство с Богом и природой, — то и Христос, как деятельное начало этого единства, для его реального восстановления должен был низойти в тот же поток явлений, должен был подвергнуться тому же закону внешнего бытия и из центра вечности сделаться центром истории, явившись в определенный момент, — в полноту времен…»
        Но важно было то, что в эпоху всеобщего отпадения от веры появился человек, способный противостать общему неверию и равнодушию.
       «Первой значительной работой Соловьева была магистер¬ская диссертация «Кризис западной философии (против позитивистов)», которую он защищал в 1874 г. Во вступи¬тельном слове перед защитой диссертации Соловьев заявил, что неверие в Бога опустошает душу человека и доводит его до самоубийства. Несомненно, что все это пережил сам Соловьев. После преодоления религиозного кризиса Соловьев писал, что рациональная философия — темнота, «смерть при жизни», но что «темнота» обусловливает начало понимания жизни, ибо, сознавая свое «ничтожество», человек приходит к мысли — «Бог есть все». Человек получает ответ на свои вопросы лишь в христианском учении, твердыня которого существующий Бог, а не абстрактные заключения разума» (Н. Лосский).
            Принято считать Соловьева философом Вечной женственности. Во время путешествия в Египет с ним произошло странное событие. В стихо¬творении «Три свидания» он рассказывает о случившемся, после проведенной ночи в пустыне, на рассвете:
        Что есть, что было, что грядет вовеки — Все обнял тут один недвижный взор... Синеют подо мной моря и реки, И дальний лес, и выси снежных гор.
Все видел я, и все одно лишь было, — Один лишь образ женской красоты... Безмерное в его размер входило, — Передо мной, во мне — одна лишь ты.
Вечная женственность призывала поэта и философа к всепрощению, так свойственному христианству. Это деятельное всепрощение он искал в лоне Русской Православной Церкви. Однако иерархия Церкви, по его убеждению, забыла о своем призвании, «чтобы проводить и осуществлять в обществе человеческом новую духовную жизнь, открывшуюся в христианстве». Поэтому Цековь необходимо освободить от ее синодального правления, предоставив большую свободу. . «Собор Русской Церкви должен торжественно исповедать, что истина Христа и Церковь Его не нуждаются в принудительном единстве форм и насильственной охране, и что евангельская заповедь любви и милосердия прежде всего обязательна для церковной власти». В особенности же Церковь должна вновь привлечь и притянуть к себе «лучших людей» из образованного общества, «отдаленных от истины христианской тем образом мертвенности и распадения, который эта истина приняла в нынешней учащей Церкви…»
Церковное всепрощение должно было охватить всех членов Церкви, вплоть до русского царя, на которого философ уповал, как на выразителя мессианской идеи, способного создать теократическое царство Правды во Вселенной.
Однако в марте 1881 года Соловьев переживает шок и духовный кризис. Он был потрясен бесчеловечным убийством Царя-Освободителя, но еще более его поразило казнь народовольцев. Он требовал от Царства прощения. «Чтобы молитва не была языческим пустословием, необходима полная вера в силу Духа Божия, совершенная преданность всеблагой воле Божией, решительное отречение от всех внешних, вещественных, недостойных дела Божия средств и орудий». Если царь христианин, то он должен простить. «Веруя, что только духовная сила Христовой истины может победить силу зла и разрушения, проявляемую ныне в таких небывалых размерах, — веруя также, что русский народ в целости своей живет и движется духом Христовым, — веруя, наконец, что царь России есть представитель и выразитель народного духа, носитель всех лучших сил народа, — я решился с публичной кафедры исповедать эту свою веру! Я сказал в конце речи, что настоящее тягостное время дает русскому Царю небывалую прежде возможность заявить силу христианского начала всепрощения и тем совершить величайший нравственный подвиг, который поднимет его власть на недосягаемую высоту и на незыблемом основании утвердит Его державу. Милуя врагов своей власти вопреки всем естественным чувствам человеческого сердца, всем расчетам и соображениям земной мудрости, Царь станет на высоту сверхчеловеческую, и самым делом покажет божественное значение Царской власти, — покажет, что в Нем живет высшая духовная сила всего русского народа, потому что во всем этом народе не найдется ни одного человека, который мог бы совершить больше этого подвига» (из письма на имя Государя).
«Сказанное Со¬ловьевым поставило его в неудобное положение по отноше¬нию к официальным сферам. Он счел необходимым подать в отставку и оставить службу в Ученом комитете при минис¬терстве народного просвещения. Министр, принимая его от¬ставку, заявил: «Я этого не требовал»» (Н. Лосский)
Император Александр III утвердил решение суда о смертной казни. Сегодня многие говорят, что если бы царь проявил милосердие, то, возможно, не произошло бы трагических потрясений впоследствии. Думаю, это безосновательное утверждение. Казнь, безусловно, есть противоестественное существу человеческому явление. Но вспомним, что казни были преданы те, кто и не думал просить прощения, кто считал зазорным обращаться к Государю за милостью. Не могу не вспомнить знаменитый эпизод с Александром Ульяновым, который, находясь в крепости, не только не раскаился, но еще боле ожесточился, еще более утвердил себя в правде терроризма. Освободить такого человека – не означало ли дать возможность свободно убивать людей во имя революционной правды. С точки зрения самосохранения государственного организма действия Царя были абсолютно верными. И, может быть, только такая твердость и помогла продлить бытие Российской империи на тридцать шесть лет.
С точки же зрения высшей Правды, Соловьев, возможно, был прав. В Русском Царстве он видел воплощение Правды, и совершение действий, противоречащих Высшей правде, представлялось ему отступлением от Христа, Который призван объединить Вселенную под властью Русского Царя и Соборной Апостольской Церкви, неотъмлемой частью которой философ считал и католическую церковь. После Константина Великого и Карла Великого – это будет третья империя.  «После этих двух предварительных воплощений она ждет третьего и последнеговоплощения своего…» Это из предисловия к «La Russie et 1'Eglise universelle…»
          И там же о славянском царстве… «Ваше слово, о народы слова, это — вселенская теократия, истинная солидарность всех наций и всех классов, — христианство, осуществленное в общественной жизни, — политика, ставшая христианской; это — свобода для всех угнетенных, покровительство для всех слабых; это — социальная справедливость и добрый христианский мир…»
Это можно назвать христианско-социалистическим царством, в котором одна из основных ролей отводилась пророку, говорящему Истину царю и первосвященнику. Наверно, в роли пророка философ видел себя. Собственно, именно это он и пытался делать, когда призывал Царя не казнить убийц его отца.
Призыв к Вселенскому Царству неизбежно вел к общению с католическим миром.
«В 80-х годах Соловьев особенно интересовался пробле¬мой воссоединения церквей. По приглашению епископа Штроссмейера, выдающегося прелата римско-католической церкви, он посетил Загреб в Хорватии и там опубликовал свою книгу «История и будущность теократии». В 1889 г. Соловьев снова посетил Штроссмейера и опубликовал в Па¬риже книгу «La Russie et l'Eglise Universelle» («Россия и Вселенская Церковь»). В этой книге Соловьев с похвалой отзывается о римско-католической церкви и указывает, что именно она сумела создать всемирную надгосударственную организацию. Католики полагали, что Соловьев отошел от православия и примкнул к римско-католической церкви. В действительности Соловьев никогда не порывал с православием. Он был убежден, что западная и восточная церкви тесно связаны нерушимыми мистическими узами, несмотря на внешний разрыв. Было время, когда Соловьев рассмат¬ривал католическую церковь как носительницу традиций ан¬тихриста. По словам князя Евгения Трубецкого, отношение Соловьева к римско-католической церкви, изменил пророчес¬кий сон, который последний видел за год до коронации Алек¬сандра III. Соловьеву снилось, будто он едет в карете по Москве; ясно запомнились названия улиц и дом, перед кото¬рым остановился экипаж. В вестибюле Соловьев встретил католического прелата и, не задумываясь, попросил благо¬словения. Последний, казалось, не решался, ибо не знал, можно ли благословить схизматика. Указание Соловьева на чисто внешнее разделение церквей и сохранение мистического единства устранило нерешительность прелата: благословение было дано» (Н. Лосский.).
Однако новое отношение к католицизму было задолго до пророческого сна, который, кстати, осуществился. В письме к отцу Мартынову от 18/30 июля 1887 г. Соловьев писал, что сочинение Самарина «Иезуиты и их отношение к России», прочитанное им восемь лет назад, «значительно содействовало образованию моих симпатий к католической Церкви. Грубые логические промахи и явная недобросовестность со стороны такого, вообще говоря, порядочного и умного человека, как Ю. Самарин, заставили меня задуматься серьезно над нашим отношением к католичеству».
Однако, слава Богу, Соловьев никогда не принадлежал католической церкви. В письме к архимандриту Антонию, будущему Петербургскому митрополиту, он писал: «... для соединения церквей не только не требуется, но даже была бы зловредной всякая внешняя уния и всякое частное обращение. На попытки обращения, направленные против меня лично, я отвечал прежде всего тем, что (в не¬обычайное для сего время) исповедался и причастился в православной сербской церкви в Загребе, у настоятеля ее о. иеромонаха Амвросия. Вообще я вернулся в Россию, если можно так сказать, более православным, нежели, как из нее уехал».
Правда, часто любят вспоминать, что Соловьев причащался у католического священника Николая Толстого. Перед причастием он исповедовал решение Трентского собора о том, что восточная церковь является истинно православной и католической церковью. Но это причащение во многом произошло из-за нежелания духовника философа О. Варнавы причащать Соловьева, упрекавшего его к склонности к западничеству. Известно, что таинство причастия Владимир Сергеевич считал фундаментальным для православного христианина. Кстати, свое последнее причастие Соловьев совершил в лоне Православной Церкви.
Конечно, Владимир Соловьев - исключительная личность в русской философии. Друг Соловьева Евгений Трубецкой пишет: «Он был до такой степени  близорук, что не видел того, что все видели. Прищурившись из-под густых бровей, он с трудом разгля¬дывал близлежащие предметы. Зато, когда взор его устрем¬лялся вдаль, он, казалось, проникал за доступную внешним чувствам поверхность вещей и видел что-то запредель¬ное, что для всех оставалось скрытым. Его глаза светились какими-то внутренними лучами и глядели прямо в душу».
«... не будучи аскетом, он имел вид изможденный и пред¬ставлял собой какие-то живые мощи. Густые локоны, спус¬кавшиеся до плеч, делали его похожим на икону. Харак¬терно, что его часто принимали за духовное лицо: его встре¬чали возгласом: «Как, вы здесь, батюшка!» Маленькие дети, хватая его за полы шубы, восклицали: «Боженька, боженька!» С этой наружностью аскета резко контрасти¬ровал его звучный, громкий голос: он поражал своей неиз¬вестно откуда шедшей, мистической силой и глубиной».
Штроссмейер говорил о Соловьеве: «Soloviev anima Can¬dida, pia ас vere sancta est» («Поистине, Соловьев — это чис¬тая, благочестивая и святая душа»). «Своим духовным обликом, - писал Евгений Трубецкой, -  он напоминал тот созданный бродячей Русью тип странника, который ищет вышняго Иерусалима, а потому проводит жизнь в хождении по всему необъятному простору земли, чтит и посещает все святыни, но не останавливается надолго ни в какой здешней обите¬ли».
Соловьев был  интересен  представителям  всех сословий  России, и ему они были также любопытны. «Пиры с ним, — рассказы¬вает Трубецкой, — были воистину Платоновыми пирами: он испытывал подъем духа, который передавался другим. Кто из его друзей не помнит этих вдохновенных бесед, этого моря чарующего и заразительного веселья!» Соловьев лю¬бил дружеские беседы за рюмкой вина. «Вино, — часто гово¬рил он Трубецкому, — прекрасный реактив. В нем обнару¬живается весь человек: кто скот, тот в вине станет совершен¬ной скотиной, а кто человек, тот станет выше человека».
Часто посещали философа различные видения, которые он считал галлюцинациями, но с определенным подтекстом. Трубецкой рассказывает следующую историю: «Однажды рано утром, тотчас после его пробуждения, ему явился восточный человек в чалме. Он произнес необычайный вздор по поводу только что напи¬санной Соловьевым статьи о Японии («ехал по дороге, про буддизм читал, вот тебе буддизм») и ткнул его в живот необычайно длинным зонтиком. Видение исчезло, а Соловьев ощутил сильную боль в печени, которая потом продолжалась три дня... Такие болевые ощущения и другие болезненные явления у него бывали почти всегда после видений. По это¬му поводу я как-то сказал ему: «Твои видения — просто-на¬просто галлюцинация твоих болезней». Он тотчас согласился со мной. Но это согласие нельзя истолковывать в том смыс¬ле, что Соловьев отрицал реальность этих видений. В его устах слова эти означали, что болезнь делает наше вообра¬жение восприимчивым к таким воздействиям духовного ми¬ра, к которым здоровые люди остаются совершенно нечувствительными. Поэтому он в подобных случаях не отрицал не¬обходимости лечения. Он признавал в галлюцинациях явления субъективного и притом больного воображения. Но это не мешало ему верить в объективную причину галлю¬цинаций, которая в нас воображается, воплощается через посредство субъективного воображения во внешней действительности».
Сергей Соловьев рассказывал, что после того, как Владимир Сергеевич понял, что соединение церквей невозможно в ближашее время, то его стали посещать видения демонической силы. София, так часто посещавшая философа в юности, уступила место прелести.
Соловьев остро чувствовал всякое проявление зла. Профессор В. Карташев рассказывает следующую ис¬торию, услышанную им в 1910 г. в доме баронессы В. И. Уек-скюлль от профессора военно-медицинской академии генера¬ла Вельяминова: «Несмотря на свои шестьдесят лет, на свою принадлежность к позитивистам, даже материалистам, Вель¬яминов был в дружеских отношениях с С. Соловьевым. В своей старости этот образованный скептик был, очевидно, обес¬покоен тайнами мира духов. Он заинтересовался мною как религиозным философом и как-то рассказал мне следующую историю: «Однажды летом мы собрались на подмосковной даче Варвары Ивановны. Среди гостей был «вечный стран¬ник» — Владимир Соловьев. В этот день он находился в состоянии особой экзальтации и рассказал нам много инте¬ресного о дьяволе. Наступала ночь. После затянувшегося полдника мы остались втроем на веранде, на деревянном полу которой виднелось много щелей. С мрачным видом Соловьев сидел в кресле, а я, продолжая начатый разговор, прогуливался по веранде. Соловьев говорил о дьяволе все более конкретнее и определеннее, и его настроение переда¬валось нам. Внезапно из щели в полу, примерно в центре веранды, с легким шумом поднялся почти до потолка столб довольно густого дыма или пара. «Вот он! Вот он!» — закри¬чал В. С., протянув руку в направлении происходившего. Затем, ничего не говоря, Соловьев поднялся с кресла. Он был мрачен и имел такой усталый вид, будто перенес тяжелое испытание. Мы были в замешательстве. Дым быстро и бесследно исчез. Придя в себя, мы начали искать объяснение случившемуся. Перед этим я курил и, возможно, обронил горевшую спичку, которая упала под пол. Ну, и что же?
Откуда такой взрыв? Почему нет запаха горелого? Слуги с собакой спустились вниз и обыскали место под верандой, но ничего не нашли. Нам оставалось только замолчать и оста¬вить эту загадку неразрешенной до конца жизни». После некоторого молчания этот высокомерный скептик сказал: «Я не нахожу объяснения случившемуся даже теперь и могу лишь констатировать факт».
Скептику трудно понять, что Соловьев был глашатай Правды, а не иллюзий, выдуманных фантазией малообразованных субтильных материалистов. Его Истина — это «то, что есть (сущее). Но есть — всё. Итак, истина есть всё. Но если истина есть всё, тогда то, что не есть всё, т. е. каждый частный предмет, каждое частное существо и явление в своей отдельности ото всего, — не есть истина, потому что оно и не есть в своей отдельности от всего: оно есть со всем и во всем. Итак, всё есть истина в своем единстве или как единое». Таким образом, «полное определение истины выражается в трех предметах: сущее, единое, всё».
Познать Истину, значит, вступить в область Непостижимого. Но способен ли человек познать Непознаваемого? В его ли это силах? В вопросе, в принципе, начало ответа. Абсолютное, пишет Соловьев, как «всеединство не может быть всецело внешним по отношению к познающему субъекту: между ними должна быть внутренняя связь, посредством которой субъект может познать абсолютное и внутренне соединиться со всем, что существует в абсолютном и действительно познать это все. Только в связи с тем, что истинно существует как безусловно реальное и безусловно всеобщее, факты нашего опыта приобретают действительную реальность, а понятия нашего мышления — действительную положительную всеобщность. Взятые абстрактно оба эти фактора нашего знания сами по себе совершенно индифферентны к истине. Они имеют смысл и значение только на основе третьего фактора — религиозного принципа».
Важнейший принцип познания, таким образом, вера в Бога. В последней четверти ХIХ века утверждения великого философа явились бомбой, разрывавшей действительность позитивистов.
«Таким образом, истинное знание является результатом эмпирического, рационального и мистического познания в их взаимосвязи. Рациональная форма знания не теряет свой смысл, а лишь дополняется привнесением жизненного нача¬ла. Философия, основанная на этих началах, стремится сое¬динить полноту содержания духовных созерцаний Востока «с логическим совершенством западной формы». В ее задачи входит осуществление универсального синтеза науки, философии и религии. Объективное значение знания, его логическая необходимость и связь возможны только в том случае, если абсолютное начало — Бог — как всеединст¬во придаст миру характер завершенной органической систе¬мы. Та же самая внутренняя связь, существующая между Богом и миром, имеет место во всех других положительных проявлениях существования. Цельное познание реальности в целом неизбежно приводит не только к религиозному, но и к христианскому мировоззрению, которое зиждется на учении о богочеловечестве, т. е. Божестве и человеке, воплощенных во Христе. История такого воплощения «естественно за¬вершается личным соединением живого Бога со всем су¬ществом человека — с разумной душой и материальным телом» (Н. Лосский).
Но Соловьев понимает, что Абсолют выше всякого бытия и всякой силы. Оно – ничто. В этом смысле философ близок к апофатическому Богословию Св. Дионисия Ареопагита. «Итак, абсолютное есть ничто и всё: ничто, поскольку оно не есть что-нибудь, и всё, поскольку оно не может быть лишено чего-нибудь». Всякое существование, будучи относительным и, следовательно, множественным, является по отношению к абсолютному его другим. Если бы абсолютное оставалось только самим собой и ис¬ключало свое «другое», то это другое было бы границей или отрицанием абсолютного и, следовательно, абсолютное было бы «ограниченным, исключительным и несвободным», т. е. оно уже не было бы абсолютным. Следовательно, абсолютное первоначало «есть единство себя и своего отрицания». Следовательно Абсолют есть любовь, отрицающая существо и утверждающее другое.
Какую роль в своей философской системе Соловьев отводил человеческой личности? Ей, считал он, принадлежит «отрицательная безусловность». «Она не хочет и не может удовлетвориться никаким условным ограниченным содержанием». Однако достичь полноты бытия сам человек не способен. Это возможно, если человеческие существа будут проникнуты взаимной любовью друг к другу и к Богу (становится понятным такое внимательное отношения Соловьева к общественному идеалу). Достигая Полноты Бытия, человек преодолевает многообразие мира, который постепенно становится цельным. Таким образом, мир, по мысли философа, есть абсолютное становящееся, в то время как Бог есть абсолютное сущее.
Достичь Бога можно, отрицая эгоистическое начало, толкающее человека не к взаимной любви, а взаимному истреблению.. В любви же мы обретаем Того, Кто есть Любовь. Отвергающие любовь, попадают под власть грубой материи. Что собой представляет эта материя? В ней философ видел силы отталкивания и притяжения.
«Твердость и протяженность, образующие вещество, су¬ществуют, как мы видим, лишь во взаимном действии атомов, сами же атомы, согласно этому, должны быть определены как реальные причины такого действия; но реальная причина действия есть то, что мы называем силою». «Не сила есть принадлежность (accidens) вещества, как это должен предполагать механический материализм, а, напротив, ве¬щество есть лишь результат сил, или, говоря точнее, общий предел их взаимодействия». Атомы «суть невещественные ди¬намические единицы, в себе существующие и из себя дейст¬вующие живые силы или монады».
Задачу человека Соловьев видел в преодолении зла и несовершенства. Но преодоление возможно только тогда, когда человек будет способен на самопожертвование. Взаимная жертвенность есть высшее проявление любви и, значит, приближает человека к триипостасному Богу.
«Христианское учение зиждется на откровении и говорит о Боге как о личности, как о трех ипостасях. Пытаясь истолковать данные откровения, Соловьев указывал, что они доступны нашему пониманию в связи с философским представлением о Боге как о положительном ничто. Бог как абсолютное есть нечто сверхчеловеческое, а именно поэтому ему открыта область личного бытия, хотя эта область его не ограничивает. Вступая в нее, Бог как положительное ничто все еще свободен от существования, хотя в то же время и существует в трех лицах, образующих совершенное единство. Каждая сторона этого единства есть абсолютная ценность в себе и для вселенной.
       В толковании трех ипостасей Соловьев исходит из идеи самопроявления абсолюта, которая необходимо включает в себя три следующих элемента: 1) проявляющееся в себе или о себе, в котором проявление заключается в скрытом или потенциальном состоянии; 2) проявление как таковое, то есть утверждение себя в другом или на другом, обнаружение, оп¬ределение или выражение проявляемого, его Слово или Логос; 3) возвращение проявляющегося в себя или самона¬хождение проявляющегося в проявлении». Первым из этих принципов является дух как субъект воли и носитель блага, а поэтому также и субъект истины и чувства красоты; вторым — разум (Логос) как субъект и носитель истины, «а вследствие этого также субъект воли блага и чувства красоты»; третьим — душа  «как субъект чувства и носительница красоты, а вследствие этого лишь или поскольку подлежащее также воле блага и представлению истины». Таким образом, три абсолютные ценности — благо, истина и красота — соответствуют трем ипостасям Св. Троицы» (Н. Лосский «История русской философии»).
Три лица – носители различной формы любви  если под этим словом понимать «всякое внутреннее единство, всякое изнутри идущее соединение многих». Таким образом, «благо есть единство всего или всех, т. е. любовь как желаемое («единство существенное»)». «Истина есть та же любовь, т. е. единство всего, но уже как объективно представляемое: это есть единство идеальное». «Наконец, красота есть та же любовь (т. е. единство всех), но как проявленная или ощутимая: это есть единство реальное».
Каждое Лицо обладает правом самоутверждения, но на деле происходит взаимноая жертва, отказ от самоутверждения во имя блага, истины и красоты в их первичной форме. «Первое благо есть нравственная гармония трех первых субъектов, или их соединение в одной воле; первая истина есть умственная их гармония, или их соединение в одном представлении, наконец, первая красота есть чувственная или эстетическая гармония этих субъектов — их соединение в одном чувстве». Итак «абсолют осуществляет благо через истину в красоте».
«Св. Троица есть достигнутый идеал консубстанциальности на основе совершенной любви» (Н. Лосский). Бог проявляет любовь в таинстве Св. Троицы. Эта любовь нисходит к множественному миру, который должен стремиться идти навстречу Божеству, к Единству, к живому универсальному бытию. «Эта-то целость всего, пребывающая сама по себе в неизменном покое вечности, открывается и проявляется во всесоединяющем смысле мира, так что этот смысл есть прямое выражение или Слово (Логос) Божества — явный и действующий Бог». Соловьев убежден, что стремление к Единству свойственно даже тем, кто отпал от Благости Божьей. «Это общее для всех стремление выходит из пределов каждой отдельной личности и, как универсальная жизнь все¬го, что существует, может быть названо мировой душой. Таким образом, даже в состоянии отделения от Бога мир множественности есть единый организм. Этот организм не отличается совершенством. Вначале его части удерживаются вместе посредством внешнего закона, и только в результате медленного исторического процесса они постепенно  состав¬ляют «новое положительное объединение этих элементов в форме абсолютного организма или внутреннего всеединства». Абсолютная форма этого единства, его вечная божественная идея, София, содержится в божественном Логосе. Таким образом, Логос есть вечный духовный центр космического организма. Возникновение олицетворенной Софии или абсолютного организма «возможно только при совместном действии Божественного начала и Мировой Души», Процесс этот медленный и трудный, так как он требует свободного акта любви к Богу. «Свободным актом мировой души объединяемый ею мир отпал от Божества и распался сам в себе на множество враждующих элементов; длинным рядом свободных актов все это восставшее множество должно примириться с собою и с Богом и возродиться в форме абсолютного организма» (Н. Лосский).
Чтобы ускорить процесс сближения с Благом произошло воплощение Христа в мировой поток событий. Таким образом, Божественный Логос «из центра вечности делается центром истории». Бог вошел в мир, чтобы человек вновь обрел потенцию в деле спасения мироздания. И Бог показывает путь спасительного преображения мироздания – смирение и уничижение ради великой любви. Однако «божественное начало здесь не закрывается только границами человеческого сознания для человека, как это было в прежних неполных теофаниях, а само воспринимает эти границы; не то чтобы оно всецело вошло в эти границы природного сознания, что невозможно, но оно ощущает актуально эти границы как свои в данный момент, и этосамоограничение Божества в Христе освобождает Его человечество, позволяя его природной воле свободно отречься от себя в пользу Божественного начала не как внешней силы (каковое самообречение было бы не свободно), а как блага внутреннего, и тем действительно приобрести это благо» (Вл. Соловьев).
Итак, в Личности Христа – две воли и две природы. Эта личность «как Бог сво¬бодно отрекается от славы Божией и тем самым как чело¬век получает возможность достигнуть  этой славы Божией. На пути же этого достижения человеческая природа и воля Спасителя неизбежно встречаются с искушением  зла» (Вл. Соловьев).
Христос преодолевает зло, обожествляя человеческую материю, которая отныне становится способной слышать Божественный голос как бы изнутри своего существа. Огромную роль в преображении человеческого существа играет София, понимая философом, как Вечная Женственность. «Для Бога Его другое (т. е. вселенная), — говорит Соловьев, — имеет от века образ совершенной Женственности, но Он хочет, чтобы этот образ был не только для него, но чтобы он реализовался и воплотился для каждого индивидуального существа, способного с ним соединяться. К такой же реализации и воплощению стремится и сама вечная Женственность, которая не есть только бездейственный образ в уме Божием, а живое духовное существо, обладающее всею полнотою сил и действий. Весь мировой и исторический процесс есть процесс ее реализации и воплощения в великом многообразии форм и сте¬пеней».
Как женская  индивидуальность Она воплощалась в Пресвятой Деве Марии. Соловьева и называли певцом Пресвятой Девы-Софии (Премудрости Божьей).
 Свое учение о Богочеловечестве Соловьев использовал и как попытку дать ответ на историю человеческого рода и природы. Мир проходил в своем развитии два этапа: первый – эволюция природы, второй – человеческая  история. Конечным результатом развития мира является утверждение царства Бога, которое «есть то же, что дейст¬вительность безусловного нравственного порядка или, что то же, всеобщее воскресение и восстановление всех».
На первом природном этапе создаются пять ступеней развития, которые служат условием для будущего всеединства: «царство минеральное (или общенеорганическое), царство растительное, царство животное, царство человеческое  и Царство Божие». Эти ступени «представляют собою ряд наиболее твердо определенных и характерных повышений бытия с точки зрения нравственного смысла, осуществляемого в богоматериальном процессе». Указанные царства обладают следующими характерными чертами: минералы представляют собой категорию бытия в качестве инертного самоутверждения, растения вы¬ходят из состояния инерции, ибо они уже представляют жизни, которые «безотчетливо тянутся к свету, теплу и влаге. Животные при посредстве ощущений и свободных движений ищут полноты чувственного бытия: сытости, полового восполнения и радости существования (их игры и пение). Природное человечество, кроме всего этого, разумно стремится посредством наук, искусств и общественных учрежде¬ний к улучшению своей жизни, действительно совершен¬ствует ее в различных отношениях и, наконец, возвышается до идеи безусловного совершенства. Человечество духовное или от Бога рожденное не только понимает умом, но и принимает сердцем и делом это безусловное совершенство как действительное начало того, что должно быть во всем, и стремится осуществить его до конца или воплотить в жизни всего мира» (197). «Каждый новый тип представляет но¬вое условие, необходимое для осуществления высшей и окончательной цели — действительного явления в мире совершенного нравственного порядка, Царства Божия или «откровения свободы и славы сынов Божиих». Действительно, «для того чтобы достигнуть своей высшей цели или проявить свое безусловное значение, существо должно прежде всего быть, затем оно должно быть живым, потом — быть сознательным, далее — быть разумным   и, наконец, — быть совершенным».
Каждое царство служит основанием следующему. Так совершается эволюция. Причем низший уровень не исчезает, а объдиняется с более высшим, эволюция «не есть только процесс развития и совершенствования, но и процесс собирания вселенной. Растения физиологически вбирают в себя окружающую среду (неорганические вещества и физические воздействия, благодаря которым они питаются и растут); животные сверх того, что питаются растениями, и психологически вбирают в себя (в свое сознание) уже более широкий круг соотносящихся с ними через ощущения явлений; человек, кроме того, разумом включает в себя и отдален¬ны непосредственно не ощущаемые круги бытия, он может (на высокой степени развития) обнять все в одном или понять смысл всего; наконец, Богочеловек, или сущий Разум (Логос), не отвлеченно только понимает, а в действитель¬ности осуществляет смысл всего или совершенный нравст¬венный порядок, обнимая и связывая все живою личною силой любви».
        Конечно, эволюция Соловьева отлична от эволюции натурализма. Натуралист видит лишь взаимодействие материальных элементов и веществ. Такое грубое понимание мироздания чуждо Соловьеву. Он не может представить, что слепой случай является толчком и основанием мироздания. «Из того, что высшие формы, или типы бытия, являются или открываются после низших, никак не следует, что они суть произведение или создание этих низших. Порядок сущего не есть то же, что порядок явления. Высшие, более положительные и полные образы и состояния бытия существуют (метафизически) первее низших, хотя являются или открываются после них. Этим не отрицается эволюция; ее нельзя отрицать — она есть факт. Но утверждать, что эволюция создает высшие формы всецело из низших, т. е. окончательно из ничего, — значит под факт подставлять логическую нелепость. Эволюция низших типов бытия не может сама по себе создавать высших, но она производит материальные условия илидает соответствующую среду для проявления или откровения высшего типа. Таким образом, каждое появление нового типа бытия есть в известном смысле новое творение, но такое, которое менее всего может быть обозначено как творение из ничего, ибо, во-первых, материальною основой для возникновения нового типа служит тип прежний, а во-вторых, и собственное положительное содержание высшего типа не возникает вновь из небытия, а, существуя от века, лишь вступает (в известный момент процесса) в другую сферу бытия, в мир явлений. Условия явления происходят от естественной эволюции природы; являемое — от Бога» (Вл. Соловьев).
         Признавая сверхнатурализм эволюции природы философ, тем самым, попытался дать объяснение многим естественнонаучным фактам, согласуя их с религиозными принципами Бытия. «Эволюция природы создает условия для развития высше¬го аспекта мира. Этот аспект проявляется в истории чело¬вечества в нравственном поведении человечества и стрем¬лении к усовершенствованию общественной жизни. Соловьев уделял большое внимание вопросам этики и общественной философии в духе христианского мировоззрения» (Н. Лосский).
         Этику философ считал автономной наукой, независимой от «положительной религии».  «Создавая нравственную философию, — говорит Соловьев, — разум только развивает на почве опыта изначала присущую ему идею добра (или, что то  же, первоначальный факт нравственного сознания) и постольку не выходит из пре¬делов внутренней своей области».
        Однако его нравственная философия немыслима вне христианского мироощущения и социальной правды христианства. Уже указывали, что достичь совершенства Соловьев считал можно только при помощи взаимной любви Бога и человека. Существо (человек), во-первых, «добровольно покоряется действию Божию как верховной власти, затем оно сознательно принимает это действие Божие как истинный авторитет, и, наконец, оно самостоятельно участвует в  действии Божием или входит в живой совет с  Богом».
        «Будучи частью органического единства церкви, человек восходит на такую ступень бытия, которая была бы для него немыслимой при его обособленном, одиночном существова¬нии» (Н. Лосский). «Исповедуя соборное вселенское вероучение, — говорит Соловьев, — мы принимаем истину, независимую от человече¬ского ума; признавая божественный авторитет апостольской иерархии, мы подчиняемся такой общественной форме, ко¬торая не подлежит человеческому произволу— подчиняемся правде Божией; наконец, приобщаясь Святых Таинств, мы получаем незараженный нашим телом греха источник и не¬тленное семя новой совершенной жизни». «Наконец, для того чтобы целесообразно властвовать над материальной природой, преобразуя ее в живую оболочку и среду высших, духовных и божественных сил — в тело Божие, нужно чело¬веку в себе уже иметь начаток этого тела Божия, семя новой высшей природы и жизни (тело духовное), а это семя чисто¬ты и светлости, безусловная форма преображенной материи, заключается только в теле Христовом, и, только приобщаясь ему таинственно, можем мы принять в себя этот зародыш новой жизни, в которой и к нам переходит Христова власть над всякой плотью».
        Поэтому так важно, счтал Вл.. Соловьев, постоянное причащение Тела и Крови Христовой, ибо тело наше подвергается атрофии. Но наше стремление к Богу должно носить свободный характер. Ибо общественный идеал может быть осуществлен только в соблюдении свободы каждого члена общественного организма. Лучший способ общественного устройства – теократия, при которой каждый христианин будет ратовать за достижение не только «личной святости, но и общественной справедли¬вости».
         Но, чтобы достичь общественного идеала, соловьев прекрасно понимал необходимо привести к единству нравственные взаимоотношения людей, что связано с личностбю человека как такового. Философ убежден, что человеческая личность носит отрицательных характер. «Она не хочет и не может удовлетвориться никаким условным, ограниченным содержанием». Но личность убеждена, что она «может достигнуть и положительной безусловности, т. е.  что она может обладать всецелым содержанием, полнотою бытия». Эта полнота бытия есть абсолютное добро, которое само по себе ничем не обусловлено. Наоборот, «добро все собою обусловливает и через все осуществляется. То, что оно ничем не обусловлено, составляет его чистоту; то, что оно все собою обусловливает, есть его полнота, а  то, что оно через все осуществляется, есть его сила  или действенность». Нравственный смысл жизни человека «состоит в служении Добру — чистому, всестороннему и всесильному».
        Чтобы человек достиг совершенства, Бог воплотился, вошел в нашу историю под именем Иисуса Христа. «Своим словом и подвигом своей жизни, начиная с победы над всеми искушениями нравственного зла и кончая воскресением, т. е. победой над злом физическим — над законом смерти и тления, — действительный Богочеловек открыл людям Царствие Божие». Но Богочеловек, по Соловьеву, это индивидуальное проявление Царства Божия, тогда как целью истории мироздания является универ¬сальное проявление этого царства Божия «в собирательном целом человечества», которое «должно было совершиться через собственное испытание человечества, для чего потребовался новый процесс развития христианского мира, крестившегося, но еще необлекшегося во Христе».
         «Кроме милости и сверхъестественной божественной по¬мощи, в процессе совершенствования человека поддержи¬вают три первичных атрибута человеческой природы — стыд, жалость и благоговение. Человек стыдится своей жи¬вотности и проявляет половой стыд. Чувство жалости и сочувствия проявляется человеком ко всем живым существам, обнаруживая солидарность с ними. Солидарность является непременным условием общественной жизни. Чувство благоговения выражает специфическое отношение человека к высшим началам и является «индивидуально-психическим корнем религии» (гл. I). Эти три чувства (стыд, жалость и благоговение) выражают специфическое отношение челове¬ка к тому, что он считает ниже себя, равным себе и выше себя. В основе этих трех чувств, нравов лежит стремле¬ние человека к цельности своего бытия, которая нарушается разделением на два пола, дроблением человечества на множество враждующих и эгоистических существ, а также от¬чуждением от абсолютного центра вселенной, т. е. от Бога» (Н. Лосский).
         Весьма оринально Соловьев мыслил о половой любви. Он полагал, что и без половой любви человек может достичь бессмертия. Философ считал, что деторождение есть «процесс вы¬мещения одного поколения другим... Потомки живут за счет предков, живут их смертью...» Нравственное зло со¬держится «в самом плотском акте, через который мы утвер¬ждаем собственным согласием темный путь природы, по¬стыдный для нас своею слепотою, безжалостный к отходящему поколению и нечестивый потому, что это поколение —  наши отцы». Но и в этом зле есть элемент добра, ибо дети, возможно, «будут не то, что мы, будут лучше нас... » .
           Любовь индивидуальна, и в ней, в принципе, происходит преодоление эгоизма. «Любовь начинается с лицезрения «идеального образа» любимого существа и в дальнейшем развивается в «такое сочетание двух данных ограниченных существ, которое созда¬вало бы из них одну абсолютную идеальную личность... » «Осуществить это единство или создать истинного человека как свободное единство мужского и женского начал, сохра¬няющих свою формальную обособленность, но преодолевших свою существенную рознь и распадение, это и есть собст¬венная ближайшая задача любви». Смысл человеческой любви вообще есть оправдание и спасение индивидуальности через жертву эгоизма». Эгоизм заключается в том, что, «приписывая себе, по справедливости, безусловное значение, он, (субъект) несправедливо отказывает другим в этом значении».
      Говоря о половой любви, Соловьев имеет ввиду в первую очередь не столько физологическую связь, сколько платоническую, приближающую два пола в единстве к Богу. Истинная ду¬ховность такого человека, восстановившего свое единство, является в то же время «перерождением, спасением, воскре¬сением». «... образ и подобие Божие, то, что подлежит восстановлению, относится не к половине, не к полу человека, а к целому человеку, т. е. к положительному соединению мужского и женского начал — истинный андрогинизм — без внешнего смешения форм — что есть уродство, и без внутреннего разделения личности и жизни — что есть несо¬вершенство и начало смерти».
        Добро достигается не только для себя, но и для всего человечества. . «Дух Божий в челове¬честве, или Царство Божие, для своего действительного явления требует совершеннейшей общественной организа¬ции, которая и вырабатывается всемирной историей», - писал Вл. Соловьев. Русский мыслитель полагал, что «общество есть дополненная или расширенная личность, а личность — сжатое или сосредото¬ченное общество». Государство следует рассматривать с точки зрения нравственного значения, и оно есть совокупно организо¬ванная жалость. Соловьев считал, что «право есть низший предел, или некоторый минимум нравственности, равно для всех обязательный». «Право, — говорил он, — есть принудительное требование реализации определенного минимального добра, или такого порядка, который не допускает известных крайних проявлений зла». Идеал совершенного Добра человеку открывает только Христос, только Он показывает человеку его «абсолютную за¬дачу» — участие в перерождении «всей нашей личной и об-щественной среды в духе Христовом». Задача личности стремиться к Добру, соединяясь с другой личностью, образуя общественную совокупность, в которой произойдет осуществление добра. «Степень подчинения лица обществу должна соответствовать степени подчинения самого общества нравственному добру, без чего общественная среда никаких прав на единичного человека не имеет... » «Каждый человек как таковой есть нравственное существо, или лицо, имеющее независимо от своей общественной полезности безусловное достоинство и безусловное право на существование и на свободное развитие своих положительных сил». «Каждое лицо есть нечто особенное и незаменимое и, следовательно, должно быть само¬целью, а не средством или орудием только, — это право лица по существу своему безусловно». Вне свободы личности невозможен процесс совершенствования  человека. Но эта свобода предоставляет человеку и право быть злым. Однако право ради Общего блага запрещает человеку быть преступником.
        В отношении государства Соловьев проводил ясную точку зрения. Если оно христианское, то и политика этого государства должна быть христианской. Господь заповедовал любить все народы, значит, нужно любить все народы, как свой собственный. Соловьев объясняет, что это требование «вовсе не означает психологической одинаковости чувства, а только эти¬ческое равенство волевого отношения: я должен так же хотеть истинного блага всем другим народам, как и своему собственному; эта «любовь благоволения» одинакова уже потому, что истинное благо едино и нераздельно. Разумеется, та¬кая этическая любовь связана и с психологическим пониманием и одобрением положительных особенностей всех чужих наций: преодолев нравственною волею бессмысленную и не¬вежественную национальную вражду, мы начинаем знать и ценить чужие народности, они начинают нам нравиться».
           «Если такое отношение станет действительным правилом, - писал Соловьев, -  то национальные различия сохранятся и даже усилятся, сдела¬ются более яркими, а исчезнут только враждебные разделе¬ния и обиды, составляющие коренное препятствие для нрав¬ственной организации человечества».
         Философ убежден, что каждый народ должен осуществлять христианскую политику. «По мнению Соловьева, христианская культура и свобод¬ная теократия должны быть созданы на основе органическо¬го соединения положительных элементов духовной культуры Востока и Запада. Первый шаг в этом направлении должен заключаться в воссоединении восточной и западной церквей. Восточная церковь обладает богатствами мистического созерцания. Западная церковь установила наднациональную духовную власть, независимую от государства. Основой вселенской теократии является союз государства и церкви,опирающейся на нравственную власть последней.
          Связи свободной теократии со всей предшествующей исто¬рией человечества могут быть установлены исследованием «трех коренных сил», которые управляют развитием человеческого общества. Первая сила — центростремительная — стремится подчинить человечество одному верховному началу, устранить все многообразие частных форм и подавить свободу личной жизни. Вторая сила — центробежная — отрицает значение общих единых начал. «Один господин и мертвая масса рабов» — вот результат исключительного утверждения первой силы. Крайним выражением второй силы были бы «всеобщий эгоизм и анархия, множественность отдельных единиц без всякой внутренней связи». Третья сила «дает положительное содержание двум первым, осво¬бождает их от их исключительности, примиряет единство высшего начала со свободной множественностью частных форм и элементов, созидает, таким образом, целость обще¬человеческого организма и дает ему внутреннюю тихую жизнь» (Н. Лосский).
         «Третья сила, долженствующая дать человеческому раз¬витию его безусловное содержание, может быть только откро¬вением высшего божественного мира, и те люди, тот народ, через который эта сила имеет проявиться, должен быть только посредником между человечеством и тем миром, должен быть свободным, сознательным оружием последнего. Такой народ не должен иметь никакой специальной ограни¬ченной задачи, он не призван работать над формами и эле¬ментами человеческого существования, а только сообщить живую душу, дать жизнь и целость разорванному и омерт¬велому человечеству через соединение его с вечным божест¬венным началом. Такой народ не нуждается ни в каких особенных преимуществах, ни в каких специальных силах и внешних дарованиях, ибо он действует не от себя, осущест¬вляет не свое. От народа — носителя третьей божественной силы требуется только свобода от всякой ограниченности и односторонности, возвышение над узкими специальными интересами, требуется, чтобы он не утверждал себя с исклю¬чительной энергией в какой-нибудь частной низшей сфере деятельности и знания, требуется равнодушие ко всей этой жизни с ее мелкими интересами, всецелая вера в положи¬тельную действительность высшего мира и покорное к немуотношение. А эти свойства, несомненно, принадлежат племен¬ному характеру Славянства, в особенности же национально¬му характеру русского народа» (Вл. Соловьев).
       Соловьев считал, что именно славянские страны способны заложить фундамент для будущей теократии.«Внешний образ раба, в котором находится наш народ, жалкое положение России в экономическом и других отношениях не только не может служить возражением против ее призвания, но скорее подтверждает его. Ибо та высшая сила, которую русский народ должен провести в человечество, есть сила не от мира сего, и внешнее богатство и порядок относительно ее не имеют никакого значения. Великое исто¬рическое призвание России, от которого только получает зна¬чение и ее ближайшая задача, есть призвание религиозное в высшем смысле этого слова».
         Высшая миссия русского народа не в создании мировой державы, но свободной теократии, где будет обеспечено равенство народов. Философ любил говорить, что «лучше отказаться от патриотизма, чем от совести».» Наверно, поэтому он жестко критиковал некоторых поздних славянофилов, замыкавших славянство в узкоэтническую систему. Соловьев говорит о «превращении высоких и всеобъемлющих христианских идеалов в грубые и ограниченные идолы нашего современного язычества... ». «Это национальное мессианство составляло, как известно,основную мысль старого славянофильства; также известно и то, что эта мысль в той или другой форме являлась у мно¬гих народов; преобладающий религиозно-мистический харак¬тер она принимала в особенности у поляков (товянщизна), и у некоторых французских мечтателей тридцатых и сороко¬вых годов (Мишель, Вентера и т. п. ). В каком отношении находится подобное национальное мессианство к истинной христианской идее? Мы не скажем, чтобы между ними было принципиальное противоречие. Истинный христианский идеал может принять эту национально-мессианскую форму, но он становится тогда весьма удобопревратным (по выражению духовных писателей), т. е. легко может перейти в соответствующий идол антихристианского национализма, как это действительно и случилось»
          Кстати, свобода совести и мысли были отличителььной чертой раннего славянофильства. В одной их своих статей Соловьв приводит стихотворный отрывок из Тютчева, где поэт «обращался с таким громогласным обличением к папству в лице Пия IX:
 Не от меча погибнет он земного,
Земным мечом владевший столько лет —
Его погубит роковое слово:
"Свобода совести есть бред".
        Соловьев яростно боролся с теми, кто извращал христианский идеал, считая свой народ всегда правым и полагавшими, что для слу¬жения предполагаемым интересам своего народа «все ока¬зывается позволенным, цель оправдывает средства, черное становится белым, ложь предпочитается истине и насилие превозносится как доблесть... Это есть прежде всего обидадля той самой народности, которой мы хотим служить. В действительности «народы преуспевали и возвеличивались только тогда, когда служили не себе как самоцели, а высшим и всеобщим идеальным благам».
        Указывая на исключительную совесть русского народа, В. Соловьев писал в своей статье «Что требуется от русской партии?»: «Если бы наши соседи китайцы вместо индий¬ского опиума вдруг пристрастились к мухоморам, обильно украшающим сибирские леса, то, наверное, нашлись бы такие патриоты, которые в своей ревности о пользах русской тор¬говли стали бы громко требовать, чтобы Россия принудила китайское правительство допустить беспрепятственный ввоз мухоморов в Небесную империю». Тем не менее «всякий простой человек из нашего народа хорошо понимает и при случае выскажет, что интерес — интересом, но что и честь России чего-нибудь да стоит, а эта честь (по русским понятиям)  решительно не позволяет делать из мошеннической аферы предмет государственной политики».
           Соловьев мечтает, что Святая Русь станет всемирной монархией, но при этом выражал беспокойство. Он писал: «Жизнь России еще не определилась окончательно, она еще двоится, увлекаемая в разные стороны противо¬борствующими силами... судьба России зависит не от Царь-града и чего-нибудь подобного, а от исхода внутренней нравственной борьбы светлого и темного начала в ней самой. Пусть Россия, хотя бы без Царьграда, хотя бы в настоящих своих пределах, станет христианским царством в полном смысле этого слова — царством правды и милости, — и тогда все остальное, — наверное, — приложится ей».
      Исходя из христианского идеала, Соловьев критиковал славянофильство, особенно позднее. «В статье «Славянофильство и его вырождение», являющейся образцом критической мысли, Соловьев указывал, что основатели  славянофильства — Киреевский, Хомяков, К. Аксаков — вели «прогрессивно-либеральную борьбу против действительных зол современной им России» и защищали «принцип человеческих прав, безусловного нравственного значения самостоятельной личности — принцип христианский и общечеловеческий по существу, а по историческому развитию преимущественно западный европейский»[79]. Хомяков развил теорию о порядке религиозной жизни, которую можно резюмировать в форму¬ле: «Церковь как синтез единства и свободы в любви». К со¬жалению, Хомяков противопоставил свою идеалистическуюконцепцию католичеству и протестантству, представив это так, как будто его идеалы уже достигнуты в России, в то время как в действительности русская церковь "определилась как функция государственного организма". У славянофилов не было идеалов будущего, ибо они идеализировали лишь прошлое, а именно древнюю Русь и Московское госу¬дарство. Соловьев определил этот недостаток как «прекло¬нение перед татаро-византийской сущностью». Эта ошибка была причиной вырождения славянофильства в поздней¬ший период его развития. Соловьев считал, что оно пережило три следующие «постепенные» фазы развития: «Поклонение своему народу как преимущественному носителю вселенской правды» (славянофилы старшего поколения); «затем покло¬нение ему как стихийной силе, независимо от вселенской правды» (Катков); наконец, поклонение тем национальным односторонностям и историческим аномалиям, которые отде¬ляют народ от образованного человечества, т. е. поклонение своему народу с прямым отрицанием самой идеи вселенской правды» (Ярош и др. )» (Н. Лосский).
         В письме к Стасюлевичу Соловьев так характериховал разложение славянофильства: «Я убежден, что старое славянофильство состоит из смеси нескольких разнородных элементов, и в особен¬ности из трех: византийства, либерализма и ура-патриотизма. В наши дни каждый из этих элементов квазиславянофильства выступил отдельно и стал странствовать как нос майора Ковалева. Византийский элемент нашел себе проповедника в лице Т. Филиппова и К. Леонтьева; либеральная тенденция имеет своих приверженцев — О. Миллера и особенно проф. Ламанского, который унаследовал от славянофильства лишь название. Что касается ура-патриотизма, то он, освободившись от всякой идеологической примеси, теперь стал действительно ура-патриотизмом и нашел себе широкое хождение среди низов. Этот лагерь представлен такими писателями, как мой друг Страхов, который по складу своего ума всецело принадлежит гнилому Западу, а  на алтарь отечества жертвует лишь свое «ура»».
      Соловьев весь в идеале всемирной теократии. Так, например, в «Оправдании добра» он писал: «С тех пор как люди разных народностей и общественных классов соединились духовно в поклонении чужому нищему галилеянину, которого как преступника казнили во имя национальных и кастовых интересов, внутренне подорваны международные войны, бесправность общественных классов и казни преступников». С XV и особенно с конца XVIII в., указывает Соловьев, начался «быстрый и решительный прогресс по пути, предназначенному девятнадцать веков тому назад Христианством».
      Можно, нарисовав художественное полотно, увидеть философа в толпе иерусалимлян с нетерпением ждущего Господа в великий праздник Ваий.
          На другой день множество народа, пришедшего на праздник, услышав, что Иисус идет в Иерусалим,  взяли пальмовые ветви, вышли навстречу Ему и восклицали: осанна! благословен грядущий во имя Господне, Царь Израилев!    Иисус же, найдя молодого осла, сел на него, как написано:  Не бойся, дщерь Сионова! се, Царь твой грядет, сидя на молодом осле.   Ученики Его сперва не поняли этого; но когда прославился Иисус, тогда вспомнили, что так было о Нем написано, и это сделали Ему.  Народ, бывший с Ним прежде, свидетельствовал, что Он вызвал из гроба Лазаря и воскресил его из мертвых. Потому и встретил Его народ, ибо слышал, что Он сотворил это чудо.  Фарисеи же говорили между собою: видите ли, что не успеваете ничего? весь мир идет за Ним (Ин.12; 12-19).
        Соловьев зримо видел себя участником великой мистерии. Он живет тем веком. Эсхатологические ожидания евреев были близки ему. Наверно, что-то в этом народе было такое, что позволило именно в этом народе явится Богочеловеку. Соловьев считал, что «национальный характер евреев обладает цельностью и внутренним един¬ством. Между тем, — говорит он, — мы находим в нем три главные особенности, которые, по-видимому, не только не согласуются, но и прямо противоположны между собою. Евреи прежде всего отличаются глубокой религиозностью, преданностью Богу своему до полного самопожертвования. Во-вторых, евреи отличаются крайним развитием самочув¬ствия, самосознания и самодеятельности. Как весь Израиль, так и каждая семья в нем и каждый член этой семьи до глубины души и мозга костей проникнуты чувством и созна¬нием своего национального, семейного и личного я. Наконец, третья отличительная черта евреев — их крайний материа¬лизм (в широком смысле этого слова), выражающий чув¬ственный характер еврейского мировоззрения».
        «В чем же выражается связь между религиозной идеей Израиля, человеческой и автономной деятельностью еврей¬ства и еврейским материализмом? Согласно еврейской концепции, «Бог сам себя определяет и является как совершен¬ная  личность   или   абсолютное я». «Служение   стихийным и демоническим силам природы было противно еврейской душе». «Союзный договор или завет Бога с Израилем  со¬ставляет сосредоточие еврейской религии. Явление единст¬венное во всемирной истории, ибо ни у какого другого на¬рода религия не принимала этой формы союза или завета между Богом и человеком, как двумя существами, хотя и не равносильными, но нравственно однородными". «Эта единственная истинная богочеловеческая, еврейско-христианская религия идет прямым и царским путем посреди двух крайних заблуждений язычества, в котором то человек поглощается Божеством (в Индии), то само Божество превращается в тень человека (в Греции и Риме)». «Сильный Бог избирает себе сильного человека, который бы мог  бороться с Ним; Бог Святой соединяется только с человеком, ищущим святости и способным к деятельному нравственному подви¬гу». Только такой человек может стать «другом Божиим». Видя в Боге «идеал  всякого совершенства», евреи «непременно требуют, чтобы этот идеал воплотился на зем¬ле». В пасхальной песне о пришествии мессии евреи просят: «Боже всемогущий, ныне близко и скоро храм Твой создай, скоро, в дни наши, как можно ближе, ныне создай, ныне создай, ныне создай, ныне близко храм Твой создай!» В этом нетерпеливом стремлении воплотить божественное на земле мы найдем руководящую  нить для понимания  еврейского материализма... Говоря о материализме, следует различать троякого рода материализм: практический, научно-философ¬ский и религиозный. Практический материализм является результатом господства у данных лиц низшей стороны чело¬веческой природы, от преобладания животных побуждений над разумом, чувственных интересов — над духовными. Чтобы оправдать в себе такое преобладание низшей природы, практический материалист начинает отрицать самое сущест¬вование всего того, что не вмещается в эту низшую природу, чего  нельзя  видеть  или  осязать, взвесить   или   измерить, возводя  это  отрицание  в  общий  принцип,  практический материализм переходит в теоретический  или  научно-фило¬софский. Обе эти формы материализма свойственны всем народам. Национальному духу евреев «издревле был свойственен третий, особый вид материализма, который радикально отличается от двух первых и который я для краткости обоз¬начаю не вполне точным названием материализма религиозного». Он заключается в том» что «для всякой идеи и всякого идеала еврей требует видимого и осязательного воплощения и явно полезных и благотворительных результатов». Еврей «верит в дух, но только в такой, который проникает все материальное, который пользуется материей как своей оболочкой и своим орудием». «Можно сказать, что вся религиозная история евреев была направлена к тому, чтобы приготовить Богу Израилеву не только святые души, но и святые тела». «Вот почему еврейство есть избранный народ Божий, вот почему Христос родился в Иудее». «Несмотря на змеиный материализм своей природы,  несмотря на прокаженный формализм своего ума, народ ев¬рейский все-таки остается избранным народом Божиим, народом богочеловеческого воплощения. Ибо в глубине души своей, лучшею частью своего существа, этот народ сильнее и полнее всех других хочет того самого, что составляет и окончательную цель дела Божия на землею. Поэтому «в будущем исполнении христианства евреям, по словам апостола Павла, будет принадлежать особая, выдающаяся роль» (Н. Лосский).
          Размышляя о Церкви, Соловьев не мог не задуматься о путях догматического развития. В догматическом развитии философ пытался оправдать Римскую церковь. Поэтому многие не сразу поняли существо поставленной им проблемы. В то же время нельзя отказать Соловьеву в остром ощущении церковной реальности, ее исторического бытия. «Исходя из понятия Церкви, как тела Христова (не в смысле метафоры, а метафизической формулы), мы должны помнить, что это тело необходимо растет и развивается, следовательно изменяется и совершенствуется. Будучи телом Христовым, Церковь доселе еще не есть Его прославленное, всецело обожествленное тело…
        Но и теперь она, как живое тело Христово, уже обладает начатками будущей совершенной жизни…
         И в историческом бытии видимой Церкви это божественное тело уже с самого начала дано все, но не все обнаружено или открыто, а лишь постепенно открывается или обнаруживается. Согласно евангельскому сравнению, это вселенское тело (царствие Божие) дано нам, как божественное семя. Семя не есть часть или отдельный орган живого тела; оно есть все тело, только в возможности или потенции, т. е. в скрытом для нас и нечленораздельном состоянии, постепенно раскрывающемся. При этом раскрытии и обнаруживается в вещественном явлении лишь то, что само по себе, как образующая форма и живая сила, уже сначала заключалась в семени». (Вл. Соловьев).
          Почему волновал философа догматический вопрос? Дело в том, что в 80-е годвХIХ века христианство стали понимать как религию, догматы которой застыли еще в средние века, и главная задача Церкви сохранить неповрежденными эти догматы.
        «Развитие не разрушает, но предполагает торжество развивающегося. Развитие есть раскрытие внутренней идеи. И скорее исполнение, чем изменение. Организм живет не сменой, а взаимосохранением своих частей. И эта органическая цельность, или кафоличность, в особенности характерна для церковного развития…» (Г. Флоровский).
         Вл. Соловьев писал: «Если непременное условие церковности есть то, чтобы ничто новое не противоречило старому, то это не во имя того, что оно старо, а во имя того, что оно есть произведение и выражение того же Духа Божия, который непрерывно действует в Церкви и который не может себе противоречить…
           Мы принимаем и почитаем преданное в Церкви не потому только, что оно предано (ибо бывают и худые предания), а потому, что признаем в преданном не произведение известного только времени, места или каких- либо лиц, а произведение того Духа Божия, который нераздельно всегда и везде присутствует и все наполняет, который и в нас самих свидетельствует о том, что некогда Им же создано в древней Церкви, так что мы выраженную прежде, но всегда единую истину познаем благодатной силой того же самого Духа, который ее тогда выразил. Поэтому всякая форма и всякое постановление, хотя бы и выраженная в известное время и через известных лиц, но если эти лица действовали при этомне от себя и не в свое имя, а от всей и во имя всей Церкви прошедшей, настоящей и будущей, видимой и невидимой, — такая форма и такое их постановление по вере нашей исходит от присущего и действующего во всей Церкви Духа Христова и должно быть поэтому признано святым и неизменным, как поистине исходящее не от каких- либо частей Церкви и по месту и времени, не от отдельных членов ее в их частности и отдельности, а от всей Церкви Божией в ее неразделенном единстве и целости, как вмещающей всю полноту божественной благодати».
        Г. Флоровский писал, что  ««догматическое развитие» для Соловьева в том состоит, что «первоначальный «залог веры», оставаясь о себе совершенно неприкосновенным и неизменяемым, все более раскрывается и уясняется для человеческого сознания». Церковь ничего не прибавляла и не могла прибавить к внутренней истинности этих догматических положений, но «она делала их ясными и бесспорными для всех православных». Против этого еще не стали бы спорить противники Соловьева. Только они представляют себе эту историческую усовершаемость церковных определений, как нечто вполне относительное и второстепенное, уже просто в силу их историчности. Для Соловьева был немыслим такой резкий разрыв двух сторон церковного бытия: человеческой и благодатной. Церковь растет и становится, как тело Христово, т. е. именно в своем двуединстве. «Ибо изменениям человеческой приемлемости неизбежно соответствуют относительные изменения и в действенности божественных сил, именно насколько эта действенность обусловлена человеческой приемлемостью». Это есть простое приложение основной истины о «синэргизме» или содействии «природы» и «благодати…»
         Всей своей жизнью Соловьев предлагал опытным путем двигаться к перводогмату. «Догматическое расчленение единой христианской истины есть господствующий факт церковной истории от начала четвертого и до конца осьмого века. Задача церковного вероучения состояла не в открытии новых истин, а в новом раскрытии одной и той же первоначальной истины».
          «И важность соборных вероопределений не столько в их старине («напротив, в известном смысле оне были новы»), сколько в их истинности: «они принимались в силу своей внутренней связи с основным данным христианского откровения». Соловьев сам отмечал, что у него с его противниками действительное разногласие в том, как понимать апостольское свидетельство о Церкви, как о теле Христове, — в прямом и реальном смысле, хотя и таинственном, или только в переносном. У противников Соловьева очень явно сказывается стремление ограничить власть церковного учительства; и, напротив, очевидно преувеличивается неподвижность и законченность древних преданий. Соловьев всегда старается привести богословское разумение к его первоисточникам: к опыту и к учительству Церкви. «Православие держится не одной только стариною, а вечно живым Духом Божьим»» (Г. Флоровский). В этом Соловьев близок Алексею Хомякову.
         «Прямые и явные решения вселенской Церкви имеют для нас не одно формальное значение и не внешний только авторитет. Мы видим здесь реальное и живое проявление богоутвержденной власти, обусловленное реальным и живым действием Духа Святого…
         Каждый истинный член Церкви сам нравственно участвует в ее решениях доверием и любовью к великому, богочеловеческому целому в его живых представителях. Без этого нравственного участия самой паствы, самого народа Божия в догматических актах вселенской Церкви и пастыри не могли бы проявить надлежащим образом свою духовную власть, и самый Дух Божий не нашел бы в Церкви того сочетания любви и свободы, коим привлекается Его действие. Всякое решение вселенской Церкви, будучи ее собственным действием, идущим извнутри от обитающего в ней Духа Божия, составляет положительный шаг на пути ее внутреннего развития, ее возрастания и совершенствования в полноту возраста Христова…
       Развитие церковного вероучения (в связи с общим развитием Церкви) есть не теория, а факт, который нельзя серьезно отрицать, оставаясь на исторической почве…»
        Наверно, поэтому многие богословы и философы до сих пор считают Соловьева не принадлежащим ни к одной конфессии. В письме к Василию Розанову он писал: «Я так же далек от ограниченности латинской церкви, как и от ограниченности византийской или аугсбургской, или женевской. Исповедуемая мною рели¬гия Св. Духа шире и вместе с тем содержательнее всех отдельных религий: она не есть ни сумма, ни экстракт из них, как целый человек не есть ни сумма, ни экстракт своих отдельных органов».
          Философ убежден, что Господь постоянно открывается своим  верным чадам. «Само Божество всегда остается тем, что оно есть — любовью; но лишь духов¬но-совершеннолетних может Бог ввести в совершенный совет Своей любви; а на духовное младенчество. Он необходимо действует как и сила и власть, на духовное отрочество — как закон и авторитет». «Закон, не позволяющий поклоняться идолам, часто нарушается человеком, который даже и не подозревает того, что он поклоняется не Богу, а твари, или даже некоторому материальному объекту или некоторой си¬стеме идей. Для некоторых людей вера в догмат уподобляется вере в идола. Такая вера обычно сочетается с сектантским тщеславием — одним из аспектов утонченного эгоизма. Соловьев определяет это искажение христианства как чудо¬вищное учение, которое утверждает, что единственный путь к спасению состоит в вере в догмат, что без этой веры невоз¬можно спасение. Подмена любви к Богу и ближнему буквой догматического учения обусловливает жестокости, неспра¬ведливые и религиозные гонения. Православие патриотов фанатиков из «Московских ведомостей», предложивших законы о неправославном населении России, он назвал «сфинксом с женским лицом и звериными когтями»» (Н. Лосский).
         Следует отметить, что Соловьев в это непростое время разброда и религиозных шатаний призвал русскую интеллигенцию, в первую очередь, искать Божество., искать Абсолютное Добро и воплощать Его  в общественном идеале. Но не просто говорить об этом идеале, а воплощать его практически. Здесь особое значение приобретает церковная жизнь, участие в таинстве Евхаристии. В таинстве Евхаристии «человек, телесно и сущест¬венно воспринимая всеединое тело Христово (в нем же обитает вся полнота Божества) и физически, хотя и невидимо, с ним соединяясь, становится действительно участ¬ником и общинником богочеловеческой и духовно-телесной всецелости».
         Николай Лосский писал:  «Несомненно, великая заслуга Соловьева состоит в том, что он разработал христианскую метафизику, т. е. учение о преображенной телесности как необходимом условии дости¬жения абсолютного нравственного идеала и концепцию о эволюции и сущности исторического процесса и т. д. Однако, к сожалению, два чрезвычайно важных учения — о Софии и связи абсолютного с миром — изложены Соловьевым в форме, несовместимой с христианской религией. В то же самое время его взгляд на абсолютное недостаточно оправ¬дан логически, а на Софию — противоречив. Действительно, рассматривая мир как второе    абсолютное, а   именно  как абсолютное  в  становлении, Соловьев  утверждал, что  это становящееся абсолютное необходимо для первого абсолют¬ного, которое как абсолютное  всеединство  должно   быть «единством себя и своего противоположного». Учение о необходимости мира и человека для Бога вводит пантеистическую струю в соловьевскую  систему. Но это логически не оправдано, так как Бог, будучи более чем абсолютным, т. е. сверхабсолютным, божественным ничто, не нуждается ни в человеке, ни в мире».
         Кроме того, философ считал, что сложность человеческого я порождена человеческим грехом, т.е отрицалась реальность индивидуального человеческого я, сверхвременная природа онтологического ядра личности. Сверхвременность бытия человеческого я убедительно доказал Лев Лопатин. «Однако его доказательство следует пополнить еще одним доводом: созидательная сила субстанциального деятеля сверхкачественна. Деятель творит свои проявления, придавая им форму качественной определенности, но сам деятель продолжает оставаться вне ограничения, присущего любому качеству. Всякий субстанциальный деятель есть металогическое существо, возвышающееся над законами тождества, противоречия и исключенного третьего, которым подчинены все качества и количества. Субстанциальный деятель является свободным существом именно как носитель сверхкачественной созидательной силы: он определяет свои ясные качественные проявления, однако сам никем и ничем не определяется» (Н. Лосский).
         Не признавая сверхвременное я невозможно развить учение о свободной воле. Кроме того, учение о Софии как вечной женственности вполне могло неускушенный ум ввести в прелесть. Предполагая это, Соловьев писал в предисловии к третьему изданию своих стихотворений:  «Не вносится ли здесь женское начало в самое Божество? Не входя в разбор этого теософского вопроса по существу,  я должен, чтобы не вводить читателя  соблазн, а себя оградить от напрасных нареканий, заявить следующее: 1) перенесение плотских, животночеловеческих отношений в область сверхчеловеческую  есть  величайшая  мерзость   и   причина крайней гибели  (потоп, Содом и  Гоморра, глубины сатанинские последних времен); 2) поклонение женской природе самой по себе, то есть началу двусмыслия и безразличия, восприимчивому ко лжи и злу не менее, чем к истине и добру, есть величайшее безумие и главная причина господствующего ныне  размягчения и расслабления; 3) ничего общего с этой глупостью, с этой мерзостью не имеет истинное почи¬тание Вечной женственности как действительно от века восприявшей силу Божества, действительно вместившей пол¬ноту добра и истины, а через них нетленное сияние кра- соты.
          Но чем совершеннее и ближе откровение настоящей красоты, одевающей Божество и Его силою, ведущей нас к избавлению от страдания и смерти, тем тоньше черта, отделяющая ее от лживого ее подобия, от той обманчивой и бессильной красоты, которая только увековечивает царство страданий и смерти. Жена, облеченная в солнце, уже мучается родами: она должна явить истину, родить слово, и вот древний змий собирает против нее свои последние силы и хочет потопить ее в ядовитых потоках благовидной лжи» правдоподобных обманов. Все это предсказано, и предсказан конец: в конце Вечная красота будет плодотворна, и из нее выйдет спасение мира, когда ее обманчивые подобия исчезнут, как та морская пена, что родила простонародную Афродиту. Этой мои стихи не слу¬жат ни единым словом, и вот единственное неотъемлемое достоинство, которое я могу и должен за ними признать».
         Поэтому, читая Соловьева надо помнить об опасности языческой прелести, но ни в коем случае не винить в этом философа, который предостерегал своих читателей от соблазнов. Год смерти Соловьева стал для многих неким водоразделом. Это был и конец века, в котором вырисовывались основные тенденции развития русской жизни.
                ***
          В эпоху Александра II происходило явное оживление религиозной жизни. Это чутко подметил в своих «Братьях Карамазовых» Федор Достоевский. Происходило сближение Церкви с народной жизнью. Однако это сближение понимали по-разному. Кто-то считал, что начинается власть Церкви над миром, что близится теократия, а кто-то опасался, что сближение приведет к обмирщению Русскую Церковь. Надо признать, что,  правы, видимо, были обе стороны. В белом духовенстве происходило смешение с народной жизнью. Причем, в таком виде, что не столько напоминало христианский обряд, сколько языческое суеверие. Это вело к отталкиванию народа от духовенства. Однако привыкший наблюдать нечестие и невежество некоторой части сельского духовенства, крестьянин не отходил от религиозной жизни. Если не нравился батюшка, он шел в поисках святости в монастырь, или к другому батюшке, прославленному добрыми делами. А таковых было больше, чем нерадивых. И валил народ валом к преп. Серафиму, который еще не будучи прославленным в лике святых, народом почитался не просто святым, но учителем жизни. Который оставил народу завет: «Истинная же цель жизни нашей христианской состоит  в стяжании Духа Святага Божьего». Вот – смысл жизни. Все остальное средство. Например, под елеем, которого не достало у юродивых дел Евангельской притчи, преп. Серафим разумел не добрые дела, а благодать Святага Духа. «Творя добродетели, девы эти, по духовному своему неразумию, полагали, что в том-то и дело лишь христианское, чтобы одне добродетели делать, а до того, получена ли была ими благодать духа Божия, достигли ли оне ея, им и дела не было».
      В лице Святого Серафима морализму противопоставлялась духовность. Дух Святый вселяется в душу человеческую, и претворяет ее «в храм Божества, в пресветлый чертог вечного радования» (Преп. Серафим Саровский). Святой подвижник продолжает традиции Св. Симеона Нов. Богослова.
        Но поселяется Дух в том, кто совершает труд. Труд стяжания Св. Духа и предлагал Саровский старец. Это было восстановление византийской аскетической традиции, начатое еще преп. Паисием Величковским. Однако следует признать, что это восстановление затрагивало в основном те слои народа, где аскетический образ жизни считался совершенным. Но подвиг монахов огненным светом падал на народное самосознание. В этом отношении деятельность Оптинских старцев неоценима. Достаточно указать на преп. Амвросия, сотворивший из Оптину обитель, в которой будет окормляться практически вся русская литература. Происходило живое общение. И, конечно, дело не только в русской литературе. В толще духовенства, забитого суетой, стали появляться светильники веры Православной. А ведь на белое духовенство смотрели, особенно монашество, подозрительно. Святитель Игнатий Брянчанинов, будучи еще архимандритом, говорил английскому путешественнику В. Пальмеру: «Наше духовенство чрезвычайно легко поддается новым и странным мнениям, читает книги неправославных и даже неверующих сочинителей, лютеран и других. Духовная академия заражена новшественными началами и даже “Христианское Чтение” заражено ими, хотя в нем и печатаются многие переводы из древних отцов. Россия пожалуй, находится недалеко от взрыва в ней еретического либерализма. У нас есть хорошая внешность: мы сохранили все обряды и символ первобытной Церкви; но все это мертвое тело, в нем мало жизни. Белое духовенство насильно сдерживается в лицемерном православии только боязнью народа...»
       Однако несмотря на некое противоречие традиций: монашеской и мирской, происходило и внутреннее соприкосновение со Святоотеческим Преданием. Особенно это проявилось в деятельности Святителя Феофана Затворника, который уйдя в уединение продолжал своен пастырское служение еще усерднее, нежели, когда был правящим архиереем. Весь смысл бытия – построить свою жизнь на основе традиций Святых Отцев. Он призывал идти в народ истинных проповедников христианства. «Поджигатели должны сами гореть. Горя, ходить повсюду, — и в устной беседе зажигать сердца...»
        «Из своего затвора Феофан очень внимательно и беспокойно следил за внешней жизнью Церкви. Его очень смущало молчание и какое-то бездействие духовных властей. Он боялся: “того и гляди, что вера испарится,” и в обществе и в народе; “попы всюду спят.” “Через поколение, много через два иссякнет наше православие...” И он недоумевал, почему другие не тревожатся и не смущаются вместе с ним. “Следовало бы завести целое общество апологетов, — и писать, и писать..."» (Г. Флоровский).
       Это была тревога о душе человеческой. Феофан требует, чтобы душа стояла пред Богом в молитвенном сокрушении и покаянном смирении. «Вся надежда тогда Спаситель, а отсюда непрестанное: Господи помилуй…» Только через покаяние можно пребывать в Боге, только тогда душа будет в Нем,  «и в изумлении погружается в Его непостижимой беспредельности, и пребывает в Божественном порядке, благоговейно чтит и созерцает этот Божественный порядок бытия и жизни…»
        «Феофан не строил системы, ни догматической, ни нравоучительной. Он хотел только очертить образ христианской жизни, показать направление духовного пути. И в этом его несравненное историческое значение. Он продолжил и докончил подвиг старца Паисия. Он осуществил русское Добротолюбие и сумел свое живое мировоззрение построить вполне в отеческом стиле и духе. Тем резче обозначался с тех пор этот трагический раскол в русском церковном обществе: раскол и расхождение “аскетического” и “облегченного” православия, духовной аскетики и морализма...» (Г. Флоровский).
      Особое место в отечественной аскетике занимает творчество и деятельность Отца Иоанна Кронштадского. Он не создал новых богословских трудов, но преп. Иоанн свидетельствовал о тайне Богообщения.
       Его книга «Моя жизнь во Христе» представляет собой тайновидение человека, реально сопереживающего таинство церковной жизни. «Мы одно тело Любви... Тверди все — одно. Мы, говори: одно...». Для О. Иоанна Евхаристия не просто обряд, но смысл жизненного пути. Возрождалась древняя традиция. Ведь к таинству Причастия зачастую относились как к необходимости, без которой трудно осуществить общественную жизнь.
        Русское общество было пронизано Лужиными из романа «Преступление и наказание». И вот явился человек, который своей жизнью доказывал действенность евхаристического события. Церковь становилась центром бытия русского человека, как это было в древности. О. Георгий Флоровский писал: «У о. Иоанна вновь открывается “забытый путь опытного богопознания...” И в этом “опыте,” духовном и евхаристическом, преодолевается всякий богословский “психологизм.” Духовная жизнь и опыт таинств, таков единственный надежный путь к догматическому реализму. Это возвращение к духу святых отцов (срв. связь о. Иоанна в его молодые годы с Сергиевой пустынью и учениками еп. Игнатия). И возвращение не в исторической симпатии только, и не в подражании, но в обновлении или возрождении самого святоотеческого духа. “Церковь есть вечная истина...”»
        Русский человек стал вспоминать, что быть русским – значит, быть христианином. И уже интеллигент не отворачивался от Церкви, но входил в Ее чертоги. Василий Розанов писал, догадываясь о Хомякове: «Церковь есть не только корень русской культуры… она есть и вершина русской культуры». Можно сказать, что Церковь для русского – ядро его физического существования, немыслимое без взаимной любви. Австрийский современный философ Катарина  Бета скажет: «В восточном благочестии доминирует не идея справедливости, а идея любви». Можно сказать, что в русском народном сознании продолжалась традиция, которую Святые Отцы русского монашеского Ренессанса из тлеющей головешки творили огненную жаровню.
       Однако влияние идей материализма и вульгарного идеализма на русскую интеллигенцию стало сказываться именно в идее справедливости. Мерещилось, что достижение общественного идеала лежит на путях демократии и моральной проповеди. Никто не хотел замечать остроумного замечания Иммануила Канта, что «демократия неизбежно есть и деспотизм». Вспомним, что Сократа демократично приговорили афинские торговцы и матросы за неправильные философские суждения. Замечательно, что кухаркины дети разбираются в философии! Кстати, и Платон называл демократию «жесточайшим рабством».
      «Выдвинув тезис, Кант мыслит об антитезисе, и если не формулирует синтез, мы чувствуем истину в наличии двух противоположных положений. Демократия вырождается в деспотизм, таков тезис. Антитезис заключается в заботе о правовом устройстве государства, преодолении беззакония. Правопорядок требует трех условий: 1) правильной конституции, 2) многовекового опыта, 3) доброй воли. Если нет хотя бы одного из этих условий – ничего не получится» (Арсений Гулыга).
         Русская интеллигенция, в основном разночинная, бредила новым социализмом на путях революционной демократии. После отмены крепостного права, когда буквально все рукоплескали Царю-Освободителю, постепенно перешли к унынию и тоскливому хныканью. Казалось, что русский царь должен был утвердить какой-то особый русский социализм, в котором будет править мифическая справедливость. В это время появляется поэма Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?». Русский поэт-демократ проводит своего читателя по социальной лестнице Руси, пытаясь отыскать счастливого человека. Но что интересно? Этот поиск был направлен в сторону материального благосостояния. Идеал русского крестьянина заключался в покое, богатстве и власти. Но так ли это? Проводя нас по русским сословиям, Некрасов убедительно показывает, что счастья невозможно на этих трех китах народной жизни. Невольно делался вывод, что киты не те, и истинный путь где-то в другой стороне. Некрасов оставляет в стороне мистический опыт русского самосознания. Его истина бедна, она облечена в так называемую народную правду, но сама правда является ли таковой, или она таковая в представлении автора?
     Его негодование по поводу несправедливости прекрасно, его сострадание удивительно, но ничего взамен, кроме обличительного пафоса, хотя он на уровне подсознания понимал, что эта правда заключена в Православном идеале.. Те, кто воспитывался на негодовании, с нетерпением пойдут на штурм самодержавия, как крайней формы абсолютизма. Будущие народовольцы, начитавшись немецких и французских революционеров не могли понять природы русского самодержавия. Эту природу чутко уловил Иван Ильин, писавший: «Самодержавие отвергает, осуждает и исключает абсолютизм, а абсолютизм отвергает основное в правах Государя, ибо он не признает его ЗАКОННЫМ монархом, он отрицает его высокое призвание верховного субъекта права, он снижает его звание до звания тирана, он разлагает и разрушает самую правовую форму монархии». Алексей Хомяков был бы солидарен с Ильиным, доживи до начала ХХ века. Он писал, что «самодержавие …есть активное самосознание народа, концентрированное в одном лице».
       Однако последыши Белинского и Чернышевского свои ощущения черпали из Великой Французской революции. Они все ее реалиях, которые стремились перенести на русскую почву. Наследники Великой революции проповедовали разрушение. Дмитрий Писарев писал: «Что может быть сломано, должно быть сломано. Стоит любить только то, что выдержит удар. Что разбивается вдребезги, то хлам. В лю¬бом случае бей направо и налево. Это не принесет и не может принести вреда».
        Свое разрушение оправдывали теорией разумного эгоизма, которую выразил герой Чернышевского Лопухов. «Не такой человек, чтобы приносить жертвы. Да их и не бывает, никто и не приносит, это фальшивое понятие: жертва — сапоги в смятку. Как приятнее, так и поступаешь».
        Западный мир болел революцией. Он не мог пройти мимо ее явления. Вдумаемся: за 80 лет только во Франции 11 революционных переворотов. Естественно, что революционные теории вытекали уже не столько из идей Просвещения, сколько из практического воплощения революционных идей в реальности.
      Что было самое важное в революционном движении? Три великих принципа: свобода, равенство, братство. Эти принципы «просветителей» продолжали будоражить сознание интеллигенции. Из этих принципов выйдет анархизм Бакунина и нигилизм шестидесятников. Самое поразительное, что мечтатели свободного общества не хотели видеть, что революция несла террор, смерть и разрушение. Им казалось, что справедливость, ее торжество требует некоего уравнения человека, его личности.
        С каким упоением читали рассказы о Великой Французской революции, деятели которой готовы были сложить головы за свободу. И какие фигуры: Робеспьер, Дантон, Демуллен, Эбер, Мирабо. Они провозгласили торжество Разума, их идеал – свободная республика. Но только в этой свободной республике господствует страшный террор. Даже Энгельс, которого считают апологетом революционного насилия, писал: «Террор – это большей частью бесполезные жестокости, совершаемые ради собственного успокоения людьми, которые сами испытывают страх. Я убежден, что вина за господство террора в 1793 г. падает почти исключительно на перепуганных, выставляющих себя патриотами буржуа, на мелких мещан, напускавших в штаны от страха, и на шайку прохвостов, обделывавших свои делишки при терроре». Это было написано в 1870 году. И потому нет оправдания тем, кто называет себя последователями Энгельса, и при этом признают террор эффективным средством для устрашения человека и его уничтожения.
       Даже сегодня находятся любители потрясений, не желающие вчитаться в письма Жана Жореса, считавшего, что «революция варварская форма прогресса. Будет ли нам дано увидеть день, когда форма человеческого прогресса действительно будет человеческой?»
      В Александровский же век мнили себя наследниками Брута и якобинцев. Уже в 1866 году Дмитрий Каракозов стреляет в Царя-Освободителя. Ведь совершили же цареубийство в Париже. Почему бы такому не свершиться в Петербурге?
     Кстати, у Александра и Людовика похожие судьбы. И тот, и другой восходи на престол в тревожном ожидании. Но население ждало чуда. И это чудо стало осуществляться. Русский царь, потомок Св. Владимира, объявил гласность, даровал свободу своим крестьянам, другой потомок, Св. Владимира, Людовик начинает с философских свобод, конституционных обещаний, наконец, отменит феодальные повинности. А вместо этого парижане штурмуют Бастилию и убивают преданных гвардейцев. Французы объявили действенным общественный договор, провозглашая свободу каждой личности, но при этом не хотят уходить из уборной короля и королевы, лишая их элементарных человеческих прав. Эти несчастные монархи не могли даже спокойно уехать из страны, в которой их держал в качестве заложников. Революция – высшая форма лицемерия. Никакой свободы! Ее не имели ни король, ни депутаты. Свобода заключалась в праве горланить на каждом перекрестке, в возможности хамить всем и вся. Эта свобода заключалась в том, чтобы натянуть на голову короля фригийский колпак во время июньского посещения 1792 года Тюльири народной толпой. В этой жажде свободы были явлены признаки сумасшествия. Анатоль Франс писал: «Безумие революции было в том, что она хотела восстановить добродетель на земле». Как это может сделать безумец, свергающий короля и носящий на пике голову принцессы де Ламбаль. В революционном безумии происходило надругательство над человеческим ликом. Толпа уничтожала личностную сущность человека. Но было бы ошибочно полагать, что толпа безличностна. Нет, она личностна, только личность каждого растворила себя в демонической многоликости, в подчинении себе власти «лукавого».  Владимир Лосский отмечал: «Проблема зла, как удивительно точно отметил отец Буайе, сводится в подлинно христианской перспективе к проблеме «лукавого». А «лукавый»- это не отсутствие бытия, не сущностная недостаточность; он также и не как лукавый- сущность; ведь его природа, сотворённая Богом добра. «Лукавый» - это личность, это «некто». Вот к этому «некто» и направляет всю свою энергию, повреждённая грехом, человеческая личность: «И парижская голь / Унесла меня в уличной давке<…> Куафер меня поднял с земли<…>И напудрил… ( М. Волошин «Голова Мадаме де Lamballe»). История сохраняет имена тех, кого принято считать буревестниками революции. Революция не только ужас, но и пародия на справедливость. Собственно, революция есть кризис справедливости. «Но самая страшная справедливость – справедливость Сен-Жюста – справедливость во имя справедливости» (М. Волошин). Деятели революции себя рассматривали посланниками Бога, воссоздающими апокалипсические картины.
      Это остро чувствовал Достоевский, поместивший в конец своего романа «Преступление и наказание» бред Раскольникова. «Весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны погибнуть, кроме некоторых весьма немногих избранных. Появились какие то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали эти зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований.
        Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать добром, что злом. Не знали, кого обвинять и кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии уже в походе вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех. Но кто и для чего зовет, никто не знал того, и все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что каждый предлагал свои мысли, свои поправки и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на какое-нибудь дело, клялись не расставаться - но тотчас начинали что-нибудь совершенно новое, иное, чем сейчас сами же предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и все погибло.
       Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые, избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса».
      Вот это сумасшествие предсказывали еще Св. Отцы. Например, Св. Киприан писал: «Мир близится к концу. Это не старость, это признак надвигающейся смерти... Человек старится и умирает. Так же и мир должен умереть. Все знаки свидетельствуют о том, что земля близится ко времени своего распадения.
         Зимою дождь не оживляет семян, лето не дает тепла, чтобы созреть плодам. Весна потеряла свое прежнее обаяние. Осень - свое плодородие. Мраморные каменоломни и золотые рудники истощаются, источники воды пересыхают.
       Дети рождаются лысыми. Жизнь не кончается старостью, она начинается усталостью. Растет безлюдие. Земля без пахарей, на морях только изредка проходят корабли, нивы пустынны. И в нравах тот же упадок. Нет больше невинности, нет справедливости, нет дружбы. Уровень знаний понижается. Лучи солнца бледны и не дают тепла. Луна незаметно уменьшается и скоро исчезнет совершенно; деревья, которые радовали нас своей зеленью и плодами, засыхают. И не ждите, что бедствия, истязающие народы, уменьшатся. Они будут расти и множиться до дня последнего суда».
         Другой Отец Церкви, Лактанций, еще законченнее выражает то же настроение: «Мир подходит к концу. Зло царит в мире. А между тем то, что теперь, это еще золотой век, сравнительно с тем, что будет: исчезнет всякий закон, всякая вера, всякий мир, всякий стыд, всякая правда.
       Меч пройдет по миру и пожнет жатву <…>
       И придут времена ужаса. И не будет таких, кому мила жизнь. Города будут разрушены до самого основания, огнем и мечом, землетрясениями, наводнениями... Земля не даст плодов своих человеку... Животные станут умирать».
      Вот этого не хотели видеть предвестники и деятели революции. Они полагали, что восстанавливают истинную добродетель. Если всмотреться в каждого более или менее известного деятеля революции, то обнаружим в них человеческие черты. Но, желая сделать людей добрыми и мудрыми, терпимыми и благородными, неизбежно приходили к требованию убить их всех. Робеспьер верил в добродетель: он создал Террор. Марат верил в справедливость: он требовал «двухсот тысяч голов». Кабанэс в любопытной книге о революционных неврозах говорит:
     «Голод создавал болезни. Но и зрелище голода создало болезнь, новую, свойственную только этому времени – «бешенство сострадания». Человечество отчаянно взывало к бесчеловечью, к самой смерти - великому врачу, который, казалось, мог исцелить все болезни мира. Марат, которому постоянно делали кровопускания и который всюду видел только кровь, был неумолимым филантропом. Шалье - святой Террора, жестокость которого была вся в словах, но который носил в сердце невыразимую жалость ко всем страдающим, ужаснул мир пароксизмом своего бешенства».
     Себя революционеры ощущали мечем Справедливости. Сен-Жюст написал своем дневнике: «Очевидно Господу угодно было кинуть меня в среду этих извращенных, чтобы я, как меч, покарал их». Благодушная справедливость Руссо обернулась ужасом.
         «Бедный, великий Жан-Жак! - говорит А. Франс. - Он встревожил мир. Он сказал матерям: «кормите сами своих детей», и молодые женщины стали кормилицами, и художники стали изображать знатных дам, кормящих грудью своего ребенка.
       Он сказал людям: «Люди рождены добрыми и счастливыми, а общество сделало их несчастными и злыми. Они найдут свое прежнее счастье, возвратясь к природе». Тогда королевы сделались пастушками, министры - философами, законодатели провозгласили права человека, а народ, добрый по природе своей, в течение трех дней резал заключенных в тюрьмах!»
     Начиная с Великой Фр. Революции народ превозносили на всех площадях. Мерило правды – народ, его право и его власть. «В демократии народ подчинен своей собственной воле, а это очень тяжелый вид рабства. В действительности народ настолько же чужд и враждебен своей собственной воле, насколько он чужд воле своего царя, так как общая воля или совсем отсутствует, или присутствует очень мало в воле отдельного человека, который однако испытывает это противоречие во всей его целости» (А. Франс).
     Но не просто демократия, а революционная демократия, своим фундаментом, имеющая философию. Кто мог представить, что философия «Просвещения» станет основанием Великой революции. Приведу описанный Лагарпом пространный эпизод, связанный с пророчеством Казотта.
 «Это было в начале 1788 года. Мы были на ужине у одного из наших коллег по Академии Due de Nivernais, важного вельможи и весьма умного человека. Общество было очень многочисленно и весьма разнообразно. Тут были аристократы, придворные, академики, ученые... Ужин был роскошен, как обыкновенно. За десертом мальвазия придала всеобщему веселью еще тот характер свободной распущенности, при которой не всегда сохраняется подобающий тон. Был именно тот момент, когда все кажется дозволенным, что может вызвать смех.
       Шамфор прочел одну из своих вольных и безбожных сказок, и знатные дамы слушали его и не закрывались веерами.
        Потом начался целый поток насмешек над религией. Один цитировал из „Девственницы" Вольтера, другой припоминал эти „философские" стихи Дидро:  И на кишках последнего попа
 Удавим последнего короля,
которые встретились общими рукоплесканиями.
 Третий подымается с полным стаканом вина:
 „Да, господа, я так же уверен в том, что Бога нет, как и в том, что Гомер просто старый дурак".
       И действительно, он был уверен в том и в другом. И тогда стали говорить о Боге и о Гомере, и собеседники хорошо отделали и того и другого. Разговор становился более серьезным, и все в восторге говорят о той революции, которую произвел Вольтер и которая одна уже дает ему права на бессмертную славу.
      „Он дал тон всему веку и заставил читать себя в передней так же, как и в гостиной".
       Один из собутыльников рассказал нам, надрываясь от смеха, что его парикмахер сказал ему, пудря его голову:
       „Видите ли, сударь, какой я ни есть несчастный цирюльник, религии у меня не больше, чем у всякого другого".
        Все единогласно утверждают, что революция не замедлит совершиться, что необходимо, чтобы суеверие и фанатизм уступили, наконец, место философии, и начинают подсчитывать приблизительно возможное время ее наступления и кто из собравшегося здесь общества еще сможет увидеть царство разума.
       Самые старые жалуются, что им не дожить до этого; молодые радуются более чем возможной надежде увидеть его, и все поздравляют Академию, которая подготовила „великое дело" и была центром, главой, главным двигателем освобождения мысли.
        Только один из гостей совершенно не принимал участия в общем веселье и даже втихомолку уронил несколько сарказмов по поводу нашего наивного энтузиазма. Это был Казотт, человек весьма любезный и оригинальный, но, к сожалению, слишком увлеченный грезами иллюминатов. Он просит слова и глубоко серьезным голосом говорит:
      „Господа! Вы будете удовлетворены. Вы увидите все эту Великую, эту Прекрасную
Революцию, которой вы так ожидаете. Вы ведь знаете - я немного пророк; и я повторяю вам: вы все увидите ее".
      Ему отвечают обычным припевом:
     „Для этого не надо быть большим пророком".
  - Пусть так. Но, может быть, надо быть даже немного больше, чем пророком, для того чтобы сказать вам то, что мне надо сказать. Знаете ли вы, какие непосредственные следствия будет иметь эта Революция для каждого из вас, собравшихся здесь?
       „Что же? посмотрим", - сказал Кондорсэ со своим надменным видом и презрительным смехом: „Философу всегда бывает приятно встретиться с пророком".
       - Вы, Monsieur Кондорсэ, - вы умрете на полу темницы; вы умрете от яда, чтоб избежать руки палача, от яда, который вы будете всегда носить с собой, - в те счастливые времена.
Сперва полное недоумение, но потом все вспоминают, что милый Казотт способен грезить наяву, и все добродушно смеются.
       „Monsieur Казотт, сказка, которую вы здесь нам рассказываете, далеко не так забавна, как ваш "Влюбленный дьявол". Но какой дьявол вплел в вашу историю эту темницу, яд, палачей? Что же общего имеет это с философией и царством разума?".
       - Это совершится именно так, как я говорю вам. И с вами так поступят. Во имя философии, человечества, свободы и именно при царстве Разума. И это будет, действительно, царство Разума, потому что Разуму будут тогда посвящены храмы, и во всей Франции тогда даже и не будет иных храмов, кроме храмов Разума.
 - Только я клянусь, - сказал Шамфор со своей саркастической улыбкой, - что вы-то уж не будете одним из жрецов в этих храмах.
     - О, я надеюсь. Но вы, monsieur Шамфор, который был бы вполне достоин быть одним из первосвященников, вы разрежете себе жилы двадцатью двумя ударами бритвы и тем не менее умрете только много месяцев спустя.
      Все снова переглядываются и смеются.
 - Вы, monsieur Вик д'Азир, вы сами не вскроете себе жил; но после шести кровопусканий в один день и после припадка подагры вы умрете в ту же ночь.
      Вы, monsieur Николаи - вы умрете на эшафоте, - вы, - monsieur Бальи, - на эшафоте; вы, monsieur Мальзерб - на эшафоте…
   - Ну, слава Богу, - говорит Руше, - кажется, monsieur Казотт рассержен только на Академию. Он устраивает страшную резню, а я - хвала небу!..
 - Вы! Вы умрете также на эшафоте.
  - О! да он решил всех нас перебить, - кричат со всех сторон.
  - Не я судил так...
 - Ну, в таком случае мы будем под игом турок или татар…
    - Нисколько... Я вам сказал - вами будет править одна Философия,один Разум.
       Те, кто с вами будут поступать так, - все они будут философами, и в устах их будут звучать те же слова, те же фразы, что вы говорите здесь, они будут повторять ваши афоризмы и цитировать, как и вы, стихи из Дидро и из „Pucelle".
      Присутствовавшие шептали друг другу на ухо:
     „Разве вы не видите, что это сумасшедший? (так как он все время сохранял полную серьезность).
      - Разве вы не видите, что он смеется? Ведь вы знаете, что он всегда вводит фантастический элемент в свои шутки".
  - О! да, - подхватил Шамфор, - но фантастика его не очень-то весела. Он только и думает, что о виселицах. И когда все это произойдет?
       - Шести лет не пройдет, как все, о чем я говорю вам, будет совершено.
       - Вот это действительно чудеса, - сказал Ла Гарп. - А меня вы совсем оставили в стороне?
        - С вами случится чудо, почти настолько же невероятное, как и все остальные. Вы станете христианином и мистиком. Крики изумления.
        - О! - говорит Шамфор, - теперь я спокоен. Если всем нам суждено погибнуть только тогда, когда Ла Гарп обратится в христианство, то мы бессмертны.
      - Вот поэтому-то, - говорит герцогиня де Граммон, - мы, женщины, - мы гораздо более счастливы, потому что с нами не считаются в революциях. Когда я говорю: не считаются, это вовсе не значит, что мы не принимаем никакого участия, но нас не трогают, наш пол...
       - Ваш пол, mesdames, на этот раз он не защитит вас, и вы хорошо сделаете, если не будете ни во что вмешиваться. С вами будут обращаться, как с мужчинами, не делая никакой разницы.
        - Что вы нам рассказываете, monsieur Казотт? Вы пророчите нам о конце мира?
- Этого я не знаю. Но что я знаю очень хорошо, это то, что вы, герцогиня, вы будете возведены на эшафот. - Вы и много других дам вместе с вами. Вас будут везти в телеге с руками, связанными за спиной.
         - О! я надеюсь, что в этом случае эта телега будет обтянута черным трауром.
       - О! нет. И самые знатные дамы так же, как и вы, будут в телеге и с руками, связанными за спиной.
  - Еще более знатные дамы! Что же, принцессы крови?
  - И более...
       Здесь заметное волнение пробежало по зале, и лицо хозяина дома нахмурилось. Все начали находить, что шутка зашла слишком далеко.
     Madame де Граммон, чтобы разогнать неприятное впечатление, не настаивала на последнем вопросе и сказала шутливым тоном:
        „Но вы мне оставляете, по крайней мере, исповедника?
        - О! нет, вы будете лишены этого. И вы, и другие. Последний из казнимых, которому будет оказана эта милость, это... Он замолчал на мгновенье.
      - Ну, кто же этот счастливый смертный, который будет иметь эту прерогативу?
       - Эта прерогатива будет последней из всех, которые у него были, и это будет король Франции.
         Хозяин дома встал с места, и все гости вместе с ним. Он направился к Казотту и сказал внушительно:
        „Мой милый monsieur Казотт, прекратим эти мрачные шутки; вы завели их слишком
далеко и компрометируете ими и общество, в котором вы находитесь, и вас самих".
 Казотт, ничего не отвечая, хотел уйти, когда m-mе де Граммон, которая все время хотела обратить все в шутку, подошла к нему:
 - Вы, г-н Пророк, предсказали всем нам наше будущее, но что же вы ничего не сказали о самом себе! Несколько минут он стоял молча с опущенными глазами.
 - Читали вы про осаду Иерусалима у Иосифа Флавия?
 - Разумеется. Кто же этого не читал? Но говорите, пожалуйста, так, как будто мы этого не читали.
 - Так вот видите, - во время этой осады один человек в течение семи дней ходил по стенам города на виду осажденных и осаждающих и восклицал: „Горе Иерусалиму! Горе мне!". И в это время он был поражен громадным камнем, пущенным из осадной машины.
       Сказав это, Казотт поклонился и вышел».
     Столь пространный эпизод употреблен с той целью, чтобы в преддверии революций задумывались над тем, что ожидает цивилизацию, если она не обратится к Богу, Который, в отличие от всех этих сен-жюстов и маратов, Сам шел на Крест, неся спасительный свет человечеству.
      Из пришедших на поклонение в праздник были некоторые Еллины. Они подошли к Филиппу, который был из Вифсаиды Галилейской, и просили его, говоря: господин! нам хочется видеть Иисуса.  Филипп идет и говорит о том Андрею; и потом Андрей и Филипп сказывают о том Иисусу.  Иисус же сказал им в ответ: пришел час прославиться Сыну Человеческому. Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.
 Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную. Кто Мне служит, Мне да последует; и где Я, там и слуга Мой будет. И кто Мне служит, того почтит Отец Мой.  Душа Моя теперь возмутилась; и что Мне сказать? Отче! избавь Меня от часа сего! Но на сей час Я и пришел. Отче! прославь имя Твое. Тогда пришел с неба глас: и прославил и еще прославлю.  Народ, стоявший и слышавший то, говорил: это гром; а другие говорили: Ангел говорил Ему. Иисус на это сказал: не для Меня был глас сей, но для народа.  Ныне суд миру сему; ныне князь мира сего изгнан будет вон.  И когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе.  Сие говорил Он, давая разуметь, какою смертью Он умрет.   Народ отвечал Ему: мы слышали из закона, что Христос пребывает вовек; как же Ты говоришь, что должно вознесену быть Сыну Человеческому? кто Этот Сын Человеческий? Тогда Иисус сказал им: еще на малое время свет есть с вами; ходите, пока есть свет, чтобы не объяла вас тьма: а ходящий во тьме не знает, куда идет.  Доколе свет с вами, веруйте в свет, да будете сынами света. Сказав это, Иисус отошел и скрылся от них (Ин 12; 20-36).
      Не за демократией призывал идти Господь, не революции творить во имя ложно понятой справедливости. Господь ясно указывал жертвенный путь любви. Святитель Иоанн Златоуст размышлял:  «Что значит, «если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет»? Это Он говорит о кресте. Чтобы (ученики) не смущались мыслью, что Он умерщвлен в то самое время, когда и язычники начали приходить к Нему, — Он говорит, что это–то самое в особенности и будет содействовать обращению язычников и распространению Его проповеди. Но как слова не так сильно убеждали их, то Он уверяет их в том же действительным опытом, говоря, что так бывает и с пшеницей, — она приносит больший плод, когда умрет. Если же так бывает с семенами, то тем более со Мною. Но ученики не поняли Его слов. Это евангелист постоянно выставляет на вид, желая извинить их бегство впоследствии времени. Такую же речь вел и Павел, рассуждая о воскресении.
         Какое же после этого будут иметь оправдание неверующие воскресению, когда оно ежедневно представляется в семенах, и в растениях, и при нашем рождении? Ведь прежде нужно истлеть семени, и потом уже бывает рождение. Впрочем, говоря вообще, — где действует Бог, там нет нужды в умствованиях. Каким образом Он сотворил нас из ничего? Это я говорю христианам, которые говорят о себе, что веруют Писанию. Но я скажу нечто и на основании умствований человеческих. Одни из людей живут порочно, другие добродетельно; но из числа порочных многие доживают до глубокой старости, наслаждаясь счастьем, а с людьми добродетельными бывает противное. Когда же каждый из них получит по заслугам? В какое время? Это так, говорят, но не будет воскресения тел. А разве они не слышат, что сказал Павел: «тленному сему надлежит облечься в нетление» (1 Кор. 15:53)? Здесь речь не о душе, потому что душа не подлежит тлению. Да и восстание свойственно тому, что пало; а пало тело. И почему ты не хочешь (допустить) воскресения тел? Разве это невозможно для Бога? Но говорить так — дело крайнего безумия. Или неприлично? Почему же неприлично, чтобы существо тленное, участвовавшее в труде и смерти, приняло участие и в венцах? Если бы было неприлично, то оно не было бы сотворено в начале и Христос не принял бы на Себя плоти. А что Он и принял, и воскресил ее, — послушай, как Он говорит: «вложи» персты и «посмотри, ибо дух» костей и жил «не имеет» (Ин. 20:27; Лк. 24:39). Зачем также Он воскресил Лазаря, если лучше воскреснуть без тела? Зачем поставляет это в ряду чудес и благодеяний? Да зачем и вообще дал пищу? Нет, возлюбленные, не обольщайтесь еретиками. Есть, подлинно, и воскресение есть и суд; отвергают их только те, которые не хотят дать отчета в своих делах. И притом воскресение должно быть такое же, каково было и воскресение Христово, — потому что Христос есть «начаток, первенец из мертвых» (Кол. 1:18). Но если воскресение состоит в очищении души и освобождении от грехов, а Христос не согрешил, то как мы избавились от клятвы? Да и как Он говорит: «идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего» (Ин. 14:30)? Ведь это значит, что Он безгрешен. Итак, по их мнению Христос или не воскрес, или, если воскрес, то до воскресения согрешил. Но Он и воскрес, и греха не сотворил; следовательно воскрес телом. А то нечестивое учение есть не что иное, как порождение тщеславия. Будем же избегать этой болезни, ибо сказано «худые сообщества развращают добрые нравы» (1 Кор. 15:33). Это не учение апостольское <…> Потому, чтобы не утруждать вас понапрасну и не развивать перед вами лабиринта слов, — вместо всего этого я скажу вам, что надобно внимать божественному Писанию и не вступать в бесполезные словопрения. Это же внушает и Павел Тимофею (2 Тим. 2:14), не смотря на то, что последний был исполнен великой мудрости и имел силу чудотворений».
        Святитель говорит о бесполезности внушать неправедникам, что они таковые. С ними необходимо бороться. Об этой борьбе будут говорить деятели Александровской эпохи, начиная с В. Одоевского, Ф. Достоевского, Ф. Тютчева и завершая Победоносцевым. Это борьба за человеческие души, опьяненные революционной заразой. Тем более, что эта зараза была совершенно не русского происхождения. Всем известно, что в ХIV веке Французский король Филипп Красивый ликвидировал орден тамплиеров, а магистра ордена Жака де молэ отправил на костер. Но магистр произнес страшное пророчество о гибели трона Капетингов. После официального уничтожения ордена началась его настоящая антихристианская деятельность. Переодевшись в одежды каменщиков, рыцари ордена стали бродяжничать по Европе, проповедуя девиз, ставший лозунгом Великой революции: Liberte, Egalite, Fraternite.
       «Для того чтобы допустить к причастию в их тайне Великой мести только людей вполне достойных доверия, нео-тамплиэры создали обычные франк-масонские ложи под именем св. Иоанна и св. Андрея. Эти ложи были доступны толпе, и из них выбирались истинные масоны, которые могли принять действительное участие в заговоре; они уже составляли не ложи, а шанитры, которых было четыре в городах, указанных Яковом Молэ.
       Их власть и распространение в последние годы XVIII века были громадны. Из масонских лож вышли все деятели Великой Революции.
       Когда Вольтер в самые последние годы своей жизни (1778) был посвящен в масоны, то в числе членов ложи Девяти Сестер, основанной Лаландом, в которую он был введен Франклином и историком Курт де Жебелен, были: Бальи, Дантон, Гара, Бриссо, Камилль Демулен, Шамфор, Петион, Кондорсэ и Дом Герль» (М. Волошин).
        «Революция началась взятием Бастилии, потому что Бастилия была тюрьмой Якова Молэ. Авиньон был центром революционных зверств, потому что он принадлежал папе и там хранился пепел великого магистра. Все статуи королей были низвергнуты для того, чтобы уничтожить статую Генриха IV, стоявшую на месте казни Якова Молэ, и на этом месте тамплиэры должны были воздвигнуть Колосса, попирающего ногами короны и тиары» (Кадэ де Гассикур. «Гробница Якова Молэ»).
       Символично, что король был заключен в тюрьму Тампль. Спустя почти пять веков на месте магистра оказался потомок Филиппа Красивого. И толпы уже не интересует, что говорит Людовик у края эшафота, а он говорит: «Французы, я умираю безвинно; говорю вам это с эшафота, готовясь предстать перед Богом. Я прощаю своих врагов…»
         Толпа жаждет крови. Аббат Эджворт, нагнувшись у гильотины, напутствует короля: «Сын Святого Людовика, взойди на небеса!»
         Но смерть короля только начало великой вереницы смертей. Падет голова Филиппа Эгалитэ, голосовавшего за смерть короля, вот уже избиваемы жирондисты, полагавшие, что их республика – продолжение римской; уже якобинцы уничтожают друг друга, вот Дантон просит палача Сансона показать его знаменитую голову парижской черни, потому что она того стоит. Его львиная голова встретится в мешке с головой друга Камиля Демулена. Гильотина набирала обороты, чтобы ввергнуть в страшное колесо смерти самого Робеспьера вместе со слугами справедливости Сен-Жюстом, Леба и Кутоном. Это Робеспьер скажет: «В революции есть моменты, когда становится преступлением жить. Надо уметь отдать свою голову, когда ее потребует народ. Мою тоже потребуют, и вы увидите, буду ли я стоять за нее».
       Революционеры забыли, что человек – это личность, обладающая свободным выбором. Ради выдуманной свободы готовы уничтожать сущность человека – его образ и подобие Божие. Зачем нужна справедливость, если в ней нет любви? Более того, тяготение к справедливости ради справедливости порождает пароксизм любви. Но как это не печально нашей цивилизации дано было пройти тот путь, начало которому лежит в Великой Французской революции.
         «Человечество в своем совершенствовании должно пройти сквозь идею справедливости, как сквозь очистительный огонь.
      Прежде чем прийти к полному и безусловному оправданию мира ("мир должен быть оправдан весь, чтоб можно было жить!"), надо пройти под лезвием меча, рассекающего все видимое, все познаваемое на добро и зло, правду и ложь, справедливость и насилие.
     У статуи Справедливости в руках меч.
     У статуи Справедливости глаза всегда завязаны, а одна чашка весов всегда опущена!
      Пароксизм идеи справедливости, это - безумие революций.
      В гармонии мира страшны не те казни, не те убийства, которые совершаются во имя злобы, во имя личной мести, во имя стихийного звериного чувства, а те, которые совершаются во имя любви к человечеству и к человеку.
        Только пароксизм любви может создать инквизицию, религиозные войны и террор.
        И любовь страшнее и разрушительнее ненависти, потому что ненависть только тень любви, потому что ненависть только огненный цветок, распускающийся на дереве любви, на неопалимой купине человечества. Безумие в том, что палач Марат и мученица Шарлотта Корде с одним и тем же сознанием подвига хотели восстановить добродетель и справедливость на земле.
       Сентябрьские убийцы во время Французской революции, убивая заключенных в тюрьмах аристократов, верили, что они совершают таинство священного очищения нации» (М. Волошин).
      Однако любовь этих деятелей принимала извращенные людоедские формы. Это не любовь во имя Бога, это любовь во имя иллюзорного мира, созданного фантазией отступивших от Бога людей. Они не способны были понести Крест Господень, их удел мещанство и филистерство. Генрих Гейне назовет Робеспьера мещанином. Якобинцы в чертогах этого мира. Мистическая связь у масонов с архитектором зла – сатаной, с Мамоной. Весь их пафос закругляется в скучном существовании буржуа. Ради мещанского существования готовы были резать всех направо и налево.
       «Сладостна настоящая жизнь и заключает в себе много приятного, но не для всех, а только для привязанных к ней. Если же кто посмотрит на небо и увидит тамошние блага, тот скоро станет пренебрегать этой жизнью и ставить ее ни во что. Ведь и телесная красота, пока нет другой – лучшей, возбуждает удивление; а когда явится красота лучшая, прежнею начинают пренебрегать. Так и мы, если станем смотреть на ту красоту и созерцать благолепие тамошнего царства, – скоро освободимся от настоящих уз, так как привязанность к настоящему действительно есть некоторого рода узы. К этому-то и приводит нас Христос, когда говорит: "Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную. Кто Мне служит, Мне да последует; и где Я, там и слуга Мой будет" (ст.25,26). Слова эти походят, по-видимому, на загадку; но они – не загадка, в них заключается великая мудрость. Каким же образом "любящий душу свою" погубит ее? Когда кто исполняет ее неуместные пожелания, когда кто угождает ей больше, чем должно. Потому-то некто и дает такое наставление: "не ходи вслед похотей" души твоей (Сир.18:30). Чрез это ты погубишь ее, потому что (похоть) отдаляет от пути, ведущего к добродетели. Точно также и наоборот, "ненавидящий" душу свою "в мире сем", спасет ее. Что значит: "ненавидящий" душу свою? Это означает того, кто не слушает ее, когда она внушает что-нибудь вредное. Но не сказал: кто не слушает ее, а: "ненавидящий" ее. Как мы не можем ни слышать голоса ненавидимых нами, ни видеть лица их равнодушно, так точно мы должны крайне отвращаться и от души, когда она внушает нам что-нибудь неугодное Богу. Так как (Христос) намеревался уже беседовать с учениками о смерти, и именно о Своей смерти, и предвидел их скорбь и уныние, то и употребляет усиленную речь, говоря: что сказать о том, что вы не можете перенести с твердостью Моей смерти? Ведь если и сами вы не умрете, – для вас не будет никакой пользы. Но смотри, как Он и смягчает Свою речь. Человеку, любящему свою душу, очень тяжело и прискорбно было услышать, что он должен умереть. И нужно ли говорить о временах древних, когда и ныне мы найдем много людей, которые, не смотря на то, что убеждены в будущем, охотно решаются все перенести, лишь бы насладиться настоящей жизнью, – которые, смотря на здания, на изобретения и произведения искусств, со слезами приговаривают: как много замышляет человек, и между тем – обращается в прах! До такой степени сильна привязанность к настоящей жизни! Итак, чтобы разрешить эти узы, Христос говорит: "ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную". А что Он сказал это ученикам с тем, чтобы ободрить их и удалить от них страх, это видно из дальнейших слова: "кто Мне служит, Мне да последует". Здесь Он говорит о смерти и требует последования самым делом. Слуга непременно должен следовать за тем, кому служит. И заметь, в какое время Он беседует с ними об этом; не тогда, кода они были гонимы, но когда были совершенно спокойны, – когда, пользуясь от многих почетом и услугами, почитали себя в совершенно безопасности, – когда могли быть бодры духом и услышать: "и возьми крест свой, и следуй за Мною" (Матф.16:24), т.е., должен быть всегда готов на опасности, на смерть, на переселение из этой жизни. Вслед за тем, так как Он сказал прискорбные слова, – предлагает и награду. В чем же эта награда? В том, что будут следовать за Ним и будут там, где Он. Этим Он показал, что за смертью последует воскресение. "где Я", говорит Он, "там и слуга Мой будет". Где же Христос? На небесах. Итак, переселимся туда душою и умом еще и прежде воскресения. "Кто Мне служит" возлюбит "того Отец" (Иоан.12:26). Почему Он не сказал: Я возлюблю? Потому что ученики еще не имели о Нем надлежащего понятия, а думали более великое об Отце. Ведь они не знали и того, что Ему надлежало воскреснуть: как же могли помышлять о Нем что-нибудь великое? Потому-то и сынам Зеведеевым Он говорит: "не от Меня [зависит], но кому уготовано Отцем Моим" (Матф.20:23), – хотя Он и сам судия. А здесь Он представляет и Свое истинное сыновство, потому что Отец примет слуг Его, как слуг Своего истинного Сына. "Душа Моя теперь возмутилась; и что Мне сказать? Отче! избавь Меня от часа сего" (ст.27). Так говорить, по-видимому, не следовало бы тому, кто убеждает идти на смерть; но на самом деле эти слова особенно приличны такому человеку. Чтобы не сказали, что Ему легко любомудрствовать о смерти, когда Он сам не доступен для человеческих страданий, легко убеждать нас, когда Он сам вне опасности, – Он показывает, что и Он страшится смерти, и однако же для пользы (других) не отказывается умереть. Впрочем это относится к воспринятому Им человечеству, а не к божеству. Поэтому Он говорит: "Душа Моя теперь возмутилась". (А если не так, то какая будет последовательность между этими словами и следующими: "Отче! избавь Меня от часа сего"?) И (душа Его) до того была возмущена, что Он даже искал бы избавления (от смерти), если бы только можно было ее избежать» (Св. Иоанн Златоуст).
       Смерть без искупления и избавления предлагали революционеры. И силу они черпали в жажде справедливости, так свойственной человеку, в общественном идеале, который, на самом деле, представлял собой мнимую справедливость. Но смерть несли те, кто сам и не думал восходить на Крест. Они не восходили на него, но он придавливал их, когда мера беззакония переливала их чаши. Идея жертвенной любви Христа была чужда деятелям Великой революции.
      Проникаясь мыслью во Французскую революцию, необходимо вести диалог с прошедшим и будущим, чтобы осмыслить настоящее. «Смысл потенциально бесконечен, но актуализироваться он может, лишь соприкоснувшись с другим ( с чужим) смыслом, хотя бы с вопросом во внутренней речи понимающего. Актуальный смысл принадлежит не одному одинокому смыслу, а только двум встретившимся и соприкоснувшимся смыслам» (М. Бахтин).
        Осмысление необходимо, чтобы преодолеть сущностное раздробление сознания. Слово рождает смысл. «Смысл не может (и не хочет) менять физические, материальные и другие явления, он не может действовать как материальная сила. Да он и не нуждается в этом: он сам сильнее всякой силы, он меняет тотальный смысл события и действительности, не меняя ни йоты в их дейсвительном (бытийном) составе: всё остается как было, но приобретает совершенно иной смысл (смысловое преображение бытия)… (Здесь противооставляется…) процесс овеществления и процесс персонализации. Но персонализация ни в коем случае не есть субъективизация. Предел здесь не я, а я во взаимоотношениях с другими личностями, то есть Я и другой, Я и Ты… Малое время (современность, ближайшее прошлое и предвидимое (желаемое) будущее) и Большое время – бесконечный и незавершимый диалог, в котором ни один смысл не умирает» (М. Бахтин).
        Удивительным образом не желал уходить смысл совершаемого революционного насилия. Уходило поколение, и вот уже являлись оправдатели свершаемых чудовищных зверств. И начиналось очередное помешательство. Человечество в своем психологическом искажении доходит до максимума, и максимум дает волю своей гильотине. Человек дал власть над собой злу, и зло не замедлило этим воспользоваться, заражая и убивая, убивая и заражая. Но зло, по словам Вл. Лосского, «Могло распространиться только со свободного согласия человеческой воли. Человек согласился на это господство над собой». И в этом господстве человек ищет равновесие. Получается парадокс: в уже изначальном неравноправии происходит поиск равенства, т.е. человеческой справедливости, а значит мести, о чем и писал Максимилиан Волошин: «Я сказал, что Великая Революция является психологически кризисом идеи справедливости, которая в этой форме неразрывно связана с понятием мести. Месть - это та форма переживания, которая с чудовищной силой связывает в тугую пружину воли целых поколений, и пружина, стягиваемая в течение столетий, вдруг развертывается одним чудовищным взмахом».
       Чувством мести руководствовался Герцен, когда давал клятву отомстить за смерть декабристов. Вся его жизнь – воспоминание о 14 декабря 1825 года. Его альманах «Колокол» - возрождение смысла декабристского движения. Это движение вышло из Франции, из идеалов Великой революции,  и смыслы этой революции внедрялись в сознание русского общества. Не столько ратовали за отмену крепостного права, сколько упивались романтическими бреднями о справедливости, о республике, не понимая, что республика для России представляет собой пятое колесо в государственном организме. От бредней перешли к нигилизму, к всеобщему отрицанию, к анархизму.
      Анархизм также является чисто европейской выдумкой, результатом их политического развития. То, что русский Бакунин станет главой европейского анархизма, всего лишь доказывает до какой степени был ушиблен русский интеллигент идеями Прудона, Бабефа и иже с ними. Бакунин весь в революционном романтизме. Он мечтает о федерализме, социализме и атеизме. Его утопии охватывают умы европепйцев. В их историческом развитии коммуны играли не последнюю роль. Поэтому федерация коммун воспринимается как результат исторического процесса, как неизбежность европейской демократии. На революцию смотрели, как на утреннюю зарю, очистительную молнию. Однако взрыв молнии может привести не только к очищению, но и разрушению. Появляется страх, который одолевает и начинает царствовать обычный животный инстинкт самосохранения. Взрыв переходит в мучительное переживание, в котором происходит разрушение человеческого согласия. Человек вступает в область, где отсутсвует Бытие, где царствует состояние природы, где господствуют, как это не покажется  парадоксальным, законы Хаоса.
        Этому хаосу Бакунин будет пртивопоставлять свою атеистическую федерацию коммун. Франция, восприимчивая к новым антихристианским идеям, едва не воплотит идею Бакунина в знаменитой Парижской коммуне. Закончилось торжеством здравого смысла. Но революции, это надо признать, представляли собой форму суда над человеческой цивилизацией. Человек сам призывает на свою голову потрясения и страдания. Стоит задуматься над словами великого Святителя Иоанна: «Не столько хулится Бог нечистой жизнью язычника, сколько развращением христианина. Поэтому, прошу вас, старайтесь всячески о прославлении Бога. Горе, сказано, тому рабу, которым имя Божие хулится. А когда будет горе, тогда тотчас последует всякое наказание и мучение. Напротив, блажен тот, кем имя Божие прославляется. Так не будем же жить, как во тьме, но постараемся избегать всяких грехов, а особенно тех, которые клонятся к общему вреду, потому что ими-то особенно и наносится хула Богу. Какое, в самом деле, мы получим прощение, когда, обязанные, по заповеди, давать другим, мы будем похищать чужое? Какая будет для нас надежда на спасение? Ты будешь наказан, если не напитаешь алчущего: какое же получишь помилование, если обнажишь одетого?»
         Революции всегда имеют почву, если в христианском обществе забывается смысл и назначение христианской жизни, если прекратился диалог с Господом. Однако, заметим, что часто революционеры обращаются к образу Христа, причем делают это вполне искренне. Дело в том «что христианство заключает в себе революционную мощь Христа- победителя смерти. Эта мощь  может изменить структуры личности» (Оливье Клеман).
      Но, используя Христа, став у власти, тут же забывают Его, и тогда открывается истинное лицо любой революции. Это лицо зловещее, но еще зловещее те, кто уничтожают первых делателей революции. На смену философии «просветителей» в сферический разум революции ворвутся танцующие фурии. Это они будут радоваться последней телеге Робеспьера. В танце парижский люд будет искать ритм своего дионисийства. Люди устают от смерти, им хочется радости. Но эту радость они ищут не у Христа, а в языческом танце. «Нам надлежит познать, что все, что возникает должно быть готово к страданиям и гибели; нас принуждают бросить взгляд на ужасы индивидуального существования – и все же мы не должны цепенеть от этого видения: метафизическое утешение вырывает нас на миг из вихря изменяющихся образов. Мы действительно становимся на краткие мгновения самим Первосущим и чувствуем его неукротимое, жадное стремление к жизни, его радость жизни; борьба, муки, уничтожение явлений нам кажутся теперь как бы необходимыми при этой чрезмерности бесчисленных стремящихся к жизни и сталкивающихся в ней форм существования при этой через край бьющей плодовитости мировой воли ; свирепое жало этих мук пронзает нас в то самое мгновение, когда мы как бы слились в одно с безмерной изначальной радостью бытия и почувствовали в дионисическом восторге  неразрушимость и вечность этой радости. Несмотря на страх и сострадание мы являемся счастливо-живущими, не как индивиды, но как единое - живущее, с оплодотворяющей радостью которой мы слились» (Ф. Ницше).
         В танце и буйстве наблюдается радость. Радость – это форма проявления бытия, это то, что противостоит отсутствию бытия. Поэтому «танцуют фурии карманьолу». В танце происходит катарсическое действие, этот танец неизбежно должен завершиться трагедией, в которой создатели лжемифа должны уйти на «кладбище химер», чтобы на их месте вновь зажглась свеча усталого путника Шатобриана, внука Мальзерба, последнего защитника короля, любящего Христа.
     Великая революция заставила многих задуматься над смыслом своего бытия. В этом отношении интересна мысль Оливье Клемана, который пишет, что «настал момент, когда христиане должны напомнить о том, что инфраструктура истории – не что иное, как отношение человечества и Бога. История разворачивается в Богочеловечестве, где иногда весь акцент переносится на Бога вплоть до отрицания человека, но порой акцентируется человек до полного отрицания Бога. Смысл истории, центр её – во Христе, истинном Боге и истинном Человеке и, таким образом, - совершенном, максимальном человеке, в его созидании в Духе и наших свободах».
       К сожалению, русское общество только вступало в ту область болезненного состояния, из которого постепенно выходило французское. Впрочем, с французами было уже все ясно. После утверждения Третьей республики, масоны тихо и незаметно прибрали к рукам государственный организм, чтобы со временем произвести крушение этой самой республики (но это произойдет уже в Новую эпоху, когда Гитлер уничтожит Францию, создав государство Петена, которое, между прочим, будет реакцией на смыслы Великой революции).
       Россия же вступала в полосу вульгарного материализма и терроризма. «Народная воля» занимала умы молодежи. Любовь к народу и тяготение к справедливости толкали молодых интеллигентов на подвиги. Власть жестко отвечала. Это вызывало вопли. И вот новые мученики без Бога в сердце бросали бомбы в Царя и его верных слуг. Не удалось покушение Каракозова, последовало Березовского, опять неудача. Наступил черед взрыва Халтурина, пока, наконец, Гриневицкий (кстати, поляк) не убил Царя-Освободителя. Это было не просто цареубийство. Народовольцы бросали бомбы в Помазанника Божьего, пытаясь разорвать мистическую связь Царя с народом. В какой-то степени это удалось совершить.
        Было ли в этом революционном движении что-то русское? Безусловно. Страсть, жажда справедливости были чисто русские черты (личности Желябова, Перовской тому подтверждение), но теоретическое обоснование революции было чуждо русскому характеру. Видимо, по этой причине движущей силой в русском революционном движении станут евреи и поляки, представители кавказских национальностей и так называемые украинские самостийники-социалисты. На первом этапе, в той же «Народной воле», большинство еще за русскими, но по мере усиления террора, русские начинают отходить от убийств. Всмотритесь в фамилии революционеров: Аксельрод, Дейч, Либерман, Азеф, Гершуни, Дзержинский, Менжинский, Петровский, Джугашвили, Орджиникидзе, Ульянов-Блан, Розенфельд (Каменев), Радомысльский (Зиновьев), Бронштейн (Троцкий). Урицкий, Володарский, Шайя Голошекин, Янкель Юровский, Янкель Свердлов и др. Перечень можно продолжать до вечера следующего дня. Представители разных народов видели в России врага, особенно это касалось поляков и евреев, ненависть которых к русским носила патологический характер. Естественно, что эта ненависть рядилась в красивые одежды, замутняя русское самосознание, прикрываясь так называемой справедливостью.
       Это Герцен будет призывать русских не сражаться против поляков во время восстания 1863-64 г.г. Не зная толком, что происходило в Западном крае, он имел наглость советовать русским солдатам не защищать свой дом и кров, которые поджигали любители национальной справедливости. Поляки пытались не только в Варшаве бунтовать, но и в Виленском крае, на Киевщине и Полтавщине, где народ на дух переносил ляшского духа.
        Надо оговориться, что русское революционное движение носило многоликий и разнообразный характер. Смешалось все: тяготение к справедливости, идеалы Христа, романтические иллюзии, утопические фантазии и темные сказочные истории языческой Руси. Но всю эту мешанину будут постепенно вводить в русло марксистского сознания, оправдывая неизбежным историческим прогрессом и классовой борьбой, которая усиленно пропогандировалась кукловодами Великой революции.
         Цель очевидна: низложить и уничтожить Царство, в котором Христос не пустая формула, а Смысл Жизни. Европа постепенно, но была уже опутана масонской паутиной, поэтому терпеть Россию не представлялось возможным. Это была война на уничтожение русского народа. И те, кто участвовали в революционном движении, вольно или невольно содействовали этому уничтожению. Происходило движение на уничтожение не только в умах, но и явно. Масонский мир использовал все средства: от внутренних до внешних. Внутренние – это революционное движение, внешние – разрушение русского государства извне. Начали с Наполеона I продолжили Наполеоном III. Восточная война была не просто войной против России – это была война на уничтожение Православия на Востоке. Западный мир совместно с марионеточной Турцией обрушился на Православие. Россия – держатель Православия, сила, способная вооруженной рукой противостоять Западу. К сожалению, силы были неравные, и Русь уступила. На Востоке опустилась тьма невежества, исламский мир воспользовался удобной ситуацией и воспрял духом. Они не поняли, что являются марионеткой в масонской игре. Турецкий султан возомнил себя деятельной личностью в истории. Он стал вмешиваться в происходящие в Европе события. А в Европе произошли изменения: рухнул оплот масонства – империя Наполеона III. Почему это произошло? Конечно, Провидение не могло уже терпеть на теле Европы этого агрессивного монстра, выполнявшего функции европейского жандарма. Франция объективно мешала созданию независимых Германии и Италии, да и от России ждать помощи не приходилось. В борьбе с Германией только Россия могла помочь Франции, Англия и не собиралаь помогать своему недавнему союзнику по Восточной войне. Англии было не все равно, когда решался вопрос с Россией, Германия же была родственной. Не забудем, что немецкие принцы сидели на английском престоле, и те, сегодня называют себя Виндзорами, на самом деле Глюксбурги, младшая ветвь Ольденбургского дома. Кроме того, Англия видела, что в Германии устанавливалась власть протестантской монархии, с которой можно было договориться. Поэтому спокойно с туманного Альбиона наблюдали, как Бисмарк крушил Наполеона III.
        От этой внутриевропейской войны выиграла Россия. Она вновь получила право иметь черноморский флот, началось военное возрождение на Балканах. Православный мир поднимался за свою свободу. Турция не поняла, что имеет дело уже не только с Россией, но и со всем славянским миром. И тогда началась резня. Турция делала то, что и всегда, но изменилась обстановка. Франция слаба, Англия не могла поддержать варварство турок, слишком очевидно, не по-масонски действовали башибузуки. В Болгарии вырезали 30 тысяч человек. Началась война, в которой судьба Турции была решена. Русские войска стояли в виду Константинополя. Казалось, сбылась мечта русского народа, еще немного и будет водружен крест на Святой Софии. Однако удивительное согласие Западной Европы. Даже дружественный император Вильгельм, родной дядя царя, бряцает оружием. Он любит своего племянника Александра, и когда его убьет бомба террориста от горя лишится сознания, но Вильгельм не может допустить торжества Православия в Европе. И вот уже Русь лишилась своих побед. Австрия, которую спас Николай I грозит войной, Англия ввела корабли в Мраморное море. Какое удивительное согласие европейских держав! Герои Шипки и Плевны были вынуждены отступать. Турция, этот больной человек Европы, получил отсрочку.
     Берлинский конгресс принимает решения, которые закладывают бомбу замедленного действия. Австрия получает Боснию и Герцеговину, где произойдет выстрел, положивший начало страшной Великой войне; Турция отдаст Кипр Англии и, тем самым, зарождается неприязнь к союзнику, спасшему, но не бескорыстно, теряет Сербию и Румынию, половину Болгарии; дальше – больше, Англия приобретает Египет, становясь уже явным врагом Турции, которая начинает понимать, что ее красиво разыграли европейские игроки. Германия ослабила Россию, не дав ее выхода в Средиземное море, устремляя взоры России на Дальний Восток, выталкивая Русь из Европы, где престолы славянских государств занимают немецкие принцы или ставленники Австрии и Германии: в Болгарии Кобурги, в Греции Глюксбурги, в Румынии Гогенцоллерны, в Сербии проавстрийские Обреновичи.
     Однако война 1877-1878 г.г. всколыхнуло славянское самосознание, и это самосознание стало решающим фактором в Освободительной борьбе против немецкого засилья. Славянский фактор становится основным на Европейском театре. Причем, постепенно, в славянском мире понимают, что спасение и свобода – от России. Это ясно осознают в Галиции, где русины начинают настоящую борьбу за возвращение к русским истоком. Кто-то скажет, что это невероятно, что в Галиции русское влияние носило повсеместный характер. Почему же спустя 50 лет возобладает украинское сепаратистское движение. Причин много, но главная: уничтожение населения, настроенного прорусски в 1915 году. Европа молчит о геноциде русского населения Червонной Руси австрийцами. А ведь это одна из причин так называемой украинизации.
        После русско-турецкой войны проснулось самосознание чешского и словацкого народов. И судьбу свою они связывали с Россией? Почему? Ведь, казалось бы, опыт Польши должен был насторожить чехов и словаков. Но в том-то и дело, что польский опыт ясно показывал, что если осознаешь славянскую идею, то Русь – друг и союзник. Вспомним, что Польша имела такие права в России до своего первого восстания, какие не имела ни одна русская провинция, разве что Финляндия, которая до конца своего нахождения в Российской империи пользовалась широкими свободами. Поэтому чехи и словаки были уверены, что Россия дарует им свободу, безусловно. Собственно, именно русской кровью оплачена чешская и словацкая свобода, что в первую Великую войну, так и во Вторую Отечественную.
       Славянское единство становилось не только решающим фактором, но и определяющим в религиозной политике. Большинство славянских стран исповедовало Православие, в католической же Чехии и Словакии были сильны гуситские настроения. Чехия была готова к старокатолицизму, где догматы были схожи с Православием, где главный вопрос был Филиокве. Этот вопрос надеялись разрешить совместно и постепенно. И так бы оно и было, если бы не вмешивались страны Западной Европы, которые остро почувствовали славянскую опасность и попытались взять славянскую идею в масонские руки. Отчасти это удалось. Например, чешское движение стало проходить под республиканскими лозунгами, в него тщательно внедрялись идеи революционной демократии. Одним из гарантов чешской свободы станет не Россия, но Франция и Англия, которые в конечном счете доведут до мюнхенского сговора.
      Конечно, в 70-е годы позапрошлого века мало кто об этом задумывался, но кукловоды закулисных игр смотрели далеко, тем более, что Англия и Франция были уже в руках масонских лож. Оставались Германия и Россия – вот их и надо было столкнуть, учитывая давнюю родовую неприязнь немцев к славянам. Тот же Бисмарк предупреждал, что взаимная война приведет только к взаимному уничтожению. Германия и Россия должны дружить, тогда они смогут выстраивать равновесие в Европе. Князь Бисмарк понимал силу России, поэтому делал все возможное, чтобы Русь уходила на Восток, там ее историческая миссия, стать мостом между Западом и Востоком. И Россия успешно реализовывала восточные проекты. В 60-70 годы XIX века Россия практически полностью решила среднеазиатскую проблему. Были ликвидированы кокандское ханство, стали вассалами Хива и Бухара, покорен Туркестан. Мусульманский мир склонял свою голову перед Властью Белого царя. Успешно завершилась и Кавказская война. Кавказские народы, уважающие доблесть и силу, не могли не признать таковых за Россией. Следует отметить, что эти народы стали преданно служить Русскому царю, который ни на йоту не изменил их обычаи, но, наоборот, даровал законность и справедливость, которой не было у этих горских народов. Более того, горцы стали брататься с казаками, постепенно образовывая горско-казачий этнос с уникальной культурой.
     Внимательно стоит всмотреться, чтобы убедиться в правоте Вл. Соловьева, называвшего Россию семьей народов. Даже Шамиль, который почитал себя врагом России, став ее пленником, понял, что воевал совершенно напрасно, и заповедал своим народам не воевать против великой России. Да и за что? За османскую империю? Так ее уже не было. Была марионетка англичан, а потом немцев. Все закончилось полным крушением турецкого исламского государства, и на смену ему позже придет национальное образование Ататюрка, который создаст на месте исламского мира какой-то светский суррогат, отбросив мировоззрение турок в неоязычество, лишив их религиозной сути (кстати, сегодня наблюдаем возрождение ислама в умах турок).
      Западный мир последовательно проводил светскую политику, внедряя в сознание европейцев знаменитую масонскую триаду. Потому-то на престолах новоявленных государств, даже православных исторически, будут сидеть принцы, исповедующие либо протестантизм, либо открытое католичество. Пример Болгарии поучителен. Во главе княжества стоял Фердинанд Кобург, человек, преданно исповедующий католицизм. Мог ли этот человек быть союзником России. Нет, он был явным союзником Австро-Венгрии, откуда и родом был. Известно, что принцы Кобургские веками верно служили Священной Римской империи германской нации. Это был троянский конь в славянском мире.
       Итак, разрушение Православного державы в конце атеистического века становилось первоочередной задачей. Необходимо было разрушит Традицию. Однако кукловоды прекрасно понимали, что внешние силы вряд ли будут способны разрушить Россию. Внешний фактор был использован по полной. Но увидели, что в час, когда нации грозит уничтожение, русский народ, как это было в 1812 году, забывает старые разногласия и объединятся с властью, в лице Царя. Победить Россию можно было только, уничтожив идею Царя, уничтожив Православие как образ мышления, как образ стояния русского сознания перед Богом, и тогда в ход пустить можно и внешний фактор, будь-то японцы или немцы. Но для того, чтобы дойти до войны, надо было разрушить православное сознание русского человека. Для этого все средства хороши.
       Кто-то скажет, что Лев Толстой вряд ли служил кукловодам масрнской ложи. Возможно, и так, но столь великий ум, написавший «Войну мир» не мог не видеть опасность разрушения русского православного сознания. Ему ли, восхищавшегося простодушной верой своей сестры Марии, этого не знать. Знал и поддерживал всякого рода сектантов, сам стал ересиархом на Руси.
         О. Георгий Флоровский писал: «Семидесятые годы были временем острого религиозно-моралистического возбуждения, на верхах и в низах сразу. «Хождение в народ», это была одна из вспышек. И еще с 60-х годов усиливается сектантское движение в народе. Два мотива скрещиваются. Во-первых, «искание правды», тревога о неправде окружающей и собственной жизни; и к этому часто присоединяется еще какое-то апо¬калиптическое беспокойство, испуг или надежда, страх перед Антихристом или чаяние Грядущего(срв. секту «странников» и адвентистов). И, во-вторых, жажда какого-то «обращения», или «пробуждения», какого-то решающего по¬ворота или перелома жизни к лучшему. То была новая волна пиетизма, разливающаяся теперь в новых социальных слоях. Южнорусский штундизм в значительной мере развивается под прямым влиянием сходных движений в немецких колониях, где ведь селились именно сектанты {между прочим, «пробужденные» из Баварии и Вюртемберга уже в 20-х годах). Любопытно, что «Победная повесть» Юнга-Штиллинга получила большое распространение у молокан».
      Обратим внимание на нерусское происхождение сектантского движения. В те же годы получит распространение кружок английского протестанта Редстока, который под видом распространения Библия будет внедрять в сознание русской интеллектуальной элиты неправославные суждения.
       «В такой исторической обстановке религиозный кризис и «обращение» Льва Толстого в конце 70-х годов перестает казаться обособленным и единичным эпизодом. И становится понятной психологическая влиятельность Тол¬стого...
      В своей «Исповеди» Толстой сам рассказал свою жизнь по типической схеме «обращения», хотя и не внезапного. Он был развратен и зол, и вот — прозрел, очнулся, и понял. Это уже истолкование, не рассказ...
        Обыкновенно вся жизнь Толстого и представляется под знаком такого решительного перелома. Из «язычника» он стал «христианином», и вместо художника превратился в проповедника и моралиста...
         Эта привычная схема очень и очень неточна. И, прежде всего, сама «Исповедь» есть художественное произведение, а не наивное признание, и в манере давно уже свойственной Толстому, начиная с его дневников молодости, с его «Франклинова журнала», «журнала для слабостей»...
         Конечно, в конце 70-х годов он пережил очень значительное потрясение. Это и был его «религиозный кризис». Но это был уже не первый «кризис» в жизни Толстого. И это бурное душевное по¬трясение не означало еще перемены в мировоззрении. То была точно судорога в неразмыкаемом психическом круге. То был мучительный опыт. Но круг так и не ра¬зомкнулся...
        В кризисе Толстого два слагаемых. Первое есть некое недоумение. «На меня стали находить мину¬ты недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Потом эти минуты недоумения стали пов¬торяться чаще и чаще, и все в той самой форме. Эти оста¬новки выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом?» Это был острый приступ рефлексии, навязчивое самовопрошание о смысле жизни, о смысле отдельных поступков. И всегда был одинаковый ответ. «Истина была та, что жизнь есть бессмыслица»...
        Второе слагаемое глубже. То была тяга к смерти, именно тяга, влечение, роковая и влекущая сила. «Нельзя сказать, чтоб я хотел убить себя. Сила, которая влекла меня прочь от жизни, была сильнее, полнее, общее хотения. Это была си¬ла, подобная прежнему стремлению к жизни, только в обратном отношении. Я всеми силами стремился прочь от жизни. Я сам не знал, чего я хочу: я боялся жизни, стремился прочь от нее, и между тем чего-то еще надеялся от нее, — и, боясь смерти, должен был употреблять хитрости против себя, чтобы не лишить себя жизни». Здесь так характерен этот двойной аффект страха, аффектметафизического отчаяния. «Я не могу видеть дня и ночи, бегущих и ведущих меня к смерти. Я вижу это одно, потому что это одно истина. Оста¬льное все ложь. А истина одна смерть». То был страх перед конечным исчезновением или уничтожением: «есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожился бынеизбежной, предстоящей мне смертью?» Это делало и саму жизнь невозможной, — зачем? Ибо «придет смерть, которая уничтожит все». То был ужас небытия. То был испуг оставленности, поки¬нутости в мире. «Это было чувство страха сиротливости, одиночества среди всего чужого и надежда на чью-то по¬мощь»...
        И кризис разрешился тогда, когда родилось новое чувство жизни, когда вернулась уверенность, что в мире человек не один. «И странно, что та сила жиз¬ни, которая возвратилась ко мне, была не новая, а самая старая, — та самая, которая влекла меня на первых порах моей жизни»...
         Это последнее признание особенно важно. Толстой сам признает и свидетельствует, что нового ничего не родилось, что сам он не переменился. Изменилось только самочувствие. Здесь не было встречи, не было мистического опыта, откровения, восторжения. Просто стало вдруг ясно: «Знать Бога и жить одно и то же. Бог и есть жизнь. Живи, отыскивая Бога, и тогда не будет жизни без Бога…”» (Георгий Флоровский).
        Потрясающее признание, но при отсутствии мистического опыта это признание говорит о внутренней опустошенности великого писателя. И он будет стараться эту опустошенность заполнить поиском Бога. Но часто этот поиск будет напоминать хождение грешников по кругу, о чем и Апостол Петр говорит в своем послании, возвращение на собственную блевотину, самоистязание до одури.
       В свое время Овсянико-Куликовский отметил религиозную бездарность Льва Толстого. В учении Толстого он видел суррогат религии, годный «для группы образованных сектантов». Овсянико-Куликовский писал: «Его учение сухое, рассудочное, рационалистическое. Это религия не души, а силлогизмов»...
       Лев Толстой предлагал вернуться к истокам, которые надеялся найти в античной философии. В его дневниках встречаем пометки, связанные с Эпиктетом, Сенекой и другими моралистами античной эпохи. Они для него представляли собой «Азбуку христианской жизни». Но христианство он воспринимает не из Святоотеческого Предания, но из своих личных впечатлений. Святые Отцы для него люди малообразованные и потому не могущие быть авторитетом. Евангелие тоже необходимо признавать, сверяясь с доводами своего разума.  «Прежде всего, надо верить в разум, а потом отбирать из писаний, — и еврейских, и христианских, и магометанских, и буддийских, и китайских, и светских современных, — все, что согласно с разумом, и откидывать все, что несогласно с ним…» - писал Лев Толстой.
        Удивляет, что великий писатель так по-детски доверяет доводам человеческого разума. «Ошибка может быть во всем, но только не в разуме. И разойтись люди могут толь¬ко тогда, когда они будут верить разным преданиям человеческим, а не единому, у всех одинаковому, и всем непосредственно от Бога данному разуму». «У Толстого бы¬ло несомненное искание духовной жизни, но отравленное сразу же и искаженное его безудержной рассудочностью. Толстой умел угадать в «Невидимой брани» Никодима Святогорца «прекрасную книгу», но мерил ее насильственным мерилом «понятности» и решал, что нужно «выпу¬стить лишнее и неверное». Толстой читал и жития святых, и творения отцов и аскетов — и снова все отбирал и подбирал, опуская догматы и чудеса. Это именно система переделанного христианства...» (Г. Флоровский).
        Для понимания духовного пути Толстого интересно вчитаться в одну из записей его дневника 1852 года. «Верую во единого, непостижимого, доброго Бога, в бессмертие души и в вечное возмездие за дела наши. Не понимаю тайны Троицы и рождения Сына Божия, но уважаю и не отвергаю веру отцов моих». Впоследствии именно этим «непониманием» Толстой и отвергает «веру отцов». Это его основной довод.
        Надо признать, что общее религиозное направление у Толстого вырабатывалось задолго до его душевного кризиса. Еще в 1855 году он записывал в своем дневнике: «Разговор о божестве и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинствен¬ности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение, я понимаю, что могут только поколения сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать эту мысль следую¬щему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение. Действовать сознательно к соблазнению людей религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня».
       Так похоже на Сен-Симона и Фурье, которые не отрицали личности Христа, но, как и Ренан, не признавали за Ним чудодейственной силы и права на мистическое общение. А дальше – не так весело, — «при¬шла мне мысль написать материалистическое евангелие, жизнь Христа-материалиста».
      Атеистическая мысль двух веков сконцентрировалась в этом заявлении. И это не просто запись или письменное свидетельство, оброненное вскользь или в пылу полемику, это продуманное действие его разумной воли. Толстой-писатель – эгоцентрик, его произведения – это его интимные размышления. Его дневник такое же художественное произведение, как и опубликованный рассказ. Он и в литературу придет через автобиографическую повесть «Детство». «Переход к литературе совершается у Толстого непосредственно через дневник и наоборот — дневник тем самым должен рассматриваться не только как обычная тетрадь записей, но и как сборник литературных упражнений и литературного сырья» (Б. Эйхенбаум).
      Читая внимательно Толстого, открываем для себя интересные вещи. Не покидает ощущение, что читаешь книгу английского писателя XVIII века, то ли Лоренса Стерна, то ли Даниэля Дефо. Не знаю, так ли это, но, видимо, Карамзин с его сентиментальностью был наиболее близким по духу писателем Толстому. Для сентиментального романа характерна моральная проповедь, и Лев Толстой весь в этой проповеди. В его трилогии уже дитя проповедует, усиливается морализаторство в «Севастопольских рассказах». Однако его морализаторство не столько возвращение к традиции, сколько плод личных мечтательных размышлений. Ум Толстого весь в иллюзиях, в фантастических проектах, но без всякой мистической связи. Отсутствие мистической нити ведет сознание неизбежно к узкому взгляду на мир. Еще Анненков отмечал сектантский ум Толстого.
        «Он искал пояснений всех явлений жизни и всех вопросов совести в себе самом, не зная и не желая знать ни эстетических, ни философских пояснений, ни признавая никаких традиций, ни исторических, ни теоретических, полагая, что они выдуманы нарочно людьми для самообольщения или для обольщения других».
    Неумение понимать историческую традиции неизбежно ведет к отрицанию культуры как феномена человеческой цивилизации.  «Весь смысл его позиции и си¬стемы был в том, чтобы преодолеть натиск истории», -  верно отмечает Борис Эйхенбаум. Толстой борется «с историей, как таковою, — с самым фактом исторического процесса», он «не хочет с ним согласиться, не допускает его возможности», он протестует против самого существования истории. Он, в принципе, нигилист, причем, может быть, даже опаснее нигилиста базаровского типа. Те, хоть что-то создавали, Толстой же со всеми своими проектами – импотент. Не секрет, что сильное влияние на Толстого оказал Жан-Жак Руссо, его портрет в юности он носил вместо нательного креста. Характерно, что его воспитание проходило при фактическом отсутствии русской традиции. Только Карамзин, который виделся ему близким по духу. Его любимые писатели – Жозеф де Местр, Лоренс Стерн, Прудон, Стендаль. С юных лет масонское видение мира становится основой его мировоззрения. Масонский сентиментализм, преодоленный Карамзиным в его знаменитой «Истории Государства Российского», вновь возрождался, но уже на новой почве, в новых исторических реалиях. Сентиментализм Толстого – не столько гимн человеческой личности, сколько ее похороны. Его Пьер Безухов, гениальная рефлектирующая фигура, но приходящая к фактическому уничтожению в себе образа и подобия Божия. Он в выдуманном мире, из которого не хочет его вырывать Наташа Ростова, вполне практичная особа, живая натура. Ее муж живет за стеклом в своих фантазиях, в которых нет мистических открытий. Эта пустышка! Но ведь пустышкой легко управлять, и Наташа, этот гениальный образец женской практичности, предпочитает держать своего мужа под стеклянным колпаком.
        Собственно, и сам Толстой под этим колпаком. Вокруг трубили о его гениальности, о его незаменимой роли нравственного проповедника, и он настолько вжился в эту роль, что, порой, не знал сам, где он настоящий. Под колпаком, ограничивающем время и пространство, создавалась религия в границах человеческого разума. Надо признать, что влияние Канта бесспорно. Его религия – это закон, который необходимо соблюдать. Служит ли этот закон Добру, дело третье. «Делай не доброе, - пишет Лев Толстой, -  но законное. Это одно удовлетворяет. Это одно нужно, и важно, и радостно». Бог Толстого грозный Хозяин, на которого работают люди. Этот Бог не способен проявить сыновнюю любовь, это Бог Ветхого Завета, Который в сознании Толстого еще не воплотился. Человек в его философии потерял самое главное – сыновство, становясь работником, лучше сказать рабом.
        «Сила Толстого — в его обличительной откровенности, в его моральной тревоге. У него услышали призыв к по¬каянию, точно некий набат совести. Но в этой же именно точке всего острее чувствуется и вся его ограниченность и немочь. Толстой не умеет объяснить происхождение этой жизненной нечистоты и неправды. Он точно не замечает всей радикальности эмпирического зла. И наивно пытается свести все к одному непониманию или безрассудству, все объяснить «глупостью» или «обманом», или «злонамерен¬ностью» и «сознательной ложью». Все это характерные чер¬точки просвещения. Толстой знает о скверне в чело¬веке, и говорит о ней с брезгливостью и гнушением (срв. «Крейцерову сонату»). Но чувства греха у него не было. И стыд еще не есть раскаяние…» (Г. Флоровский).
       Его религия, как ему думается, проста и руководствуется здравым смыслом.  «Христос учит нас именно тому, как нам избавиться от наших несчастий и жить счастливо». Ни слова и спасительном воплощении, о страдании нашего Господа, только мораль, в которой отсутствует Богочеловек, но есть некий человек по имени Иисус Христос. Бестолковая смесь из Ренана и языческого кришнаизма без идеи реинкарнации (хотя эта идея в свое время Толстым рассматривалась вполне серьезно).
     Не понимая Святоотеческую историю Толстой много раз порывался уйти из истории, выпасть из человеческого ряда, создав непонятну иллюзию опрощенного существования. Толстой отказывал человеку в праве быть часть истории, цивилизации наконец. При этом его моральные проповеди разлагающе действовали на общественность, на умы русской интеллигенции, которая потеряв после опустошающего нигизма 60-х годов приходила в иллюзорный анархизм Толстого, учение которого не соблюдали даже самые ярые последователи (Например, известны случаи, когда последователи Толстого, приезжая в Ясную Поляну загодя набивали свои желудки мясной пищей, чтобы потом лицемерно поедать травку с любимым учителем).
     Но что предлагал Толстой обществу? Уход в народ, жить, как простой крестьянин, который не нуждается, так кажется Толстому, ни в каких достижениях науки и культуры. Бредовость этого посыла настолько очевидна, что обсуждать всерьез это кажется умопомрачением, однако в конце XIX начале XX веков это было реальностью сознания.
     Толстой выступает последовательным противником всякой государственности. Его утопические мечты попадали на почву упований молодежи, которая искренне верила в царство справедливости, в рай на земле. Отрицая государство и его институты, последователи Толстого попадали под молот этого государства, которому необходимы были солдаты и чиновники. Начинался конфликт. Самое интересное, что призывая к ненасилии Толстой фактически освящал революцию, которая была способна разрешить конфликт между анархическим восприятием мира и государством. Трагически забавно, что к Толстому в свое время обращался с просьбой об учительной помощи будущий цареубийца Яков Юровский. И Толстой отвечал ему, - вот только проповедь ненасилия обернулась страшным насилием не только над царем, но и его женой и детьми.
       Вся деятельность Толстого – призыв к человеку стать простым. В этой простоте он видит величие. Весь его эпос – это попытка рассмотреть человека в простоте, но его «эпос нигилистический», как скажет Овсянико-Куликовский. Не простой человек маячит, но пустой. И тогда в дело вступает игра, во время которой, подобно Диогену, Толстой ходит днем с фонарем в поисках человека. Перед нами вереница героев и событий, которые свой жизненный путь так проводят, что появляется ощущение, как отсутствие героев, так и самих событий. Все это не могло не привести к отрицанию всего. Толстой не только отвергает государство, но и Церковь, которую он считает ветвью государственного древа. Но, отвергая Церковь, он отверг и самого человека. В его системе все подчинено здравому смыслу, который более похож на упрямство умалишенного.
      Но почему же все-таки очевидно бесперспективное учение имело множество последователей? «Не мудрена система переделанного Евангелия, ее также просто опровергнуть, как и многие другие заблуждения, но все они будут страшно заманчивы и заразительны, пока истина, пока Православие будет существовать только в книгах, да в проповедях, а осуществляться лишь в деревенской глуши, да в пустынях Валаама или Афона» (митр. Антоний Храповицкий).
      Вот правда! Оттого, что Христос не в сердцах христианах и происходит впадение в ересь, в искушение, в стремление уподобить себя чуть ли не Сыну Божьему. Видимо, Льву Толстому всю его жизнь было присуще желание испробовать на себе третье искушение Христа. Достоевский скажет:    «Могучий и умный дух поставил тебя на вершине храма и сказал: если хочешь узнать, Сын ли ты Божий, то низвергнись вниз, ибо сказано про Того, что ангелы подхватят Его и понесут Его и не упадет и не расшибется, и узнаешь тогда, Сын ли ты Божий, и докажешь тогда, какова вера твоя в Отца твоего...»
           «Не была ли вся жизнь Толстого тем чудом, от осуществления которого отказался Христос? Толстой, с глубокой верой в свою сыновность Божию, кидается много раз в жизни с крыши храма, и каждый раз ангелы поддерживают его, не дают прикоснуться к земле и снова возносят его на ту же крышу храма, где он стоит на виду у всего человечества. Вся его жизнь — это неутоленная и неутолимая жажда прикоснуться к земле, раствориться в земле, хотя бы разбившись об нее, и каждый раз ангелы подхватывают его: «да не преткнется о камень ногою своею».
        И какие необычайные, иногда соблазнительные, иногда диавольские лики принимают в его жизни эти ангелы.
         Хочет ли Толстой опроститься и приобщиться изнурительному крестьянскому труду, — паханье земли, рубка дров, складыванье печей против его воли превращаются в гигиенические упражнения, очень полезные для его умственной работы.
      Решает ли он отдать людям свое имение, — выходит компромисс с гр. Софьей Андреевной, а он не только не находит в отречении от имущества желанного нищенства, но, напротив, сложив с себя все заботы о делах, оказывается окруженным утонченным комфортом.
      Решает ли он перестать есть мясо, — ему подают изысканный вегетарианский стол. Он не хочет обращать внимания на еду, — для него на кухне готовится несколько завтраков, один за другим, ожидая, когда он вспомнит о еде.
      В этом упорном противодействии судьбы самым искренним порывам его сердца скрыт глубочайший трагизм» (М. Волошин).
      Трагизм Толстого и в его непротивлении злу. Однобоко понятая христианская истина приводила к тому, что страдали люди, впавшие в ложное понимание бытия, только потому, что так верит Толстой, которого проблемы зла обходили стороной, которого сама власть оберегала пуще государя-императора.
          Максимилиан Волошин, размышляя о судьбе Льва Толстого, писал: «Мне думается, что причина здесь лежит лишь в одностороннем понимании слов: «не противься злому». Если я перестаю противиться злому вне себя, то этим создаю только для себя безопасность от внешнего зла, но вместе с тем и замыкаюсь в эгоистическом самосовершенствовании. Я лишаю себя опыта земной жизни, возможности необходимых слабостей и падений, которые одни учат нас прощению, пониманию и принятию мира. «Сберегший душу свою потеряет ее, а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее». Не противясь злу, я как бы хирургически отделяю зло от себя и этим нарушаю глубочайшую истину, разоблаченную Христом: что мы здесь на земле вовсе не для того, чтобы отвергнуть зло, а для того, чтобы преобразить, просвятить, спасти зло. А спасти и освятить зло мы можем, только принявши его в себя и внутри себя, собою его освятив.
        Толстой не понял смысла зла на земле и не смог разрешить его тайны».
        Человек, лишивший себя церковного общения и не мог понять смысл не только зла, но и добра. И вот этот человек был неким символом эпохи. Однако, несмотря на всю свою художественную силу, Толстой не смог стать учителем и пороком эпохи. Его последователи, образовав колонии и коммуны, быстро их же распускали, потерпев нравственное фиаско. В эпоху, когда творил Лев Толстой, жил человек, нравственно намного выше стоявший Льва Толстого. Это был Федор Достоевский.
      Мир и сегодня смотрит на личность Достоевского с некоторым сомнением. Часто приводят суждения З. Фрейда, писавшего о уязвимости морали Достоевского. «Кто попеременно грешит, а потом в своем раскаянии выставляет высокие нравственные требования, того можно упрекнуть в том, что он удобно устроился… Аналогичным образом ведет себя Иван Грозный, подобная сделка с совестью – характерная русская черта. А итог нравственных борений Достоевского похвальным не назовешь. После ожесточенных схваток, имевших целью примирить инстинкты индивида с требованиями человеческого сообщества, он идет на попятную и приходит к подчинению как светскому, так и духовному авторитету, к благоговению перед царем и Богом христиан, к узкосердечному русскому национализму… Достоевский упустил возможность стать учителем и освободителем человечества, он стал одним из его тюремщиком».
       Данный полубред принадлежит вполне неглупому человеку. Но удивляться не приходится! Западный мир не понимает нравственных поисков Достоевского. Им нужен мессия, а писатель не оправдал надежд масоно-иудейской тусовки. Они не поймут того переворота души, произошедшего после 22 декабря 1849 года, когда юного сочинителя вывели на плац, чтобы произвести казнь. Что творилось в душе Достоевского, только ему ведомо, но знаем, что именно с этого времени начнется пробуждение человека, ищущего Истину. Не утопические рассуждения о Христе, но реальная жизнь в Нем. Не отступает, не идет на попятную, но проникается мыслью о справедливости во Христе, заключенной в религии христиан. Иудею Фрейду этого не понять. Слишком сильна талмудическая традиция. Он вне соборной традиции, поэтому обращение к русскому народному идеалу ему видится национализмом. В Достоевском он видел тюремщика, потому что сам весь в запретах, его мир – это запрет, его культура – система запретов, где человк себя чувствует неуютно. Отсюда недалеко и до толстовского отрицания культуры.
     «Человеку Достоевского радостно в культуре, здесь он у себя дома. Культура только начинается с запрета (наносить вред другому человеку), завершается она повелением творить ему благо, любить его. Вторая часть этой формулы, столь близкая Достоевскому, была неведома Фрейду. Вот почему он не мог дать объективной оценки писателю, увидел тюремщика там, где перед ним стоял освободитель и учитель» (Арсений Гулыга).
      Все творчество Достоевского – спор между добром и злом, его герои создают фон субстанции или ее искаженному варианту. И победа останется за добром, ибо она есть истинная субстанция, не могущая, в силу своей субстанциональности, уступит место своему искаженному отражению. «В образе идеального человека или в образе Христа представляется ему, - писал М. Бахтин о Достоевском, - разрешение идеологических исканий. Этот образ, или этот высший голос должен увенчать мир голосов, организовать и подчинить его».
      Достоевский, как и Толстой, видит правду в русском народе. Причем, его народ не нарисованный, не придуманный, это народ-разбойник, народ-гуляка, и в то же время – это народ глубокого покаянного плача, который писатель видел на каторге. Достоевский писал: «В русском человеке из простонародья нужно уметь отвлекать красоту его от наносного варварства. Обстоятельствами всей почти русской истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что еще удивительно, как он дожил. Сохранив человеческий образ…»
     Народ, сохранивший не только человеческий, но и Божественный образ, способен на, как писал Достоевский, «всемирное общечеловеческое объединение».
       Однако, многие и до сих пор считают, что Достоевский лукавил, говоря о всемирном объединении, ибо он прекрасно понимал, что невозможно совершить объединение в силу разных причин, и в первую очередь в силу неразрешимости иудейского вопроса (даже такой русский писатель как Юрий Нагибин не постеснялся обвинять Достоевского в ненависти к евреям). Упрекали писателя в антисемитизме. Сам Достоевский писал: «В сердце моем этой ненависти не было никогда, и те из евреев, которые знакомы со мной… это знают… я… с самого начала и прежде всякого слова это обвинение снимаю раз и навсегда, с тем, чтоб уж потом об этом и не упоминать особенно». Достоевский не только не замечен в антисемитизме, но писал, что все, что «требует гуманность и справедливость, все, что требует человечность и христианский закон – все это должно быть сделано для евреев».
       Достоевский говорит о равноправии народов. Но ему претит, что евреи участвуют в спаивании русского народа, обкрадывают его, занимаясь бессовестным ростовщичеством, откровенно пренебрегают русскими людьми, себя почитая умным, простых русских людей – дураками. «… Если всегдашняя «скорбная брезгливость» евреев к русском племени есть только предубеждение, «исторический нарост», а не кроится в каких-нибудь гораздо более глубоких тайнах его закона и строя, - то, да рассеется все это скорее и да сойдемся мы единым духом, в полном братстве, на взаимную помощь и на великое дело служения земле нашей, государству и отечеству нашему. А за русский народ поручиться можно: о, он примет еврея в полное братство с собою, несмотря на различие в вере и с совершенным уважением к историческому факту этого различия, но все-таки для полно братства нужно братство с обеих сторон».
       Достоевский последовательно воплощает в жизнь русскую идею всечеловечества. Для него очевидно, что только русский духовный этнос способен совершить нравственный переворот в европейском сознании, увлечь за собой в область Традиции, из которой эти народы, к сожалению, ушли, сделав своим жупелом три принципа Великой французской революции. Почему у русских есть шанс повести за собой народы?
     «Славянская душа трагична в своей сущности. Сравните ее с душою других европейских рас: она отличается от них глубиною своих эмоций, и напряженностью совести, и остротой трагических противоречий. Она катастрофична. Она живет детской и гениальной интуитивностью» (М. Волошин).
     Эта интуитивность, это узнавание, порой, Неведомого дает возможность совершить правильный выбор. «Мы первые объявим миру, что не чрез подавление личностей иноплеменных нам национальностей хотим мы достигнуть собственного преуспеяния, а, напротив, видим его лишь в свободнейшем и самостоятельнейшем развитии всех других наций и в братском единении с ними, восполняясь одна другою, прививая к себе их органические особенности и уделяя им и от себя ветви для прививки, сообщаясь с ними душой и духом, учась у них и уча их, и так до тех пор, когда человечество, восполняясь мировым общением народов до всеобщего единства, как великое и великолепное древо, осенит собою счастливую землю» (Ф. Достоевский).
        Достоевский объявил то, что потом перехватят Ленин и Сталин, совершив кастрацию Российской империи, они будут руководствоваться русской идеей, объединяющей народы. Россия будет отказываться от своих земель ради утверждения всечеловеческого братства. Создавая свой Союз, Ленины и Сталины прекрасно поняли суть русской идеи: ее удивительное стремление к всеединству. Однако им не дано было понять религиозной сути русской идеи. Иван Ильин писал: «Плох тот народ, который не видит того, что дано именно ему, и потому ходит побираться под чужими окнами. Мы Западу не ученики и не учителя. Мы ученики Богу и учителя себе самим. Перед нами задача: творить русскую самобытную духовную культуру — из русского сердца, русским созерцанием, в русской свободе, раскрывая русскую предметность. И в этом — смысл русской идеи». Осуществить ее возможно, только при наличии «живого и общеразделяемого идеала», по слову Льва Тихомирова. Этим идеалом для русского человека уже тысячу лет является Христос. И это невыдуманный идеал, он часть народного сознания.  Поэтично и выразительно сказал Вяч. Иванов: «Национальная идея есть самоопределение собирательной народной души… упреждающее исторические осуществления и потому двигающее энергии».
     Тот же Достоевский чутко подметил всемирную отзывчивость русского человека. Вот  этой отзывчивостью и удивительной способностью узнавать Правду, русский человек привлекает многие народы. Даже немцы иной раз признают, что только русские способны спасти мир. Вальтер Шубарт, в пору нараставшего нацистского угара, осознал особую миссию для европейского спасения русской идеи. «Особенностью русских, — считал он, — является то, что у них почти любое явление культурной и часто даже политической жизни приобретает религиозную окраску». Национальной идеей русских Шубарт называл «спасение человечества русскими», духовное спасение от индивидуализма, потребительства, вещизма, а «вопрос: в чем предназначение русских на Земле? — тут же оборачивается другим вопросом: в чем предназначение человека на Земле?.. Можно без преувеличения сказать, что русские имеют самую глубокую по сути и всеобъемлющую национальную идею — идею спасения человечества».
        Вот это и не нужно кукловодам закулисы. Нет необходимости спасать человечество тому, кто еще в раю, искушая, толкнул нас к дороге смерти. Поэтому того же Достоевского объявят архискверным и реакционным писателем. Он призывал к религиозной традиции, поэтому велик Лев Толстой, но не он, писавший что «можно многое не сознавать, а лишь чувствовать», чувствовать великий и просветленный идеал. Поэтому выбивали из сознания народа и сам идеал, и саму религиозную традицию.
       Сказав это, Иисус отошел и скрылся от них.  Столько чудес сотворил Он пред ними, и они не веровали в Него,  да сбудется слово Исаии пророка: Господи! кто поверил слышанному от нас? и кому открылась мышца Господня?  Потому не могли они веровать, что, как еще сказал Исаия,  народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое, да не видят глазами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их.  Сие сказал Исаия, когда видел славу Его и говорил о Нем.  Впрочем и из начальников многие уверовали в Него; но ради фарисеев не исповедывали, чтобы не быть отлученными от синагоги,  ибо возлюбили больше славу человеческую, нежели славу Божию.  Иисус же возгласил и сказал: верующий в Меня не в Меня верует, но в Пославшего Меня.  И видящий Меня видит Пославшего Меня.  Я свет пришел в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме  И если кто услышит Мои слова и не поверит, Я не сужу его, ибо Я пришел не судить мир, но спасти мир.  Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день.  Ибо Я говорил не от Себя; но пославший Меня Отец, Он дал Мне заповедь, что сказать и что говорить.   И Я знаю, что заповедь Его есть жизнь вечная. Итак, что Я говорю, говорю, как сказал Мне Отец (Ин.12; 36-50).
        Кукловоды, прекрасно понимали, что если лишить народ его веры, любви к Богу, то народ покинет Отца своего. И тогда Сын также покинет народ, уклонившийся от путей истинных. Ведь произойдет самое страшное: невозможность обрести Бога, невозможность войти в дом Отца, и не потому что Отца не будет дома, а потому что дети не узнают в силу разорванной традиции своего Творца. «И опять: «потому не могли они веровать, что, как еще сказал Исаия: «слухом услышите – и не уразумеете». Сие сказал Исаия, когда видел славу Его и говорил о Нем" (ст.39,41; сн. Ис.6:9). Вот опять слова "как" и "сказал" означают не причину, а следствие. Не потому иудеи не веровали, что так сказал Исаия, но потому сказал так Исаия, что они не будут веровать. Почему же евангелист говорит не так, а напротив как будто представляет неверие следствием пророчества, а не пророчество – следствием неверия? В дальнейших же словах он тоже самое выражает еще сильнее, говоря так: "потому не могли они веровать, что, как сказал Исаия". Этим он хочет яснее доказать, что Писание не ложно и что предсказанное им совершилось не иначе, а именно так, как было предсказано. А чтобы кто-нибудь не сказал: зачем же и пришел Христос? Или Он не знал, что Его не будут слушать? – для этого и приводит пророков, показывая, что и они это знали. Пришел же Христос для того, чтобы не имели никакого извинения в своем грехе. Что предсказал пророк, то предсказал потому, что так непременно будет. А если бы не должно было непременно совершиться, то он и не предсказал бы; но оно должно было непременно совершиться, потому что (иудеи) были неизлечимы» (Свт. Иоанн Златоуст).
     Россия, как и Иудея, являлась страной избранной. Но каково было наказание Израилю за неверие его? Разрушение и уничтожение государства. Русь стояла на пороге именно такого уничтожения, ее ждало пленение, если не произойдет осмысления своего исторического пути.
    Израиль был сохранен физически, можно сегодня говорить и о физическом сохранении русского народа. Но сохранена ли Традиция, не утеряна ли нить, связующая с Богом.
     В позапрошлом веке Достоевский делал все возможное, чтобы сохранить Традицию, прекрасно понимая, чем все может закончиться. Наверно, поэтому он для на многих на удивление обрушился на популярного в русской среде Гегеля, полгавшего, что «все действительное разумно». Гегелевской идеи Достоевский противопоставит свое видение: «Все можно сказать о всемирной истории, все, что только самому расстроенному воображению в голову может прийти. Одного только нельзя сказать – что благоразумно. На первом слове поперхнетесь». Вот и поперхнулся высоко взлетевший Лев Толстой, которого Св. Амвросий Оптинский называл не-нашим. Фактически Гегель предоставил право великим людям топтать «иной невинный цветок». Именно гегельянцы духовные наставники Раскольникова, из гегельянской левой выйдут Маркс и Энгельс, русские революционеры, направляющие человека на путь обезличивания. Если нет личности, то и некому верить в Бога, потому что только личность способна верить в Господа.
     Федор Достоевский скажет: «Разве в безличности спасение? Напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже в гораздо высочайшей степени, чем та, которая определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и ничем не принужденное самопожертвование самого себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно положить собственный живот за всех, пойти на костер можно только сделать при самом сильном развитии личности. Сильно развитая личность, вполне уверенная в своем праве быть личностью, уже не имеющая за себя никакого страха, ничего не может сделать другого из своей личности. То есть никакого более употребления, как отдать ее всю всем, чтобы и другие были такими же самоправными и счастливыми личностями».
     Николай Бердяев в свое время подметил, что у Достоевского было «исступленное чувство личности». И эту Личность он видел во Христе. Его «Легенда о Великом Инквизиторе» представляет собой не просто философский шедевр, это богословское размышление о человеке и Боге.
     Сюжет восходит к далекому Средневековью. В памяти оживают мрачные образы генералов католических трибуналов. Возможно, Достоевский пророчески увидел Торквемаду, приказавшего арестовать Христа. Великий Инквизитор, сжигающий еретиков ради Христа, объявляет Ему, что дарованная Им человечеству свобода сделала людей несчастными. Они, люди, не способны распоряжаться своей свободой. Инквизитор напоминает Спасителю об искушении в пустыне, когда сатана требовал, чтобы Господь обратил камни в хлебы. Если бы Он так совершил, то человечество пошло за Ним в огонь и воду, как послушное стадо баранов.
    «Но ты не захотел лишать человека свободы и отверг предложение, ибо какая же это свобода, рассудил ты, если послушание куплено хлебами… Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество устами своей премудрости и науки провозгласит, что преступления нет и, стало быть, нет и греха, а есть только голодные. «Накорми, тогда и спрашивай с нас добродетели!» - вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против тебя и которым разрушится храм твой…»
      Достоевский пророчески увидел русскую революцию, когда ради хлеба, будут уничтожать основы русского государства – самодержавие, потом православие, а после и сам народ. И те, кто даст хлеб, даже в малом количестве, будут почитаться богами. Именно так рассуждает Инквизитор: «Они будут дивиться на нас и будут считать на за богов за то, что, став во главе их, мы согласились выносить свободу и над ними господствовать, - так ужасно под конец им станет быть свободными! Но мы скажем, что послушны тебе и господствуем во имя твое. Мы обманем опять, ибо тебя уже не пустим к себе. В обмане этом и будет заключаться наше страдание, ибо мы должны будем лгать».
     Отец лжи – дьявол, и нет Бога там, где ложь. Думаю, Ленин внимательно читал «Братья Карамазовы» и запрещал их к прочтению, потому что понимал, что Достоевский провидел все его фокусы с так называемым социализмом. Посмотрите, как вместо Святой Церкви он незамедлительно требует установление, причем повсеместно, кумиров своего революционного движения. Портреты этих божков надолго станут интерьером в каждом доме и каждой семье, искажая истинные представления о Бытии. За это, за нежелание Христа создать предметы и объекты для поклонения и упрекает Инквизитор. «Забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, перед чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились перед ним, и чтобы непременно все вместе. Вот эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как целого человечества с начала веков. Из-за всеобщего поклонения они истребляли друг друга мечом… И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно падут перед идолами».
    Инквизитор убежден, что человек только и думает, как бы отдать свою свободу другому, чтобы этот другой вершил за него (пройдет всего лищь 50 лет и вся Европа будет рукоплескать этим другим: Германия - Гитлеру, Россия – Сталину, Польша – Пилсудскому, Италия – Муссулини, Венгрия – Хорти, Румыния – Антонеску, Испания – Франко, а до этого Долорес Ибаррури, Франция - Петэну). Но овладевает человеком тот, кто способен успокоить совесть. «Есть три силы, три единственные силы на земле, могущие на веки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков для их счастья – эти три силы: чудо, тайна, авторитет» («Братья Карамазовы»).
      Если внимательно взглянем на исторический процесс, то убедимся, что кукловоды действовали так, как говорил страшный герой Достоевского.
     Христос отверг искушения дьявола, потому что свобода личности важнее всего на свете, потому что она – двигатель веры. Доказывать же наличие веры или ее отсутствие дело праздное. «В вере никакие доказательства не помогают», - подсказывает Ивану Карамазову «черт». Его больная совесть. «Доказывать тут нельзя ничего, - настаивает старец Зосима, но добавляет: - а убедиться можно… Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших близких деятельно и неустанно. По мере того, как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертие души вашей».
     Но всех любить не так уж и трудно, но вот, попробуй-ка, полюбить отдельного человека. Воспитанный в духе европейского гуманизма воскликнет: «Я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь как отдельных лиц. В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, быть может, действительно пошел бы на крест за людей, если бы это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я и двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о  чем знаю из опыта… чуть он близко от меня, и вот уже его личность давит мое самолюбие и стесняет мою свободу. В одни сутки я могу даже лучшего человека возненавидеть: одного за то, что он долго ест за обедом, другого за то, что у него насморк и он беспрерывно сморкается. Я, говорит, становлюсь врагом людей, чуть-чуть лишь те ко мне прикоснутся. Зато так всегда происходило, что чем больше я ненавидел людей в частности, тем пламеннее становилась любовь моя к человечеству вообще» («Братья Карамазовы»).
     Можно сказать, что инквизитор любит людей. Наверно, так любили людей Ленин и Муссолини, Гитлер и Сталин. Не надо представлять: у всех в памяти, как массы народа гнули спину на вождей революции. «Да мы заставим их работать. Но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех (во времена социализма брак станет буржуазным предрассудком – прим. автора – С.Р.), они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы позволим им грешить. Мы скажеи им, что всякий грех будет прощен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что любим их, наказание за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. А нас они будут обожать как благодетелей, понесших на себе их грехи перед Богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с женами или любовницами, иметь или не иметь детей – все, судя по их послушанию, - и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести – все, что понесут они нам, - мы все разрешим, и они поверят разрешению нашему, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного» («Братья Карамазовы»).
      Достоевский открыл то, что все увидят только в ХХ веке. Люди, действительно, будут отдавать совесть в руки своих вождей. После они, совершив преступления, будут оправдываться, что выполняли приказ фюрера, каудильо или вождя всех народов.
    Ужасу, нарисованному Инквизитором, Достоевский противопоставлял Русское Православие, судьбу русского народа, который «всегда страдал, как Христос». Он верит, что наступит прозрение, причем прозреют даже и те, кто еще лицемерно ходят в храмы, не до конца осознав миссию Христа.
      «Вот, например, и эти (начальники иудейские) отторглись от веры по любви к славе. "И из начальников", говорит Писание, "многие уверовали в Него; но" иудеев "ради не исповедовали, чтобы не быть отлученными от синагоги". Так точно и (Христос) еще прежде говорил им: "как вы можете веровать, когда друг от друга принимаете славу, а славы, которая от Единого Бога, не ищете" (Иоан.5:44)? Следовательно они были не князья, а рабы, и рабы самые низкие. Впрочем, впоследствии и этот страх исчез. При апостолах мы нигде не встречаем одержимых этой болезнью; при них обращались к вере и князья, и священники; ниспосланная благодать Святого Духа всех их сделала тверже адаманта» (Свт. Иоанн Златоуст).
     Эта твердость придет ко многим представителям русской интеллигенции после прочтения Достоевского, после философских выступлений Вл. Соловьева. Они призывали Русь всмотреться в себя, и увидеть Того, Который пришел не судить, но спасать грешное и запутавшееся человечество.
         «Потом, чтобы не сделались от этого нерадивее, узнав, что если верующий получает спасение, за то и неверующий не подвергается наказанию, – смотри, как Он поставляет им на вид и страшный суд, присовокупляя следующие слова: "Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе" (ст.48). Но если "Отец не судит никого" (Иоан.5:22) и Ты пришел не с тем, чтобы судить мир, так кто же его будет судить? "Слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день" (ст.48). Так как они говорили, будто Он не от Бога, то Он и сказал так, показывая, что для них тогда не будет возможности говорить это, но слова, которые Я изрек ныне, предстанут вместо обвинителя, будут обличать их и отнимут у них всякое оправдание. "Слово, которое Я говорил". Какое слово? "Ибо Я" не сам от Себя пришел, "но пославший Меня Отец, Он дал Мне заповедь, что сказать и что говорить" (ст.49) – и все другие подобные слова. Следовательно это говорилось так только для них, чтобы они не могли иметь никакого предлога к извинению. В противном случае, какое (Христос) будет иметь преимущество пред Исаиею? Ведь этот последний говорит тоже самое: "Господь Бог дал Мне язык мудрых, чтобы Я мог словом подкреплять изнемогающего" (Ис.50:4). Какое пред Иеремиею, который также, когда был послан, получил вдохновение? Какое – пред Иезекиилем? Ведь и этот говорил после того, как поглотил свиток. Притом же, те, которые будут слушать Его слова, были бы причиной Его знания. Если Он получил заповедь, что Ему говорить, только тогда, когда был посылаем, то наконец ты должен будешь сознаться, что Он того не знал прежде, чем был послан. А что может быть нечестивее этих слов, если кто станет принимать их в этом смысле и не позаботится узнать причину их уничиженности? Апостол Павел говорит, что даже ученики знали, "что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная" (Рим.12:2): Сыну ли не знать до тех пор, пока Он не получил заповеди? Есть ли в этом какая-нибудь сообразность? Видишь, что Он говорит с чрезвычайным уничижением для того, чтобы и иудеев привлечь к Себе, и на последующих людей наложить молчание? Итак, для того Он говорит по-человечески, чтобы хотя этим способом понудить их к тому, чтобы они избегали всего низкого в Его словах, зная, что Он так говорит не по существу, а по немощи слушателей. "И Я знаю, что заповедь Его есть жизнь вечная. Итак, что Я говорю, говорю, как сказал Мне Отец" (ст.50). Видишь, как уничижены эти слова? Ведь кто получит заповедь, тот уже не господин над самим собою. А между тем, сам же Он говорит: "как Отец воскрешает мертвых и оживляет, так и Сын оживляет, кого хочет" (Иоан.5:21). Ужели же воскрешать, кого хочет, Он имеет власть, а говорить, что хочет, не имеет? Очевидно, Он этими словами хочет сказать вот что: неестественно, чтобы иное говорил Он, и иное высказывал Я. "И Я знаю, что заповедь Его есть жизнь вечная". Это Он сказал против тех, которые почитали Его обманщиком и говорили, будто Он пришел на погибель. А словами: "Я не сужу" показывает, что Он нисколько не виновен в их погибели. Этим Он как бы так свидетельствует, намереваясь оставить их и больше не обращаться с ними: беседуя с вами, Я ничего не говорил собственно от Себя, но все от Отца. И для того Он заключает Свою беседу с ними словами уничиженными, чтобы сказать, что при самом конце таков был Мой последний голос к ним. Какой же именно? "Я говорю, как сказал Мне Отец". Если бы Я был противником Богу, Я бы сказал напротив, – что Я ничего не говорю угодного Богу, чтобы всю славу присвоить Себе; но Я все отношу к Нему, так что даже ничего Своего не говорю. Почему же вы не верите Мне, когда Я говорю, что Я получил заповедь, и когда с такою силою опровергаю ваше неправое мнение, будто Я противлюсь Отцу? Как получившим заповедь невозможно ни делать, ни говорить ничего другого, кроме того, что угодно пославшим их, до тех пор, пока они во всей точности не исполнят заповеди, так и Мне нельзя ни делать, ни говорить ничего другого кроме того, что хочет Отец. Что делаю Я, то творит Он, потому Он "есть со Мною; Отец не оставил Меня одного" (Иоан.8:29)» (Свт. Иоанн Златоуст).
       Вот это великое таинство любви и проповедовал Достоевский в России. Но проповедовал так, что можно говорить не только Русь услышала его, но и весь мир. Он говорил Правду, помня, что отец лжи – дьявол, спасение России – в исповедании Истины, Которая неотделима от Христа.
       Свою этическую программу Достоевский лучше всего выразил в знаменитой речи о Пушкине. В творчестве великого поэта он выделяет три периода, каждый из которых отмечен созданием особого типа личности. Вначале – романтический странник Алеко и не находящие своего места на земле Онегин и Швабрин. Это люди – потомки птенцов гнезда Петрова, вырванные с корнем из народной жизни образованные представители дворянского класса. И Онегин, и Швабрин совершенно не понимают сути народной жизни, поэтому в их внутреннем человеке отсутствует духовный стержень.
      Достоевский хорошо знал этот тип неприкаянных скитальцев. В «Братьях Карамазовых» такой тип – Иван. Образованный, скитающийся во мгле противоречий собственного ума, страдающий и одновременно лелеющий свой эгоцентризм, приводящий к умопомешательству. Любить народ Иван Карамазов не может в силу своего эгоцентрического образования души. Народ – лес, необходимый для рубки. Но самое интересное, что отлетевшей шепкой, которую после сжигают в топке, становятся иваны Карамазовы. Русский народ – материал для становления других народов, более цивилизованных.
      В романе «Подросток» обрусевший немец Крафт «вычислил» математически, что «русский народ есть народ второстепенный, которому предназначено послужить материалом для более благородного племени, а не иметь самостоятельной роли в судьбах человечества». Крафт уверяет себя и других, что «скрепляющая идея пропала. Все точно на постоялом дворе и собираются вон из России». Но это Крафт потерял путь, заблудился и, как результат, покончил жизнь самоубийством.
      Обратим внимание, что пушкинский путешественник еще не выехал за границу, он бродит по русской земле. Достоевский же отправляет своих героев на чужбину, появляется мотив Америки. Крафт и Свидригайлов мечтают об Америке, они мечтают о стране, где нет своих национальных корней, где уже давно буржуазное мещанство уничтожило религиозный идеал Христа. В этой стране Христа заменил доллар, при этом ловко используется библейская фразеология. Но Крафт и Свидригайлов не доехали до Америки. Несмотря на свое самоуничтожение, в них еще не совсем были выкорчеваны национальные черты. Побывали Кириллов и Шатов («Бесов»), первый вернулся оттуда настолько опустошенный, что готов был рассчитаться с жизнью, второй, после увиденного, стал осмыслять происходящее и заново влюляться в Родину. Дмитрий Карамазов знает, что бежать с каторги можно только в Америку, но даже мысль об этом вызывает у него отвращение («Вот что я выдумал и решил: если я убегу, даже с деньгами и паспортом и даже в Америку, то меня еще ободряет та мысль, что не на радость я убегу, не на счастье, а воистину на другую каторгу, не хуже, может быть, этой!.. Я эу Америку, черт ее дери, уже теперь ненавижу… Да я там издохну»).
           Достоевский призывает бездомного скитальца-интеллигента смириться, «образумиться», выжечь гордость, приняв сердцем народную, т.е. православную традицию. И такой тип уже явлен в России, отображен Пушкиным. Достоевский глубоко убежден, что Татьяна Ларина – истинный народный идеал. «Тип этот дан, есть, его нельзя оспорить, сказать, что он – выдумка, что он только фантазия и идеализация поэта… Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль скоро вера, стало быть и надежда, великая надежда на русского человека».
      Но Достоевский не мог промолчать о главном, что мучило его сознание: всемирность пушкинского гения, всечеловечность его поэзии. Ибо «что такое сила русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и всечеловечности… О. народы Европы и не знают, как они нам дороги! Впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящими русскими и будет именно значить стремиться внести примирение в европейские противоречия».
       Устами своего героя Версилова («Подросток») Достоевский убежден, что в России «возникает высший культурный тип, которого нет в целом мире – тип всемирного боления за всех». Болеть же может только тот, кто укоренен в своей культуре, понимающий, что его культура неразрывно связана с историческим процессом мировой цивилизации видимыми и невидимыми нитями. Таковой тип будет болеть не только своими бедами, но и бедами всего человечества.
       «Француз может служить не только своей Франции, но даже и человечеству, единственно под тем условием, что останется наиболее французом; равно англичанин и немец. Один лишь русский, даже в наше время, то есть еще гораздо раньше, чем будет подведен всеобщий итог, получил уже способность становиться наиболее русским именно тогда, когда он наиболее европеец. Это и есть самое существенное национальное различие наше от всех… Россия живет решительно не для себя, а для одной лишь Европы».
        Как не вспомнить, что Русь остановила Орду, которая готова была смести Европу с лица земли. Страшное и упорное сопротивление вряд ли могло остановить смелых монголов, но, пораженные храбростью русского народа, они стали жить рядом с ним, наполовину став частью русского этноса. Древний монгол более всего ценил доблесть, даже если это был враг, история с Евпатием Коловратом поучительна в этом отношении.
       Русское общество сумело мирно вобрать в себя, казалось бы, невозможное. В то время, когда маленькое османское княжество поглощало Восточно-Римскую империю, раздробленная Русь собрала своей всемирной отзывчивостью в себя Золотую Орду, которая признала над собой власть православного царя. И это собирание исторически оправдано, потому что – миссия русского народа всемирное объединение под знаменем Христа. Ради бытия во Христе русский человек должен возвыситься до высшего культурного типа. В этом отношении Достоевский отличается от Льва Толстого, который призывал русскую интеллигенцию «опроститься». Не «опроститься» надо было, но поднимать простого русского человека до своего уровня образования.
       «Грамотность, прежде всего, - писал Достоевский, - грамотность и образование усиленные – вот единственное спасение, единственный передовой шаг, теперь остающийся и который можно теперь сделать». Но Достоевский не верит в полное могущество науки, она для него лишь средство в познании физических законов. Познать человека способны только Богословие и философия христианского направления. Можно с уверенностью сказать, что Достоевский и Соловьев будут теми ступенями, с которых начнется русское философское христианское возрождение начала ХХ века.
         Безусловно, творчество Достоевского отдает утопизмом. По этому поводу он писал: «Великое дело любви и настоящего просвещения. Вот моя утопия». Но Достоевский не был бы Достоевским, если бы не верил в осуществимость своего идеала. «Я не хочу мыслить и жить иначе, что все наши девяносто миллионов русских или сколько их тогда будет, будут образованы и развиты, очеловечены и счастливы… И пребудет всеобщее царство мысли и света, и будет у нас в России, может быть, скорее, чем где-нибудь».
       Свое просвещение писатель понимал на путях соборности. И наше движение к Богу есть путь просвещения себя и мироздание, в конце которого «будет подведен всеобщий итог». «… Есть будущая райская жизнь. Какая она, где она, на какой планеие, в окончательном ли центре, т.е. в лоне всеобщего синтеза, т.е. Бога? – мы не знаеи… И понятия не имеем, какими будем мы существами». Финал же нашей истории известен только Богу.
      Прав Р. Лаут: «Как, конкретно, смотрит Достоевский на мировую историю? В его картине мира она включена в более обширный процесс космической истории, которая открывается актом творения и направляется Богом». В письме к Аполлону Майкову Достоевский писал, что цель общественного развития – Иисус Христос, «идеал человечества вековечный».
      Но возможно ли приложить сей «вековечный идеал» в повседневной жизни? «Сон смешного человека» рассказывает о возможном преображении нашей физической действительности. Герой-нигилист решил покончить жизнь самоубийством. Выстрел в сердце – и вот он уже в могиле. Но в могиле скушно, и он просит вышние силы отправить его на «новую землю», где обитают безгрешные люди и царствует взимная любовь. «Никогда я не видывал на нашей земле такой красоты в человеке. Разве лишь в детях наших, в самые первые годы их возраста можно бы было найти отдаленный, хотя и слабый отблеск красоты этой». Но происходит то, что должно было произойти: нигилист развратил людей, он научил их лгать, люди познали «красоту лжи». В результате родилось сладострастие, после – ревность, как следствие – жестокость и раздор. «Скоро брызнула первая кровь». Оживают образы древней истории, в которой люди стали обособленными излыми. Но при этом заговорили о братстве и гуманизме. Появилась спутница гуманизма – гильотина. Несмотря на смерть и скорбь, люди не хотели возвращаться в золотой век, потому что они знали то, что не знали в тот блаженный век. Это знание было важнее согласия и любви. «…У нас есть наука, и через нее мы отыщем вновь истину, но примем ее уже сознательно. Знание выше чувства. Сознание жизни – выше жизни. Наука даст нам премудрость, премудрость откроет законы, а знание законов счастья – выше счастья».
      Пробудившись, «смешной человек» предстает совершенно иным человеком. «Я видел истину, - восклицает он. – Я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв возможности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей». Герой не знает как устроить мироздание, но его сознание возвращается к старой евангельской истине, гласящей о великой и неисчерпаемой любви. Именно к евангельской любви и призывал Достоевский русского человека.
       В любви можно было преодолеть бесовщину, которую так блестяще изобразил в своем знаменитом романе Достоевский. В этом романе писатель показывал корни русского революционного движения, носившего ярко выраженный антихристианский характер. Вся его жизнь после каторги – призыв одуматься, отступиться от революции и нигилизма, ведущих Русь к уничтожению. В «Мертвом доме» он увидел то, что не могли видеть ни белинские, ни писаревы, ни добролюбовы, он увидел нравственное содержание русского народа. В сердце этого содержания был Христос, Его учение Любви. Русский человек был способен на великое смирение. Только нужно было вывести его из неестественного состояния униженности и оскорбленности, и он горы свернет.
       Вина в том, что русское революционное движение получило такое широкое распространение, была не только в нигилистической зараженности молодежи, составлявшей костяк этого движения, но в нечувствительности власти, в высших слоях которой засели откровенные масоны или просто недалекие, мягко говоря, люди. Кто-то из знаменитых отмечал, что русскую общественную жизнь защищают негодяи, а на штурм самодержавия идут честные и порядочные молодые люди. Этот парадокс наблюдался вплоть до падения русской монархии. Но эти благородные деятели объективно заражали народ страшной болезнью. В «Дневнике писателя» за 1873 год Достоевский писал: «Тут являются перед нами два народные типа, в высшей мтепени изображающие нам русский народ в его целом. Это прежде всего забвение всякой мерки во всем… Это потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну - - в частных случаях, но весьма нередких – броситься в нее как ошалелому вниз головой. Это потребность отрицания в человеке, иногда самом не отрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей ее полноте, перед которой сейчас лишь благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем».
      Достоевского удивляла та «торопливость, стремительность, с которую русский человек спешит иногда заявить себя, в иные характерные минуты своей или народной жизни заявить себя в хорошем или поганом. Иногда тут просто нет удержу. Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, зависть – тут иной русский человек отдается беззаветно, готов порвать все, отречься от всего, от семьи, обычая, Бога».
        Казалось бы, как можно после такой характеристики считать русских «народом-богоносцем». Но Достоевский видит то, что многие не хотели бы видеть, и ему больше веры. После уничтожающей характеристики, слышим все тот же голос: «С такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждой самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, и спасает себя сам, и обыкновенно. Когда дойдет до последней черты, то есть когда уже идти больше некуда».
       Действительно: «Ангел никогда не падает, бес до того упал, что всегда лежит, человек падает и восстает».
       Но, чтобы падение русского человека было глубокое, кукловоды масонской левой прекрасно понимали, что русский характер с его взлетами и падениями ненадежный союзник в революционном движении. Нужна была теория, которая бы не просто оправдывала разинщину и пугачевщину, но обосновала народное движение, придав ему научный характер. Вот тут и появляется Нечаев с его «Народной расправой».
       Это был пробный шар. Он не просто глава террористической организации, призванной осуществлять народную месть, он – человек, который взял на себя прерогативы судьи, причем судьи не только царских чиновников, но и своих соратников.
      Известная история с убийством студента Иванова в свое время потрясла и революционеров-шестидесятников. Например, Бакунин, отказался от всякого общения с Нечаевым, считая его негодяем, порочащим чистоту и жертвенность революционного движения. Однако тот же Бакунин не возмущался гибелью казаков во время террористических актов. Как будто убивали не людей, а деревянных кукол. Как говорится дело было во времени. Пройдет всего несколько лет, и по всей Росси пройдет волна убийств, как чиновников, так и случайных людей. Конечно, от мировой революции не убудет гибель мальчика на мостовой во время последнего покушения на Александра II. Господа революционеры не заботились о жизни человеческой, они любили все человечество, и ради этого отрицались и от своей личности. В «Катехизисе» С. Нечаева читаем: «Революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единою мыслью, единою страстию - революцией».
       Революционер, по Нечаеву, рвет со всем образованным миром, со всеми законами и приличиями, с нравственностью этого мира. Вот вам и ленинское: «нравственно все, что делается во имя революции». Это уже не просто шизофрения, это глубокая болезнь духа.
       Но самое страшное и удивительное, что люди, идущие в революцию, признавали нравственную силу Христа. «Слушай: этот человек был высший на всей земле, составляя то, для чего ей жить, — торжественно провозглашает гимн Христу за минуту до самоубийства Кириллов. — Вся планета, со всем, что на ней, без этого человека — одно сумасшествие». Они жаждали совершенства. Вспомним героя Достоевского Ставрогина, этого «героя-солнца», «совестливого и употребляющего страдальческие судорожные усилия, чтоб обновиться и вновь начать верить... Это человек, не верующий вере наших верующих и требующий веры полной, совершенной, иначе...»
       Эти люди готовы были совершить самопожертвование ради высоких, как им казалось, идеалов гуманизма. Ради этого шла на смерть Софья Перовская, которой казалось, что, уйдя из аристократического дом, она обрела настоящую свободу, свободу в борьбе. Они шли на смерть, отказавшись от исповеди, прощально взмахнув белым платком.
      Надо признать, что такие, как Нечаев, еще не играли первой скрипки в революционном оркестре, он виделся досадным эпизодов в святом деле. Как говорится иуды во всяком деле есть. И вот шли в «Народную волю» искренние молодые люди, готовые по примеру Александра Ульянова жертвовать своей жизни ради друзей и ради будущего счастья народа. Но почему эти воспитанные в духе любви к народу дети, стнавились революционерами? Разве не было примера у того же Саши Ульянова примера отца, Ильи Николаевича, человека, своим трудом добившегося значительных постов, потомственного дворянства, но главное, трудившегося на ниве просвещения, беззаветно преданного монархии и России. Что происходило в их семьях такого, что эти дети, вместо преданности Самодержавию, шли на его штурм.
     Как это часто бывает, в семьях, где отцы отдают себя работе, государевой службе, упускается момент приобщения к Истине. Ребенок часто предоставлен самому себе или влиянию соседей, тетушек и дядюшек, праздно шатающихся по родственным домам. Эти люди, лишенные почвы, набивали юные головы мечтательными иллюзиями и фантазиями. Пример Петра Верховенского показателен. Мы видим, что «в романе он законченный негодяй и мошенник, политический честолюбец и убийца. А в предыстории хроники  единственный сын Степана Трофимовича — несчастный сирота, не знавший ни отца, ни матери, с грудного возраста живший «у теток» где-то в глухой провинции, ребенок, «по почте  высланный» отцом с глаз долой и им же обобранный. Знаменательно, что Степан Трофимович, воспитывавший Ставрогина, Дашу, Лизу, наставлявший своего молодого друга Хроникера, в воспитании сына не принял никакого участия и вообще видел его два раза в жизни» (Л. Сараскина).
       Бывало, что любовь родителей была настолько сильной, что не замечали увлеченности своих детей революционной литературой, не объясняли пагубности этой макулатуры. Революционная литература берет своей мечтательностью, она захватывает воображение особенно впечатлительных молодых людей. И вот уже покидают семьи, уходя в темные дали социалистической утопии.
        Касаемо семьи Ульяновых, то полагаю, что здесь сыграла огромную роль в воспитании своих детей мать – Мария Александровна Блан, шведская еврейка, остро не любящая Россию, считавшая, что весь строй православной страны насквозь прогнил и его надо срочно менять. Практически все вечера она проводила со своими детьми, вдалбливая им ненависть к русской власти, прикрываясь правдолюбческой фразеологией. Обратим внимание, что только старшие дети, Александр и Анна, любовь к народу питали искреннюю. И почему-то думается, что Александр, так же как и его любимая сестра Анна, не приняли бы участие в октябрьском перевороте. Это был человек склада Георгия Плеханова; младшие, известный Владимир Ленин и Дмитрий, патологические убийцы, не испытывающие никаких угрызений совести, правда, будучи людьми еще XIX века, не потерявшие представления о дружбе, что помогало сохранить хоть какие-то остатки человечности (свидетельства Максима Горького вполне в этом плане объективны).
      Роль матери Ленина еще недостаточно изучена, поле не пахано. Но в целом, революционеры 70-80 годов XIX века еще отличались какими-то представлениями о порядочности и чести. Многие из них войдут в так называемое кадетское движение, призывая к политическим и экономическим реформам, в движение социалистов-революционеров, а кто-то, как Лев Тихомиров, станет истинно православным человеком, преданным идеям самодержавной России. Разговор о возвращении интеллигенции к Православию впереди. Но в описываемое время происходило постепенное отступление от Божественных истин. И чтобы сделать это отступление научным была взята за основу теория Чарльза Дарвина о «Происхождении видов».
       В масонской лаборатории был разработан грандиозный план по ликвидации человека как образа и подобия Божия. Человек низводился до уровня животного. Вместо проповеди любви, создавалась теория, в которой борьба между видами превращала человека в животное, готовое пожрать другого ради выживания. Все научные изыскания, противоречащие теории эволюции, стали объявляться мракобесием и поповщиной. Данная теория делало то, чего не мог добиться дьявол в течение тысячелетий, она уничтожала Божественное происхождение человека. А раз так, то и монархии, как Богоустановленные, не есть таковые. Значит, государство, во главе которого находится Помазанник Божий, представляет собой обман, а религия – это опиум. Если человек произошел от обезьяны, то оправдана расовая теория, согласно которой было несколько точек во вселенной, где произошло зарождение человека, и белая цивилизация, как самая ранняя, имеет право господствовать по праву сильной и умной, остальные же цивилизации, особенно черная, должны служить своим белым господам. Ведь в природе строгая иерархия, и господство одного вида над другим – данность.
      Именно в век социал-дарвинизма начинаю происходить такие жуткие войны, какие не знала человеческая история. Истребления людей приняло массовый характер. Интересно, что теорию Дарвина признали  Маркс, Энгельс, Ленин, Муссолини, Гитлер и Сталин. К человеку стали относиться как к материалу. Евангелие любви объявлялось не научной книгой, анахронизмом, разве что литературным и историческом памятником прошлого.
      В систему образования последовательно вводилась теория эволюции. Глупость, возведенная в абсолют, объявлялась истиной в последней инстанцией. Вот уж, действительно, «человек сошел с ума, и стал обезьяной».
       Как результат, в Европе фактически прекратили свое существование легитимные монархии. Только в Англии, которая объявила себя островом свободной мысли, продолжалась монархическая традиция. Но за это пришлось дорого заплатить: наследник английского престола – мастер масонской ложи, один из кукловодов мировой закулисы, поэтому трон Англии пока в неприкосновенности, но это пока… Во Франции Бурбоны низвергнуты, Бонапарта сменила республика. Была попытка установления анархо-коммунизма в лице парижской коммуны, но была оставлена масонами без поддержки за ненадобностью. Их вполне устраивала республика буржуа и пошлого мещанства. В конце концов, что коммунисты, что буржуазия отдают предпочтение не Божественной власти, а народной, которой удобно манипулировать. В Испании получило сильное распространение анархическое направление, и власть короля превратилась в опереточную. Там, где монархия пыталась, найти опору в традиции, то тут же получала удар в спину.
        XX век начался с убийства итальянского короля Умберто анархистом, продолжился двойным убийством португальских монархов и ликвидацией древней монархии. В Германии к власти пришел Вильгельм II, для которого национализм приобретает верховенство над религией, поэтому его поддерживают финансово те, кто, казалось бы, должен сделать все возможное, чтобы эта империя рухнула (Ротшильды). Во времена Вильгельма сеялись семена расовой теории фашизма. В Австро-Венгрии также к власти пришли бывшие революционеры. Недавно приговоренный к смерти граф Андраши, становится канцлером «лоскутной» империи, проводя в жизнь конституционные принципы.
       Практически все европейские монархи склонились перед народным представительством. Осталась только Россия. Эта была единственная европейская страна, где масоны не только не имели власти, но официально преследовались, как враги государства. Это преследование чаще всего носило условный характер, но формально масоны были под запретом. Но главное, против них активно выступала Православная Церковь, которую не сдерживала власть Государя, а, наоборот, поощряла. Если католицизм успешно замкнули на Ватиканской горе, то совершить такое с Россией было сложнее. Но именно против России начинает действовать все силы зла. Если раньше они распылялись, то к концу XIX века, когда легитимность была фактически уничтожена, весь удар дьявольской силы был направлен против русской государственности. И уже не важно было, что русский Царь находился в родственных связях чуть ли не со всеми европейским домами, и в первую очередь с Англией и Германией, он был объективно врагом масонских интересов. Была поставлена ясная цель – уничтожение русского государства. Поставлена еще и потому, что согласно теории Дарвина есть полноценные нации и неполноценные. Так вот славяне – неполноценные, они могут быть только рабочим скотом у германской и романской рас, которые являются оплотом европейской цивилизации. Славяне – это животные, которых надо истреблять, как бешеных собак. Для этого все средства хороши. Интересно, что за теорией взаимного истребления стояли Ротшильды и Рокфеллеры, люди еврейской национальности. Цель еврейской буржуазии - столкнуть  романо-германскую расу со славянской, чтобы после взаимного истребления, на полуголое поле пришли еврейские банкиры с деньгами ссужать несчастных под проценты, сделав их своими вечными должниками (сегодня практически все должны американским банкам, основу которых составляет еврейский капитал).
      Таким образом, уничтожение России – это было не просто уничтожение государственного организма как такового, это было разрушение религиозных мировоззренческих основ. Разрушение России – означало победу дьявольских сил над христианством во всем мире.
       Но вначале необходимо было выбить веру в Русского Царя у народа. Выбив веру, можно было Русь голыми руками брать, не применяя военной силы. Поэтому была устроена охота на Русского Царя-Освободителя. Пятнадцать лет Государь жил под прицелом террористов. Наконец, в 1881 году Государь был убит. Однако неожиданно произошло объединение русского народа вокруг нового Царя Александра III. Русского человека поразило это кощунственное убийство не просто Царя, но человека. Общество было в шоке, даже те, кто до этого рукоплескал народовольцам, стал понимать, что произошло ужасное. Самое, что есть драгоценное – человеческая жизнь была так легко растоптана у всех на виду (кстати, впоследствии революционеры поняли, что убийства и казни необходимо совершать тайно. Вл. Зазубрин в уста своего героя Срубова вложил следующие размышления: «Во Франции были гильотина, публичные казни. У нас  подвал. Казнь негласная. Публичные казни окружают смерть  преступника, даже самого грозного, ореолом мученичества, героизма. Публичные казни агитируют, дают нравственную  силу врагу. Публичные казни оставляют родственникам и  близким труп, могилу, последние слова, последнюю волю,  точную дату смерти. Казненный как бы не уничтожается  совсем.
      Казнь негласная, в подвале, без всяких внешних эффектов,  без объявления приговора, внезапная, действует на врагов  подавляюще. Огромная, беспощадная, всевидящая машина неожиданно хватает свои жертвы и перемалывает, как в мясорубке. После казни нет точного дня смерти, нет последних  слов, нет трупа, нет даже могилы. Пустота. Враг уничтожен совершенно». Интересно, что герой Зазубрина додумается до еще более совершенного метода истребления. «В будущем «просвещенное» человеческое общество будет освобождаться от лишних или преступных членов с помощью газов, кислот, электричества, смертоносных бактерий. Тогда не будет подвалов и «кровожадных» чекистов. Господа ученые, с ученым видом, совершенно бесстрашно будут погружать живых людей в огромные колбы, реторты и с помощью всевозможных соединений, реакций, перегонок начнут обращать их в ваксу, в вазелин, в смазочное масло. О, когда эти мудрые химики откроют для блага человечества свои лаборатории,  тогда не нужны будут палачи, не будет убийства, войн. Исчезнет и слово «жестокость». Останутся одни только химические реакции и эксперименты...»).
                ***
        «С восшествием на престол Александра III Россия вступила в полосу великих реформ. Еще никогда в России не было такой свободы. В этот период русская философия быстро развивалась и вскоре догнала западноевропейскую мысль. Достаточно вспомнить имена Чичерина, Дебольского, Каринского, Лопатина и А. И. Введенского. В области рели¬гиозной философии на первое место выдвинулся Владимир Соловьев, однако в то время, когда он жил, интеллигенция мало интересовалась вопросами религии. Одна ее часть болезненно занималась проблемой свержения самодержавия, а другая так же односторонне была поглощена общественными и экономическими проблемами и проблемой введения социализма. В конце XIX и начале XX в. значительная часть русской интеллигенции высвободилась из плена этого болезненного моноидеизма. Широкая публика начала проявлять интерес к религии, метафизическому и этичес¬кому идеализму, идее нации и вообще духовным ценнос¬тям» (Н.Лосский).
       Замечание тем более ценное, что произнесено современником. В то же время 80-е годы в исторической науке оцениваются неоднозначно. Некоторые мыслители, в частности Георгий Флоровский, данную эпоху называли эпохой Победоносцева.
       Эпоха Победоносцева, которую  многие историки (особенно марксистского толка) почему-то называют эпохой реакции. А какой же она должна была быть после убиения Государя-Императора? Конечно, произошла реакция, но это была естественная реакция. И выразителем этой реакции и выступил Победоносцев, который считал, что народность и почва спасительна для русского государства. В этом он был близок Достоевскому. «У меня был для него отведен час, в субботу после всенощной, и он нередко ходил ко мне, и мы говорили долго и много за полночь...»
       Надо сразу оговориться: К.П. Победоносцев не представлял собой идеальный тип русского человека.  В нем много положительного, но есть и отрицательные черты.
      «Он верил в простой народ, в силу народной простоты и первобытности, и не хотел разлагать эту наивную целостность чувства ядовитой прививкой рассудочной западной цивилизации. “Народ чует душой.” И это чутье воплощается в преданиях и обрядах. К ним Победоносцев не хотел бы прикасаться испытующим сомнением мысли, — в представлении Победоносцева мысль всегда сомневается, всегда разлагает, никогда не творит. И лучше молчать, и хранить даже суеверие, ибо в них есть эта первичная энергия жизни. Победоносцева радовало и удовлетворяло вполне, что “во всех этих невоспитанных умах воздвигнут неизвестно кем алтарь Неведомому Богу.” Он любил растворяться в народной толпе, “исчезать со своим я в этой массе молящегося народа.” И его совсем не смущало, что слишком многие в этой молящейся толпе не могут сознательно следить за словами церковной службы.
       “Народ не понимает решительно ничего ни в словах службы церковной, ни даже в “Отче наш,” повторяемом нередко с пропусками или с прибавками, отнимающими всякий смысл у слов молитвы.”
       Но ведь истина постигается не разумом, но верой, “стоящею выше всех теоретических формул и выводов разума.” “Самые драгоценные понятия,” настаивает Победоносцев, “находятся в самой глубине воли и в полумраке...”
        Есть что-то от позитивизма в этом непримиримом отталкивании Победоносцева от всякого рассуждения. Умозаключениям он всегда противопоставляет “факты.” Обобщений он избегает не без иронии, и отвлеченных идей боится. Мысль убивает, замораживает жизнь. Его ученый курс гражданского права очень удачно называли “межевым планом” X-го тома. Так называемой “общей части” в нем почти нет. Нет и системы. Победоносцев избегает и “опасается вводить мысль в построение институтов...”» (Г. Флоровский).
      Надо сказать, что в эту эпоху народной реакции, необходимо было пробудить народные православные начала. И Победоносцев понимает это. Но в век, когда было крайне необходимо понятное Богословие для народа, он фактически отвергает его, отдавая предпочтение народному чутью. При этом сам не столько отдавался интуитивной вере, сколько разуму, который Витте называл «нигилистическим по природе». Поэтому Церковь для него не мистический организм, не место, где гсоподствует догматическое учение, но  «живое, всенародное учреждение...», держащееся простой верой. Г. Флоровский отмечал: «В православной традиции он дорожил не тем, чем она действительно жива и сильна, не дерзновением подвига, но только ее привычными, обычными формами. Он был уверен, что вера крепка и крепится нерассуждением, а искуса мысли и рефлексии выдержать не сможет. Он дорожит исконным и коренным больше, чем истинным. “Старое учреждение тем драгоценно, потому незаменимо, что оно не придумано, а создано жизнью.” И этого органического авторитета, очевидно, ничем нельзя заменить: “потому что корни его в той части бытия, где всего крепче и глубже утверждаются нравственные узы, — именно в бессознательной части бытия” (срв. у Бёрка его теорию “давности,” prejudice and prescription). Поэтому и легендарный образ надежнее ясного понятия. В легенде есть сила жизни, а понятие бессильно...»
       Наверно, это было одной из причин того, что он боялся насыщенной народной жизни. И это в то время, когда, действительно, происходило оживление народной жизни, когда народное сознание увидело себя в Ограде Оптиной пустыни и со смирением внимало проповедям Святителя Феофана Затворника и Иоанна Кронштадского, когда лекции Вл. Соловьева собирали тысячные толпы. Эта была сила, способная противостоять любой революции. Но вместо повсеместного просвещения Победоносцев будет творить свое полупросвещение. Прекрасно, что он открыл церковно-приходские школы, но худо, что считал четырехклассное обучение достаточным для народа. Он боялся, что знание неизбежно заведет народное сознание в дьявольскую пропасть. Он предпочитал, чтобы народ остался в области сказочных преданий. Но ведь народ, не вооруженный богословски, очень легко увлечь байками. Сознание, привычное к сказочным сюжетам, с удовольствием примет новую сказку, в которой легендарность перекликается с мифом, становясь, таким образом, лжемифом.
          Народная школа, по Победоносцеву, охранительное учреждение, ей предписывалось «содержать людей в строгом подчинении порядку общественной жизни» и «ограждать священные заветы предков». Он боялся, что просвещение народа оттолкнет его от Православия и приведет к протестантизму. И, как замечает Н. П. Гиляров-Платонов, «опасение протестантства и вольномыслия повело к обскурантизму». Победоносцев боится всякого церковного движения, его душа вся в патриархальности русского народа. Он и призывает к простоте. Невольно вспоминается Жан-Жак Руссо и Лев Толстой со совей теорий «опрощения». Но, призывая к началам народной жизни, этот человек скажет странную фразу, что Россия «ледяная пустыня, и в ней ходит лихой человек». Так может сказать человек, страдающий маловерием. Ив. Аксаков в 1882 году писал Победоносцеву: «Если бы в те времена спросили тебя: созывать ли вселенские соборы, которые мы признаем теперь святыми, ты представил бы столько основательных критических резонов против из созыва, что они бы, пожалуй, и не состоялись...
       Исторгая плевелы, не следует исторгать и пшеницу, и лучше не исторгать плевел, чтобы не исторгнуть хотя бы один колос пшеницы...
       Так и во всем. Твоя душа слишком болезненно чувствительна ко всему ложному, нечистому, и потому ты стал отрицательно относиться ко всему живому, усматривая в нем примесь нечистоты и фальши. Но без этого ничто живое в мире и не живет, и нужно верить в силу добра, которое преизбудет лишь в свободе... А если дать силу унынию, то нечем будет и осолиться...»
       Весьма показательно, что Победоносцев, доверявший народному чутью, почему-то прошел мимо огненной проповеди Св. Серафима Саровского. Он не понимал соборного разума Русской Церкви. Он полагал, что его задача как обер-прокурора Св. Синода, твердо хранить заветы и традиции Церкви. Но при этом делал вид, что не замечает Петровского искажения церковной жизни, не собирался восстанавливать патриаршество.
      Церковь при нем фактически лишалась права голоса, что перед надвигающейся революцией выглядело самоубийственно. «Леонтьев в одном из своих писем 80-х годов осудил со всей беспощадностью все это “бездарное безмолвие” испуганных охранителей. Он ясно видел, что ограничить всю жизнь Церкви одним охранением “значило бы обрекать Церковь почти что и на полное бессилие.” Запрет не есть средство убеждения. “Положим, что нам сказано: “под конец” останется мало “избранных,” но так как нам сказано тоже, что верного срока этому концу мы знать не будем до самой последней минуты, то зачем же нам преждевременно опускать руки и лишать Церковь всех тех обновляющих реформ, которыми она обладала в ее лучшие времена, от сошествия Святого Духа до великой победы иконопочитания над иконоборством и т. д., и т. д.” И Леонтьев настаивает, что теперь время богословствовать, в особенности же мирянам. Личную жизнь нужно связать послушанием, и вполне подчинить воле избранного старца. Но ум должен оставаться свободным, конечно, в пределах догмата и предания. Ведь есть новые вопросы, и о них подобает писать мирянам, исследуя пути...» (Г. Флоровский).
       Константин Леонтьев, избравший для себя монашеский путь послушания, требовательно выступал за свободу в церковной жизни, понимая, что свободное исповедание Христа способно противостать разгулявшийся дьяволиаде.
     При Победоносцеве из церковной жизни удались всякие разногласия и споры. Но это удаление носило насильственный характер. Дискуссии считались неполезными. Таким образом, Церковь сама себя выдавливала из культуры. Публичные лекции на богословские темы не поощрялись и фактически запрещались, если в них задавались вопросы, неудобные власти. «Не могут быть признаны соответствующими требованию ученого богословского сочинения такие труды, в которых отрицается, хотя бы и с видимостью научных оснований, достоверность таких событий, к которым церковное предание и народное верование привыкли относиться, как к достоверным событиям». То есть, если в народе считают, что Илья-пророк катается по небу на колеснице, то опровергать данное утверждение вредно для народного сознания.
       «Запрещалось “неблагонамеренно выставлять в ложном свете какие-либо учреждения и установления отечественной Церкви,” — здесь имелись в виду исследования о происхождении старообрядческого раскола, о старом обряде, о Петровской реформе. Запрещалось объяснять церковно-исторические события игрой естественных только причин, человеческими побуждениями и стремлениями, часто темными, влиянием школ и направлений, находить черты благородства у еретиков и язычников и темные пятна у людей благочестивых и т. д. В результате Голубинский должен был отказаться от печатания II-го тома своей истории и даже выйти из академии, Каптерев должен был остановить свои статьи о п. Никоне, С.Н. Трубецкой подвергся очень резким нападкам за свою диссертацию о “Метафизике в древней Греции,” где он довольно осторожно и сдержанно говорил о “евангельском приготовлении” в эллинизме...» (Г. Флоровский).
     Это было поразительно, но Победоносцев боялся правды больше, чем неправды. Филарет Гумилевский восклицал: «Боятся крика невежд! их не заставишь молчать тем, что будешь кричать неправду; правда сама себе защита, а подмостки человеческие годны только на то, что бы их сломало время...»
       Запретительная политика не принесла ожидаемых плодов. Русское народное сознание, пробудившиеся к церковной жизни, было заперто в церковные обряды. Такая ситуция всегда заставляет искать выход. И этот выход мог быть не только в сторону Алтаря, но и в сторону от Храма. Но вместо того, чтобы вернуть ушедшего, его предавали забвению. «Допустить обсуждение истин своей веры Церковь не может, — не по боязни их колебания, но по отвращению к подобному обсуждению,.. отступающий от Церкви для нее презрен, до невыносимости его видеть...» - писал Василий Розанов.
      Но ушедший шел не просто в сторону, он становился активным сторонником революционной фронды. В революцию начинали приходить маловеры и потерявшие веру. Человек не может быть без веры. И вот тут-то воскрешается социал-дарвинизм и появляется модное учение, получившее название по имени своего основателя – марксизм.
       Именно в 80-е годы в русском обществе начинается повсеместное знакомство с марксизмом. Большую роль в распространении этого учения сыграли бывшие народовольцы Лавров и Плеханов. На развитие человека смотрели как на борьбу классов. Не было религии как двигателя человеческой истории, были классы, определявшие движения масс. И счастье человека зависит от прибавочной стоимости. В 90-е же годы русское образованное общество зачитывается Г.В. Плехановым, книги которого вполне легально издаются в России. И это в то время, когда запрещается критическая книга М.Д. Муретова против Ренана на том основании, что в ней изложена доктрина французского писателя. Странные вещи! Наверно, поэтому столь противоречива эпоха Победоносцева.
       Безусловно, Константин Петрович хотел добра России, но очень часто благими намерениями выложена дорога в ад. Слава Богу, что в России не всегда исполняются законы, и многие циркуляры обер-прокурора так и остались бумажными формулярами. Но Победоносцева погубило, если можно выразиться словом Ф. Тютчева, сказанное, правда, по другому поводу: «Его погубит роковое слово: свобода совести есть бред…»
     В то же время Александра III можно назвать наиболее успешным в русской истории. Россия, несмотря на свои потрясения, вновь представляла собой могучую силу. Европа с замиранием смотрела на русского медведя, и ждала пока русский Царь поудит рыбу в финском заливе. Александр пытается восстановить легитимность в европейским доме. Заключен союз трех императоров: Германии, России и Австро-Венгрии. Содружество этих империй, Император в этом убежден, способно остановить разрушительные войны и революции. И если внимательно всмотримся, то увидим, что Европа в 80-90-е годы XIX века пребывала в относительном мире, если не считать ее африканских войн. Россия скалой нависала над Европой, успешно продолжая заниматься азиатской политикой. Император понимал, что в Европе заниматься переделом земель дело бесперспективное и вредное, способное привести к разрушению целостности Европы. Поэтому он наступает в Туркестане, не обращая внимания на вопли английской старушки Виктории. Россия занимала земли, необходимые для ее экономического развития. Средняя Азия становилась частью русского мира (напомню, что страны Средней Азии со страшной неохотой уходила из России. Уход осуществляла элита, подкормленная западными банкирами). Русский человек приходил не кК завоеватель, но как соработник общего дома. Никого презрения к местным обычаям и людям. Если  не дай Бог кто-то обижал туземцев, то эти люди подвергались справедливому суду. В Средней Азии увидели справедливый суд. Даже тогда, когда придет революция, Средняя Азия останется в сфере русского влияния. Это говорит о том, что русский человек был уважаем туземным населением. Россия не грабила национальный богатства Азии, она становилась совладельцем, взамен строя железные дороги, создавая промышленность и сельское хозяйство передового типа. Русский капитал равноправно вливался в денежную систему азиатских ханств. Кстати, с приходом России в Туркестан. Было полностью уничтожено рабство и феодальные повинности.
        Невозможно сопоставить Россию с другими странами. Англия в это же время, когда Россия бережно относится к мусульманским традициям Востока, заставляет сипаев намазывать свиным и коровьим жиром пули, не уважая религиозные чувства индусов и мусульман. В результате – восстание, которое было жестко подавлено в крови армией добродушной королевы Виктории. Про то, что англичане творили в Судане и Средней Африке и говорить страшно. Даже белые буры Южной Африки были подвергнуты страшному истреблению.
        Колониальная политика Западной Европы потрясает своим цинизмом. В той же Франции презрение к алжирцам, которых считают людьми второго сорта; в Америке происходит массове истребление индейцев. И это после того, как отменили рабство, как вроде бы в негре признали человека, а не обезьяну. Но это признание было скорее на словах, чем на деле. Суд Линча господствовал в Южных штатах. Индейцев же вообще не считали за людей. И почему-то молчали гуманисты, еще вчера так рьяно выступавшие за права негров. Просто-напросто мастера масонской ложи поняли, что явное рабовладение как бельмо на глазу «просвещенного» человека, поэтому вводили повсеместно господство денег и банковского капитала, превращая людей в еще больших рабов, но при этом, создав видимость свободы. Человеку дали право писать, расстегивая ширинку, потому что у него появились респектабельные штаны. Индейцев уничтожали, потому что нужны были их земли. Даже не оправдывали потребностью изменения вероучения. Известно, что индейские племена исповедовали языческий шаманизм. Однако даже приобщение к христианству не спасало племена. Уничтожение индейцев нескрываемым позором лежит на новейшей американской цивилизации. Эта культура прочно стоит на убиенных парнях и девушках индейских племен. Некоторые племена исчезли с лица земли, потому что добродушные христиане-протестанты заражали оспой индейцев, и те гибли от эпидемий. Творцы американской демократии еще смею говорить о высоком гуманизме! Американское государство представляет собой государство высочайшего класса, никто не довел каннибализм до научного статуса, до государственной идеологии.
       Это государство, обладая бесконечными финансовыми возможностями, становилось лидером не только Нового Света, но и Старого. И этот лидер не ведал чувства благодарности даже к тем, кто в свое время протянул ему руку помощи. Известно, что в свое время Екатерина Великая отказалась дать Англии солдат, чтобы подавить американскую революцию. Считают, что царица послушалась своих друзей-франк-масонов, видящих в Америке проект своего государства. Не вмешивалась Россия и гражданскую войну, считая омерзительным защищать дело рабовладения.
      И вот Америка решила отблагодарить Россию. Понимая как трудно русскому правительству управлять Аляской, американский президент настоятельно рекомендует продать Русскую Америку США. Понятное дело, что американцы могли овладеть этой территорией без особого труда. Слишком далеко располагалась Русская Земля.
       И Россия вынужденно продает Аляску. Обратим внимание, что сразу же начинается выкорчевывание всего русского. И спасибо алеутам, до сих пор хранящих веру православную и носящих русские имена.
      Америка лицемерно будет называть себя другом России, но при этом вооружать потенциального противника России – Японию. Именно Америка вскормила японскую революцию и подогревала империализм самураев. Руками японцев начался грабеж Китая, внушали им, что настоящий враг – Россия, сломить которую не представит огромного труда.
       В то время, как Германия старательно направляла русскую политику на Дальний Восток, Америка старалась выдавить Россию из стран Дальнего востока. Конечно, Россия не была марионеткой в руках немцев или американцев. Русский Царь прекрасно видел расчеты, как немцев, так и американцев. Но движение на Восток носило объективный характер, и Александр III это понимал, вкладывая немалые средства в строительство Транссибирской магистрали, конечной точкой которой становилась база Русского Тихоокеанского флота – Порт-Артур. Порт-Артур становился тем центром, вокруг которого должно было произойти формирование дружественного России китайского государства. Обратим внимание, что имея силы и средства, Россия не аннексировала Манчжурию, но, наоборот, вкладывала капитал в развитие этой китайской провинции.
       Сами же китайские провинции, уставшие от бесконечного беспредела центра, стремились войти в состав Российской империи. Урянхайский край добровольно вошел в состав России, вслед за ним потянулась Тува, постепенно признавала власть русского Царя Монголия. Россия воистину становилась мировой империей, где Православие сущностно влияло на сознание людей.
       Конечно же, это не могло не пугать кукловодов закулисы. Они тщательно, это надо признать, готовили катастрофу 1917 года. Россию необходимо было удалить и с Востока, и с Запада, и с Юга, и даже с Севера. Сделать это можно было только вызвав внутреннее потрясение, но внутреннее потрясение будет произведено быстрее, если будет и внешнее потрясение.
       Видимо, понимая это, Александр Миротворец делает все возможное, чтобы избежать Большой войны. Но избегает твердо, не увиливая от столкновений, не показывая и минутной слабости. Интересно, что именно в его царствование поляки стали ощущать себя, наконец-то, частью единого славянского тела, частью империи.
        В то же время, и это надо признать, царствование Александра III многими его современниками воспринималось противоречиво. «Восьмидесятые годы были не только временем общественной усталости и угнетения, не только временем «малых дел» и «уравновешенных душ». Современникам могло казаться тогда: «живые притаились в могилах, мертвые самочинно встали из гробов» (слова Салтыкова). Но это не вся правда. За полвека назад теперь нам уже очевидно, как многое тогда зачиналось из позднейшего расцвета. То было время уже начинающейся мистической тоски и тревоги, хотя бы сама себя еще не узнающей, и в нарастающем нравственном беспокойстве все определеннее обозначаются метафизические мотивы, все резче выступает вопрос о последнем смысле. То был и тайный возврат к вере, часто болезненный, половинчатый, не¬мощный: «слишком ранние предтечи слишком медленной весны» (известный стих Мережковского, «Дети ночи»)...» (Г. Флоровский).
        Интересно, что даже те, кто исповедовал позитивистское учение не все приняли теорию распространившегося в это время социал-дарвинизма. Например, известный публицист и общественный деятель, примыкавший к народникам, Н.К. Михайловский.
       «Михайловский критиковал дарвинистов. Дарвинисты, го¬ворил он, переносят на человеческое общество законы борьбы за существование, но как приспособление к окружающей среде, так и естественный отбор не представляют чело¬веческих идеалов» (Н. Лосский). «Наоборот, приспособляй к себе условия окружающей тебя жизни, не дави неприспособленных, ибо в борьбе, под¬боре и полезных приспособлениях заключается гибель и твоя, и твоего общества» (Н.К. Михайловский).
       Влияние Михайловского и его народнического журнала «Русское богатство» на русское образованное общество было существенное. Объективно его деятельность уводили русскую интеллигенцию от Церкви. Он искал Правду там, где не было и не могло быть. В этом трагедия русской интеллигенции: идти туда, где ничего нет, и принести то, чего никогда не было и не будет в природе. Их правда заключалась зачастую в субъективном восприятии истины. Н.К. Михайловский писал: «Всякий раз, как мне приходит в голову слово «правда», я не могу не восхищаться его поразительною внутреннею красотой. Такого слова нет, кажется, ни в одном европейском языке. Кажется, только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое...
      «Безбоязненно смотреть в глаза действительности и ее отражению — правде истине, правде объективной, и в то же время охранять и правду-справедливость, правду субъек- тивную — такова задача всей моей жизни».
      Вместо веры в Бога вера в человека. Это была новая религия конца XIX века, которая в литературе ярче всего была выражена Максимом Горьким. Человек – новая сила в мироздании. Он, по Михайловскому, «...«весьма редко удовлетворяется комбинацией ощущений и впечатлений, получаемых им от процессов и результатов естественного хода вещей».
       Человек изменяет мир, согласно своему мировоззрению. Категории нравственности субъективны. Личности он дает следующий совет: «Делай историю, двигай ее в направлении своего идеала, ибо в этом-то и состоит повиновение законам историю».
     Таким образом, фактически отрицалась свобода воли, и все оправдывалось правдой исторического развития (нечему удивляться, что последователи Михайловского, эсеры, склонят голову перед историческим фактом – сталинским социализмом).
        Однако влияние Михайловского, бесспорно, сыграло определенную роль в становлении русского общественного сознания конца XIX века. Это же время принято считать и вырождением славянофильства как философского направления. Крупным представителем этого угасающего направления являлся Н.Я. Данилевский.
     Значительной работой, вызвавшая споры, была книга «Россия и Европа». Человечество представлялось Данилевскому абстрактным понятием, и развивается оно в русле определенных культурно-исторических типов. «Человечество и народ (нация, племя) относятся друг к другу, как родовое понятие к видовому».
       «В наши дни, по мнению Данилевского, пришло время для развития славянской расы в самобытный культурно-истори¬ческий тип.
       Оригинальная черта этого типа состоит в следующем. Многие культурно-исторические типы имеют только одну ос¬нову (так, еврейская культура — религиозную основу, гре¬ческая — художественную, тогда как Рим развил высокую политическую культуру). Германо-романский тип имеет двой¬ную основу и отличается  политической культурой, носящей научный и индустриальный характер. Славянский же тип будет первым полным четырехосновным культурно-истори¬ческим типом: 1) религиозным, 2) научным, творческим в искусстве, технологическим, индустриальным, 3) политичес¬ким, 4) экономическим и общинным (гл. XVII).
       Данилевский утверждает, что в процессе дальнейшего развития европейской истории Австро-Венгрия распадется. На ее месте возникнет всеславянская федерация, которая будет включать в себя и другие расовые образования: Гре¬цию, Румынию и Венгрию (гл.XIII).
       Восточная проблема будет разрешена в результате борь¬бы между романо-германским и славянским миром. Столицейвсеславянского союза станет Константинополь.
         На первых страницах своей книги особое внимание Данилевский уделяет враждебному отношению Западной Евро¬пы к России. Он опровергает мнение о том, что Россия является ненасытным завоевателем, и показывает, что она никогда не совершила ни национального убийства, ни национального увечья (гл. I и II)» (Н. Лосский).
      Идеи Данилевского были близки русской правящей элите, особенно касательно создания Всеславянского союза с центром в Царьграде. Однако философ отрицает идею христианского универсализма, что, безусловно, обедняло интересную теория становления культурно-исторических типов.
      Наверно, поэтому Вл. Соловьев, а еще ранее и Ф. Достоевский, не приняли теории культурно-исторических типов. Их развитие безусловная реальность, однако это развитие возможно только под воздействием универсальной идеи. По слову Апостола, Бог каждому народу дал возможность двигаться своими путями, но Он ни один народ не оставил Своим попечением. Отрицание универсальной идеи объективно ведет к этнической замкнутости и культурной ограниченности. Русь и славянство объективно сильны именно всемирной отзывчивостью и вселенностью, способностью вобрать в себя культурные типы именно в силу универсальности Православной идеи.
      Обратим внимание, что зачастую враги Православия, ведя войну с носителями православной Истины, оказавшись в плену у православных, начиная знакомиться с бытом православного мира, приходят к заключению, что держателями Истины являются именно православные христиане. Огромное количество представителей различных национальностей, узнав Православие, добровольно переходили в Него: немцы, японцы, финны, поляки и др., перечень может быть бесконечным.
       Известно, что Данилевский умер 1885 году, и, возможно, не успел до конца раскрыть свою теорию. Поэтому часто ссылаются на деятельность И.Н. Страхова, его друга, популизатора его идей. Страхов считал что мир представляет собою «гармоническое и органическое целое», в котором все взаимосвязано, взаимно подчинено и составляет «иерархию существ и явлений». Мир, говорит Страхов,— это организм, в котором все члены «служат друг другу и составляют одно целое». Страхов страстно борется за культуры, активно выступает против позитивизма и нигилизма, губящих, по его мнению, русскую государственность. Поиск Единого – в этом он видит смысл культуры.
        Попытку сохранить многообразие культуры отличало и творчество Константина Леонтьева, страстно любившего Византию и культуру христианского эллинизма. «Культура, - писал К. Леонтьев, - это своеобразие, а своеобразие нынче повсюду гибнет, преимущественно от политической свободы. Индивидуализм губит индивидуальность».
      «То различие между понятиями «культура» и «цивилизация», которое открылось мыслителям ХХ столетия, фактически было обрисовано Леонтьевым. Можно достигнуть сколь угодно причудливых изобретений в технике, открытий в математике, но эти достижения и знания безнациональны, в них нет жизни, душевного тепла, такие знания – вне духовной культуры, они вне личностного бытия. Средний человек, усредненное человечество не дадут ничего, кроме обезличенности, пошлости, серости. Без национального своеобразия, без разнообразия можно быть огромной территорией с большим количеством населения, но не великой нацией и великим государством. Для Леонтьева нет ничего страшнее и печальнее, чем превращения человечества в аморфную, бесцветную массу» (А.А. Корольков).
     «Тот народ наилучше служит и всемирной цивилизации, который свое национальное доводит до высших пределов развития, ибо одними и теми же идеями, как бы они ни казались современникам хорошими и спасительными, человечество постоянно жить не может».
      Надо отметить, что идеи Леонтьева не имели широкого распространения в русском обществе. Ю.Н. Говоруха-Отрок в «Несколько слов по поводу кончины К.Н. Леонтьева» писал, что «книги К.Н. Леонтьева прошли мимо нашего общества».
      Очевидно, это произошло, потому что Леонтьева считали ретроградом и певцом старого византинизма. Византия представлялась по сравнению с эпохой Возрождения чем-то древним, отсталым. Сама система этого государства полагалась настолько ветхой, что даже упоминать ее не стоило. Совершенно истреблялась из сознания образованного общества византийская литература и культура христианского эллинизма. Не желали читать Св. Григорию Паламу, когда есть «Декамерон» Бокаччо, когда в том же веке создана грандиозная «Божественная комедия» Данте и творил великий Петрарка. Не умаляя достоинств этих великих произведений, забывали, что Ренессанс начался в восточном Риме, в царствование Андронника II. Кроме того, истребление византийского культурного феномена в сознании русского общества, фактически устраняло и русское государство как таковое. «Византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают насквозь весь великорусский общественный организм» (К. Леонтьев).
     «С какой бы стороны мы не взглянули на великорусскую жизнь и великорусское государство, - писал философ, - мы увидим, что византизм, т.е. Церковь и царь, прямо или косвенно, но, во всяком случае, глубоко проникают в самые недра нашего общественного организма. Сила наша, дисциплина, история просвещения, поэзия, одним словом, все живое у нас сопряжено органически с родовой монархией нашей, освященною православием, которого мы естественные наследники и представители во вселенной. Византизм организовал нас, система византийских идей создало величие наше, сопрягаясь с нашими патриархальными, простыми началами, с нашим еще сырым и грубым вначале славянским материалом».
      Византинизм, по убеждению Леонтьева, не временное явление, но вечное, исторически выстраданное, преемственно перешедшее на Русь, став частью нашего этнического организма. «Изменяя, даже в тайных помыслах наших, этому византизму, мы погубим Россию. Ибо тайные помыслы рано или поздно могут найти себе случай для практического выражения». «Византийские идеи и чувство сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое одиночество… Византизм дал нам силу нашу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и Турцией. Под ег знаменем, если мы будем ему верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиски и целой интернациональной Европы, если б она, разрушив у себя се благородное, осмелилась когда-нибудь и нам предписать гниль и смрад своих новых законов о мелком земном всеблаженстве, о земной радикальной всепошлости».
      Следует отметить, что византинизм Леонтьева понимался им, порой, выше самой христианской универсальной идеи. Но, возможно, сказанное в полемическом задоре и понималось как универсальная идея. Христианский эллинизм для Леонтьева представлял собой универсальную сущность. Он был за сохранение Традиции, вне которой Россия прекратила бы свое государственное существование (кстати, сегодня многие не хотят замечать, что в 1917 году было фактически уничтожено Русское государство, а на его руинах было создано антирусская общность, разговаривающая на русском языке. И только в 1941 году, когда крах коммунистической империи выглядел неизбежным, Сталин обратился к национальным истокам, к Церкви). И именно с этих позиций и следует смотреть на его творчество. Его упрекают в том, что он хотел заморозить России. Но разве лучше те, кто ее отморозил? Имена этих отморозков у всех на слуху.
      Заслуга же Леонтьева в том, что он развернул корабль русской просвещенческой мысли в сторону Византии. Не все это сразу поняли. Например, Вл. Соловьев считал, что «в нравственном мире византизм характеризуется как отрицание высокого значения человеческой личности, а также как отрицание идеи единого человечества»; еще ранее Чаадаев признавал в византинизме «корень русского застоя, отсталости, русского отчуждения от Запада; он видел в нем роковой жребий России» (С.Н. Трубецкой). Так ли это на самом деле? Тот же Соловьев подчеркивал личностное начало в византийской культуре.
       Обращение к Византии помогло произвести открытие культуры христианского эллинизма. Вне этого открытия невозможно было бы говорить о Русском религиозном Ренессансе. Эта философия фундаментально носит вселенский характер, но ничего общего не имеющего с космополитизмом и национализмом. Именно Леонтьев считал, что национализм есть идея «космополитическая, антигосударственная, противорелигиозная, имеющая в себе много разрушительной силы и ничего созидающего».
       Обращение к византинизму есть попытка преодолеть узко национальный взгляд на исторический ход развития. Задача русской философии виделась в воплощении универсальных идей христианства в мироздание.
      Когда-то Григорий Сковорода восклицал: «Боже мой! Чего мы не знаем, чего не можем! Мы измерили моря, небо и землю, открыли несметное множество миров, строим «непонятные» машины. Но чего-то не хватает. Не наполнить ограниченным и преходящим душевной бездны». Русская философия, по мысли Арсения Гулыги, занята наполнением «душевной бездны».
      В конце XIX века были обозначены возрожденческие ориентиры. Русская мысль начинала борьбу с позитивизмом и смертью. В этом отношении интересным эпизодом философской жизни выглядит творчество Николая Федорова. Он – певец бессмертия, причем не в дальней перспективе, а в реальной жизни. В данном контексте им была выдвинута идея добродетельного сверхчеловечества. Эта идея благодетельна, когда «состоит в исполнении естественного долга разумных существ в их совокупности, в обращении слепой неразумной силы природы, стихийно рождающей и умерщвляющей, в управлении разумом. Возвращение живущими жизни все умершим для жизни бессмертно есть добро без зла. Воссоздание из земли всех умерших, освобождение их от власти земли и подчинение всех земель и всех миров воскрешенным поколениям – вот высшая задача человечества».
         Интересно, что Федоров предсказывает покорение космоса. Землю он сравнивает с космическим кораблем: «Вопрос об участи земли приводит нас к убеждению, что человеческая деятельность не должна ограничиваться пределами земной планеты. Мы должны спросит себя: знание об ожидающей землю судьбе, об ее неизбежном конце, обязывает нас к чему-либо или нет?... Творец через нас воссоздает мир, воскрешает все погибшее, вот почему природа и была оставлена своей слепоте, а человек – своим похотям. Через труд воскрешения как самобытное, самосозданное, свободное существо свободно привязывается к Богу своей любовью. Поэтому же человечество должно быть не праздным пассажиром, а прислугою, экипажем нашего земного, неизвестно еще. Какою силою приводимого в движение корабля – есть ли он фото-, термо-, или электроход. Да мы и знать не будем, какою силою движется наша земля, пока не будем управлять ее ходом. Что фантастичнее: построение нравственного общества на признании существования в иных мирах иных существ, на признании эмиграции туда душ, в действительном существовании чего мы даже и убедиться не можем, или же обращение этой трансцендентной миграции в имманентную, т.е. поставление такой миграции целью деятельности человечества».
     Федоров был убежден, что гибель мир можно и должно остановить. И это зависти от человека, от его участия или неучастии в «общем деле» воскрешения. Он глубоко убежден, что наука должна была идти в ногу с религией. Философ благоговейно относился к культуре и ее богатству. Когда Лев Толстой при нем посмел выразить мысль, что было бы хорошо уничтожить ненужное количество книг, бесполезно хранящихся в библиотеках, то Федоров, сурово оглядев графа с ног до головы, промолвил:
   - Много я слышал глупостей на своем веку, а такой еще не слыхивал.
      Федоров – глубоко верующий человек. Он «апеллирует к образу Святой Троицы, единой в трех лицах. Так и человечество, созданное по образу и подобию Бога станет бессмертным, единым и многоликим. Пока подобие неполное» (А. Гулыга). «В учении о Троице заключается путь для совокупного действия человеческого рода, закон всемирной истории не в смысле знания, а в смысле указания пути» (Н. Федоров).
     Следует отметить, что воскрешение мертвых мы находим и в учении материалистов. Английский материалист Пристли писал: «Я верю в учение о воскресение мертвых… в буквальном смысле. Смерть с сопутствующим ей гниением и рассеянием частиц представляется разложением… Но что разложено, то может быть соединено снова».
     А вот мысли Федорова: «Приходится, однако, напомнить, кому следует,  что гниение – не сверхъестественное явление и само рассеяние частиц не может выступить за пределы конечного пространства, что организм – машина и что сознание относится к нему, как желчь к печени; соберите машину – и сознание возвратится к ней».
     Данное рассуждение ближе к вульгарному материализму Фохта, но никак ни мистическому опыту Св. Отцов. Сам Федоров подчеркивал, что мечтает сделать  «человеческий род сверхчеловечеством, и не в мистическом, а материальном смысле воскрешения и бессмертия. Есть два материализма – материализм подчинения слепой силе материи и материализм управления материей…» День победы над смертью, по Федорову, «будет дивный, чудный, но не чудесный, ибо воскрешение будет дело не чуда, а знания и общего труда».
        С.Н. Дурылин считал, что «Федоров – это оторванный христианским ветром кусок от облака 60-х годов. Кусок от этого облака оторван ветром другого направления, чем тот ветер, который слепил это облако. Состав облака Федорова тот же, что и облака 60-х годов: тут и как и там, «общее дело» и «долг перед человечеством», и «вера во всемогущество науки», и «материализм», и все это так же, как у Базаровых, слеплено любовью, тою любовью, о последовательности которой хорошо говорил Вл. Соловьев: «человек произошел от обезьяны, а потому положи душу за други своя». Этот состав Федоровского облака родственен и розовому облаку петрашевцев (как родственны им и «хрустальные дворцы» Чернышевского)… Но кусок этот, повторяю, оторван христианским ветром, - и облако понеслось в другую сторону, откуда неслись грозовые тучи Достоевского и Л. Толстого».
      Заслуга Федорова в том, что в век, когда образованное общество теряло нравственные ориентиры, он призывает к добру и любви, видя в них отрицание эгоизма, проявление космического универсумума. Не стоит забывать увлеченности философом идеей космизма. Данная идея наша себе последователей в лице таких ученых как Константин Циолковский и Владимир Вернадский. Любопытно, что Федоров был незаконнорожденным сыном князя Гагарина. И первый космонавт носил фамилию Гагарин.
     Наряду с философией Федорова отмечалось возвращение русской интеллигенции в церковную Ограду. Немалую роль в этом возвращении сыграли лекции Вл. Соловьева и проповеди  преп. Иоанна Кронштадского. Деятельность О. Иоанна понуждала к живой церковной жизни. В ней не было ни капли лицемерия, его сердце принадлежало Господу, Которому он смиренно служил в течение 60 лет.
                Глава 13
       Перед праздником Пасхи Иисус, зная, что пришел час Его перейти от мира сего к Отцу, явил делом, что, возлюбив Своих сущих в мире, до конца возлюбил их. И во время вечери, когда диавол уже вложил в сердце Иуде Симонову Искариоту предать Его, Иисус, зная, что Отец все отдал в руки Его, и что Он от Бога исшел и к Богу отходит, встал с вечери, снял с Себя верхнюю одежду и, взяв полотенце, препоясался. Потом влил воды в умывальницу и начал умывать ноги ученикам и отирать полотенцем, которым был препоясан.  Подходит к Симону Петру, и тот говорит Ему: Господи! Тебе ли умывать мои ноги? Иисус сказал ему в ответ: что Я делаю, теперь ты не знаешь, а уразумеешь после.  Петр говорит Ему: не умоешь ног моих вовек. Иисус отвечал ему: если не умою тебя, не имеешь части со Мною. Симон Петр говорит Ему: Господи! не только ноги мои, но и руки и голову. Иисус говорит ему: омытому нужно только ноги умыть, потому что чист весь; и вы чисты, но не все. Ибо знал Он предателя Своего, потому и сказал: не все вы чисты. Когда же умыл им ноги и надел одежду Свою, то, возлегши опять, сказал им: знаете ли, что Я с сделал вам?  Вы называете Меня Учителем и Господом, и правильно говорите, ибо Я точно то.  Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу.  Ибо Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам.  Истинно, истинно говорю вам: раб не больше господина своего, и посланник не больше пославшего его.  Если это знаете, блаженны вы, когда исполняете. Не о всех вас говорю; Я знаю, которых избрал. Но да сбудется Писание: ядущий со Мною хлеб поднял на Меня пяту свою. Теперь сказываю вам, прежде нежели то сбылось, дабы, когда сбудется, вы поверили, что это Я. Истинно, истинно говорю вам: принимающий того, кого Я пошлю, Меня принимает; а принимающий Меня принимает Пославшего Меня (Ин.13; 1-20).
      Это возвращение  русского народа к церковной жизни носило искренний характер. Собственно русский человек никогда и не терял нити церковной жизни. Достаточно было взглянуть на русские монастыри, где жизнь во Христе буквально огненно кипела.
      Исподволь продолжалось образотворчество русского церковного сознания, возрождающего древние русские традиции.  «Уже в конце XIX века появляется ряд художников, воспитанников Академии, стремящихся воссоздать церковное искусство, и именно на почве изучения древней иконописи при помощи пособий «развитой художественности и науки»: Солнцев, Васнецов, Нестеров, Врубель. Им и было суждено воплотить мечты о чисто русском религиозном искусстве. Особенным успехом пользовалось в России, и до сих пор еще пользуется, творчество Васнецова. Нестеров так говорит в 90-х годах о его работах в Киевском соборе Святого Владимира: «Там мечта живет, мечта о «русском ренессансе», о возрождении давно забытого дивного искусства Дионисиев, Андреев Рублевых». К сведению поклонников религиозного творчества Васнецова приведем его собственный отзыв о своей попытке возродить русскую иконопись и характеристику собственного творчества. В этой характеристике нельзя не отметить искренности и большого мужества прославленного художника. Как-то в 1925 г. в кругу друзей Васнецов восторгался древними фресками Ферапонтова монастыря, Спаса Нередицы и других. Один из присутствующих заметил: «А Ваши иконы? А Ваша роспись? Ведь это шедевр! Ведь это глубокое понимание духа религии в интерпретации русских художников, даже, можно сказать, всей Русской Церкви!» «О нет, — горячо запротестовал Васнецов. — Так можно было говорить, когда русская древняя икона не была открыта. Ведь мне самому казалось в гордыне безумной (слова из Китежа. — Л.У.), что именно я — и только я — понял дух древней русской живописи и еще, в несколько ином духе, Нестеров. Но когда реставрировали древнюю живопись, и эти фрески в монастырях, отыскали дониконовскую икону и еще более древнюю, то открылся совершенно новый чудесный мир глубочайшего вдохновения и знания закона натуры, выявилось поразительное понимание взаимодействия цветов и техники живописи. Ведь эти древние живописцы, будучи связаны традицией и определенными формами, создали подлинную, настоящую живопись в самом глубоком ее понимании, а именно как игру красок. Это были не рисовальщики, как мы, нынешние, а были творцы, настоящие художники. Россия должна гордиться не современной, то есть послепетровской, живописью, так как мы, вообще, лишь подражатели, правда, своеобразные, на свой лад, но все-таки плетемся за Европой — что греха таить. Мы должны гордиться нашей древней иконой, нашей древней живописью: тут никого нет выше нас [...]. Я сам думал, что я проник в дух русской иконы и что я выразил внутренний мир живописца того времени, что я постиг — это уж от гордости — технику этого старого времени. Оказалось, однако, что я глубоко заблуждался. Дух древней русской иконы оказался во много раз выше, чем я думал. Внутренний мир живописи того времени был гораздо более богатым в духовном смысле, чем дух нашего времени, или лично мой, или Нестерова, и нам далеко до их техники, до их живописного эффекта. Моя живопись — это только слабое отражение, притом еще выхолощенное, очень богатого мира древней русской иконы...» (Л. Успенский).
       Вот эта древняя икона продолжала жить в русском народном сознании. Это сознание находилось на церковных путях, понимая, что вне Церкви невозможно проникновение в Божественное Бытие. Именно в это время совершается грандиозное попытка выйти из рамок римокатолического богословия и западного восприятия в иконотворческом искусстве, возвращаясь к истокам византийской Руси, к верному пониманию Троического Богословия.  «Догмат о Троице, как всякий христианский догмат, может иметь только одно основание — Откровение, Откровение Бога в трех Лицах. Но восприятие и усвоение этого Откровения — иное в Православии и в римокатоличестве. Это расхождение обусловливает и иную триадологию и то различие, которое существует между искусством Православной Церкви и римокатоличества. Отправной точкой православного богословия в исповедании Святой Троицы является Личность — основная тайна христианского Откровения, Личность как обладательница полнотой Божественной природы. Поэтому личность имеет ключевое значение как для иконного богословия, так и для самого образа. Именно на конкретной Личности Единого от Святой Троицы воплощенного зиждется догмат иконопочитания. Понятие личности того, кто изображается, позволило святоотеческому богословию преодолеть, как мы уже говорили, основную дилемму иконоборческого спора. В общении личности человеческой с Личностью Божественной через образ и есть для православного богословия начало «видения лицом к лицу». Только личный образ есть путь к своему первообразу, будь то к Личности Бога, ставшего Человеком, или к личности человека, обоженного нетварной благодатью Духа Святого» (Л. Успенский).
      Вне личности не может быть и разговора о спасении. «На Западе же, - размышляет Л. Успенский, - если молитва, как и на Востоке, обращается к Личности, то для богословия, принявшего определенную форму с введением в официальное исповедание веры Филиокве (Дух Святой исходит от Отца и Сына) и особенно последующего уточнения «как от единого начала», отправной точкой является не личность, а Божественная природа. Ипостасный характер Божественных Лиц переходит на второй план: в Троице абсолютным оказывается только Ее единство — природа. Троичность же Ипостасей, само Их бытие становится относительным; Они рассматриваются не как обладательницы Своей природы, а ставятся в зависимость от нее, как ее проявления, и понимаются как пребывающие отношения внутри Божественной природы. То есть отношения понимаются не как характеристики Ипостасей, а как сами Ипостаси. В этом умалении Лиц, как показал в своих работах В. Лосский, «в принижении личного начала и заключается основной порок филиоквистской богословской спекуляции», в которой «троичный догмат рационализируется введением в Божественное бытие аристотелевской категории отношений.
       Если же в Святой Троице Лицо (Ипостась) не столько же абсолютно, как природа, и является неким отвлеченным понятием, то и в образе Оно теряет свое абсолютное и решающее значение. Будь то Божественная Личность, или личность человеческая, сотворенная по образу Божию, она утрачивает свое самодовлеющее значение как обладательница своей природы. И в образе личность уже не обязательно является первоообразом и может заменяться символом, абстрактной схемой, или другой личностью, либо вымыслом художника. Неусвоение личного образа и отвлеченное понимание личности было причиной и того, что изображение неизобразимого (антропоморфические изображения Бога Отца и Святого Духа) не встречало активного противодействия на Западе (хотя с XIII века такие изображения и встречают иногда противодействие, но решающего значения оно не имело) и не могло встречать потому, что отвлеченные понятия могут перелагаться только в образы вымысла, лишенные реальной основы».
      Русское народное сознание, несмотря на искажения, предпочитало реальность вымыслу, поэтому все попытки уничтожить в синодальный период православное мироощущение личности не удались.
      Потому-то проповеди преп. Иоанна Кронштадского ложились на благодатную почву.
      Льва Толстого в свое время удивляла простая вера русских крестьян, не мог он понять и силу огненной проповеди О. Иоанна. Сила же эта была в беспредельной любви, которой не обладал яснополянский граф. Тот, кто не имеет великой любви в сердце своем, не способен понять обладающего этой любовью. Наверно, поэтому высокоумствующий Лев Толстой не мог осознать высокого смирения Христа, который, будучи Богом, совершенство великое таинство омовения ног. Толстой не увидел в этом поступке Христа Божественности. Его Иисус – обыкновенный человек, наделенный сверхъестесвенными способностями, но не Бог. Поселив в душу сомнение, Толстой не мог уже познать истину, но которую в простоте сердца принял простой крестьянин.
     «Худо, если во время самой молитвы сердце твое изнеможет в вере и не устоит в ней: тогда и не думай, чтобы ты получил то, о чем просил Бога сумняся, потому что ты оскорбил Бога, а ругателю Бог не дает даров Своих! Вся, сказал Господь, елика аще воспросите в молитве, верующе, приимете [Мф. 21, 22], и, значит, если воспросите неверующе или с сомнением, не приимете. Аще имате веру, и не усумнитеся, еще говорит Он, то и горы можете переставлять [Мф. 21, 21]. Значит, если усумнитеся и не поверите, то не сделаете этого. Да просит же(каждый человек) верою, ничтоже сумняся, говорит Апостол Иаков... да не мнит сумняйся, яко приимет что от Бога. – Муж двоедушен неустроен во всех путех своих [Иак. 1, 6 – 8]. Сердце, сомневающееся в том, что Бог может даровать просимое, наказывается за сомнение: оно болезненно томится и стесняется от сомнения. Не прогневляй же Вседержавного Бога ни тению сомнения, особенно ты, испытавший на себе Божие всемогущество многое множество раз. Сомнение – хула на Бога, дерзкая ложь сердца, или гнездящегося в сердце духа лжи на Духа истины. Бойся его, как ядовитой змеи, или нет, – что я говорю, пренебрегай им, не обращай на него ни малейшего внимания. Помни, что Бог во время прошения твоего ожидает утвердительного ответа на вопрос, внутренне Им тебе предлагаемый: веруеши ли, яко могу сие сотворити? Да, ты должен из глубины сердца ответить: верую, Господи! [cр. Мф. 9, 28] И тогда будет по вере твоей. Твоему сомнению или неверию да поможет следующее рассуждение: я прошу у Бога 1) существующего, а не воображаемого только, не мечтательного, не фантастического блага, а все существующее – от Бога получило бытие, потому что без Него ничтоже быстъ, еже бысть [Иоан. 1, 3], и, значит, ничто и не бывает без Него, что бывает, а все или от Него получило бытие, или по Его воле или допущению бывает и делается при посредстве данных от Него тварям Его сил и способностей, – и во всем сущем и бывающем Господь полновластный Владыка. Кроме того. Он нарицает и не сущая, яко сущая [Рим. 4, 17]; значит, если бы я просил и не сущего, Он мог бы мне дать, сотворив его. 2) Я прошу возможного, а для Бога и наше невозможное – возможно; значит, и с этой стороны нет препятствия, потому что Бог может сделать для меня даже то, что по моим понятиям невозможно. Та беда наша, что в веру нашу мешается близорукий рассудок, этот паук, ловящий истину сетками своих суждений, умозаключений, аналогий. Вера вдруг обнимает, видит, а рассудок окольными путями доходит до истины: вера – средство сообщения духа с духом, а рассудок – духовно-чувственного с духовно-чувственным и просто материальным; та – дух, а этот – плоть» (Св. Иоанн Кронштадский). 
       Святой праведник требует неукоснительного следования церковному преданию, которое представляет собой живой творческий опыт общения с Богом. Удивительно, многим казалось, что в век социал-дарвинизма и повального атеизма в Европе, в России горели неугасимыми светильниками кронштадский проповедник и Оптинские старцы. Шла интенсивная жизнь во Христе. Русь видимо и невидимо продолжала участвовать в великой Евхаристической тайне. Св. Иоанн молит свою братию, чтобы они достойно участвовали в этом великом таинстве Святого Вечера, спасительного для всего человеческого естества. Проповеди кронштадского батюшки проникали в самое сердце.
       «Цени по достоянию, - писал Св. Иоанн Кронштадский, -  величайшее чудо Иисуса Христа, Сына Бога Живаго, являемое в причащении с верою Его божественным Тайнам. Какое же чудо? Упокоение и оживотворение твоего сердца, умерщвленного грехом, столь явное после предшествующего часто причащению сердечного беспокойства и духовной смерти. От привычки не почитай его никогда за нечто обыкновенное и маловажное: такие мысли и расположения сердца навлекают на тебя гнев Господень, и ты не будешь после причащения вкушать мира и жизни. Живейшею сердечною благодарностью за дары оживотворения стяжавай жизнь от Господа, и вера твоя да возрастает более и более. Боязнь и беспокойство от неверия происходят. Возникновение их во время причащения почитай за верный знак, что ты удаляешься неверием от Жизни, предлежащей в Чаше, и не обращай на них внимания. О вера! вера! ты сама еси чудо для нас! Ты-то нас спасаешь: вера твоя спасе тя [Мрк. 5, 34]. И после живой веры в истину Божию мы всегда отходим от Господа в мире; напротив, после маловерия – всегда без мира. Ах! сатана входит часто после недостойного причащения Св. Таин, и он-то всячески старается поселить в нашем сердце свою ложь, т.е. неверие, потому что неверие все равно, что ложь. Человекоубийца искони, он всячески старается и ныне убить человека своею ложью и разными помыслами и, прокравшись в сердце в виде неверия или какой-либо страсти, после оказывает достойным себя образом, больше – нетерпением и злобою. И видишь, что он в тебе, да не вдруг-то часто избавишься от него, потому что обыкновенно старается запереть в сердце все пути к выходу из него – неверием, ожесточением и другими порождениями своими. Всуе ты трудишься во мне, падший архистратиг. Я раб Господа моего Иисуса Христа. Ты, вознесенная гордыня, унижаешь себя, так усиленно борясь со мною слабым. Так мысленно говори злому духу, лежащему тяжким бременем на сердце твоем и нудящему тебя ко злу разного рода. Гордому духу как бич огненный эти слова, и он, посрамленный твоею твердостью и мудростью духовною, убежит от тебя. Ты это сейчас увидишь, осяжешь и удивишься чудной в себе перемене: тяжкого, убийственного для души бремени в сердце не станет, сделается так легко, легко, и убедишься ты осязательно, что есть духи злобы поднебесные, ищущие постоянно погибели нашей, ядом мрачных и злобных помыслов отравляющие сердце наше, усиливающиеся разрушить любовь к людям и общительность с ними».
          Живое общение с чудным батюшкой возвращало в лоно Церкви неутвержденные души. Не только проповеди производили впечатление на слушателей. Батюшка не столько оригинален, сколько продолжает следовать традиции христианского эллинизма. И эти традиции смысл его жизни. И в частной жизни – удивительное бескорыстие, всегдашняя готовность придти на помощь страждущих и нуждающимся. Кронштадский батюшка являл собой образец практического воплощения христианского идеала. Им были созданы странноприимные дома, больницы, все средства, которые он получал от благотворителей шли на нужды православных людей.
       Важно то, что О. Иоанн старался во всем следовать великому вселенскому учителю Свт. Иоанну Златоусту, особенно, если это касалось священнической деятельности. Он прекрасно понимал, что священник – лицо Церкви, и это лицо должно быть ясным и чистым, приближенным к лику.
        «Что это за высокое лицо – священник! Постоянно у него речь с Господом, и постоянно отвечает на его речь Господь; что ни треба, что ни молитва, то речь с Господом; что ни треба, что ни молитва, то ответ на нее Господа. Как при находе страстей не помнить священнику, что страсти низки, нечисты, особенно для него, чтобы допускать их до своего сердца, которое всегда должен наполнять всецело един Иисус Христос. Священник – ангел, не человек; все житейское он должен далеко оставить за собою. Господи Иисусе! священницы Твои да облекутся правдою [Пс. 131, 9], да помнят они всегда о высоте своего звания и да не запутываются они в сетях мира и диавола, да отбегут от сердец их и печали века сего, и лесть богатства, и о прочих похоти входящая [Мрк. 4, 19] в их сердце» (Св. Иоанн Кронштадский).
       Зачастую из-за недостаточной веры священства происходило отступление от Бога. Более того, это кажется невероятным, но в семинариях рождались, порой, не служители Божьи, а будущие революционные вожди. Это происходило от отсутствия живого церковного опыта, ухода от Святоотеческого Предания. Обычная бытовуха так заедала человека, что он терял драгоценную связь с Богом, овеществлялся и погружался в пошлое и лицемерное существование. Из этой среды выходили иуды, готовые предать Христа даже и не за тридцать серебряников, а за куда меньшую сумму. Они не желали знать страшной истину, которую открывал для них Кронштадский батюшка.
      «Нераскаянные грешники, - говорил Св. Иоанн, - после смерти теряют всякую возможность измениться к лучшему и, значит, неизменно остаются Преданными вечным мучениям (грех не может не мучить). Чем доказать это? Это с очевидностью доказывается настоящим состоянием некоторых грешников и свойством самого греха – держать человека в плену своем и заграждать ему все исходы. Кто не знает, как трудно без особенной благодати Божией обратиться грешнику с любимого им пути греха на путь добродетели! Как глубоко грех пускает в сердце грешника и во всем существе его корни свои, как он дает грешнику свое зрение, которое видит вещи совсем иначе, чем как они есть в существе своем, представляясь ему в каком-то обаятельном виде. Потому мы видим, что грешники весьма часто и не думают о своем обращении и не считают себя великими грешниками, потому что самолюбие и гордость ослепляют им глаза; если же почитают себя грешниками, то предаются адскому отчаянию, которое разливает глубокий мрак в их уме и сильно ожесточает их сердце. Если бы не благодать Божия, кто бы из грешников обратился к Богу, так как свойство греха – омрачать нас, связывать нас по рукам и по ногам. Но время и место для действия благодати – только здесь: после смерти – только молитвы Церкви и то на раскаянных грешников могут действовать, на тех, у которых есть приемлемость в душах, свет добрых дел, унесенный ими из этой жизни, к которому может привиться благодать Божия или благодатные молитвы Церкви. Нераскаянные грешники – несомненные сыны погибели. Что говорит мне опыт, когда я бываю в плену греха? Я целый день иногда только мучаюсь и не могу обратиться всем сердцем, потому что грех ожесточает меня, делая для меня недоступным Божие помилование: я горю в огне и добровольно остаюсь в нем, потому что грех связал мне силы и я – как закованный в цепи внутренно – не могу обратиться к Богу, пока Бог, видя мое бессилие и мое смирение, и мои слезы, не умилосердится надо мною и не пошлет мне благодать Свою! Недаром человек, преданный грехам, называется связанным пленицами грехопадений»[ср. 2 Пет. 2, 4].
         На Рубеже веков, на изломе переломной эпохи творил поистине чудный батюшка, пытающийся вырвать из дьявольской пасти, подобно львиной, человеческие души. Однако не все могли понять его простую проповедь. Образованное общество привыкло к усложненным формулам. Ему истину нужно было подавать в запечатанном конверте, чтобы потом лет этак десять-пятнадцать он полежал бы в комоде, а потом их сиятельство при начале страшных потрясений вдруг вспомнит про простое письмецо в конверте. Но и опять будет не письмо читать, а внимательно через лупу вглядываться в особенности почтовой марки на конверте; потом станет лень идти за миниатюрными ножницами, чтобы разрезать бумагу. И только буря или какой ураган, залетевший в дом, заставит их сиятельство или превосходительство прочитать письмо, где ему предписывалось научиться закрывать двери, чтобы ветер не ворвался в дом и не поджигал лежащие в камине сухие дрова. Но слава Богу, если хотя бы и в годину потрясений, происходило осмысление действительности. Недаром времена между веками называли временем пробуждения совести. И не просто пробуждения! Необходимо было осознать величие пастырской задачи Церкви, которая способствовало этому пробуждению.
        «Современный пастырь должен быть хозяином в воззрениях века на все стороны бытия и жизни, должен ясно сознавать их согласие или несогласие с учением христианским, должен уметь дать оценку всякой философской идее, хотя бы вскользь брошенной в модной повести или журнальной статье, и потому не сетуйте, если ему подробно раскрывают системы Канта и Конта. Верьте, что и этого мало для его дальнейшей деятельности...
       Как приблизить к Церкви жизнь и занятия богословских студентов? Должно возбудить в них религиозную и богословскую самостоятельность... Вот, пусть бы радетели церковно¬сти, вместо поругания академии, ее профессоров и студен¬тов, вместо усиленного отыскивания ересей в их сочинениях и проступков в их поведении, указали способы ко введению этого условия...
       Но жизнь не изучается в духовной школе! Напротив, юношество, и без того отде¬ленное от жизни сословностью, еще более закупоривается от нее семинарской педагогикой. Естественно, что не борцы жизни, ревнители правды, но сухие теоретики, искусственно выращенные резонеры будут выходить из школы: им ли благовестить для жизни, исцелять сокрушенных сердцем, отпускать измученных на свободу!» (Преосв. Антоний Храповицкий).
       Понимание живого общения иерархами Церкви носило не единичный случай. Именно пастыри строили народную совесть. Особое значение приобретает деятельность Владыки Антония (Храповицкого).
     Приведу рассуждение о владыке О. Георгия Флоровского:
        «Пастырство для Антония есть, прежде всего, путь любви, и любви деятельной, действенной. В самом таинстве священства преподается именно некая сугубая благодать любви, «дар сострадательной любви». Этот дар, конечно, может окрепнуть и рас¬крыться только в личном подвиге, в действительном стяжании любви к людям. Но самое это стяжание становится возможным только через благодать духовной любви, внутренне перерождающей и расширяющей пастырское серд¬це. Это есть способность «духовного отожествления» пастыря с пасомыми. У него как бы исчезает его личное «я», а всегда и во всем заменяется «мы»».
И  влияние  духовного отца основывается на таинственном собеседовании душ.
          «Человек, на которого обращается это влияние, чувствует, как самый дух проповедника входит в его душу, как будто бы некто другой проникает в его сердце».
       Возможность такого «таинственного общения душ» обстановка в реальности Церкви. Антоний убежден, что взаимное общение дано нам в опыте. «По каким же законам душев¬ной жизни часть одного существа переходит в душу дру¬гого и сливается с нею?» И спрашивается, действительно ли человеческие существа так разделены одно от другого?
«Для разъяснения этого явления нужно отвергнуть представления о каждой личности, как законченном, самозамкнутом целом (микрокосме), и поискать, нет ли у всех людей одного общего корня, в котором бы сохранялось един¬ство нашей природы и по отношению к которому каждая отдельная душа является разветвлением, хотя бы обладающим и самостоятельностью, и свободой. Человеческое «я» в полной своей обособленности, в полной противополож¬ности «не я», как оно представляется в курсах психологии, есть в значительной степени самообман. Обман этот поддерживается нашим самочувствием, развив¬шимся на почве греховного себялюбия, свойственного пад¬шему человечеству».
       Владыка Антоний считает: «единая природа» человеков не есть только абстракция, «отвлеченное понятие», но именно «реальная сущность».
      «При¬рода всех людей одна: это безличная, но сильная воля, с которою каждая человеческая личность принуждена считаться, в какую бы сторону ни обратилась ее личная свободная воля».
        Это «общечеловеческое естество» двусмысленно.
        «Мы не можем не замечать в себе проявлений общечеловеческой коллективной воли, которая не от меня, но во мне, от которой не могу отказаться вполне, а лишь отчасти, и то с трудом и борьбой».
       «Сюда принадлежит, прежде всего, совесть, но сюда же принадлежат темные склонности, похоть и т. д. Это не очень ясно и не легко понять, как соотносится личная и ответственная воля человека с этой подпочвенной и безличной волей. Сейчас, во всяком случае, это единство природы разбито и искажено. Оно восстанавливается в Церкви, восстанавливается все больше и «в будущей жизни единство это выразиться сильнее, чем множественность человеческих личностей». Первосвященническая молитва Спасителя прямо свидетельствует «о соединении всех спасенных в грядущем веке, не в смысле единодушия только, а в смысле существенного, реального единства, подобно единству лиц Пресвятой Троицы»...
      Есть некоторый просвет и в этом мире разделения. Такова материнская любовь, иногда и су¬пружеская: «вдруг потерять всякий вкус к личной своей жизни», «своей отдельной личной жизни мать почти не чувствует, не имеет». Это прообраз пастырской любви, что есть высшая ступень «такого расширения своей индивидуальности». Апостол Павел «теряет свою личную жизнь», чтобы в нем жил Христос. «Это единство пастыря со Христом и с паствою не есть нечто умопредставляемое только, но един¬ство действительное, существенное». Антоний подчеркивает с неожиданной резкостью. «Это не единодушие, но единство по существу, ибо подобие ему — единство Отца с Сыном». Это есть некое един¬ство родового бытия, — расстроенное или ослабленное в грехопадении, оно вновь явлено и восстановлено в Новом Адаме В Нем люди вновь становятся открытыми друг для друга; и кто соединяется со Христом, тот может «входить и в природу ближних», сообщая им «часть своего содержания». Пастырство и есть строение этого таинственного единства, Тела Христова.
         В подтверждение своей интересной мысли о единстве рода человеческого Антоний ссылается на Григория Нисского, «О том, что не три бога», приводит характерную цитату из «Подвижнических уставов» Василия Великого, (гл. 18), еще цитату из Златоуста. Он скорее бросает, чем развивает свои мысли, не досказывает, точно обрубает их. И оставляются без решительного и точного определения термины и понятия, так легко поддающиеся многим толкованиям, как напр, «единство естества», «единство рода», «воля», «лич¬ность» и т. д. Есть достаточно поводов сомневаться, так ли применяет Антоний свои отеческие ссылки, как того требует целостная связь воззрений данного отца...
        Учение Антония о пастырстве органически связано с пониманием дог¬мата искупления.
      «Вопреки школьным богословским системам, Божественное искупление заключается, главным образом, именно в восстановлении сего новоблагодатного единения любви и послушания людей с Богом, со Спасителем и между собой». И основным в этом искупительном деле нужно признать Гефсиманское борение. В своем позднейшем «катехизисе» Антоний так определяет: «По¬чему эти душевные муки Христа о человеческой греховности явились нашим искуплением? Потому, что сострада¬тельная любовь таинственно объединила Его дух с нашими душами и мы почерпаем для них от Духа Христова как бы источник святости, и тем побеждаем грех». Антоний связывает Гефсиманское борение с «преестественной молитвой» в XVII гл. Иоаннова Евангелия. Крестная смерть оставляется таким толкованием как-то в тени...» (Г. Флоровский).
     В эпоху Победоносцева, когда боялись всякого мирского образования и старались охранять народную совесть от «неумных» книжек, в Церкви был явлен пастырь, поведший решительную борьбу за образование, причем, не только богословское, но и философское, и был совершенно не против чтения светских книг. Охранители боялись за себя, за свою слабую веру.
      «Отсюда исключительность и нетерпимость таких религиозных людей, отсюда же и бесконечные речи о противопо¬ложности знания и веры, о религии безотчетного чувства, о гибельности любознательного разума, опасение религиозных споров и даже несочувствие к принимающим православие иноверцам».
      Антоний прекрасно понимает, что одна из причин неприхода интеллигенции в Церковь является ее неканоническое порабощение государством. «Лишена законного главы и отдана в порабощение мирским чиновникам». И Синод представляет собой учреждение неканони¬ческое, «неведомое святому православию и придуманное един¬ственно для его расслабления и растления», и совсем не есть соборное правление. «И этому учреждению отдана в порабощение Православная Церковь».
    Следует отметить, что владыка Антоний боялся вмешательства Церкви в мирские дела, полагая, что это вмешательство будет не на пользу Церкви. Мир своими соблазнами может произвести в Церкви ненужное обмирщение. В какой-то степени это приводило к тому, что Церковь существовала отдельно, а мир отдельно. К тому же его стремление к обшественному благу носило несколько односторонний характер.
       К сожалению, впадал владыка и в импрессионизм, стараясь объяснить смысл крестной жертвы Христа.  «Телесные муки и телес¬ная смерть Христова нужна прежде всего для того, чтоб верующие оценили силу Его душевных страданий, как несравненно сильнейших, нежели телесные муки Его». Но грешник поражен нечувствием. Без душевного потрясения нельзя познать тайну душевной скорби.
       «Наша природа так груба, так порабощена телесным ощущением и страхом смерти, что проникнуться разумением чисто душевных мук, состоявших у Христа в оплакивании чужой греховности, ей очень трудно, если это не сопряжено с телесными страданиями и оскорблениями от ближних».
        Кровь, Крест, Гроб, — образы, означающее «общее понятие» иску¬пительной страсти: «здесь берутся наиболее впечат¬лительные для нас моменты Его подвига». Антоний, впрочем, допускает, «что по связи души с телом здесь имеется и более глубокий таинственный смысл». «Однако, для спасаемого всего важнее именно это впечатление, то чувство умиления, которое в нем вызывают распятие и крест» (Г. Флоровский). «Скорбь Христа за нас соединила нас с Ним и эта самая скорбь, становясь предметом нашей надежды и любви, пересозидает нас» (Антоний Храповицкий).
       «Последовательность мысли приводит Антония и к отрицанию первородного греха. Не в согласии со своим собственным учением о единстве человеческого есте¬ства он истолковывает человеческую греховность совсем атомистически. «Адам был не столько виновником нашей греховности, сколько первым по времени грешником, и если бы не были его сынами, то все рав¬но согрешили бы». Во всяком случае, «наше рождение от грешных предков не есть единственная причина на¬шего греховного состояния». Здесь есть особое устроение Божие. «Зная заранее, что каждый из нас возымеет Адамо¬во своеволие, Он при рождении облагает нас смертной и падшей природой, то есть наделенной греховными склон¬ностями, от которых мы познаем свое ничтожество и смиряемся» (Г. Флоровский).
       Однако заслуга Антония Храповицкого в том, что он способствовал пробуждению церковной мысли. Церковная иерархия стала участвовать в дискуссиях, которые происходили в русском образованном обществе.
                ***
        Заканчивался век, который преобразил Россию с точки зрения развития производительных сил невероятно. Россия экономически выходила на первые рубежи. Новые общественные слои, тесно связанные с экономикой и свободной конкуренцией, стал поговаривать о так называемых политических свободах. На излете XIX века многим деятелям казалось, что установление конституции есть дело времени. Многие проблемы духовности почему-то тоже стали связывать с введением конституции в России. Русское общественное мнение все чаще призывало обратиться к английскому опыту, считая, что, став конституционной державой английского образца, Русь и династию сохранит, и получит так необходимые свободы. Надо сказать, что русский царь Николай II, вступив на престол, сразу же попытался прекратить разгворы по поводу конституционных мечтаний, считая их вредным и антигосударственными. И это была правда. Россия не может быть страной английского образца уже потому только, что она Россия. Кроме того, конституция на широких просторах страны, где надо принимать быстрые и авторитетные решения – пятое колесо в телеге. Единственный путь – соборная и самодержавная держава. Этот путь был чисто русский, и его должен был выработать творческий гений русского народного сознания. Идея соборности, теоретически обоснованная славянофилами и почвенниками, должна была стать достоянием академической общественности, стать сутью правящей элиты. Но для этого надо было время, для этого нужно было народное просвещение, для этого необходимо было все больше инициативы предоставлять земству. Именно от земли шла русская оригинальная мысль. Земства становились той системой, с которой должны были начинать функционировать Земские Соборы. Это должны были быть Соборы, в которых вырабатывалось бы общее умственное направление страны. Но на этих соборах не должны были быть борьба партий и интриганство, присущее парламентской демократии. Дух Православия и государственности – вот суть соборного движения. Именно к этому стремился Русский Государь.
        Известно, что Николай II своим идеалом видел царствование царя Алексея Михайловича, где как раз и присутствовал отчетливо соборный дух. Все решения русская элита принимала вкупе с народом. И народ готов был терпеть, терпеть ради общеправославного дела и войну с Польшей, и Швецией, и Крымом, и Турцией.
        И выдюжили, потому что соборное сознание, даже, несмотря на Раскол, было определяющим. К сожалению, православное миропонимание Рубежа веков было явно не похоже на твердое исповедание веры в далеком семнадцатом веке.
     Наряду с возвращением к Богу наблюдалось откровенное иудино предательство.
      Сказав это, Иисус возмутился духом, и засвидетельствовал, и сказал: истинно, истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня. Тогда ученики озирались друг на друга, недоумевая, о ком Он говорит. Один же из учеников Его, которого любил Иисус, возлежал у груди Иисуса. Ему Симон Петр сделал знак, чтобы спросил, кто это, о котором говорит. Он, припав к груди Иисуса, сказал Ему: Господи! кто это? Иисус отвечал: тот, кому Я, обмакнув кусок хлеба, подам. И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту. И после сего куска вошел в него сатана. Тогда Иисус сказал ему: что делаешь, делай скорее. Но никто из возлежавших не понял, к чему Он это сказал ему. А как у Иуды был ящик, то некоторые думали, что Иисус говорит ему: купи, что нам нужно к празднику, или чтобы дал что-нибудь нищим.  Он, приняв кусок, тотчас вышел; а была ночь (Ин. 13; 21-30).
      Об эпохе Рубежа веков сегодня многие говорят, но следует отметить, что это было время перелома сознания. У одних – это был был слом старых ощущений в пользу нового религиозного опыта, у других – отказ от всякого мистического опыта во имя позитивизма и материализма. Андрей Белый скажет: «Все более и более нарастает чувство чрезвычайности». Обостренное восприятие бытия вообще характерно для конца века и начало нового, но обостренность конца XIX века и начала XX-го носила, действительно, особенный характер.
         «И то был не только ду¬шевный сдвиг. То был новый опыт...
         В те годы многим вдруг открывается, что человек есть су¬щество метафизическое. В самом себе человек вдруг находит неожиданные глубины, и часто темные бездны. И мир уже кажется иным. Ибо утончается зрение. В мире тоже открывается глубина...
       Религиозная по¬требность вновь пробуждается в русском обществе, как это уже было однажды в Александровскую эпоху. И это пробуждение опять было болезненным и трудным. Соблазнов стало больше, когда «душа пробудилась», и жизнь стала опаснее...
        Религиозная тема ставится теперь как тема жизни, не только как тема мысли. Теперь ищут уже не только религиозного мировоззрения. Вспыхивает жажда веры. Рождается потребность в «духовной жизни», потребность строить свою душу. И вдруг все становится как-то очень серьезно... Это значит не то, что все тогда были серьезны и верно оценивали значительность происходившего. Напротив, тогда было слишком много самого опасного легкомыслия, мистической безответственности, просто игры. Но сами события то¬гда вдруг стали серьезны. И в них внятно обозначился суровый апокалипсический ритм...
       Тогда решалась судьба людей. Тогда спасались и погибали, сбивались с пути, теряли себя, или приобретали душу свою и души братьев. Тогда было много крушений, и редкие надежды сбылись. Павших было больше, чем достигших. Немногие нашли себя в Церкви. И слишком многие остались, захотели остаться вне. Иные пошли кривыми путями, ушли в дурной опыт...
      «Еще летали сны, и схваченная снами душа молилась неведомым богам»...
       Это было время искания и соблазнов. Пути странно скрещивались и расходились. И всего больше было противоречий...» (Г. Флоровский).
       Оценивая эпоху Рубежа веков, Николай Бердяев в «Смысле истории» писал: «Начинает обнаруживаться величайший  кризис творчества и глубочайший кризис культуры, который в течение последних десятилетий обнаруживает все более и более умножающиеся симптомы. Этот кризис  творчества характеризуется дерзновенной жаждой творчества, быть может, до сих пор небывалой, и вместе с тем творческим бессилием, творческой немощью и завистью к более целостным эпохам в истории человеческой культуры. Обнаруживаются внутренние  противоречия, которые явились результатом ренессансного периода, в силу которых все результаты творчества оказываются неудовлетворительными, не соответствующими творческому заданию. В то время как творческое задание обозначает взлет ввысь для создания новой жизни  и нового бытия, творческое осуществление обозначает  ниспадение  вниз для созидания дифференцированных  продуктов культуры. В то время как творческий подъем хочет создать новое бытие, в результате получается стихотворение, картина, научное, или философская книга, творится новая форма законодательства, новая форма человеческих нравов. Все продукты человеческого творчества, несут на себе печать земной тяжести. Они ни есть высшее бытие, высшая жизнь. Они получают формы, не соответствующие творческому подъему, и поэтому результаты творчества глубоко не удовлетворяют творца. В этом – основное противоречие творчества».
        В 90-е годы в русском образованном общественном сознании усилилось влияние идей Льва Толстого. Его проповедь анархизма многими ошибочно понималась как новая проповедь русского соборного сознания. Толстой призывал вернуться к русской крестьянской общине, не понимая, что крестьянская община зиждется на православных принципах бытия, и потому проповедь, в которой отсутствовал Бог приведет только к выбиванию из народного сознания религиозных основ. Но главное: обличительный пафос Толстого. Толстой выступал проповедником нового евангелия, которое должно было явиться в новом веке: «Век и конец века на евангельском языке не означает конца и начала столетия, но означает конец одного мировоззрения и одной веры, одного способа общения людей и начало другого мировоззрения, другой веры, другого способа общения», - писал Лев Николаевич в статье «Конец века».
       Русское интеллигентское сознание становится все более антигосударственным. В отрицании законов видели спасение человеческой личности. В этом отношении философия Ф. Ницше сразу же нашла себе сторонников в России. Проповедь сверхчеловека и любви к дальнему была принята даже таким  проницательным философом как С.Л. Франк. Особое влияние эта философия имела в литературных кругах (раннее творчество Максима Горького тому яркое подтверждение). Ницше проповедовал новую мифологию и новую философию, своими истоками уходя в античную поэтику, в аполлинийскую грусть и дионисическую радость, при этом отвергая христианское богословие, в книгах которого ему было душно и тесно. В своем мифотворчестве Ницше совмещает два противоположных начала: «дионисийское» и «аполлоническое», из которых рождается музыка жизни, понимаемое как подлинное искусство, являющееся первоосновой бытия. «Мы рассматривали до сих пор аполлоническое  начало и его противоположность – дионисическое, как художественные силы, прорывающиеся из самой природы, без посредства художника – человека, и как силы, в коих художественные позывы этой природы получают ближайшим образом и прямым путем свое удовлетворение: это, с одной стороны, мир сонных грез, совершенство которых не находится ни в какой зависимости от интеллектуального развития или художественного образования отдельного лица, а с другой стороны, действительность опьянения, которая также нимало не обращает внимание на отдельного человека, а скорее стремится уничтожить индивид и освободить его мистическим  ощущением единства. Противопоставленный этим непосредственным художественным состоянием природы, каждый художник является только  «подражателем», и притом либо аполлоническим художником сна, либо дионисическим художником опьянения, либо, наконец,- чему пример мы можем видеть в греческой трагедии – одновременно художником и опьянения и сна; этого последнего мы должны себе представить примерно так: в дионисическом опьянении и мистическом самоотчуждении, одинокий, где-нибудь в стороне от безумствующих и носящихся хоров, падает он, и вот аполлоническим воздействием сна ему открывается его собственное состояние, т.е. его единство с внутренней первоосновой мира в символическом подобии сновидения».
       Являясь ярчайшим представителем «неомифологизма», Ницше создает свой новый миф о бытие человека, в основе которого трагедия, из которой рождается музыка как высшая форма созерцания и деятельного постижения жизни во всех ее проявлениях. «Музыка и трагический миф в одинаковой мере суть выражения дионисической способности народа и неотделимы друг от друга. Они совместно коренятся в области искусства, лежащей по ту сторону аполлонизма; они наполняют своим светом страну, в радостных аккордах которой пленительно замирает диссонанс и рассеивается  ужасающий образ мира; они играют с жалом скорби, доверяя безмерной мощи своих чар; они оправдывают этой игрой существование даже «наихудшего мира». Здесь дионисическое начало, если сопоставить его с аполлоническим, является  вечной  изначальной художественной силой, вызвавшей вообще к существованию весь мир явлений: в этом мире почувствовалась необходимость в новой, просветляющей и преображающей иллюзии, задача которой была удержать в жизни этот подвижный и живой мир индивидуации . Если бы мы  могли представить себе вычеловечение диссонанса, - а что же иное и представляет собою человек? – то такому диссонансу для возможности жить потребовалась бы какая-нибудь дивная иллюзия, набрасывающая перед ним покров красоты на собственное его существо. В этом лежит действительное художественное намерение Аполлона: « в имени его мы объединяем все те  бесчисленные иллюзии прекрасного кажущегося, которые в каждое данное мгновение делают существование вообще достойным признания и ценностью и побуждают нас пережить и ближайшее мгновение». У Ницше символ  и музыка, дионисийство и аполлонизм  связаны в единое целое как творческий акт, идущий, с одной стороны, к демифологизации и старых  архетипов и создании новых. «При этом в сознании человеческого индивида это основа всяческого существования, это дионисическое подполье мира может и должно выступать как раз лишь на столько, насколько оно может быть затем преодолено аполлонической просветляющей и преображающей силой, так что оба этих художественных стремления принуждены, по закону вечной справедливости, развивать свои силы в строгом соотношении. Там, где дионисические силы так неистово вздымаются, как мы это видим теперь в жизни, там уже, наверное, и Аполлон снизошел к нам, скрытый в облаке; и  грядущее поколение, конечно,  увидит воздействие красоты его во всей его роскоши».
         Мифологизм Ницше «во многом порожден осознанием кризиса буржуазной культуры как кризиса цивилизации в целом. Он питался и романтическим бунтом против буржуазного «прозы» и страхом перед историческим будущим, отчасти и перед революционной ломкой устоявшегося, хотя и испытывающего кризисное состояние мира. Стремление выйти за социально - исторические и пространственно - временные рамки ради выявления «общечеловеческого» содержания ( «вечные» разрушительные или созидательные силы, вытекающие из природы человека, из общечеловеческих психологических и метафизических начал), было одним из моментов перехода от реализма 19 в. к искусству 20 в., а мифология в силу своей  исконной символичности оказалась удобным языком описания вечных моделей, личного и общественного поведения, неких сущностных законов  социального и природного космоса» (Ю. Лотман).
           Правда, надо оговориться, что основоположником «неомифилогизма» был Рихард Вагнер.
         «Вагнер считал, что народ именно через миф становится создателем искусства, что миф - поэзия глубоких жизненных воззрений, имеющих всеобщий характер. Обратившись к традициям германской мифологии, Вагнер создал оперную тетралогию «Кольцо нибелунга» («Золото Рейна», «Валькирия», «Зигфрид», «Гибель богов»). Если Хеббель, ориентировавшийся на историческую школу в фольклористике, положил в основу своих «Нибелунгов» австрийскую «Песнь о нибелунгах», уже лишённую языческого одеяния, то Вагнер, ориентировавшийся на солярно-мифологическую школу, почти целиком опирается на более архаичную, скандинавскую версию. Вагнер стремится посредством архетипических музыкально-мифологических лейтмотивов выразить «вечную» проблематику настолько ёмко, чтобы она включала и кардинальные социально-нравственные коллизии 19 в. Стержнем всей тетралогии он делает мотив «проклятого золота» (тема, популярная в романтической литературе и знаменующая романтическую критику буржуазной цивилизации). Виртуозная интуиция Вагнера сказалась, например, в реконструировании образа воды как символа хаотического состояния универсума (начало и конец «Кольца нибелунга»). Вагнеровский подход к мифологии создал целую традицию (которая подвергалась грубой вульгаризации у эпигонов позднего романтизма, усиливших свойственные творчеству Вагнера черты пессимизма, мистики и национализма).
       Обращение к мифологии в кон. 19 - нач. 20 вв. существенно отличается от романтического (хотя первоначально могло истолковываться как «неоромантизм»). Возникая на фоне реалистической традиции и позитивистского миросозерцания, оно всегда так или иначе (часто полемически) соотносится с этой традицией. Первоначально философской основой «неомифологических» поисков в искусстве были иррационализм, интуитивизм, отчасти - релятивизм и (особенно в России) пантеизм. Впоследствии «неомифологические» структуры и образы могли становиться языком для любых, в том числе и содержательно противоположных интуитивизму, художественных текстов. Одновременно, однако, перестраивался и сам этот язык, создавая различные, идеологически и эстетически весьма далёкие друг от друга направления внутри ориентированного на миф искусства. Вместе с тем, несмотря на интуитивистские и примитивистские декларации, «неомифологическая» культура с самого начала оказывается высоко интеллектуализированной, направленной на авторефлексию и самоописания; философия, наука и искусство стремятся здесь к синтезу и влияют друг на друга значительно сильнее, чем на предыдущих этапах развития культуры. Так, идеи Вагнера о мифологическом искусстве как искусстве будущего и идеи Ницше о спасительной роли мифологизирующей «философии жизни» порождают стремление организовать все формы познания как мифопоэтические (в противоположность аналитическому миропостижению)» (Ю.М. Лотман).
       Известно, что в России поэт больше, чем поэт, и поэты в мифе будут искать пути преодоления окружающей их действительности.
      Творческая личность воспринимала себя постигающим мир в водовороте истории жизни. «Водоворот жизни – это было новое понятие, возникшее на почве тех новых форм, в которые отливалась историческая жизнь России на рубеже XIX – XX в.в. Время как бы ускорило свое движение, стало более насыщенным и более содержательным»(Л. Долгополов). О водовороте  жизни и истории в то время писали многие поэты, писатели, художники и философы. По выражению А. Блока, «мировой водоворот … засасывает в свою воронку почти всего человека; от личности почти вовсе не остается следа, сама она, если остается еще существовать, становится неузнаваемой, обезображенной, искалеченной. Был человек – и не стало человека, осталась дрянная вялая плоть и тлеющая душонка». Становится явной проблема перерождения личности, пересоздания человеческой судьбы в частности и в целом. Одним из первых на эту проблему откликнулся М. Волошин, разбирая трагедию Вилье де Лиль-Адана «Аксель», в статье «Апофеоз мечты», он писал: «Все эти идеи ведут лишь к высшему искушению, где предел головокружения, где мысль повисает одиноко в мировом пространстве без  точки опоры, без устремления, без притяжения иного, чем в глубину своего собственного «я».
     «Мир никогда не будет для тебя смысла иного, чем ты сам дашь ему. Возвеличь же себя под его покровами, сообщая ему тот высший смысл, который освободит тебя. И так как никогда ты не сможешь стать вне той иллюзии, которую ты сам себе создал о вселенной, то избери же себе наиболее божественную»».
       Человек начинает себя воспринимать как индивидуальность, творящую свой особый мир, как связующее звено между прошлым и будущим. Оценивая эту эпоху, Г. Флоровский писал: «Под знаком долженствования будущее нам открывается вернее и глубже, чем под знаком ожиданий или предчувствий… Будущее есть не только нечто взыскуемое и чаемое, но и нечто творимое… Призвание вдохновляет нас именно ответственностью долга». Этот долг воспринимался как причастность к историческим и социальным явлениям. Показательно утверждение Л. Долгополова: «В одних случаях осознание своей полной причастности к историческим и социальным изменениям давало возможность личности (будь то писатель или его герой) активно включиться в процесс пересоздания действительности и реальных человеческих отношений. В других, напротив, порождало мысль о фатальной подверженности человеческой судьбы вне ее лежащим воздействием, что, в свою очередь, приводило к концепции безысходности и обреченности. В третьих случаях возвышало личность до осознания трагического величия своей судьбы, когда понимание полной причастности к происходящему в «большом» мире порождало мысль о необратимости и единстве исторического процесса и, следовательно, о неизбежности грядущих сдвигов и потрясений. В четвертых – ставило писателя во враждебную по отношению к происходящему во внешнем мире позицию, поскольку на первый план выдвигалось стремление сохранить свою индивидуальность, не дать ей раствориться в том бурном потоке превращений, столкновений крайних позиций и точек зрения, которым оказалась захвачена жизнь России в начале века».
       Для 90-х годов, как уже отмечалось ранее, характерно сильное влияние марксизма. «Марксизм в 90-ые годы был пережит у нас, как мировоззрение, как философская си¬стема. Тогдашний спор «марксистов» и «народников» был столкновением двух философских теорий, двух мировоззрительных стилей. Это было восстание новой мета¬физики против засилья морализма. Метафизика марксизма была дурной и догматической метафизикой. Но важна не догма марксизма, а его проблематика. Весь патетизм моралистов не мог искупить их метафизической растерян¬ности и нечувствия. Марксизм же был практически возвращением к онтологии, к действительности, к «бытию». В самом историческом детерминизме сказывался тот же peaлистический сдвиг. Возникал вопрос о свободе и необходимости в общественном процессе, и это неизбежно уводило в метафизику. От Маркса к Гегелю переход был очень естественным. И в самом марксизме уже была гегелианская прививка..» (Г. Флоровский).
     В какой-то степени приход к марксизму русской интеллигенции означал финал революционного движения. Ведь именно с Гегеля начиналась русское революционное движение как явление не только практическое, но и теоретическое (Александр Герцен, Михаил Бакунин, Виссарион Белинский и следущие за ними рев-ры-дем-ты).
      «Русский марксизм 90-х годов сам уже был кризисом сознания русской интеллигенции. В нем обнаружи¬лось большое культурное усложнение, в нем пробудились умственные и культурные интересы, чуждые старой русской интеллигенции. И прежде всего это обнаружилось в сфере философии» (;. А. Бердяев).
      Начитавшись Маркса, одурманившись воздухом, пропитанным утопическими парами, русское образованное общество стало чувствовать пустоту марксизма, его духовную импотенцию, не способную ответить на метафизические запросы философии. Георгий Флоровский скажет: «В марксизме были крипто-религиозные мотивы. Утопиче¬ское мессианство, прежде всего, и затем чувство общест¬венной солидарности. И можно сказать, что именно марк¬сизм повлиял на поворот религиозных исканий у нас в сторону Православия (замечание Г. П. Федотова). Из марк¬сизма вышли Булгаков, Бердяев, Франк, Струве...»
    В сознании происходили глубинные сдвиги.  «В России поя¬вились души, очень чуткие ко всем веяниям духа» (Н. Бердяев).
      Рубеж веков характерен не только философским возвращением в первую очередь к идеализму, но и небывалым расцветом искусства и литературы. Искусство  становится не только специфической сферой художественного мышления, но и частью создание единого  потока духовного пути человечества, в котором, по мысли ее ярчайших представителей, должно явиться все: история, литература, философия, психология, политика, сферы семейной и общественной жизни, индивидуально-религиозной жизни и т.д. Это была попытка грандиозного синтеза всех сфер духовной  жизни человечества. Человек начинает мыслить себя большей и значимой частью макрокосмоса, участником грандиозного мифа.
     Происходил возврат не только к мифологическому мышлению, но и слышны романтические мотивы. Писатели пытаются найти правду о Человеке. Это характерно для всего творчества Горького, но особенно в 90-е годы. Эта правда искалась на путях неоромантизма и ницшеанства. Горький устами своего героя Сатина восклицал, что человек – это звучит гордо! Человек – выше сытости. Этот гимн человеку воспринимался публикой как некий возрожденческий акт.
      Поиски новых путей приводили русскую литературы  к такому явлению как символизм. «В поэтическом движении 90-х годов, в этом раннем русском «сим¬волизме» и в декадентстве, все было как-то странно спу¬тано или перемешано, все было двузначно и двусмысленно, все двоилось. Русский символизм начинался восстанием, бунтом и отречением, отрицанием, обличением старого и скучного мира. И в этом чувствовалось некое исступление «подпольного человека». И странно перемежаются противоречивые чувства: «совершенного самоутверждения» и уста¬лости, безочарования, беспомощной тоски. Соединяются мо¬тивы Ницше и французского символизма. Для всего движе¬ния характерно это стремление перейти за черту, «по ту сторону добра и зла». Иначе сказать: преодолеть этику эстетикой. Это была новая антитеза к привычному морализму предыдущего поколения. И это типичная упадоч¬ная черта, она повторяется и позже, уже в более зрелых опытах религиозного или мистического синтеза» (Г. Флоровский).
       «Нет двух путей: добра и зла, есть два пути добра... Блаженство в том, что все равно, каким путем идти» (Н. М. Минский). «И зло, и благо два пути, ведут к единой цели оба, и все равно, куда идти» (Д. С. Мережковский).
      Символизм давал право голоса. Поэт начинается с осознания себя как личности в мире, как части мироздании в целом. Он, по словам Е. Эткинда, «одинокий человек, стоящий перед лицом Вечности, Смерти. Вселенной…»
       Длоя русского интеллектуального сознания оказалась близка суть символизма, постигающего «истины» жизни, которая представляется ему как мистическое чувство «распятого Христа». Осмысление явлений действительности как символов «божественного откровения» и образует, по Мережковскому, символистскую поэзию.
        Символизм как система ценностей, как литературное направление не был един по своим эстетико-философским установкам. Вместе с тем всех представителей символизма объединяет одно – мифотворчество, неразрывная связь творчества с жизнью. Один из первых исследователей символизма Владислав Ходасевич писал: «Самое преобладание лиризма у символистов есть следствие глубокой, первичной причины: теснейшей и неразрывной связи писаний с жизнью». Личный субъективный, жизненный опыт в конечном итоге определял творчество как преображение мира через слово и миф, а здесь у каждого поэта был свой путь. Известный исследователь символизма Машбиц-Веров писал следующее: «Художник прозревает в жизни ее божественные истоки; для него «природа – знаменье и тень предвечных дел»: такова основная мысль Иванова… Красота, музыка и вещее прозрение – вот оружие и сила поэта. Этим он дает ощутить божественную благость бытия». Быть посредником между Божественным и земным, между  Вечным и мгновенным, уметь узреть в мгновенном вечное, а в вечном мгновенное, создать своеобразный универсум – вот основная задача символизма.
        Для  творцов символизма характерен поиск новых форм воплощенного поэтического слова; цикличность поэзии, стремление к хроникальности своего творческого пути. Путь поэта – это путь к свету и радости с одной стороны, и трагическая и противоречивая дорога постижения Премудрости Божией с другой.
       Максимилиан Волошин отмечал в своих записных книжках: «Слово создает лик в мгновении. Бессмертие лика основано на ритме смерти. Смерть должна быть экстазом жертвы. Дух воплощается ради того, чтобы получить лик. Человек живет на земле ради лика, а не ради духа. Надо заботиться о спасении лика, а не о спасении души. Но надо всегда помнить, что бессмертие лика – в смерти и в воскресении. Лик познается зеркалом. Во всех явлениях мы видим только свой лик и во всех людях. В других познавай свой лик и сам будь зеркалом для других».
       В то же время для поэзии этого периода характерно скрывание своего личного пути в темноте ночи.  «В моей пещере тесно и сыро, и нечем ее согреть. Далекий от земного мира, я должен здесь умереть» (Ф. Сологуб). Путь познания мироздания сопровождается глубокой тоской. Однако в этой тоске уже жило ожидание чуда.
       «Но сердце хочет и просит чуда, чуда! О, пусть будет то, чего не бывает, никогда не бывает» (З. Гиппиус). Предчувствие приводит русскую интеллигенцию в преддверие. А. Белый говорит о начале века: «Туманы тоски вдруг разорваны красными зорями совершенно новых дней». Жили ожиданием пришествия Христа.
      «Это был особый путь возврата к вере, через эстетизм и через Ницше, и в самой вере оставался осадок этого эстетизма, осадок искусства и литературности. Раньше у нас возвращались к вере через философию (к догматике) или через мораль (к Евангелизму). Путь через искусство был новым. На него вступает отчасти Влад. Соловьев, именно в эти 90-ые годы. И еще одна черта характерна. Этот новый религиозный возврат окрашен в западнические тона, он питается не от восточных или славянофильских истоков...» (Г. Флоровский).
       В какой-то степени повторялась то, что происходило во времена Античности, когда многие приходили к вере через катарсические прозрения в античном театре.
    «Дальше идти некуда: исторический путь пройден, дальше обрыв и бездна, падение или полет, —  путь сверхисторический: религия» (Дмитрий Мережковский).
       Творчество Мережковского занимает собое место в русской литературе. Он один из тех поэтов, для которых характерен переход от литературы к религии. Литература для него представляет собой площадку, на которой он проповедует свои религиозные поиски и искания. Работая над творчеством таких писателей, как Достоевский и Толстой, он, безусловно, не мог не касаться религиозной темы, тем более, что эта тема представляла для него не академический интерес, но смысл жизни. Подходя к творчеству таких столпов, как Достоевский и Толстой, Мережковский, как практический вся русская интеллигенция, испытал влияние Ницше. «У Ницше он учится освобождению через красоту. И от Ницше берет свою основную антитезу: эллинизм и христианство, «олимпийское» начало и «галилейское», — «святость плоти» и «святость духа». У Мережковского болезненное пристрастие к логическим схемам, к контрастам всего больше, — не к диалектическим антитезам, но именно к тем эстетическим контрастам, которые не поддаются разрешению в синтезе. (срв. резкое замечание Бердяева: «тайна Мережковского и есть тайна двоения, двоящихся мыслей»). И все его мировоззрение построено на этом противопоставлении Эллады и Христа. Эллада была для Мережковского открытием и освобождением. «Я взглянул, увидел все сразу, и сразу понял, — скалы Акрополя, Парфенон, Пропилеи, и почувствовал то, чего не забуду до самой смерти. В душу хлынула радость того великого освобождения от жизни, которое дается красотой». Эллада есть красота, но красота искусства, не столько живая красота, — «белое мраморное тело Эллады». Освобождение от жизни, «сладкий отдых смерти». Но белизна мрамора и синева южного моря зачаровывают. И на этом ярком фоне зловещими кажутся «черные, бесцветные тени монахов». Христианство для Мережковского есть именно монашество, аскетизм, мироотречение, ненависть к миру, густая и тяжелая тень. Это — чрезмерность духа, как в эллинизме чрезмерность плоти. Этот контраст он хотел показать в образах в своих исторических романах. Здесь сразу сказывается искусственность плана. В IV-м веке, конечно, вся сила жизни была в Церкви, и эллинизм умирал внут¬ренней смертью. Но Мережковского именно и привлекали эти упадочные люди умиравшей античности, так напоминавшие современных людей, все эти утонченные и одинокие эстеты, софисты, гностики, — люди упадка, не возрождение...» (Г. Флоровский).
      Наверно, это было объективно. Человек, живущий на переломе сознания, этот перелом вносил в свои знаменитые исторические романы. Его «Юлиан Отступник» потрясающ. В изложении Мережковского нам явлен великий философ, который, к великому сожалению автора, не смог добиться универсального синтеза и пошел по пути эллинизма. Мережковский хотел бы, чтобы эллинизм Юлиана стал частью христианской традиции. Вакханки должны были стать частью христианского храма. Он видел усталость человеческой плоти того времени, но хотел воскресить труп, давно разложившийся. Мережковский желал эллинский эротизм совместить с христианством на полном серьезе. Кстати, этот синтез в своей Киммерии (восточный Крым) воплощал другой великий поэт и мыслитель – Максимилиан Волошин.
       Однако античное мировосприятие несет в себе соблазн не святой плоти, но вполне дьявольской. Мережковский понимал опасность соблазна. «Я знаю, что в моем вопросе заключается опас¬ность ереси, которую можно бы назвать, в противополож¬ность аскетизму, ересью астартизма,  т. е. не святого соединения, а кощунственного смешения и осквернения духа плотью...Если это так, то пусть меня предостерегут стоящие на страже, ибо, повторяю, я не учу, а учусь, не исповедую, а исповедуюсь. Я не хочу ереси, не хочу отрыва».
      Однако избежать двусмысленности Мережковскому вряд ли удалось. Совершенно очевидно, что то историческое христианство, которое он схематически создал, не соответствует действительности. И его страх перед аскетизмом, которое он понимал чуть ли ни как оскопление, есть страх интеллигентского сознания перед непонятным творческим и живым опытом Богообщения. Герои его трилогии «Христос и антихрист» выражают не столько поиски  той эпохи, будь-то четвертый век или шестнадцатый, или восемнадцатый, сколько искания человека Рубежа веков. Страхи его героев, это страхи самого Мережковского. Его мечта – третий завет, есть ничто иное как соблазнительное умствование ушибленного ницшеанством русского интеллектуального сознания. Он убежден, что историческое христианство подходит к своему концу. Не только христианства, но и всего человечества. Не об этом ли говорил Вл. Соловьев, которого считают одним из предтеч русского символизма. «Кто в самом деле уразумел, что старого нет  больше и не поменяется, что прежняя история взаправду  кончилась, хотя и продолжается в силу косности  какая-то игра марионеток на исторической сцене?... Но к чему идет человечество, какой конец этого исторического развития, охватившего ныне все наличные силы нашего земного населения?» И далее он объяснял: «Что современное человечество есть больной старик и что всемирная история внутренне кончилась – это была любимая мысль моего отца… Историческая  драма сыграна, и остался еще один эпилог, который, впрочем, как у Ибсена,  может сам растянуться на пять актов, но  содержание их в существе дела заранее известно». 
        История Западной церкви тоже завершается. Не наступила ли пора Восточной? «Не будет ли и Она призвана к некоторому великому действию, в которое, м. б., и вместится никем не вмещенное Слово Го¬сподне о Святом Духе и Святой Плоти?»
      Возможно, Церкви Востока суждено выстроить пять актов так, что наступит новая эпоха, эпоха Третьего Завета. Мережковский весь в возрожденческой теме, ему кажется, что наступает Ренессанс русской жизни, и этот Ренессанс будет христианским. Однако, провозглашая третий завет, Мережковский не столько провозглашает христианское возрождение, сколько неоязычество, облеченное в христианские одежды. Обращаясь к реформам Петра Великого, он правильно отмечал их языческую составляющую и смутность путей русского сознания.  «Никогда во всемирной истории не было такого смятения, такого потрясения человеческой совести, какое испытала Россия во время Петровских преобразований. Не у одних раскольников тут могла бы возникнуть мысль об Антихристе».
        Но, показывая опасность языческого возрождения, поэт сам вольно или невольно любуется торжеством хлыстовской плоти, и читатель не понимает, к какой же Истине ведет его автор. При этом, не до шуток. Мережковский весь в ожидании второго пришествия Христа. В ожидании этого пришествия он торжественно зовет в Православную Церковь, где произойдет объединение с католиками и протестантами, антиномии веры и разума сольются  «в единой соборной и апостольской, уже действительно вселенной Церкви Святой Софии, Премудрости Божией, которой глава и первосвященник сам Христос?!»
     Это была тема писателя.  Всю свою жизнь он будет искать Христа, чтобы избавиться от грядущего хама. Боязнь антихриста приведет его на «Религиозно-философские собрания», которые происходили в Петербурге в 1901-1903 годах. На этих собраниях Церковь встречалась с интеллигенцией. Правда, интеллигенция пришла на эти собрания, высоко умствуя, не предполагая увидеть в иерархах Церкви достойных мыслителей. Каково же было удивление, когда обнаружили, что епископ Сергий, епископ Ямбургский, будущий патриарх, намного выше философски и превосходит богословски неглубокие суждения некоторых философов. Искренние искатели истины задумались, и стали вместе с иерархами искать пути обращения русского национального сознания на путь Истины Христовой.
       Безусловной заслугой Мережковского было обращение к эллинизму и христианству. Однако в своем творчестве он не пришел к христианскому эллинизму.
       В какой-то степени поиски Мережковского были близки Вячеславу Иванову, который эллинизм сделал смыслом своей творческой жизни. Он и в личной жизни пытался совместить эротизм и религию страдающего бога Диониса с христианством. Весь пафос творчества – поиск соборного духа в народном сознании. В античности он ищет свои поэтические экстазы. Но главное: Вяч. Иванов последовательно отстаивал религиозный смысл истории. Его взгляд на искусство выходил их признания Божественного Откровения, поэтому все его творчество это торжество высших сил Бытия. Он против морального нигилизма, понимая, что это погубит не только русское сознание, но погубит народ, который, потеряв духовные ориентиры, впадет в откровенную вульгарность восприятия действительности. Вина в этом падении будет лежать на интеллигенции и православной иерархии. Наверно, поэтому в конце жизни Вяч. Иванов примет католицизм, полагая в этом хотя бы единичное соединение церквей.
       Вяч. Иванов пытался объяснить, что мироздание движимо Духом, и это очевидно, поэтому история человека находится в тесной зависимости от Отца духов – Бога. «Человек не может иначе объяснить своих душевных явлений, как присутствием в себе не телесного начала, не подверженного разрушению, видоизменяющему материю; он не может иначе понять существование мира, как допустивши существование Творца. Везде исходная точка – знание и цель – знание, Вера нужна для понимания и сама есть известного рода понимание» (А.А. Потебня).
         Вот это понимание и пытался донести до русского образованного сознания Вяч. Иванов. Пробуждая античность, он пробуждал, как ему казалось, и христианство. Тема двойного пробуждения волновала не только Иванова, Мережковского, Волошина, но и такого философа, как Николай Бердяев.
         «Мы зачарованы не только Голгофой, - писал Бердяев, -  но и Олимпом, зовет и привлекает нас не только Бог страдающий, умерший на Кресте, но и Бог Пан, бог стихии земной, бог сладострастной жизни, и древняя богиня Афродита, богиня пластичной красоты и земной любви... И мы благоговейно склоняемся не только перед Крестом, но и перед божественно прекрасным телом Венеры».
     Об этом и Валерий Брюсов писал в свом стихотворении «Я», что он все мечты любит, и «дороги все речи, И всем богам я посвящаю стих». Молодой Бердяев даже напишет строки, за которые впоследствии ему будет стыдно.  «Преступления Церкви против земли, против земной правды, против культуры и сво¬боды слишком ужасны, слишком невыносимы». Хотя, впрочем, он никогда не избавится от подозрительного отношения к аскетизму. Но это высказывание было характерным эпизодом той эпохи. Русское сознание, пытаясь осуществить возвращение к Божественному Бытию, делало остановки ради своего больного воображения, распаляя и смешивая в нем натурализм и мистику.
         «Еще резче и острее этот религиозно-натуралистический соблазн сказался в творчестве и мировоззрении В. В. Ро¬занова (1856-1919). Это был писатель с большим религиозным темпераментом, но человек религиозно слепой. Не слепой к религии, но слепой в религии. Человек религиозной страсти, не мысли, даже не веры. И в нем больше поражает его жуткое нечувствие, чем его прозрения; сам факт, что он смог не увидеть самого очевидного...
        Розанов каким-то жутким образом так и не увидел христианства, так и не услышал благовестия. Он слышал только то, что хотел, что соглашался слушать. И все сейчас же толковал по-своему. Сам Розанов отмечал у себя с детства «поглощенность воображением». И все для него только повод. В нем не было органиче¬ской цельности. Розанов весь в хаосе, в минутах, в переживаниях, в проблесках. Bcе его книги точно дневник. Ему всего свойственнее было писать именно афориз¬мами, короткими фразами, отрывочками, обломками. Редко ему удаются большие картины. У него какое-то разложен¬ное и разлагающее сознание, — разлагающее потому, что при¬дирчивое, раздергивающее по черточкам, по мелочам. И сразу же навертываются какие-то раздражительные ассоциации, больше по смежности» (Г. Флоровский).
       Творчество Розанова напоминало красивую мозаику, но во многих местах потресканную и изломанную. «Я никогда не владел своим вниманием... Но меня поражало что-нибудь, мысль или предмет». В изломанности и невозможно создать цельного представления о мироздании, хотя и встречаются точные и меткие характеристики людей и явлений. Молодой Розанов весь в Достоевском, он и на Сусловой женился, потому что у той была связь с Достоевским. То, что эта была трагическая и сумасшедшая связь, Розанов не хотел поначалу обращать внимание, но после, в силу своего отрывочного увлечения, не знал как вырваться из сетей этой полубезумной эротоманки. После Достоевского он придет к Леонтьеву, и станет одним из редких его почитателей. Увлекаясь творчеством Леонтьева, он придет к эстетическому пониманию истории. Именно эстетическая составляющая в религиях Востока привлекает Розанова. Сентиментализм и романтизм соединились в сознании писателя. В ветхозаветной истории он наблюдает настоящую жизнь, ей он умиляется. «Христианство вышло все из народных вздохов, из народного умиления к Богу». Бог есть «центр мирового умиления». Ради этого умиления он готов отвергать догматы Церкви.  Его Бог - «центр мирового умиления». Бога он пытается познать в каком-то странном психическом расстройстве. «Так что же Он такое для меня? Моя вечная грусть и моя радость. Осо¬бенная, ни к чему не относящаяся». Что-то толстовское и приторное на вкус. Поэтому и Евангелие кажется неправдоподобным. Он считал, что «Христианство есть культура похорон». Таинство Боговоплощения не принимал, не мог понять и таинства воскресения. Он не мог понять, что Христос воплотился, чтобы явить миру Истину, чтобы вывести человечество из царства греха. Для него истина «серое вещество земли». Христианство не дает земле по-язычески торжествовать.
    Розанов представлял собой, по меткому выражению Бердяева, тип гениального обывателя, для которого только плоть имеет онтологическую убедительность. «Карамазовщину мы переименуем в свя¬тую землю, в священный корень бытия».
       В Библии он признавал только Ветхий завет, и жертвы этого завета для него истине, чем бескровная жертва Христа. «Он понимает жертвы кровавые, - писал Г. Флоровский, -  «кровь есть мистицизм и факт». Но «жертва Богу дух сокрушен» он уже не понимает, и плачется, что «факт» подменяют понятием! И напрасно он плачется, что «бытие догматов угасило возможность пророчества». Ибо пророчества сами не звучат для него...
      Розанов есть психологическая загадка, очень соблазнительная и страшная. Человек, загипнотизированный плотью, потерявший себя в родовых переживаниях и пожеланиях... И оказывается, в этой загадке есть что-то типическое... Розанов производил впечатление, увлекал и завлекал. Но положительных мыслей у него не было...
      Розанов принадлежал к старшему поколению, в 90-х годах писал в «Русском Вестнике», потом в Петербурге примкнул к кружку поздних славянофилов: Н. П. Аксакова, С. Ф. Шарапова, Аф. Васильева, Н. Н. Страхова. С «символи¬стами» он сблизился очень поздно, уже в начале нового века. Но с ними сразу нашел общие темы. То была, прежде всего, тема о плоти, снова la rehabilitation de la chair, и спор против аскетизма...
         Отдельные тропинки, которыми в 90-ых годах русские интеллигенты возвращались если не к вере, то к религиозным темам, разнообразно перепле¬тались между собой, сплетались в какой-то дремучий лес. И в эту же эпоху начинается внутри самой культуры возврат к религиозным корням и истокам...
      Уныние окан¬чивается. В первые годы нашего века уже преобладает мажор. «Заря восходила и ослепляла глаза»» (А. Белый).
                ***
          Когда он вышел, Иисус сказал: ныне прославился Сын Человеческий, и Бог прославился в Нем.   Если Бог прославился в Нем, то и Бог прославит Его в Себе, и вскоре прославит Его.  Дети! недолго уже быть Мне с вами. Будете искать Меня, и, как сказал Я Иудеям, что, куда Я иду, вы не можете придти, так и вам говорю теперь. 
Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга.  По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин.13;  31-35).
       Заря восходила, но вышел ведь Иуда. Поэтому наряду с зарей виделся и антихрист, пытавшийся остановить восход. Это остро чувствовал Вл. Соловьев.  В конце мира должен был явится антихрист. Соловьев отказался от видимой теократии. Приходило понимание, что Евангелие будет проповедано всему миру, и христиане будут подвергнуты гонениям. Но именно во времена антихриста будут явлены чудеса твердого исповедания Христа и веры. В конце своей жизни Соловьев весь в апокалиптике. Эти его мистические ожидания не могли не сказаться в области искусства, где поиск религиозного идеала был наиболее обостренным. Известно влияние Соловьева на творчество представителей «неомифологизма». Важен был этап мистического перехода, что и искали в опыте Соловьева. Л. Долгополов писал, что «Вл. Соловьев сыграл важную роль в истории русского символизма, поэтому его суждения не могут нам быть безразличны. Понятие же завершенности, изолированности оказывается для исторического мышления и С.М. Соловьева, и В.С. Соловьева определяющими. Была прежняя история, которая сейчас кончается, завершается; ей на смену приходит новый период, ни в чем не похожий на прежний, - период не истории даже (ибо «историческая драма сыграна»), а чего-то совершенно нового – то ли всеобщего одичания и упадка, то ли нового варварства. Между концом старого и началом нового нет связующих звеньев. «Конец истории  сошелся с ее началом.» - говорит  здесь же В. Соловьев, и эти понятия «конца (истории ) и «начала» вызывают вопросы и недоумения». Далее Долгополов продолжает: «Мир подвижен, относителен, един, каузально обусловлен. Элементы, составляющие его, исторические периоды, сферы сознания, концепции жизни и творчества, идеологические и нравственные показатели личности пришли в сцепление, лишились исключительности, стали элементами единого природно - исторического потока жизни».
      «Если писатели – реалисты 19 в. стремятся к тому, чтобы создаваемая ими картина мира была  подобна действительности, то уже ранние представители «неомифологического» искусства – символисты, например, находят специфику художественного видения в его нарочитой мифологизированности, в отходе от бытовой эмпирии,  от четкой временной или географической  приуроченности. При этом, однако, глубинным объектом мифологизирования даже у символистов оказываются в не только «вечные» темы (любовь, смерть, одиночество «я» в мире), как это было, например, в большинстве драм Метерлинка, но именно коллизии современной действительности – урбанизированный мир отчужденной личности и ее предметного и машинного окружения («Города-спруты» Э. Верхарна «Поэтический мир Ш. Бодлера, Брюсова) или царство вечно  недвижной провинциальной стагнации, («Недотыкомка» Ф. Сологуба)» (Ю. Лотман).
       Таким образом, в трагических муках явилась новая картина мира. Человек и человечество перешло на новый этап историко-духовного становления, что потребовало изменения форм сознания, а значит и воплощения этого сознания. Одним из первых, кто в русской и мировой культуре, создал, в этом плане, свою мифотворческую и философскую систему был Вл. Соловьев. По мнению многих исследователей его творчества (Д.Е. Максимова, З.Г.Минц) «Символизм Вл. Соловьева весьма существен для «новой поэзии» и в другом плане: он связан с мифом. Мировоззрение Вл. Соловьева-философа, как известно, носит мифопоэтический характер.
        Восходящее к Гегелю представление о становлении мира как триаде превращается у Вл. Соловьева в миф о становлении».
        В этом мифе немаловажную роль играла идея вечной женственности. Если богословы и философы сразу заметили соблазн данного утверждения, то поэты увидели в опыте Соловьева некую мистическую теургию. Надо сказать, что нашлись полубезумные  барышни, посчитавшие, что они и есть воплощение Вечной Женственности. Например, А.Н. Шмидт на полном серьезе считала себя воплощением Софии. Соловьев, понимая опасность соблазна, говорил ей:  «Исповедь ваша возбуждает величайшую жалость и скорбно ходатайствует за Вас пред Всевышним. Хорошо, что Вы раз это написали, но прошу Вас более к этому предмету не возвращаться... Пожа¬луйста, ни с кем обо мне не разговаривайте, а лучше все свободные минуты молитесь Богу».
        Но старушка стала после смерти Соловьева приходить к Блоку и в редакцию «Нового Пути». Георгий Чулков, бывший тогда секретарем редакции, писал по этому поводу: «Она яви¬лась как бы живым предостережением всем, кто шел Соловьевскими путями... Вокруг «вечно-женственного» воз¬никали такие марева, что кружились не только слабые го¬ловы, но и головы достаточно сильные. И «высшее» оказывалось порою «бездною внизу». Старушка Шмидт, поверив¬шая со всею искренностью безумия, что именно она вопло¬щенная София, и с этой странной вестью явившаяся к Владимиру Соловьеву незадолго до его смерти, — это ли не возмездие мистицисту, дерзнувшему на свой риск и страх утверждать новый догмат. Я имел случай теперь (в 1922 году) изучить некоторые загадочные автографы Вл. Соловь¬ева, до сих пор неопубликованные. Эти автографы — особого рода записи поэта-философа, сделанные им автомати¬чески в состоянии транса. Это состояние (как бы медиумическое) было свойственно Соловьеву по временам. Темою Соловьевских записей является все она же, «София», подлинная или мнимая, — это другой вопрос. Во всяком слу¬чай, характер записей таков, что не приходится сомневаться в «демоничности» переживаний, сопутствовавших духовному опыту поклонника Девы Радужных ворот».
       Дело не столько в личности Соловьева, а в том влиянии, которое он оказал на творчество величайшего поэта Серебряного века Александра Блока. Если Соловьев, обладая мистическим опытом, умер православным христианином, как, кстати, и Розанов, примирившийся с Церковью, то трагедия Блока – невыход из области фантастических прозрений и соблазнов. Конечно, Блок отличался от Соловьева. Сергей Соловьев писал, указывая на различия: «Влад. Соловьев сто¬ял на точке зрения аскетического подвига и мистического познания, Блок на точке зрения лирико-хаотической свободы»... «Мистика — богема души, религия — стояние на страже» (слова самого Блока, 1906 г.).
      Блок не управлял своими эмоциями, поэтому так радостно он будет призывать музыку революции, где хаос и стихия господствует в природе. «В опыте Блока всего удивительнее его безрелигиозность. Мистика Блока отнюдь не религиозна, в ней недостает веры, она вся безбожественна... Исторической реальности Церкви он просто не чувствовал. Каким-то странным образом он остался вовсе вне христианства. Не потому ли, что был схвачен и удержан своим опытом, что лик Христа был заслонен от него ликом Софии. «Она для Блока значительнее Христа, и «Она» ему ближе», замечает ;. Белый...» (Г. Флоровский).
      Блок создает Прекрасную Даму, которая способна, по его мнению, преобразить не только его лично, но и все человечество. Но в этой Даме мы почему-то встретили очарованную Незнакомку. И после молчаливого общения с ней признали истину в вине, а не в старых преданиях, где есть Бог, Родина, любимые и близкие. У Блока с этой Незнакомой и Прекрасной Дамой мистический роман, какая-то восторженно-пьяная влюбленность, которую боязно потерять.  «Но страшно мне: изменишь облик Ты?».  «Роман этот заключает в себе все характерные особенности религиозного действа. Он по существу сакрален и литургичен. Блок говорит, чувствует и мыслит, как посвященный» (П. Медведев).  Это уже эзотерика, некая форма оккультизма, дань которой отдали почти все представители символизма и неомифологизма. В эзотерике же появляются странные образы. «Образ чаемой Жены стал двоиться и смешиваться с явленным образом блуд¬ницы» (слова Вяч. Иванова).
      «Ты в поля отошла без возврата»... В безблагодатном опыте это приводило к духовному опустошению. «Но мимо. Опять в слепоту и хмель, в мрак и тревогу безумно торопят меня восторги жадной жизни».
      «Крушение Блока можно сравнить с судьбой Врубеля. Здесь та же тайна и та же тема, о том же соблазне, о «демонизме» в искусстве («лиловые миры»). Можно ли художественной интуицией проникать в духовный мир? И есть ли в ней надежный критерий для «испытания духов?» Крушение романтика терпит именно в этой точке. Критерия нет, художественное прозрение не заменяет веры, духовного опыта нельзя подменить ни медитацией, ни восторгом, — и неизбежно все начинает расплываться, змеиться. (путь «от Новалиса к Гейне»). «Свободная теургия» оказы¬вается путем мнимым и самоубийстаенным... Блок знал, что он ходит по демоническому рубежу. В 1916-м году он читал 1-й том русского «Добротолюбия», делал отметки на полях. О «духе печали» он заметил: «этот демон необходим для художника». Это и был его демон...» (Г. Флоровский).
       Страшно, когда человек попадает в руки лукавого в каком-то умственном замешательстве. Но еще страшнее, когда зло совершается намеренно, когда прелесть признается желательной, когда грех оправдывается поэтической исключительностью и желанием познать мироздание. По этому пути пойдут многие представители русского символизма, начиная с Н. Минского и заканчивая В. Брюсовым и А. Блоком. Это был иудин путь, и финал его печален.
      Но важно было то, что начало XX века характеризовалось обращением от размышлений о Боге, о духовной жизни к требованию религиозной жизни. «Кто перешел от религиозной мысли к религиозной жизни должен зажечь лампаду перед иконой и пасть молитвенно пред ней на колени» (слова Н. А. Бердяева, 1910).
     Тот же Бердяев, размышляя о судьбах России и событиях начала ХХ века, писал:
«В России в начале века был настоящий культурный ренессанс. Только жившие в это время знают, какой творческий подъем был у нас пережит, какое влияние духа охватило русские души. Россия переживала расцвет поэзии и философии, пережила напряженные религиозные искания, мистические и оккультные настроения… Вл. Соловьев победил  Чернышевского. Было влияние философии Шопенгауэра и Л. Толстого. Начался интерес к философии, и образовалась культурная философская среда… элемент эстетический, раньше задавленный, оказался сильнее элемента этического… То была эпоха исключительно талантливая, блестящая…»
     Надо сказать, что возвращение к религиозной жизни русской интеллигенции сопровождалось глубоким мыслительным процессом, что выразилось в «Религиозно-философских собраниях», проходивших 1901-1903 годах.
       Мережковский так передавал свои впечатления от этих собраний. «Как будто стенки зала раздвигались, открывая бесконечные дали, и это маленькое собрание становилось преддверием вселенского собора. Произносились речи, подобные молитвам и пророчествам. Рождалась та огненная атмосфера, в которой кажется все возможным: вот-вот совершится чудо, разделяющие людей перегородки растают, рушатся и произойдет соединение: дети найдут свою мать».
      После лихих лет толстовщины и нигилизма происходил возврат к вере русской интеллигенции. Конечно, многие понимали, что власть пошла на открытие Собраний из миссионерских побуждений.  Многие со скепсисом встретили эти Собрания. Василий Розанов иронизировал над Религиозно-философ¬скими Собраниями. «Мы постараемся поверить, а они пусть начнут делать; и все кончится благополучно». Собрания, действительно, закончились благополучно. Светская власть испугалась. Однако встреча Церкви с миром произошла. Мережковский писал об иерархах Церкви: «Они шли навстречу миру с открытым сердцем, с глу¬бокой простотой и смирением, со святым желанием понять и помочь, «взыскать погибшее». Они сделали все, что могли…»
        Председателем Собраний был Сергий (Страгородский), будущий патриарх. Всего состоялось 22 собрания.  Уже первый доклад В. А Тернавцева: «Русская Церковь перед великой задачей» задал тон последующей дискуссии. «Для всего христианства наступает пора не только словом в учении, но и делом показать, что в Церкви заключается не один лишь загробный идеал. На¬ступает время открыть сокровенную в христианстве правду о земле, — учение и проповедь о христианском государстве. Религиозное призвание светской власти, обще¬ственное во Христе спасение, — вот о чем свидетельствовать теперь наступает время». Тернавцев подымал тему отношения Церкви и мира, который не должна забывать взыскующая Мать. В духе Соловьева говорит Тернавцев и о предстоящем «религиозном перерождении самого должностного самочув¬ствия власти».
       «Наступает время, когда вопрос о Христе станет для власти вопросом жизни и смерти, источником бесконечной надежды или бесконечного ужаса. Виновность в зле, безбожии жизни и общественной гибели обращает совесть власти в арену внутренних переживаний, могущих иметь глубочайший религиозно жертвенный смысл. Здесь откры¬вается некая священная магия во власти. Это ново в христианстве и в этом для России путь религиозного творчества и откровения о всемирном спасении. Это дается человечеству раз в тысячелетие»... Тернавцев подчеркивает. «И можно считать уже вполне совершив¬шимся фактом, что действенно проповедовать в России значит проповедовать на весь мир».
         Тернавцев верил в новое Откровение и ждал его. «Вера в праведную землю, обетованную Богом чрез своих пророков, — вот какой тайне предстоит теперь от¬крыться». Но это откровение о земле есть новое откровение о человеке». «Тесные пределы индиви¬дуальности, в которых теперь томится всякая душа, падают. Земля с отверстыми над нею небесами станет поприщем новой сверхисторической жизни. Вот путь к истинной свободе человеческой совести».
       Гуманизм обанкротился, поэтому необходимо возвращение к библейскому Преданию.  «Верховная власть православного русского Востока и римский священнический католицизм, вот две вершины, в которые будут уда¬рять молнии Нового Откровения прежде всего» (Тернавцев).  Следует отметить откровенные соловьевские нотки данного отрывка. Это неудивительно: дух соловьевсих откровений витал в общественном сознании. Особо важным считался вопрос нравственного просвещения.  Ярко это звучало в одной из речей о. С. А. Соллертинского.
       «Кончилось время заниматься  нам теоретическими исследованиями христианства; не пора ли обратить внимание на то, что в то время, когда голова очень просвещена и способна понимать глубины христианства, в это время наши поступки, поведение, настроение являются не только не христианскими, но в полном смысле языческими... Кто хочет жить и понимать особенности нашего времени, должен понять, что самая главная обязан¬ность всякого христианина нашего времени — освоить хри¬стианство своею волею... Этический вопрос поднят по всей линии, и я думаю, что теперь нужно не догматствование (которое само по себе заслуживает полного внимания и уважения). Не следует ли все силы нашего развитого разума сосредоточить на том, чтобы привлекать к нравственным задачам».
        Однако отвернуть Церковь от догматических вопросов только к нравственным было ошибочным. «Догматическое развитие не только может быть, но и должно быть. Объективная истина, данная Богом, человечеством переживалась, переживается и будет переживаться. Христос положил в муку закваску... Развитие догматических формул обязательно должно быть, иначе зачеркнута была бы совершенно человеческая история... Нужно раскрывать более и более опытом ума данную нам истину, воплощать ее в новых выражениях, и это новое будет свидетельствовать о жизни Церкви, об истин¬ной жизни религиозного сознания, которое может расти орга¬нически, не уклоняясь в сторону... Это развитие дог¬матов есть не что иное, как развитие всей нашей жизни, самого человека по образу Хри¬ста» (Прот. И. Слободской).
         Это и понимали участники Собраний. Мережковский говорил, что религия начинается с Бога, а не добра. Особенность этой эпохи была именно в том, что вопросы метафизики становятся определяющими, богословие выступает не как абстрактная наука, но как живой творческий опыт, в котором приняли участие представители как церковного, так и не-церковного сознания. Мережковский говорил:  «Для нас христианство в высшей степени неожиданно, празднично. Вот мы именно эти непризванные, неприглашенные на пир, — прохожие с большой дороги, — мытари, грешники, блудники, разбойники, босяки, анархисты и нигилисты. Мы еще в темноте нашей ночи, но уже услы¬шали второй зов Жениха, но робко, стыдясь своего неблагообразного, не духовного, не церковного вида, подходим к брачному чертогу, и мы ослеплены сиянием празд¬ника; а мертвая академическая догматика — это старая, верная прислуга Хозяина, которая не пускает нас... Мы пришли радоваться празднику, и этому ни за что не хотят поверить... Богословы слишком привыкли к христианству. Оно для них серо как будни». Однако, следует помнить, что прежде, чем приступить к высокому Сократ начал восхождение с земли. Представители русской философии и искусства желали взлететь в небо, не касаясь опоры на земле.
        Наверно, поэтому, несмотря на праздничное настроение, интеллигенция будет требовать от Церкви резких революционных образований в духе эпохи, что, в принципе, представлял собой утопический мечтательный соблазн. О. Сергий Булгаков скажет: «Легче всего интеллигентскому героизму, переоблачившемуся в христианскую одежду и искренно принимающему свои интеллигентские переживания и привычный героический пафос за христианский праведный гнев, проявлять себя в церковном революционизме, в противопоставлении своей новой святости, нового религиозного сознания неправде «исто¬рической» Церкви. Подобный христианствующий интеллигент, иногда неспособный по-настоящему удовлетворить средним требованиям от члена «исторической Церкви», всего легче чувствует себя Мартином Лютером или, еще более того, пророчественным носителем нового религиозного сознания, призванным не только обновить церковную жизнь, но и со¬здать новые ее формы, чуть ли не новую религию».
        Поэтому важным было, чтобы русская интеллигенция вошла в бытие Русской Церкви, став ее неотъемлемой частью.
       «Мы в недоумении, мы не придём ни к чему, если не дойдем до мысли, что мы находимся накануне великого события в Церкви, накануне собора. Выяснилось, что пока мы будем говорить об отвлеченностях, будем стоять вне практических тем, ни до чего не договоримся. Необходим церковный собор, т. е. взаимодействие духовенства, мирян, народа, чтобы обратиться действенно с молитвой, т. е. непосредственно к Богу и испрашивать у Него силы. Пока мы будем только религиозно-философским собранием и будем преимущественно отдаваться одним рассуждениям о вере, мы ни до чего не додумаемся. Когда начнется церков¬ное великое действие, собор, все мгновенно выяснится, ибо явится благодать» (слова Д. С. Мережковского на одном из собраний).
     Безусловно, что возрождение требовалось не только русской интеллигенции, но представителям самой Церкви. Церковная жизнь требовала возвращение к соборной жизни, это было не только требование времени, это был насущный канонический вопрос. Требовалось исправить то, что в свое время совершил Петр, исходивший во многом из секулярных идей протестантизма.
     Митрополит Антоний Санкт-Петербургский писал: «Не следует ли предоставить пра¬вославной Церкви большей свободы в управлении ее вну¬тренними делами, где бы она могла руководиться главным образом церковными канонами и нравственно-религиозными потребностями своих членов, и, освобожденная от прямой государственной или политической миссии, могла бы своим возрожденным нравственным авторитетом быть незаменимой опорой православного государства?»
       Несвобода превращала Церковь в организм, не способный функционировать в общественной жизни полноценно. Идею созыва церковного собора поддерживал С.Ю. Витте, тогдашний председатель комитета министров. По всей стране оживлялась соборная жизнь, были начаты предсоборные совещания. Однако зачастую эти совещания носили неканонический характер и отражали не столько потребности церковной жизни, сколько реалии русской политики. Видимо, по этой причине Собор откладывался на неопределенное время, что не могло не рождать отрицательного отношения к власти, зачастую не понимая причин такого откладывания. В самой среде духовенства, не довольного тем, что собор откладывался, начиналось революционное нетерпеливое брожение. Не желали понимать, что общее церковное сознание не обладало тем уровнем грамотности, способного дорасти до соборного мышления. Собор требовали представители культуры, но народное сознание еще не было готово в силу своей малограмотности.
       Характерную мысль о России того времени высказал Мать Мария (Е. Кузьмина-Караваева): «… Россия не знала грамоту, - в нашей среде сосредоточилась вся мировая культура – цитировали наизусть греков, увлекались французскими символистами, считали скандинавскую литературу своей, знали философию и богословие, поэзию и историю всего мира, в этом смысле были гражданами вселенной, хранителями великого культурного музея человечества. Это был Рим времен упадка. Мы не жили, мы созерцали все самое утонченное, что было в жизни… Мы были последним актом трагедии – разрыва народа и интеллигенции».
      Итак, эпоха Рубежа веков – это не только поиск Бога русской интеллигенции, страшная жажда веры, которой говорит героиня чеховских «Трех сестер», но и присутствие себя в Ограде Божественного Бытия, что порождала мысль о готовности следовать за Богом, где бы Он ни был. Какая-то горячечность Петра характерна для той эпохи.
      Симон Петр сказал Ему: Господи! куда Ты идешь? Иисус отвечал ему: куда Я иду, ты не можешь теперь за Мною идти, а после пойдешь за Мною.  Петр сказал Ему: Господи! почему я не могу идти за Тобою теперь? я душу мою положу за Тебя.  Иисус отвечал ему: душу твою за Меня положишь? истинно, истинно говорю тебе: не пропоет петух, как отречешься от Меня трижды (Ин.13;  36-38).
        Мы знаем, что отречение Св. Петра было во многом порождением того психологического состояния восторженности, в котором пребывал Апостол. Он еще не знал будущего воскресения. Совсем иное заблуждения эпохи Рубежа веков.
        Начинался ХХ век восторженно. Но пройдет всего год, и вся Россия поражена убийством министра просвещения, застреленного революционером-студентом. Дальше-больше, русское общество было взбудоражено отлучением Льва Толстого от Полноты Православной Церкви. Левая интеллигенция, давно порвавшая с Церковью, обрушилась с нападками на Святейший Синод. Хотя решение было абсолютно каноничным. Лев Толстой уже в течение 25 лет последовательно выступал против Церкви, против Христа, считая Его простым человеком, но не Богом, поэтому совершенно естественно, чт Церковь среагировала на отступление своего члена от Церкви. Произошла констатация факта.
 24 февраля 1901 года в официальном органе Святейшего Правительствующего Синода — журнале «Церковныя В;домости» — было опубликовано Определение с Посланием Святейшего Синода № 557 от 20-22 февраля того же года об отпадении графа Льва Толстого от Церкви. На следующий день оно было опубликовано во всех основных газетах России.
        Определение Синода гласило: «Святейший Синод в своём попечении о чадах православной церкви, об охранении их от губительного соблазна и о спасении заблуждающихся, имев суждение о графе Льве Толстом и его противохристианском и противоцерковном лжеучении, признал благовременным, в предупреждение нарушения мира церковно¬го, обнародовать, чрез напечатание в „Церковных Ведомостях“, нижеследующее своё послание. Посланию предпосылалась цитата из Павлова послания к Римлянам: «Молю вы, братие, блюдитеся от творящих, распри и раздоры, кроме учения, емуже вы научистеся, и уклонитеся от них» (Римл. 16, 17); далее оно гласило:
       «Изначала Церковь Христова терпела хулы и нападения от многочисленных еретиков и лжеучителей, которые стремились ниспровергнуть её и поколебать в существенных её основаниях, утверждающихся на вере во Христа, Сына Бога Живаго. Но все силы ада, по обетованию Господню, не могли одолеть Церкви святой, которая пребудет неодоленною вовеки. И в наши дни, Божиим попущением, явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой. Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь святая.
         В своих сочинениях и письмах, в множестве рассеиваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого Отечества нашего, он проповедует, с ревностью фанатика, ниспровержение всех догматов православной Церкви и самой сущности веры христианской; отвергает личного живаго Бога, во Святой Троице славимого, Создателя и Промыслителя вселенной, отрицает Господа Иисуса Христа —Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицает бессеменное зачатие по человечеству Христа Господа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы Приснодевы Марии, не признает загробной жизни и мздовоздаяния, отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святаго Духа и, ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую Евхаристию. Все сие проповедует граф Толстой непрерывно, словом и писанием, к соблазну и ужасу всего православного мира, и тем неприкровенно, но явно пред всеми, сознательно и намеренно отторг себя сам от всякого общения с Церковию православною.
       Бывшие же к его вразумлению попытки не увенчались успехом. Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. Ныне о сем свидетельствуем пред всею Церковию к утверждению правостоящих и к вразумлению заблуждающихся, особливо же к новому вразумлению самого графа Толстого. Многие из ближних его, хранящих веру, со скорбию помышляют о том, что он, в конце дней своих, остаётся без веры в Бога и Господа Спасителя нашего, отвергшись от благословений и молитв Церкви и от всякого общения с нею.
      Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние в разум истины (2 Тим. 2:25). Молимтися, милосердый Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй и обрати его ко святой Твоей Церкви. Аминь».
       Определение подписали митрополит Антоний и шесть других высших иерархов. В частном письме Антоний так изложил мотивы публикации: «Я с вами не согласен, что синодальный акт о Толстом может послужить к разрушению Церкви. Я, напротив, думаю, что он послужит к укреплению её… С толстовцами завязалась у нас подпольная полемика. Они бьют нас сатирами и баснями, и у нас нашлись тоже свои сатирики, хотя и не совсем удачные. На этом поприще мы не подготовлены бороться. Война создаст или вызовет таланты. Первоначальный трагизм заменился, пожалуй, комизмом, а победа будет всё же на стороне церкви».
      Надо признать, что Определение Св. Синода вызвало неоднозначную реакцию, и это было вызвано расстроенным состоянием религиозного сознания, в котором находилась Русь начала ХХ века. Для твердо исповедующего догматы Церкви решение Синода не вызвало бы не малейшей реакции. Это было канонично и верно. Например, Св. Иоанн Кронштадский считал, что такое решение уже давно назрело. Оценивая Толстого он писал: «Поднялась же рука Толстого написать такую гнусную клевету на Россию, на её правительство!.. Дерзкий, отъявленный безбожник, подобный Иуде предателю… Толстой извратил свою нравственную личность до уродливости, до омерзения… Невоспитанность Толстого с юности и его рассеянная, праздная с похождениями жизнь в лета юности, как это видно из собственного его описания своей жизни, были главной причиной его радикального безбожия; знакомство с западными безбожниками ещё более помогло ему стать на этот страшный путь, а отлучение его от Церкви Святейшим Синодом озлобило его до крайней степени, оскорбив его графское писательское самолюбие, помрачив ему мирскую славу… о, как ты ужасен, Лев Толстой, порождение ехидны…»
         Однако многие, особенно представители интеллигенции, считали решение Синода несвоевременным, более того, полагали, что такое решение может принимать только Собор, а не бюрократический орган, каковым является Синод. Такого мнения придерживался Василий Розанов. Он писал: «Толстой, при полной наличности ужасных и  преступных его заблуждений, ошибок и дерзких слов, есть огромное религиозное явление, может быть, величайший феномен религиозной русской ис¬тории за 19 веков, хотя и искажённый. Но дуб, криво выросший, есть, однако, дуб, и не его судить механически формальному «учреждению»… Акт этот потряс веру русскую более, чем учение Толстого». Д. С. Мережковский заявил: «Религиозного учения Л. Толстого я не разделяю… Всё-таки мы говорим: если вы отлучили от церкви Л. Толстого, то отлучите и нас всех, потому что мы с ним, а мы с ним потому, что верим, что с ним Христос».
       Определение Синода было встречено отрицательно еще и потому, что в этом видели месть иерархов Церкви Льву Толстому. Н.А Лебедев, юрисконсульт правительства, писал: «Прочитал сейчас указ Синода о Толстом. Что за глупость. Что за удовлетворение личного мщения. Ведь ясно, что это дело рук Победоносцева и что это он мстит Толстому… Теперь что же. Может быть, десятки тысяч читали запрещенные произведения Толстого в России, а теперь будут читать сотни тысяч… По смерти похоронят Толстого, как мученика за идею. На могилу его будут ходить на поклонение… Что меня огорчает, так это отсутствие в епископах духа любви и применения истин христианства… Они наряжаются в богатые одежды, упиваются и объедаются, наживают капиталы, будучи монахами, забывают о бедных и нуждающихся… Удалились от народа, построили дворцы, забыли келии, в которых жили Антонии и Феодосии… служат соблазном своим распутством... «Дом мой домом молитвы наречется», они же сделали его вертепом разбойников… Всё это горько и прискорбно».
        Отсутствие твердости вероисповедания неизбежно ведет к еретическому учению, к желанию следовать за ересиархами. Ясный и четкий вопрос отступления Льва Толстого от Церкви вызвал неоднозначную реакцию еще и потому, что даже близкие считали право еретика быть в Церкви, трактовать Ее учение, как им заблагорассудится. Примечательно письмо Софьи Андреевны Толстой к митрополиту Антонию.
       «Ваше Высокопреосвященство!
       Прочитав (вчера) в газетах жестокое определение Синода об отлучении от церкви мужа моего, графа Льва Николаевича Толстого, и увидав в числе подписей пастырей церкви и вашу подпись, я не могла остаться к этому вполне равнодушна. Горестному негодованию моему нет пределов. И не с точки зрения того, что от этой бумаги погибнет духовно муж мой: это не дело людей, а дело Божье. Жизнь души человеческой, с религиозной точки зрения — никому, кроме Бога, неведома и, к счастью, не подвластна. Но с точки зрения той Церкви, к которой я принадлежу и от которой никогда не отступлю, — которая создана Христом для благословения именем Божьим всех значительнейших моментов человеческой жизни: рождений, браков, смертей, горестей и радостей людских… — которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас, молиться за всех, — с этой точки зрения для меня непостижимо распоряжение Синода.
         Оно вызовет не сочувствие (разве только «Московских Ведомостей»), а негодование в людях и большую любовь и сочувствие Льву Николаевичу. Уже мы получаем такие изъявления, и им не будет конца, со всех концов мира.
         Не могу не упомянуть ещё о горе, испытанном мною от той бессмыслицы, о которой я слышала раньше, а именно: о секретном распоряжении Синода священникам не отпевать в церкви Льва Николаевича, в случае его смерти.
       Кого же хотят наказывать? — умершего, не чувствующего уже ничего, человека, или окружающих его, верующих и близких ему людей? Если это угроза, то кому и чему?
       Неужели для того, чтобы отпевать моего мужа и молиться за него в церкви, я не найду — или такого порядочного священника, который не побоится людей перед настоящим Богом любви, или не порядочного, которого я подкуплю большими деньгами для этой цели? Но мне этого и не нужно. Для меня церковь есть понятие отвлечённое, и служителями её я признаю только тех, кто истинно понимает значение церкви.
       Если же признать церковью людей, дерзающих своей злобой нарушать высший закон любви Христа, то давно бы все мы, истинно верующие и посещающие церковь, ушли бы от неё.
       И виновны в грешных отступлениях от церкви не заблудившиеся, ищущие истины люди, а те, которые гордо признали себя во главе её, и, вместо любви, смирения и всепрощения, стали духовными палачами тех, кого вернее простит Бог за их смиренную, полную отречения от земных благ, любви и помощи людям, жизнь, хотя и вне церкви, чем носящих бриллиантовые митры и звёзды, но карающих и отлучающих от церкви — пастырей её.
    Опровергнуть мои слова лицемерными доводами — легко. Но глубокое понимание истины и настоящих намерений людей — никого не обманет.
    Графиня София Толстая».
    26 февраля 1901 г.
    Интересно замечание графини, много говорящее о ее смиренной вере. В своём дневнике Софья Андреевна не без гордости отметила: «Никакая рукопись Л. Н. не имела такого быстрого и обширного распространения, как это моё письмо».
     Митрополит Антоний ответил графине:
    «Милостивая государыня, графиня София Андреевна!
      Не то жестоко, что сделал Синод, объявив об отпадении от Церкви Вашего мужа, а жестоко то, что сам он с собой сделал, отрекшись от веры в Иисуса Христа, Сына Бога Живого, Искупителя и Спасителя нашего. На это-то отречение и следовало давно излиться Вашему горестному негодованию. И не от клочка, конечно, печатной бумаги гибнет муж Ваш, а от того, что отвратился от Источника жизни вечной.
      Для христианина не мыслима жизнь без Христа, по словам Которого «верующий в Него имеет жизнь вечную, и переходит от смерти в жизнь, а неверующий не увидит жизни, но гнев Божий пребывает на нём» (Иоанн III, 1. 16.36У, 24), и поэтому об отрекающемся от Христа одно только и можно сказать, что он перешёл от жизни в смерть. В этом и состоит гибель вашего мужа, но в этой гибели повинен только он сам один, а не кто-либо другой.
     Из верующих во Христа состоит Церковь, к которой вы себя считаете принадлежащей, и — для верующих, для членов своих Церковь эта благословляет именем Божиим все значительнейшие моменты человеческой жизни: рождений, браков, смертей, горестей и радостей людских, но никогда не делает она этого и не может делать для неверующих, для язычников, для хулящих имя Божие, для отрекшихся от неё и не желающих получить от неё ни молитв, ни благословений, и вообще для всех тех, которые не суть члены её. И потому с точки зрения этой Церкви распоряжение Синода постижимо, понятно и ясно, как Божий день. И закон любви и всепрощения этим ничуть не нарушается. Любовь Божия бесконечна, но и Она прощает не всех и не за всё. Хула на Духа Святого не прощается ни в сей, ни в будущей жизни (Матф. XII, 32). Господь всегда ищет человека своею любовью, но человек иногда не хочет идти навстречу этой любви и бежит от Лица Божия, а потому и погибает. Христос молился на кресте за врагов Своих, но и Он в Своей первосвященнической молитве изрек горькое для любви Его слово, что погиб сын погибельный (Иоанн, XVII, 12). О вашем муже, пока жив он, нельзя ещё сказать, что он погиб, но совершенная правда сказана о нём, что он от Церкви отпал и не состоит её членом, пока не покается и не воссоединится с нею.
      В своем послании, говоря об этом, Синод засвидетельствовал лишь существующий факт, и потому негодовать на него могут только те, которые не разумеют, что творят. Вы получаете выражения сочувствия от всего мира. Не удивляюсь сему, но думаю, что утешаться вам тут нечем. Есть слава человеческая и есть слава Божия. «Слава человеческая как цвет на траве: засохла, трава, и цвет её опал, но слово Господне пребывает вовек» (I Петра 1 , 24, 25).
       Когда в прошлом году газеты разнесли весть о болезни графа, то для священнослужителей во всей силе встал вопрос: следует ли его, отпавшего от веры и Церкви, удостаивать христианского погребения и молитв? Последовали обращения к Синоду, и он в руководство священнослужителям секретно дал и мог дать только один ответ: не следует, если умрет, не восстановив своего общения с Церковию. Никому тут никакой угрозы нет, и иного ответа быть не могло. И я не думаю, чтобы нашёлся какой-нибудь, даже не порядочный, священник, который бы решился совершить над графом христианское погребение, а если бы и совершил, то такое погребение над неверующим было бы преступной профанацией священного обряда. Да и зачем творить насилие над мужем вашим? Ведь без сомнения, он сам не желает совершения над ним христианского погребения? Раз вы — живой человек — хотите считать себя членом Церкви, и она действительно есть союз живых разумных существ во имя Бога живого, то уж падает само собою ваше заявление, что Церковь для вас есть понятие отвлечённое. И напрасно вы упрекаете служителей Церкви в злобе и нарушении высшего закона любви, Христом заповеданной. В синодальном акте нарушения этого закона нет. Это, напротив, есть акт любви, акт призыва мужа вашего к возврату в Церковь и верующих к молитве о нём.
      Пастырей Церкви поставляет Господь, а не сами они гордо, как вы говорите, признали себя во главе её. Носят они бриллиантовые митры и звезды, но это в их служении совсем не существенное. Оставались они пастырями, одеваясь и в рубище, гонимые и преследуемые, останутся таковыми и всегда, хотя бы и в рубище пришлось им опять одеться, как бы их ни хулили и какими бы презрительными словами ни обзывали.
       В заключение прошу прощения, что не сразу вам ответил. Я ожидал, пока пройдёт первый острый порыв вашего огорчения.
    Благослови вас Господь и храни, и графа — мужа вашего — помилуй! АНТОНИН, МИТРОПОЛИТ С.-ПЕТЕРБУРГСКИЙ».
  1901 г. марта 16.
       Обратим внимание, какой любовью и спокойствием дышит послание владыки. Однако вместо покаяния и попытки найти компромисс Лев Толстой пишет свой ответ Св. Синоду:
       «Я не хотел сначала отвечать на постановление обо мне Синода, но постановление это вызвало очень много писем, в которых неизвестные мне корреспонденты — одни бранят меня за то, что я отвергаю то, чего я не отвергаю, другие увещевают меня поверить в то, во что я не переставал верить, третьи выражают со мной единомыслие, которое едва ли в действительности существует, и сочувствие, на которое я едва ли имею право; и я решил ответить и на самоё постановление, указав на то, что в нём несправедливо, и на обращения ко мне моих неизвестных корреспондентов. Постановление Синода вообще имеет много недостатков: оно незаконно или умышленно-двусмысленно, оно произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того, содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам.
      Оно незаконно или умышленно-двусмысленно — потому, что если оно хочет быть отлучением от церкви, то оно не удовлетворяет тем церковным правилам, по которым может произноситься такое отлучение; если же это есть заявление о том, что тот, кто не верит в церковь и её догматы, не принадлежит к ней, то это само собой разумеется и такое заявление не может иметь никакой другой цели, как только ту, чтобы, не будучи в сущности отлучением, оно бы казалось таковым, что собственно и случилось, потому что оно так и было понято.<…> Оно есть, наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так как вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и нерассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства и высказываемые в получаемых мною письмах.<…> Так что постановление Синода вообще очень нехорошо. То, что в конце постановления сказано, что лица, подписавшие его, так уверены в своей правоте, что молятся о том, чтобы Бог сделал меня для моего блага таким же, каковы они, не делает его лучше.
       То, что я отрёкся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрёкся я от неё не потому, что я восстал на Господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить Ему. Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усомнившись в правоте Церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически — я перечитал всё, что мог, об учении Церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически же — строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям Церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же — собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения.<…>
      То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о Боге, родившемся от Девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо. Бога же — духа, Бога — любовь, единого Бога — начало всего, не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме Бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли Бога, выраженной в христианском учении.
      Ещё сказано: «Не признаёт загробной жизни и мздовоздаяния». Если разуметь жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями, дьяволами, и рая — постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную и возмездие здесь и везде, теперь и всегда, признаю до такой степени, что, стоя по своим годам на краю гроба, часто должен делать усилия, чтобы не желать плотской смерти, то есть рождения к новой жизни, и верю, что всякий добрый поступок увеличивает истинное благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок уменьшает его.
       Сказано также, что я отвергаю все таинства. Это совершенно справедливо. Все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о Боге и христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением самых прямых указаний Евангелия. В крещении младенцев вижу явное извращение всего того смысла, который могло иметь крещение для взрослых, сознательно принимающих христианство; в совершении таинства брака над людьми, заведомо соединявшимися прежде, и в допущении разводов и в освящении браков разведённых вижу прямое нарушение и смысла, и буквы евангельского учения. В периодическом прощении грехов на исповеди вижу вредный обман, только поощряющий безнравственность и уничтожающий опасение перед согрешением. В елеосвящении так же, как и в миропомазании, вижу приёмы грубого колдовства, как и в почитании икон и мощей, как и во всех тех обрядах, молитвах, заклинаниях, которыми наполнен требник. В причащении вижу обоготворение плоти и извращение христианского учения. В священстве, кроме явного приготовления к обману, вижу прямое нарушение слов Христа, прямо запрещающего кого бы то ни было называть учителями, отцами, наставниками (Мф.23:8-10).
      Сказано, наконец, как последняя и высшая степень моей виновности, что я, «ругаясь над самыми священными предметами веры, не содрогнулся подвергнуть глумлению священнейшее из таинств — Евхаристию». То, что я не содрогнулся описать просто и объективно то, что священник делает для приготовлений этого, так называемого, таинства, то это совершенно справедливо; но то, что это, так называемое, таинство есть нечто священное и что описать его просто, как оно делается, есть кощунство, — это совершенно несправедливо. Кощунство не в том, чтобы назвать перегородку-перегородкой, а не иконостасом, и чашку — чашкой, а не потиром и т. п., а ужаснейшее, не перестающее, возмутительное кощунство — в том, что люди, пользуясь всеми возможными средствами обмана и гипнотизации, — уверяют детей и простодушный народ, что если нарезать известным способом и при произнесении известных слов кусочки хлеба и положить их в вино, то в кусочки эти входит Бог; и что тот, во имя кого живого вынется кусочек, тот будет здоров; во имя же кого умершего вынется такой кусочек, то тому на том свете будет лучше; и что тот, кто съел этот кусочек, в того войдёт Сам Бог.
      Ведь это ужасно!
      Верю я в следующее: верю в Бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что он во мне и я в нём. Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать Богом и которому молиться считаю величайшим кощунством.<…>
     «Тот, кто начнёт с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (своё спокойствие) больше всего на свете», — сказал Кольридж.
       Я шёл обратным путём. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу, и спокойно и радостно приближаюсь к смерти.
     Лев Толстой».
      4 апреля 1901. Москва
   Данный ответ честно и недвусмысленно показал далекость Толстого от Православной Церкви. И почему так возмутились господа левые интеллигенты? Дело, видимо, в том, что левая русская интеллигенция хотела бы видеть Церковь неким социальным институтом, в котором каноны не играют существенной роли.
      Печально, что это не замечали многие искренне ищущие Бога люди. Совершенно очевидно, что деятельность Толстого не приближала, а удаляла людей от Бога. В расстроенное сознание входили трихины, способствующие распространению зла. Не напрасно Владимир Ленин назовет Льва Толстого «зеркалом русской революции». Странным образом непротивление графа Толстого вело к жуткому насилию, к требованию переделать человека и мироздание по своим утопическим воззрением. Не пройдет и четыре года и в России начнется страшная по своим последствиям революция. Масштаб этого революционного движения сопоставим с эпохой гражданской войны 1917-1922 годов. Смерть, разрушения, расправы, безумие России было ошеломляющим. Люди гибли ежедневно, причем виногвные и невиновные. Начали с убийства министра внутренних дел фон дер Плеве, продолжили грандиозной провокацией 9 января, организованной Гапоном. Погибли люди. А господин Ленин, с удовольствием потирая руки в своем швейцарском захолустье, говорит о начавшейся революции. Его не волнуют погибшие 109 человек, наоборот, ради высокой провокации левые газеты пишут, что погибло 1000 человек, а пять тысяч ранено.
      В Москве убивают Великого князя Сергея, который уже не был московским генерал-губернатором на глазах у жены, Елизаветы Федоровны. И эта святая женщина прощает Ивана Каляева, совершившего это злодеяние. Но Каляев, называющий себя православным, отвергает милость, которую ему предлагает Елизавета Федоровна и Государь. Он желает взойти на эшафот, чтобы у революции появились свои мученики, а правительство было окончательно записано в палачи, общение с которым невозможно с точки зрения обычной человеческой морали.
      И началось глумление над представителями власти. Их убивали, где только было возможно. Сегодня мало кто помнит, сколько губернаторов и градоначальников было истреблено по решению боевой организации социалистов-революционеров. Про охоту на Столыпина уже и говорить не хочется. Происходила небывалая травля. При этом власти запрещали даже защищаться. Леонид Андреев будет писать: «Не вешай, сволочь», не понимая, что такие сердобольно толстовские призывы разрушали Русское государство. Небольшое агрессивное революционное меньшинство держало Россию в страхе.
      Слава Богу, что в это время в России был умный и твердый премьер-министр Петр Аркадьевич Столыпин, который упорно вел государственный корабль, стремясь сохранить самодержавие и самобытность русского народа. Его называли вешателям, однако благодаря его целеустремленности, Русь сохранила себя как государственный характер. Богу было угодно дать России еще десять лет на духовное размышление. Именно в это незабываемое время и произойдет русский духовный Ренессанс, расцвет ее оригинальной философии, обращение ищущей интеллигенции к Богу. События революции 1905-1907 г.г. вело русское сознание к Любви и истинной Свободе, а не разнузданности и вседозволенности.
                Глава 14. 
        Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога, и в Меня веруйте.  В доме Отца Моего обителей много. А если бы не так, Я сказал бы вам: Я иду приготовить место вам.  И когда пойду и приготовлю вам место, приду опять и возьму вас к Себе, чтобы и вы были, где Я.  А куда Я иду, вы знаете, и путь знаете.  Фома сказал Ему: Господи! не знаем, куда идешь; и как можем знать путь?  Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня.   Если бы вы знали Меня, то знали бы и Отца Моего. И отныне знаете Его и видели Его.  Филипп сказал Ему: Господи! покажи нам Отца, и довольно для нас.  Иисус сказал ему: столько времени Я с вами, и ты не знаешь Меня, Филипп? Видевший Меня видел Отца; как же ты говоришь, покажи нам Отца?  Разве ты не веришь, что Я в Отце и Отец во Мне? Слова, которые говорю Я вам, говорю не от Себя; Отец, пребывающий во Мне, Он творит дела.  Верьте Мне, что Я в Отце и Отец во Мне; а если не так, то верьте Мне по самым делам.  Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит, потому что Я к Отцу Моему иду.  И если чего попросите у Отца во имя Мое, то сделаю, да прославится Отец в Сыне.  Если чего попросите во имя Мое, Я то сделаю (Ин.14; 1-14).
       Русская философия пыталась познать тайны Божественного Бытия. И это было не праздное любопытство, это был поиск Истины, в которой хотели быть.
      Русская философия возвращалась к Богу обходными путями. Уже указывалось влияние Ницше на русское общественное сознание. Бердяев скажет, что «Ницше — предтеча новой религиозной антропологии».
           Поэтому начинается усиленный поиск человека в антропософии и теософии. «Этот психологический рецидив гностицизма остается очень характерным и показательным эпизодом в недавнем религиозном развитии русской интеллигенции. Интимная сторона тогдашних философских и религиозных настроений и увлечений всего лучше видна в творчестве Андрея Белого (1880-1935), и на его личной судьбе, и в образах его творческого воображения. Здесь всего ярче открывается «русский соблазн». Обнажается встревоженная стихийность человеческой души, русской души, и через нее проносятся какие-то мутные струи душевных и духовных влияний. И со всей остро¬той выдвигается аскетическая проблема. Становится ясно, что решаются не только вопросы мысли, но и живая судьба человека. «Философия не мечта, но действие» (Н. А. Бер¬дяев)...
         Философии приходится решать религиозные задачи. Этот интимный возврат к религиозным задачам был даже важнее религиозного сдвига в миросозерцании. Однако, здесь-то и начинается подлинная борьба, и вскрываются худшие бездны. В ранние годы для Белого характерно влияние Шопенгауэра, от него он впервые усваивает платонические темы, под дымкой пессимизма, тоски, музыкальной иллюзорности, и сюда сразу примыкают мотивы Веданты и Упанишад. Шопенгауэра он в юности читал, как священную книгу, «по параграфу в день». С тех пор эмпирическая деятельность потеряла для него устойчивость. И прежде всего перестало быть реальным время. От Шо¬пенгауэра Белый переходит к Ницше. Тема «вечного возвращения» навсегда становится его темой: «кольцо возврата». Нет никакого действительного движения, никакой поступи, только вращение или пульсация (это хорошо подметил у Белого ;. А. Степун). «Стоящее в начале и конце — одно». Отсюда какая-то странная прозрачность всего существующего, потому и призрачность, — «сквозные лики». Все грани как-то странно разлиты, точно самое бытие имеет какое-то клубящееся, клочковатое строение. И проблема «соборности» получает очень своеобразный смысл. Лик почти что только личина, личности точно переливаются одна в другую. Здесь не то, что перевоплощение, скорее какое-то гипнотически властное овладевание друг другом или взаимная одержимость, вампирическая жизнь в дру¬гом, — в этом природа симфонии. Здесь хлыстовский соблазн, это демонический дублет соборности (на это в свое время тонко указывал С. Н. Булгаков). У Белого эта тема поставлена не только в «Серебряном Голубе». Быть может, всего резче  в его «четвертой симфонии», Клубок метелей (1908). И человек здесь показан именно в состоянии одержимости, включенный в космические ритмы и в хаотическую невнятицу бытия; есть жуткое вдохновение в этих «метельных ектениях» («вьюге по¬молимся!»), в этих обрывках «гробной лазури». В этой симфонии Белый ставил тему любви, «священной любви»,— «только через нее возможно новое религиозное сознание» (Белый был тогда близок с Мережковскими). «Тема метелей, — это смутно зовущий призыв... И души любящих ра¬створятся в метели». Конечно, здесь нет никакой встречи, но гибель душ, точно тающих в вихрях, — «сладострастие томящегося духа» (выражение Бердяева). «Пройти сквозь формы мира сего, уйти туда, где все безумны во Христе, — вот наш путь». И это был путь погибель¬ный. Не столько путь, сколько круг, круг неразмыкаемых обращений и отражений. С 1912-го года Белый уходит в антропософию Это был один из тупиков религиозного неозападничества...» (Г. Флоровский).
      Антропософия была не просто модным учением, в ней пытались обрести универсальные формы познания. Елена Блаватская и Рудольф Штейнер становятся рупорами переломной эпохи. Не только Андрей Белый, но и Максимилин Волошин ишет спасительного убежища в теософии. Роль Р. Штейнера на русское искусство Рубежа веков значительно. Учение Штейнера рассматривалось, как своеобразная попытка  соединить богочеловека и человекобога, что было характерно для религиозных исканий начала XX века. Вот что в этой связи писал Н. Бердяев: «Великие мистические учения о человеке в наше время осознаются и возрождаются в слишком наукообразной форме Р. Штейнером, основателем антропософского общества. И Штейнер раскрывает микрокосмическую природу человека, видит в человеке наслоение всех планов бытия, всех планетарных эволюций. В человеке есть физическое тело, общее у него с минералами, и эфирное, общее с растениями, и тело астральное, общее с животными. Так восходит Штейнер в составе человека до «Я» и до «духа» и вскрывает божественное в человеке».
     Искусство перестает быть праздным увлечением, оно становится смыслом жизни. Однако этот смысл обретался не только на путях положительной духовности. Для этого периода развития русского искусства характерны магические соблазны, переживаемые известными поэтами. Творчество Валерия Брюсова и Федора Сологуба тому яркое свидетельство. Но наряду с движениями в темную даль религиозных исканий, что удачно показал Леонид Андреев, происходило и истинное возвращение русской философии в лоно Православной Церкви. Это было истинное Возрождение русского духа в Божественной полноте.
       Во времена соблазнов в русском общественном сознания был явлен твердый и убежденный философ Владимир Эрн, поднявший знамя борьбы за онтологию против нигилистического морализма и психологизма. Это была борьба за культуру, сформированную христианской цивилизацией. В этом пафос сборника «Вехи», который один безграмотный политик назвал ренегатством. Это было не ренегатство, но возвращение к первобытию. Это был призыв к покаянию и примирению.  «И в отношении к Церкви психология обиды и претензий должна быть окончательно побеждена психологией вины и ответственности» (Н. Бердяев).
     Г. Флоровский отмечал: «Так начи¬нается открытая борьба с утопическим «нигилизмом», столь опасно поразившим русское сознание в 60-х годах... То был творческий выход в культуру... И, прежде всего, восстановление исторический па¬мяти, более того — трепет истории...»
       Русское общественное сознание стало обретать память, способность к самоанализу, без которого немыслимо духовное становление. «Я почувствовал мистичность истоков истории, - писал Бердяев, -  таинственность тысячелетиями действующих в истории сил... Легко провозгласить, что абсолютная сво¬бода есть верховная цель, что в ней смысл мирового про¬цесса. Абсолютная свобода осуществляется через историю, через таинственную историческую преемственность, церковную и культурную».
      Приходит ясное осознание, что возвращение в историю, где «осуществляется Абсолютная свобода» способно происходить только через Полноту Церкви. «Только через святыню Вселенской церкви, основанной самим Христом, через свя¬щенную преемственность и священное предание Церкви можно и должно приблизиться к новым религиозным берегам, устремиться в таинственную, пророчествами лишь приоткрытую даль» (Н. Бердяев).
         С Бердяевым солидарен Сергий Булгаков. «История для религиозного сознания есть священ¬ное тайнодействие, притом имеющее смысл, ценность и значение во всех своих частях, как это было глубоко почувствовано в германском классическом идеализме, осо¬бенно у Гегеля».
      Но история – это всегда некий взрыв, способный совершить эсхатологический прорыв. Эсхатологический прорыв всегда сопровождается трагедией и катарсисом. Здесь не избежали комплекса Эдипа, предопределенности, фатализма в истории. «Всем существом своим должны мы утверждать приятие истории, говорить свое «да» ее огненному катарсису: amor fati, вожделение Божественного рока», - писал С. Булгаков.
       Кстати, идея фатализма была присуще русской интеллигенции, которая испытывала сильное влияние Шопенгауэра. Например, Вл. Соловьев также настаивал на фатуме в судьбе человеческой личности, отрицая его метафизическую свободу. Однако, суждения того или иного философа заставляли совершить умственный переворот, происходило, по словам Бердяева, «религиозное волнение внутри русской культуры».
      Тот же Бердяев говорит и о соблазнах этого волнения.  «Слабость русского духовного ренессанса была в отсутствии широкой социальной базы. Он происходил в культурной элите».
      Но когда культурная элита составляла большинство в обществе? Видимо, таков удел культуры. Цивилизации двигают лучшие, аристократы. Поэтому опасность социального разлома всегда велика. Особенно она велика, если культурная элита находится в расстроенном состоянии. Надо ясно понимать, что философский Ренессанс был явление, конечно, исключительное, но полностью ли он выходил из церковного сознания? Безусловно, нет. Философия потому и философия, что она предлагает поиск путей. В эпоху, когда нужна была твердая вера, встречаемся с сомнением, бурной дискуссией, не желанием идти на соглашение. Там, где было необходимо твердое православное исповедание и преданность государственному строительству, вступали в прения о нужности или ненужности сопротивления революции. Хотели прослыть прогрессивными, но никак не реакционерами.
       Абсолютная верность Церкви воспринималась как мракобесие и поповщина. Иерархия и священство шельмовались даже представителями так называемой социохристианской интеллигенции. Было дурным тоном плохо отзываться о социализме. Во многом русская интеллигенция возвращалась к Богу не столько через Православную Церковь, сколько через западную философию. Кант и Шопенгауэр, Ницше и Маркс, как это ни странно, подвигли того же Николая Бердяева и Сергия Булгакова, Павла Флоренского обратиться в истине Православия.
        Конечно, возвращение к Православию особенно характерно после революции 1905-1907 г.г. Социальная обстановка была критическая и двусмысленная. В своей книге «Правительство и общество в период упадка старой России» В.А. Маклаков  писал: «В то время в России было две силы: исторически образовавшаяся власть государства и образованный класс. Первая сила обладала богатым опытом и большими знаниями, но не могла больше править одна, а вторая была исполнена благих намерений и правильно понимала многие собы¬тия, но, тем не менее не знала, как руководить другими и да¬ же собой. «В то время в России было две силы: исторически образовавшаяся власть государства и образованный класс. Первая сила обладала богатым опытом и большими знаниями, но не могла больше править одна, а вторая была исполнена благих намерений и правильно понимала многие собы¬тия, но, тем не менее не знала, как руководить другими и да¬же собой».
        Однако вместо того, чтобы идти навстречу друг другу глупо продолжали взаимно истреблять лучших сынов русского народа. Уже говорилось о тысячах и тысяч жертв этой страшной и бестолковой по сути революции. Вышедший в 1909 году сборник «Вехи» и был попыткой найти примирение русских общественных слоев. Этого не удавалось на думской площадке (известно, что первые две думы были распущены из-за своей разнузданности и нежелания услышать позиции друг друга), так хотя бы в печати. Русские мыслители пытались осознать пути дальнейшего движения России. Сборник «Вехи» осуждал не¬достатки русской интеллигенции, мешавшие нормальному развитию русского общества. В  сборнике  были помещены статьи Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, историка русской литературы Гершензона, публициста А. С. Изгоева, профессора политической экономии Б. А. Кистяковского,  исходящих из марксизма П. Б. Струве и С Л.Франка.
       «В своей статье «Философская истина и интеллигентская правда» Бердяев говорит, что любовь русской интеллиген¬ции к народу и пролетариату вылилась  в нечто подобное идолопоклонству» (Н. Лосский). Пожалуй, это была правда, которую не хотели слушать представители крайне левой интеллигенции. Именно в это время наметился крутой овраг, навсегда разделивший русское образованное общество на левый и правый берег. С одной стороны – путь к Богу, с другой – продолжавшееся поклонение перед народом, вылившиеся в насилие над этим народом в самых чудовищных и извращенных формах
     Представители правого берега предлагали всмотреться в структуру государственной жизни, что изменить в положительную реальность. Например, Кистяковский прямо обвинял интеллигенцию и народ в правовом нигилизме, в нежелании следовать элементарным законам и порядку. Он к месту приводит юмористическое стихотворение Алмазова:
 По причинам органическим
Мы совсем не снабжены
Здравым смыслом юридическим,
Сим исчадьем сатаны.
Широки натуры русские,
Нашей правды идеал
Не влезает в формы узкие
Юридических начал…
      Русский человек, действительно, показал нежелание жить по государственным законам в революционную эпоху, что неизбежно приведет к нигилизму не только в философии, но и народном сознании, о чем предупреждал и Франк в статье «Этика нигилизма». Русский интеллигент, по словам философа, — это «воинствующий монах нигилистической религии земного благополучия», которую он последовательно и упорно стремиться воплотить в реальную жизнь, невзирая на очевидную утопичность.  И это был первый и страшный звонок. Левый берег, прекрасно видя стихийность народного сознания, еще более вносил хаос в народную среду, чтобы совершить то, о чем говорил Базаров, и от чего русская радикальная интеллигенция никогда не отказывалась – уничтожение государства как такового, чтобы на его развалинах соорудить свою диктатуру пролетариата, так сказать, порождение творчества масс. И свою подрывную работу они будут вести успешно. Хотя в 1908-1914 г.г. у революции шансов не было никаких. «Вскоре после подавления крайних революционных тенденций был отмечен прогресс во всех сферах русской жизни. Граф В. Н. Коковцев в течение длительного времени был министром финансов, а с 1911 по 1914 г. —председателем совета министров. В своих «Воспо¬минаниях» он указывает на непрерывный, всесторонний и значительный подъем народного благосостояния в период между 1904 и 1913 гг. По его словам, рост промышленности не оставлял желать лучшего. Были основания надеяться на то, что через несколько десятилетий Россия опередит США. Коковцев также указывает на. непрерывный рост сотрудни¬чества между третьей и четвертой думами и правительством, например по вопросам национальной обороны, введения обя¬зательного начального образования и т. д. Это сообщение Коковцева имеет особое значение» (Н. Лосский).
        Однако кукловодам закулисы не нужна была сильная Россия, им небходимо пушечное мясо, которое должно было гибнуть за интересы аглосаксонского капитала, чтобы после разорвать славянское тело на части и уничтожить его самыми людоедскими способами (вспомним страшные голодоморы, во время которых американские миллионеры скупали драгоценности и национальные святыни у большевиков за бесценок).
      К сожалению, это  не поняли вожди русского народа, пребывавшие, по словам Милюкова, в абстракциях, непреклонном радикализме и сектантской нетерпимости.
        Слава Богу, что России все-таки было дано время, чтобы произошло возрождение русской мысли: был заложен фундамент. В период перед грядущими грандиозными событиями На Руси было дано обетование Духа.
       Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди.   И Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек,  Духа истины, Которого мир не может принять, потому что не видит Его и не знает Его; а вы знаете Его, ибо Он с вами пребывает и в вас будет.   Не оставлю вас сиротами; приду к вам.  Еще немного, и мир уже не увидит Меня; а вы увидите Меня, ибо Я живу, и вы будете жить.  В тот день узнаете вы, что Я в Отце Моем, и вы во Мне, и Я в вас. Кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня; а кто любит Меня, тот возлюблен будет Отцем Моим; и Я возлюблю его и явлюсь ему Сам.   Иуда — не Искариот — говорит Ему: Господи! что это, что Ты хочешь явить Себя нам, а не миру? Иисус сказал ему в ответ: кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его, и Мы придем к нему и обитель у него сотворим.  Нелюбящий Меня не соблюдает слов Моих; слово же, которое вы слышите, не есть Мое, но пославшего Меня Отца.  Сие сказал Я вам, находясь с вами. Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам (Ин.14; 15-26)
      В России были явлены русские лики, ставшие путеводителями в темном лесу, в котором оказалось народное сознание. Если бы не было этих путеводителей, то вряд ли можно было бы сегодня о Руси как самобытном народе и государстве. И это не просто высокопарные слова. Истина всегда пробивалась в души ищущих горний мир. Одним из тех, кто, безусловно, формировал основание русской жизни не только вокруг себя, но и на последующие времена был о. Павел Флоренский.
       «Вспоминаю бросающуюся в глаза внешность московского священника Павла Александровича Флоренского. Это был среднего роста человек в холщовой неглаженой сута¬не, с армянскими чертами лица. Никто не знал, когда он спал или отдыхал. Все удивлялись работоспособности этого человека. Флоренский был профессором Московской духов¬ной академии, автором нашумевшей книги «Столп и ут¬верждение истины», ряда религиозно-философских статей, поэтом-символистом, произведения которого появлялись в «Весах» и отдельной книгой, одаренным астрономом, за¬щищавшим геоцентрическую концепцию мира; замечатель¬ным математиком, автором «Мнимости в геометрии» и ряда монографий в области математики; авторитетом в области физики, автор образцовой работы «Диэлектрики и их техни¬ческое применение. Общие свойства диэлектриков», историк искусств и автор нескольких монографий по искусству, и осо¬бенно по резьбе на дереве; замечательный инженер-электрик, занимавший один из основных постов в комиссии по электри¬фикации. В Высший совет народного хозяйства Флоренский приходил в священническом одеянии. Он был профессором перспективной живописи (во Вхутемасе); прекрасным музыкантом, проницательным поклонником Баха и полифонической музыки, Бетховена и его современников, в совершенстве знавшим их произведения. Флоренский был полиглотом, в совершенстве владевшим латинским и древнегреческим и большинством современных европейских языков, а также языками Кавказа, Ирана и Индии... В 1927 г. он изобрел необычайную машину, которую большевики назвали «Десятилетием» в честь X годовщины советской революции... Отца Павла мне посчастливилось увидеть только два раза. Первый раз я встретил его в 1928 или в 1929 г. Тогда в тесном кругу ленинградских инженеров он читал газетную статью, посвя¬щенную весьма важному техническому вопросу. Хотя я при¬шел туда с другом и не понял ни слова из того, что читал Флоренский, но на меня произвели глубокое впечатление энергия и уверенность этого стройного человека, его священническое одеяние и та непринужденность, с которой он беседовал с почтенными седовласыми академиками и профессорами. Да, отец Флоренский, очевидно, хорошо сознавал свое превосходство. Мне даже показалось, что в нем недоставало христианской добродетели — смиренности. Но нельзя было не сочувствовать этой его невольной гордыне. Все мы созна¬вали, что перед нами стоял новый Леонардо да Винчи.
       Неоднократно большевики заключали его в тюрьму и ссылали в концентрационный лагерь в Соловки и требовали отречения от веры и священства. Однако отец Павел остался верным церкви. В 1934 или 1935 г., однако, терпение Советов иссякло, и они вознаградили великого ученого тем, что осу¬дили его на 10 лет рабства в концентрационном лагере» (В. Филистинский «Русский Леонардо да Винчи в кон¬центрационном лагере»).
       Интересно, что религиозно-философские воззрения Флоренского вышли не из книг, но из его детских наблюдений. «Секрет гениальности, - писал философ, - в сохранении детства, детской конституции на всю жизнь. Эта-то конституция и дает гению объективное восприятие мира…» С детства он старался постигнуть «корни вещей». Еще отроком его волновало «сдержанная мощь природных форм, когда за явным предвкушается беспредельно больше сокровенное. В упругости форм я улавливал… жизнь, которая могла бы проявиться, но сдерживает себя и лишь дрожит полнотою. Упругий стебель водяного растения, упругие лепестки белых лилий, упругие темно-синие бубенцы полевых гиацинтов, упругие капли росы, собравшиеся на волосистых листьев манжеток. Упругие выпуклости раковин, упругая шея джейрана и карабахской лошади и бесчисленное множество других, гибких и вместе исполненных внутренней силы форм волновали меня до щекотания в сердце именно как откровение самой творческой мощи природы».
       Флоренский-философ смотрит в глубины. «В строении моего восприятия, – писал О. Павел, -  план представляется внутренне далеким, а поперечный разрез – близким; единовременность говорит и склонна распасться на отдельные группы предметов, последовательно обозреваемые, тогда как последовательность – это мой способ мышления, причем она воспринимается как единовременная. Четвертая координата – времени – стала настолько живой, что время утратило свой характер дурной бесконечности, сделалось уютным и замкнутым, приблизилось к вечности. Я привык видеть корни вещей. Эта привычка зрения потом проросла все мышление и определила основной характер его – стремление двигаться по вертикали и малую заинтересованность в горизонтали».
       О. Павел Флоренский вошел в русскую философию и богословие книгой «Столп и утверждение мысли». Это книга о живом опыте, вне которого немыслима религизная жизнь. Интересен внешний вид книги. «Обложка вос¬производит цвета древних икон Софии новгородской школы. Каждому письму предшествует символическая виньетка из книги Амбодика (Ambodica) «Sumbola et Emblem ata Selecta». Книга посвящается «Всеблагоуханному и Пречистому имени Девы Марии». Фронтиспис взят из «Amoris Divini Emblemata studio et aere Othonis Vaeni concinnate», Antverpiae (1660). Символ двух ангелов, стоящих на пьедестале с надписью «Fenis amoris ut duo unum fiant» («Предел любви —да двое едино будут»), выражает основную идею метафизики Флоренского, а именно его утверждение, что все сотворенные личности, составляющие часть мира, суть существа, сосуществующие друг с другом. Флоренский блес¬тяще связывает главный вопрос философии — вопрос об истине и ее открытии, т. е. гносеологическое исследование, — с тринитарным догматом и идеей консубстанциальности. Он говорит, что истина — это абсолютная реальность, сверхра¬циональная цельность; в ней нет места для рационального закона тождества «А есть А». Флоренский полагал, что формула закона тождества символизирует смертоподобную неподвижность, статическую изоляцию. Однако, по его мнению, истина как живая цельность должна содержать переход от А к не-А. В истине «другое» есть в то же самое время «не другое» sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности). «Поэтому А есть А, что, вечно бывая не-А, в этом не-А оно находит свое утверждение как Л». Что представляет собой такая истина — абстрактную формулу или живую реальность? Флоренский отвечает, что истина познается благодаря религиозному переживанию, которое подтверждает, что Бог — «единосущее», т. е. «конкретное единство Отца, Сына и Духа Святого» (53). В таком переживании мы узнаем, что любовь — основа живой реальности и истины, ибо она означает переход существа от полной разобщенности А к другому не-А, ут¬верждает с ним свое сосуществование, ибо она означает пере¬ход существа из состояния полного отделения А в другое не-А, устанавливает его сосуществование с ним; следовательно, существо, т. е. А, находит себя в не-А. Эта структура бытия и истина познаются только тогда, когда субъект руководствуется живой реальностью как таковой и ее переходом от одного к «другому», ибо то, что возникает в нашем сознании, является не субъективной копией объекта или созданием разума, как думал Кант, а действительным объектом внешнего мира. Другими словами, Флоренский утверждает, что перцепция объектов есть интуиция (в духе терминологии Лосского), т. е. непосредственное созерцание живой реальности так, как она есть в себе» (Н. Лосский).
      Флоренский убежден, что Истину нельзя познать слепой интуицией, интуиция должна быть рациональной. «Если Истина есть, — указывает Флоренский, — то она — реальная разумность и разумная реальность; она есть конеч¬ная бесконечность и бесконечная конечность, или, выражусь математически, актуальная бесконечность, бесконечное, мыс¬лимое как цельнокупное Единство... »
      Разумная интуиция поэтому двигается в познании от высшего к низшему. Только на небесах Единая Истина, здесь же на земле осколки этой Истины. Данная раздробленность объективна в силу нашего ограниченного состояния, к тому же антиномии характерны не только для человека, но для Божественной реальности. «Только в момент благодатного оза¬рения эти противоречия в уме устраняются, но не рассудочно, а сверхрассудочным способом» (П. Флоренский).
          Цель философии Флоренский видел в победе над законом тождества, творческом выходе из самозамкнутого состояния в реальность другого субъекта, — вот основная истина, вы¬раженная в догмате консубстанциальности (омоусия). Стремление к взаимной любви ярко выражено в Св. Троице. «Предел любви — да двое едино будут» (finis amoris ut duo unum fiant). Подобная философия пронизана духовным началом. Флоренский противопостовляет свою философию безжизненной философии позитивизма. «…Всю свою жизнь я думал только об одной проблеме, о проблеме символа.
        Умственный взор направлялся в разные стороны; много разных предметов прошло предо мною. Однако не я проходил пред ними, ибо искал одного, всегда одного, и внутренно занят был одним, всегда одним. Я искал того явления, где ткань организации наиболее проработана формующими ее силами, где проницаемость плоти мира наибольшая, где тоньше кожа вещей и где яснее просвечивает чрез нее духовное единство… Никогда я н собирался созерцать это духовное единство вне и независимо от его явления. Кантовская разобщенность ноуменов и феноменов, даже и тогда, когда я еще не подозревал, что существует хотя бы один из перечисленных тут четырех терминов: “кантовская” “разобщенность” “ноуменов” “феноменов”, - она отвергалась всегда моим существом. Напротив, я всегда был в этом смысле платоником». От Платона берет его неприятие материализма, однако отвлеченное метафизика также вызывает его недоверие. «Я хотел видеть душу, но я хотел видеть ее воплощенной. Если это покажется кому материализмом, то я согласен на такую кличку. Но это не матерализм, а потребность в конкретном или символизм».
       Философии позитивизма он противопоставлял философию любви, которая для О. Павла представлена «субстанциальным актом, переходящим от субъекта на объект и имеющим опору — в объекте». Иисус Христос рек: «Опять-таки воис¬тину говорю вам... т. е. еще раз повторяю, — что если бы двое... согласились бы из нас на земле о всяком деле, чего если бы попросили, то будет им от Отца Моего Небесного».
    Согласие же двоих не есть только человеческий акт, но проявление Божественной воли, которой необходимо добровольно следовать. «... соб¬ранность двух или трех во Имя Христово, совхождение людей в таинственную духовную атмосферу около Христа, приобщение Его благодатной силы претворяет их в новую духовную сущность, делает из двух частицу Тела Христова, живое воплощение  Церкви».
      Истинная любовь, по Флоренскому, возможна, только в Боге. Любовь к друг к другу является объективно добром.  «Рассматриваемое внутри меня (по модусу «я»), «в себе», или, точнее, «о себе», это вхождение есть познание; «для другого» (по модусу «ты») оно — любовь; и, наконец, «для меня», как объективировавшееся и предметное (т. е. рассматриваемое по модусу «он»), оно есть красота. Дру¬гими словами, мое познание Бога, воспринимаемое во мне другим, есть любовь к воспринимающему; предметно же со¬зерцаемая, третьим, любовь к другому есть красота. То, что для субъекта знания есть истина, то для объекта его есть любовь к нему, а для созерцающего познание (познание субъектом объекта) — красота. Истина, Добро и Красота — эта метафизическая триада — есть не три разных начала, а одно. Это — одна и та же духовная жизнь, но под раз¬ными углами зрения рассматриваемая» (П. Флоренский).
     Красоту Бытия способен познать только тот, кто способен любить. Любящий выходит за пределы пространственной самости, и уже может созерцать внутренний мир различных субъектов. Такой человек более остро чувствует природу; «... все окружающее меня представлялось мне в восхитительном виде: деревья, травы, птицы, земля, воздух, свет — все, — пишет странник, — как будто говорило  мне, что существует для человека, свидетельствует любовь Божию к человеку, и все молится, все воспевает славу Богу».
       Свой опыт О. Павел поверяет опытом древних Святых Отцов, знакомство с которыми проникало все более и более в образованную среду. Молитва и Песнь Богу неизбежно ведет человека на путь аскетизма. По словам Флоренского, «аскетизм создает не только добрую, но и прекрасную  личность. Характерной особенностью великих святых является не доброта сердца, которая часто проявляется и у плотских и очень грешных людей, а духовная красота — великолепная красота лучезарного сияния светодательной личности, недоступная плотскому че¬ловеку, отягощенному плотью».
       Духовная красота неизбежно ведет к преображению телесному, к совершенной мудрости, к Софии. Софию Павел Флоренский рассматривал в качестве «четвертой ипостаси»
           По словам Флоренского, София — это «... Великий Корень целокупной твари... », «первозданное естество твари, творческая Любовь Божия... » «В отношении к твари, — говорит он, — София есть Ангел-Хранитель твари, Идеальная личность ми¬ра». Если рассматривать Софию с точки зрения трех ипостасей, то она есть 1) идеальная субстанция сотворенного мира, 2) « разум твари, смысл, истина или правда ее», 3) «духовность твари, святость, чистота и непорочность ее, т. е. красота». «Но, мало того, в отношении к домостроительству София имеет еще целый ряд новых аспектов». Прежде всего она есть «начаток и центр искупленной твари — Тело Господа Иисуса Христа, т. е. тварное естество, воспринятое Божественным Словом. Только соучаствуя в Нем, т. е. имея свое естество включенным — как бы вкрап¬ленным — в Тело Господа, мы получаем от Духа Святого свободу и таинственное очищение».
         «В этом смысле София есть прежде всего церковь в ее небесном аспекте. Однако, будучи совокупностью всех лич¬ностей, уже начавших подвиг очищения, София является также церковью в ее земном аспекте. А так как очищение духом святым являет целомудрие и смиренную непороч¬ность, то София есть Девство. «Носительница же Девства — Дева в собственном и исключительном смысле слова — есть Мариам, Дева Благодатная, Облагодатствованная... Духом Святым, Исполненная Его дарами».
         Рассматривая аспекты Софии в иерархическом порядке, Флоренский пишет: «Если София есть вся тварь, то душа и совесть твари — Человечество — есть София по преиму¬ществу. Если София есть все Человечество, то душа и совесть Человечества — Церковь — есть София  по преимуществу. Если София есть Церковь, то душа и совесть Церкви — Церковь Святых — есть София по преимуществу. Если Со¬фия есть Церковь Святых, то душа и совесть Церкви Свя¬тых — ходатаица и заступница за тварь перед Словом Божиим, судящим тварь и рассекающим ее надвое — Матерь Божия, «миру Очистилище», опять-таки есть София по преимуществу»» (Н. Лосский).
        Видимо, поэтому в православном мире так много чудотворно чтимых икон Пресвятой Девы с такими многозначительными наименова¬ниями, как «Нечаянная радость», «Умиление», «Всех скор¬бящих радость», «Взыскание погибших», «Умягчение злых сердец», «Нерушимая стена». «Каждая законная икона Божией Матери — «явленная», т. е. ознаменованная чудесами и, так сказать, получившая одобрение и утверждение от самой Девы Матери, засвидетельствованная в своей духовной правдивости Самою Девою Матерью, — есть отпечатление одной лишь стороны, светлое пятно на земле от одного лишь луча Благодатной, одно из живописных имен ее. Отсюда существование множества «явленных» икон, отсюда искание поклониться разным иконам. Наименования некоторых из них отчасти выражают их духовную сущность... »
      О. Павел глубоко разбирался в русской иконе, понимая, что иконотворчество приближает человека к Богу, совершая в нем преобразительное действие.
      «Флоренский - теоретик древнерусской живописи. Именно он обосновал правомерность «обратной перспективы», на которой построена иконопись. Не беспомощность, не отсутствие мастерства заставляли древнего художника увеличивать предметы на заднем плане, но законы, присущие нашему зрению. «Русская иконопись XIV-XV веков есть достигнутое совершенство изобразительности, равного которому или даже подобного не знает история всемирного искусства и с которым в известном смысле можно сопоставлять только греческую скульптуру - тоже воплощение духовных образов и тоже, после светлого подъема, разложенную рационализмом и чувственностью»» (А. Гулыга).
       Изучая русскую икону, мыслитель не мог не придти к познанию русской истории, в которой он различал два периода – Киевский и Московский. Во время Киевского периода Русь приняла в себя культуру христианского эллинизма. «За формированием извне женственной восприимчивости русского народа приходит пора мужественного самосознания и духовного самоопределения, создание государственности, устойчивого быта, проявление всего своего активно творчества в искусстве и науке и развитие хозяйства и быта».
       Знаменем первого периода являлся равноапостольный Кирилл, второго – преп. Сергий Радонежский. В первый период русское сознание воплощено в символе Софии (вспомним, что главные храмы Руси в Киеве и Новгороде были посвящены Софии-Премудрости Божьей), во второй – в Троице. Именно Троица становится символом собираемых русских земель. В таком контексте трактует о. Павел «Троицу» преп. Андрея Рублева.
       «Среди мятущихся обстоятельств времени – пишет П. Флоренский, - междоусобных войн, всеобщего одичания и татарских набегов, среди этого глубокого безмирия, растлившего Русь, открылся духовному взору бесконечный, невозмутимый, нерушимый мир, “свышний мир” горнего мира. Вражде и ненависти, царящим в дольнем, противопоставилась взаимная любовь, струящаяся в вечном согласии, в вечной безмолвной беседе, в вечном единстве сфер горних. Вот это-то неизъяснимый мир, струящийся широким потоком прямо в душу созерцающего от Троицы Рублева, эту ничему в мире не равную лазурь - более небесную, чем само земное небо…. эту невыразимую грацию взаимных склонений, эту премирную тишину безглагольности, эту бесконечную друг пред другом покорность - мы считаем творческим содержанием Троицы… Андрей Рублев питался как художник тем, что было ему дано. И потому не преподобный Андрей Рублев, духовный внук преподобного Сергия, а сам родоначальник Земли Русской - Сергий Радонежский должен быть почитаем за истинного творца величайшего из произведений не только русской, но и, конечно, всемирной кисти».
       Эти слова Павлом Флоренским писались в 1919 году, когда Русь раздиралась на части, когда основы государственной жизни были потрясены до основания. Но Флоренский верил, что если произошло возрождение в годину татарского ига, то будет восстановление Русского государства и в ХХ веке.
       В годы советской власти он будет неоднократно подвергаться гонениям. Собственно свободное творчество период с 1907 по 1917 годы, когда и были написаны основные работы, за которые после большевистские борзописцы будут философу навешивать ярлык махрового идеалиста. Кстати, одной из главных работ в творчестве Флоренской является работа «Смысл идеализма», написанная в 1916 году. В этой работе философ выступает с позиций Платона, объясняя конкретное идеальное бытие, проблему которого в русской философии обозначил еще В. Соловьев. «Платон утверждал: видеть — означает, что «многое» есть единое, а единое—«многое» или видеть — означает соединение «беспредельности существа и очерченности конкретно данного» (49). У схоластов unum обращается к иному— к alia. Согласно схоластической этимологии, именно unum versus alia есть нечто универсальное, т. е. единичное и вместе с тем общее» (Н. Лосский).
         Идею проявляет личность, представляющая собой единство в разделенном. «Как известно, мгновенный фотографический снимок — это точ¬ное, но вместе с тем мертвое и искусственное воспроизве¬дение. Воссоздавая живое бытие в его идеальной сущности при помощи красок, мрамора и бронзы, художник воспро¬изводит не кратковременное положение, как это делает фото¬граф, а сливает в единое целое выражения, относящиеся к различным отрезкам времени, и, таким образом, создаетгармоническое единство. Флоренский иллюстрирует это утверждение  выдержками из книги Бродера Христиансена (Broder Christiansen) «Философия искусства», в которой указывается, что портреты, написанные великими голланд¬скими, немецкими и итальянскими мастерами, являются синтезом различных выражений, слитых в одно гармоническое единство. Так, например, в складках рта показывается «возбуждение и напряжение воли», а в «глазах господствует разрешающее спокойствие интеллекта». Знаменитый скульптор Роден говорит то же самое о статуях, от которых веет истиной. Такие скульптуры передают комбинации раз¬личных движений во времени. При созерцании такого произведения искусства, говорит  Флоренский, мы переходим к «синтетической перцепции», некоторому подобию перцепции трехмерного тела с четырехмерным пространством (как если бы предметы были видны «из четвертого измерения, т. е. прежде всего не в перспективе, а сразу со всех сторон, как знает их наше сознание»).
       Так, например, в картине «Nature morte» («Мертвая природа») Пикассо сделал попытку представить скрипку с различных точек зрения, со всех сторон, для того чтобы раскрыть «всестороннюю пластичную внутреннюю жизнь скрипки, ее ритм и динамику»» (Н. Лосский).
     Человек несовершенен, но именно он есть в идее единое целое живое существо. Чтобы увидеть даже несовершенного человека необходимо синтетическое зрение.
       Касаемо Платоновых идей Флоренский видел, что «идея» воплощается в явлении или остается относительно него имманентной. Флоренский устраняет это противоречие пото¬му что для него трансцендентальное и имманентное относительно и взаимообусловлен¬но, и являются только двумя аспектами одной идеи. Идея в ее трансцендентальном аспекте есть небесное бытие, образую¬щее бытие земное.   «Сюда относится, например, индусское учение о гандхарвах или гандхаббах, живо напоминающее лейбницевское учение о переживающей смерть центральной части организма». В этом высшем сверхземном аспекте идеи являются не абстрактными правилами, а  «конкретной полнотой совершенства и высшей реальности». Совершенство горней реальности проявляется в красоте, которая  принадлежит  этой   реальности, так же как конкретному живому существу.
        Противововес этой горней реальности – царство греха, где происходит «абсолютное метафизическое уничтожение». Пребывание в таком состоянии Флоренский рассказывал своим друзьям: «Однажды во сне я пережил его со всею конкретностью. У меня не было образов, а были одни чисто внутренние пе¬реживания. Беспросветная тьма, почти вещественно густая, окружала меня. Какие-то силы увлекали меня на край, и я почувствовал, что это — край бытия Божия, что вне его абсолютное Ничто. Я хотел вскрикнуть, и не мог. Я знал, что еще одно мгновение, и я буду изрергнут во тьму внешнюю. Тьма начала вливаться во все существо мое. Самосознание наполовину было утеряно, и я знал, что это — абсолютное, метафизическое уничтожение. В последнем отчаянии я завопил не своим голосом: «Из глубины воззвал к Тебе Господи. Господи, услыши глас мой!» В этих словах тогда вылилась душа. Чьи-то руки мощно схватили меня, утопающего, и отбросили куда-то далеко от бездны. Толчок был внезапный и властный. Вдруг я очутился в обычной обстановке, кажется в своей комнате; из мистического небытия попал в обыч¬ное житейское бывание. Тут сразу почувствовал себя перед лицом Божиим и тогда проснулся, весь мокрый от холодного пота».
         Погружение личности в эгоистическое состояние приводит к отчуждению от любви и саморазрушению. «Без любви, — а для любви нужна прежде всего любовь Божия, — без любви, — говорит Фло¬ренский, — личность рассыплется в дробность психологиче¬ских элементов и моментов. Любовь Божия — связь лич¬ности».
       Без этой любви личность теряет свое органическое и суб¬станциальное единство. «Весь организм, — говорит Флорен¬ский, — как телесный, так и душевный — из целостного и стройного орудия, из органа личности превращается в случайную колонию, в сброд не соответствующих друг другу и самодействующих механизмов. Одним словом, все оказы¬вается свободным во мне и вне меня, — все, кроме меня самого». «И если современная психология все твердит, что она не знает души как субстанции, то это только весьма скверно выставляет нравственное состояние самих психологов, в массе своей, очевидно, являющихся «потерянными мужчинами»». Человек, теряя связь с Божественным Бытием становится игрушкой темных сил. Перестав быть свободным существом, человек доводит себя психологически и нравственно до состояния, кторое Библия называет второй смертью. Флоренский убежден, что эта смерть есть отделение духа от души, впадшей в греховное состояние. Душа становится сатанинской. Возможно ли для такой души спасение?
      «Вечное блаженство «самого» и вечная мука «самости» — таковы две антиномично-сопряженные стороны окончатель¬ного, Третьего Завета». «Если поэтому ты спросишь меня: «Что же, будут ли вечные муки?», — то я скажу: «Да». Но если ты еще спросишь меня: «Будет ли всеобщее вос¬становление в блаженстве?», — то опять-таки скажу: «Да». То и другое, тезис и антитезис» (П. Флоренский).
      Грешную «самость» можно частично излечить с помощью церковных таинств, наложении епитимий различного рода. Но важна воля самого человека.
     П. Флоренский перед самой революцией вступил в полемику с учением славянофильского мыслителя Алексея Хомякова.  Флоренский считал, что Хомяков, размышляя о соборности и любви, больше говорит об альтруизме. О. Павел считал, что церковное единство, по Хомякову, основывается на «имманентных силах человека». Однако Хомяков ясно проповедовал союз любви в Боге. Обвинения Хомякова в протестантизме выглядит также притянутыми за уши. По мнению Флоренского, Хомяков отрицал авторитет церкви — «начала страха, нача¬ла власти и обязательно канонического строя» — и «пропо¬ведовал свободное самоутверждение человека... Бытие, не имманентное человеку, проявляющееся в организации любви, для него дороже всего». Однако «существо православия, по Флоренскому, есть онтологизм — принятие реальности, от Бога им данной, а не человеком творимой, — смирение и благодарение».
      Бердяев писал: «В нашем православном религиозно-философском движении произошло уже отречение от Вл. Соловьева, теперь происходит отречение от Хомякова». Необходимо отметить, что отказ от старых систем неизбежен, если создаешь оригинальную философию. Сам Флоренский резко высказывался против всякой системы. Во многом это выражалось в отказе от Кантовой системы, последователем которой в какой-то мере он считал Хомякова. Кстати, интересно его критическое замечание о Канте, которого при этом он называл «Коперником философии». «Нет системы более уклончиво скользкой, более “лицемерной”, более “лукавой”, нежели философия Канта: всякое положение ее, всякий термин ее, всякий ход мысли есть ни да, ни нет. Вся она соткана из противоречий – не из антиномий, не из мужественных совместных да и нет, в остроте своей утверждаемых, а из загадочных улыбок и двусмысленных пролезаний между да и нет. Ни один термин ее не дает чистого тона, но все – завывание. Кантовская система есть система воистину гениальная – гениальнейшая, что было, есть и будет… по части лукавства. Кант – великий лукавец. Его феномены явления, в которых ничего не является, его умопостигаемые ноумены – которые именно умом-то и не постигаются и вообще никак не постижимы; его вещи в себе, которые именно оказываются отнюдь не в себе и не вещами, а лишь в разуме и понятиями, к тому же ложными, предельными понятиями, то есть особыми способами рассмотрения чувственного; его чистые интуиции – пространство и время, которые именно чистыми не могут быть созерцаемы; законченные их бесконечности в эстетике устанавливающие их интуитивность и расплывающиеся в беспредельном ряду последовательных распространений; в диалектике – при опровержении метафизической идеи мира; его априорные элементы разума, которые постигаются только апостериори, анализом действительного опыта; его свобода во всем действительном лишь сковывающая железной необходимостью и так далее, и так далее – все эти скользкие движения между “да” и “нет” делали бы лукавейшего из философов неуязвимы, и мы, вероятно, так и не узнали об истинном смысле его системы, если бы не вынужден он был высказаться в единственном месте недвусмысленно – в термине автономии…
        Пафос самоопределения явно направлен против реальности, против того, что заставляет определиться. Но истинная реальность – в отношении которой только и может быть речь о самоопределении – одна: это реализованный смысл или осмысленная реальность, это воплощенный Логос, это культ… Но Кант. До мозга костей протестант, не знал культа в его собственном смысле (ибо, конечно, у протестантов, поскольку они действительно верны своим стремлениям, - не культ, а так, одни разговоры, и – не метафизическое выхождение из своей замкнутости к иным премирным реальностям, а лишь щекотание и возбуждение своей субъективности…)» (П. Флоренский).
       Флоренскому казалось, что Хомяков подпал невольно под обояние протестантского философа, который есть «”Столп Злобы Богопротивныя”, на котором почивает антирелигиозная мысль нашего времени».
      Против Флоренского выступил Бердяев, который считал, что О. Павел хочет быть более православным, чем само Православие. Бердяев убежден, что критикуемый Флоренским Хомяков видел в христианстве «религию свободы и любви», в то время как сам Флоренский христианство понимал как «религию необ¬ходимости, принуждения и покорности».
       «Флоренский подверг критике философские взгляды Хомя¬кова. Очевидно, что эта критика неоправданна. Хомяков считал, что церковь должна быть создана на основе прин¬ципа соборности. Под этим термином он понимал свободное единство членов церкви в их совместном стремлении к истине и спасению, достигаемому через любовь к Христу и божест¬венной праведности. Особое значение Хомяков придавал всякому проявлению любви. Действительно, христианство, по Хомякову, — это религия любви, а следовательно, и свободы. Однако такое утверждение ни в коей мере не отрицает значения церкви как сплачивающей силы или принципа благоговейного подчинения. Вся жизнь Хомякова свидетельствует о том, что он был верным сыном церкви. Принцип соборностиникоим образом не ведет к церковной анархии и не мешает отлучению от церкви тех, кто отвергает ее основные догматы и тем самым ставит себя вне единства ее общей любви.
        Но, конечно, если наше поведение в соответствии с за¬поведью Христа основывается на любви к ближнему, то отлу¬чение от церкви должно быть простым заявлением о том, что такой-то не принадлежит больше к церкви, не навлекая на него ни ненависти, не преследований» (Н. Лосский).
         Не только Бердяев резко отзывался о Флоренском. Книга «Столп и утверждение истины» жестко критикуется в книге отца Георгия Флоровского «Пути русского богословия». «Его разум, — говорит Флоровский, — избегает сомнений посредством знания догмата Св. Троицы. Флоренский говорит о Св. Троице с большим энтузиазмом и указывает на спекулятивное значение этого догмата как разумной истины. Однако вызывает удивление тот факт, что он как-то обходит боговоплощение и сразу же после рассуждений о Св. Троице переходит к учению о Св. Духе. В книге Флоренского просто нет христологических глав. Он остается чуждым православному миру. Дух его книги, посуществу, западнический. Это книга западника, который мечтательно и эстетически ищет спасения на Востоке. Весьма характерно, что в своей работе он делает, по-видимому, шаг назад, отступая от христианства к платонизму и религии древности или в царство оккультизма и магии. Даже темы для работ своих студентов он брал из этой области [К. Дю-Прель (К. Du-Prel), Дионис, русский фольклор]. Сам Флоренский намеревался представить перевод Иамблихуса (lamblichus) с примечаниями на соискание степени магистра богословия».
       Но, несмотря на неприятие некоторыми современниками философии Флоренского, она имеет огромное значение. В век, когда интеллигенция стояла на распутии, он доступным языком призывал взглянуть на себе и совершить нравственный переворот «внутреннего» человека. Николай Лосский, близко знавший Флоренского писал: «Что ценного внес отец Павел в христианское мировоз¬зрение? Его главная заслуга состоит в том, что он глубоко развил идею консубстанциальности не только в тринита-рианской теологии, но в метафизике — в учении о строении тварных личностей. Все философские системы Флоренский подразделял на два типа, в зависимости от того, признают ли они консубстанциальность или просто сходство. Омиусианская философия, признающая просто генерическое подобие, а не нумерическое тождество, есть рационалистическая.Эта философия «есть философия вещи и безжизненной не¬подвижности». Омоусианская философия, признающая идею консубстанциальности, является «философией идеи и разума, философией личности и творческого подвига»».
      Судьба О. Павла Флоренского сложилась трагично. В годы советской власти он сохранял свое священническое достоинство, рассказывают, что на службу в ГОЭЛРО он приходил в священническом одеянии. В 1928 году он был арестован. В журнале «Большевик» некто Кольман писал: «П.А. Флоренский – не просто рядовой поп, это ученейший воин черносотенного праволсавия, махрового идеализма беспросветной мистики». Флоренский прошел через ужасы ГУЛАГА, чтобы погибнуть мученически на Соловках, месте его последнего упокоения.
      Заблуждения Флоренского, видимо, носят объективный характер, это были размышления человека, попавшего в ситуацию, где разобраться было крайне трудно. Как путь многих интеллигентов того времени – это был путь от позитивизма до Высшей реальности. Примерно такой же путь будет переживать его друг О. Сергий Булгаков. Наверно именно им, своему священству, преемникам Апостолов, оставлял мир Господь.
      Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам. Да не смущается сердце ваше и да не устрашается.  Вы слышали, что Я сказал вам: иду от вас и приду к вам. Если бы вы любили Меня, то возрадовались бы, что Я сказал: иду к Отцу; ибо Отец Мой более Меня.  И вот, Я сказал вам о том, прежде нежели сбылось, дабы вы поверили, когда сбудется.  Уже немного Мне говорить с вами; ибо идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего.  Но чтобы мир знал, что Я люблю Отца и, как заповедал Мне Отец, так и творю: встаньте, пойдем отсюда (Ин.14; 27-31).
      Многие, многие священники начинали свой путь, погружаясь в сети марксизма, этого извращенного гегельянства. Кредо молодого доцента Московского университета С.Н. Булгакова (по кафедре политической экономии) таково: «… Единственным учением, фактически вводящим социальные явления в систему научного опыта и удовлетворяющим основным требованиям социологического познания, является так называемое материалистическое учение понимание истории Маркса и Энгельса… Пищущий эти строки думает, что не только формально, но и по содержанию своего развитие социальной науки тесно связано с развитием социального материализма».
      В предисловии к сборнику «От марксизма к идеализму» Булгаков признается: «… Я стремился верою и правдою служить марксизму, стараясь, насколько хватало моего уменья, отражать нападения на него и укреплять незащищенные места, и этой задаче посвящены были – прямо или косвенно – решительно все мои работы. Но совершенно помимо моей воли и даже вопреки ей выходило так, что, стараясь оправдать и укрепить свою веру, я непрерывно ее подрывал».
        Но отойти от марксизма, конечно, помогли Достоевский и Соловьев. Булгаков считал: «…Система Соловьева есть самый полнозвучный аккорд, какой только раздавался в истории философии». Суть учения Соловьева – положительное всеединство, личности, связанные узами взаимной любви. Это находим у Достоевского, но не находим у Маркса. «Для него проблема индивидуальности, - пишет С.Н. Булгаков, - абсолютно неразложимого мира человеческой личности, интегрального ее естества не существует». Маркс полностью растворил личность в социуме. «…Когда человек упразднит свою индивидуальность и человеческое общество превратится не то в Спарту, не то в муравейник или пчелиный улей, тогда совершится человеческая эмансипация». Помним, что стало с Спартой, несмотря на ее безумную доблесть. Лишенная личностного начала она должна была уступить и уйти из истории, оставив разве что воспоминание.
      Размышляя о марксизме, Булгаков приходит к выводу, что это учение представляет собой светский вариант ветхозаветной эсхатологии, в которой Маркс выступает «религиозным типом. «В основе социализма как мировоззрения лежит старая хилиастическая вера в наступление земного рая… Избранный народ. Носитель мессианской идеи заменился пролетариатом». Окончательный вывод о марксизме произойдет позже. Но он уже понимает, что марксизм – не его путь.
       Булгаков не желает думать только об избранных, он жаждет спасения всему человечеству. Это учение о Богочеловечестве. «То, что случилось однажды в абсолютном индивиде, это должно совершиться и в человечестве».
       Происходило медленное возвращение к Христу. Вот что сам Сергей Николаевич пишет по этому поводу в своей книге «Свет Невечерний»: «Мне шел 24-й год, но уже почти десять лет в душе моей подорвана была вера, и, после бурных кризисов и сомнений, в ней воцарилась религиозная пустота. Душа стала забывать религиозную тревогу, погасла самая возможность сомнений, и от светлого детства оставались лишь поэтические грезы, нежная дымка воспоминаний, всегда готовая растаять. О, как страшен этот сон души, ведь от него можно не пробудиться за целую жизнь! Одновременно с умственным ростом и научным развитием, душа неудержимо и незаметно погружалась в липкую тину самодовольства, самоуважения, пошлости. В ней воцарялись какие-то серые сумерки, по мере того, как все более потухал свет детства. И тогда неожиданно пришло то... Зазвучали в душе таинственные зовы, и ринулась она к ним навстречу…
       Вечерело. Ехали южною степью, овеянные благоуханием медовых трав и сена, озолоченные багрянцем благостного за¬ката. Вдали синели уже ближние кавказские горы. Впервые я видел их. И вперяя жадные взоры в открывающиеся горы, впивая в себя свет и воздух, внимал я откровению природы. Душа давно привыкла с тупою, молчаливою болью видеть в природе лишь мертвую пустыню под покрывалом красоты, как под обманчивой маской; помимо собственного сознания, она не мирилась с природой без Бога. И вдруг в тот час за¬волновалась, зарадовалась, задрожала душа: а если есть... если не пустыня, не ложь, не маска, не смерть, но Он, благой и любящий Отец, Его риза, Его любовь... А если... если мои детские, святые чувства, когда я жил с Ним, ходил перед лицом Его, любил и трепетал от своего бессилия к Нему при¬близиться, если мои отроческие горения и слезы, сладость молитвы, чистота моя детская, мною осмеянная, оплеванная, загаженная, если все это правда, а то, мертвящее и пустое — слепота и ложь? Но разве это возможно? Разве не знаю я еще с семинарии, что Бога нет, разве вообще об этом может быть разговор? Могу ли я в этих мыслях признаться даже себесамому, не стыдясь своего малодушия, не испытывая пани¬ческого страха пред «научностью» и ее синедрионом? О, я был как в тисках в плену у «научности», этого вороньего пугала, поставленного для интеллигентской черни, полуобразованной толпы, для дураков! Как ненавижу я тебя, исчадие полуобраования, духовная чума наших дней, заражающая юношей и детей! И сам я был тогда зараженный, и вокруг себя распространял эту же заразу... »
       «И снова вы, о горы Кавказа! Я зрел ваши льды, сверкающие от моря до моря, ваши снега, алеющие под утренней зарей, в небо вонзались эти пики, и душа моя истаивала от восторга. И то, что на миг лишь блеснуло, чтобы тотчас погаснуть в тот степной вечер, теперь звучало и пело, сплетаясь в торжественном, дивном хорале. Передо мной горел первый день мироздания. Все было ясно, все стало примиренным, ис¬полненным звенящей радости. Сердце готово было разор¬ваться от блаженства. Нет жизни и смерти, есть одно вечное, неподвижное днесь. Ныне отпущаеши, звучало в душе и в природе. И нежданное чувство ширилось и крепло в душе: победа над смертью! Хотелось в эту минуту умереть, душа просила смерти в сладостной истоме, чтобы радостно, востор¬женно изойти в то, что высилось, искрилось и сияло красой первоздания. Но не было слов, не было Имени, не было "Христос воскрес", воспетого миру и горным высям... И не умер в душе этот миг свидания, этот ее апокалипсис, брачный пир, первая встреча с Софией... Но то, о чем говорили мне в торжественном сиянии горы, вскоре снова узнал я в робком и тихом девичьем взоре, у иных берегов, под иными горами. Тот же свет светился в доверчивых, испуганных и кротких, полудетских глазах, полных святыни страдания. Откровение любви говорило мне об ином мире, мною утраченном... »
       «Пришла новая волна упоения миром. Вместе с «личным счастьем первая встреча с «Западом» и первые перед ним восторги: «культурность», комфорт, социал-демократия... И вдруг нежданная, чудесная встреча: Сикстинская Бого¬матерь в Дрездене, Сама Ты коснулась моего сердца, и за¬трепетало оно от Твоего зова.
      Проездом спешим осенним туманным утром, по долгу ту¬ристов, посетить Zwinger с знаменитой его галереей. Моя осведомленность в искусстве была совершенно ничтожна, и вряд ли я хорошо знал, что меня ждет в галерее. И там мне глянули в душу очи Царицы Небесной, грядущей в облаках с Предвечным Младенцем. В них была безмерная сила чистоты и прозорливой женственности, — знание страдания и го¬товность на вольное страдание, и та же вещая жертвенность виделась в недетски мудрых очах Младенца. Они знают, что ждет Их, на что Они обречены, и вольно грядут Себя отдать, совершить волю Пославшего: Она «принять орудие в сердце», Он Голгофу... Я не помнил себя, голова у меня кружилась, из глаз текли радостные и вместе горькие слезы, а с ними на сердце таял лед, и разрешался какой-то жизненный узел. Это не было эстетическое волнение, нет, то была встреча, новоезнание, чудо... я (тогда марксист!) невольно называл это созерцание молитвой... »
       «Я возвратился на родину из-за границы потерявшим почву и уже с надломленной верой в свои идеалы. В душе зрела «воля к вере», решимость совершить, наконец, безум¬ный для мудрости мира прыжок на другой берег, «от марк¬сизма» и всяких следовавших за ним измов к... православию. Однако шли годы, а я все еще томился за оградой и не на¬ходил в себе сил сделать решительный шаг — приступить к таинству покаяния и причащения, которого все больше жаж¬дала душа. Помню, как однажды, в Чистый Четверг, зайдя в храм, увидел я (тогда «депутат») причащающихся под вол¬нующиеся звуки «Вечери твоея тайныя... ». Я в слезах бросился вон из храма и плача шел по московской улице, изнемогая от своего бессилия и недостоинства. И так продолжалось до тех пор, пока меня не исторгла крепкая рука...
       Осень. Уединенная, затерянная в лесу пустынь. Солнеч¬ный день и родная северная природа. Смущение бессилия по-прежнему владеет душой. И сюда приехал, воспользовав¬шись случаем, в тайной надежде встретиться с Богом. Но здесь решимость моя окончательно меня оставила... Стоял вечерню бесчувственный и холодный, а после нее, когда нача¬лись молитвы «для готовящихся к исповеди», я почти выбе¬жал из церкви, «изшед вон, плакася горько». В тоске шел, ничего не видя вокруг себя, по направлению к гостинице, и опомнился... в келье у старца. Меня туда привело: я пошел совсем в другом направлении вследствие своей всегдашней рассеянности, теперь уже усиленной благодаря  подавленности, но в действительности — я знал это тогда достоверно — со мной случилось чудо... Отец, увидев приближающегося блудного сына, еще раз сам поспешил ему навстречу. От старца услышал я, что все грехи человеческие, как капля перед океаном милосердия Божия. Я вышел от него прощенный и примиренный, в трепете и слезах, чувствуя себя внесенным словно на крыльях внутрь церковной ограды. В дверях встретился с удивленным и обрадованным  спутником, который только что видел меня, в растерянности оставившего храм. Он сделался невольным свидетелем совершившегося со мной. «Господь прошел», — умиленно говорил он потом... И вот вечер, и опять солнечный закат, но уже не южный, а северный. В прозрачном воздухе резко вырисовываются церковные главы и длинными рядами белеют осенние монастырские цветы. В синеющую даль уходят грядами леса. Вдруг среди этой тишины, откуда-то сверху, словно с неба, прокатился удар церковного колокола, затем все смолкло, и лишь несколько спустя он зазвучал ровно и непрерывно. Звонили ко всенощной. Словно впервые, как новорожденный, слушал я благовест, трепетно чувствуя, что и меня зовет он в церковь верующих. И в этот вечер благодатного дня, а еще более на следующий, за литургией, на все глядел я новыми глазами, ибо знал, что и я призван, и я во всем  этом  реально соучаствую: и для меня, и за меня висел на древе Господь и про-лиял пречистую Кровь Свою, и для меня здесь руками иерея уготовляется святейшая трапеза, и меня касается это чтение Евангелия, в котором рассказывается о вечери в доме Симона прокаженного и о прощении много возлюбившей жены-блудницы, и мне дано было вкусить святейшего Тела и Крови Господа моего».
      «Итак, в основе религии лежит пережитая в личном опыте встреча с Божеством, и в этом заключается единственный источник ее автономии. Как бы ни кичилась мудрость века сего, бессильная понять религию за отсутствием нужнаго опыта, за религиозной своей бездарностью и омертвением, т. е. которые однажды узрели Бога в сердце своем, обладают совершенно достоверным знанием о религии, знают ее сущность».
           Это будет написано в 1924 году. Но предреволюционную эпоху Булгаков не только философствует и богословствует. Активно участвует в общественной деятельности, являясь депутатом второй Государственной Думы. После революции 1905-1907 года он отчетливо увидел пагубность революционного насилия и разрушения. Народ попал в плен сатанизма. В статье «Героизм и подвижнечество», которая вошла в сборник «Вехи», Булгаков писал, что «ни в одной стране в Европе интеллигенция не знает такого повального массового индифферентизма к религии, как наша. Русские интеллигенты вместо Бога верят в науку и стремятся, как подметил Достоевский, «устроиться без Бога навсегда и окончательно». Будучи депутатом второй Государственной думы, Булгаков наблюдал за деятельностью левых и правых политиков и «ясно видел, как, в сущности, далеко от политики в собственном смысле, т. е. повседневной прозаической работы — починки и смазки государственного механизма, — стоят эти люди. Это психология не политиков, не расчетливых реалистов и посте¬пеновцев, нет, это нетерпеливая экзальтированность людей, ждущих осуществления Царствия Божия на земле, Нового Иерусалима — и притом чуть ли не завтра. Невольно вспоминаются анабаптисты и многие другие коммунистические сектанты средневековья, апокалиптики и хилиасты, ждавшие скорого наступления тысячелетнего царства Христова и расчищавшие для него дорогу мечом, народным восстанием, коммунистическими экспериментами, крестьянскими войнами; вспоминается Иоанн Лейденский со свитой своих пророков в Мюнстере. Конечно, сходство это касается лишь психологии, а не идей. В области же идейной, хорошо это или плохо, счастье или несчастье для нас, но Россия отражает идеи и настроения века решительнее и прямолинейнее, чем даже Запад, отражает на себе и ту мировую духовную драму богоборчества и богоотступления, составляющую нерв новой истории».
      Ход исторического развития, невсегда благоприятный для узнавания Бога и мироздания, развил в русской образованной элите «черты религиозности, иногда приближающиеся да¬же к христианской». Правительственные же гонения содали в ней «самочувствие мученичества и исповедничества», а оторванность от действительной, непридуманной жизни развила «мечтательность, иногда прекраснодушие, утопизм, вообще недостаточное чувство действительности». Русский интеллигент чувствует бесконечную вину перед народом, как это было у поколений шестидесятников. Сладкая мечта русского интеллигента — «быть спасителем челове¬чества или, по крайней мере, русского народа. Для него не¬обходим (конечно, в мечтаниях) не обеспеченный минимум, но героический максимум. Максимализм есть неотъемлемая черта интеллигентского героизма....» Он «имеет признаки идейной одержимости, самогипноза, он сковывает мысль и вырабатывает фанатизм, глухой к голосу жизни». «Этим дается ответ и на тот исторический вопрос, почему в рево¬люции торжествовали самые крайние направления...»
      Гуманизм, приняв форму атеизма, неизбежно ведет к самообожествлению: совершается «постановление себя вместо Бога, вместо Провидения, и это не только в целях и планах, но и путях и средствах осуществления. Я осуществляю свою идею и ради нее освобождаю себя от уз обычной морали, я раз¬решаю себе право не только на имущество, но и на жизнь и смерть других, если это нужно для моей цели». Следующая ступень самообожествления — «героическое все позволе¬но» — незаметно подменяется просто беспринципностью во всем, что касается личной жизни».
      Булгаков не щадит русскую интеллигенцию, ошибки которой он переживал вместе с ней. «Рядом с антихристовым началом в этой ин¬теллигенции чувствуются и высшие религиозные потенции... Это напряженное искание Града Божия, стремление к исполнению воли Божией на земле, как на небе, глубоко отличаются от влечения мещанской культуры к прочному земному благополучию. Уродливый интеллигентский максимализм с его практической непригодностью есть следствие религиозного извращения, но он может быть побежден религиозным оздоровлением». В облике русской интеллигенции «просвечивают черты духовной красоты, которая делает ее похожей на какой-то совсем особый, дорогой и нежный цветок, взращенный нашей суровой историей».
        Надо сказать, что данное мнение, спустя годы, после великой революции, будет воспринято отрицательно. Русскую интеллигенцию будут винить во всех бедах, полагая, что именно она привела Русь к Смуте 1917 года. Это не так. Возможно, что доля истины в этом утверждении есть. Но помню, как в молодсти, неоперившимся студентом взахлеб читал творения русского философского Ренессанса, возвращавшего изголодавшуюся душу к Христу. Путь Булгакова был схож с моим путем. От марксизма, от мещанской пошлости к Богу, к Св. преданию и Писанию, от общественного взгляда на мир к личности, личности обожженной.
        Приведу мысль Николая Лосского: «Все знают о величии русской литературы, музыки и театрального искусства. Я не буду на этом останавливаться и упомяну лишь о не известных западному миру аспектах русской культуры. Городское и сельское самоуправление в России быстро и своеобразно развивалось, а русские судебные органы после реформ Александра II стали лучшими, чем западноевропейские и американские.
       Последующие поколения вспоминают с благодарностью искусный, полный самопожертвования труд русских врачей. Русская интеллигенция несла в народ знания и просвещение. В России имелось много частных школ, в которых практико¬вались передовые методы обучения. Русские университеты, особенно Московский и Петербургский, стояли на уровне лучших западноевропейских университетов. Все те, кто это знает и помнит, согласятся с тем, что русская интеллигенция была в действительности «дорогим и нежным цветком»».
        В России происходило восстановление культуры в глубоком понимании смысла этого слова. Что же происходило на Западе. Булгаков убежден, что там победила религия человекобожия. Спасение же заключено в признании христианской Истины. «Зрелым плодом истории можно признать только свободное торжество божественного начала в свободном человеческом творчестве, как это и вытекает из богочеловеческого характера исторического процесса».
       Поэтому он требует, чтобы священство стало образцом христанского служения, приводя народ не просто в церковную Ограду, но, живя в этой Ограде по христианским принципам, что неизбежно устранит и социальные противоречия. «Если бы создалась, наконец, эта христианская, церковная общественность, то и социализм потерял бы свой мертвен¬ный характер, какой он имеет теперь, приуроченный к узкой классовой основе; он стал бы живым воплощением вселен¬ской евангельской любви и перестал бы соединяться с ду¬ховным опустошением, которое узостью своей проповеди он вносит в сердца своих адептов теперь» (С.Н. Булгаков).
     Размышления о смысле христианской жизни тесно перекликались с суждениями Булгакова о марксизме и социализме. В 1911 году выйдет книга «Два Града», в которой уже зрелый философ пытался обозначить пути религизного восхождения и нисхождения. «Есть два основных пути религиозного самоопреде¬ления, —говорит Булгаков, — к которым приводят разно¬образные их разветвления: теизм, находящий свое заверше¬ние в христианстве, и пантеизм, находящий его в религии человекобожия и антихристианстве». «История в этом смысле есть свободное деяние человечес¬кого духа и борьба между двумя градами — Царством Христа — Царством не от мира сего и царством земным — царством антихриста». «В русской душе, при ее религиозной страстности, соединяющейся в то же время с отсутствием культурного самовоспитания, столкновение двух начал происходит с особенной силой и опустошительностью и порождает на одной стороне темное фанатическое «черносотенство», принимающее себя за христианство, а на другой стороне столь же фанатическое человекобожие...» Для начала ХХ века был характерен социализм человекобожия Маркса, который, собственно, и выступает в качество яркого религизного типа, кторого еще Анненков называл «демократическим диктатором», отмечая его «бесцеремонное отношение к человеческой индивидуальности».   «Для взоров Маркса люди складываются в социологические группы, а группы эти чинно и закономерно образуют правильные геометрические фигуры, так, как будто кроме этого мерного движения социологических элементов в истории ничего не происходит, и это упразднение проблемы и заботы о личности, чрезмерная абстрактность есть основная черта марксизма». Маркса «не беспокоит судьба индивидуальности, он весь поглощен тем, что является общим для всех индивидуальностей, следовательно, не индивидуальным в них». Карл Маркс писал, что в коммунистическом обществе человек «станет родовым существом (Gattungswesen), и лишь тогда совершится человеческая эмансипация от религии». Отношение Маркса к религии, особенно христианству, было откровенно враждебным. Такое отношение к религии Булгаков объяснял тем, что «христианство пробуждает личность, заставляет человека ощущать в себе бессмертный дух, индивидуализирует человека, указывая для него путь и цель внутреннего роста; социализм его обезличивает, поскольку он обращается не к душе индивидуальности, но к ее социальной коже, сводя наличное содержание «личности всецело к социальным рефлексам». Воинствующее безбожие является одним из средств уничтожения личности и превращения человеческого общества «в муравейник или пчелиный улей».
     В отличие от многих философов Булгаков считал, что учение Маркса не выходит из философии Гегеля. Булгаков убежден, что «никакой преемственной связи между немецким классическим идеализмом и марксизмом не существует».   Гегельянство Маркса «не идет дальше словесной имитации своеобразному гегелевскому стилю...»
      Что же собой представляет социализм Маркса? Этот вопрос волновал образованное общество издавно. С юных лет моему сознанию учение Маркса подавалась как некая библия, в которой обитает истина. Всякое сомнение влекло за собой обвинения в идеализме, мракобесии и тупизме.
        Булгаков говорит, что «социализм — это рационалисти¬ческое, переведенное с языка космологии и теологии на языкполитической экономии переложение иудейского хилиазма, и все его dramatis personae, поэтому получили экономическое истолкование. Избранный народ, носитель мессианской идеи, или, как позднее в христианском сектантстве, народ «свя¬тых», заменился «пролетариатом» с особой пролетарской душой и особой революционной миссией, причем избранность эта определяется уже не внутренним самоопределением как необходимым условием мессианского избрания, но внешним фактом принадлежности к пролетариату, положением в про¬изводственном процессе, признаком сословности. Роль са¬таны и Велиара, естественно, досталась на долю класса капи¬талистов, возведенных в ранг представителей метафизическо¬го зла, точнее, заступивших их место в социалистическом со¬знании за свою профессиональную склонность к накоплению. Мессианским мукам и последним скорбям здесь соответствует неизбежное и, согласно «теории обнищания», все прогрес¬сирующее обеднение народных масс, сопровождаемое ростом классовых антагонизмов... »
      Маркс создал наукообразную мифологию в духе времени, его религия основана на вере в прогрессивное развитие и неизбежный ход истории, в которой определяющее значение играли производительные силы и производственные отношения. Переход к социализму неизбежен, потому что подготовлен ходом исторического развития. Подтолкнуть этот ход должна революция, с помощью которой произойдет, согласно словам Маркса, прыжок из царства необходимости в царство свободы. Таким образом,  «социализм имеет не только свою апокалиптику, но и свою мистику, которую знает всякий ее переживавший». Религиозный энтузиазм марксизма в сочетании с материализмом «представляет собой поэтому воплощенное противоречие... превращение личности в обезличенный рефлекс экономических отношений, но наряду с ее обожествлением, превращением в человекобога». «И в социализме, как и по всей линии нашей культуры, идет борьба Христа и антихриста».
     Вспоминаю, что именно ярко выраженная неприязнь Марксом христианства оттолкнула от него. Для носитиля культуры, каковым себя полагал, отрицание культуры представляется нигилистическим бредом сумасшедшего.
       По мнению Булгакова, успех социализма «прежде всего есть кара за грехи исторического христианства и грозный призыв к исправлению». Осуществить задачи социализма должна христианская этика. В то же время Булгаков считал, что социализм не может принести человечеству полного удовлетворения, «... в истории возможен «прогресс», — говорит Булгаков, — рост цивилизации, материального благополучия, и, однако, внутренний итог истории есть все-таки не гармония, но трагедия, окон¬чательное обособление духовного добра и зла и в нем по¬следнее обострение мировой трагедии». Это удовлетворение личность может обрести только в Царстве Божьем, т. е. в метаистории.
        Невозможность обрести истиннуб свободу навсегда оттолкнула Булгакова от идей социализма, как его понимали Маркс и Энгельс.
       К 1917 году это твердый исповедник веры Христовой, о чем Булгаков и возвещает в своей главной работе «свет Невечерний», которую он начал писать, еще не приняв священнического сана. Книга начинается рассуждениями о «природе религиозного сознания». Главной чертой этого сознания - является вера. «Вера имеет две стороны: субъективное устремле¬ние... вопрос человека, и объективное откровение, ощущение божественного мира, ответ Бога». «Религиозная истина универсальна, т. е. кафолична, сообразна с целым, а не с частностями; по внутреннему ее устремлению в истине все обретаются как один, или один во всех: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы». Соборное провозглашение истин веры вытекает из единения в целокупной  и целокупящей истине: здесь решает не большинство голосов (даже если внешне оно и применяется как средство обнаружения мнений), но некоторое жизненное единение в истине, вдохновение ею, приобщение ей». Булгаков счтиает, что истину легче воспринимать, когда она становится моей. «Всего труднее поверить истине что она — истина, т. е. требует преклонения перед собой и самоотвержения; гораздо легче эту истину воспринять как мое мнение, которое я полагаю как истину...» Истина открывается личности в неизреченном мистическом переживании, которое, однако, «не есть синоним бессловесности, алогичности, антилогичности, а скорее, наоборот, она-то и есть непрерывная изрекаемость, рождающая словесные символы для своего воплощения». Булгаков подчеркивает огромное значение «церковного предания, исторической Церкви, которая всегда умеряет самозваные притязания от имени «Церкви мистической», т. е. нередко от имени своей личной мистики (или же, что бывает еще чаще и особенно в наше время, одной лишь мистической идеологии, принимаемой по скудности мистического опыта за подлинную мистику). Здесь, как и во многих случаях в религиозной жизни, мы наталкиваемся на антиномию: голый историзм, внешняя авторитарность в религии есть окостенение церковности, своевольный же мистицизм есть ее разложение; не нужно ни того, ни другого, а вместе с тем нуж¬но и то, и другое: как церковный авторитет, так и личная мистика». «Мужественная и суровая природа догмата» повелевает проповедовать религию, а не только «онемевать в сладкой истоме мистического переживания». Однако догматы не могут выразить «полноту религозного переживания».
      Но Булгаков ни в коем случае не выступает против догматов Вселенской Церкви, считая их непреложной Истиной. Но церковная жизнь должна определяться совестью, которая есть вестник Божий, помогающий различить добро от зла. Ведь Бог всегда видит нас.
       «Как и Флоренский, Булгаков был приверженцем учения об антиномическом характере религиозного сознания и широко использовал это учение в своих работах. В первом отделе своей книги «Свет Невечерний», озаглавленном «Бо¬жественное Ничто», Булгаков исследует основную антиномию трансцендентности Бога и имманентности в мире. С одной стороны, абсолютное есть Божественное Ничто, которое вы¬ходит за пределы мира (отсюда «отрицательное» или апофе-тическое богословие), с другой стороны, оно (абсолютное) «полагает Себя Богом, а следовательно, принимает в Себя различение Бога и мира, и в нем — человека. «Абсолютное» становится для человека Богом... » «Бог рождается с миром и в мире, incipit riligio. Отсюда начинается возможность опре¬делений Бога как имманентно-трансцендентного, выступив¬шего из своей трансцендентности и абсолютного своего монизма в имманентность и некий дуализм. Здесь начинается возможность богопознания и богообщения; открывается об¬ласть «положительного богословия» [катафатическое бого¬словие. — Н. Л. ]; появляется необходимость догмата и мифа»» (Н. Лосский).
       «Религиозная философия, — говорит Булгаков, — не знает более центральной проблемы, нежели о смысле Бо¬жественного Ничто». Он уводит своего читателя в историю философской мысли, где излагает мысли Платона и других известных философов.
      Булгаков убежден,  что нельзя познать Бога как личность «без реальной встречи с премирным Божеством, без Его откровения о Себе» в рели¬гиозном переживании. Христианский же догмат триипостасности Божества может быть познан через Откровение.
         «Можно различить три пути религиозного сознания: бого-познание more geometrico, или analytico, more naturale, или mystico, и morehis. torico, или empirico, — отвлеченное мышле¬ние» мистическое самоуглубление и религиозное откровение, причем первых два пути получают надлежащее значение только в связи с третьим, но становятся ложным, как «только утверждаются в своей обособленности».
    Булгаков считает, что мир сотворен из ничто, и в этом осуществился переход от абсолютного к относительному. Акт творения — это «превраще¬ние «OVK ov в IATJOV. Слово ovx ov означает здесь небытие в смысле неполноты или отсутствия бытия, a JITJOV — бытие, еще совершенно неопределенное». «Это превращение укона в мэон есть создание общей материи тварности, этой Великой Матери всего природного мира». «Творением Бог полагает бытие; но в небытии, иначе говоря, тем же самым актом, которым полагает бытие, Он сополагает и небытие как его гра¬ницу, среду и тень». Это не значит, что мир существует помимо Бога.  Мир, говорит философ, «насквозь пронизан божественными энергиями, которые и образуют основу его бытия», «творение есть эманация плюс нечто новое, создаваемое творческим да будет!» «Рядом со сверхбытийно сущим Абсолютным появляется бытие, в котором Абсолютное обна¬руживает себя как Творец, открывается в нем, осуществляется в нем, само приобщается к бытию, и в это смысле мир есть становящийся Бог. Бог есть только в мире и для мира, в без¬условном смысле нельзя говорить о Его бытии. Творя мир, Бог тем самым и Себя ввергает в творение, Он сам Себя как бы делает творением». Булгаковский мир – это и теогония и теофания одновременно. Здесь Булгаков опириается на соловьевское всеединство. Он полагал, что «нет и не может быть ничего, лежащего вне Бога и своим бытием его ограничивающего».
       Характерно учение Булгакова о Софии, которую он называл любовью любви. «София не только любима, но и любит ответной любовью, и то, что в этой взаимной любви она получает всё, есть Всё  ensrealis-simum, всеединство. Любовь Софии отличается от любви Божественных ипостасей. София «только приемлет, не имея что отдать, она содержит лишь то, что получила. Себя-отдаянием же Божественной Любви она в себе зачинает все. В этом смысле она женственна, восприемлюща, она есть «Вечная Женственность» и может быть названа Божеством (не в языческом смысле этого термина). Как приемлющая свою сущность от Отца, она  есть создание и дщерь Божия; как познающая Божественный Логос и Им познаваемая, она есть Невеста Сына (Песнь Песней) и жена Агнца (Новый завет, Апокалипсис), как приемлющая излияние даров Св. Духа, она есть Церковь и вместе с этим становится Матерью Сына, воплотившегося наитием Св. Духа от Марии, Сердца Церкви, и она же есть идеальная душа твари — красота. И все это вместе: Дочь и Невеста, Жена и Матерь, триединство Блага, Истины, Красоты, Св. Троица в мире, есть божественная София».
      София выступает как четвертая ипостась, но не участвующая во внутрибожественной жизни триипостасного Бога. «По отношению к мировой мно¬жественности София есть органическое единство идей всех тварей. Любое существо имеет свою идею, которая является в то же время его основанием, нормой, энтелехией и. Софией в целом, «в ее космическом лице» — энтелехией мира, мировой душой, «naturanattirans (творящая природа) по отношению к natura naturata (природа сотворенная)». Каждая тварь с положительной стороны может быть поэтому названа софийной. Однако твари имеют и отрицательную сторону — низший «субстратум», а именно материю как ничто, как чистое и бессодержательное небытие. Здесь имеется в виду то «Ничто», под которым мы понимаем аспект бытия или же его тень. «Нет, речь здесь идет о совершенном Ничто, которое Бог призвал к бытию... » «Как в этой тьме «кромешной» и бессветной воссиял свет, как в абсолютное ничто всеменено бытие, это есть непостижимое дело все-мудрости и всемогущества Божия — творческого «да бу¬дет!»» (Н. Лосский).
       София для Булгакова – женское начало. «Она есть та Великая Матерь, которую издревле чтили благочестиво языки: Деметра, Изида, Кибела, Иштар. И эта земля есть в потенции своей Богоземля; эта Матерь таит в себе уже при сотворении своем грядущую Богоматерь — «утробу божественного воплощения...»
         Сотворение мира в Софии приходится мыслить «как обособление ее потенциальности от вечной ее же актуальности, чем и создается время с временным процессом; актуализация потенций софийности и составляет содержание этого процесса». Космический процесс происходит через «эрос земли» к «небу». «Избавления» от рабства «суете», софийного осияния, преображения в красоте жаждет вся тварь...» Это достигается под началом Софии. «Она есть та универсальная инстинктивно бес¬сознательная или сверхсознательная душа мира, anima mundi, которая обнаруживается в вызывающей изумлениецелесообразности строения организмов, бессознательных функциях, инстинктах родового начала». Мир одушевлен повсеместно и является «иерархией идейных существ, идейных организмов, и в этом постижении софийного «мерт¬вого» эфира лежит заслуга оккультизма, сближающая его с «поэтическим восприятием» природы вообще. (Под оккуль¬тизмом я разумею здесь не столько современный, школьный оккультизм, воспитываемый особой тренировкой, сколько об¬щую природную способность человека проникать за кору яв¬лений, особенно свойственную народам в ранние эпохи раз¬вития и отразившуюся в сказке, эпосе, фольклоре, веро¬ваниях и суевериях.) Эту черту, до известной степени, раз¬деляет и языческий природный политеизм, представляющий собою, так сказать, религиозную перифразу учения о софий¬ности мира и одушевленности всей твари». «Эти-то платоновские идеи-качества ведомы и мифологическому со¬знанию народа и отразились в его сагах, сказках, фольклоре: отсюда происходят чары, заклинания, наговоры, отсюда то¬темы и вообще символика зверей, имеющая такое значение во всех религиях, не исключая иудео-христианства».
       Говоря об идеях, Булгаков под¬черкивает различие между идеями и понятиями: «... в идее и общее, и индивидуальное существует как единое, соединяет¬ся и родовая личность индивида, и коллективная индиви¬дуальность рода. В своейидее род существует и как единое, и как полнота всех своих индивидов, в их неповторяющихся особенностях, причем это единство существует не только in abstracto, но in concretо». Это особенно применимо к человеку. «Человечество есть поистине единый Адам — и ветхий, и  новый, и первозданный, и возрожденный во Христе, и слова Господа Иисуса о том, что Он сам присутствует и в алчущих, и в жаждущих, и в заключенных, и во всем страждущем че¬ловечестве, надо принимать в их полном значении. Однако в то же время не менее реальной остается индивидуация, противопоставление отдельных людей, как индивидов Христу-человечеству в них же». Идеи Булгакова перекликаются с идеями его друга Павла Флоренского, который в это же время осмысливал опыт православной теодиции.
      Булгаковая София выступает в качестве жизни и для Бога, и для человека, а через него и ко все природе. «Человек сотворен Богом по Божьему подобию, которое есть ens realissimum в человеке, посредством которого человек становится сотворенным Бо¬гом». «Божественная София как панорганизм идей является вечным человечеством в Боге, Божественным про¬тотипом и основой человеческого бытия». София как Божество в Боге является «образом Божиим в самом Боге, осуществленной Божественной идеей, идеей всех идей, осу¬ществленной как красота». Отношение Бога к божест¬венной Софии есть любовь: «в Софии Бог любит Себя в Своем самооткровении, а София любит личного Бога, который сам является как Любовью, так и любовью ответной». «Она есть жизнь и живое существо, хотя и не личное».
        Божественная София — не личность и даже не внеш¬няя индивидуальность: ее ипостась — Логос, раскрывающий Отца как демиургическую ипостась. Логос, в котором божественная София ипостасируется, есть вечный человек, небесный человек, Сын Бога и Сын человека.
         Сотворенная София — существо близкое Софии божест¬венной. «Все в божественном и сотворенном мире, — пишет отец Сергий Булгаков, — в божественной и сотворенной Софии тождественно по содержанию (хотя и не в виде бытия)». «Одна и та же София раскрывается как в Боге, так и в твари. Отрицательное утверждение, что Бог сотворил мир из ничто, опровергает концепцию о всяком небожественном или сверхбожественном начале в творении; но ее положи¬тельным утверждением может быть только то, что Бог со¬творил мир посредством Себя, из своей природы».
      Согласно метафизике, сотворение мира состоит в том, что Бог кладет в его основу свой собственный мир не как извечносуществующий, а как становящийся. В этом смысле он за¬менил свой божественный мир ничем, погрузив его в ста¬новление. Так божественная София стала и тварной Софией. Бог, так сказать, повторил Себя в творении и отразил Себя в небытии». «Положительное содержание косми¬ческого бытия так же божественно, как божественна его основа в Боге».
       Таким образом, позитивное содержание мира сотворено Богом не заново: оно тождественно тому содержанию, ко¬торое уже было в Боге. Кроме этого, последующее развитие мира —дело самого Бога, Св. Духа. «Сила жизни и развития есть сила Св. Духа в природе, природная милость жизни. Каждый должен понять и признать эту природную милость творения, неотделимую от естественного мира, без страха впасть в явное язычество или пантеизм, неизменно порож¬дающий мертвый и пустой деизм — отделение Творца от твари» («Утешитель»)» (Н. Лосский).
      «Каждое творение софийно, - пишето. Сергий, -  поскольку оно имеет поло¬жительное содержание или идею, которые являются его основой и нормой. Однако не следует забывать о том, что твари имеют и другой аспект — низший, «субстратум» мира, материю как «ничто», поднятую на уровень fxrj ov (бытия) и преисполненную стремлением воплотить в себе софийное на¬чало».
   Основа христианства – воплощение. Сущность телесности Булгаков видел в «... чувственности как особой самостоятель¬ной стихии жизни, отличной от духа, но вместе с тем ему отнюдь не чуждой и не противоположной». «Чувственность совершенно ясно отличается как от суб¬станциально-волевого ядра личности, так и от причастного Логосу мышления, умного видения идей, их идеального со¬зерцания: наряду с волей и мыслию есть еще чувственное переживание идей — их отелеснение». Итак, говорит Булгаков, «мы нащупали одну из основных черт телесности как чувственности: ею устанавливается реальность мира». «Остается понимать, — продолжает он, — идеи как наделенные всею полнотою реальности, т. е. и чувственностью, или телесностью». «Говоря о телесности, мы обсуждаем лишь общефилософскую сторону вопроса, оставляя без внимания разные «планы» телесности. Между тем здесь, несомненно, можно различать тела разного утончения, т. е. не только фи¬зическое, но «астральное, моментальное, эфирное» и, может быть, иные тела». Важно заметить, что телесность является условием красоты, «... духовная чувственность, ощу¬тимость идеи есть красота. Красота есть столь же абсолютное начало мира, как и Логос. Она есть откровение Третьей Ипостаси, Духа Святого». «... красота есть безгрешная, святая чувственность, ощутимость идеи. Красоту нельзя ограничивать каким-либо одним чувством, например зрением. Все наши чувства имеют свою способность ощущать красоту: не только зрение, но и слух, и обоняние, и вкус, и осязание...»
          Все рассуждения Сергия Булгакова – это поиск Бога и человека. Человек, по мнению богослова, «есть одновременно тварь и не¬тварь». «В своем душевном всеорганизме человеческий дух обрел и опознал все живое. Вопреки дарвинизму, человек не произошел от низших, видов, но сам имеет их в себе: человек есть всеживотное и в себе содержит как бы всю программу творения. В нем можно найти и орлиность, и львиность, и другие душевные ка¬чества, образующие основу животного мира, этого спектра, на который может быть разложен белый цвет человечества».«Египетская религия своим обоготворением животных, а еще более сознательным соединением человека и животного в образах богов, с наибольшей остротой ощутила эту все-животность человека или, что то же, человечность животного мира».
       Кстати, язычество для О. Сергия «есть познание невидимого через видимое, Бога через мир, откровение Божества в твари». «По своему объему оно многомотивнее, а по заданию шире не только Ветхого, но и Нового завета, поскольку и этот последний содержит еще обетования о грядущем Утешителе. Язычество имеет в себе живые предчувствия о «святой плоти» и откровении Св. Духа». «Религиозная истина есть и в языческом почитании божественного материнства. Булгаков, не смущаясь, говорит о близости «между Изидой, плачущей над Озирисом, и Богоматерью, склоненной над Телом Спасителя...» «Он считает, что «в почитании женской ипостаси в Божестве язычеству приоткрывались священные и трепетные тайны, не раскрывшиеся в полноте, быть может, еще доселе» в религии христианства. Однако проблески истины в язычестве обрели ошибочные формы пантеистического натурализма, в то время как христианством «утверждается на высшей и предельной ступени та основная антиномия, которая лежит вообще в основе религиозного самосознания: неразрывное двуединство трансцендентного и им¬манентного...»» (Н. Лосский).
     Булгаков считал, что Царство Божие не может быть осуществлено при жизни человека. После грехопадения человеком овладела «похоть знания, по¬лучаемого помимо любви к Богу и богосознания, похоть пло¬ти, ищущей телесных услаждений независимо от духа, похоть власти, стремящейся к мощи мимо духовного возрастания».
     Человек поддался искушению и предался магии. Т.е. пытался насильственно воздействовать на природу, чему та начала противодействовать. Противодействие между человеком и мирозданием вызывает необходимость труда и хозяйственной дея¬тельности — серой магии, «в которой неразделимо смешаны элементы магии белой и черной, силы света и тьмы, бытия и небытия...»
          Выход из этой магии только в метафизике христианства, в Его Красоте, спасительной для всего мироздания, о чем еще Достоевский говорил. Истинная красота в Церкви, в ее опыте Бытия.
       Как уже говорилось, «человек есть одновременно тварь и нетварь, абсолютное в относительности и относительное в абсолютном». Дух человека выразить практически невозможно. Но важно, что человеку в своей невыразимости дана еще возможность сотворчества. Конечно, творчество человека не совершеннее Бога, оно слагается из бытия и небытия. Таким образом, «... гениальностью и ничтожеством отмечена природа человека. Подполье есть изнанка бытия, мнимая величина, получившая реальность. Тварь вся имеет подполье, хотя может и не знать об этом, в него не опускается: это неведение есть привилегия детства и достижение святости; опускаясь же в него, всякий переживает жуткий холод и сырость могилы. Хотеть себя  в собственной самости, за¬мыкать себя в своей тварности как в абсолютном — значит хотеть подполья и утверждаться в нем. И поэтому настоящий герой подполья есть сатана, возлюбивший себя в качестве Бога, утвердившийся в самости своей и оказавшийся в плену у собственного подполья. В своем ничто он захотел видеть божественное все и принужден замкнуться в царстве Гадеса, населенном призраками и тенями, как в чертогах светлого Бога. Красота Люцифера и демона, так манившая к себе Байрона и Лермонтова, есть только поза, таит в себе обман и безвкусие, как дорогие и роскошные одежды с чужого плеча, одетые на грязное белье, как роскошествующая жизнь в долг и без всякой надежды расплаты, как гениальничающая бездарность. Под демоническим плащом таятся Хлестаков и Чичиков, и феерический демон обращается в безобразного черта с копытом и насморком. Пошлость есть скрываемая изнанка демонизма». Истинная свобода только в смиренной любви, завещанной Христом в Заповедях Блаженств, в общение с Небесным Адамом, который «объемлет в себе все в положительном всеединстве. Он есть организован¬ное все или всеорганизм».
       Но каково реально единение Бога и человека в одном лике? Что есть воплощение Бога в человека? Булгаков на стороне кенотической теологии, признающей, что воплощение есть самоограничение Логоса, Который умаляет свою славу до соизмерения ее человеческой. Такое «соотношение между Божеством и чело¬вечеством» существует благодаря божественной Софии в Боге и тварной Софии в мире. «Божественная София как всеорганизм идей есть вечное Человечество в Боге — божест¬венный прототип и основа бытия человека». Но, несмотря на тварное происхождение человек имеет аспект «несотворимости». Исто¬ки «духовного бытия, которое Бог вдохнул в человеческое тело, коренятся в Божественной вечности. Подобно этому, со¬творенный дух вечен и несотворим, являясь носителем со¬знания как этой вечности — несотворимости, так и вместе с тем божественного начала. Отсюда следует, что духовное самосознание в своей основе есть сознание Бога. Помимо этого, сотворенный дух осознает себя как самообнаружив¬шееся и самоутвердившееся бытие», ибо утверждает себя как я . Таким образом, человек — сотворенное и вместе с тем несотворенное существо. «Этот дуализм начал в челове--ке, его изначальное Богочеловечество делают возможным обожествление жизни, совмещение двух начал в человеке без разделения или смешения». «Вот почему вторая ипостась Св. Троицы посредством самоистощения («кенозисом») прокладывает мост через пропасть, разделяющую божественный и сотворенный мир, ибо в данном случае мы имеем, с одной стороны, natura humana capax divini, а с другой— natura divini capaxhumani» (Н. Лосский).
    Но единение Бога и человека представляет собой болезненный процесс. Грехопадение, совершенное Адамом, создало глубокую пропасть. «Из двух центров бытия — духовного и материального (тварного) — человек предпочел второй и подчинил не плоть духу, как это бы следовало, а дух — плоти и ее жела¬иям». Впоследствии природа предстала перед человеком не в своем софийном, а в своем тварном аспекте, в образе «падшей или темной Софии, в образе небытия, т. е. материальности и состояния анормальности». «Метафизическая природа твари с небытием в качестве субстратума становится источником пагубного самоутверждения, тварного эгоизма, находящего свое выражение в пространствен¬ной взаимонепроницаемости — силе разрушения и «недремлющего» и беспокойного хаоса» - писал Сергий Булгаков.
      Более того, «тварный дух — источник сатанинского со¬блазна самости. Отсюда же и пагубное стремление человека к утверждению себя прообразом». Из-за грехопадения человека Логос был вынужден взять крест на Себя. Безгрешный Логос вошел в Деву Марию, чтобы устранить из нашей телесности рабство первогреха. «Безвременно-вечный Бог делается становящимся Богом в Богочеловеке и, снисходя до человеческой жизни, освобож¬дает себя от вечной Божественности. Только в этом акте и через этот акт человек воспринимает Бога, живет в нем, иначе говоря, становится Богочеловеком». Христос осознает Себя Сыном Божьим, но и Сыном Человеческим. Он связывает Отца Светов с сотворимым человечеством. Его две природы, божественная и  че¬ловеческая, неделимы, ибо «они тождественны по содержанию, как ноумен и феномен, причина и следствие, принцип и его проявления». Богочеловек, придя в мир, стал воистину царем мироздания, но Он, конечно, ограничен временем и пространством, это ограничение, порой, устраняется с помощью чудесного воздействия. Т.е. Бог хоть и умалил Себя ради человека, но Божественность Его неизменна.
        Отсюда понятны и «наиболее яркие христологические парадоксы: Господь спит в лодке — и, тем не менее, поддер¬живает вселенную своим словом; повешенный на дереве Господь во власти предсмертных мук — и, тем не менее, он Творец и Источник жизни, поддерживающий своим словом сотворенное; Господь рожден в хлеву для скота и погребен — и, тем не менее, он Господь всех тварей и т. д.» «Для Богочеловека нет ни человеческих проявлений Божественной жизни — все, что есть человеческого, обожествляется и ми¬лостиво озаряется светом Божиим (однако все еще непро¬славленное). Все в Богочеловеке божественно-человеческое». «Когда пришла полнота времен... Бог послал Сына Своего, который родился от женщины, подчинился закону, чтобы искупить подзаконных, дабы нам получить усынов¬ление». Господь явился в мир, чтобы спасти падшее человечество.
        Приняв человеческую природу, Господь «стал истори¬ческой личностью. Однако отдельное бытие Христа не связа¬но какими-либо онтологическими ограничениями». Он не имел «индивидуальности в отрицательном, ограничивающем смысле» (последствие грехопадения «ветхого Адама»). «Христос — Вселенский человек, и его личность во всех людях; поэтому он был пан-личностью. Христос одинаково доступен и близок каждому, кто его созерцает... ибо он является для всех людей тем образом, который прямо взывает к сердцу и разуму и проникает в сокровенные глубины души. Так обращаются к верующим католики-евангелисты... Поскольку человек — микрокосм, Христос вместе с человеческой природой воплотил в себе и все космическое существование». Таким образом, Христос — это новый Адам, возродивший падшее человеческое естество. До грехопадения Адам был универсальным человеком. Будучи личностью, Адам в то же время был лишен индивидуальности в отрицательном, ограничивающем смысле. Разрушенное всеединство становится отрицательной бесконечностью эгоцентрических существ. С грехопадением образ универсального всечеловечества в Адаме фактически угас. «Адам стал всего-навсего индивидуумом-прародителем других индивидуумов».
        Христос искупил человека и мир, став Новым универсальным Адамом, взяв на Себя грехи всего мира. Это возможно благодаря «метафизической реальности цельного человечества, которая связывает человечество взаимоответственностью за добро и зло — каждый отвечает не только за себя, но и за всех и во всем».
         «Самоотождествление Богочеловека с человечеством, ле¬жащее в основе догмата искупления, придает словам Христа на Страшном суде не фигуральный, а буквальный смысл: «... истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев моих меньших, то сделали Мне», — и в отрицательной форме: «... так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне» (Матф., 25, 40, 45).
     То, что Господь явился в мир ни в коем случае не устраняет его безгрешного состояния. Грехи приходили извне, и Христос победил их.
        «То, что Христос взял на себя грехи мира, не стало бы ни очевидностью, ни действительностью, если бы этот акт не по¬влек за собой того, к чему приводит грех — гневу Божиему и его последствиям. Господь милостив к грешнику, но не¬навидит грех. Справедливость Бога безгранична и так же абсолютна, как и его любовь. Грех не таит в себе жизненных сил и является заблуждением тварной свободы. Он может быть изжит и должен быть изжит, обессилен и уничтожен: Бог не творил ни греха, ни смерти. Грех, когда от него освобождаются, сжигается гневом Божиим, который следует рассматривать как страдание и кару для субъекта греха — носителя греховности. Христос, много выстрадавший от грешных людей, страдал и от жалости к ним. Если грех искупается страданием, то должен страдать и Богочеловек, принявший его на себя. В этом смысле Богочеловек поистине несет за грехи мира равное с человеком наказание, т. е. муки ада. Однако это наказание он претерпевает по-своему. Здесь не может быть и речи о соизмеримости во времени, ибо временные измерения никогда не могут быть применены к вечным мукам: вечность — это качественное, а не количественное понятие. Однако краткие часы предсмертной агонии Спасителя вмещают в себя цельную «вечность» — вечные и страшные муки. И эта «вечность» такова, что может подорвать и уничтожить грехи мира. Вот в чем смысл искупления и при¬мирения с Богом» (С.Н. Булгаков).
        Страдания Христа завершились Его Голгофой. «Спаситель» взявший на себя грехи ми¬ра, перенес не только душевные муки, но и физические стра¬дания». Но смерть Богочеловека несопоставима со смертью простого человека. Господь своей смертью побеждал саму смерть.
       «Только обожествленная человеческая природа Богочеловека в состоянии фактически изжить эту целостность человеческого греха» всякой смерти. «Его божественная природа и воля выражают полное согла¬сие осуществить это. Таким образом, только Богочеловек мог взять на себя грехи человечества. (Возможно, что этого не сделал бы ни один святой.) Грехи мира были взяты Христом силами его человеческой природы в совершенной гармонии с божественной». «Христос восстанавливает в себе нормальное соотношение между духом и телом, утраченное ветхим Адамом, а именно господство духа над телом». «Победа божественной силы над человеческой слабостью далась не легко. Тем не менее эта победа была человеческой, ибо была нужна и имела смысл на земле. Такая победа была достигнута Богочеловеком».
       Но как через одного спасаются все? О. Сергий Булгаков считал, что «корни постановки такого вопроса уходят в индивидуализм и легализм. Люди, обращающиеся с подобными вопросами, принимают во внимание только отдельные, обособленные личности, к которым применим принцип аб¬страктной справедливости. Различие между «моим» и «твоим» устраняется через любовь, которая, однако, знает между «я» и «ты» как различие, так и тождество. В отно-щении к человеческому существу Христос не «другой», ибо новый Адам — это универсальный человек, который вклю¬чает каждого индивидуума в свою человечность естественно, а в свою любовь — сострадательно. Христос принял на себя человеческие грехи в силу своей любви. Разве Христос со¬вершил грехи? Нет, он их только принял. Тем не менее эти грехи ему не чужеродны. В данном случае мы имеем дело не с юридическими, а с онтологическими отношениями, которые основываются на действительном единстве человеческой при¬роды, несмотря на существующую множественность ее бес¬численных обособленных и все еще соединенных личных центров. Принимая на себя всю человеческую природу, Христос принимает тем самым в этой природе, и через нее весь грех всех людей». В Христе, каждый может найти себя и свой грех, найти силу к искуплению через свою свободу и природу ветхого Адама: «Верь — и ты спасен». Искупительная жертва Христа не нарушает свободу человеческого естества. Каждый, кто приходит к Христу с верой, любовью и покаянием, может свободно разделить его безмерные страдания, обессиливающие грех. И тогда о таком человеке можно будет сказать: «Я живу — и все же не я, а Христос, живущий во мне». Спасение должно быть осуществлено для каждого объективно посредством субъективного его получения (или неполучения) на основе свободного, личного самоопределе¬ния (Марк, 16, 16). «Милость — это дар и дается свободно, а не вынужденно (как insuperabilis иindeclinabilis). Она не обращает человека в объект творения, а убеждает, смягчает и возрождает. Путь к личному спасению может быть сложным, прерывистым и противоречивым. Однако в  конце концов божественная любовь побеждает тварный грех, и в полноте времени Бог должен быть «всем во всем».
       Искупительная жертва Сына Божьего потрясающа, потому что «Творец человеческого бытия сам отве¬чает за последствия своего акта творения — возможность греха, ставшего действительностью». Вместе с Сыном страдает и Отец. Допустив смерть Сына на кресте, Отец Сам испытал «не смерть, конечно, а не¬которую форму духовного умирания в жертвенной любви». Св. Дух стал «действительной любовью Отца к Сыну и Сына к Отцу с тех пор, как он разделил эти страдания... Не¬проявление Св. Духа возлюбленным есть кенозис для личной любви». Булгаков такое утверждение не считает противоречащим догмату о Троице.
       Совершив жертвенный акт на Голгофе, искупив человечество, Логос не удалился из мира, но стал исторической Личностью, внутренним нервом мироздания.
      Касаемо Троического догмата об исхождении Святого Духа, Булгаков полностью согласен с постановлениями вселенских соборов. Однако в деятельности О. Сергия Церковь усматривала некоторые заблуждения.
        «Митрополит Сергий, впоследствии патриарх Московский, подверг суровой критике учение отца Булгакова. После этого синод московской патриархии объявил софиологию отца Сергия учением, чуждым св. православной церкви Христовой, и предостерег от нее «всех верных Служителей и Чад Церкви» (см. книгу «София, Божественная Мудрость», 19)[. Когда отец Сергий ответил на эту критику в газете парижского митрополита Евлогия, Владимир Лосский напи¬сал книгу «Диспут о Софии». В своей книге он проанализи¬ровал критику митрополита Сергия, дополнив ее своими соб¬ственными соображениями.
       Критикуя учение Булгакова о божественной Софии как «Вечной Женственности» в Боге, митрополит Сергий указы¬вает, что «для того, чтобы быть духовной и, более того, божественной, любовь, даже в том случае, если это женская и бездеятельная любовь, должна быть сознательной, т. е. принадлежать Лицу». Таким образом, божественная Со¬фия, истолковываемая как Божия усия, должна быть четвертой ипостасью в Боге. Далее митрополит Сергий возражает против различения «в единой сущности Бога двух начал —мужского и женского», а также не соглашается с утверждением Булгакова о том, что «божественный образ в мужчине именно связан с двойственностью полов. Этим не устраняется обожествление половой жизни, как» например, мы видим у некоторых гностиков».
      В равной мере тяжелое обвинение пало на отца Сергия за то, что он «придавал особое значение тварности человека как причине его грехопадения, т. е. несовершенству природы, данной человеку Творцом» (16). Владимир Лосский указы¬вает, что эта идея отца Сергия вытекает из его учения о том, что сотворение мира состоит в «слиянии Софии с ничто. Тварь, согласно этой интерпретации, не есть развитие в тварности чего-то нового и совершенного («очень хорошо»), а лишь искажение уже существующего Божественного мира (София), его ухудшение и несовершенство, т. е. зло»» («Диспут о Софии») (Н.Лосский).
     Однако надо сказать, что О. Сергий Булгаков никогда не выступал против догматов Православной Церкви. Отвечая на критику митрополита Сергия, он писал в своем докладе митрополиту Евлогию: «Торжественно заявляю, что, как православный священник, я признаю все истинные догматы Православия. Моя софиология чужда не действительному содержанию этих догматов, а только их богословскому истолкованию и является личным богословским убеждением, которому я никогда не придавал значения обязательного церковного догмата».
    Иерархия Церкви была внимательна к О. Сергию. На его панихиде митрополит Евлогий скажет: «Дорогой Отец Сергий! Вы были истинным христианским мудрецом, вы были учителем Церкви в возвы¬шенном смысле этого слова. Вас озарил Св. Дух, Дух Мудрости, Дух Разума, Утешитель, которому вы посвятили всю свою ученую деятельность».
     Но что, помню, было важнейшим для меня в учении отца Сергия, так это его потрясающая критика марксизма, как религиозного учения человекобожия. Он обратил внимание изголодавшейся души, где истинная Лоза. «Философия исходит и возвращается к религии, именно к религиозному мифу и догмату, и он, а не сама мысль, определяет ее проблему и исход. И религиозная тайна охраняется пламенным мечом херувимским, имя которому на философском языке есть антиномия. Как соединить три распавшиеся точки, чтобы из них получился треугольник, и возможно ли это? Очевидно, честный ответ на этот вопрос может быть только один: или философия невозможна и остается ее уделом только новое повторение старых и исхоженных уже путей, бег белки в колесе… или же она возможна как антиномически обоснованная и религиозно, т.е. догматически, обусловленная философия. И это не принижение, но высшее предназначение философии – быть богословием…»
      К Богословию рвалась душа, чтобы услышать голос Возлюбленного.
                Глава 15
     Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой — виноградарь.  Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода.   Вы уже очищены через слово, которое Я проповедал вам.   Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе: так и вы, если не будете во Мне.  Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего.  Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают.  Если пребудете во Мне и слова Мои в вас пребудут, то, чего ни пожелаете, просите, и будет вам.  Тем прославится Отец Мой, если вы принесете много плода и будете Моими учениками (Ин.15; 1-8).
      Придя в церковь, становимся не просто другими людьми, но иными. Этой инаковости и искала русская интеллигенция. В каком-то плане личность Николая Бердяева весьма показательна для эпохи Рубежа веков, которую он сам назовет Серебряным веком. Как и Булгаков, он пережил увлечение марксизмом, причем принимал участие в революционной деятельности. «Разрыв с окружающей средой, выход из мира аристократического в мир революционный – основной факт моей биографии». Однако к началу ХХ века начинается отход Бердяева от материализма и приход к идеализму, к христианской философии. О себе он так писал: «Я никогда не был философом академического типа… Моя мысль всегда принадлежала к типу философии экзистенциальной… Экзистенциальность же противоречива. Личность есть неизменность в изменении… Философ совершает измену, если меняются основные темы его философствования, основные мотивы его мышления, основоположная установка ценностей». Любил себя Бердяев называть еще «верующим вольнодумцем». Ф. Степун заметил, что, живи Бердяев на исходе Средневоковья, то не миновать ему костра инквизиции. Во многом это связано с его не совсем церковными суждениями о свободе и воле. Бердяев считал, что «Бог не творит воли существ вселенной, которые возникают из Ungrund, а проста помогает тому, чтобы воля становилась добром. К этому выводу он пришел благодаря своему убеждению в том, что свобода не может быть создана и что если бы это было так, то Бог был бы от¬ветственным за вселенское зло. Тогда, как думает Бердяев, теодицея была бы невозможной. Зло появляется тогда, когда иррациональная свобода приводит к нарушению божественной иерархии бытия и к отпадению от Бога из-за гордыни духа, желающего поставить себя на место Бога...» (Н. Лоссский).
        В результате наступает рабство вместо свободы. «Миф о грехопадении говорит о бессилии Создателя отвратить зло, вытекающее из свободы, которую Он не создавал. Затем наступает Божественный второй акт по отношению к миру и человеку: Бог появляется в аспекте не Творца, а Искупителя и Спасителя, в аспекте страдающего Бога, берущего на себя все грехи мира. Бог в аспекте Бога-Сына нисходит в первичный хаос, в Ungrund, в пучину свободы, из которой появляется зло, так же как и всякого рода добро». Бог-Сын «проявляет себя не в силе, а в жертве. Божественная жертва, Божественное самораспятие на кресте должны покорить порочную меоническую свободу путем просвещения ее извнутри, без насилия над ней, и не отвергая созданного мира свободы» (Н.А. Бердяев «Судьба человека»).
        Это учение, по Бердяеву, не является пантеизмом. «Пантеизм действительно содержит в себе некоторую истину, именно истину отрицательной теологии. Но ложность пантеизма за¬ключается в. рационализации тайны и в переводе истины отрицательной теологии на язык истины положительной».
         Но в первую очередь Бердяев интересовался проблемой человеческой личности. Поэтому он еще называл свою философию, философией персонализма. Сущность человеческой личности извращена, потому что человек отпал от Божественного Бытия. И вот обладатель извращенного разума начинает познавать вселенную. Он не способен на создание универсально-космического бытия, в котором будет господствовать добродетель в силу своей извращенности. Фактически создается видимость бытия или ложное бытие. Истинное же бытие находится в области духа. К тому же Бог есть дух. Познание в духе поможет постичь истину, вне духа приведет к системе объективирования, к нашим ложным субъективным ощущениям. Чтобы понять мировоззренческий мир Бердяева, необходимо помнить, что, с его точки зрения, грех ведет не только к объективированию через познание, но в действительности создает природу как более низшую сферу бытия. «Зло порождает мир, скованный необходимостью, в котором все является субъектом причинно-следственной зависимости или отношений» («Дух и реальность»).
        «Если мир находится в состоянии упадка, то это не вина метода его познания, как, например, утверждает Л. Шестов; вина лежит в пучине существования вселенной. Это лучше всего можно изобразить как процесс расщепления, деления и отчуждения, которое претерпевают субъекты — ноумены. Было бы ошибкой думать, что объективирование происхо¬дит только в сфере познания; сперва оно происходит в самой реальности. Оно совершается субъектом не только как по¬знающим, но и как живым существом. Вступление в объек¬тивный мир происходит в самой первичной жизни. Но в ре¬зультате этого мы считаем реальным только то, что является вторичным, рационализированным, объективированным и ставим под сомнение реальность первичного, не объективи¬рованного, не рационализированного» («Опыт эсхатологи¬ческой метафизики»).
       Н. Лосский так характеризует бердяевские размышления: «Природа как «система отношений между объектами» имеет следующие характерные черты: 1) объект чужд субъекту; 2) личное, специфическое и осо¬бенное поглощено общим, безлично-всеобщим; 3) преобла¬дает необходимость, определенность извне, свобода подавля¬ется и не проявляется; 4) жизнь приспосабливается к мас¬совым движениям в мире и в истории и к среднему человеку; человек и его взгляды приобретают общественный характер, но это разрушает оригинальность. В этом мире объектов жизнь протекает во времени, которое подразделяется на прошлое и будущее, а это ведет к смерти. Вместо «существо¬вания» как единственной, индивидуальной творческой дея¬тельности духа мы находим в природе простое «бытие», опре¬деляемое законами. Использование общих идей об этом одно¬образно повторяющемся бытии служит средством связи меж¬ду изолированными личностями, которые создают обществен¬ные учреждения; но в этой общественности, подчиненной условным правилам, субъект остается в одиночестве. К счас¬тью, однако, в своих «существующих недрах» человек все же сохраняет общение «с духовным миром и целым космосом». Человек — «двойственное существо, живущее как в мире феноменов, так и в мире ноуменов». Поэтому «ноумен может проникнуть в феномен, мир невидимый — в мир видимый, мир свободы — в мир необходимости». Эта победа духа над природой достигается посредством симпатии и любви, преодолевающих изоляцию путем общения «я» и «ты» в непосредственном духовном опыте, который по своей природе является интуицией, а не объективированием. "Это познание есть «брачный» союз личностей, основанный на истинной любви" («Одиночество и общество»). Не может быть тесного единения между универсалиями, между «объектами»: тесное единение возможно только в отношении «я» и «ты». Духовное познание — это единение между двумя субъектами в мистическом опыте, в котором «всё» — во мне и я — во всем». Бердяев обозначает такое непосредственное духовное общение терми¬ом «общительность». Оно создает единство на основе любви. Любовь — это свободное проявление духа. Поэтому она об¬ительна и является соборным единством (этот термин мы употребляем в том смысле, какой вкладывал в него Хомяков). «Свободный дух общителен и не является индивидуалистически изолированным» («Опыт эсхатологической метафизики»).
         Истинное освобождение личности – это освобождение от искаженной природы, приобщение себя к царству Духа, о котором писал еще Бл. Августин. В этой связи личность важнее общества и государства, которые не являются личностями.
     Этика Бердяева направлена на борьбу за личность. Свою книгу «Судьба человека» он назовет «опытом о парадок¬сальной этике». В качестве эпиграфа к книге Бердяев взял изречение Гоголя: «Печально не видеть добра в добродетели». Этика Бердяева смело раскрывает горькую истину о том, что «бывает очень мало добра в добродетели, и как раз поэтому ад уготован со всех сторон»(«Судьба человека»). Основной парадокс его этики состоит в том, что всякое различие между добром и злом есть, по Бердяеву, последствие грехопадения как «проявле¬ния и испытания свободы человека, творческого призвания человека». Различение добра и зла начинается тогда, когда иррациональная свобода приводит к отчуждению от Божественного Бытия.
        «Вселенная исходит от первоначального отсутствия раз¬личения между добром и злом и достигает резкого различия между ними, но затем, обогащенная этим опытом, завер¬шается, не проводя больше никаких различий между ними». Она возвращается к Богу и Его Царству, которое находится по ту сторону добра и зла. «Парадокс гласит: «Плохо, что возникло различие между добром и злом, но проводить различие, раз оно появилось, — это хорошо; плохо, когда подвергаешься испытанию через опыт зла, но хорошо, когда познаешь добро и зло как результат этого опыта».
    Бердяев считает, что «этика закона» приспосабливается к обстоятельствам  и грешит лицемерием и деспотизмом. Многие постановление, принятые даже и Церковью, принимались, по его мнению, под воздействием внешних фактором и не всегда правомерны. Мерилом общественного поведения должна быть совесть. Бердяев полагал, что он открывает «Критику чистой совести», в отличие от кантовской «Критики чистого разума».
       Философ не отрицал общественную мораль, но призывал все поверять духом. «Бердяев отнюдь не предлагает отменить этику закона или легальные формы общественной жизни. Он просто требует терпимости в борьбе со злом и указывает на более высокую стадию нравственной сознательности, чем этика закона. Эта более высокая стадия находит свое выражение в этике искупления и любви к Богу; она основана на появлении Бого¬человека в мире и приятии им страдания из любви к греш¬никам. Он изображает это появление Бога как трагедию любви Бога ко всем тварям. Как уже отмечалось, Бердяевутверждает, что, поскольку мир содержит иррациональную свободу, он не создан Богом, но коренится в Ungrund, сила которого независима от Бога и составляет основу как Бога, так и вселенной. Эта иррациональная свобода преодолена в Боге извечно, но не в мире; она ввергает мир во зло и пре¬вращает его историю в трагедию. Иррациональная косми¬ческая свобода не подчинена Богу. Поэтому любовь Бога к твари неизбежно приобретает трагический характер. Сын Божий может помочь миру только личным вступлением в трагедию мира, с тем чтобы осуществить изнутри мира единство любви и свободы, которое ведет к преображению и обожествлению мира. Эта сторона отношения Бога к миру особо подчеркнута в книге Бердяева «Свобода и дух». Победа Логоса над мраком, над «ничто» возможна только при условии, если божественная жизнь будет трагедией. «Бог сам стремится к тому, чтобы страдать с миром». Пришествие Христа и искупление являются «продолжением сотворения мира, восьмым днем творения, космогоническим и антропогоническим процессом»» (Н. Лосский).
      Преображение возможно только в любви к Богу. Это преображение, считал Бердяев, способны достичь не только святые, но и те, кто участвуют в творчестве вместе с Богом.
         «Общественная жизнь, - утверждает Бердяев, — это органи¬зация, основанная в значительной  мере на лживости, чем на истине. Чистая истина часто бывает не безопасной, а раз¬рушительной; она действует как взрывчатое вещество и при¬водит к приговору над миром и к концу мира. Чистая истина является экзистенциальной; в общественной жизни мы поль¬зуемся объективированным познанием истины, которая, не будучи больше экзистенциальной, тем не менее приспособ¬лена к нуждам миллионов людей» («Свобода и дух»). В государстве и в церкви как общественных учреждениях мы часто находим не экзистенциальную духовную реальность, а традиционные символы: «Такие титулы, как царь, генерал, папа римский, митрополит, епископ, — все это символы. Все степени иерархии являются символами. В отличие от них, мы имеем такие реальности, как святой, пророк, творческий гений, социальный реформатор. Таким образом, иерархия человеческих качеств реальна».
          Царство Божие проникнуто любовью ко всем: святым и грешным. «Нравственность трансцен¬дентного добра отнюдь не предполагает безразличия к добру и злу или терпимость ко злу. Она требует большего, а не меньшего». Бог явился, чтобы спасти грешников, призвав их к покаянию. Бердяев верит во всеобщее освобождение человечества, потому что он не может позволить себе радость в раю, когда рядом будут страдать нечестивые, но братья. «Рай возможен для меня, если нет никакого вечного ада хотя бы для одного существа, которое когда-либо жило. Никто не может быть спасен отдельно, в обособ¬лении. Спасение может быть общественным, всеобщим из¬бавлением от источников мук». Наверно, поэтому Бердяев так увлечен Оригеном, у которого встречаем похожие утверждения (хотя, возможно, приписываемые ему).
       Касаемо его приближенных к Богословию мыслям, то лучше Николая Лосского трудно сказать. «Бердяев ошибается, когда думает, что его Ungrund тож¬дествен с «Божественным Ничто» Дионисия Ареопагита. Божественное ничто во всех отношениях выходит за пределы всех возможных определений и обладает таким совершен¬ством, что не может быть адекватно выражено посредством наших понятий. Когда Ареопагит обращается к позитивной теологии, например, когда истолковывает одновременно выс¬ший принцип как личный и сверхличный, он не подвергает его рационализации, но все еще остается верным негативной теологии. Так, если единый Бог есть в трех лицах, то слово «лицо» может здесь означать лишь нечто аналогичное идее о сотворенной личности, но не тождественное с ней. Мисти¬ческий опыт, описанный с таким восторгом в книге Отто «Dег Heilige» («Святое»), полностью подтверждает учение Дионисия Ареопагита о «Божественном Ничто» как изна¬чальном я абсолютно совершенном принципе.
       Ни мистический опыт, ни интеллектуальная интуиция не находят какого-либо доказательства «ничто», существующего независимо от Бога, который лишь использовал его для сотворения мира. Философы и теологи ошибочно истол¬ковывают утверждение, что «Бог сотворил мир из Ничто», когда допускают, что в некотором роде «ничто» послужило материалом, из которого Бог сотворил мир. Это утверждение имеет весьма простое и в то же время значительно более важное значение: Бог творит мир, не заимствуя никакого материала ни из самого себя, ни извне; он творит космические сущности как нечто онтологически совершенно новое по срав¬нению с ним. Воля сотворенных существ — также его тво¬рение. Она свободна потому, что при сотворении личности Бог одаряет ее необычайной творческой силой, но не придает ей какого-либо эмпирического характера — ни добродетели, ни безнравственности, ни храбрости, ни трусости и т. д. У каждой личности свободно развивается свой собственный эмпирический характер или ее сущность (essentia) и выходит за его пределы в том смысле, что личность остается способной свободно вырабатывать характер снова. Сотворив нашу волю свободной, Бог никогда не совершает над ней насилие, потому что свобода — необходимое условие достижения личностью совершенной добродетели. Однако же оно обусловливает и возможность зла.
        Свобода воли тварей полностью совместима с божествен¬ным всеведением. Бог — это сверхвременное бытие. Поэтому он не отделен от будущего отношением предшествования. Он познает будущее, как и настоящее и прошедшее, не по¬средством логического вывода, а созерцания и непосредст¬венного восприятия. Это было указано еще в VI столетии нашей эры Боэцием».
         Социальные теории Бердяева находятся в тесной связи с его философией. Он убежден, что исторический процесс представляет собой борьбу добра с иррациональной свободой; это «драма любви и свободы, развер¬тывающаяся между Богом и Его другим л, которое Он любит и для которого Он жаждет взаимной любви» («Смысл истории»). «Мессианство — основная тема истории: истинное или ложное, явное или тайное» («Опыт эсхатологической метафизики»). Европе принадлежит честь открытия этой истины. «Три силы действуют во всемирной истории: Бог, судьба и человеческая свобода. Вот почему история является столь сложной. Судьба превращает человеческую личность в арену иррациональных сил истории. В определенные периоды своей истории народы покоряются власти судьбы в особенности; человеческая свобода менее активна, и человек чувствует себя отрешенным от Бога. Это особенно заметно в судьбе русского и немецкого народов. Христианство признает, что судьба может быть преодолена, но она может быть преодолена только через Христа».
    Если иррациональная свобода подчинит реальность, тог произойдет распадение реальности на части, т.е хаос, но не первобытный, не та первозданная Божественная материя, о которой упоминает Св. Писание, а хаос разрушительный. Это блестяще показал Достоевский, к творчеству которого часто обращался Бердяев, считая его потрясающим провидцем. Именно Достоевский провидел ужасы революции и предупреждал русскую интеллигенции не играть с огнем. Русский философ Серебряного века воочию увидал тот хаос, о котором предупреждал Достоевский. «Революциям, — писал Бердяев, — предшествует процесс распада, падение веры, утрата людьми объединяющего духовного центра жизни, В результате этого народ теряет свою духовную свободу, становится  добычей дьявола». Руководящую роль среди народа играют радикалы — коммунисты, анархисты, люди, которые считают, что они строят новый мир, в котором тот, кто был ничем, станет всем, но в действительности являются пассивными «проводниками бесформенных элементов; на самом деле они обращаются не к будущему, а к прошлому, ибо они рабы прошлого, прикованные к нему злобой, завистью и местью»(«Философия неравенства»). Революции не несут созидания, они выполняют разрушительную функции. И никакие они не локомотивы истории, они реальный тормоз прогресса. Истинное творчество рождается в период реакции. Эпохи Николая I и Александра III тому подтверждение.
     Бердяев прекрасно видел, что человек шел на всех парах не к свободе, о которой вещали коммунисты и социалисты, а к обыкновенному пошлому и мещанскому рабству. Выделив себя из природы, человек не стал свободным, но потерял Бога. И начался обман, лжерелигия Маркса входила в сознание русского человека. Об этом обмане Бердяев писал еще в «Вехах». «Маркс был еврей, отпавший от веры отцов, но в его подсознании сохранились мессианские чаяния Израиля. Подсознательное всегда бывает сильнее сознания. И вот для него пролетариат есть новый Израиль, избранный народ божий, освободитель и устроитель грядущего царства земного. Пролетарский коммунизм Маркса есть секуляризованный древнееврейский хилиазм. Избранный народ заменяется избранным классом. Научным путем было невозможно прийти к этой идее. Это идея религиозного порядка… В русской революции произошла встреча и соединение двух мессианских сознаний – мессианизма пролетариата с мессианизмом русского народа».
        Вообще идея земного рая представлялась абсурдной. «Царствие Бога — это единственное царство, которое может преуспевать» («Опыт эсхатологической метафизики»). Это Царство вне времени, вне исторического процесса как такового. Оно – метаистория. «Метаистория постоянно присутствует как фон истории. То, что является метаисторическим, разрушает космическую бесконечную по¬следовательность событий и детерминизм исторического процесса: метаисторическое разрушает объективизацию. Таким образом, пришествие Иисуса Христа — это превосходящее все другие метаисторическое событие; оно происходит в экзистенциальное время».
        Подлинная деятельность в творчестве, но в земных условиях оно будет также незавершенным. «Всемирная история знает самые ужасные творческие неудачи — неудача христианства, дея¬тельности Христа на земле. История христианского мира слишком часто представляла собой распятие Христа».
        С точки зрения практической мысль Бердяева представляется верной. Но представим себе на мгновения, что Христос не воплотился бы в человеческое естество. Вот где была бы неудача! И что бы нас ожидало, не приведи, Господи.  К тому же, Бердяев прекрасно понимал, что истинное человеческое творчество возможно только при воздействии Божественного Промысла. Поэтому он выступает ярым противником всякого уравнительства, которое извращает человеческую личность. «Если мы отказываемся признавать раб¬ское, террористическое учение вечного проклятия, то мы должны допустить предсуществование душ в другой сфере проекции еще до их рождения на земле и их прохождения через другие проекции после смерти. Теория перевоплощения в одной проекции несостоятельна и несовместима с целост¬ностью личности и неизменностью самой идеи о человеке. Однако может быть принята идея о перевоплощении во многих проекциях, согласно которой человеческая судьба зависит от его существования в проекциях, отличные от проекции объективного мира явлений. Лейбниц справедливо говорил о метаморфозах, а не о метатпсихозе». Окончательное освобождение же будет достигнуто только в Царстве Духа.
       Размышляя о свободе, о личности, философ не мог не писать о России. Он говорит, что «самим Богом предназначено, чтобы Россия стала великим целостным единством Востока и Запада, но по своему дейст¬вительному эмпирическому положению она представляет собой неудачную смесь Востока и Запада». «Русская душа оставалась неосвобожденной; она не сознавала каких-либо пределов и простиралась беспредельно. Она требует всего или ничего, ее настроение бывает либо апокалипсическим, либо нигилистическим, и она поэтому неспособна воздвигать половинчатое царство культуры». Бердяев считал, что негатив присутствовал из-за несоответствия мужского и женского начала. Мы не имели той мужественности, которой обладали страны Западной Европы и где «появился мужественный дух и наложил свою печать органически на основные силы народа» («Философия нера¬венства»).
        Данное утверждение весьма спорно, так как невозможно построить империю, не обладая мужественным духом, при этом сломав хребет жесткой Орде, ликвидировав Речь Посполитую и нанеся непоправимые удары по могучей Швеции, армия которой, между прочим, мужественно крушила немецкие княжества, которые своей государственностью обязаны русскому царю Петру и его правнуку Александру, скрутившему шею доселе непобедимой империи Наполеона. Скорее всего, следует говорить об антиномичности России. Сам Бердяев отмечал эту черту русской истории. Он писал, что в России сплошные тезисы, переходящие в антитезисы: «бюрократическая государственность рождается из анархизма, рабство рождается из свободы, крайний национализм из сверхнационализма. Из этого безвыходного круга есть только один выход: раскрытие внутри самой России, в ее духовной глубине мужественного, личного оформляющего начала, овладение собственной национальной стихией, имманентное пробуждение мужественного светоносного начала». Если понимать это как национальное пробуждение, то, видимо, это самый рациональный выход.
      Конечно, говорить о рациональном выходе в России – дело все-таки безнадежное. «А путь культуры – средний путь. И для судьбы России самый жизненный вопрос – сумеет ли она себя дисциплинировать для культуры, сохранив все свое своеобразие, всю независимость своего духа». Но тогда – это уже будет другая страна.
     Это понимали многие представители культуры и искали выходы для России на путях религиозного Ренессанса. Наверно, русский путь – это путь, который начинался в водах Днепра и от которого мы отказались, отдав Мать городов русских в руки иноземцев, нагло попирающих нашу национальную Святыню. Русский историк Гр. Федотов будет писать о возвращении к первой столице – Киеву,  где наша великая Лавра, где гробницы наших князей и святых Отцов. Все на самом деле просто и понятно. Возвращение к национальным святыням спасительно. Это понимал и Бердяев, отвергавший космополитизм. «Космополитизм, - писал он, - и философски, и жизненно не состоятелен. Он есть лишь абстракция, или утопия, применение отвлеченных категорий к области, где все конкретно. Космополитизм не оправдывает своего наименования, в нем нет ничего космического, ибо и космос, мир есть конкретная индивидуальность, одна из иерархических ступеней. Образ космоса также отсутствует в космополитическом сознании, как и образ нации… К космической, вселенской жизни человек приобщается через жизнь всех индивидуальных иерархических ступеней, через жизнь национальную… Кто не любит своего народа и кому не мил конкретный образ его, тому не мил и конкретный образ человечества».
    Поэтому его будет в первую очередь интересовать Судьба России. Особенно, начиная с мировой войны и революции 1917 года, когда в русском сознании произошел страшный сдвиг влево. Почему он все-таки произошел, волновало философа практически всю его жизнь. Одна из его значительных книг будет называться «Истоки и смысл русского коммунизма», где блестяще показана многомерность и дуалистичность, как это не покажется странным, русского революционного движения. Русское сознание морально готовило себя к обязательно последующим ужасам. Достаточно вспомнить профетическое стихотворение Михаила Лермонтова:
Настанет год - России черный год -
Когда царей корона упадет,
Забудет червь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек: -
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь - и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
И горе для тебя! Твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.
       Русская литература и философия, живопись и театр остро чувствовали приближение надвигающейся катастрофы. «Русские писатели XIX и XX века чувствовали себя над бездной, - писал Бердяев, - они не жили в устойчивом обществе, в крепкой устоявшейся цивилизации. Катастрофическое мироощущение стало характерным для наиболее замечательных и творческих русских людей. Крепкая, устойчивая, классическая культура с ее перегородками, дифференциацией разных областей, с ее нормами и с ее духом конечности, боязнью бесконечности, очень неблагоприятна для предчувствий и предвидений. Такого рода культура создает броню для души и закрывает ее для токов, идущих от неведомого грядущего. В России выработалась эсхатологическая душевная структура, обращенная к концу, открытая для грядущего, предчувствующая катастрофы, выработалась особенная мистическая чувствительность. Западная душа была слишком укреплена и замкнута в цивилизации. У нас же все более и более образовывалась предреволюционная атмосфера. Россия XIX и XX века радикально отличается от Московской Руси. Московская Русь имела свой стиль культуры, она была закована в известных формах. Душа еще не пробудилась. Она не пробудилась к мысли, к критике, не познала еще раздвоения. От прикосновения Запада в русской душе произошел настоящий переворот и переворот в совершенно ином направлении, чем путь западной цивилизации. Влияние Запада на Россию было совершенно парадоксально, оно не привило русской душе западные нормы. Наоборот это влияние раскрыло в русской душе буйные, дионисические, динамические, а иногда и демонические силы. Душа расковалась и обнаружился динамизм, неведомый допетровской эпохе. Бесконечность стремлений западного фаустовского человека, человека новой истории в России, обнаружилось совсем по особому, по своему и это нашло себе гениальное выражение в творчестве Достоевского. Столкнулись Россия бытовая, унаследованная от прошлого, дворянская, купеческая, мещанская, которую поддерживала империя, и Россия интеллигенции, духовно революционная и социально революционная, устремленная в бесконечность, ищущая Града Грядущего. Это столкновение расковало динамические силы, привело к взрывам. В то время как на Западе просвещение и культура создавали какой-то порядок, подчиненный нормам - хотя и относительный, конечно, порядок, - в России просвещение и культура низвергали нормы, уничтожали перегородки, вскрывали революционную динамику. Это отразилось на вершинах русского творчества, у всех русских писателей».
     В это расстроенное сознание входили идеи социального передела. Главный вопрос – эксплуатация человека человеком решался, как казалось в теории К. Маркса. Начало казаться, что экономическая теория Маркса лишь подводит человека под объективный процесс, который неизбежен. Интересно суждение Бердяева о диаликтическом материализме: «Нужно сказать, что диалектический материализм есть нелепое словосочетание. Не может быть диалектики материи, диалектика предполагает логос, смысл, возможна лишь диалектика мысли и духа. Но Маркс перенес свойства мысли и духа в недра материи. Материальному процессу оказывается свойственной мысль, разум, свобода, творческая активность и потому материальный процесс может привести к торжеству смысла, к овладению социальным разумом всей жизни. Диалектика превращается в экзальтацию человеческой воли, человеческой активности. Все определяется уже не объективным развитием материальных производительных сил, не экономикой, а революционной борьбой классов, т. Е. активностью человека. Человек может победить власть экономики над своей жизнью. Предстоит, по словам Маркса и Энгельса, скачок из царства необходимости в царство свободы. История резко разделится на две части, на прошлое, детерминированное экономикой, когда человек был рабом, и на будущее, которое начнется с победы пролетариата и будет целиком определяться активностью человека, социального человека, когда будет царство свободы. Переход от необходимости к свободе понимается в духе Гегеля. Но революционная диалектика марксизма есть не логическая необходимость самораскрытия и саморазвития идеи, а активность революционного человека, для которого прошлое не обязательно».
       Вот эту активность и будут проповедовать творцы нового мира. «Вся история русской интеллигенции подготовляла коммунизм. В коммунизм вошли знакомые черты: жажда социальной справедливости и равенства, признание классов трудящихся высшим человеческим типом, отвращение к капитализму и буржуазии, стремление к целостному миросозерцанию и целостному отношению к жизни, сектантская нетерпимость, подозрительное и враждебное отношение к культурной элите, исключительная посюсторонность, отрицание духа и духовных ценностей, придание материализму почти теологического характера. Все эти черты всегда были свойственны русской революционной и даже просто радикальной интеллигенции. Если остатки старой интеллигенции, не примкнувшей к большевизму, не узнали своих собственных черт в тех, против кого они восстали, то это историческая аберрация, потеря памяти от эмоциональной реакции. Старая революционная интеллигенция просто не думала о том, какой она будет, когда получит власть, она привыкла воспринимать себя безвластной и угнетенной и властностъ и угнетательство показалось ей порождением совершенно другого, чуждого ей типа, в то время как то было и их порождением. В этом парадокс исхода русской интеллигенции, ее трансформирования после победоносной революции. Часть ее превратилась в коммунистов и приспособила свою психику к новым условиям, другая же часть ее не приняла социалистической революции, забыв свое прошлое» (Н. А. Бердяев).
         Русская цивилизация с началом революции 1917 года пришла к своему предзаключительному аккорду. Все попытки отсрочить надвигающий ужас завершались провалом. Можно ли было остановить надвигающую революцию? Видимо, нет. Весь ход русского исторического процесса, и это хорошо показал Бердяев, вел к трагическому финалу. Как уже было сказано выше, это ощущалось во всех сферах русского бытия. И глупо слушать обвинения в адрес великого русского царя Николая II, 23 года сидевшего на пороховой бочке и как-то еще управлявшего империей, несшего тяжкий крест как истинный Помазанник Божий и сумевший довести корабль хотя бы до 1917 года. Русский царь отдавал себя в жертву за Россию, которую любил беззаветно, как это делал две тысячи лет назад Господь, перед Своим распятием, давший великую заповедь любви.
  Как возлюбил Меня Отец, и Я возлюбил вас; пребудьте в любви Моей.
 Если заповеди Мои соблюдете, пребудете в любви Моей, как и Я соблюл заповеди Отца Моего и пребываю в Его любви.
 Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна.
 Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас.
 Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих.
 Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам.
 Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего.
 Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и поставил вас, чтобы вы шли и приносили плод, и чтобы плод ваш пребывал, дабы, чего ни попросите от Отца во имя Мое, Он дал вам.
       Сие заповедаю вам, да любите друг друга (Ин.9-17).
       Русский Государь восходил на Голгофу, которую ему уготовали ближние его. Сегодня известно, что в годину войны, за спиной Государя, готовился заговор. К концу 1916 года контуры этого заговора были четко обозначены. Фактически весь высший генералитет, вся думская левая и правая, не скрываясь особо, готовили устранение царской семьи. Подлость этих горе-политиков невозможно оправдать. Но главное: совершалось религиозное преступление и отступление. Предательство, отмеченное Государем в дневнике, было ужасное. Что хотели эти люди? Понимали ли они, что на смену их никчемной шайки придет организованная армия большевиков, сплоченная Лениным тотальным мировоззрением и не знающих интеллигентной жалости. Любая революция начинается с благих побуждений. Так было в Англии, когда требовали справедливости и демократии. Завершилось все обыкновенной диктатурой лорда-протектора Кромвеля. Французская также идиллически начинало свое восхождение на гильотину. Верили в демократию, но заканчивалось банальным террором и диктатурой вполне незлобного человека, типа Робеспьера и товарища Ленина. Откуда такая потрясающая близорукость? Впрочем, остановить надвигавшийся шквал вряд ли было возможно. Неверие и требование так называемой справедливости так проникло в сознание, что взрыв был неизбежен. Но после взрыва должно было наступить отрезвление. Так произошло в Англии и Франции. Но специфика России такова, что мы до сих пор пожинаем плоды этого взрыва. Да остановить было трудно, но это не снимает личной вины с тех, кто развязал русский беспредел.
     В отличие от этих горе-политиков, устранявших Государя, вождь русских большевиков знал, чего он хотел. Нет, ему чуждо властолюбие, он строил новый мир, где Россия выполняло роль сухих дров для мировой революции. Кто-то сказал, что революции начинаются, потому что любовь распирает грудь и негодование выходит наружу, чтобы построить самое справедливое общество на свете. Страшно читать, но можно представить, что переживали люди в тюрьмах этого нового мира, устроенного лениными, сталинами, дзержинскими и их подельниками.
      «17-го августа 1918 г.  в Петербурге  бывшим студентом, юнкером во время войны, соцiалистом Канегиссером был убит народный комиссар Сeверной Коммуны, руководитель Петербургской  Чрезвычайной  Комиссии  - Урицкий. Официальный документ об этом акте гласит: "При допросе Леонид Каннегиссер заявил, что он убил Урицкого не по постановлению партии, или какой-нибудь организации, а по собственному побуждению, желая отомстить за арест офицеров и расстрел своего друга Перельцвейга.
    28-го августа социалистка Каплан покушалась на жизнь Ленина в Москвe. Как отвeтила на эти два террористических акта советская власть?
      По  постановлению Петроградской Чрезвычайной  Комиссии  --  как  гласит официозное сообщение в "Еженедeльникe  Чрез. Ком." 20-го октября (No. 5) -- расстреляно 500  человек  заложников. Мы не  знаем и,  вероятно,  никогда не узнаем точной цифры этих жертв -  мы не знаем даже  их имен. С уверенностью однако можно сказать, что действительная цифра значительно превосходит цифру приведенного позднейшего   {37}  полуофициального   сообщения   (никакого официального извещения  никогда не было  опубликовано). В самом дeлe, 23-го марта 1919 года  английский военный священник Lombard сообщал лорду Керзону: "в последних числах августа  две  барки, наполненные офицерами, потоплены  и трупы их были выброшены в  имeнии одного  из  моих друзей, расположенном  на Финском заливе; многие были связаны по двое и по трое колючей проволокой"
        Что  же это неверное сообщение?  Но об  этом факте  многие  знают  и  в Петроградe и в Москвe.  Мы  увидим из другого источника, что и в последующее время большевистская власть прибегала к  таким варварским способам  потопления врагов (напр., в 1921 г).   Один из очевидцев петроградских событий сообщает такие детали:
         "Что  касается  Петрограда,  то, при  беглом подсчете, число  казненных достигает 1.300, хотя  большевики признают только 500, но они не считают тех многих сотен офицеров, прежних слуг и частных лиц,  которые были расстреляны в Кронштадте и  Петропавловской  крепости в Петроградe  без  особого приказа центральной власти, по волe мeстнаго Совeта; в одном Кронштадтe за одну ночь было  расстреляно  400 ч. Во  дворe были вырыты три больших ямы, 400 человек поставлены перед ними и расстреляны один за другим» (С.П. Мельгунов).
      Вот этот мир предлагала строить коммунистическая власть. И те, кто считает, что убийцы испытывали любовь к своему отечеству, либо негодяи, либо умалишенные. К сожалению, и сегодня есть те, кто оправдывают разрушение Русского государства и считают, что раз это был неизбежный процесс, то действия Ленина вполне оправданы. Однако важный момент: Россия шла к революции не в результате движения материальных сил, но вследствие той духовной ушибленности, которой была поражена народная совесть и которую следовало исцелять, а не распалять темные инстинкты.
      Это исцеление было возможно только на путях любви Христовой. В этом отношении можно и должно было остановить хаос, но вместо этого интеллектуальная элита, сама расшатанная духовно, подвергла духовному разгрому народное самосознание, которое, и это признать, оказалось в вавилонском плену.
    Этот плен выковывал нового человека. «Пролетарское   принуждение   во   всeх   своих   формах,   начиная  от расстрeлов...  является  методом  выработки  коммунистическаго  человeка  из человeческаго материала капиталистической эпохи» (Николай Бухарин). Интересно, что и сам Бухарин будет уничтожен. И вроде бы это говорит нормальный человек. Однако посмеем усомниться. И обратим внимание, что центральным словом бухаринского утверждения является принуждение. Россия, действительно, оказалась в плену. Но всякий плен есть следствие духовной слабости.
       «Революции  в   христианской   истории   всегда были  судом  над  историческим   христианством,    над христианами,   над  их  изменой христианским  заветам, над  их  искажением христианства. Именно для  христиан революция   имеет  смысл  и  им  более   всего   нужно его  постигнуть,             она    есть    вызов    и напоминание  христианам  о неосуществленной ими правде.  Принятие  истории   есть принятие    и  революции,  принятие  ее  смысла,   как катастрофической  прерывности  в  судьбах   греховного мира.   Отвержение    всякого    смысла    революции неизбежно   должно  повести  за  собой  и   отвержение истории.  Но революция ужасна и  жутка,  она  уродлива и   насильственна,  как уродливо    и    насильственно рождение     ребенка,   уродливы   и насильственны  муки  рождающей  матери,    уродлив   и подвержен   насилию  рождающийся    ребенок.    Таково проклятие   греховного  мира.  И на русской революции, быть  может больше, чем на всякой другой, лежит отсвет Апокалипсиса. Смешны и жалки суждения о  ней  с  точки зрения      нормативной,      с      точки      зрения нормативной религии          и   морали, нормативного    понимания    права    и     хозяйства. Озлобленность  деятелей революции   не    может    не отталкивать,  но  судить  о  ней  нельзя исключительно с точки зрения индивидуальной морали» (Н. Бердяев).
       Русская революция была не просто следствием развития русского самосознания. Эта была народная полуправда, умноженная на доктрину марксизма, даже скорее ленинскую теорию, воплощенную в его работе «Государство и революция».  «В этой книге Ленин строит теорию роли государства в переходной период от капитализма к коммунизму, который может быть более или менее длителен. Этого у самого Маркса не было, который не предвидел конкретно, как будет осуществляться коммунизм, какие формы примет диктатура пролетариата. Мы видели, что для Ленина марксизм есть прежде всего теория и практика диктатуры пролетариата. Из Маркса можно было сделать анархические выводы, отрицающие государство совсем. Ленин решительно восстает против этих анархических выводов, явно неблагоприятных для организации революционной власти, для диктатуры пролетариата. В будущем государство действительно должно отмереть за ненадобностью, но в переходной период роль государства должна еще более возрасти. Диктатура пролетариата, т. е. диктатура коммунистической партии, означает государственную власть более сильную и деспотическую, чем в буржуазных государствах. Согласно марксистской теории, государство всегда было организацией классового господства, диктатурой, господствующих классов над классами угнетенными и эксплуатируемыми. Государство отомрет и окончательно заменится организованным обществом после исчезновения классов. Государство существует пока существуют классы. Но полное исчезновение классов происходит не сразу после победы революционного пролетариата. Ленин совсем не думал, что после октябрьской революции в России окончательно осуществятся коммунистическое общество. Предстоит еще подготовительный процесс и жестокая борьба. Во время этого подготовительного периода, когда общество не стало еще совершенно бесклассовым, государство с сильной централизованной властью нужно для диктатуры пролетариата над буржуазными классами, для их подавления. Ленин говорит, что "буржуазное" государство нужно уничтожать путем революционного насилия, вновь же образовавшееся "пролетарское" государство постепенно отомрет, по мере осуществления бесклассового коммунистического общества. В прошлом было подавление пролетариата буржуазией, в переходной период пролетарского государства, управляемого диктатурой, должно происходить подавление буржуазии пролетариатом. В этом периоде чиновники будут исполнять приказы рабочих. Ленин опирается в своей книге, главным образом, на Энгельса и постоянно его цитирует. "Пока пролетариат еще нуждается в государстве, он нуждается в нем не в интересах свободы, а в интересах подавления своих противников", пишет Энгельс Бебелю в 1875 году. Тут Энгельс является явным предшественником Ленина. По Ленину демократия совсем не нужна для пролетариата и для осуществления коммунизма. Она не есть путь к пролетарской революции. Буржуазная демократия не может эволюционировать к коммунизму, буржуазное демократическое государство должно быть уничтожено для осуществления коммунизма. И демократия не нужна и вредна после победы пролетарской революции, ибо противоположна диктатуре. Демократические свободы лишь мешают осуществлению царства коммунизма. Да и Ленин не верил в реальное существование демократических свобод, они лишь прикрывают интересы буржуазии и ее господство. В буржуазных демократиях также существуют диктатуры, диктатура капитала, денег. И в этом бесспорно есть доля истины. При социализме отомрет всякая демократия. Первые фазисы в осуществлении коммунизма, не могут быть свобода и равенство. Ленин это прямо говорил. Диктатура пролетариата будет жестоким насилием и неравенством. Вопреки доктринерскому пониманию марксизма, Ленин утверждал явный примат политики над экономикой. Проблема сильной власти для него основная. Вопреки доктринерскому марксизму меньшевиков, Ленин видел в политической и экономической отсталости России преимущество для осуществления социальной революции» (Н.А. Бердяев).
      Книга «Государство и революция» будет написана в 1917 году, когда большевики реально готовились захватить власть. И это не было безумие, в чем упрекали Ленина даже его близкие, та же сестра Анна, в которой еще был жил народовольческий дух, это была реальная программа, осуществить которую Ленин счатал вполне по силам, учитывая слабость государственной власти в России после отречения Государя. Все, что смогли сделать представители либеральной интеллигенции, так это устранить Государя, чтобы расчистить путь фанатическому ордену. В конце концев победили же тевтонцы пруссов, почему бы ордену коммунистов не осуществить свои утопические мечты.
     Совершенно очевидно, что власть коммунистов выродиться в откровенную буржуазную вакханалию. При этом будет полностью отсутствовать какой-либо нравственный императив. То, что в России ХХ века была определенная нравственность, не благодаря коммунистам, а вопреки. Христианская идея постоянно жила в недрах народной памяти и вытравить ее оказалось не так легко, да и невозможно.
        Но русская революция произвела перелом в сознании именно русской интеллигенции в ее основании. Если в начале ХХ века происходило частичное возвращение в лоно Православия, то в результате революционных событий, русский интеллигент оказался в Ограде Церкви. Причем, это не было данью моды, это было возвращение к Христовой любви. И Христос принял Своих блудных детей, восстанавливая данную Им древнюю заповедь любви. Вот это возвращение было важнее вооруженного сопротивления, которое оказывали представители разных сословий.
      Только вернувшись в Храм Божий, можно было надеяться на победу Добра над злом. Характерно, что в день отречения Царя была явлена Державная Икона Божьей Матери. Сама Богородица, Неопалимая Купина Православия, встала у кормила русского корабля. Она – Царица русского удела. Это стали понимать многие представители русской культуры. Максимилиан Волошин, еще находясь во Франции в 1915 году, понимает, что спасение может быть только у Пресвятой Девы, Которую безжалостно расстреливают немцы в Реймсе.
       Реймс занимает особое место в культурной истории Франции. В этом городе начиналась христианская история Франции, здесь короновали французских королей на царство. Это место мистически связано со всей европейской культурой, со всей Землей, с коленопреклоненной Богородицей. М. Волошин показывает нам образ Богоматери, трогательной Ходатаицы и Заступницы грешного человечества перед Богом. Это уже разговор с Богом не на уровне философии и литературы, это разговор личностный, и с той, кто Сама, являясь человеком, достигла Божественной высоты. Поэт обращается не к Христу, а к Богоматери, видя в ней не столько посредницу, сколько человечество, в котором обитал Бог, и которая - Святая Святых. Для художника слова важен именно тот момент, когда он обращается к Образу Той, которая была человеком и жила среди людей, обладая уже внутри Себя драгоценным Сокровищем - Словом Божьим. И всякий приходящий к ней получал благодатную свободу: «И шли волхвы, чтоб увидеть / Её –  жемчужину жемчужин» («Реймская Богоматерь»).
       Художник вспоминает и евангельское поклонение волхвов, свидетельствующее о стремлении человека прикоснуться к Святыне. К Пресвятой приходила земная мудрость, чтобы соединиться с женским началом, несущим в себе самого Бога, то есть Начало Начал Бытия. Это уже Софиология М. Волошина, структурно выражающая понимание личности как центра мироздания. И этот центр - «жемчужина жемчужин». Поэт намеренно употребляет словесный оборот, подчеркивающий не только святость, но и Красоту Богоматери. Ту самую Красоту, которой суждено, по словам Ф. Достоевского, спасти мир. Именно мир, а не только Францию. Максимилиан Волошин переносит из далекой Галилеи на поля Шампани Матерь Божию, где происходили битвы мировой войны. Евангельская Богородица совмещается с Реймской, которые для поэта являются одной личностью. Время и пространство сжато до беспредельной вечности, как это не покажется парадоксальным. Но разве библейская история и история земной цивилизации не есть великий парадокс? Богоматерь Галилеи, как и Франции, соткана их природой. И в то же время она сама есть природа. Богоматерь М. Волошина пронизана «Небесным светом», которым  она же пронизывает природу Бытия: «И соткан был её покров / Из жемчуга лугов поемных» («Реймская Богоматерь»). Поэт использует эпитеты, рисующие Облик Пресвятой и Непорочной Девы, но и передающие состояние природы, что делает Богородицу человечной, приближённой к нашей сути, подчеркивая тем самым внутреннее и внешнее единство. По словам Леонида Успенского: «В мистическом познании субъект и объект сливаются в одно». Вот это единство и наблюдаем в картине, написанной русским художником с немецкой кровью, воспитанным французской культурой. Волошинская Богоматерь – это часть вселенского целого или Вселенная, воплотившаяся в часть: «Она сама была землей». Поэт подчеркивает библейскую истину, гласящую, что человек был создан из земли, и Богоматерь, как и все люди, была создана так же  из земли, рождена земными  родителями. Она в нас, а значит мы в Ней. Перед нами текст поэта, в котором историческая реальность сливается с мистической, но эта мистическая реальность насквозь пронизана земным бытием. М. Волошин создает некую историко-мистическую биографию Богоматери, в которой человек видит спасительный адресат. Надо отметить, что поэт предпослал свое стихотворение реально-действующему лицу Марье Самойловне Цетлин, женщине, склонной к мистико-поэтическому восприятию мира. В стихотворении поэт совмещает историческую память прошлого с памятью настоящих дней. Он призывает своего читателя остановиться и задуматься над тем, о чем он пишет. Создается двойная адресация. Именно объем памяти и нужен читателю, чтобы понять семантику происходящих событий. Адресат знает библейскую историю Богоматери, её скорбь, её печаль, но  и печаль, и скорбь не остались в исторической Галилее, они перенесены на виноградники Шампани, в реальное историческое время мировой войны, где «Её обугленные руки / Простерты к зимним небесам»(«Реймская Богоматерь»).
           М. Волошин описывает реальный факт. Во время артобстрела Реймса немцами пострадал Нотр-Дам в Реймсе, то есть реально обстреливался Храм Богоматери, этот шедевр готического и средневекового искусства. Но немцы уничтожали не просто храмовое здание, они разрушали душу народа, соединённую в  единое целое  с Реймской Богоматерью. Последний отрывок стихотворения насыщен напряжённостью воспоминаний Богоматери, которой пришлось уже пережить распятие своего Сына. Теперь обнажали и распинали уже Её. И не духовно, а физически: «Огонь лизал и стрелы рвали / Святую плоть…» Война покусилась на самое святое, на носительницу Бога-Слова. Человек лишал себя Слова. Что могла совершить любящая Мать? Только молиться, застыв в ночной неподвижности. «Её обугленные руки»  – это пропуск человечества к вратам мудрости, где произойдёт осознание нашего греховного движения. М. Волошин рисует  Икону Надежды, ибо старый мир завершается, а новый застыл в ожидании, простирая руки к Небесам. В свое время он записал мысль св. Лактанция: «Меч пройдет по миру и пожнет жатву». Противостоять всему этому может только молитва. Художник показывает христианский путь обретения жизни, это путь обретения своей духовной самости: «Душа, переживаемая изнутри, есть дух», - писал Михаил Бахтин. В духе обретается святая молитвенная неподвижность, то есть иконное состояние, помогающее человеку обрести вечность. Волошинская Богоматерь  - это «герой – носитель полноценного слова, а не немой, безгласный предмет авторского слова. Замысел автора о герое – замысел о слове. Поэтому и слово автора о герое – Слово о Слове» (М. Бахтин). Сказанное М. Бахтиным о Ф. Достоевском вполне приемлемо отнести к волошинскому творчеству. Слово для М. Волошина – Логос, именно Логос – Личность вмещает в Себя Богоматерь. Она – Личность и Логос, несущая спасение. Поэтому стихотворение есть Слово о Личности, от которой зависит, погибнет или преобразится наш мир. В рациональный век русский поэт создает Песнь о Слове и Личности. Как известно, именно к Лику стремится сущность поэта. И этот Лик предстаёт в молитвенной и Святой Неподвижности, в которой заключено движение человеческой скорби и печали. Создавая стихотворение «Реймская Богоматерь», М. Волошин в архитектуре стиха использует пушкинский четырехстопный ямб. Автор описывает таким метрическим размером явление природы, передаёт в становлении переживания человека, создавая динамичную картину, рассказывает об исторических катаклизмах. В то же время стих мерный, торжественный, праздничный, ритмически однообразный, что соответствует молитвенному настрою, ведь ритм – это свойство души.
      Этот ритм, как указывалось выше, и стала обретать русская интеллигенция в период великой Брани и великой революции. Кто-то писал о борьбе белой и черной кости и восторгался музыкой революции, а кто-то понимал, к чему это хаотическое дробление множеств ведет. Еще в 1906 году М. Волошин писал: «В настоящую минуту Россия уже перешагнула круг безумия справедливости и отмщения». Но в 1917 году мы вступили надолго в этот круг. И именно в этом году в Москве произойдет поместный собор Русской Правсолавной Церкви, который восстановит патриаршество, и не оставит народ русский без истинного Отца. Именно в это время русскому миру был дан Святейший Тихон, который в течение семи лет будет нести гологофский крест смиренно и с любовью. В дни, когда ненависть заслонила совесть и духовные очи, патриарх зажег свечу, спасительную для всего русского народа, дав этому народу шанс остаться избранным, а не исчезнуть под воплю пьяного интеранационала. В 1917 году в русском сознании, близком к Православию, будет происходить истинное возрождение, придет наконец понимание, у какой бездны мы остановились, даже более того, уже оказались в этой бездне.
    Конечно, не сразу будет происходить возвращение в Ограду Божью. Вначале в умах еще будут бродить февралистские иллюзии. В октябре 17-го социалисты сражаются против социалистов, левые против правых. Когда большевики шли на штурм Зимнего дворца вместе с левыми эсерами и анархистами, то происходил разбор внутри революционного крыла революционной демократии.  Несколько путей русской революции пытались определиться. Куда двигаться? Но они не искали онтологического смысла для великой страны. Это были социальные пути. И по большому счету, какая разница: эсеры или большевики одержали бы победу? Говорят, что эсеры – демократы. Они – совесть русского народа, и именно за ними пошел русский человек, голосуя на выборах в Учредительное Собрание. Действительно, русский крестьянин голосовал за ту партию, которая обещала землю и волю, извечное желание русского человека. Но спросили ли русского человека относительно монархического правления. Было объявлено, что такого движения нет, и всякий, кто посмеет говорить о монархическом строе – враг народа. Даже несчастные кадеты, вначале выступавшие за конституционную монархию, понимавшие, в лице Милюкова, значение монархии для народной жизни, в последний решительный момент, в лице того же Милюкова, отказалась от монархической идеи, которая одна могла сохранить Россию, излечив ее от страшной болезни.
      Революция была неизбежна, но это не значит, что плодами этой революции должны были воспользоваться русские революционеры. Кстати, эволюция многих русских революционеров показательна. Личность Савинкова яркое свидетельство того, как от ярого противника русской монархии он в конце своей длительной борьбы готов был подать руку монархической партии. Этот юноша начинал как наследник «Народной воли», готовый отдать все силы на служение народа (который его об этом совершенно не просил), потом логика народовольческого движения привела его в боевую организацию социалистов-революционеров, где вместе с провокатором Евно Азефом безжалостно убивались представители государственной власти. Кстати, весьма успешно устранялись, так что в февральские дни мало кто способен был сражаться. После, разочаровавшись в терроре, Савинков, потрясенный изменой Азефа, становится писателем, пытавшимся осмыслить русский террор. Получился весьма талантливый писатель апокалипсического направления, описавший, что было и чего не было. В 17-м он комиссар временного правительства, убежденный республиканец. Известно, что эсеры, а не большевики 1 сентября 1917 года провозгласили республику, не дождавшись Учредительного Собрания, в пользу которого отрекся Вел. Князь Михаил, несчастный молодой человек, не осознавший, к сожалению, задач русской монархии и устранивший себя в пользу мифической русской демократии.
      А Савинков будет сражаться с большевиками, как и Керенский. Вот только борьба эта будет настолько смешна, что побеждать таких противников было даже обидно и печально. Спасать временное правительство шел корпус генерала Краснова. Корпус – это мощно сказано. Всего 700 сабель! Говорить о серьезном сопротивлении большевикам было несерьезно. Все эти социалистические республики, образованные после разгона большевиками, анархистами и левыми эсерами Учредительного Собрания, были смешными квази-образованиями, державшимися по несеколько месяцев за счет демагогии и иностранных интервентов, которые быстро убедились в опереточности социалистического движения в России. Они и в Собрание пришли на волне старых иллюзий и невозможности настоящего волеизъявления народа (мои дедушка и бабушка рассказывали, как у них в Малороссии восприняли отречение Императора; народ ревел навзрыд, и только группа пьяных фронтовиков-отпускников радостно носилась по маленькому городку с воем и криком). Единственная реальная сила – большевики. Они и взяли валявшуюся на мостовых, по словам Джона Рида, власть. И удерживали с яростным рвением. Единственной реальной силой была Белая Гвардия, которая пыталась сохранить Россию. Однако и в ней не было единства. Выступив с лозугном Единой и Неделимой России, в конце своей борьбы мямлили что-то про Учредительное Собрание, так и не поняв, что демократия, как форма правления, неприемлема для Руси. Нико из белых генералов не поднял монархическое знамя.
     Наверно, они и не могли это сделать, если вспомним, что генерал Алексеев предал своего Государя, как и Деникин, и Колчак, и Рузский, и Брусилов. Вся их борьба против Советов была обречена в силу непрочности идеи. Против монолита нужен монолит. Только Врангель, и то в эмиграции, признает право Дома Романовых царствовать в России.
     Конечно, невозможно не восхищаться той борьбой, которую вели белые армии, имеющие малочисленные войска, против красной армии. Вдумаемся, уже в 1919 году численность армии большевиков достигала 3 млн. человек, а в 1920 – пяти. Победить такую громадину было невозможно. К тому же, великолепно использовался институт заложников, когда расстреливали за малейшее сопротивление или мысль о сопротивлении. Обеда могла произойти только духовная. Это стали понимать даже те, кто страстно, как Марина Цветаева, верила, что России нужен новый Наполеон.
      Поразительно, но первыми, кто понял, что на Руси творится страшное, были калики-перехожие, слепцы, певшие в марте 17-го у Лобного места в Москве песни об Алексии, человеке Божьем и рассказывавшие Голубиную книгу. И это тогда, когда вся Москва радовалась революции, когда верили, что пришла, по словам А. Аверченка, очистительная молния, способная исцелить воздух старой России.
       Народное сознание предлагало заглянуть в Космическую книгу, где говорилось о грядущем Хаосе. Голубиная книга пришла с востока, как Гроза, и только духовно слепой человек не видел надвигающейся катастрофы. Русский стих предупреждал. «И тут внезапно и до ужаса отчетливо стало понятно, что это только начало, что Русская Революция будет долгой, безумной, кровавой, что мы стоим на пороге новой Великой Разрухи Русской земли, нового Смутного времени» - писал М. Волошин.
      Многие представители культуры увидели страшный лик Смутного времени. Все происходило по-русски. Марксистская доктрина впитала в себя темный лик русского самосознания, и пошли гулять бесы по Русской Земле. Но бороться против бесов можно только постом и молитвой. К сожалению, осознание этого стало приходить значительно позже. А в октябре 17-го еще рассчитывали с помощью вооруженной борьбы победить бесовщину. Один из тех, кто понял, что победа добра возможно только на пути Христовом был Волошин.   В Смуте начала 17-го века поэт видел Смуту гражданской войны, видел отравленный бесовским легионом русский дух. Именно приход бесовских полчищ означает близость Страшного Суда. Это апокалипсическое понимание художник воплотил в произведении «Стенькин суд». Сброшена интеллигентская шелуха, выявился подлинный лик России. Разинщина и пугачевщина явили свой темный лик. Можно сказать, что на Русь двинулась мифическая нечистая сила. М. Волошин намеренно стилизует текст под старорусский манер, чтобы дать понять, что прошлое вернулось в будущее, чтобы сделать ужасным настоящее, чтобы вывернуть наизнанку Русь Святую, превратив ёе в окаянную и грешную, с перевернутым крестом: «восставши из мертвых – с мечем, – / Три угодника – с Гришкой Отрепьевым, / Да с Емелькой придет Пугачом».
       Спасти Россию может только Божья Матерь, Неопалимая Купина, сумевшая отстоять Святыню во всех концах света. Она – Огнь, горящий, не угасая. И, возможно, путь России – огненный,  чтобы в Неопалимой Купине переплавить мифологические сплавы, темные лики разного лунного света и кособокого самосознания в горниле Православной Истины.             
         Итак, путь России - это путь испытаний, которые она обязана вынести с апостольским смирением, чтобы слиться с Богом. Тот же Максимилиан Волошин понимает антиномичность русского духовного пути, поэтому гражданская война видится ему национальной трагедией, Голгофой, на которую восходит Россия. Это восхождение окажется спасительным, если краеугольным камнем русского духовного фундамента будет любовь, приобщающая к Богу; любовь, заключенная в апостольском слове (1 Кор. 13:4-8). Лишь только тот, кто способен любить, сможет понять исторический путь и лик России. Останавливаюсь так часто на творчестве Волошину, потому что считаю, что, пожалуй, это был единственный поэт Серебряного века, который так ясно и зорко обозначил русский путь. Особенно это проявилось в его «Хвале Богоматери».
      М. Волошин использует образцовый издревле жанр «Похвалы», которая в русской традиции выступает не только в качестве славословия, но и показа реальности, которую потеряли и которую необходимо восстановить, хотя бы, по мысли Д. Лихачёва, в остаточном виде. Это восстановление, как указывалось выше, возможно через молитвословие. «Хвала…» представляет собой переложение Акафиста Божьей Матери.
      Акафист является своеобразным молитвенным переложением евангельской истории, связанной с Богородицей и житиями святых. М. Волошин прекрасно понимал, что акафистное чтение связывает его с церковной традицией и с русской народной исторической памятью. Важнейший аспект духовного восстановления русского интеллигента заключается в том, что, пройдя путь теософии, игры с античным мифом, евангельского переживания и проживания канонического текста, он, используя церковнославянскую лексику, вошел абсолютно сознательно в Храм Божий. В Храме же можно только славословить, причем славословить не символическую, а живую реальность, каковой и была для поэта Богоматерь: «Глубь глубин необозримая <…> Купина неопалимая».
        М. Волошин четко придерживается акафистного стиля изложения, сопровождаемого радованием, непременным атрибутом акафистного чтения. Достаточно сравнить: «Радуйся, высото, неудобовосходимая… радуйся, глубино неудобозримая…». Как видим, поэт передает в стихотворном тексте древнехристианскую молитвенную хвалу Богородице. Поэт славит Ту, Которая, являясь Матерью, не может не слышать и не пожалеть своих нерадивых детей. «Богородица – <…> исключительно источник материнской жалости – Матерь Бога, людей и всех тварей» - писал Сергей Аверинцев.  М.Волошин награждает в соответствии с церковной традицией Богоматерь ангельскими наименованиями. Но каждое ангельское свойство лишь подчеркивает, что Она – носительница Святейшего Слова, «Купина неопалимая». Это основа, дающая надежду «родимой земле», что Бог, обитающий в Матери, не откажет Ей в Её ходатайстве за Землю Русскую, ибо Сама Матерь есть Наследие праха земного, но праха, дошедшего молитвой, верой и любовью до высшей ступени познания Богобытия, став даже выше ангельских сил: «Херувимов всех честнейшая».
    Во второй части «Хвалы…» - поэт с акафистного чтения плавно переходит к литургийному действию, где Пресвятая Богородица является неотъемлемой частью созидаемой Божественной вселенной. И эта божественная вселенная является каждый раз, когда совершается литургия. В литургии происходит воспоминание, а значит и действие «без истления Бога Слова рождшую», происходит сотворение нового человека и нового мира. Возвращаясь к литургии, М. Волошин пытался возродить в современной России неугасимые, как ему верилось, литургийные начала русского человека, имеющие своим истоком византийскую древность Киевской Руси, что подтверждают суждения проф. И. Экономцева, на что указывалось значительно выше. Эту древность и надеялся возродить русский поэт, показывая путь Богоматери, бывшей до рождения Христа обыкновенной девой, но ставшей «Приснодевственная Мать».
       М. Волошин вновь при построении текста использует путеводный хорей, показывая восхождение Богоматери от земли на Небо. Только восходя от земли, будучи сама Землею, Пресвятая Дева может стать Покровом земли, «светом во мраке» для Руси, которую ожидает слияние прошлого, настоящего и будущего и которая: «Предстанет на суд». Стихотворный текст из литургийного действа переходит к Апокалипсису, практически отсутствующему в богослужении, но имеющему место в реальной жизни (Откр. 20:11-13), в которой творится суд и воскресает плоть: «Чрево смерти содрогнется / (Солнце мраком обернется)». В этом воскресении слышится евангельское слово Христа, за которым следует осуждение (Мф.25:42-46). Но М. Волошин верит в предстательство Божьей Матери, которая умолит Сына своего от осуждения грешного человечества, ибо она: «Чресла Богу растворила». Это ответ земли, ставшей Ликом Божьим, Её Церковью, единственной Ходатаицей, способной умолить Господа, чтобы удержать «руку Сына / От последнего проклятья / Безвозвратного Суда». Поэт выходит за пределы Писания, идя в русле Предания, в котором огромное значение несет Образ Богоматери, любовью спасающей грешное человечество. Любовь и прощение – вот основа христианской заповеди. Именно так понимает христианство М. Волошин, молящийся «за тех и за других», возрождающий своим текстом литургическую жизнь в русском сознании, в русской светской литературе. Возвращение к литургии, при содействии Богородицы, означает возвращение к Христу, к ежедневному со-бытию с Ним и в Нем, по меткому замечанию Д. Лихачёва. Так было  в Древней Руси, так хотелось возродить литургию художнику в трагические годы революции и смуты. Весьма символично М. Волошин выстраивает «Хвалу…». В первом части – 8 строк. В религиозной символике число 8 означает Вечный День, и таковой вечностью, безусловно, является Божья Мать. Вторая и третья части объединены по смыслу: Дева Мария и ангел, что соответствует числу 9 (всего девять ангельских сил), но она десятая, ибо выше всех девяти ангельских сил. Четвертая часть включает  24 стиха, что, казалось бы, не имеет религиозно-символического значения, однако не будем забывать, что в религиозной символике значимые числа принято умножать. Как известно, число 12 «представляло собой сверхчеловеческое начало» (Д. Лихачев). Умноженное на два, то есть двуединую природу Христа, становится наполненным Богочеловеческим смыслом. Число 6 в пятой части нам видится незавершенной библейской историей, которую своим предстательством словно приостанавливает Богородица. Завершает художник свое изображение вновь сверхчеловеческим числом 12. Именно апостольское служение, воспринятое Богоматерью, ставшей Церковью Божьей, спасет грешное и страдающее человечество и в первую очередь Россию.
      Итак, стихотворение, несущее в себе элементы Божественной Литургии и акафиста, соответствует структурно-семантическому ряду и архетипам, которые характерны для молитвословия, акафиста и литургии. Ряд начинается с хвалы Божьей Матери, которая есть «Купина неопалимая», продолжается воспеванием её благодатности и ангельской силы, её единства с ангелами и переходит в Суд Божий, где Матерь Божия после справедливых слов Сына молится за Русь, чтобы восполнить приходом Христа и 12-ти апостолов полноту жизни. Матерь Божия, вместе с Сыном, становится спасительницей земли, что в полной мере соответствует святоотеческой традиции, став Сутью не только волошинского, но и руссского самосознания.
       Конечно, не только Волошин видел лики России. Достаточно указать на знаменитую поэму А. Блока «Двенадцать», но выводы были противоположные волошинским. Блок мечтал переделать все. «Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная скучная. Безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью». Видел и Андрей Белый в происходящих событиях катастрофу, видел и согласился, пусть и с оговоркой, сотрудничать с Советами.
      Надо сказать, что в ситуации, в которой оказались православно мыслящие русские люди, было, как представляется три пути: 1) вести вооруженную и бесперспективную войну с сошедшим с ума народом, при этом красиво погибнув в каком-нибудь «прелестном бою под Киевом»; 2) покинуть Россию и перестать быть с народом, который, несмотря на свое сумасшествие, в недрах своих продолжал оставаться христианским, и, значит, была надежда на его исцеление и преображение; покинуть, чтобы стать частью уже другого мира, и чтобы там не говорили предстаители русской эмиграции, что они хранят русские традиции (за что честь им и хвала, и ни в коем случае не упрекаю тех, кто оказался в вынужденной эмиграции, как целый корабль философов в 1922 году), но их внуки и правнуки являются объективно гражданами страны, их принявшей и впитавших культуру этих стран; 3) этот путь самый тяжелый, путь тех, кто вынужденно несли свой крест в вавилонском плену, это путь ГУЛАГА, жестоких притеснений и издевательств, но это путь христианский, это путь О. Арсения, это путь Святителя Луки (Войно-Ясенецкого), Анны Ахматовой, Николая Гумилева, его сына Льва, Максимилиана Волошина и всех тех новомучеников в Земле Российской просиявших. Эти люди выдюжили Россию.
       Возразят, что невозможно было сохранить при советской власти чистоту православного духа. Неправда! Моя бабушка всю свою жизнь носила крест и держала икону на самом видном месте. Да, семье приходилось скитаться, но никогда эта икона не покидала дома, где жила семья. Да, безусловно, тяжело было сохранить православный уклад жизни, и многие дети стали отчужденными для Церкви. Но эти дети, никогда не были против того, чтобы их внуки стали чадами Православной Церкви, потому что в их сознании всегда сохранялся соборный дух, заложенный бабушкой и православной традицией. Даже после революции, мой дед, боец дивизии Щорса, всех своих детей носил исправно крестить в Церковь и называл их по святцам. И потом, видимо, ясно, что христианам Господь не обещал спокойной и сытой жизни.
     Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел.  Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир.  Помните слово, которое Я сказал вам: раб не больше господина своего. Если Меня гнали, будут гнать и вас; если Мое слово соблюдали, будут соблюдать и ваше.  Но все то сделают вам за имя Мое, потому что не знают Пославшего Меня.  Если бы Я не пришел и не говорил им, то не имели бы греха; а теперь не имеют извинения во грехе своем.  Ненавидящий Меня ненавидит и Отца моего.  Если бы Я не сотворил между ними дел, каких никто другой не делал, то не имели бы греха; а теперь и видели, и возненавидели и Меня и Отца Моего.  Но да сбудется слово, написанное в законе их: возненавидели Меня напрасно.  Когда же приидет Утешитель, Которого Я пошлю вам от Отца, Дух истины, Который от Отца исходит, Он будет свидетельствовать о Мне;  а также и вы будете свидетельствовать, потому что вы сначала со Мною (Ин. 15; 18-27).
       В обстановке ненависти начинала жить Православная Церковь. Сегодня известен тот голгофский путь, который прошли русские новомученики. И первый в этом ряду стоит Государь Николай II, своим мученичеством, возможно, спасший России от более страшных потрясений. Его жизнь воистину подвиг Христа ради. Никакой фальши! И его путь – это не только его путь, но и путь близких, в первую очередь Царской Семьи. Сколько же клеветы пришлось им вынести, когда их холопы поносили их. Они все терпели ради Христа и России. Государя упрекали в том, что Россия была отсталой страной мира. Советую обратиться к цифрам, которые собраны в замечательной работе Б.Л. Бразоля «Царствование Императора Николая II 1894-1917 в цифрах и фактах». В этой книге показан неуклонный рост Российской империи к потрясающему благосостоянию. Бразоль попытался дать ответ клеветникам России и Государя. Вот что он писал в начале книги: «Прошло более сорока лет со времени февральской революции 1917 года и гибели Императорской России, упорно, десятилетиями, подготовлявшейся её врагами, внутренними и внешними. Не было той лжи, не было той клеветы, не было того пасквиля, которыми бы ни обливали Царское правительство, а за одно с ним и русский народ. Миллионы долларов, фунтов стерлингов, германских марок, французских франков, да и русских рублей, было брошено иностранными банкирами, политическими проходимцами, революционными дельцами и бездельниками, всех толков и направленной на бешенную антирусскую пропаганду, на свержение русской Монархии и разорение русской государственности. (См. хвастливые заявления по этому поводу раввина Стефена Вайз и Георгия Кеннан, прославлявших банкира Якова Шифа за его финансирование революционной пропаганды среди русских военнопленных в Японии, в 1904-6 гг., The New York Times, 24 марта 1917 г. Смотри также всеподданнейший отчёт бывшего Министра Иностр. Дел. Гр. Ламсдорфа Государю Николаю II от 1906 г. по вопросу о роли Ротшильдов и вообще еврейства в финансировании революционной раскачки 1905 г. Boris Brasol, The World at the Cross-Roads, Small, Maynard & Co. Boston, 1921.).
    Особенно же усилилась травля России в царствование Государя-Мученика, гуманнейшего Николая II, которого в западно-европейской и американской печати не стыдились называть "кровавым" и "тираном". Русское правительство обвинялось в бездарности и обскурантизме, в умышленном поощрении безграмотности, в желании держать народ в нищете и невежестве.
     Так называемое "общественное мнение" в странах демократического Запада искусственно возбуждалось продажными газетными борзописцами против Имперской идеи, так полно и разумно воплотившейся именно в России.
    Этой систематической и зловредной пропагандой и объясняется тот факт, что, когда обескровленная мировой войной, преданная изменниками-генералами и "союзной" Англией, рухнула Императорская Россия, близорукие западные политиканы, во главе с Вильсоном и Ллойд Джорджем, встретили это трагическое событие с нескрываемым восторгом. Они, конечно, не в силах были уразуметь, что крушение исторической России неизбежно приведёт к нарушению всемирного равновесия, к торжеству красного Интернационала и к разложению их собственных демократических "империй".
       Им, этим трубадурам беспозвоночной идеологии, было невдомёк, что они, подобно подмастерью Гётевского колдуна, разнуздывают такие разрушительные стихии, под напором которых они сами должны будут захлебнуться и бесславно погибнуть.
       И ныне, когда всё человечество корчится в судорогах безвыходного кризиса, когда банкротство политической доктрины Вильсона "обеспечение миру торжества демократий" стало до ужаса очевидным, лидеры обезумевшего Запада продолжают лягать демократическим копытом затравленного их же усилиями геральдического льва -- некогда великую, державно-мудрую Царскую Россию.
        Несмотря на мерзость Екатеринбургского злодеяния, западная пресса продолжает обливать грязью светлый лик замученного Государя Николая II и всё связанное с его славным царствованием. Едва ли нужно упоминать, что подобного рода клеветническая кампания входит в расчёт кремлёвских палачей и в значительной мере ими же субсидируется».
      Нет нужды перечислять справочные данные, но они были ошеломляющие. Россия становилась величайшей экономической державой мира. Кукловодам закулисы это было невыгодно. Они сами признавали, что в России происходят изменения. Которые не снились и самым развитым странам. Например, рабочее законодательство даже Тафтом, президентом США, признавалось прогрессивным. В 1912 году он говорил: «Ваш Император создал такое совершенное рабочее законодательство, каким ни одно демократическое государство похвастаться не может».
      Когда наступает кризис справедливости, уже вряд ли можно что-то сделать. Да, конечно, можно оспорить факты и цифры, но тот факт, что Россия становилась великой мировой державой неоспорим. Поэтому и было принято решение об устранении столь опасного соперника, тем более, что тому способствовало революционное движение.
      Надо признать, что в этом движении, кроме социалистической пропаганды, огромным фактором выступал национальный вопрос. Марксисты, объявив национальное самоопределение, не собирались сами исполнять свои программы. Впрочем, они говорили о всемирной республике, где каждая нация получит свободное развитие. На самом деле речь шла о культурной автономии, прикрытой бумажной вывеской. Но национальное движение, опирающееся на больное национальное самолюбие, способствовало расшатыванию многонациональной империи.
      Следует заметить, что национальное движение в России, представлявшее определенную опасность для страны, было только польское. Страна с великой историей и культурой не могла довольствоваться разделенным положением. И, хотя положение поляков в России было сносным, польская элита выступала за отделение. Это было понятно и оправдано. Николай II склонялся к тому, чтобы после мировой войны воссоздать польское государство, которое было бы связано с Россией династической унией. России нужна была дружественное государство. Поляки же мечтали об уничтожении России более, нежели чем о создании собственной державы.
      Что касается Финляндии, то ее автономия была настолько широка, что отделение несло только вред, но не пользу. Хочу напомнить, что барон Маннергейм, русский генерал и финский фельдмаршал, до конца своих дней будет чтить память Государя-Мученика. Не думаю, что такой человек был бы способен на измену (в отличие от всех этих алексеевых, брусиловых и корниловых, предавших Царя в самый трагический момент, а Корнилов даже арестовывал Царскую Семью). К тому же финны лояльно вели себя во всех войнах России с ее врагами.
       Относительно Украины. Это национальное недоразумение порождено на территории Червонной Руси австрийцами и немцами, а также греко-католической церковью. На сегодняшний день можно говорить о сформировавшейся квазинациональности. Но в начале ХХ века этот вопрос можно было разрешить в этнографической плоскости. Украинский вопрос лежал и лежит в польской плоскости. Знаменитый «панславизм», в котором часто упрекают русских, на самом деле польского происхождения. «Польская  заинтересованность  в  украинском  сепаратизме  лучше   всего изложена историком Валерианом Калинкой, понявшим бессмысленность мечтаний  о возвращении  юга  России  под польское владычество.  Край этот  потерян  для Польши,  но надо сделать так,  чтобы  он был потерян и для России.  Для этого нет лучшего средства, чем поселение розни между южной и северной Русью и пропаганда идеи  их национальной обособленности. В этом же духе составлена и программа Людвига Мерославского, накануне польского восстания 1863 года.
      «Вся  агитация  малороссианизма  -  пусть  перенесется  за  Днепр;  там обширное  пугачевское  поле для нашей запоздавшей числом Хмельничины. Вот  в чем состоит вся наша панславистическая и коммунистическая школа!... Вот весь польский герценизм!»» (Н. Ульянов «Происхождение украинского сепаратизма»).
    И весь пафос украинского движение – отмежеваться от древнерусских корней есть по сути пафос польский, для которого слово Русь – нож ниже пояса. Это в теории. В практике: такое русское явление как казачество переводилось в область национальной особенности, присущей только украинскому народу. Как насчет Дона, Урала, Терека, Кубани, Забайкалья, Уссурийска? Казачество всегда несло пограничную службу на окраинах Русского государства. Не видит это только слепой. Надо сказать, что медвежью услугу России совершил поэт К. Рылеев, в своих думах, воспевавших запорожских казаков как носителей свободы и справедливости.
  Пусть гремящей, быстрой славой,
   Разнесет везде молва,
   Что мечом в битве кровавой
   Приобрел казак права!
Интересно, что именно в творчестве Рылеева мы встречаем антирусские настроения, вложенные в уста жены Войнаровского, прозвучавшие в думе поэта.
   Ее тоски не зрел москаль,
     Она ни разу и случайно
     Врага страны своей родной
     Порадовать не захотела
     Ни тихим вздохом, ни слезой.
     Она могла, она умела
     Гражданкой и супругой быть.
Где-то это уже мы слышали? Ну, конечно, у Тараса Шевченко, поэзия которого просто пропитана антимоскальской риторикой. Совершенно очевидно, что украинский сепаратизм зародился на масонском тесте Соединенных славян и декабристском движении, для которых Малая Русь представлялась обиженным царскими тиранами краем. Украинский сепаратизм есть порождение русского и польского революционного движения. Противникам Самодержавия нужен был союзник. Его нашли в малороссийской идее. В. А.  Маклаков, один из лидеров  демократического лагеря, находясь  уже  в  эмиграции,  писал: «Если освободительное движение  в  войне  против самодержавия  искало  всюду  союзников,  если его тактикой было  раздувать  всякое  недовольство, как бы  оно ни  могло  стать опасным  для государства, то можем ли мы удивляться, что для  этой цели и по этим  мотивам  оно  привлекло к  общему делу  и  недовольство  "национальных меньшинств"?»
      Но, чтобы национальное движение имело народную окраску необходима фигура, которую можно назвать «нашим все». Такой фигурой стал Тарас Шевченко, которого считают национальным гением украинского народа, создателем его литературного языка, равной национальному гению Данте, Шекспира и Пушкина.
      Помнится в юношеские годы, питая слабость к украинской мове, как к языку моего киевского деда, решил почитать стихотворения Тараса Шевченко. Начал с «Заповита», читал на языке оригинала. Появилось странное ощущение умственной недоразвитости от прочитанного текста. Не мог справиться с этим ощущением. Обратился за разъяснением к родственникам-украинофилам. Те замахали на меня руками и стали тупо вещать, что это стихи великого человека и поэта, надо внимательно в них вникнуть, пропитаться, так сказать, духом этого гениального творения. Я вновь начал вникать. Человек просит, чтоб его похоронили посреди степи, где Днепр понесет с Украины в синее море вражескую кровь, и Бога он не хочет знать, если Он того не сделает. Простите, но так может писать обозленный на весь мир человек. Еще М.П. Драгоманов считал, что Шевченко величина дутая. Сопоставлять озлобленного на весь мир человека с величайшими гуманистами мира – явление нездоровое. Тут клиника, и требуется врач-психиатр. Возможно, у Шевченко был дар художника. Трудно судить. Но в историю он вошел не столько как художник, сколько как поэт и пророк, первый историк Украины, как любил характеризовать его Кулиш. Микешин, сокурсник по академии Шевченко, писал: «Российскую общую историю Тарас Григорьевич  знал очень поверхностно, общих  выводов из нее  делать не  мог; многие  ясные и общеизвестные факты  или отрицал или не  желал принимать  во внимание;   этим  оберегалась  его  исключительность  и   непосредственность отношений ко всему малорусскому». Некоторых авторов, о которых писал, совершенно не читал, как например,  Шафарика и Ганку.  Главный  способ приобретении знаний  заключался в прислушивании к тому,  о  чем говорили в гостиных более  сведущие люди. Подхватывая на лету  обрывки  сведений, Шевченко «мотав соби на уса, та перероблював соби своим умом».
    Этот поверхностный человек зато обладал небывалым эмоциональным запалом злобы и ненависти к тем, кого он считал угнетателями.
    ... а щоб збудить
     Хиренну волю, треба миром
     Громадою обух сталить,
     Та добро выгострить сокиру
     Та й заходиться вже будить.
     Ненависть же к царю, который фактически выкупил его из крепостного рабства, просто патологическая.
  Царив, кровавих шинкарив
     У пута кутии окуй,
     В склипу глибоком замуруй!
    Честно признаться разбирать литературные достоинства произведений этого слабого поэта, стилизатора под народный фольклор и не надо было бы, но у Шевченко было то, что было необходимо революционеру: жуткий темперамент и ненависть к России. В этом он подлинно гениален. Этот бывший крепостной практически нигде не выступает против своих местных панов, потомков запорожских казаков. Разве, что одна элегия:
     И доси нудно, як згадаю
     Готический с часами дом;
     Село обидране кругом,
     И шапочку мужик знимае,
     Як флаг побачить. Значит пан
     У себе з причетом гуляе.
     Оцей годованый кабан,
     Оце лядащо-щирый пан
     Потомок гетмана дурного.
А вот против русских – прямо огнедышащая ненависть.
     Кохайтеся чернобривы,
     Та не з москалями,
     Бо москали чужи люди
     Роблять лихо з вами.
      После таких стихов как-то не верится утверждениям Костомарова и Кулиша, писавших будто шевченковские «понятия  и  чувства не были  никогда,  даже в  самые  тяжелые минуты  жизни,  осквернены  ни  узкою  грубою   неприязнью  к  великоросской народности,   ни    донкихотскими   мечтаниями    о   местной   политической независимости,  ни  малейшей тени чего-нибудь подобного не проявилось в  его поэтических произведениях». Очевидно, что деятели украинизма явно лукавили.
     Известно, что Шевченко откровенно признавался Основьяненко, что ему тяжко жить среди ворогов. И это в городе, который дал ему признание, открыл в нем талантливого художника. Но откуда такая ненависть к России? Вчитаемся в ульяновские размышления: «Откуда такая русофобия? Личной судьбой Шевченко она, во  всяком случае, не объяснима. Объяснение в его поэзии.
     Поэтом он был не  "гениальным" и не крупным; три четверти стихов и поэм подражательны, безвкусны, провинциальны; все их значение в том, что это дань малороссийскому языку. Но и в оставшейся четверти значительная доля ценилась не  любителями  поэзии,  а революционной  интеллигенцией. П.  Кулиш когда-то писал: если "само общество явилось бы на току критики с лопатою в руках, оно собрало бы небольшое, весьма небольшое количество стихов Шевченко в  житницу свою; остальное бы было в его глазах не лучше сору, его же возметает ветр от лица земли".  Ни  одна из его поэм не  может быть взята целиком в "житницу", лишь  из отдельных  кусков  и отрывков можно набрать скромный,  но  душистый букет, который имеет шансы не увянуть».
       Действительно, шевченковская поэзия пронизана ностальгией по старому казачьему укладу. Он не желает видеть, что казачество не было тем сословием, которое реально выражало интересы Малой Руси. Для него казачество – это попранная воля. Вспоминая гетманские времена, он поэтизирует их, придавая эпохи рыцарский идеал. По словам Кулиша, он пострадал от той первоначальной школы, «в которой получил то, что в  нем можно было  назвать faute de mieux образованием», он долго сидел «на седалище губителей и злоязычников». Когда-то Байрон, которого романтики упрекали в том, что он не видит идеала в старых рыцарских и благородных временах, писал, что он видит в этих временах грубых животных и скотов, беззастенчиво творящих безобразия и угнетающих своих ближних.
     Оживут гетманы в золотом жупани,
     Прокинеться воля, казак заспива
     Ни жида, ни ляха, а в степях Украины
     Дай то Боже милый, блисне булава.
       Про антисемитизм сказано настолько явно, что называть после этого Шевченко гуманистом рука не подымается. Не будем удивляться тому, что наследники этого лжепророка будут резать ляхов и евреев с превеликим удовольствием. Во время гражданской войны на Украине петлюровцы творили такие зверства, что ни одна летопись не вместит. Советую почитать забытый роман Николая Островского «Как закалялась сталь»; про бандеровцев и говорить не стоит: даже видавшие виды немецкие фашисты презрительно называли их «свиньями» и поручали им саму черную работу. Эти нелюди воспитывались на творениях Шевченко, к глубокому сожалению. Вспомним, что писатель, попав в ад, не только за свои личные грехи ответит, но и за свои произведения, несущие яд ненависти.
      Ненависть была свойственна не только Шевченко, его друзья Костомаров и Кулиш не менее его грешили, особенно на раннем этапе своего творчества. Если не стоит удивляться речи Шевченко, то знаменитый историк Костомаров потрясает, когда пишет о Екатерине II: «А нимка цариця  Катерина, курва всесвитная, безбожниця, убийниця мужа  своего,  востанне доканала казацтво и волю, бо одибравши тих, котри були в Украини старшими, надилила их панством и землями, понадавала им вильну братию в ярмо и поробила  одних панами, а других невольниками». Если ученый позволяет такие речи, то почему бы поэту не выразиться?
   Ляхи були - усе взяли,
        Кровь повыпивали,
       А москали и свит Божий
      В путо закували.
      Обратим внимание, что поляки, которые фактически уничтожали Православную Русь, для Шевченко терпимее, чем русские люди, те самые люди, спасшие Малую Русь от физического уничтожения. Он не помнил об этом, он воспитывался на «Истории Русов», этой фальшивки, вышедшей из под пера неизвестного писателя, но приписываемой Епископу Георгию Конисскому. То, что «История Русов» станет его настольной книгой, видно из произведения Шевченко «Близнецы», кстати, написанной по-русски. В этой книге рассказывается о некоем помещике Сокире.
       «Я сам, будучи его  хорошим приятелем, часто гостил у него по нескольку дней и  кроме летописи  Конисского, не видал  даже бердичевского календаря в доме.  Видел только дубовый шкаф  в  комнате  и  больше ничего.  Летопись же Конисского,  в  роскошном  переплете,  постоянно  лежала на столе  и  всегда заставал  я ее раскрытою. Никифор Федорович  несколько раз прочитывал ее, но до  самого конца  ни  разу.  Все, все мерзости, все  бесчеловечья  польские, шведскую войну, Биронова брата, который у стародубских матерей отнимал детей грудных и давал  им щенят кормить грудью для свой псарни - и это прочитывал, но  как  дойдет до  голштинского  полковника Крыжановского, плюнет,  закроет книгу и еще раз плюнет».
      «Переживания героя этого отрывка были, несомненно, переживаниями  самого Шевченко. "История  Русов" с  ее собранием "мерзостей"  трансформировала его мужицкую ненависть  в ненависть  национальную или, по крайней мере, тесно их переплела  между собой.  Кроме "Истории Русов",  сделавшейся  его настольной книгой,  поэт  познакомился  и  со  средой, из которой вышло  это  евангелие национализма. Приехав, в середине 40-х годов, в Киев, он не столько вращался там  в  университетских кругах  среди  будущих членов  Кирилло-Мефодиевского Братства, сколько гостил у хлебосольных помещиков Черниговщины и Полтавщины, где его имя было известно и  пользовалось популярностью, особенно среди дам. Некоторые из них сами пописывали в "Отечественных Записках"» (Н. Ульянов).
      Итак, национальным поэтом Украины Шевченко стал за свою приверженность к староказачьему укладу и вследствие ненависти России. Сказать, что он создатель особого украинского языка и поэзии выглядит преувеличением. Белинский, сразу же  по выходе в свет «Кобзаря», отметил фальшь его народности: «Если  господа  Кобзари думают своими поэмами  принести пользу  низшему классу своих соотчичей, то в этом они очень ошибаются; их поэмы, несмотря на обилие  самых вульгарных и  площадных  слов  и  выражений,  лишены  простоты вымысла  и рассказа,  наполнены вычурами  и  замашками,  свойственными  всем плохим пиитам, часто нисколько не народны, хотя и подкрепляются  ссылками на историю,  песни и  предания,  следовательно,  по всем  этим  признакам – они непонятны простому народу и не имеют в себе ничего с ним симпатизирующего». Можно подписаться под каждым словом великого критика.
       Кто-то упрекнет Белинского в великодержавном шовинизме, но украинофил Драгоманов писал, что «Кобзарь»  «не  может стать  книгою ни вполне народною, ни такой, которая бы вполне служила проповеди "новой правды" среди народа».
      Совершенно очевидно, что народ остался глух к поэзии Шевченко, которого со времен революции  1917 года просто навязывают на территории Украины (заявляю официально: еще не видел в природе такого отчуждения к национальному поэту, какое наблюдал, что в украинских, что русских классах Народной Освиты Украины).
      Но дьявол рыкает, как лев, необходимо было разрушить Русскую государственность. И это разрушение начинается с живота. Таким животом для Руси всегда был Киев, национальная святыня. Удар под дых и совершали революционеры и потомки мазеп и полуботков, предавших свой народ. При этом, еще в ХIХ веке речь идет только об автономии, о федерации славянских народов. Даже мысли не допускалось о выделении из России. Киев, по мысли Костомарова, должен был стать матерью славянских народов. Украина вообще представляется страной, в которой вольные и федеративные начала заложены изначально, поэтому именно она способна стать ядром новой славянской федерации. Но, чтобы быть частью федерации, необходимо иметь этническую самостоятельность. Но таковой не было и не могло быть. На казачьих иллюзиях и революционной фразеологии можно сотворить партию, но не нацию. Вот тут-то и включается в действие галицийская карта. Галицию недаром называют украинским Пьемонтом. С этого края началось формирование государства под названием Украина. Австрийское правительство прекрасно поняло, что уничтожение русского национального самосознания навсегда оторвет Червонную Русь от ее корневого начала.
      С конца ХIХ века Австро-Венгрия позиционирует себя как противника России, причем не тайно, но явно. Австрия подло вела себя в Крымскую кампанию (благодарность за спасение монархии в 1849 году), омерзительно нагло во время Берлинского конгресса, когда аннексировала Боснию и Герцеговину. В довершение своего подлого отношения к Руси стали повсеместно запрещать русский язык на территории Галиции. Люди, называвшие себя русинами, подвергались гонениям и преследованиям. Интересный документ находим в анналах австрийской истории, датированный 1911 годом, когда двуединая монархия готовилась к войне. «Заявляю,  что отрекаюсь от русской народности, что отныне не буду называть себя русским, лишь украинцем и только украинцем». Такое отречение требовали от молодых семинаристов. Т.е. шла насильственная украинизация русского народа. Правда, надо оговориться были и трезвые головы в Вене, которые прекрасно понимали, что никакого украинского народа и в помине нет. Известный славист, академик Ягич, писал: «В Галиции, Буковине,  Прикарпатской Руси, - заявил Ягич, - эта терминология, а равно  все украинское  движение, является  чужим растением, извне занесенным продуктом  подражания...   О  всеобщем   употреблении  имени  "украинец"   в заселенных  русинами  краях  Австрии  не  может  быть  и  речи; даже господа подписавшие меморандум едва ли были  бы в состоянии утверждать это,  если бы они не хотели быть обвиненными в злостном преувеличении».
       Но следует констатировать тот факт, что Галиция и Буковина, действительно, были наименее чисто русскими областями. Начиная с ХIV века население этих краин было подвергнуто усиленной полонизации, мадьяризации и онемечению. Происходило очевидное смешение национального состава, корень был заражен кровавыми червоточинами. Был и самый главный фактор, который способствовал формированию особой этнической группы: религиозный. Мы помним, что нация есть в первую очередь религиозный культурно-исторический тип. В течение 600 лет в Галиции и Буковине создавался греко-католический религиозный тип. Причем, народное сознание воспринимало греко-католическую церковь как свою родную, отечественную. Предательство произошло незаметно. Однако, несмотря на церковное разделение, в глубинах народного сознания память о Единой Руси хранилась. Чтобы вытравить эту память в дело вступила литература, искусство и народное образование. Галицийская школа стала проводником украинофильского направления.
     «Украина училась в общерусских школах, читала русския   книги   и  впитывала   русскую  образованность,  Галиция   училась по-польски, а потом, в XIX  веке,  по-немецки. Несмотря на  сильное развитие руссофильства, во второй половине XIX  века,  каждый  образованный галичачин гораздо  меньше  имел понятия  о  Пушкине,  Гоголе,  Лермонтове,  Гончарове, Толстом,  Достоевском,  чем  о Мицкевиче, Словацком, Выспянском,  Сенкевиче. Замечено, что даже сведения о России и  Украине почерпались галичанами, чаще всего,  из  немецкой  печати.   Удивительно  ли,   что  ко  многим  вопросам кардинальной важности украинцы и галичане относились и относятся по-разному? Трудно,  например,  найти  образованного  украинца,  который бы  порицал кн. Владимира Святого за насаждение на Руси византийской культуры. Для галичан - это одиозная  личность.  Он для  них,  прежде всего, не  "святой",  а только "великий", а историческая его миссия всячески осуждается:  он дал Руси не ту веру и не ту культуру, которую следовало бы…
      "Лихий  вплив (влияние)  православного Царьгороду  не  дав нашим  силам сконсулидуватися, выкликував революции, деморализував тим  самым населення". Так писал о. Степан С. Шавель в канадской  газете  "Украинськи Висти". Царьград и Москва - два злых гения. "Москва вчила нас,  як бунтуватися протии гетманив,  Царьгород бунтував одного  князя проти другого. Ни вид Москви, ни вид Царьгороду ничого  доброго ми не навчилися, бо сами вони  ничого доброго не посидали. Ни Царьгород, ни Москва  не посидали  принципив на  яких моглаб була развинути украинська культура". Галичане не  любят культурного прошлого южной  Руси.  Нелюбовь  эту  можно  встретить  не только в писаниях простого униатского  священника,  но  на  страницах ученых  произведений  галицийских профессоров, вроде Омельяна Огоновского» (Н. Ульянов).
       Но почему не нашлось сил, способных, подобно Иоанну Вишенскому стать на защиту русского самосознания, русской культуры и русского языка? Были. После 1848 года Франц-Иосиф, увидев в русинах естественных союзников против венгров, поддерживал национальное возрождение русин. Его комиссар Добрянский открывал русские школы и гимназии. Началось русское возрождение, появляются свои русинские писатели, такие, как Яков Головацкий, В. Дзедзицкий и другие сотрудники русской газеты «Слово». Русский язык стал возрождаться в стране, где интеллигенция говорила только по-польски. И они четко поняли, что великорусский язык практически идентичен русинскому наречию. Способствовало этому знание русинами церковнославянского языка, на котором, как известно, происходило богослужение в униатской церкви. Недаром сегодняшние и прошедшие украианофилы так яростно нападают на церковнославянский язык. Даже униаты в течение трехсот лет не посягали на славянский язык. Новая украинофильская интеллигенция отказалась не только от Отечества, религии, но и языка. Такого массового помешательства не знала мировая история.
       Но почему эта интеллигенция восторжествовала? Ведь даже М. Грушевский признавал: «Москвофильство охватило почти  всю тогдашнюю интеллигенцию Галиции, Буковины и закарпатской Украины».  «До  самой  войны  1914 г. москвофильство  пользовалось симпатиями БОЛЬШИНСТВА галичан и если бы не эта мировая  катастрофа,  неизвестно, до каких  бы размеров  разрослось  оно. Но аресты  и  избиения  в  начале  войны,  а  особенно  после  кратковременного пребывания  в Галиции русских войск, нанесли ему  тяжелый удар. Русофильская интеллигенция   оказалась   уничтоженной.   Морально   ее   доконала большевицкая революция в России, открыто принявшая сторону самостийнического антирусского меньшинства» (Н. Ульянов).
    Вот и названная причина! Уничтожена была интеллигенция Червонной Руси. И Австрия, и истинные хозяева Галиции поляки были напуганы русским влиянием. Понимая, что в лоб идти крайне неразумно, были брошены все силы на создание особого украинского этноса. И тут-то и пригодился польский граф Андрей Шептицкий, занимавший кафедру львовского униатского митрополита. Этот лях сделал все от него возможное, чтобы навязать народу неестественное состояние. В бой была брошена армия униатских попов. Советую почитать статьи и памфлеты Ярослава Галана, показавшего суть униатской митрополии. Началось повсеместное наступление на церковнославянский язык богослужения, последнее прибежище русскости.
     Таким образом. украинское движение основывалось на диалектных особенностях малорусского языка, что выдавалось за этническую принадлежность; революционности и федерализме; преданиях казачьей старины, запечатленной в поэзии кобзаря Тараса Шевченко; униатской церкви, выполнявшей роль духовного водителя народа. Все эти силы не просто поддерживались, а находились на содержании Венского двора, заинтересованного в том, чтобы разрушить Российскую империю и создать украинское королевство во главе с Вильгельмом Габсбургом. Не будь галицийского движения, говорить об украинстве не приходилось бы. Ради этой цели и началась планомерная работа по вытеснению русского самосознания с территории Червонной Руси. Должна она была завершиться ударом по основе Руси – Православию. Именно, на Православие обрушатся панове социалисты и самостийные церковники. Придя в Киев в 1918 году, будут требовать отделения Церкви Малой Руси от Москвы, вводя при этом в богослужение какую-то недоразвитую мову, вызывающую смех. Омелян Огоновский скажет: «Пора нам, народе украинский, и свою ридну мову принести в дар Богови и цим найкраще им и себе самих  освятити и пиднести  и  свою ридну  Церкву збудовати». Вся предыдущая история Руси и ее языка перечеркивалась. Т.е до 1918 года на территории Украины народ никогда не говорил на своей родной мове. Только вчитайтесь, как на Украине стали называть святых угодников после самостийного собора, собранного горе-попами (где, кстати, не было ни одного иерарха Церкви). «Перед  нами "Молитовник для  вжитку украинской православной людности", выпущенный вторым изданием в Маннгейме в 1945 г. Там, греко-римские и библейские имена святых, ставшие за  тысячу лет своими на  Руси, заменены обыденными  простонародными кличками - Тимошь,  Василь, Гнат,  Горпина, Наталка, Полинарка. В  последнем имени  лишь  с  трудом  можно  опознать  св. Аполлинарию.  Женские  имена  в "молитовнике"  звучат особенно жутко для православного уха, тем более, когда перед ними значится "мученица" или "преподобная": "Святые мученицы Параська, Тодоська,  Явдоха". Не успевает  православный человек  подавить  содрогание, вызванное такой  украинизацией, как его  сражают "святыми  Яриной и Гапкой". Потом идут "мученицы Палажка и Юлька" и так до... "преподобной Хиври"» (Н. Ульянов).
        Это ужас! Болезнь поразила украинофилов. Но что интересно: украинофилы прекрасно знали, что их меньшинство. Сриблянский писал еще в 1911 году, что «Украинское движение не может основываться на соотношении  общественных сил, а лишь  на своем моральном праве: если оно будет прислушиваться к большинству голосов, то должно будет закрыть лавочку, - большинство против него».
    И вот это отмороженное меньшинство и делало все возможное, чтобы подорвать Российскую империю. Почему имели успех в годы великой революции? Все очень просто. Русская либеральная интеллигенция видела в украинских сепаратистах союзников в борьбе против Самодержавия. Почему большевики согласились на формирование Украинской республики? Еще проще. Ленинская национальная политика вначале предлагала огромные права на языковом фронте, лишая интеллектуальную элиту всяких политических прав, позже будет Сталиным проводиться и русификация, настроенная на стирание наций, на формирование общности – советский народ. Самостийники будут объявлены врагами народа и их постепенно устранят с политической арены. Однако заигрывания с языком, как и национальной идентичностью, будут продолжаться до горбачевской эпохи, когда Украина окончательно выделиться в самостоятельное по структуре национальное образование, в котором половина населения не владеет толком державной мовой.
    Пространно остановился на Украине, потому что именно она, в конечном счете, развалила Союз Трех: Малой Руси, Великой и Белой. Что касается других национальных движений, то, обдадая действительным национальным правом, они старались сохранить свой союз с Россией. Даже Грузия до последнего в лице своей интеллигенции пыталась сохранить связи с Россией, и только приход к власти большевиков в России породил значительные сепаратистские тенденции. Именно коммунистическая власть сделала все возможное, чтобы в Грузии возненавидели Россию. Не Церковь, не интеллигенция реально не выступала против России: нас связывает слишком много. Но сформированная коммунистами элита с одной стороны довела культурный слой до желания размежеваться, а с другой – сама эта элита захотела властвовать в Грузии. И великий грузинский народ стал заложником непонятных сил. Но, думаю, грузинский народ постепенно разберется и встанет на путь Православия, что неизбежно приведет к союзу с Россией.
     Все нации невозможно перечислить, которые населяли и населяют Россию, но именно в России была семья народов, по выражению Вл. Соловьева, а не тюрьма, как говорил Ленин, действительно устроивший тюрьму народов.
      Противодействовала ли Церковь тому беззаконию, которое происходило на Руси, начиная с февраля 1917 года? Безусловно, помня при этом евангельские слова Господа нашего Иисуса Христа.
                Глава 16
 Сие сказал Я вам, чтобы вы не соблазнились.  Изгонят вас из синагог; даже наступает время, когда всякий, убивающий вас, будет думать, что он тем служит Богу. Так будут поступать, потому что не познали ни Отца, ни Меня.  Но Я сказал вам сие для того, чтобы вы, когда придет то время вспомнили, что Я сказывал вам о том; не говорил же сего вам сначала, потому что был с вами (Ин.16; 1-4).
       Церковь в лице Святейшего Тихона практически сразу отреагировала на правление большевиков. Приведем известное послание Святейшего, которое некоторые считают анафемой советской власти.
         «Возлюбленным о Господе архипастырям, пастырям и всем верным чадам Православной церкви Российской.
       Да избавит нас Господь от настоящего века лукавого (Гал. 1, 4)
       Тяжкое время переживает ныне Святая Православная Церковь Христова в Русской земле: гонения воздвигли на истину Христову явные и тайные враги сей истины и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово и вместо любви христианской всюду сеют семена злобы, ненависти и братоубийственной брани.
      Забыты и попраны заповеди Христовы о любви к ближним: ежедневно доходят до Нас известия об ужасных и зверских избиениях ни в чем не повинных и даже на одре болезни лежащих людей, виновных только разве в том, что честно исполняли свой долг перед Родиной, что все силы свои полагали на служение благу народному. И все это совершается не только под покровом ночной темноты, но и въявь, при дневном свете, с неслыханной доселе дерзостью и беспощадной жестокостью, без всякого суда и с попранием всякого права и законности - совершается в наши дни во всех почти городах и весях нашей Отчизны: и в столицах, и на отдаленных окраинах (в Петрограде, Москве, Иркутске, Севастополе и др.)
      Все это преисполняет сердце Наше глубокою болезненною скорбию и вынуждает Нас обратиться к таковым извергам рода человеческого с грозным словом обличения и прещения по завету св. апостола: «Согрешающих пред всеми обличай, да и прочие страх имут»(1 Тим.5,20)
    Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело, это поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню геенскому в жизни будущей - загробной и страшному проклятию потомства в жизни настоящей - земной.
     Властию, данной Нам от Бога, запрещаем вам приступать к Тайнам Христовы, анафемствуем вас, если только вы носите еще имена христианские и хотя по рождению своему принадлежите к Церкви Православной.
    Заклинаем и всех вас, верных чад Православной Церкви Христовой не вступать с таковыми извергами рода человеческого в какое - либо общение: «Измите злаго от вас самех»( 1 Кор. 5,13)
       Гонение жесточайшее воздвигнуто и на Святую Церковь Христову: благодатные таинства, освещающие рождение на свет человека или благословляющие супружеский союз семьи христианской, открыто объявляются ненужными, излишними; святые храмы подвергаются или разрушению чрез расстрел из орудий смертоносных (святые соборы Кремля Московского), или ограблению и кощунственному оскорблению (часовня Спасителя в Петрограде); чтимые верующим народом обители святые (как Александра - Невская и Почаевская лавры) захватываются безбожными властелинами тьмы века сего и объявляются каким -то якобы народным достоянием; школы, содержавшиеся на средства Церкви Православной и подготовлявшие пастырей Церкви и учителей веры, признаются излишними и обращаются или в училища безверия, или даже в рассадники безнравственности. Имущества монастырей и церквей православных отбираются под предлогом, что это - народное достояние, но без всякого права и даже без желания считаться с законною волей самого народа... И, наконец, власть, обещавшая водворить порядок на Руси, право и правду, обеспечить свободу и порядок, проявляет всюду только самое разнузданное своеволие и сплошное насилие над всеми и, в частности, - над Святой Церковью Православной.
       Где же пределы этим издевательствам над Церковью Христовой? Как и чем можно остановить наступление на Нее врагов неистовых? Зовем всех вас, верующих и верных и верных чад Церкви: станьте на защиту оскорбляемой и угнетаемой ныне Святой Матери нашей.
       Враги Церкви захватывают власть над Нею и Ее достоянием силою смертоносного оружия, а вы противопоставьте им противопостаньте им силою веры вашей, вашего властного всенародного вопля, который остановит безумцев и покажет им, что не имеют они права называть себя поборниками народного блага, строителями новой жизни по велению народного разума, ибо действуют даже прямо противно совести народной. А если и нужно будет и пострадать за дело Христово, зовем вас, возлюбленные чада Церкви, зовем вас на эти страдания вместе со словами святого апостола: «Кто ны разлучит от любве Божия: скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч» (Рим. 8, 35)
       А вы, братие архипастыри и пастыри, ни медля ни одного часа в вашем духовном делании, с пламенной ревностью зовите чад ваших на защиту попираемых ныне прав Церкви Православной, немедленно устрояйте духовные союзы. Зовите не нуждою, а доброю волею становитесь в ряды духовных борцов, которые силе внешней противопоставят силу своего святого воодушевления, и мы твердо уповаем, что враги Церкви будут посрамлены и расточатся силою креста Христова, ибо непреложно обетование Самого Божественного Крестоносца: «Созижду Церковь Мою, и врата адовы не одолеют ей»
     Тихон, Патриарх Московский и Всея России
      январь19дня 1918 года (ст. ст.)».
       Это послание Святейшего проникнуто истинно христианским духом. Православную Русь звали к духовной борьбе. Нет ни намека на вооруженное сопротивление. Церковь выше этого мира. Кто-то скажет, что нужно было бороться, ударить по этой революции дюжиной ножей в ее спину, и не понимают, что призывы ударить в спину производили те, кто еще вчера свергали Государя, хранящего Россию, чтобы вызвать демонические полчища и обрушить на Православную державу.
    В Белом движении была своя правда, но во Христе ли? «Есть и была вечная и простая правда в белом деле и в белой борьбе. Это - правда наивного и прямого нравственного противления, правда волевого неприятия и отрицания мятежного зла. Но на нравственное противление нужно иметь духовно оправданное право. И духовной силы, собираемой во внутреннем искусе и бдении, нельзя заменить ни пафосом благородного негодования, ни жаждой мести. Белый порыв распался в страстной торопливости, отравленной ядами «междоусобной брани». Нравственное негодование не перегорело в смирении, не просветлело в вещей зоркости трезвенной думы. Среди грохота исторических обвалов казалось странным и неуместным задуматься, сосредоточиться, уйти в себя. Это казалось превратным бездельем и бездействием, внутренней сдачею и отказом от борьбы. Максимализм бездумного, мстительного гнева разряжался в кровяное нетерпение внешнего действия и внешнего конца. В такой торопливости нет подлинной силы и действенной правды. Ибо нет воли к покаянию. И нет зоркости. Ненависть выжигает любовь, а только в любви духовная зоркость. Легко было поддаться опьянению нравственного ригоризма, и пред лицом зла и злобы, творимой на русской земле ее теперешнею антихристовой властью, духовно ослепнуть и оглохнуть и к родине самой, и потерять всякий исторический слух и зоркость. Точно нет России, и до конца, и без остатка выгорела она в большевистском пожаре, - и в будущем нам, бездомным погорельцам, предстоит строиться на диком поле, на месте пустом. В таком поспешном отчаянии много самомнения и самодовольства, сужение любви и кругозора» (Г. Флоровский).
       Могла ли Церковь пойти за теми, кто не осознал всей глубины падения, свершенного в России?
    Почему нельзя было остановить ужас при дверях, пользуясь словами А. Блока? Да потому что в народном сознании произошла подмена понятий, и кукловоды закулисы ловко использовали народную доверчивость, который потом одумается, и начнет свою гражданскую войну. Вспомним, что победив Белую гвардию, Ленин считал опаснейшим для революции выступление крестьян и рабочих. Это было отчаяние тех, кто поверил обещаниям большевиков и пошел сражаться за, как им казалось, справедливость. С 1920 года вся страна покрылась сетью крестьянских восстаний. Движение на Тамбове было самое массовое, и возглавлял его командир красной армии, той армии, которая еще вчера громила белых. Крестьянские командиры, анархисты и эсеры, воюя за большевиков полагали, что те революционеры и потому с ними они разберутся после общей победы над буржуазией (что и говорил Савинкову один крестьянский вожак). Но получилось, как получилось. Оступившие от Церкви, вдруг обнаружили, что их сельские кладбища, их сельские храмы осквернены, их семьи существуют в полуголодном положении. Началось отчаяние. В этом смертном грехе крестьяне стали резать коммунистов с такой жестокостью, какой и не снилось белой контрразведке. А каким отчаянием прониназано восстание в Кронштадте, где матросы сражались за каждый дом, за каждую улицу. Жертвы исчислялись в десятки тысяч. Такой резни не устраивали, даже разбивая армию Юденича. Армию Антонова на тамбовщине травили газами. Зная как трудно воевать русскому крестьянину против своих же, большевики пустили в бой латышских стрелков и китайцев-интернационалистов. И эти опричники революции творили такие зверства, что, думаю, не уступают фашистским зондер-командам. Но это происходили, потому что наш народ равнодушно взирал, как расстреливали Царскую Семью, не возопив горестно. С нами стало происходить то, что с израильским народом, посмевшим поднять руку на Христа, Помазанника Божьего. Вспомним, что сталось с Иерусалимом, разрушенным до основания. Так и империя была разрушена до основания, а то, что на ее месте образовалось даже стыдно называть империей, какое-то недоразумение обломков, окончательно развалившихся в 1991 году.
        Через 20 лет после кровавой бойни в Екатеринбурге Иоанн (Максимович), Шанхайский и Сан-Францисский Чудотворец, ныне уже прославленный всей Церковью Святитель, высказал своё основательное, глубокое мнение: «В грехе цареубийства повинны не одни лишь физические исполнители, а весь народ, ликовавший по случаю свержения Царя и допустивший Его унижение, арест и ссылку, оставив беззащитным в руках преступников, что уже само собою предопределяло конец. Таким образом, нашедшее на Россию бедствие является прямым последствием тяжелых грехов и возрождение ее возможно лишь после очищения от них. Однако до сих пор нет настоящего покаяния…» И ещё: «Покаяние наше должно быть полное, без всякого самооправдания, без оговорок, с осуждением себя и всего злого дела от самого его начала». Вслед за Иоанном (Максимовичем) уже в другом поколении, другой наш выдающийся иерарх, писатель, богослов и историк, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев) просто отвечал на вопрос о цареубийстве, для многих и поныне «непереносимо сложный»: «Вольно или невольно, сознательно или несознательно весь народ соучаствует в цареубийстве хотя бы тем, что попускает его, не стремясь загладить страшный грех богоотвержения покаянием и исправлением. И лишь затем, ввергнутый в пучину нестроений и мятежей, в страданиях и скорбях сознает, наконец, свою ошибку. В начале XVII столетия на это потребовалось восемь лет. В ХХ веке – на исходе уже восьмое десятилетие смуты…»
     И это страшное преступление первым, спасая Русь Православную, а значит само существование народа, осудил Первоиерарх Церкви Тихон. Возможно, поэтому сохранилась такая страна с чудным названием Русь. Вот его знаменитая проповедь:
    «Счастье, блаженство наше заключается в соблюдении Слова Божия, в воспитании в наших детях заветов Господних. Эту истну твердо помнили наши предки. Правда, и они, как все люди, отступали от учения Его, но умели искренно сознавать, что это грех, и умели в этом каяться. А вот мы, к скорби и стыду нашему, дожили до такого времени, когда явное нарушение заповедей Божиих уже не только не признается грехом,  но оправдывается, как нечто законное. Так на днях совершилось ужасное дело: расстрелян бывший Государь Николай Александрович по постановлению Уральского областного совета рабочих и солдатских депутатов, и высшее наше правительство – Исполнительный комитет – одобрил это и признал законным. Но наша христианская совесть, руководствуясь Словом Божиим, не может согласиться с этим. Мы должны, повинуясь учению Слова Божия, осудить это дело, иначе кровь расстрелянного падет и на нас, а не только на тех, кто совершил его. Не будем здесь оценивать и судить дела бывшего Государя: беспристрастный суд над ним принадлежит истории, а он теперь предстоит перед нелицеприятным судом Божиим, но мы знаем, что он, отрекаясь от Престола, делал это, имея в виду благо России и из любви к ней. Он мог бы, после отречения, найти себе безопасность и сравнительно спокойную жизнь за границей, но не сделал этого, желая страдать вместе с Россией. Он ничего нее предпринял для улучшения своего положения, безропотно покорился судьбе… И вдруг он приговаривается к расстрелу где-то в глубине России, небольшой кучкой людей, не за какую-то вину, а за то только, что его будто бы кто-то хотел похитить. Приказ этот приводят в исполнение, и это деяние, уже после расстрела – одобряется высшей властью. Наша совесть примириться с этим не может, мы должны во всеуслышание заявить об этом, как христиане, как сыны Церкви. Пусть за это называют нас контрреволюционерами, пусть заточат в тюрьму, пусть нас расстреливают. Мы готовы все это претерпеть в уповании, что и к нам будут отнесены слова Спасителя нашего: Блажены слышащие Слово Божие и хранящие его»
       И Русь Православная восходила на Голгофу, уготованную ей отступившим От Церкви народом. Народ будет кричать Господу распни, но слава Богу, что на Руси был Патриарх, не молчавший, но говоривший правду власти, которая пришла, чтобы, как они говорили, восстановить правду и справедливость на земле. Обратим внимание, что те, кто объявили правду сутью своего движения, с первого же дня нахождения у власти лгали. Провозгласили мир, но все время шла война, то со своим народом, то с другими; объявили декрет о земле, но тут же другим декретом ВЦИК социализировали землю, сделав крестьян лишь временными держателями подаренной земли, а после и вообще отберут, загоняя в колхозы и совхозы; отменили смертную казнь, чтобы тут же ее ввести, применяя с такой бежалостностью, какая и «веселому» Тамерлану не снилась; объявили «сухой» закон, но после их решений страна стала самой пьющей и пьяной (свидетельствую как очевидец и участник, нигде не встречал такого пьянства, как в рабочей и крестьянской среде, в среде же интеллигенции просто умопомрачительное). Ложь была абсолютно во всем. Кричали на каждом перекрестке о тайных договорах царской России, но такого количество секретов породили, что уму непостижимо. Отец лжи, как известно, дьявол. Вот этих лжецов и разоблачал Святейший Тихон в послании совнаркому от 13 октября 1918 года, говоря:
    «Все, взявшие меч, мечем погибнут» (Мф.26:52)
      Это пророчество Спасителя обращаем Мы к вам, нынешние вершители судеб нашего отечества, называющие себя «народными» комиссарами. Целый год держите вы в руках своих государственную власть и уже собираетесь праздновать годовщину октябрьской революции, но реками пролитая кровь братьев наших, безжалостно убитых по вашему призыву, вопиет к небу и вынуждает Нас сказать вам горькое слово правды.
      Захватывая власть и призывая народ довериться вам, какие обещания давали вы ему и как исполнили эти обещания?
   По истине вы дали ему камень вместо хлеба и змею вместо рыбы (Мф.7:9—10). Народу, изнурённому кровопролитной войной, вы обещали дать мир «без аннексий и контрибуций».
   От каких завоеваний могли отказаться вы, приведшие Россию к позорному миру, унизительные условия которого даже вы сами не решились обнародовать полностью? Вместо аннексий и контрибуций великая наша родина завоёвана, умалена, расчленена и в уплату наложенной на неё дани вы тайно вывозите в Германию не вами накопленное золото…»
     Борьба с ложью, - вот путь, на который призвал нас Спаситель. Это борьба была возможна, потому что в сознании нашего народа, несмотря на жуткую замутненность, пробивался свет Божий, был слышим Его голос, схранялась вера в преображенную телесную реальность. Когда-то Евгений Трубецкий, один из творцов философского Ренессанса, скажет: «Наступит день, и истинный источник жизни облечет себя в солнце. Тогда наше отношение к солнцу из внешнего станет внутренним, а сама жизнь будет повсюду солнечной и уподобится одеянию Христа. Вот почему нас охватывает радостное чувство при взгляде на леса и поля, утопающие в лучах восходящего солнца. Мир настоящего на множестве примеров предсказывает симфонию света и звука в мире будущего. Каждое существо олицетворяет собой день или ночь. Резкий металлический отзвук в крике совы, погребальный вой волка и т. д. — голоса тьмы. Солнечный гимн жаворонка выражает торжество полдневного солнца и сияние безбрежной небесной выси».
     Кстати, в русской иконописи ярко видна связь между земным и небесным. И эту связь Русь Православная не потеряла. «София — Премудрость Божия — пишется на фоне темно-голубого и звездного неба. Это и понятно, ибо именно София отделяет свет от тьмы и день от ночи. Розовый лик Софии-созидательницы виден среди темно-голубого звездного неба. Он подобен утру Божьему, а над всем, утверждая и символизируя победу света, ярко, лучезарно горит лик Христа. Таким образом, три особенности — темная голубизна ночи, розовые краски утра и золото солнечного дня, — словом, все то несовместимое и разнящееся, что мы переживаем во времени, представлено в иконописи как нечто вечное сосуществующее и составляющее одно неделимое и гармоническое целое. Идея всеобщей гармонии и воплощения Бога любви в любящих тво¬рениях осуществлена в тройственном триумфе света, звука и сознания. Совершенная любовь раскрывается не только в полноте славы, но и в совершенной красоте. Вот почему цельная идея вечной Софии представлена в Библии в художе¬ственной форме» (Евг. Трубецкой).
     Этой надеждой и жили, не отступая от Св. Предания и Писания, ожидая Божественного обетования.
       А теперь иду к Пославшему Меня, и никто из вас не спрашивает Меня: куда идешь?   Но оттого, что Я сказал вам это, печалью исполнилось сердце ваше.  Но Я истину говорю вам: лучше для вас, чтобы Я пошел; ибо, если Я не пойду, Утешитель не приидет к вам; а если пойду, то пошлю Его к вам,   и Он, придя, обличит мир о грехе и о правде и о суде:  о грехе, что не веруют в Меня;  о правде, что Я иду к Отцу Моему, и уже не увидите Меня;  о суде же, что князь мира сего осужден.  Еще многое имею сказать вам; но вы теперь не можете вместить.  Когда же приидет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину: ибо не от Себя говорить будет, но будет говорить, что услышит, и будущее возвестит вам.  Он прославит Меня, потому что от Моего возьмет и возвестит вам.  Все, что имеет Отец, есть Мое; потому Я сказал, что от Моего возьмет и возвестит вам (Ин.16; 5-15)
        В это страшное время Русская Православная Церковь освободилась от фарисеев и лицемеров. В нее стали приходить те, кто действительно готов был пострадать за Христа. До 1917 года Церковь наполняли миллионы, но спустя год храмы оказались полупустыми. Но те, кто приходили, верили искренне. Шелуха ушла. Наверно в этом глубокий смысл русской трагедии. У Бога мертвых нет, поэтому перестали бояться тех, кто вел Россию на Голгофу, понимая, что стали участниками онтологической реальности.
     Уже не было заигрываний с Марксом или Ницше, пришло четкое понимание, что Истина во Христе, за Которого придется страдать. И вот приходит к Богу, написав великолепное «Непостижимое», Семен Франк. Смысл бытия только в Боге. Никакие общественные идеалы не стоят ничего, если в них нет Божественного смысла. Философ уводит мысль в металогию, в поиск личного знания. Наверно, он ошибается, еще С. Трубецкой считал, что истинное знание соборно, но важно, что в этом знании Франк ищет спасения. Чтобы придти к глубокому осознанию онтологического бытия, отречься от Ницще, потребовались мучительные размышления, происходящие в вихревом потоке русской революции. Н. Лосский скажет: «Теория познания Франка исключительно ценная. Он до¬казывает, что концепция сознания не является основной концепцией гносеологии: бытие совершенно не зависит от сознания, напротив, — сознание зависит от бытия». Только не в марксовом смысле, а в онтологическом.
      Как же важен был приход именно русских философов в лоно Православной Церкви. Приходили те, кто почитался совестью русского народа, кого считали выше всех попов. И вот эти умненькие склонили свои буйные головушки перед обыкновенным батюшкой, готовым отдать душу свою за други своя. Он не философствовал, он любил, исполнял апостольскую заповедь, идя на крест, страдая за того самого умного интеллигента, который еще вчера презрительно называл его дурьей башкой и недотепой.
     Оказавшись в одной камере, русский батюшка и русский интеллигент вдруг ясно увидели свою идентичность, обнаружили, что Истина в любви и красоте, о которой писал великий Достоевский. На Соловках, превращенных в тюремный застенок, наступали прозрения и просыпалась доселе невиданная любовь.
      Сколь много слышали о русских попах презрительного, чего только о них не писали, изображая их ленивыми и обжорами. Но вот оказались они в Соловецком лагере особого назначения, и все увидели их удивительную преданность Богу. Рассказывают, что когда 60 священников поставили перед вырытой ямой и потребовали отречения от Бога взамен жизни, то не один не отрекся от Господа нашего Иисуса Христа. И каждого чекист убивал в затылок. На мгновенье представим себе, что чувствовал в своем духовном мире батюшка, которого должны были через полминуты убить? И не отрекались.
      Вот этими новомучениками спасалась Россия. В стране, изначально строящейся как соборная держава, вновь оживали признаки соборного мышления. И это происходило тогда, когда были усиленные гонения на Православие. К сожалению, в 1922 году именно по этому соборному сознанию большевики нанесли жестокий удар, стараясь разрушить возрождаемый культурный пласт. Были высланы из страны сотни ученых, которые составляли золотое достояние России. Высылали тех, кого не расстреляли по делу профессора Таганцева в 1921 году в Петрограде, кого не добили в Крыму в 1920-м. Уничтожался тонкий слой культуры, способный создать условия для возрождения России. Именно в этом году большевики всей своей мощью обрушатся на иерархию Русской Православной Церкви, начав судебный процесс над патриархом Тихоном. Все это звенья одной цепи. Процесс над правыми эсерами сюда не включаю, потому что это было уничтожение уже несуществующей партии. Ее надо было добить морально. Эсеры себя уже давно дискредитировали и представляли собой революционный анахронизм. Они и опасными то и не были. Опасность была в духовном поле.
       Большевики прекрасно понимали, что культурный слой формирует нацию, придает ей осмысленность в существовании. Поэтому и надо было сломать иерархию, раздробить, оболгать и уничтожить, а представителей культуры, так как их много, попросту выслать из страны. Это было на самом деле трагическим эпизодом, заключительным аккордом гражданской войны. Высылали и уничтожали тогда, когда миллионы людей умирали с голода в Поволжье. Никогда история России не знала такого повального голода. И дело здесь не только в гражданской войне как таковой. Поволжье с точки зрения большевиков представлял собой край, зараженный контрреволюцией. Уничтожение масс с помощью голода, чем не решение проблемы?! И уничтожали, фактически не оказывая помощи голодающим. Известны факты, что большевики даже в этот год продавали хлеб за валюту. Власть, которая называла себя народной была чудовищно антинародной.
     Понимание происходящего не могло не оттолкнуть представителей культуры от людоедской власти. И людоеды решили отдать философов и богословов, филологов и искусствоведов в лапы проклятого капитализма.
      Слава Богу, что были спасены наши философы от смерти, слава Богу, что они продолжили свое творчество за границей, чтобы вернуться к своим соотечественникам, хотя бы спустя десятилетия. Там, за рубежом, начинался поиск соборности, начиналось осмысление. Не могу не вспомнить того же С. Франка, для которого смысл жизненных поисков в социальной этике – этика соборности. С. Левицкий, современник философа, писал: «Франк отвергает как этику коллективизма, превращающего личность в орудие коллектива, так и этику индивидуализма, отрывающего личность от соборного человечества. Он особенно настаивает на том, что «индивидуальное спасение» сущностно невозможно, так как «я» человека не существует «в себе» и неразрывно связано с душами ближних. Идея соборности, со времен Хомякова составляющая драгоценное достояние русской религиозной мысли, находит у Франка оригинальное воплощение в его социальной философии.
       В своей социальной философии Франк - яркий сторонник органической теории общества. Однако его органицизм носит утонченный и духовный характер и весьма далек от аналогий между биологическим организмом и общественным целым. К тому же Франк различает соборное, целостное ядро общества( которое может быть сравнено с духовным организмом, с центром в форме сознания «мы») и более видимую периферию общественной жизни, которая носит скорее механический характер. Говоря словами Франка, сфера «общественности» (механический аспект общества) основывается на глубинной сфере «соборности»(духовной основе общества)».
      Франк указывает на три примера соборных отношений между людьми: семья, церковь, братство, возникающее в результате дружбы. Главный признак соборного единства: «Целое не только неразрывно объединяет части, но налично в каждой его части». Личность и целое связаны узами любви».
      «Всюду, где существует соборное единство, проявляется живая личность. «мы» столь же индивидуально, как «я» и «ты». Человечество «может стать в пределе  объектом любви и, следовательно, подлинно конкретно воспринимать и любить все наролы, его составляющие, либо в том религиозном плане всеединства, для которого «несть ни эллина, ни иудея», а есть единый соборный организм Богочеловечества».
      Соборность - вневременное единство. Прошлое живет в настоящем, настоящее устремлено в будущее. Обычаи и нравы созданы предками, древние святыни побуждают к подвигу. «Революции - эти судорожные и безумные покушения на самоубийство - суть тоже выражения прошлого,  обнаружение тенденций, идущих из прошлого: в них сказываются губительные действия ядов, накопленных в прошлом, и судорожнее попытки освободиться от них. И если они не приводят к гибели общества, то это всегда определено тем, что израненный и обессиленный организм через некоторое время оживает под действием сохранившихся здоровых сил прошлого». Франк верит в Россию, в то, что здоровое прошлое возобладает над катастрофическим настоящим» (Арсений Гулыга).
      Он верит в человека, который несет в себе творческое Божественное зерно, и не является «делателем орудий», как любил говорить Франклин.
       Весьма характерно его отношение к государству. «Мистично государство…. Мистичен закон, которому мы повинуемся, который холодно-беспощадно повелевает нами, без того, чтобы мы знали, кому именно и чему мы в нем подчиняемся – воле давно умершего, истлевшего в могиле человека, который некогда его издал, или словам, напечатанным в какой-то книге… Мистичность общественных и сил не означает, что они имеют подлинно божественную природу, обязывающую нас к религиозному поклонению, они могут быть и ложными богами».
       Рассматривая природу государство, Франк пришел к выводу, что только христианство ясно определило отношения между личностью и государством: Богу – Богово, а кесарю – кесарево. В христианском обществе – высший нравственный закон – Слово Божие. Исходя из этого и необходимо смотреть на государственное устройство общества. Это было особенно важно, когда вся Европа в 20-30- годы погрузилась во мрак коммунизма, фашизма и демократической плутократии. И каждая из систем подавала себя исключительно верной и правильной организацией человеческого сообщества.
     Философ не уставал повторять: «Общественная жизнь есть совместная, соборная жизнь человека». В этой соборной жизни присутствует обязательная иерархия. Попытка создать уравнительное общество приводит к уничтожению личности. Всякая революция ломает ступени иерархии, переворачивает их с ног на голову, но саму иерархию сущностно не меняют. Достаточно вспомнить систему социализма, когда были особые, жившие за счет усиленных пайков, и те, кто пух с голоду, и доведенный до крайности, рад был краюхе хлеба, которую ему кидали хозяева новой жизни. Старшее поколение прекрасно помнит систему блата, когда доставались вещи, продукты по знакомству, по принадлежности к определенному клану людей. Но лучше ли демократия, которую подают как панацею от всех бед, как единственную систему, лучше которой не придумало человечество. Сторонники демократии понимают, что она несовершенна, но ведь лучшей нет, как сказал когда-то Черчилль. Но так ли это?
      «В сущности и демократия не может обойтись без принципа авторитета и потому иерархизма – именно потому, что он есть незыблемый божественный закон, определяющий самое существо человека и общества. Но она склона искажать и извращать его; под влиянием веры в ложный принцип «самодержавия народа» авторитетом легко может стать не действительный мастер, лицо более высокого духовного и умственного уровня, а демагог, сумевший польстить массам и заслужить их доверие в качестве приказчика, исполнителя их воли. Истинное же, подлинное основание авторитета и потому иерархически высшего состояния человека есть «харисма», сознание не произвольно-человеческой, а объективно-божественной избранности человека, его предназначенности для общественного водительства» (С. Франк). Истинная цель власти – служение Правде.
      Совершенно очевидно, что никакая демократия не служит Правде объективно. Более того, она не имеет легитимного права на существование там, где тысячелетиями существовала другая система. Франк считал, что демократия противоречит соборности, как вневременному единству общества. Из «…сверхвременности общества вытекает необходимость и оправданность организационных форм, выражающих эту сверхвременность…  С общей социально-философской точки зрения существен только принцип, противоположный демократическому принципу безграничного политического самоопределения отдельного поколения, действующего в данный момент в общественной жизни, и принцип, по которому носитель верховной власти выражает и воплощает не волю и веру сегодняшнего дня, а высшее соборное сознание общества как сверхвременного единства».
        В 20-годы советсткая власть лишила возможности целые поколения думать и читать те книги, которые противоречили бы марксистской догме. Они изымали из библитек всякое инакомыслие, лишая культуры самого важного: возделования человеческого поля во имя Добра. И тогда русская культура вынужденно стала творить за рубежом. Там, Лев Карсавин будет писать свои удивительные поэтические трактаты о всеединстве, будет писать после стольких лет ненависти и разорения.
       «Единый, я двойствен: живу и в Истине,  и в эмпирии. Я истинный объемлю всю мою эмпирию, пронизываю каждый миг ее и ее превышаю. В истинности моей, живой лишь Любовью, не отделим я от любимой моей и от Любви - Истины, в ней, с нею, и ею себя и любимую созидая как двуединство. Здесь все живет и созидается во мне, всемогущем Любовью, или – сам я живу во всем и все созидаю, как безмерна могучая и гармоничная Жизнь – Любовь. Здесь мне все ясно, все пути неоспоримы и уже свершены. Но все уже свершено так, что Любовь через мое истинное Я уже пронизала и объединила и подъяла в себя всю мою эмпирию». Обращаясь к любимой, Карсавин рождает стихи, уносящие нас в Святоотеческое Предание: «Ты не веришь мне, и мысли мои, убеждая тебя, не могут тебя убедить. Но кого же и когда убеждает одна отвлеченная мысль? Не в исканьях и доводах малого разума правда моих умозрений; не в постижении умном она. Для того, чтобы истина стала тебе достоверной, веры достойною сделать должна ты ее. Всеединая Истина есть и жизнь, и бытие, и любовь».
      Конечно, духовные поиски Карсавина трудно назвать подлинно православными. «Система Карсавина представляет собой одну из форм пантеизма. Он рассматривает абсолют как всеобъемлющее единство. Подвергая критике концепцию всеединства в фи¬лософии Владимира Соловьева и отца Сергия Булгакова, я указывал, что Бог есть сверхсистематический принцип тво¬рения всемирной системы как нечто онтологически ему внеш¬него. Бог не становится впоследствии ограниченным бытием, потому что отношение ограничения возможно только между однородными объектами. Карсавин говорит, что если Бог не есть всеединство» тогда может быть другой, третий... десятый Бог кроме него. Это возражение неубедительно. Мы по необ¬ходимости приходим к концепции Бога как сверхсистемати¬ческого принципа, обусловливающего существование все¬мирной системы с ее актуальным и возможным содержанием. Всемирная система вместе с сверхсистематическим принци¬пом, Богом, содержит все, что Карсавин включает в свою кон¬цепцию всеединства» (Н. Лосский).
        Но важно то, что философ в поисках всеединста нащупывает русскую идею, которая для него – «живая потребность всеединения всечеловеческого, всеединения уже с полным уважением к национальным личностям». Увидев своими глазами глупость интернационала, Карсавин выступает за приоритет национальной культуры. «Интернационализм и абстрактность существенно противоречат духу всякой живой органической культуры. Они возможны, как страшные призраки, только на почве ее разложения. Они должны наталкиваться на сопротивление со стороны здоровых ее элементов тем более решительнее, чем здоровее культура».
       Речь явно идет о русском еврействе. Он приветствует правоверных иудеев, еще более отдает предпочтение искренне принявших христианство, но видит опасность на переходе.
    «Тип ассимилирующегося еврея определяется идеологиею абстрактного космополитизма или интернационализма, индивидуалистическими тенденциями в сфере политических и социальных проблем (демократизмом, социализмом, коммунизмом),активностью, направленною на абстрактные и предельные идеалы и не знающих границ, т.е утопизм и революционностью, а потому нигилистическою разрушительностью. Все эти черты, характерные, и даже часто в указанном сочетании характерные не только для еврея, у еврея спецефически окрашены и индивидуализированы его «прошлым» - его происхождением и «промежуточностью». Ибо он уже не еврей и еще не «не-еврей», а некое промежуточное существо, «культурная амфибия», почему его одинокого обижает и то, когда его называют евреем, и то, когда его не считают…. Этот тип является врагом всякой национальной органической культуры (в том числе и еврейской). Ему чужда и непонятна идея соборности, раскрываемая православием…. Этот тип не опасен для здоровой культуры и в здоровой культуре не действен. Но лишь только культура начинает заболевать или разлагаться, как он быстро просачивается в образовавшиеся трещины, сливается с продуктами ее распада и ферментами ее разложения, ускоряет темп процесса, специфически его окрашивает и становится уже реальной опасностью» (Лев Карсавин).
      Вот эта опасность и проникла в трещины русского сознания и русской государственности. Отщепенцы собственного народа с удивительным упорством и ненавистью пошли на штурм русского самодержавия. Убежден, что простые евреи, обитавшие в черте оседлости, занятые вечно своими бытовыми проблемами, совершенно не собирались участвовать в революционной борьбы. Это были добрые и порядочные люди, следовавшие традициям не столько своих предков, сколько традициям своего обывательского существования, где вещи какой-нибудь тети Хаи играли больше значения, чем государственные задачи.  Это те самые янкели, готовые кого угодно и как угодно провести в Варшаву. Не могу забыть рассказы моего деда, жившего до революции на Одессщине, с каким-то шуточным видом вспоминавший своих земляков-евреев, жизнь которых ему напоминала веселый анекдот.
      Революция для них была проблема, нарушение налаженного быта. И, если и поддержали красных, то только потому, что петлюровцы зверски вели себя по отношению к еврейскому населению. Совсем другое, отщепенцы. Им плевать было на синагогу, они служили интернационалу. Безусловно, в их страстной ненависти к России, было что-то родовое, идущие из глубин хазарской древности. Это была так называемая еврейская интеллигенция, для которой отсутствие веры – норма. Они с неприязнью относились ко всему русскому и православному. И еще: из забитого племени становились хозяевами жизни. Эдуард Багрицкий, вступивший в милицию Одессы после февральских событий  1917 года, писал в поэме «Февраль».
               Моя иудейская гордость пела,
               Как струна, натянутая до отказа…
               Я много дал бы, чтобы мой пращур
               В длиннополом халате и лисьей шапке,
               Из-под которой седой спиралью
               Спадают пейсы и перхоть тучей
               Взлетает над бородой квадратной…
               Чтоб этот пращур признал потомка
               В детине, стоящем подобно башне
               Над летящими фарами и штыками
               Грузовика, потрясшего полночь…
        Не секрет, что практически все первое советское правительство – евреи. Ленин – мать еврейка, Троцкий – коренной, Каменев, Зиновьев, Свердлов, Урицкий. Список можно продолжать довольно долго. Однако винить именно еврейский народ в наших бедах глупо. Если группа еврейских ребят сумели смутить огромный русский народ, то что же это за народ? Кто-то из аристократов сказал, что его усадьбу жгли не иудеи, но русские мужики.
      Но то, что во главе мировой закулисы стояли еврейские банкиры – бесспорно; то, что древняя борьба против христиан продолжается – абсолютная истина. Трудно согласиться с протоколами сионских мудрецов, но некоторые пункты этих протоколов реально реализовывались в действительности.
      Трудно судить, чем руководствовался Сергей Нилус, когда публиковал эти протоколы, но их наличие говорит об определенных силах, заинтересованных в том, чтобы русские узнали о наличии определенных планов относительно России. Однако сегодня ни для кого ни секрет, что относительно России строились грандиозные планы его разрушения. И, конечно же, иудеи здесь играли не последнюю роль, учитывая, что масонские ложи всего мира, фактически руководятся лицами иудейской религии. Нет нужды пересказывать эти протоколы, любопытный читатель может познакомиться с ними в книге С. Нилуса «Близ есть, при дверех». Однако некоторые положения этих протоколов вызывают интерес. Дело в том, что иудейство, не обладая мощным государством, в свое время блестяще использовало силу тамплиеров. Но тамплиеры были физически уничтожены. Но дело их продолжалось, и это дело поддерживали иудейские банкиры, которые и создали знаменитые масонские ложи. Через ложи и стала проводиться политика, выстроившая новую архитектуру вселенной. Вот выписка из 1-го протокола: «Во всех концах мира слова - "свобода, равенство, братство" - становили в наши ряды через наших слепых агентов целые легионы, которые с восторгом несли наши знамена. Между тем эти слова были червяками, которые подтачивали благосостояние гоев, уничтожая всюду мир, спокойствие, солидарность, разрушая все основы их государств. Вы увидите впоследствии, что это послужило к нашему торжеству: это нам дало возможность, между прочим, добиться важнейшего козыря в наши руки - уничтожения привилегий, иначе говоря, самой сущности аристократии гоев, которая была единственной против нас защитой народов и стран. На развалинах природной и родовой аристократии мы поставили аристократию нашей интеллигенции во главе всего, денежную. Ценз этой новой аристократии мы установили в богатстве, от нас зависимом, и в науке, двигаемой нашими мудрецами. Наше торжество облегчалось еще тем, что в сношениях с нужными нам людьми мы всегда действовали на самые чувствительные струны человеческого ума - на расчет, на алчность, на ненасытность материальных потребностей человека; а каждая из перечисленных человеческих слабостей, взятая в отдельности, способна убить инициативу, отдавая волю людей в распоряжение покупателя их деятельности. Абстракция свободы дала возможность убедить толпу, что правительство не что иное, как управляющий собственника страны - народа и что его можно сменять, как изношенные перчатки. Сменяемость представителей народа отдавала их в наше распоряжение и как бы нашему назначению».
     Полагаю, что демократическое правление в данном отрывке хорошо охарактеризовано. И не важно в данном случае, фальшивка или не фальшивка данное утверждение. Группа лиц, видимо, все-таки руководствовалась этими положениями. Не секрет, что для иудейской диаспоры мы являемся гоями, т.е. людьми низшего сорта, из сознания которых необходимо выбить религиозное сознание.
      «Пусть для них играет главнейшую роль то, что мы внушили им признавать за веление науки (теории). Для этой цели мы постоянно, путем нашей прессы, возбуждаем слепое доверие к ним. Интеллигенты гоев будут кичиться знаниями и, без логической их проверки, приведут в действие все подчерпнутые из науки сведения, скомбинированные нашими агентами с целью воспитания умов в нужном для нас направлении. Вы не думайте, что утверждения наши голословны: обратите внимание на подстроенные нами успехи дарвинизма, марксизма, ницшетизма. Растлевающее значение для гоевских умов этих направлений нам-то, по крайней мере, должно быть очевидно. Нам необходимо считаться с современными мыслями, характерами, тенденциями народов, чтобы не делать промахов в политике и в управлении административными делами. Торжество нашей системы, части механизма которой можно располагать разно, смотря по темпераменту народов, встречаемых нами по пути, не может иметь успеха, если практическое ее применение не будет основываться на итогах прошлого в связи с настоящим. В руках современных государств имеется великая сила, создающая движение мысли в народе, - это пресса. Роль прессы - указывать якобы необходимые требования, передавать жалобы народного голоса, выражать и создавать неудовольствия. В прессе выражается торжество свободоговорения. Но государства не умели воспользоваться этой силой; и она очутилась в наших руках» (2-й протокол).
    Не секрет, что практически все более или менее серьезные издательства до сих пор находятся во владении иудео-масонов. Отрицать это, думаю, глупо. Интересен отрывок из 3-го протокола, в котором читаем: «Наша власть - в хроническом недоедании и слабости рабочего, потому что он не найдет ни сил, ни энергии для противодействия ей. Голод создает права капитала на рабочего вернее, чем аристократии давала это право законная Царская власть. Нуждою и происходящею от нее завистливою ненавистью мы двигаем толпами и их руками стираем тех, кто нам мешает на пути нашем».
    Весьма примечательны воспоминания Лазаря Кагановича, рассказывавшего как он молодым агитатором внедрял в сознание рабочих мысль, что только при рабочей власти они будут сыты и накормлены. Не могу не привести рассказ А. Аверченко:
             ЧЕРТЫ ИЗ ЖИЗНИ РАБОЧЕГО ПАНТЕЛЕЯ ГРЫМЗИНА
       «Ровно десять лет (1910 год – прим. С.Р.) тому назад рабочий Пантелей Грымзин получил от своего подлого, гнусного хозяина-кровопийцы поденную плату за 9 часов работы - всего два с полтиной!!!
- Ну, что я с этой дрянью сделаю?.. - горько подумал Пантелей, разглядывая на ладони два серебряных рубля и полтину медью... - И жрать хочется, и выпить охота, и подметки к сапогам нужно подбросить, старые - одна, вишь, дыра... Эх ты, жизнь наша распрокаторжная!!
Зашел к знакомому сапожнику: тот содрал полтора рубля за пару подметок.
- Есть ли на тебе крест-то? - саркастически осведомился Пантелей.
Крест, к удивлению ограбленного Пантелея, оказался на своем месте, под блузой, на волосатой груди сапожника.
- Ну, вот остался у меня рупь-целковый, - со вздохом подумал Пантелей. - А что на него сделаешь? Эх!..
Пошел и купил на целковый этот полфунта ветчины, коробочку шпрот, бутылку французского, полбутылки водки, бутылку пива и десяток папирос - так разошелся, что от всех капиталов только четыре копейки и осталось.
И когда уселся бедняга Пантелей за свой убогий ужин - так ему тяжко сделалось, так обидно, что чуть не заплакал.
- За что же, за что?.. - шептали его дрожащие губы.
- Почему богачи и эксплуататоры пьют шампанское, ликеры, едят рябчиков и ананасы, а я, кроме простой очищенной, да консервов, да ветчины - света Божьего не вижу... О, если бы только мы, рабочий класс, завоевали себе свободу!.. То-то бы мы пожили по-человечески!
* * *
      Однажды, весной 1920 года рабочий Пантелей Грымзин получил свою поденную плату за вторник: всего 2700 рублей.
- Что ж я с ними сделаю? - горько подумал Пантелей, шевеля на ладони разноцветные бумажки.
- И подметки к сапогам нужно подбросить, и жрать, и выпить чего-нибудь - смерть хочется!
Зашел Пантелей к сапожнику, сторговался за две тысячи триста и вышел на улицу с четырьмя сиротливыми сторублевками.
Купил фунт полубелого хлеба, бутылку ситро, осталось 14 целковых... Приценился к десятку папирос, плюнул и отошел.
Дома нарезал хлеба, откупорил ситро, уселся за стол ужинать... и так горько ему сделалось, что чуть не заплакал.
- Почему же, - шептали его дрожащие губы, - почему богачам все, а нам ничего... Почему богач ест нежную розовую ветчину, объедается шпротами и белыми булками, заливает себе горло настоящей водкой, пенистым пивом, курит папиросы, а я, как пес какой, должен жевать черствый хлеб и тянуть тошнотворное пойло на сахарине!.. Почему одним все, другим - ничего?..»
     Это классика жанра. Совершенно очевидно, что рабочий человек был доведен до скотского существовании именно в годы советской власти. Ему воспевали оды, но он получал нищенские копейки, чтобы едва-едва свести концы с концами. Возразят, что в дальнейшем рабочие жили лучше, получали хорошую зарплату и бесплатные квартиры. Но это был такой мизер, что, приезжая в другие страны, русский человек убеждался, что его просто ограбили и что на самом деле он влачит жалкое существование. Ему не с чем было сравнивать. Поэтому даже в страны соцсодружества отправлялись проверенные активисты-коммунисты или комсомольцы, чтобы не дай Бог не возмутились существующим положением. Я, например, помню еще времена советской власти и смею утверждать, что относительно неплохо жили представители номенклатуры, да так называемые рабочие-депутаты, получавшие спецпайки. Относительное же благосостояние в брежневские времена достигалось в основном воровством. Воровали практически все: от простого рабочего до начальника. Самая обиженная часть общества были учителя. Им нечего было воровать, да их еще идеологически так обрабатывали, что они почитали за честь работать на голом энтузиазме. Вышел из семьи инженера и учителя и знаю, что говорю (кстати, не бедствовал, потому что отец был начальник крупного железобетонного завода).
   Чтобы уничтожить Россию, нужно было установить республику. И посмотрите, не спрашивая Учредительного собрания, Керенский, этот адепт иудео-масонства, провозглашает республику.
    «Всякая республика проходит несколько стадий. Первая из них заключена в первых днях безумствования слепца, мятущегося направо и налево, вторая - в демагогии, от которой родится анархия, приводящая неизбежно к деспотизму, но уже не законному открытому, а потому ответственному, а к невидимому и неведомому и тем не менее чувствительному деспотизму какой бы то ни было тайной организации, тем бесцеремонней действующей, что она действует прикрыто, за спиной разных агентов, смена которых не только не вредит, но воспособляет тайной силе, избавляющейся, благодаря этой смене, от необходимости тратить свои средства на вознаграждение досрочно прослуживших» (Отрывок из 4-го Протокола).
    Время между февралем и октябрем описано блестяще. Хочу напомнить, что это появилось в печати в 1903 году. И какую бурю негодования вызвало! Уму непостижимо! Революционная и либеральная интеллигенция и мысли не допускала, что они игрушки в руках неких денежных воротил, против которых направлена вся их священная борьба и гнев. Вот ведь смех, когда господа Ротшильды мило потирали руки, посматривая на дело рук своих. Правда, смеялись ротшильды, оставляя в дураках всех этих честных либералов и революционеров. Их цель понятна – всемирное господство. Для этой цели вполне подходил третий интернационал, уничтоживий великое Русское государство, и на его месте, по мысли Ленина, должна была возникнуть федерация советских народов. Но эта демагогическое образование было нежизненноспособно. Поэтому, пришедший к власти Сталин, создал фактически унитарное государство. Идеи Ленина, творчески перерабатывались Сталиным, как это делал Ленин с учением Маркса. Он строил страну, в которой масонские ложи теряли всякое влияние. Репрессии 30-х годов весьма загадочное явление. Недаром Троцкий, этот патологический убийца, вдруг обнаружил в себе демократа, выступая против Сталина из-за рубежа. Репрессии – не просто чистка аппарата – это удар по психологии ленинизма, выраженной в постоянном желании переделывать мир, удар по идеям мировой революции, удар по выходцам из масонских лож и различных партий. В своей политике Сталин будет возрождать Русское государство, продолжая прикрываться советской фразеологией. Конечно, сам Сталин считал себя верным ленинцем, и не был способен совершить то, что совершил Наполеон во Франции. В этом его парадокс и трагедия. И даже его борьба против Церкви в 30-е годы выглядит каким-то судорожным желанием исправить ситуацию, но маховик запущен, и в ежовскую мясорубку попадут сотни тысяч верующих людей. Правда, потом Ежова, эту, по меткому выражению Сталина, сволочь, перерубит его же мясорубка. А потом придет война, и Сталин позволит свободно существовать Русской Православной Церкви легально.
    Многим казалось, что этой Церкви уже нет на русском пространстве. После смерти патриарха Тихона невозможно было избрать нового, так как практически все иерархи находились в заключении. Но Господь обещал Своим верным, что не оставит их, потому что Он победил этот грешный мир.
      Вскоре вы не увидите Меня, и опять вскоре увидите Меня, ибо Я иду к Отцу.  Тут некоторые из учеников Его сказали один другому: что это Он говорит нам: вскоре не увидите Меня, и опять вскоре увидите Меня, и: Я иду к Отцу? Итак они говорили: что это говорит Он: «вскоре»? Не знаем, что говорит. Иисус, уразумев, что хотят спросить Его, сказал им: о том ли спрашиваете вы один другого, что Я сказал: вскоре не увидите Меня, и опять вскоре увидите Меня?  Истинно, истинно говорю вам: вы восплачете и возрыдаете, а мир возрадуется; вы печальны будете, но печаль ваша в радость будет.  Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир.
Так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас;  и в тот день вы не спросите Меня ни о чем. Истинно, истинно говорю вам: о чем ни попросите Отца во имя Мое, даст вам.   Доныне вы ничего не просили во имя Мое; просите, и получите, чтобы радость ваша была совершенна.  Доселе Я говорил вам притчами; но наступает время, когда уже не буду говорить вам притчами, но прямо возвещу вам об Отце.
 В тот день будете просить во имя Мое, и не говорю вам, что Я буду просить Отца о вас:   ибо Сам Отец любит вас, потому что вы возлюбили Меня и уверовали, что Я исшел от Бога.  Я исшел от Отца и пришел в мир; и опять оставляю мир и иду к Отцу.  Ученики Его сказали Ему: вот, теперь Ты прямо говоришь, и притчи не говоришь никакой.  Теперь видим, что Ты знаешь все и не имеешь нужды, чтобы кто спрашивал Тебя. Посему веруем, что Ты от Бога исшел.  Иисус отвечал им: теперь веруете?  Вот, наступает час, и настал уже, что вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня оставите одного; но Я не один, потому что Отец со Мною.   Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир (Ин.16; 16-33).
      Церковь, которую гнали и которая, казалось, прекратила свое существование воскресла из пепла. Сегодня часто слышим осуждающие голоса против декларации владыки Сергия. Вчитаемся в нее полностью:
    Божьею милостью смиренный Сергий, митрополит Нижегородский, Заместитель Патриаршего Местоблюстителя и Временный Патриарший Священный Синод.
    Одною из забот почившего Святейшего Отца нашего Патриарха Тихона перед его кончиною было поставить нашу Православную Русскую Церковь в правильные отношения к советскому правительству и тем дать Церкви возможность вполне законного и мирного существования. Умирая, Святейший говорил: "Нужно бы пожить еще годика три". И, конечно, если бы неожиданная кончина не прекратила его святительских трудов, он довел бы дело до конца. К сожалению, разные обстоятельства, а главным образом, выступления зарубежных врагов советского государства, среди которых были не только рядовые верующие нашей Церкви, но и водители их, возбуждая естественное и справедливое недоверие правительства к церковным деятелям вообще, мешали усилиям Святейшего и ему не суждено было при жизни видеть свои усилия увенчанными успехом.
      Ныне жребий быть временным Заместителем Первосвятителя нашей Церкви опять пал на меня, недостойного митрополита Сергия, а вместе со жребием пал на меня и долг продолжать дело Почившего и всемирно стремиться к мирному строению наших дел. Усилия мои в этом направлении, разделяемые со мной и православными архипастырями, как будто не остаются бесплодными; с учреждением при мне Временного Патриаршего Священного Синода укрепляется надежда на приведение всего нашего церковного управления в должный строй и порядок, возрастает и уверенность в возможность мирной жизни и деятельности нашей в пределах закона.
      Теперь, когда мы почти у самой цели наших стремлений, выступления зарубежных врагов не прекращаются: убийства, поджоги, налеты, взрывы и им подобные явления подпольной борьбы у нас всех на глазах. Все это нарушает мирное течение жизни, созидая атмосферу взаимного недоверия и всяческих подозрений. Тем нужнее для нашей Церкви и тем обязательнее для нас всех, кому дороги ее интересы, кто желает вывести ее на путь легального и мирного существования, тем обязательнее для нас теперь показать, что мы, церковные деятели, не с врагами нашего советского государства и не с безумными орудиями их интриг, а с нашим народом и с нашим правительством.
      Засвидетельствовать это и является первой целью нашего (моего и Синодального) послания.
       За тем извещаем вас, что в мае месяце текущего года, по моему приглашению и с разрешения власти, организовался Временный при Заместителе Патриарший Священный Синод в составе нижеподписавшихся (отсутствуют Преосвященный Новгородский Митроп. Арсений, еще не прибывший, и Костромской Архиепископ Севастиан, по болезни). Ходатайство наше о разрешении Синоду начать деятельность по управлению Православной Всероссийской Церковью увенчались успехом. Теперь наша Православная Церковь в Союзе имеет не только каноническое, но и по гражданским законам вполне легальное центральное управление; а мы надеемся, что легализация постепенно распространится и на низшее наше церковное управление: епархиальное, уездное и т.д. Едва ли нужно объяснять значение и все последствия перемены, совершившейся таким образом в положении нашей Православной Церкви, ее духовенства, всех церковных деятелей и учреждений... Вознесем же наши благодарственные молитвы ко Господу, тако благоволившему о Святой нашей Церкви. Выразим всенародно нашу благодарность и советскому правительству за такое внимание к духовным нуждам православного населения, а вместе с тем заверим правительство, что мы не употребим во зло оказанного нам доверия.
      Приступив, с благословения Божия, к нашей синодальной работе, мы ясно осознаем всю величину задачи, предстоящей как нам, так и всем вообще представителям Церкви. Нам нужно не на словах, а на деле показать, что верными гражданами советского Союза, лояльными к советской власти, могут быть не только равнодушные к православию люди, не только изменники ему, но и самые ревностные приверженцы его, для которых оно дорого, как истина и жизнь, со всеми его догматами и преданиями, со всем его каноническим и богослужебным укладом. Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской Родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи. Всякий удар, направленный в Союз, будь то война, бойкот, какое-нибудь общественное бедствие или просто убийство из-за угла, подобное Варшавскому, сознается нами как удар, направленный в нас. Оставаясь православными, мы помним свой долг быть гражданами Союза "не только из страха, но и по совести", как учил нас Апостол (Рим. XIII, 5). И мы надеемся, что с Божией помощью, при нашем общем содействии и поддержке, эта задача будет нами разрешена.
       Мешать нам может лишь то, что мешало и в первые годы советской власти устроению церковной жизни на началах лояльности. Это - недостаточное сознание всей серьезности совершившегося в нашей стране. Учреждение советской власти многим представлялось недоразумением, случайным и потому недолговечным. Забывали люди, что случайности для христианина нет, и что в совершившемся у нас, как везде и всегда, действует та же десница Божия, неуклонно ведущая каждый народ к предназначенной ему цели. Таким людям, не желающим понять "знамений времени", и может казаться, что нельзя порвать с прежним режимом и даже с монархией, не порывая с православием. Такое настроение известных церковных кругов, выражавшееся, конечно, и в словах, и в делах и навлекшее подозрение советской власти, тормозило и усилия Святейшего Патриарха установить мирные отношения Церкви с советским правительством. Недаром ведь Апостол внушает нам, что "тихо и безмятежно жить" по своему благочестию мы можем лишь, повинуясь законной власти (I Тим. II, 2) или должны уйти из общества. Только кабинетные мечтатели могут думать, что такое огромное общество, как наша Православная Церковь со всей ее организацией, может существовать в государстве спокойно, закрывшись от власти.
    Теперь, когда наша Патриархия, исполняя волю почившего Патриарха, решительно и бесспорно становится на путь лояльности, людям указанного настроения придется или переломить себя и оставить свои политические симпатии дома, приносить в церковь только веру и работать с нами только во имя веры, или, если переломить себя они сразу не смогут, по крайней мере не мешать нам, устранившись временно от дела. Мы уверены, что они опять, и очень скоро, возвратятся работать с нами, убедившись, что изменилось лишь отношение к власти, а вера и православная жизнь остаются незыблемы.
     Особенную остроту при данной обстановке получает вопрос о духовенстве, ушедшем с эмигрантами за границу. Ярко противосоветские выступления некоторых наших архипастырей и пастырей за границей, сильно вредившие отношениям между правительством и Церковью, как известно, заставили почившего Патриарха упразднить Заграничный Синод (2 мая/22 апреля 1922 года). Но Синод и до сих пор продолжает существовать, политически не меняясь, а в последнее время своими притязаниями на власть даже расколол заграничное церковное общество на два лагеря. Чтобы положить этому конец, мы потребовали от заграничного духовенства дать письменное обязательство в полной лояльности к советскому правительству во всей своей общественной деятельности. Не давшие такого обязательства или нарушившие его будут исключены из состава клира, подведомственного Московской Патриархии. Думаем, что размежевавшись так, мы будем обеспечены от всяких неожиданностей из-за границы. С другой стороны, наше постановление, может быть, заставит многих задуматься, не пора ли и им пересмотреть вопрос о своих отношениях к советской власти, чтобы не порывать со своей родной Церковью и Родиной.
   Не менее важной своей задачей мы считаем и приготовление к созыву и самый созыв нашего второго Поместного Собора, который изберет нам не временное, а уже постоянное центральное церковное управление, а также вынесет решение и о всех "похитителях власти" церковной, раздирающих хитон Христов. Порядок и время созыва, предметы занятий Собора и пр. подробности будут выработаны потом. Теперь же мы выразим лишь наше твердое убеждение, что наш будущий Собор, разрешив многие наболевшие вопросы нашей внутренней церковной жизни, в то же время, своим Соборным разумом и голосом, даст окончательное одобрение и предпринятому делу установления правильных отношений Церкви к советскому правительству.
    В заключение усердно просим вас всех, Преосвященные Архипастыри, пастыри, братие и сестры, помогите нам каждый в своем чину вашим сочувствием и содействием нашему труду, вашем усердием к делу Божию, вашей преданностью и послушанием Святой Церкви, в особенности же вашими о нас молитвами ко Господу, да даст Он нам успешно и богоугодно совершить возложенное на нас дело к славе Его святого имени, к пользе Святой нашей Православной Церкви и к общему спасению.
  Благодать Господа нашего Иисуса Христа и любы Бога и Отца и причастие Святого Духа буди со всеми вами. Аминь.
   16/29 июля 1927 года
 За Патриаршего Местоблюстителя Сергий, Митрополит Нижегородский, Члены Временного Патриаршего Священного Синода: Серафим митрополит Тверской, Сильвестр архиепископ Вологодский, Алексий архиепископ Хутынский, управляющий Новгородской Епархией, Анатолий архиепископ Самарский, Павел архиепископ Вятский, Филипп архиепископ Звенигородский, управляющий Московской епархией, Константин епископ Сумский, управляющий Харьковской епархией. Управляющий делами Сергий, епископ Серпуховский.
       Безусловно, это было вынужденное послание. Но Сергий понял, что Церковь находится в вавилонском плену, и, следовательно, необходимо жить в условиях этого плена. Прошло десять лет после октябрьской революции. Все эти десять лет шло насильственное истребление тех, кто был в Ограде Православной Церкви. Видя невозможность физического истребления (хотя тот же Ленин, наш «добряк-гумманист», писал, что чем больше расстреляем попов, тем лучше), большевики всеми средствами стали изнутри подрывать единство Церкви, придумывая обновленчество, идя на явные нарушения Святых канонов (например, обновленческое сборище приняло решение о женатых епископах). Но Церковь выстояла. Конечно, она могла уйти в катакомбы, что и сделали некоторые представители Православия, но тогда она не смогла бы свидетельствовать об Истине явно. Дело, конечно же, не в сохранении богослужения. Но надо было понять, что люди, населявшую Россию, оставшиеся верными чадами Православной церкви, вовсе не были меньшинством в этой стране. Толкать почти большинство людей советского государства на сопротивление этому государству выглядело безумием. Началась бы вновь гражданская война, приведшая, видимо, к полному уничтожению России, как этнического целого. Совершить такое – преступление. Это поняли иерархи Церкви и подписали декларацию. Это не было сотрудничество. Признавалась существующая данность. И большевики, разрешив существование Синода, были вынуждены также считаться с данностью, с данностью, что основное население страны – православного вероисповедания.
        Как же они ошиблись, когда в конце тридцатых годов рапортовали, что их воинствующее безбожие одержало повсеместный верх. Как только началась война, храмы не могли вместить желающих. И людям наплевать было, что скажет о них товарищи по партии: они шли молиться за Отечество, своих близких и родных.
      И Сталин понял, что то, что он учил в семинарии, правда, и врата ада Церкви не одолеют. Оставаясь коммунистом, он между тем, приостанавливает гонения против Православия. Более того, в странах, где только возможно, требует привилегий для Православия, а в Червонной Руси совершенно уничтожит униатство, это недоразумение на теле Православия.
    Таким образом, можно констатировать, что декларация митрополита Сергия представляла собой правильный, хоть и вынужденный акт. Церковь, как корабль в бушующем море, оставалась непоколебимой хранительницей Истины. Именно за Истину и требовалось страдать. Конечно, Сергий знал, что монархия для России единственно правильное государственное устройство. Но на этапе того времени в России была власть Советов, и это надо было признать. Не видеть и не признавать очевидного мог только слепой.
    Церковь призывала бороться не за советскую власть и не против советской власти, она призывала быть в вере и помнить, что Союз – наше Отечество, за которое чада Православной Церкви должны душу свою положить. Представим себе, если бы Церковь отвернулась 22 июня от своего Отечества, только потому, что во главе этого Отечества стоит Сталин? Массы людей перестали бы защищать свою Родину, если бы не было бы благословения Митрополита Сергия. Мне лично приходилось знать человека, который страстно терпеть не мог Советы и большевиков, отсидевший десять лет в ГУЛАГЕ. На мой вопрос, почему он, не любящий коммунистов, все-таки пошел сражаться с немцами, ответил: «я шел сражаться за Отечество, потому что люблю его больше жизни, но шел еще и потому, что знал: Святейший Сергий благословил воинов защищать Родину, значит, погибнуть, имея благословение, православному воину не страшно».
       Утверждаю, именно благословение Святейшего Сергия спасло Россию, а не мудрые решения товарища Сталина. Люди шли в фильмах умирать за Сталина, в реальности они крестились и говорили: вперед, с Богом! Тому есть многочисленные свидетельства фронтовиков.
      Конечно, русская душа в период между 20-м и 40-м годом ХХ века претерпела страшные изменения. Но именно в это время начинаются процессы, ведущие к фундаментальным  смешениям основ в мировоззрении и мироощущении.
       «В революции открылась жесткая и жуткая правда о русской душе, открылась вся эта бездна неверности и давнего отпадения, и одержимости, и порчи. Отрав¬лена, и взбудоражена, и надорвана русская душа. И эту душу, одержимую и зачарованную, растревоженную злым сомнением и обманом, исцелить и укрепить можно только в последнем напряжении огласительного подвига, светом Христова разума, словом искренности и правды, словом Духа и силы. Наступает, и уже наступило, время открытого спора и тяжбы о душах человеческих. Наступает время, когда воистину каждый вопрос знания и жизни должен иметь и получать христианский ответ, должен быть включен в синтетическую ткань и полноту исповедания. Наступает время, когда богословие перестает быть личным или «частным делом», которым каждый волен зани¬маться или не заниматься, в зависимости от своей одаренности, влечений, вдохновения. В нынешний лукавый и судный день богословие вновь становится ка¬ким-то «общим делом», становится всеобщим и кафолическим призванием. И всем подобает облечься в некое духовное всеоружие. Наступает время, и уже наступило, когда богословское молчание, или замешательство, сбивчивость или нечленораздельность в свидетельстве становится равнозначным измене и бегству от врага. Молчанием соблазнить можно не меньше, чем торопливым и нечетким ответом. И еще больше можно самому своим молчанием соблазниться и отравиться. Впасть в укрывательство, точно вера есть «вещь, хруп¬кая и не совсем надежная»...
      Вновь открывается богословская эпоха... Наше время вновь призвано к богословию…»(Г. Флоровский). Это было написано О. Георгием в 1937 году. Да, это писалось в Париже. Но не такое ли время наступило и в России.
          Конечно, истинное возрождение должно было начаться в России. Но очень важно, что за рубежами нашей Родины творили люди, не порывавшие с Русским Православием. Тот же О. Георгий чадо Русской Православной Церкви, был в послушании Московского патриархата и никогда не порывал с исторической Родиной. Этот духовный отец понял самое важное: в век. Когда происходят страшные преступления, необходимо богословствовать. «Многим богословствование кажется сейчас почти предательством и бегством...
        В этих возражениях или недоумениях есть роковая бли¬зорукость...
        Отвлекаться от социального вопроса, конечно, не время. «Багровая звезда» социализма, действительно, за¬горелась в исторических небесах. И, однако, не есть ли и сам «социальный вопрос», прежде всего, вопрос ду¬ховный, вопрос совести и вопрос мудрости?! И социальная революция не есть ли, прежде всего, некая душевная и мутная волна?! Русская революция не была ли духовной ка¬тастрофой, обвалом в душах, восстанием и прорывом страстей, — не из духовного ли корнесловияприходится ее объяснять, прежде всего? И тайна будущей России не столько в ее социальном или техническом строе, но в том новом человеке, которого стараются теперь там вырастить, создать и воспитать, без Бога, без веры и без любви. И не поставлен ли необратимым развитием событий именно вопрос о самой вере на первую очередь, в последней и подлинно апокалиптической резкости и откровенности?! Не встает ли сейчас с несравненной остро¬той вся эта интимная проблематика безверия и безочарования, прельщения и богоборчества?...
       «Не плоть, но дух растлился в наши дни, — и человек отча¬янно тоскует»...
      Именно потому, что мы уже вовле¬чены в эту апокалиптическую борьбу, мы и призываемся к богословию. Прилипчивому и обволакивающему безбож¬ному и богоборческому воззрению приходится с особенным и напряженным вниманием противопоставлять твердое и ответственное исповедание Христовой истины» (Г. Флоровский).
     Это писалось тогда, когда многие деятели эмиграции, в той же Франции, где были написаны эти строки, стали не просто призывать к возвращению домой, но оправдывали создание нового социалистического человека в Советском Союзе. Более того, либералы будут вопить на каждом перекрестке против Франко и призывать идти сражаться за республиканцев. В Испании будет происходить борьба не просто за территорию, там была борьба за социализм. На другом конце Европы должно было возникнуть государство рабочих и крестьян. Задача русского возрождения Флоровским понималась как проблема возвращения русского человека в Церковь. Мы вернулись примерно во времена Нерона. «Отчасти повторяется обстановка первых веков, когда Семя сеялось и прорастало в непреображенной земле, которую этот посев впервые и освящал. Тогда благовестникам приходилось говорить чаще всего именно к не пре¬ображенному сердцу, к темной и грешной совести тех «языков», к которым они были посланы, сидящим во тьме и сени смертной. Безбожный и «неверующий» мир современности не есть ли, в известном смысле, именно этот дохристианский мир, обновившийся во всем пестром сплетении мниморелигиозных, скептических или богоборческих настроений?! И перед лицом этого мира богословие тем более должно вновь стать свидетельством. Богословская система не может быть только пло¬дом  учености, родиться из философского раздумья. Нужен и молитвенный опыт, духовная собранность, пастырская тревога. В богословии должно послышаться благовестие, «керигма»» (Г. Флоровский).
        Именно свидетельство и осуществляла Русская Православная Церковь на просторах Советского Союза.  «Нужно ответить целостной систе¬мой мысли, ответить богословским исповеданием...
       Нужно перелить и перестрадать всю эту пробле¬матику безверного и не ищущего духа, всю проблематику вольного заблуждения и невольного неведения...
       Настало время, когда уклончивость от богословского знания и ведения становится смертным грехом, стигматом[12] самодовольства и не любви, стигматоммалодушия и лукавства. Опрощенство оказывается бесовским наваждением, и недоверие к ищущему разуму обличается, как бесовское страхование. «Тамо убояшася страха, идеже не бе страх»...
       И здесь уместно припомнить и повторить пронзительные слова Филарета Московского, сказанные много лет тому назад, тоже в обстановке страхований и уклончивости.
       «То правда, что не всем предназначен дар и долг учительства, и Церковь не многих удостоила имени Богословов. Однако же никому не позволено в христианстве быть вовсе не ученым, и оставаться невеждою. Сам Господь не нарек ли Себя учителем, и Своих последователей учениками? Прежде нежели христиане начали называться христианами, они все до одного назывались учениками. Не¬ужели это праздные имена, ничего не значущие? И зачем послал Господь в мир Апостолов? — прежде всего учить все народы: шедше научите вся языки... Если ты не хочешь учить и вразумлять себя в христианстве, то ты не ученик и не последователь Христа, — не для тебя посланы Апостолы, — ты не то, чем были все христиане с самого начала христианства; — я не знаю, что ты такое, и что с тобою будет» (Г. Флоровский).
     Во времена Нерона христианам было не легче, чем во времена советской власти. Наверно, в советские времена, которые длились десятилетия было еще сложнее. Но Церковь выстояла, потому что Господь всегда во Главе, Он – Первосвященник и Царь.
    Твердое исповедание веры возможно, если произошло ясное понимание Истины, если ушли от всяких концепций и предались Слову Божьему, Которое открывает Себя нам.
                Глава 17
После сих слов Иисус возвел очи Свои на небо и сказал: Отче! пришел час, прославь Сына Твоего, да и Сын Твой прославит Тебя,    так как Ты дал Ему власть над всякою плотью, да всему, что Ты дал Ему, даст Он жизнь вечную.  Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа.  Я прославил Тебя на земле, совершил дело, которое Ты поручил Мне исполнить.  И ныне прославь Меня Ты, Отче, у Тебя Самого славою, которую Я имел у Тебя прежде бытия мира.  Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал Мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твое.  Ныне уразумели они, что все, что Ты дал Мне, от Тебя есть,  ибо слова, которые Ты дал Мне, Я передал им, и они приняли, и уразумели истинно, что Я исшел от Тебя, и уверовали, что Ты послал Меня.  Я о них молю: не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне, потому что они Твои.  И все Мое Твое, и Твое Мое; и Я прославился в них.   Я уже не в мире, но они в мире, а Я к Тебе иду. Отче Святый! соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты Мне дал, чтобы они были едино, как и Мы.  Когда Я был с ними в мире, Я соблюдал их во имя Твое; тех, которых Ты дал Мне, Я сохранил, и никто из них не погиб, кроме сына погибели, да сбудется Писание.   Ныне же к Тебе иду, и сие говорю в мире, чтобы они имели в себе радость Мою совершенную.  Я передал им слово Твое; и мир возненавидел их, потому что они не от мира, как и Я не от мира.   Не молю, чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла.  Они не от мира, как и Я не от мира.  Освяти их истиною Твоею; слово Твое есть истина.   Как Ты послал Меня в мир, так и Я послал их в мир.  И за них Я посвящаю Себя, чтобы и они были освящены истиною.   Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их,  да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино, — да уверует мир, что Ты послал Меня.  И славу, которую Ты дал Мне, Я дал им: да будут едино, как Мы едино. Я в них, и Ты во Мне; да будут совершены воедино, и да познает мир, что Ты послал Меня и возлюбил их, как возлюбил Меня.  Отче! которых Ты дал Мне, хочу, чтобы там, где Я, и они были со Мною, да видят славу Мою, которую Ты дал Мне, потому что возлюбил Меня прежде основания мира.  Отче праведный! и мир Тебя не познал; а Я познал Тебя, и сии познали, что Ты послал Меня.  И Я открыл им имя Твое и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них (Ин.17; 1-26).
    В страшное время Господь говорил эти слова. Но разве не ужасные времена переживали наши предки? Они созидали наше Отечество и сохранили его православным, несмотря ни на что. Русь Православная была сохранена Господом. Наверно, не потому что мы избранный народ, как это понимают иудеи, мы были сохранены, потому что никогда не прекращалась молитва на Русской земле. Эта молитва лилась в монастырях, в храмах, а когда их закрывали, в тюрьмах, ссылках, в вынужденной эмиграции.
    Не могу не поразиться такому богословско-философскому явлению как Иван Ильин. Это великий мыслитель до конца любящий России, готовый жизнь за нее положить. Этот человек понимал, что Россия Сталина просто так не уйдет, понимал, что единственно правильный строй – монархия, но именно ему принадлежат замечательные слова, что народ должен «уметь иметь царя», т.е. должен быть готов к тому, чтобы осознать глубокий смысл русской соборной монархии. Сегодня, благодаря Ильину, любящее русское сердце знает в каком направлении ему двигаться. Не метаться, но идти вослед Христу и Его Помазаннику – Русскому Царю. Но Царя можно осознать только сердцем. Недаром Ильин писал: «Русская идея есть идея сердца. Идея созерцающего сердца…Она утверждает, что главное в жизни есть любовь и что именно любовью строится совместная жизнь на земле, ибо из любви родится вера и вся культура духа». Любовь же есть дело Божье на земле, которому и служил русский философ Ильин. Его шесть раз арестовывали чекисты, но выпускали, чтобы потом окончательно выслать на корабле философов в 1922 году. Он не озлобился, но понял, что нужно по-новому философствовать. «…Я пытаюсь заткать ткань новой философии, насквозь христианской по духу и стилю, но совершенно свободной от псевдофилософского отвлеченного пустословия. Здесь нет совсем и интеллигентского “богословствования” наподобие Бердяева – Булгакова – Карсавина и прочих дилетантствующих ересиархов… Это философия – простая, тихая, доступная каждому, рожденная главным органом Православного Христианства – созерцающим сердцем, но не подчеркивающая на каждом шагу своей “школы”. Евангельская совесть – вот ее источник» (И. Ильин).
      Очень важно, что Ильин выступил против учения Льва Толстого, которого продолжала почитать русская литература, полагая в нем гения всех времен и народов. В 1925 году вышла книга «О сопротивлении злу силою». Ильин понимал, что это учение продолжает будоражить русское образованное общество как за рубежом, так и в России.
     «Учение, узаконивающее слабость, возвеличивающее эгоцентризм, потакающее безволию, снимающее с души общественные и гражданские обязанности и, что гораздо больше, трагическое бремя мироздания, - должно было иметь успех среди людей особенно неумных, безвольных, мало образованных и склонных к упрощающему, наивно-идиллическому миросозерцанию. Так случилось это, что учение графа Л.Н. Толстого и его последователей привлекало к себе слабых и простодушных людей и, придавая себе ложную видимость согласия с духом Христова учения, отравляло русскую религиозную и политическую культуру» (И. Ильин).
   Ильин раз и навсегда хочет перевернуть толстовскую страницу и ответить на те вопросы, которые волнуют ищущих Истину. Толстой призывал не противится злому. Так говорит Христос. Но Господь призывает прощать обиды личные, но разве Христос где-то в Евангелии оправдал надругательство над храмом. И не должна ли наша совесть идти на защиту поруганной чести Божьей? Неужели должны спокойно наблюдать, как насильник издевается над слабой девушкой и не придти ей на помощь? Кто будет тот человек, который не окажет помощь слабому? Негодяй и подонок!
    Но где предел допустимости силы. Не оправдывает ли цель средства? Ильин отвергает иезуитство. Его решение диалектическое. Он писал: «Когда человек в борьбе со злодеями обращается к силе, мечу или коварству, то он не имеет ни основания, ни права слагать с себя бремя решения и ответственности и перелагать его на Божество: ибо эти средства борьбы суть не божественные, а человеческие; они необходимы именно вследствие невсемогущества и несовершенства человеческого и с этим сознанием они должны и применяться». «Нравственное достоинство цели нельзя переносить на средство. Достойное средство может служить неприглядной цели. Помогать бедняку хорошо, но… не с целью купить его голос на выборах. Предать друга отвратительно, даже если этим ты спасешь свою семью» (А. Гулыга).
        «Таким образом вскрывается неверность обоих крайних решений: первого, которое предает основную цель борьбы ради того, чтобы избежать неправедных средств (непротивление!); и воторого, которое отвертывается от созерцания совершенства ради того, чтобы неестественно и уверенно пользоваться неправедными средствами… Второй исход создает иллюзию целесообразности и иллюзию победы добра, незаметно отрывает борющегося от его главной и конечной цели и развращает его душу идеей вседозволенности: в результате дурные средства начианают служить дурным целям и возникает воззрение, будто “жизненно только греховное” и будто “умному человеку и грех не страшен”. Ясно, что оба эти исхода ведут в конечном счете к одному и тому же – к общественной деморализации».
   Сколько же досталось Ильину за его книгу в эмиграции. Зинаида Гиппиус назвала его книгу «военно-полевым богословием». Они не желали видеть, как предлагал сопротивляться злу философ. Эта же борьба заключалась в следующем: «Сопротивляйся всегда любовию: а) самосовершенствованием, в) духовным воспитанием других, с) мечом». Обратим внимание, что меч находится на третьем месте. И разве Христос отменил меч, который Он принес людям.
      Можно констатировать, что в русской эмиграции ковалась возможность русского возрождения. Там верили, что наступит возрождение России, и ради этого следует творить, чтобы после даже личной смерти, в Россию пришли идеи христианской культуры.
                ***
        В самой же России происходили весьма противоречивые события. Понимая, что Церковь сломить не удастся, большевики повели планомерное наступление не только в области философии, но и искусства, литературы и педагогики. В искусстве проповедовался монументализм эпохи. Место храмов занимали безвкусные дворцы Советов, на каждом перекрестке были видны портреты вождей (что вызвало даже у Леона Фейхтвангера недоумение). Михаил Булгаков отмечал в своем дневнике, что идет по стране настоящая дьяволиада. Швондеры наступали по всем фронтам. Впору было писать роман о дьяволе. Кстати, многие упрекают Булгакова в антиправославной направленности его романа «Мастер и Маргарита», полагая, что образом Иешуа Га-Ноцри производится кощунство над Христом. Дело, видимо, в другом. Булгаков показывает представление о Христе, которое бытовало в обществе русской либеральной интеллигенции. Образ, который они взяли у Льва Толстого. Булгаков блестяще показал толстовского Иешуа. Этот герой добр, великолепен, его жаль по-человечески, но проблема в том, что его добро беззубо, и получается, что всем заправляет Воланд – воплощенное зло, а добро по-толстовски отступает, показывая высокую нравственную полуправду и лепет о всегда добрых людях. Чем закончилась толстовская проповедь? Революцией! Если Христос не Бог, а у Толстого Он не Бог, - тогда наступает царство Воланда. Левий униженно просит Воланда в конце романа, как бы передавая просьбу Иешуа. Это неслыханно! Но именно так может быть, если Христос не вочеловечился, если в мире не было Богочеловека по имени Иисус из Назарета. И Булгаков мастерски показывает к чему мы пришли, показывает результат толстовской проповеди. И сам мастер его – продукт этого толстовства, оказывается в месте, где ему обещают покой, но где этого покоя никак быть не может (вспомните, какое «сладкое» пребывание его ожидает с Маргаритой в странном домике, где никогда не будет Божественного света). Если нет Богочеловека, то бедное наше человечество! Вот это надо увидеть в романе Михаила Булгакова.
      Конечно, такой роман не мог быть опубликован. Сталинские держиморды были постоянно начеку. То, что его опубликовали в брежневские времена, скорее курьез. Во времена Брежнева наверху партии уже не было людей, понимавших тонкости литературных произведений. Они и Бродского бедного мучили, который никогда не представлял опасности для Советской власти. Это был один из тех чудаков, вроде Ландау, который своими чудачествами был, конечно, неудобен, но при умном водительстве не опасен. Конечно, человек не-советской культуры всегда опасен, но среда, в которой вращался Иосиф Бродский была намного опаснее. Тем не менее, их не ссылали, а только вежливо предупреждали.
    Опаснее были те, кто с христианских позиций смотрел на историю русской цивилизации. Например, опасен был Максимилиан Волошин, создатель особого киммерийского мифа, писавшего странные «Путями Каина. Трагедия материальной культуры», в которых будет искать пути цивилизации. Не могу не привести отрывок из своей монографии.
       Размышляя о своей поэме, в письме к Вересаеву 14 апреля 1922 года Волошин писал: «В ней, мне кажется, удастся сконцентрировать все мои культурно-исторические и социальные взгляды, как они у меня сложились за 20 лет жизни на Западе и как они выявились в плавильном огне Революции. Я ещё совершенно не знаю, чем окажется моя поэма в качестве художественного произведения. Но у меня, по крайней мере, будет завершённая формулировка моего отношения к современной культуре, к человеку, и поэтому, к политике». А 23 декабря 1923 года в письме А.М. Пешковскому уточняет: «Путями Каина – это цикл стихов, касающихся материальной культуры человечества. Россия и русская революция затронуты в ней только стороной. Но там я формулирую почти все мои социальные идеи, большей частью отрицательные. Общий тон – иронический». Следует заметить, что ирония зачастую  является неотъемлемой частью святоотеческих поучений (достаточно вспомнить оптинских старцев, которых удачно отобразил Достоевский в старце Зосиме).
       Сама поэма находится в русле философской и библейской традиции. Эта философская традиция восходит к Эмпедоклу, строящему свою концепцию мироздания на четырех стихиях (огонь, земля, вода и воздух). Имя же Каин отсылает нас к книге Бытия, когда начиналась история человечества, собственно его трагедия. Интересна  мысль Эммануила Менделевича: «Книга «Путями Каина» - это связное, последовательное изложение истории человечества». Составители  парижского двухтомника М. Волошина Б. Филиппов, Г.Струве и Н.Струве называют «Путями Каина» «мистическим рационализмом». Но самое большое влияние, по мнению С. Пинаева, на Волошина оказал Лукреций Кар и его книга «О природе вещей». «Римский поэт «подсказал» поэту русскому, как можно в рамках одного произведения обьять необъятное: дать философскую концепцию истории и сатиру на современное общество, окинуть взглядом картину космоса и выявить природу атома, задуматься о механизме ощущений, о душе и Духе». Именно душа и Дух являются для Волошина необходимым фундаментом всего мироздания. Но этот фундамент находится в постоянном драматическом и трагическом конфликте как внутри себя, так и со всем мирозданием. Рассматривая  волошинскую концепцию всемирной истории, Э. Менделевич скажет: «История предстает логической цепью этих драм – антиномии эти не логические, а моральные – в соответствии с принципом этического содержания истории». В то же время Волошина интересует не только онтологический аспект, но и естественнонаучный (достаточно познакомиться с перепиской поэта с учёным-почвоведом, учеником и соратником Владимира Вернадского, Ростиславом Ильиным). Можно сказать, что художник создает свою «Природу вещей», синтез науки и искусства, истории и литературы. И этот синтез М. Волошиным мыслится в мифологических категориях, где личностная история представляется ипостасийной. Библейская история для поэта, как указывалось выше, не только духовная реальность, но и реальность материальная. И именно в ней начинается трагедия материальной культуры, которую Волошин, созерцая, переживает. И эта трагедия начинается с мятежа, когда человек осознает в себе индивидуальность, вырывая себя из контекста онтологического Бытия, становясь, согласно библейскому изречению, перстью и прахом земным, но прахом, имеющим в себе Божественное дыхание.
       «Путями Каина» - это цепь, состоящая из 15-ти драматических историй, при этом внутри каждой – 7 трагических пьес (как семь дней творения мира). Трагедия, по Волошину, начинается, как говорилось выше, с отрицания. Истинное творчество неизбежно начинается с отрицания. И Бог, начиная творить, в какой-то мере, отрицает предыдущее. Из Хаоса, Божественного Ничто рождается Бытие.
        Первая глава книги называется «Мятеж». В мятеже присутствует отрицание: «В начале был мятеж, / Мятеж был против Бога, / И Бог был мятежом. / И всё, что есть, началось чрез мятеж». В этих словах давнее кредо писателя. Если Творец отрицает, то не должно ли идти творению Его путём. Тогда произойдет истинное сотворчество Бога и человека, т.е. то, о чем грезил и учил Вл. Соловьёв в своих «Лекциях о Богочеловечестве». Анастасия Цветаева в своих «Королевских размышлениях» вспоминала слова М. Волошина: «Не забывай, Ася, что есть люди, которых миссия есть миссия отрицания <…> Которым всю жизнь дано быть непокорными. Бунт. Но этот бунт может быть ближе к Богу, чем вера. Не забывай, что пути к Богу различны. И что путь богоборчества может быть ещё гораздо вернее богопокорности».
       Поэт прекрасно осознает, что это крестный путь, который выпало нести ему как человеку культуры, обладающему и горем и умом. И следует обратить внимание, что он выстраивает свою трагедию, следуя свободному стихосложению, пришедшему к нам из мифологической Старины. Основной источник его трагедии – Библия. И начало трагедии – парафраз на евангельский текст: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… Все чрез Него начало быть». Это Слово – Богочеловеческая личность, пришедшая, отрицая, творить и созидать «Мир осязаемых / И стойких равновесий»,однако «этот мир, разумный и жестокий, - / Был обречен природой на распад».
      Итак, согласно мысли поэта, вещество обречено на распад, видимо, в силу своей внутренней сопротивляемости, так сказать движение материи неизбежно возвращает в атомистический хаос. Победить этот хаос способен Огонь: «Чтобы не дать материи изникнуть, / В неё впился сплавляющий огонь. / И наименовался человеком. / Он тлеет в «Я», и вещество не может / Его объять собой и задушить. / Огонь есть жизнь». Это не только эмпедоклов огонь, но огонь феотический, несущий в себе Божественное Начало. Для Волошина он жизнь и в тоже время «Не жизнь и смерть, но смерть и воскресенье - / Творящий ритм мятежного огня». В этих стихах уже не отрицание, но жизнеутверждение, подтверждение тому, что жизнь непрерывна и, по сути, вечна. В этой вечности «Все в свой черед служили человеку / Подножием, и каждая ступень / Была восстаньем творческого духа». Поэт возвращает нас в далекое Адамово житие, когда он был соделателем Мироздания. И так как ему было предоставлено право свободного выбора, то он предпочел приспособлению – безумие мятежа: «Он утверждает Бога - мятежом, / Творит неверьем, строит – отрицаньем, / Он зодчий, / И его ваяло – смерть. / А глина – вихри собственного духа». В этом безумии евангельская любовь и страсть к познанию слились воедино: «Когда-то темный и косматый зверь, / Сойдя с ума, очнулся человеком». Но любовь рождает не только путь к Освобождению «заклепанных титанов», но,  и как это не парадоксально, - к рабству. «Преобразил весь мир, но не себя, - / Он заблудился в собственных пещерах / И стал рабом своих же гнусных тварей». Человек взвалил на себя ношу божественного сотворца и надорвался. Мятеж, по сути, противоречив, в нем заложено зерно, противоречащее любви, - ненависть, которая, в принципе, является обратной стороной любви. Каин убивает Авеля, потому что хотел обратить любовь Бога к себе, а не к Авелю. В этой библейской истории начало «катастроф: падений и безумий. / Благоразумным: / «Возвратитесь в стадо!» / Мятежнику: / «Пересоздай себя!»» [25:203]. Только мятежник, по Волошину, осознавший свою личность, понявший её одинокую преступность, способен переделать себя, совершить аскетический подвиг, чтобы быть свободным. «Человек обязан быть свободным. И Волошин рассматривает историю: исполняет ли человек эту обязанность, и если нет, то почему?»
       Ответ он попытается дать в книге, где глава «Мятеж» выступает прологом, в котором заложена фундаментальная идея: мятеж – начало и центр истории мироздания, но и в нем сокрыто внутреннее противоречие, без которого, однако, невозможно развитие человеческой цивилизации. И это противоречие явно наблюдается в Огне, разрушающего и созидающего Вселенную. Так называется глава, идущая за «Мятежом».
      В «Огне» человек начинает выделять себя из природы, более четко осознавать свою личностную историю, собственно становясь человеком. Это не противоречит и отеческому преданию, считавшего человека, до божественного дуновения в него, «животною душою» (Василий Великий). Волошин следует и за соловьёвской метафорой, показывая путь человека из своего первобытного состояния, где «Плоть человека – свиток, на котором / Отмечены все даты бытия». На этом свитке «Кровь – первый знак земного мятежа / А знак второй - / Раздутый ветром факел». Перед нами библейская история, в которой оживают образы Каина и Авеля, и преступник Каин стоит у истоков человеческой истории. Но Волошин не был бы Волошиным, если бы не использовал и мифологическую историю древней Эллады, гласящей: «В начале был единый Океан, / Дымившийся на раскаленном ложе». Огонь и Океан – сопутствующие друг другу противоречия. Но для поэта, диалектика развития возможна только в антиномии: «Есть два огня: ручной огонь жилища, / Огонь камина, кухни и плиты, / Огонь лампад и жертвоприношений, / Кузнечных горнов, топок и печей, / Огонь сердец – невидимый и тёмный, / Зажжённый в недрах от подземных лав. / И есть огонь поджогов и пожаров, / Степных костров, кочевий, маяков, / Огонь, лизавший ведьм и колдунов, / Огонь вождей, алхимиков, пророков, / Неистовое пламя мятежей, / Неукротимый факел Прометея, / Зажжённый им от громовой стрелы». В этом противоречии Волошин обнаруживает главное, что присуще человеку – творчество, которое «Из древней самки выявила лики /Сестры и матери, / Весталки и блудницы» [25:205]. И это творчество строит «кровлю над гнездом Жар-Птицы, / И под напевы огненных Ригвед».
    Волошинская история субъективна, но разве не субъективна ведическая история, рассказывающая о противоречиях духа и тела в человеческом естестве. В глубинах истории сознание уже противопоставлено материи: «И человек сознал себя огнем, / Заклёпанным в темнице тесной плоти». Это не новость, но поэт собственное узнавание хочет донести до нас читателей.
      «Итак, сознание встретилось с природой в самых основах своих, не ожидая этой встречи, в шоке отшатнувшись от неё» (Э. Менделевич). «Освободить и разнуздать нетрудно / Неведомые дремлющие воли: / Трудней заставить их повиноваться» («Магия»). И это повиновение человек искал не «на дорогах», где «легче было встретить / Бога…»(«Магия», 2), но на путях духовно очаровывающей магии, силы которой «в обезбоженной природе живы» и «овладевают / И волей и страстями человека», который, «освобождая силы / Извечных равновесий вещества, / Сам делается в их руках игрушкой», т.е. потерял возможность и право на свободу, «Поэтому за каждым новым / Разоблачением природы / Идут тысячелетья рабства и насилий». Есть ли выход? Поэт предлагает его: «Ступени каждой в области познанья / Ответствует такая же ступень / Самоотказа: / Воля вещества / Должна уравновеситься любовью, / И магия: / Искусство подчинять / Духовной воле косную природу». Оживают в памяти житийные сказания о Святом Сергии, Марии Египетской и Серафиме Саровском, которые в согласии и любви жили с окружающей их природой, приобщая к служению животное царство. «Но люди неразумны. Потому / Законы жизни вписаны не в книгах, / А выкованы в дулах и клинках, / В орудьях истребленья и машинах». Так заканчивается глава «Магия», которая показывает, что «в основе волошинской историософии (а также космософии) – гармония равновесий, «зеркальный бред взаимоотражений». «Мир осязаемых и стойких равновесий», возникший из «вихрей и противуборств», обреченный на распад, но сохраняющий надежду на спасение, восстановление изначальной гармонии» (С. Пинаев). Сам М. Волошин так определял тему «Магии»: «Равновесие между силой и моралью».
        Характерно использование поэтом философского и мифологического наследия. Например, Легче было встретить Бога… - Прямая цитата из древнеримского писателя Марка Теренция Варрона; упоминаются ундины и саламандры, кобольды, эльфы и никсы – духи, пришедшие из германских и скандинавских мифов; не забыта и реминисценция из тютчевского: «Нет веры вымыслам чудесным, / Рассудок всё опустошил». М. Волошин весь в культуре человеческой цивилизации, поэтому его мифопоэтика перекликается с мифобиблейскими образами и мотивами, немыслимыми вне этой цивилизации.
    Эта цивилизация рождается в муках и насилии, потому за главой «Магия» следует  глава «Кулак», построенная на библейском сказании о Каине. Если в Адаме родилось человечество, то в Каине – общество. Как известно, Каин – «первый земледелец» - старший сын Адама, отец Тубалкаина – первого ремесленника. Интересно мнение Мих. Лифшица, который писал: «Библейская легенда также содержит следы технологического грехопадения первых людей. Изобретателем земледелия был братоубийца Каин, а его потомок Тубалкаин – первым кузнецом. Цивилизация связана с преступлением».
      Надо признать, что и Михаил Лифшиц и Максимилиан Волошин не оригинальны, они идет вслед за Святоотеческим Преданием, в частности, Блаженный Августин уже подобное утверждал в своей знаменитой «Исповеди». Но поэт своеобразно интерпретирует евангельские тексты: «Каин первый / нашёл пристойный жест для выраженья / Родственного чувства, предвосхитив / Слова иных времен: / «Враги нам близкие, / И тот. Кто не оставит / Отца и мать, - тот не пойдет за мной». Явная реминисценция с Евангелием от Матфея (10: 35-36). Однако это разные эпохи и потому разные одними и теми же словами могут ставиться задачи. Волошинский Каин – не воплощенное зло. Он дарил Богу: «Плоды и колос вспаханного поля», Который требует «испарений крови». Наивность рассуждений художника в данном тексте очевидна. Каин убивает брата из зависти. Это детство человека, а в детстве из зависти, что не дали игрушкой поиграться, иной ребенок другого в песочнице закопает. Но Волошин поэт, и он сочувствует музыканту и первому поэту: «Создатель музыки - /Прислушиваясь к ветру, / Он вырезал свирель / И натянул струну».  Это сочувствие Каину присуще романтической традиции, от которой художник себя не отделял (достаточно вспомнить Байрона). Каин потому первооткрыватель искусства, что «понял / Хмель одиночества / И горький дух свободы».  В этой антиномии, по Волошину, суть человеческого естества, его трагедия. Ведь познание, согласно премудрости Екклесиаста, умножает скорбь. Рождается парадокс: «Так стал он предком всех убийц, / Преступников, пророков – зачинатель / Ремесл, искусств, наук и ересей».  Но этот парадокс для Волошина оправдан. Такова диалектика движения: «В кулачном праве выросли законы / Прекрасные и кроткие в сравненье / С законом пороха / И правом пулемёта».  Можно согласиться с Э. Менделевичем, что «нарастание исторической парадоксальности – вот путь, по которому шествует трагедия материальной культуры». И эта трагедия приводит к тому, что поэт наблюдал воочию: «Когда из пламени народных мятежей / Вливается кровавый стяг с девизом: / - «Свобода, братство, равенство иль смерть!» - / Его древко зажато в кулаке / Твоём, первоубийца Каин!»  Волошин принимает такой ход истории, как когда-то принимал как неизбежность и Божий бич, гуннские орды, святой Лу Труасский.
      Следующая глава книги «Меч» точный пересказ одноименной же главы из статьи поэта «Демоны разрушения и закона», написанной, безусловно, под влияниям Метерлинка. Волошин размышляет о неизбежности насилия в истории: «Меч создал справедливость».  Вспомним, что обостренное чувство справедливости неизбежно ведет к революционному насилию, невозможное без ненависти и… любви: «Насильем скованный, / Отточенный для мщенья, - / Он вместе с кровью напитался духом / Святых и праведников, / Им усекновенных, / И стала рукоять его ковчегом / Для их мощей. / (Эфес поднять до губ - / Доныне жест военного салюта.) / И в этом меч сподобился кресту, / Позорному столбу, который стал / Священнейшим из символов любви».  Меч обретает мифологическую сущность, с помощью которого можем определить добро и зло, как это будут делать в старой римской истории Бренн и в средневековой - Сид. Однако он не только символ  жестокой справедливости, но и прообраз креста, справедливости жертвенной и потому приемлемой для самого поэта: «Когда же в мир пришли иные силы / И вновь преобразили человека - / Меч не погиб, но расщепился в дух…»   В этом духе Волошин видел и Каина и Христа. Дух Каина стал «характером, / Учением, доктриной: / Сен-Жюстом, Робеспьером, гильотиной - /Антиномией Кантова ума», дух Христа «принёс «Не мир, а меч!», / В нас вдунул огнь, который / Язвит, и жжёт, и будет жечь наш дух, / Доколе каждый / Таинственного слова не постигнет: / - «Отмщенье мне и Аз воздам за зло»».  В данном контексте интересно суждение С. Пинаева, который пишет: «Утверждая свой «единственный мыслимый идеал» - «Град Божий», «находящийся… за гранью времен», - поэт дает повод задуматься о постоянном, как говорил Бердяев, «противодействии вечного во времени, постоянном усилии вечных начал свершить победу вечности».
      Ради вечности и пишется поэма, которую можно сравнить с так любимыми Волошиным готическими соборами, гармоничными, как знаменитая «Божественная комедия» Данте Алигьери. Главой «Меч» заканчивается первый акт трагической истории, повествующей об истоках современности, заложивших парадоксальные и антиномичные принципы. Второй акт истории поэт начинает с главы «Порох». Уже в начале её Волошин заявляет о цели своего повествования: «Права гражданские писал кулак, / Меч – право государственное, порох / Их стер и создал воинский устав». 
    Это уже начало Новой истории, и эту Новую историю творит Бертольд Шварц, любящий Христа, но посвятивший свою жизнь не только Ему, но и алхимии, этой средневековой магии (что противоречит учению Христа), создавший порох: «На вызов, обращенный не к нему / Со дна реторт преступного монаха, / Порох / Явил свой дымный лик и разметал / Доспехи рыцарей, / Как ржавое железо». «Порох – это символ нового способа исторического насилия. Великолепна сама идея, что каждая эпоха имеет свой тип насилия. Эта идея свидетельствует о подлинном историзме мышления» (Э. Менделевич). Интересен факт, что порох изобрел монах. Он искал философский камень, а нашел сатанинскую смесь. Так в поисках добра человек находит зло. Вновь очевидный, но объективный парадокс. Порох – материальное вещество – стал губителен для рыцарской культуры, разрушивший этическую ментальность Средневековья: «Горсть праха и кусок свинца способны / Убить славнейшего!...» Трус запросто мог прослыть храбрецом, а мораль стала зависеть от серного вещества. И это серное вещество, по М. Волошину, обладает «дымным ликом», как и Люцифер – ликом темным. Материализация пороха в лик подчеркивает, какое значение придавал этому факту художник. Именно лик был способен «в ярости случайных пробуждений / В лицо врагу внезапно плюнуть смерть». Как смерть есть искажение жизни, несущее в себе демоническое начало, так порох, пройдя сквозь жизненный огонь, превращает всё в прах и пепел. Но этот прах и пепел сковал человека железной дисциплиной: «Связал узлами недра темных масс», а потом : «Низвергнул знать, / Воздвигнул горожан, / Творя рабов свободного труда / Для равенства мещанских демократий». Как точно и метко названо то, что мы наблюдаем и сегодня. Поэт не осуждает, он констатирует неизбежный факт. Высокие моральные ценности «выкрасились в зелено-бурый цвет / Разъезженных дорог, / Растоптанных полей, / Разверстых улиц, мусора и пепла, - / Цвет кала и блевотины, который / Невидимыми делает врагов». Порох сотворил возможность убивать, не зная врага, обезличив его, и, тем самым, снимая моральную ответственность с убийцы. В этом ужас «дымного лика», он превращает лики вначале в личины, а потом и растворяет их в зияющей пустоте, как это было в Хиросиме и Нагасаки. Волошин предвидел и пророчествовал: «Но черный порох в мире был предтечей / Иных ещё властительнейших сил: / Он распахнул им дверь, и вот мы на пороге / Клубящейся неимоверной ночи, / И видим облики чудовищных теней / Не названных, не мыслимых, которым / Поручено грядущее земли. / Им кончился не только век меча, / Но все расцветы огненной культуры: / На месте Агни воцарился взрыв, / И вихрь над устьем динамитной бомбы / Стал символом разверзшихся времен» (характерно использования поэтом древнеиндийского божества, тем самым ещё раз подчеркивая мифологическую изначальность истории)].
         Итак, порох стал той материальной силой, изменившей мир до той узнаваемости, которую наблюдаем сегодня. Производительные силы стали действительно теми силами, которые способны влиять на производственные отношения. Начиналась промышленная революция, о чём и повествуется в следующей главе книги «Пар». Глава начинается с обыденной картины первобытных времен: «Пар вился струйкою / Над первым очагом. / Покамест вол тянул соху, а лошадь / Возила тяжести, / Он тщетно дребезжал / Покрышкой котелка, шипел на камне, / Чтоб обратить вниманье человека». Создается впечатление, что связь реальности  и промышленной революции не видно. Однако, это обманчиво. То, что в далекой древности воспринималось как обыденность, в век технической революции стало чудом, способное «потащить по рельсам / Огромный поезд клади и людей». Пар становится активной составляющей человеческой цивилизации, причем в этой цивилизации «покорный / Чугунный вол внезапно превратился / В прожорливого Минотавра». Какой точный мифологический образ, отражающий суть вопроса. Уже не человек правит, но машинное производство. Волошин не первооткрыватель (достаточно вспомнить купринский «Молох»), но он чутко уловил историчность мифологического предания, ставшего горькой реальностью. Поедающий Минотавр изменяет отношение человека к окружающей его действительности, к природе. Пар «Замкнул / просторы путнику; / Лишил ступни / Горячей ощупи / Неведомой дороги, / Глаз – радости открытых новых далей, / Ладони – посоха, а ноздри – ветра». Волошину горько осознавать, что в его любимую природу вторгается техника, лишенная возможности понять. В его «неведомой дороге» есть совокупность Бытия, техника же вносит разрыв, приближает человека не только к духовной катастрофе, но и – физической. Но вначале техника преображала мир, можно сказать, делала его геометрически правильным: «Ворвалась в город, проломила бреши / И просеки в священных лабиринтах, /Рассекла толщи камня, превратила / Проулок, площадь, улицу – в канавы / Для стока одичалых скоростей». Но эта геометрическая правильность уничтожала неповторимое лицо не только человека, но и его творения: город, село, замок, постоялый двор. Андре Моруа скажет по поводу изменившегося Парижа: «Быть может, операция была удачной, но как привыкнуть к тому, что после вмешательства косметической хирургии любимое лицо, которое мы любили таким, как оно есть, приобрело правильные черты»  Эти правильные черты превращали мироздание в «Свист, грохот, лязг, движенье – заглушили / Живую человеческую речь, / Немыслимыми сделали молитву, / Беседу, размышленье; превратили / Царя вселенной в смазчика колес». Ленинская идея превращения человека в винтик общепролетарского дела была лишь констатация уже произошедшего факта. Трагедия доходила до своей высшей точки: человек терял образ и подобие Божие: «Адам изваян был / По образу Творца, / Но паровой котел счёл непристойной / Божественную наготу / И пересоздал / По своему подобью человека…», лишив души и «вдунув людям пар». М. Волошин обращается к библейскому преданию о сотворении человека, которое гласит, что душа есть дыхание Бога (Быт. 2,7).
       Таким образом, пар есть дыхание сатаны. Вновь наблюдается антиномия, так присущая мифологической традиции. Из этой антиномии логично развивается метафора: пар – душа, тело – машина. Так называется следующая глава «Машина». М. Волошин с первой же фразы вводит нас в трагическую машинную цивилизацию: «Как нет изобретателя, который, / Чертя машину, ею не мечтал / Облагодетельствовать человека, / Так нет машины, не принесшей в мир / Тягчайшей нищеты / И новых видов рабства».
    Нельзя не согласиться с мыслью, высказанной Э.Менделевичем: «Волошин формулирует главный тезис – несовпадение цели деятельности с её результатом – важнейшую антиномию истории. Уже из этого очевиден вывод – результат бездуховен, он – абсолютное зло. Но у этого зла есть необыкновенное свойство: оно постоянно воспроизводит себя во все больших масштабах, подобно гётевскому ученику чародея. Современное общество не может и не сможет создать ничего нового, кроме увеличения своей бездуховности. Это общество – само машина, работающая неизвестно для чего. А человек – лишь только раб, обслуживающий эту машину».
       Было нарушено, по М. Волошину, древнее равновесие: «Дух, воплощаясь в чреве, строит тело: / Пар, электричество и порох, / Овладевши / Сознаньем и страстями человека, / Себе построили / Железные тела…», которые «Творя империи / Захватывая рынки, - / И нет возможности / Остановить их ярость, / Ни обуздать разнузданных рабов». Паромашинная цивилизация объективно ведет человечество к революционному разрушению, оно чуждо всякой духовной традиции. И поэтому вслед за очередной революцией, человек вновь становится рабом машины, которой «необходимы: / Кишащий сгусток мускулов и воль, / Воспитанных в голодной дисциплине, / И жадный хам, продешевивший дух / За радости комфорта и мещанства». Перед нами путь односторонности, ведущий к самоотрицанию и отчуждению, уничтожению лика Божия. Человек превращается в потребителя, не способного ничего дать взамен.
    Путешествуя по Европе, М. Волошин был свидетелем того, как она мещански разлагалась, особенно это касалось Германии. Наверно, поэтому, будучи полунемцем, он всё-таки не любил эту страну. Именно в Германии родилась марксистская философия, пытающаяся подчинить мироздание машине, которая «научила человека / Пристойно мыслить. Здраво рассуждать. / Она ему наглядно доказала, / Что духа нет, а есть лишь вещество, / Что человек такая же машина, / Что звездный космос только механизм / Для производства времени, что мысль, / Простой продукт пищеваренья мозга, / Что бытие определяет дух, / Что гений – вырожденье, что культура - / Увеличение числа потребностей, / Что идеал - / Благополучие и сытость, / Что есть единый мировой желудок, / И нет иных богов, кроме него». Блестящая картина ленинско-сталинского социализма, их примитивной идеологии, в которой человеку отведена роль винтика и шпунтика. И в этом антимире «С охолощенным мозгом торжествует / Триумф культуры, мысли и труда». Едкая ирония, подводящая, как кажется, черту под развитием человеческой цивилизации. Но М. Волошин не был бы М. Волошиным, если бы не знал, что у этого сатанинского антимира есть противоположность - мир Божий, в который нас возвращает девятая глава книги «Путями Каина» «Бунтовщик». Число девять весьма символично (девять чинов ангельских, служащих Богу и помогающих человеку в его добрых начинаниях). Ангелы в тексте волошинской главы, которую поэт начинает, отсылая нас к библейским текстам (Исайя, 40:3., Мрк., 1:3): «Я голос вопиющего в пустыне / Кишащих множеств, в спазмах городов».
      Поэт не зря обращается к пророческим текстам (кстати, первоначальное название главы «Пророк»). В них он видит точку опоры, перспективу развития, а значит – надежду (достаточно вспомнить его обращение к пророчествам Иезекииля). Пророки обращаются к кишащим множествам, которые должны осознать, что историю творят не они, но ангел, которому Бог это поручил. Но для осуществления воли ангела истории «Надо, / Чтобы каждый раб был призван к мятежу», то есть осознал себя личностью. Мятеж, по сути, парадоксален и потому родит противоречья, в которых человек увидит своё предназначенье. Таков неизбежный путь человеческой цивилизации. И ангел призван «не мечи им истин, а взрывай / Пласты оцепенелых равновесий: / Пусть истина взовьётся как огонь / Со дна души, разъятой вихрем взрыва!»
       Огонь в древнеэллинской традиции несет в себе Божественные функции. Поэт прекрасно понимает, что поиск Божественной справедливости возможен только тогда, когда искатель будет обладать хотя бы частицей небесного огня, дающую ревность по справедливости: «Кто хочет бунта – сей противоречья, / Кто хочет дать свободу – соблазняй, / Будь поджигателем, / Будь ядом, будь трихиной, / Будь оводом, безумящим стада». Указывая на овода, поэт приглашает нас вспомнить последнюю речь Сократа, в которой философ сравнивал себя с оводом, будоражащим стадо. Значит, благоразумный Сократ, по Волошину, являлся мятежником. Кроме античной традиции используется и библейская. Фраза «Будь поджигателем» вполне соотносима с притчей Соломона: «Если голоден враг твой, накорми его хлебом; ибо, делая сие, ты собираешь горящие угли на голову его» (Притч. 25, 21-22). Сжигая мосты, таким образом, не только разрушаем, но и спасаем. Э. Менделевич тонко замечал, что данная «мудрость точно отметила противоречивость и устремлённость бытия: делая добро, человек всегда способствует добру, даже если это в своих проявлениях видится обратным».
      Но присутствует ли небесный огонь в крайностях революционного взрыва? Не ведет ли это к внутреннему опустошению, нарушая так необходимую для истории парадоксальную антиномичность, что наблюдалось во времена как якобинского, так и красного террора: «Вы узники своих же лабиринтов! / Вы – мертвецы заклёпанных гробов! / Вы - суеверы, мечущие бомбы / В парламенты, и в биржи, и дворцы, - / Вы мыслите разрушить динамитом / Всё то, что прорастает изнутри - / Из вас самих с неудержимой силой!» Создается впечатление, что Волошин против мятежа, тем самым, противореча самому себе. Это не так. Он против мятежа ради мятежа, он против того, чтобы изменяли мироздание человека, не спросив его об этом. Он призывает творителей мятежа «к восстанью против / Законов естества и разума: / К прыжку из человечества - / К последнему безумью - / К пересозданью самого себя». Это уже Святоотеческая аскетика, требующая поступать не по-человечески, но по-Божески. В пересоздании себя поэт видел путь к освобождению. Ради этого он готов и на определенное самоограничение: «Свободы нет. / Но есть освобожденье. / Среди рабов единственное место / Достойное свободного – тюрьма». Борьба за Бога в себе приносит жизнь, даже если для этого необходимо умереть, за триединые революционные принципы – небытие, то есть состояние, которое нельзя даже назвать смертью: «Не в равенстве, не в братстве, не в свободе, / А только в смерти правда мятежа». Волошин подчеркивает парадоксальность развития цивилизации: путь к материальной свободе приводит к духовному и физическому опустошению, к смерти. Поэт мечтает о Граде Божьем, ибо «Закона нет – есть только принужденье. / Все преступленья создает закон». Явный отсыл к изречению апостола Павла: «Где нет закона, нет и преступления» (Рим. 4:15). Художник своеобразно понимает христианскую заповедь, предлагая человеку понять «сущность зла. / Не бойтесь страсти, / Не противьтесь злому / Проникнуть в вас; / Всё зло вселенной должно, / Приняв в себя, / Собой преобразить». В преображении Волошин признает только одну заповедь: «Гори!» Он обращается напрямую к человеку: «Твой Бог в тебе, / И не ищи другого / Ни в небесах, ни на земле: / Проверь / Весь внешний мир: / Везде закон, причинность, / Но нет любви: / Её источник – Ты! / Бог есть любовь. / Любовь же огнь, который / Пожрет вселенную и переплавит плоть». В данном отрывке поэт дословно цитирует св. евангелиста Иоанна Богослова (1-е Ин. 4:8) и апостола Петра (2-е Петр, 3:10), подтверждая свою приверженность христианской традиции, которая признает зло как свершившуюся неизбежность, но и верит в конечную победу Божественной любви. Ради этой веры Волошин призывает: «Беги не зла, а только угасанья: / И грех, и страсть – цветенье, а не зло; / Обеззараженность - / Отнюдь не добродетель».
        С христианских позиций он предлагает и свою социальную программу. Она, безусловно, утопична, но своими корнями уходит в реальность первобытного христианства (Деян., 2:44-47) и не имеет, кстати, ничего общего ни с толстовским анархизмом, ни с бакунинским, ни с прудоновским. «Дано и отдано? / Подарено и взято? / Все погашается возвратом? / Торгаши! / Вы выдумали благодарность, чтобы / Поймать в зародыше / И задушить добро?» (совершенно очевидное напоминание о Нагорной проповеди Христа). И, наконец, одна из причин зла: «Вы боретесь за собственность? / Но кто же / Принадлежит кому, - / Владельцу вещь, / Иль вещи помыкают человеком? / То собственность, / Что можно подарить. / Вы отдали – и этим вы богаты. / Но вы – рабы всего, что жаль отдать».
       Конечно, М. Волошин идеалист, но его идеалы жизненнее, чем идеалы далекого коммунизма: «С собою мы уносим только то, / От обладанья чем мы отказались. / Неужто вы останетесь хранить / Железный хлам угрюмых привидений?» [25:222]. Поэт не согласен на жалкое угасание, его дух жаждет горения. Вместе с Христом он готов воскликнуть: «Огонь пришёл Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» (Лк. 12:49). Словно в исступленном восторге художник пишет: «Самовзрыватель, будь же динамитом! / Земля, взорвись вселенским очагом! / Сильней, размах! Отжившую планету / Швыряйте бомбой в звёздные миры. / Ужель вам ждать, пока комками грязи / Не распадется мерзлая земля? / И в сонмах солнц не вспыхнет новым солнцем - / Косматым сердцем Млечного пути?» Вспыхнет! Максимилиан Волошин и пророчество апостола Петра! Поэт погружается в него целиком: «Придет же день Господень, как тать ночью, и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят» (2-е Пётр, 3:10).
       Наступит конец истории, который поэт видит апокалипсически. В следующих четырех главах («Война», «Космос», «Таноб», «Государство») М. Волошин изложит свои основные взгляды на мироздание. И в этих взглядах отношение к войне занимало первостепенное место, что, собственно, соответствовало религиозно-мифологическому отношению к Бытию.
      «Война» начинается со слов «Был долгий мир». Поэт иронизирует: не было мировой войны. Действительно, после франко-прусской войны в Европе царил мир (балканские войны не считались). Но это был мир, в котором сильные пожирали слабых: «Кидались на слабейшего и, разом / Его пожравши, пятились рыча…» И в это же время «Мыслители писали о всеобщем / Ненарушимом мире на земле» Происходила на глазах величайшая иллюзия на земле. Складывалось впечатление, что начало двадцатого века, представляло собой прелюдию к царству справедливости и добра. В своей замечательной статье «Один из мифов нашего времени» Алехо Карпентьер писал: «У того, кто вознамерится в году эдак двухтысячном воссоздать историю нашего века и с этой целью примется листать страницы сегодняшних французских газет, создастся, наверное, впечатление, что два десятилетия, «опоясывающие» 1900 г., были «la belle ;poque» - прекраснейшей эпохой! – когда цивилизация достигла наивысшего расцвета, если говорить об изысканности и утонченности вкусов». Это была эпоха, в которой «женщины качались в гибком танго / И обнажали пудреную плоть. / Манометр культуры достигал / До высочайшей точки напряженья». В этих стихах понимание, что танго и пудреная плоть, на самом деле, представляет собой грустную имитацию культуры в высоком значении этого слова, ибо истинная культура, вспомним Чехова, не может радоваться, когда рядом происходит деградация человеческой личности. Поэтому не удивительно, что война наступила, и пришел конец старой культуре. Для изображения финала человеческой истории Волошин использует апокалипсические образы: «Тогда из бездны внутренних пространств / Раздался голос, возвестивший: «Время / Топтать точило ярости! За то / Что люди демонам, / Им посланным служить, / Тела построили / И создали престолы…»
       Прослеживается четкая мысль, что гибель культуры происходит вследствие того, что материальные ценности стали предпочтительнее духовных. В этой связи интересно суждение Лосева А.Ф., которое считаю необходимым в данном контексте напомнить: «Единственное и исключительное оригинальное творчество новоевропейского материализма заключается именно в мифе о вселенском мертвом Левиафане –     который – и в этом заключается материалистическое исповедание чуда – воплощается в реальные вещи мира, умирает в них, чтобы потом опять воскреснуть и вознестись на чёрное небо мертвого и тупого сна без сновидений и без всяких признаках жизни».
        Духовный мир продавался за чечевичную похлебку, что неизбежно порождало зависть, ненависть, стремление к взаимному истреблению. В этом мире господствовали демоны войны, изгнать которых, возможно, только в случае, если «люди / Не победят их вновь, / В себе самих смирив и поборов / Гнев, жадность, своеволье, безразличье…» Совершенно отчетливо слышен религиозный посыл и призыв к аскетическому подвигу, способному преобразить мироздание. Поэт словно возвращает нас к Нагорной проповеди, возвещающей милосердие и прощение даже и к врагам. Ему отвратительно, что «…одни и те же речи / Живут в устах врагов: / Но смысл имен и емкость слов / Я исказил внутри». Это искажение народы, к сожалению, приняли за правду: «Понятья спутались, язык же стал / Безвыходно-единым. Каждый мыслит / Войной убить войну / И одолеть жестокостью жестокость, / И мученик своею правдой множит / Мою же ложь». Происходило разрушение антиномичной истории, что, безусловно, не мог принять русский поэт. Налицо подмена истины: «Мудрость / Бесстыдно обнажившись, как блудница, / Ласкает воинов, / А истины, сошедшие с ума, / Резвясь, скользят по лужам / Оледенелой крови. Человеку, / Достигшему согласия во всем, / Не остается ничего иного, / Как истреблять друг друга до конца!» Всему этому должно случиться, ибо человек перестал ощущать в себе Божественное присутствие, и вместо благодати Божьей «…бесы / На землю ринулись». Ринулись, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту. Мысль, перекликающаяся с евангельской: «Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находя говорит: возвращусь в дом мой, откуда вышел.
        И пришед находит его выметенным и убранным;
        Тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и вошедши живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого» (Лк.11:24-26).
        Воистину история еще не знала такой масштабной бойни, каковой была первая мировая война: «Время как будто опрокинулось / И некрещенным водой Потопа / Казался мир: из тины выползали / Огромные коленчатые гады <…> И никогда подобной пляски смерти / Не видел исступленный мир». И это был тот мир, который мнил себя разумным. Господство материальной культуры привело человечество к торжествующему злу. Но вместо осмысления наступило еще худшее сумасшествие: «Тогда раздался новый клич: «Долой / Войну племен, и армии, и фронты: / Да здравствует гражданская война!» / И армии, смешав ряды, в восторге / С врагами целовались, а потом / Кидались на своих, рубили, били, Расстреливали, вешали, пытали, / Питались человечиной, / Детей засаливали впрок, - / Была разруха, / Был голод. / Наконец пришла чума…» То есть пришло уничтожение. Сколь раз после страшных потрясений человек задумывался, и начиналось его духовное восхождение. Однако «в этой бойне не уразумели, / Не выучились люди – ничему».
         Доведя нас до финала трагедии, Волошин призывает задуматься об основах Бытия, о мироздании, которое издревле ассоциировалось с таким понятием как Космос, что в переводе с греческого означает «строй, порядок». «Различные картины мира, созданные разными эпохами, - вот предмет главы «Космос».
       Семичленная структура каждой главы, принятая Волошиным, как нельзя лучше подходит для рассказа о всемирной истории: пять исторических эпох (Древний Восток, античность, средние века, новое и новейшее время) плюс введение и эпилог – ещё раз поражаешься, как, казалось бы, самые невероятные мистические идеи у Волошина легко и просто оказываются вполне реальными!» (Э. Менделевич).
        Перед нами открывается мифологическая картина творимого мира, самопознающая самое себя. Это история, рожденная библейским Преданием: «Созвездьями мерцавшее чело, / Над хаосом поднявшись, отразилось / Обратной тенью в безднах нижних вод. / разверзлись два смеженных ночью глаза, / И брызнул свет./ Два огненных луча, /Скрестясь в воде,/ Сложились в гексаграмму./ Немотные раздвинулись уста, / И поднялось из недр молчанья / Слово».
       Характерно, что поэт делает нас, читателей, участниками им созданного мифа. Это не приводит к внутреннему протесту, ибо библейская история такова, что вольно или невольно проживаем её в своём сознании, принимая её как часть собственного бытия.  Уместна мысль Михаила Бахтина: «Никто не может занять нейтральной к Я и другому позиции отвлеченно – познавательная точка зрения лишена ценностного подхода, для ценностной установки необходимо занять единственное место в едином событии бытия, необходимо воплотиться. Всякая оценка есть занятие индивидуальной позиции в бытии; даже Богу надо было воплотиться, чтобы миловать, страдать и прощать, как бы сойти с отвлеченной точки зрения справедливости. Бытие как бы раз и навсегда, неотменно, между мною единственным и всеми другими для меня; позиция в бытии занята, и теперь всякий поступок и всякая оценка могут исходить только из этой позиции, предпосылают ее к себе. Только я единственный во всем бытии я – для – себя и все остальные другие – для – меня – вот положение, вне которого для меня ничего ценностного нет и быть не может, вне этого положения для меня невозможен подход к событию бытия, с этого началось и вечно начинается какое бы то ни было событие для меня. Отвлечённая точка зрения не знает и не видит событийного движения бытия, его ещё открытого ценностного свершения. В едином и единственном событии бытия нельзя быть нейтральным. Только с моего единственного места может уясняться смысл свершающегося события, и чем я напряжённее укореняюсь на нём, тем яснее и яснее».
      Волошин показывает первозданный мир единым: «И двойники - /Небесный и земной - / Соприкоснулись влажными ступнями. / Господь дохнул на преисподний лик, / И нижний оборотень стал Адамом. / Адам был миром, мир же был Адам». Этот первозданный мир для поэта был в какой-то степени прообразом будущего, потому что первый человек мыслил и ощущал себя частью божественного мироздания: «Он мыслил небом, думал облаками, / Он глиной плотствовал, растеньем рос, / Камнями костенел, зверел страстями, / Он видел солнцем, грезил сны луной, / Гудел планетами, дышал ветрами, / И было всё – вверху, как и внизу - / Исполнено высоких соответствий».
       Именно к сохранению и познанию этого соответствия и был призван человек. Но далее началась собственно история нашей цивилизации, уже немыслимая без братоубийцы Каина: «Из жирной глины тучных межиречий / Себя забывший Каин разбирал / Мерцающую клинопись созвездий» [25:228]. И в этой истории поэт желал «выяснить идейно-психологический фон эпохи – одна из самых трудных исторических проблем, ибо фон эпохи – одновременно и её отражение, и источник многих её важнейших качеств» (Э. Менделевич).
        История начиналась на Востоке в той далекой мифологической реальности, когда человек пытался в образном восприятии соединить небо и землю, делая храм небесным отражением: «Кишело небо звёздными зверьми / Над храмами с крылатыми быками». Это была попытка остаться в среде высоких соответствий, в понимании того, что  мир возник благодаря некоей надмирной силе. А раз так, то: «Всё в преходящем было только знак / Извечных тайн, начертанных на небе». Свое назначение человек понимал как исполнение разгаданных небесных тайн. Но неполное знание этих тайн вело либо к рабству, либо к свободе, что неизбежно вело к проблеме выбора. Эту проблему поставил Древний Восток, чтобы её попытался решить античный мир, ворвавшись в мироздание с изящной легкостью: «Мир стал ареной, залитою солнцем, / Палестрою для Олимпийских игр / Под куполом из чёрного эфира, / Опертым на Атлантово плечо». Древний эллин совмещает в себе поэта, астронома, физика, математика и воина-спортсмена: «Играя медью мускулов, атлеты / Крылатым взмахом умащенных тел / Метали в солнце бронзовые диски / Гудящих строф и звонких теорем». Перед нами открывается идеальный мир. Однако, это не мир высоких соответствий. В этом его ограниченность: «И не было ни индиговых далей, / Ни уводящих в вечность перспектив: / Все было осязаемо и близко: / Дух мыслил плоть и чувствовал объём, / Мял глину перст и разум мерил землю».
       Волошин прекрасно понимал, что по сравнению с Востоком, античность есть шаг вперед в понимании человека как гуманистического феномена, и назад – как существа духовного, можно сказать, внемирного: «Мир отвечал размерам человека, / И человек был мерой всех вещей». Это не могло не привести к краху античного миросозерцания и заменой его другой цивилизацией, которая, как это не покажется парадоксальным, была более мифологизированной, в том смысле, что человек ощутил себя частью библейского предания: «Сгустилась ночь. Могильники земли / Извергли кости праотца Адама / И Каина. В разрыве облаков / Был виден холм и три креста – Голгофа - / Последняя надежда бытия». Этой надеждой, переплетенной с ожиданиями судного дня, жило человечество, погруженное в сумрак и ночь.
       Волошин показывает эпоху, в которой кровь Христова и крест становятся не просто символами, но частью человека и мироздания. В этом мироздании «Бог был окружностью, а центром Дьявол, / Распяленный в глубинах вещества» [25:229]. Исследуя средневековый Космос, поэт идет вослед другому поэту, уже писавшему историю мироздания. В тексте Волошина явная перекличка с дантовской «Божественной комедией»: «Встает для смертных разными вратами / Лампада мира, ни их тех, где слит / Бег четырех кругов с тремя крестами, / По лучшему пути она спешит…  («Рай» 1, 37- 40).
         Лампада мира (солнце) встает в разных точках горизонта (вратах), но в момент весеннего равноденствия оно встает в точке, где четыре круга (горизонт, экватор, зодиак и равноденственный колюр) пересекаются и дают три креста. Возникает ассоциация, как с голгофскими крестами, так и с Святой Троицей (кстати, весеннее равноденствие приходит на знаменитый месяц Нисан, когда произошло распятие Христа). М. Волошин мастерски передает мироощущение средневекового человека, знающего нахождение зла: «Из-под Голгофы – внутрь земли воронкой / Вел Дантов путь к сосредоточью зла». Согласно древнему преданию преисподняя (жилище сатаны) находилась в центре земли. Поэт показывает путь человека, душа которого изначально принадлежала Богу, но вследствие первородного греха понеслась на всех парах в логово зверя – ад. Из этого логова начиналось и Дантово восхождение обратно. Это восхождение отражено в любимых Волошиным готических соборах: «Неистовыми взлетами порталов / Прочь от земли стремился человек. / По ступеням империй и соборов, / Небесных сфер и адовых кругов / Шли кольчатые звенья иерархий / И громоздились Библии камней…» В этом  историческом и библейском восхождении были: «Отображенья десяти столетий: / Циклоны веры, шквалы ересей, / Смерчи народов – гунны и монголы, / Набаты, интердикты и костры, <…> И сквозь мираж расплавленных оконниц / На золотой геральдике щитов - / Труба Суда и черный луч Голгофы». Поэт намеренно акцентирует внимание на черном луче Голгофе, видимо, подразумевая то нравственное падение, которое совершил человек, распяв Христа. И в то же время этот луч – единственная надежда бытия. История цивилизации немыслима без голгофской жертвы Христа: «Вселенский дух был распят на кресте / Исхлестанной и изъязвлённой плоти». Это распятие было необходимым для равнодействия: «Был литургийно строен и прекрасен / Средневековый мир...» Конец же средневекового мира произошел вследствие нарушения равновесия: «Но Галилей / Сорвал его, / Зажал в кулак и землю / Взвил кубарем по вихревой петле / Вокруг безмерно выросшего солнца. / Мир распахнулся в центильоны раз. / Соотношенья дико изменились, / Разверзлись бездны звездных Галактей / И только Богу не хватило места». Происходило нарушение антиномичности бытия, в котором поэт видел божественное зерно, дающее жизненное развитие мирозданию. Отныне: «Человек, / Голодный далью чисел и пространства, / Был пьян безверьем – злейшею из вер, / А вкруг него металось и кишело / Охваченное спазмой вещество». История цивилизации входило в ту фазу, когда происходила подмена Творца Левиафаном материализма, а - творчества его имитацией: «Творец и раб сведенных корчей тварей, / Им выявленных логикой числа / Из косности материи, - он мыслил / Вселенную, как черный негатив: / Небытие, лоснящееся светом, / И сущности, окутанные тьмой. / Таким бы точно осознала мир / Сама себя постигшая машина».
         Художник нарисовал картину мира, где господство материализма стало определяющим фактором существования. В относительно короткий промежуток времени произошла научно-техническая революция, о которой можно было бы выразиться словами А. Лосева: «Стала другой именно картина мира, в которой человек должен был превратиться в ничтожество, и только бесконечно раздувался его рассудок». Человек терял таинственную нить связующую его онтологическим Бытием. Его «неуемный разум разложил / И этот мир, построенный на ощупь / Вникающим и мерящим перстом». Этот разум подчинил себя математическим вычислениям: «На вызвездившем небе мы не можем / Различить глазом «завтра» от «вчера»». Неразличение ведет к сущностному заблуждению, такому, например как смешению времени и пространство. М. Волошин это остро чувствовал. Не забудем, что поэт в своей автобиографии указывал, что «строю мысли учился у Бергсона», который предостерегал от вышеназванного смешения. Уместно будет привести высказывание А. Лосева об открытии, сделанном Анри Бергсоном: «Наблюдая с часами в руках механическое движение в пространстве, естественнонаучный мыслитель и не подозревает того, что им, в сущности, измеряется не время, а пространство. Бергсон гениально обнаружил это всеобщее заблуждение науки, пользующейся хронометром, то есть, в конце концов, солнцем, для определения характера движения. Всякое течение времени, зафиксированное на измерительном приборе, например, часах, есть тем самым уже не время, а всё то же самое пространство и его отдельные куски».
       Заблуждения науки по сущностным вопросам приводят к тому, что «человек - могильный паразит, - / Бактерия всемирного гниенья./ Вселенная не строй, не организм, / А водопад сгорающих миров <…> Всё бытие случайно и мгновенно. / Явленья жизни - беглый эпизод / Между двумя безмерностями смерти».
      Эта реальность многоматематического мира, которую, как надеется Волошин, человечество сумеет преодолеть в силу своего неизбежного тяготения к Творцу, а значит и к сотворчеству. Он напоминает, что «мы, возводя соборы космогоний, / Не внешний в них отображаем мир, / А только грани нашего незнанья. / Системы мира – слепки древних душ». Не слышится ли мотив «вечного возвращения» к первобытию и апофатическому богословию, утверждающему, что абсолютное знание равно абсолютному незнанию. Поэт заклинает человека осознать «себя божественным и вечным / И плавь миры по льялам душ и вер».
       Итак, художник завершал, как он выражался, «эволюцию космогоний от Каббалы до теории относительности и современной физики». Безусловно, следует указать, что существенное влияние на Волошина оказала работа О. Шпенглера «Закат Европы». В письме В. Вересаеву он писал: «Тема портретирования Культур – близко подходящая Шпенглеру. Я начал писать «Космос» до знакомства с ним, а заканчивал, уже прочтя. Но полезен мне он оказался только в нескольких строках о Греции и в мысли относительно математических познаний. Но вдохновения и новых мыслей дал он много…»
        В портретировании культур поэт обнаружил историческую взаимосвязь событий во времени, пространстве и вечности. В следующей главе «Таноб», тесно связанной с «Космосом», Волошин стремится показать историю создания человеком картин мира, доводя их либо до логического конца, либо – до абсурдного.
      Само слово «Таноб» переводится как темница, заимствованное поэтом из древнеаскетической литературы. Так св. Иоанн Лествичник (византийский религиозный мыслитель седьмого века) называет место, где люди «никем не мучимы, себя же мучат сами». «Сам Волошин определил тему стихотворения как «аскетизм науки» (письмо к Ю.Л. Сабашниковой от 25. ХII. 1923). В письме к Вересаеву (от14. II. 1924) он уточнял: «Сейчас работаю над главою «Таноб» («Путями Каина») – аскетизм религиозный и научный, в конце концов оправданный, как исконная форма мятежа». Кроме того «Таноб» - это попытка показать стиль эпохи, её образ мышления. «Если допустимо говорить о «духе эпохи», то он состоит по преимуществу в стиле мышления – интеллектуально-эмоциональном инварианте мыслительного действия. Именно наличие такого инварианта позволяет связать воедино самые различные, подчас противоречащие друг другу научные концепции - потому что они принадлежат одной эпохе, созданы однотипным мышлением (например, понимание электричества до Максвелла и после него совершенно различно, но оба понимания возникли схожим образом). Для понимания эпохи стиль мышления гораздо важнее его результатов» (Э. Менделевич). М. Волошин четко следует стилю мышления эпохи, что выражается в изображении эпохальных картин как явлений неподвижных. Эту неподвижность в стиле мышления эпохи точно определил М. Борн, указав на «относительную априорность по отношению к данному периоду».
       Начинает главу поэт словами Иоанна Лествичника: «Я посетил взыскуемый Таноб / И видел сих невинных осужденцев». Почему именно «Лествица» св. Иоанна послужила прологом к главе? Ответ видимо в фразе «никем не мучимы, себя же мучат сами». История парадоксальна, более того абсурдна, зачастую напоминает Сизифов труд, блестяще описанный А. Камю в своей одноименной работе. Интересно и суждение С.Пинаева: «Его книга «Лествица Райская» в узком смысле слова представляет собой руководство к монашеской жизни; в широком значении это обращение к человечеству с нравственными проповедями, что, по сути дела, уже на новом уровне делает и Волошин, «имея пользу и лучшее наставление к достижению невидимого». Иоанн ведет беседы о беспристрастии, о странничестве, о сновидениях, о разбойнике покаявшемся, о памяти, о смерти, о безгневии и кротости, о нестяжании, о воскресении души, о союзе трёх добродетелей – веры, надежды и любви… Все эти «вечные» вопросы были краеугольными и в религиозно-философских исканиях Волошина».
      Спустившись в «Таноб», поэт фактически совершает Дантово нисхождение в ад, понимая, что только так он познает человека в его необъятности. Но необходимо подчеркнуть, что в пути познания М. Волошина сопровождает книга православного аскета и богослова. Художник не мыслит историю вне христианского предания: «Горючим ядом было христианство. / Ужаленная им душа металась / В неистовстве и корчах, совлекая / Отравленный хитон Геракла – плоть». Для поэта: «Христианство – это религия любви, но не жалости. Религия безжалостной любви, истребляющей, покоряющей». «Живая глина обжигалась в жгучем / Вникающем и плавящем огне. / Душа в борьбе и муках извергала / Отстоенную радость бытия / И полноту языческого мира». Христианство пережигало не просто античную радость бытия, так отдающую тленом, но горела неугасимыми огнем, испепеляющим человеческий грех. В письме А.М. Петровой 26 октября 1915 года М. Волошин писал: «Огнь Христов, прорабатывая  человеческую душу, выявлял часто любовь гневом». Как же это похоже на известные слова Христа: «Огонь пришёл Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» (Лк. 12:49). Истинная любовь огненна и потому вполне объясним её гнев. В письме к матери поэт скажет: «Христианство, на место старого общественного «не» поставив приказательное «люби», выявило в человеческих душах всю смуту противоречий и «преступлений». Поэтому историческое христианство с его войнами, инквизициями, нетерпимостью - истинно выражает то, что, конечно, по божественному замыслу, и должно быть. <…> Это естественная реакция активной морали, заменившей пассивную, запретительную».
       Человек несовершенен и огненную Божественную любовь зачастую подменял страхом, который не является спасительным. Достаточно вспомнить слова апостола любви Святого Иоанна Богослова: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение; боящийся не совершенен в любви» (1-е Ин. 4:18). Страх вёл в мучительность инквизиционных застенков: «Был так велик небесной кары страх, / Что муки всех прижизненных застенков / Казались предпочтительны. Костры / Пылали вдохновенно, очищая / От одержимости и ересей / Заблудшие, мятущиеся души». Для М. Волошина, очевидно, что нарушение евангельской огненной любви приводит к имитации, подмене Божественной Страсти страстями плотскими, суть сатанинскими: «Но был хитер и ловок Сатана: / Природа мстила, тело издевалось, - / Могучая заклепанная хоть / Искала выхода.<…> Монахини, в экстазе отдаваясь / Грядущему в полночи жениху, / В последнем спазме не могли различить / Иисусов лик от лика Сатаны». И как результат: «Весь мир казался трупом. Солнце – ночью / Для грешников. Спаситель – палачом».
        Поэт прекрасно помнит, «что весь мир лежит во зле» (1-е Ин. 5:19), и он подчинен сатане. Достаточно вспомнить искушение Христа, где лукавый говорит о своей власти (Мф. 4:8-9). Но в силу вступает право свободного выбора и либо следуешь вослед миру, отданному «в управу Сатане», либо за тем, Кто, «пришедший яко тать в ночи - / Поруганный, исхлестанный, распятый». У этого пути есть образец, коим является Богоматерь, Которая: «Сама была материей и плотью, / Ещё неопороченной грехом, / Сияющей первичным светом тварью, / Взнесенной выше ангелов, землей, / Рождающей и девственной, обетом, / Что такова в грядущем станет персть, / Когда преодолеет разложенье / Греха и смерти в недрах бытия». К ней простирал христианский мир руки: «И к ней тянулись упованья мира, / Как океаны тянутся к луне».
         Но мир противоречив и путь к свободе от горестно-лживых экстазов католического аскетизма лежит в области каинова разумного познания, что, в принципе, является оборотной стороной сатанизма: «Мечты и бред, рожденные темницей, / Решетки и затворы расшатал / каноник Фрауенбургского собора / Смиреннейший Коперник. <…> Всё то, что раньше было Сатаной, / Грехом, распадом, косностью и плотью, / Всё вещество в его ночных корнях, / Извилинах, наростах и уклонах - / Вся темная изнанка бытия / Легла фундаментом при новой стройке».
     Таким образом, можно говорить, что новый мир в своей фундаментальной основе имеет не Бога, но мятежного, способного к виртуозной имитации, Люцифера, призвавшего человечество найти выход, по словам С. Пинаева, «в безграничном и безнравственном разгуле науки. Пиршество разума приводит к оскоплению природы и самого мироздания». Мироздание перестало быть храмом, оно стало мастерской, в которой ученые-экспериментаторы числовыми формулами заслонили Божество: «Теперь реальным стало только то / Что можно было взвесить и измерить, / Коснуться пястью, выразить числом. <…> В два-три столетья был преображен / Весь старый мир разрушен и отстроен. / На миллионы световых годов / Раздвинута темница мирозданья, / Хрустальный свод расколот на куски / И небеса проветрены от Бога».
      Казалось бы, достигнута так чаемая свобода, но на место инквизиции пришел «озверевший от любопытства человек», подвергающий насилию природу: «В лабораториях и тайниках / её пытал, допрашивал с пристрастьем, / Читал в мозгу со скальпелем в руке, / На реактивы пробовал дыханье <…> Разъятый труп кусками рос и цвел. / Природа, одурелая от пыток, / Под микроскопом выдала свои / От века сокровеннейшие тайны…» И вместо возрожденного гуманизма произошло его крушение, человек получил новую ещё более страшную темницу «безвыходный Таноб», который пусть он даже и раздвинул. В этом раздвинутом мире человек не обладал важнейшим – свободой. Знание, выступив в роли искусителя, призвав к познанию непознаваемого мира, вдруг обнаружило, что наступает на собственные пределы: «И разум, исследивший все пути, / Наткнулся сам на собственные грани: / Библейский змий поймал себя за хвост». Ограниченный и сотворенный демон по закону Божественного равновесия мог узнать только свою ограниченность. И первостепенная задача науки осознать свою ограниченность, чтобы «взыскать Таноб», пройти путь очищения и покаяния, помня: «Мир познанный есть искаженье мира <…> Познание должно окостенеть, / Чтоб дать жерло и направленье взрыву. <…> Свободы нет, но есть освобожденье! / Наш дух – междупланетная ракета, / Которая, взрываясь из себя, / Взвивается со дна времен, как пламя».
        Очевидная перекличка с Анри Бергсоном, с его работой «Творческая эволюция».
       М. Волошин не зря вновь обращается к мифологеме огня, выступающей у него не только в качестве взрывчатого вещества, но и естества, свойственного Божеству. Видимо, он понимает, что от науки ожидать христианского покаяния проблематично, но следование равновесию вполне возможно. М.Волошин был прекрасно знаком с теорий Владимира Вернадского, считавшего, что разум примирит человека с окружающей средой и принесет долгожданную свободу.
      Однако поэт не напрасно за основу главы берет книгу Святого Лествичника, ибо в этой книге показан путь к «горнему Иерусалиму», к «Граду Божьему», к которым так стремился М. Волошин. Следует напомнить, что именно в этот период жизни происходит воцерковление поэта, о чём есть свидетельство духовника Максимилиана Александровича отца Арсения.
        Путь к Христу неизбежно заставляет поэта искать причины общественного зла. Здесь он четко следует библейской истине, гласящей, что одной из причин человеческого неустройства является государство (достаточно вспомнить историю призвания на царство Саула, столько бед принесшего израильскому народу).
        Если в двенадцати главах книги М. Волошин рассматривает историю человеческого духа, пусть и ушибленного материальной культурой, то в тринадцатой – «Государство» «он описывает крайнее отчуждение духа – власть и её воплощение – государство, которое осуждается полностью, как абсолютное зло, как война, без всякой возможности оправдания, без каких-либо «рациональных зерен»» (Э. Менделевич).
        Однако следует подчеркнуть, что художник не является приверженцем анархизма в бакунинском или кропоткинском смысле этого слова. Он признает гражданство, которое «было крепостью, мечом, / Законом и согласьем», но в это согласие вошло «государство империалистического типа», оно «явилось средоточьем / Кустарного, рассеянного зла».  И это зло неизбежно породило духовное отчуждение: «Его мораль – здоровый эгоизм. / Цель бытия – процесс пищеваренья. / Мерило же культуры – чистота / Отхожих мест и емкость испражнений».
        Перед нами приговор цивилизационной истории, приговор человеку, отдавшему себя во власть архитектора вселенной, выковавшего «производство крови». М. Волошин безжалостно проводит своего читателя по всем функциям государства, доказывая его небожественность: «Судья, как выполнитель Каиновых функций, / Непогрешим и неприкосновенен. / Убийца без патента не преступник, / А конкурент: / Ему пощады нет». Поэт не может оправдать палача, более того убийство по приговору суда видится поэту безнравственнее, чем убийство без «патента». Художник четко следует евангельской истине, гласящей о неправомочности людского, государственного суда (Мф.7:1-2).
    Но страшнее убийства М. Волошин считает дурное воспитание: «Из всех насилий, / Творимых человеком над людьми, / Убийство – наименьшее, / Тягчайшее же – воспитанье». Как не вспомнить Христа, насылающего прещения на тех, кто подвергает соблазну детские души: «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской» (Мф.18:6). Но вместо этого «за рангом палачей / Идет ученый комитет / Компрачикосов, / Искусных в производстве / Обеззараженных, / Кастрированных граждан». Эти граждане способны рождать лишь уродливые сообщества, неизбежно пытающиеся с помощью каинова насилия ликвидировать свои уродливые формы. Но это становится невозможным, так как забыли идеальное мироздание. Миром правят, стремящиеся «удержать награбленное». И не важно, какой строй господствующий: монархический или республиканский. М. Волошин убежден, что основатели династий «Воры / Бандиты и разбойники…» Не лучше и республика, в которой «парламентским вождем / Является всегда наинаглейший / И наиадвокатнейший из всех».
       Поэтому любая революция представляет собой очередную вакханалию убийств, словоблудия, безудержного эгоизма и не в силах изменить государство сущностно: «В нормальном государстве вне закона / Находятся два класса: / Уголовный / И правящий. / Во время революций / Они меняются местами, - В чем / По существу нет разницы». Более того «революция, / Перетряхивая классы, / Усугубляет государственность». Такое государство поэт не приемлет. Но, подчеркну, он далек от анархизма, в котором так много индивидуалистического бунта. В статье «Демократизация искусства» М. Волошин писал: «Государство строится отказом от личных страстей и инстинктов, то есть самоотречением и самопожертвованием. Всякий эгоизм ведет не к закреплению общественности, а к её разрушению.
       Для того, чтобы личность не погасла, в массе возникает индивидуализм. Но для того, чтобы индивидуализм не принял форм чисто разрушительных (анархических), он должен быть просветлен законом жертвы: в этом возможности христианского государства. Самопожертвование – вот фундамент, на котором может строиться общественность…»
        Из данного фрагмента мы видим, какое государство приемлемо для поэта. Поэтому, заканчивая третью часть книги «Путями Каина» приговором каинову государству, он пытается в следующей главе книги «Левиафан» вернуть нам надежду, которую, как это не парадоксально, увидел в библейской книге Иова, принятой считать одной из самых трагических.
       Глава книги «Путями Каина» «Левиафан» полна библейских реминисценций и так же наводит на печальные размышления. «Читатель, проследивший вместе с автором грандиозную трагедию сознания, сравнивается с Иовом, который взвесил весь груз человеческого горя, стал лицом к лицу с породившей их силой и ждет ответа, полагая, что теперь вправе ждать его. Но прежде ответа Иов должен почувствовать грандиозность чудовищного Левиафана, с которым вслед Гоббсу Волошин сравнивает Государство, а точнее - трагический результат истории» (Э. Менделевич).
        Поэт понимает, что его попытка понять историю по-человечески обречена на провал, ибо она (история) принадлежит Богу, Который говорит художнику, что «человечество издревле включено / В сплетенье жил на древе кровеносном / Его хребта и движет в нем оно / Великий жернов сердца <…> а глубже – в безднах темных / Зияет голод вечною тоской. / Чтоб в этих недрах медленных и злобных / Любовь и мысль таинственно воззвать, - /Я сотворю существ ему подобных / И дам им власть друг друга пожирать».
       Для человека, мыслящего библейски, данная картина весьма схожа с египетскими казнями, с ожесточением фараона, попускаемых Господом не напрасно, но чтобы привести избранный народ к Обетованной Свободе. Человек не сразу осознает, что путь к ней тернист, он ропщет: «Я говорил: / - «Зачем меня сознаньем / Ты в этой тьме кромешной озарил, / И дух живой вдохнув в меня дыханьем, / Дозволил стать рабом бездушных сил, / Быть слизью жил, бродилом соков чревных / В кишках чудовищ?»
        В этих вопросах вся скорбь русской литературы, пытающейся выяснить «кто виноват?» и «что делать?», весь исторический пафос попытки познания истины, в этих вопросах попытка выйти из тупика человеческого познания. И эти вопросы задает пророк Максимилиан Волошин и получает ответ в виде вопроса, на который уже ему необходимо ответить: «Я сам сошел в тебя, как в недра гроба, / Я сам огнем томлюсь в твоей крови. / Как я – тебя, так ты взыскуешь землю. / Сгорая – жги. / Замкнутый в гроб – живи. / Таким Мой мир приемлешь ли?» И поэт отвечает: « - Приемлю…» Подобно Иову, художник принимает мироздание Божие и не отрицает его. В антиномичном мироздании выковывается любовь, способная «растопить мир земной», без которой немыслимо существование Вселенной. Ради неё поэт готов страдать и претерпевать, и стигматы, и смерть, и суд. Именно так будет названа последняя глава книги. М. Волошин выстраивает её, опираясь на последнюю библейскую книгу «Откровение Иоанна Богослова». Это глава – гимн воскрешению. И это воскрешение пришло к тому, кто «стал давно землей: / Мною - / Цвели растенья, / Мною светило солнце». Ни человек, ни человечество не умирает: «И вспомнил себя / Я каждою частицей, / Рассеянною в мире».  Далее поэт рисует картины, так похожие на видение любимого им пророка Иезекииля: «Вставали торсы, мускулы вздувались / И быстро подымалась / Живая нива плоти, / Волнуясь и шурша».  Наступила жизнь, в которой: «Иссякло время, / Пространство сморщилось / И перестало быть».  М. Волошин своеобразно показывает вечность, где человек представлен центром в круге: «И каждый / Внутри себя увидел солнце / В зверином круге…» 
         Собственно это вечность, которая посещает нас каждый день и требует от нас нелицеприятного взгляда на самих себя. Поэт и заканчивает главу и книгу: «…И сам себя судил». Но этот суд стал потому возможен, что в человеке было зажжено солнце, и этим солнцем явился Господь Бог: «Я сам сошел в тебя, как в недра гроба…»
       Итак, произошло слияние человека и Христа. Вся история цивилизации с её грехами и святостью, взлетами и падениями пришла к бесконечному финалу, о котором предрекали Святые Отцы и русская христианская философия. Думается, в сознании Максимилиана Волошина витала соловьевская идея богочеловечества и известная мысль святого Афанасия Александрийского, писавшего, что «Бог воплотился в человека для того, чтобы он стал богом».
      Таким образом, книга «Путями Каина» при всем её трагизме является оптимистичным взглядом поэта на историю мироздания. В этой книге показывает неизбежность обожжения человека, вспомнившего своё первоначальное Бытие.
      Именно к Бытию в Боге призывала настоящая русская литература. В эпоху советской власти она вынужденно ушла в подполье, но она существовала, показывая пути, по которым следует идти человеку.
        Кто-то скажет: неужели всеми любимые нами писатели и поэты не добру учили? Конечно, если говорить о субъективном восприятии, то многие советские поэты и писатели призывали к любви, добру, свободе, т.е. к тем вечным ценностям, на которых зиждется человеческая цивилизация (кстати, цивилизация и культура – это две разных категории), но, если взглянем объективно, то обнаружим, что при всей своей, как говорят, фантастической человечности, тот же Маяковский не может быть назван «совестью нации». Тот, кто требовал топить буржуев в Мойке, как-то не вяжется с гуманизмом. Но эти молодые поэты  претендовали на лидерство в общественном мнении, они создавали новую поэзию революционного романтизма, в которой отрекались от своей личности ради исторической необходимости. Эдуард Багрицкий писал, становясь в одни ряды со своим идеалом, «ангелом смерти», Феликсом Дзержинским:
              А век поджидает на мостовой,
               Сосредоточен как часовой.
               Иди – и не бойся с ним рядом встать.
               Твое одиночество веку под стать.
               Оглянешься – а вокруг враги;
               Руки протянешь – и нет друзей;
               Но если он скажет – «Солги» — солги
               Но если он скажет – «Убей» — убей.
     Это уже паранойя. Но именно это психическое состояние вписывают в эпоху поэты революционного романтизма. Образчиком данной поэзии выступает «Баллада о четырех братьях» Джека Алтаузена. Приведу несколько строф.
   Второй мне брат был в детстве мил.
  Не плачь, сестра! Утешься, мать!
  Когда-то я его учил
Из сабли искры высекать.
Он был пастух, он пас коров,
Потом пастуший рог разбил,
Стал юнкером. Из юнкеров
Я Лермонтова лишь любил.

За Чертороем и Десной
Я трижды падал с крутизны,
Чтоб брат качался под сосной
С лицом старинной желтизны

Нас годы сделали грубей,
Он захрипел, я сел в седло,
И ожерелье голубей
Над ним в лазури протекло.
 В этой поэзии тема братоубийства становится само собой разумеющее. В рассказе Хвылевого «Я» (Романтика) – герой-чекист, любящий вроде бы свою мать, убивает ее, как классово-чуждый элемент (она была монахиня), прижав к своей «любящей» груди ради заоблачных далей коммунизма. Михаил Светлов будет звать свою роту разбудить мещан, потому что рота идет вершить мировую историю, мировую революцию. Нет, конечно, революционные романтики не только убивают, они готовы и себя отдать в жертву ради вселенской любви, ради будущего вселенского счастья. У Маяковского в поэме «Про это» читаем: «Земной любви искупителем значась / Должен стоять, / Стою за всех, / За всех расплачусь, / За всех расплачусь». Однако прежде прихода людей на мост любви тот же Маяковский даст слово товарищу Маузеру. Этим оружием ковали нового человека, нового героя, строителя коммунизма. Такого изображает Николай Тихонов.
Над зеленою гимнастеркой
Черных пуговиц литые львы,
Трубка, выжженная махоркой,
И глаза стальной синевы.

Он расскажет своей невесте
О забавной, живой игре,
Как громил он дома предместий
С бронепоездных батарей.

Как пленительные полячки
Присылали письма ему,
Как вагоны и водокачки
Умирали в красном дыму.

Как прожектор играл штыками,
На разбитых рельсах звеня, —
Как бежал он три дня полями
И лесами — четыре дня.

Лишь глазами девушка скажет,
Кто ей ближе, чем друг и брат,
Даже радость и гордость даже
Нынче громко не говорят.
     Анатолий Якобсон писал: «Внешний облик супермена: глаза стальной синевы — по твердости под стать его литым пуговицам. Неограниченные физические возможности: он может семь дней подряд бежать независимо от ландшафта (лес, поле) и, видимо, в любом направлении. Неотразимость: женщины завоеванной страны самозабвенно отдаются ему, победителю, о чем он не упустит случая рассказать своей невесте. Но главное — геройская устремленность духа... Кончилась война, но и в мирное время он не станет тосковать, бунтовать, суетиться. Никакого надрыва, никакой истеричности! Он и здесь займет подобающее ему устойчивое положение. Женится, между прочим, отдавая дань быту <…> Но мысль его неизменно обращена к боевому прошлому, к тому «как громил он дома предместий с бронепоездных батарей», к этой «забавной, живой игре», которой он и впредь с удовольствием займется при случае. Заметим, кстати, что в предместьях живут отнюдь не богачи, а все те же мелкие людишки, обыватели...»
     Это война не за человека, это война за те самые призрачные дали, ради которых были готовы уничтожить полмира. И непросто полмира, они шли с превеликим недоуменным удовольствием арестовывать Господа.
                Глава 18
      Сказав сие, Иисус вышел с учениками Своими за поток Кедрон, где был сад, в который вошел Сам и ученики Его.  Знал же это место и Иуда, предатель Его, потому что Иисус часто собирался там с учениками Своими. Итак Иуда, взяв отряд воинов и служителей от первосвященников и фарисеев, приходит туда с фонарями и светильниками и оружием. Иисус же, зная все, что с Ним будет, вышел и сказал им: кого ищете? Ему отвечали: Иисуса Назорея. Иисус говорит им: это Я. Стоял же с ними и Иуда, предатель Его.  И когда сказал им: это Я, они отступили назад и пали на землю. Опять спросил их: кого ищете? Они сказали: Иисуса Назорея.  Иисус отвечал: Я сказал вам, что это Я; итак, если Меня ищете, оставьте их, пусть идут, да сбудется слово, реченное Им: из тех, которых Ты Мне дал, Я не погубил никого.  Симон же Петр, имея меч, извлек его, и ударил первосвященнического раба, и отсек ему правое ухо. Имя рабу было Малх.  Но Иисус сказал Петру: вложи меч в ножны; неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец? (Ин.18; 1-11)
       Была объявлена война и Богу, и человеку. На просторах России творилась мистерия-буфф. Рождались тени героев, которые почему-то думали, что они герои. Они боролись с врагами, не зная, что то, что они пишут, будет использовано против них. Думал ли Багрицкий, когда сочинял метафору: «И подпись на приговоре вилась струёй из простреленной головы», - что из головы его друга Исаака Бабеля будет литься такая струя. Да и сам Бабель в своей знаменитой «Конноармии» с жутким цинизмом повествует об ужасах гражданской войны, в которой ему страшно жаль евреев украинских местечек, но совершенно не волнуют убитые поляки и русские, а если и волнуют, то с психологической точки зрения юного чекиста (известно, что друг Бабеля был небезызвестный сталинский нарком Николай Ежов).
     Но, если в 20-е годы в поэзии революционного романтизма прослеживаются нотки какой-то пусть неопределенной, но вселенской любви, то в 30-е годы любовь заменяется словом ненависть. Например, в стихотворении Павла Антокольского это слово даже вынесено в заголовок.
Будь, ненависть, опорой верной,
Точней и злей найди слова,
Чтобы, склонясь над этой скверной,
Не закружилась голова.

Чтобы прошел художник школу
Суда и следствия и вник
В простую правду протокола,
В прямую речь прямых улик.

Чтоб о любой повадке волчьей
Художник мог сказать стране,
И если враг проходит молча
Иль жмется где-нибудь к стене,

Или с достоинством приличным
Усердно голосует «за»,
Еще не пойманный с поличным,
Еще не названный в глаза, —

Чтоб от стихов, как от облавы,
Он побежал, не чуя ног,
И рухнул на землю без славы,
И скрыть отчаянья не мог.
   Роль поэта сводиться к роли стукача и того самого «пограничника», готового всегда рассказать «Большому брату» о вредителе-отце. Конечно же, эти самые революционеры-романтики искреннее верили, что они строят новый мир, в котором людям будет хорошо. В жуткой кровавой бане пробивается искорка в сознание, что теряем прошлое, в котором было столько милого и замечательного. Вчитаемся в Джека Алтаузена:
Вчера был бой.
От сабель было серо.
Кривой комбриг
Махал нам рукавом.
Я зарубил
В канаве офицера,
И у него
В кармане боковом
Нашел я книжку
В желтом переплете,
Её писал
Какой-то Карамзин.

Две ласточки
Сидят на пулемете,
И на кустах
Лежит мой карабин.

Журбенко! Брось
Напрасно ложкой звякать,
Цветет крыжовник,
Зреет бузина.

Давай читать,
Давай читать и плакать
Над этой книжкою
Карамзина.

Друзья мои,
Мы завтра в бой поскачем,
Отточен штык,
В нагане цел заряд.

А вот сейчас
Над девушкой мы плачем,
Обманутой
Сто лет тому назад.
«Да, действительно было что оплакивать. В человеке утрачивались человеческие черты, и это сознавали даже самые рьяные из когорты романтиков» (А. Якобсон).
     Начинали осознавать, но приходили ли к Богу? Для этого надо было обладать талантом Бориса Пастернака и Анны Ахматовой, которая в те же 20-е годы писала:
Для того ль тебя носила
Я когда-то на руках,
Для того ль сияла сила
В голубых твоих глазах.

Вырос стройный и высокий,
Песни пел, мадеру пил,
К Анатолии далекой
Миноносец свой водил.

На Малаховом кургане
Офицера расстреляли.
Без недели двадцать лет
Он глядел на этот свет.
      Дух Христовой любви витал в поэзии Ахматовой, которая выковала свою веру в труднейших борениях не столько за свою жизнь, сколько за жизнь близких и родных: Муж расстрелян, сын в тюрьме, помолитесь обо мне… В этом Анна Ахматова! Она не была в Гефсиманском саду вместе с теми, кто шел арестовывать Господа, она смело стояла в петербургской длиннющей тюремной очереди, чтобы передать сыну и мужу самое необходимое: тепло и нежность своих материнских рук и своего материнского сердца.
     Не увидим мы и Марины Цветаевой среди творителей нового мира. В 1920-м она напишет:
Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь! —
То, шатаясь, причитает в поле Русь:
Помогите — на ногах нетверда!
Затуманила меня кровь-руда!

И справа, и слева
Кровавые зевы,
И каждая рана:
— Мама!
 
И только и это
И внятно мне, пьяной, —
Из чрева — и в чрево:
— Мама!

Все рядком лежат —
Не развесть межой.
Поглядеть: солдат —
Где свой, где чужой!

Белый был — красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был — белый стал:
Смерть побелила.

Кто ты? Белый? Не пойму — привстань!
Аль у красных пропадал?
Р-я-з-а-н-ь!

И справа, и слева,
И сзади, и прямо,
И красный, и белый:
— Мама!
Без воли, без гнева —
Протяжно, упрямо —
До самого неба:
— Мама!
     Не только к матери обращались, но и к Божьей Матери, подобно Максимилиану Волошину. Верящему, что Россию спасет вера в Христа и Его Мать, Которая есть Неопалимая Купина, дивное диво, горит, не сгорая. Так и Россия, верили, не сгорит, но выйдет преображенной из страшной огненной купели.
     В ту огненную купель мы не сами зашли, нам очень в этом помогали. Зашли по-русски, но хочу напомнить, что те идеи, которым руководствовались руководители страны Советов, были совершенно не русскими.
       Конечно, идеи коммунизма родились в недрах нашей цивилизации еще в очень древние времена. Игорь Шафаревич полагал, что социалистические учения существуют уже более двух тысяч лет и подразделил их на три исторических периода:
     а) «Социалистические идеи были хорошо известны еще в античности. Первая социалистическая система, влияние которой можно видеть во всех ее бесчисленных вариациях, вплоть до современных, была создана Платоном. Через платонизм социалистические концепции проникли в гностические секты, окружавшие только что возникшее христианство, а также в манихейство. В этот период идеи социализма распространялись в философских школах и узких мистических кружках.
      б) В Средние века социалистические учения нашли путь в широкие массы народа. Облеченные в религиозную форму, они распространялись внутри еретических течений: катаров, братьев свободного духа, апостольских братьев, беггардов. Не раз они вдохновляли мощные народные движения: например, патаренов в Италии в XIV в. или таборитов в Чехии в XV в. Особенно сильно их влияние было в эпоху Реформации. Еще в английской революции XVII в. можно заметить их следы.
     в) Начиная с XVI в. возникает новое направление в развитии социалистической идеологии. Оно отбрасывает мистическую и религиозную форму, основывается на материалистическом и рационалистическом мировоззрении. Для него характерно враждебное, воинственное отношение к религии. Еще раз меняется сфера распространения социалистических учений: место проповедников, обращающихся к ремесленникам и крестьянам, занимают философы и писатели, стремящиеся подчинить своему влиянию читающую публику, высшие слои общества. Расцвет этого направления падает на XVIII в. – век Просвещения. В конце этого столетия осознается новая цель: вывести социализм из салонов и кабинетов философов – в предместья, на улицу. Происходит первая попытка опять положить социалистические идеи в основу массового движения».
   Социализм античности описан у Платона. Весьма мрачное общество, где присутствует рабство, где больных детей уничтожают и вся собственность принадлежит государству. Ведь именно собственность, как полагали древние, корень всех общественных проблем.
         В Средние века социалистические тенденции в основном наблюдались, и это характерно, в среде еретических сект. Особенно это ярко проявилось в эпоху Реформации. Например, любопытно учение Николая Шторха, руководителя секты «Пророки из Цвиккау»: 
         «1. Никакой брачный союз, был ли он тайный или явный, не следует соблюдать...
           3. Но, наоборот, каждый может брать жен, коль скоро его плоть того требует и подымается его страсть, и жить с ними по своему произволу в телесной близости.
           4. Все должно быть общим, ибо Бог всех людей равно послал в мир. И так же он дал им всем равно то, что есть на земле в собственность – и птицу в воздухе и рыбу в воде.
           5. Потому надо все власти, и светские и духовные, раз и навсегда лишить их должностей или же убить мечом, ибо они лишь привольно живут, пьют кровь и пот бедных подданных, жрут и пьют день и ночь...
       Потому все должны подняться, чем раньше, тем лучше, вооружиться и напасть на попов в их уютных гнездышках, перебить их и истребить. Ибо если лишить овец вожака, то затем и с овцами дело пойдет легко. Потом надо напасть на живодеров, захватить их дома, разграбить их имущество, их замки снести до основания».
       Примерно в это же время появляются теоретические обоснования социализма. В 1516 году выходит «Утопия» Томаса Мора. Интересно, что, как и у Платона, отказываясь от частной собственности, не отказываются утопийцы от рабства, жизнь же каждого человека строго регламентирована и находится под присмотром надзирателей. Особенно регламентация очевидна в «Городе Солнца» Томазо Кампанелла, вышедшей у же в XVII веке, который даже описывал детали, которым необходимо следовать. Например, величайшее преступление для женщины объявлялось ношение длинных платьев (как говорится, что у падре болело, о том и писал); также жители города Солнца должны были ходить отрядами, всегда работать, не иметь брачных отношений, а только с теми женщинами, на которых им укажут мудрецы (о, мудрецы укажут). И, конечно же, отрицалась частная собственность. Да она и не могла быть, если нет семьи, нет у детей родителей. Соответсвенно отрицалась Церковь, которую надо было раздавить, как гадину, пользуясь терминологией Вольтера.
       «В отличие от средневековых ересей, нападавших только на одну католическую религию, теперь социалистическое мировоззрение постепенно становится враждебным всякой религии, происходит слияние социализма с атеизмом. У Mоpa свобода совести соединяется с признанием наслаждения высшей целью жизни. У Кампанеллы религия носит характер пантеистического обожествления космоса. Уинстенли уже враждебен религии, его "священники" – это всего лишь агитаторы и пропагандисты описываемого им строя. Дешан считает, что религия отомрет вместе со всей культурой. Но особой агрессивностью по отношению к религии выделяется "Завещание" Мелье. В религии он видит корень несчастий человечества, он считает ее явной нелепостью, зловредным суеверием. Особенно же ненавистна ему личность Христа, которого он в длинных тирадах обливает потоками брани, ставя ему в вину даже то, что "он всегда был беден" и "не имел никакой ловкости".
       На самый конец XVIII века падает первая попытка претворить разработанную социалистическую идеологию в жизнь. В 1796 г. в Париже было основано тайное общество, носившее название "Союз Равных", которое ставило своей целью подготовку государственного переворота. Заговор был раскрыт, и его участники арестованы, но их планы сохранились в подробностях, – благодаря бумагам, опубликованным правительством, и воспоминаниям уцелевших участников.
       Среди целей, которые ставили заговорщики, первой было упразднение индивидуальной собственности. Предполагалось построить хозяйство всей Франции на основе полной централизации. Торговля отменялась и заменялась государственным снабжением. Вся жизнь подчинялась бюрократии: "отечество завладевает человеком со дня его рождения и не покидает до самой смерти". Каждого человека, в частности, предполагалось рассматривать как чиновника, надзирающего над самим собой и другими. Все были обязаны государству трудовой повинностью. "Уклоняющиеся, нерадивые, ведущие разнузданный образ жизни или подающие пример отсутствия чувства гражданственности" – осуждались на принудительные работы. С этой целью многие острова превращались в строго изолированные места заключения.
       Все были обязаны участвовать в совместных трапезах. Перемещение по стране без разрешения начальства запрещалось. Строжайше запрещены были развлечения, не распространяющееся на всех. Вводилась цензура, и запрещалась публикация сочинений, "носивших мнимо разоблачительный характер"» (И. Шафаревич).
         Итак, суть социалистического учения: упразднение частной собственности, религии, семьи, общность жен, строгая регламентация личной жизни. Конечно, возразят, что в утопических учениях, чего только не писали, вот учение Маркса, оно справедливо и разумно, не доходит до крайностей Мора, Дешана, Морелли и Кампанелла. Но почитаем Энгельса относительно семьи, который, в частности, писал, что «моногамия возникла вследствие сосредоточения больших богатств в одних руках, – притом в руках мужчины, – и из потребности передать эти богатства по наследству детям этого мужчины, а не кого-либо другого». В коммунистическом обществе «частное домашнее хозяйство превратится в общественную отрасль труда. Уход за детьми и их воспитание станут общественным делом». Т.е. Энгельс отчетливо говорит об отмирании семьи, о передаче семейных функций государству, диктатуре рабочих и крестьян.
     Вспоминаю, что советские женщины в декретном отпуске после рождения ребенка находились всего два месяца, а потом вынуждены были, либо искать няню (как в моем случае), либо отдавать еще грудных детей в ясли, где начиналось то самое знаменитое пионерское орруэловское воспитание. Общественному воспитанию отдавался приоритет.
     Однако реальность оказалось несколько иной. И, несмотря на то, что стыд уничтожали повсеместно в советской стране, он оставался краеуголным камнем психологии. Вот здесь коммунисты поняли, что потерпели поражение, и объявили семью ячейкой социалистического общества. Надо признать, что Ленин и Сталин умели блестяще диаликтически мимикрировать.
      Вынуждены были считаться и с религией, которую уничтожить оказалось проблематично. Странно, но люди не понимали Маркса, считавшего, что бытие определяет сознание, и, значит, религия должна отмереть, как и семья, как и государство. Верх брало онтологическое Бытие, оно-то и определяло сознание человека. Вот это сознание и пыталась уничтожить бесовская шигалевщина, мастерски показанная Достоевским: «Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство».
      «Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывают язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспира побивают камнями – вот шигалевщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот шигалевщина!»
        Вот в таком обществе предлагали жить нам  доблестные руководители коммунизма. Интересно, что сам Маркс так характеризовал в «Святом семействе» коммунизм: «Этот коммунизм, отрицающий повсюду личность человека, есть лишь последовательное выражение частной собственности, являющейся этим отрицанием».
   «...он так переоценивает роль и господство вещественной собственности, что он хочет уничтожить все, что не может стать достоянием и частной собственностью всех; он хочет насильственным образом устранить таланты и т. д.».
      «...наконец, это движение, стремящееся противопоставить частной собственности всеобщую частную собственность, выражается в совершенно животной форме, когда оно противопоставляет браку (являющемуся, конечно, известной формой исключительной частной собственности) общность женщин, когда следовательно женщина становится у него общественной и низкой собственностью».
      «Подобно тому как женщина покидает брак для царства всеобщей проституции, так и весь мир богатства, то есть предметной сущности человека, переходит из состояния исключительного брака с частным собственником ко всеобщей проституции с коллективностью».
       Правда, следует оговориться, это ранний Маркс. Поздний уже выступает против частной собственности и подпишется под каждым положением «Коммунистического манифеста».
         Коммунизм как явление мирвой истории выступает в ней в качестве болезни. Требование уничтожить человечскую личность: в этом суть социализма. И тот, кто не видит этого, либо круглый идиот, либо подлец с большой дороги. Коммунисты страшно не любят, когда им предлагаешь почитать «Скотный двор» и «1984» Дж. Орруэла. Они считают, что это пародия, но на самом деле – это реальная правда. Орруэл видел социалистов и их методы в Испании. Как и в России происходило уничтожение христианства. И в Испании, и в России происходили мучительные процессы, так схожие с теми, что происходили в страшную Гефсиманскую ночь.
  Тогда воины и тысяченачальник и служители Иудейские взяли Иисуса и связали Его,  и отвели Его сперва к Анне, ибо он был тесть Каиафе, который был на тот год первосвященником.   
 Это был Каиафа, который подал совет Иудеям, что лучше одному человеку умереть за народ.   За Иисусом следовали Симон Петр и другой ученик; ученик же сей был знаком первосвященнику и вошел с Иисусом во двор первосвященнический.  А Петр стоял вне за дверями. Потом другой ученик, который был знаком первосвященнику, вышел, и сказал придвернице, и ввел Петра.  Тут раба придверница говорит Петру: и ты не из учеников ли Этого Человека? Он сказал: нет.   Между тем рабы и служители, разведя огонь, потому что было холодно, стояли и грелись. Петр также стоял с ними и грелся.  Первосвященник же спросил Иисуса об учениках Его и об учении Его.  Иисус отвечал ему: Я говорил явно миру; Я всегда учил в синагоге и в храме, где всегда Иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего.  Что спрашиваешь Меня? спроси слышавших, что Я говорил им; вот, они знают, что Я говорил.  Когда Он сказал это, один из служителей, стоявший близко, ударил Иисуса по щеке, сказав: так отвечаешь Ты первосвященнику?  Иисус отвечал ему: если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня?  Анна послал Его связанного к первосвященнику Каиафе.   Симон же Петр стоял и грелся. Тут сказали ему: не из учеников ли Его и ты? Он отрекся и сказал: нет. Один из рабов первосвященнических, родственник тому, которому Петр отсек ухо, говорит: не я ли видел тебя с Ним в саду?  Петр опять отрекся; и тотчас запел петух (Ин.18; 12-27).
      В Испании происходила борьба христианства с социализмом. Можно ясно констатировать, что болезнь, которая поразила русских людей не была специфически русская, это была мировая болезнь, и события в Азии и Африке это подтвердят. Но в первой половине ХХ века этой болезни особенно подверглись две страны: Россия и Испания. Страны с глубокой христианской традицией. Возразят, что Испания – страна католическая. Это так. Но Господь судить будет нас в первую очередь по движению нашего сердца, по исполнению двух самых важных Его заповедей. К тому же, необходимо помнить, что католики – заблуждающиеся братья, и относительно католической церкви еще не вынесено окончательное определение Вселенского Собора.
     Да, помним о тех прещениях, которые оставили нам Святые Отцы, но главное сегодня, как правильно писал О. Георгий Флоровский, а вслед за ним Владыка Антоний Сурожский, свидетельствовать о Православной Истине. Свидетельствовать даже тогда, когда кляпом закрыт рот, ибо истинное свидетельство не только в слове, но и деле. Даже смерть во Христе есть свидетельство о Нем. В Испании сражались не фашисты с коммунистами. Там сражались за старый уклад против нового, социалистического и анархического, идеями которого была поражена четверть Испании. Франко объективно был носителем Белой идеи, которая сохраняла для Испании государственность и традицию. Такую Белую идею выковывал для России философ Иван Ильин,  так и назвавший программную статью «Белая идея». «Пройдут определенные сроки, - писал он, - исчезнут коммунисты, революция отойдет в прошлое; а белое дело, возродившееся в этой борьбе, не исчезнет и не отойдет в прошлое; дух его сохранится и органически войдет в строительство новой России. Ибо возродившееся в отрицании и гражданской войне, белое дело отнюдь не исчерпывается отрицанием; собрав свои силы в гражданской войне, не зовет к ней во что бы то не стало и не угаснет вместе с ней; пробужденное революцией, оно не отнюдь не сводится к “контрреволюции”; борясь против гибельной химеры коммунизма, оно совсем не выдыхается вместе с этой химерой; восставая против интернационализма и его предательства, оно имеет свой положительный идеал родины…
       Да, белое дело состоит в том, чтобы бороться за родину… Мы не верим в справедливость насильственного уравнения и имущественного передела, мы не верим в целесообразность общности имуществ, в правоту социализма, в спасительный коммунизм. Дело не в бедности, а в том, как справляется дух человека с его бедностью. Дело не в богатстве, а в том, что человек делает со своим богатством. Дело не в бедности и не в богатстве, а в том, чтобы каждый человек мог трудиться; трудясь, строить и приумножать; приумножая, творить новое и делиться с другими. Мы утверждаем естественность и необходимость частной собственности и общественное духовное задание. И потому наши девизы: собственность и творчество; изобилие и верность».
     Правда, Ильин призывал к военной интервенции против Союза. Господь указал, что не мечом будет спасена Россия, ее спасение на путях духовного возрождения, но ради этого необходимо пройти долгий голгофский путь. Этот путь и проходила Россия в 20-30-х годах. Ее пытались с пути библейского предания повернуть в сторону мифа о социалистическом Левиафане. Общество было погребено под глыбами марксизма. Школы, университеты штудировали сущность и явление, необходимость и случайность, роль личности в истории, исходя из принципов марксизма. Поразительно, что в среде интеллектуальной элиты пробивались такие потрясающие фигуры как Алексей Лосев и Дмитрий Лихачев. «В лице Лосева, - пишет В. Зеньковский, - русская философская мысль явила такую мощь дарования, такую тонкость анализов и такую силу интуитивных созерцаний, что всем этим удостоверяется значительность того философского направления, которое впервые с полной ясностью было намечено Вл. Соловьевым».
       Главная работа Лосева – «Диалектика мифа» - была написана в 20-е годы и опубликована в 1927 году. Лосев еще успел донести до русского читателя философию идеализма. В этой работе философ утвердил правду христианского мировоззрения, проанализировал особенности мифа как формы сознания и разоблачил марксистскую мифологию. Именно Лосеву принадлежит окончательная дефиниция мифа. Для него «миф есть в словах данная чудесная личностная история». Можно сказать, что миф включает в себя личность, историю, чудо и слово. Но Лосев особенно акцентирует на личностном характере мифологического мышления. Философ внимательно наблюдал как в его стране рожался личностный миф, в основе которого были пролетарские вожди во главе с Лениным-Сталиным. Однако их миф не был, по Лосеву абсолютным, но относительным. А все относительное преходяще и недолговечно. Вечным может быть только дух, который «есть нечто нестановящееся, т.е. жизненно вечное». Именно дух определяет наше телесное движение, придает силу там, где, казалось, ее уже быть не может. Именно дух помог нашему народу вынести тяготы Великой Отечественной войны.
    Это была страшная война. Следует обратить внимание, что она началась в день Святых в Земле Российской просиявших. Почему же Святые не умолили Господа не обрушивать на Россию ужасный молот войны? Выскажу крамольную мысль: а была ли Россия? Была страна, в которой все русское и православное подвергалось уничтожению. Огонь, который пришел на Русскую землю явился огнем не только истребительным, но и очистительным. В 1939 году маленькая Финляндия фактически, несмотря на территориальные уступки, победила могучую Красную армию. Рассказывали об этой войне: людей гнали как скот под финские пулеметы, за побег же расстреливали каждого десятого. Однако децимация не помогала. Была в этой войне несправедливость. И коммунизм отступил от маленького народа, обладавшего сильным духом сопротивления. Этот дух придет к нам, когда окажемся под Смоленском и Киевом, когда поймем, что сражаемся за Отечество, которому были обещаны послабления. Сталин вернул Православной Церкви ее право на легальное бытие. И вот уже на самолете облетывает Москву икона Божьей Матери, и слышит Сталин послание Девы Марии, которое передает митрополит Гор Ливанских Илия. Божья Матерь державно управляла Своим Уделом, народ жде этого Удела начинал возвращаться к Богу.
    Многих поразило, что не только на оккупированной территории, но и советской храмы были заполнены верующими. Даже коммунисты стали задавться вопросом об Истине.
       От Каиафы повели Иисуса в преторию. Было утро; и они не вошли в преторию, чтобы не оскверниться, но чтобы можно было есть пасху.  Пилат вышел к ним и сказал: в чем вы обвиняете Человека Сего? Они сказали ему в ответ: если бы Он не был злодей, мы не предали бы Его тебе.  Пилат сказал им: возьмите Его вы, и по закону вашему судите Его. Иудеи сказали ему: нам не позволено предавать смерти никого, —  да сбудется слово Иисусово, которое сказал Он, давая разуметь, какою смертью Он умрет.   Тогда Пилат опять вошел в преторию, и призвал Иисуса, и сказал Ему: Ты Царь Иудейский?   Иисус отвечал ему: от себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе о Мне? Пилат отвечал: разве я Иудей? Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что Ты сделал? Иисус отвечал: Царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Мое не отсюда.  Пилат сказал Ему: итак Ты Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь. Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего.  Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав это, опять вышел к Иудеям и сказал им: я никакой вины не нахожу в Нем. Есть же у вас обычай, чтобы я одного отпускал вам на Пасху; хотите ли, отпущу вам Царя Иудейского?   Тогда опять закричали все, говоря: не Его, но Варавву. Варавва же был разбойник (Ин.18; 28-40).
       Конечно, они не думали переходить в Церковь Христову. Слишком много связывало с партией и правительством. Как и Пилат они примерно начинали понимать, что Христос – Господь и Бог, но повернуть свою личную жизнь круто наоборот, были не в состоянии. Это был не только психологический аспект, это означало изменение и преображение жизни как таковой. Пойти на это последователи Пилата не могли. Груз прежнего существование тяжелой ношей ложился на душу. И, идя в атаку, тихонько перекрестясь, возвращались с передовой и пели коммунистические песни, и славили товарища Сталина, вдохновителя и организатора всех побед советского народа. Истина реально стояла перед ними, Она помогала одолеть в страшной и чудовищной бойне, вновь возвращала России практически первое место среди мировых держав. В 1945 году Советский Союз становится первоклассной державой, владыкой половины Европы. То, что задумывалось в 1914 году, было осуществлено. Русские солдаты находились в Вене и Берлине, в тех столицах, где строились планы против России. Вот здесь бы и возблагодарить Бога, но стали еще больше возвеличивать Сталина и коммунизм, не имевшие к этой победе ни малейшего отношения. В стране надеялись на послабление, дарование политических свобод, ослабление режима колхозного строя, но ничего подобного не произошло. Церковь как бы оставили в покое, но не забывали про христиан.
         В это время идет пропаганда уничтожения человечества в результате атомной катастрофы. Коммунизм сознательно готовился к этой катастрофе. Жизнь, по учению Маркса, направлялась в сторону Ничто, т.е. к уничтожению, уничтожению физическому и духовному. «Сознание, - писал Жан-Поль Сартр, - это такое бытие, для которого в его бытии существует сознание небытия его бытия». Человек, по Сартру, сознательно идет к разрушению, значит он – носитель Ничто. «Человек – это то существо, посредством которого Ничто входит в мир» (Ж.-П. Сартр). И сам человек есть проявление этого Ничто. «То бытие, через которое Ничто входит в мир, должно быть его собственным Ничто», - писал Сартр.
      Так как в конце ожидает Ничто, то тяготение к смерти становится основным в учении социализма. В таком случае не страшна и атомная война, в которой не будет победителей. Человек и планета появились в результате развития материи, и также исчезнут как появились. В результате взрыва появилась вселенная, считал Энгельс, в результате его и погибнет. Так не лучше ли ускорить этот процесс?!
      «а) Идея гибели человечества – не смерти определенных людей, но именно конца всего человеческого рода – находит отклик в психике человека. Она возбуждает и притягивает людей, хотя и с разной интенсивностью, в зависимости от характера эпохи и индивидуальности человека. Масштабы воздействия этой идеи заставляют предположить, что в большей или меньшей мере ему подвержен каждый человек: здесь проявляется универсальное свойство человеческой психики.
       б) Эта идея проявляется не только в индивидуальных переживаниях хотя бы и большого числа отдельных личностей – она способна объединить людей (в отличие, например, от бреда), то есть является социальной силой. Стремление к самоуничтожению можно рассматривать как элемент психики ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.
      в) Социализм – это один из аспектов стремления человечества к самоуничтожению, к Ничто, а именно – его проявление в области организации общества. Последние слова «Завещания» Жана Мелье «Этим Ничто я здесь и закончу» выражают, используя любимый оборот Фейербаха, «последнюю тайну» социализма» (И. Шафаревич).
      Правда, надо отдать должное Сталину он пытался продлить агонию созданного им строя. Он все-таки хотел сохранить царство этого мира. Несмотря на стремление к уничтожению, в сталинском социализме была и тенденция к сохранению человека, как вида. Для этого, он считал, необходимо кровопускание.
      В 1947 году начнется новая кампания посадок людей в тюрьмы. Стали забывать в партии, что Отечество спас героический народ, шедший в бой с верой в Бога. Под Москвой и Сталинградом русские солдаты настолько раскрепостились, что не боялись открыто исповедовать Бога и носить нательные кресты. Перед смертью пришло осознание Истины. Но после войны, это осознание стало потихоньку уходить из быта, вновь бежали в комсомольскую организацию засвидетельствовать свое почтение. По всей стране вновь началась идеологическая обработка. Страна, которую спас Бог, в который раз отворачивалась от своего Спасителя. Более того, в пресловутые хрущевские времена начинаются гонения, сопоставимые с ленинскими.
                Глава 19
       Тогда Пилат взял Иисуса и велел бить Его.  И воины, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову, и одели Его в багряницу,  и говорили: радуйся, Царь Иудейский! и били Его по ланитам. Пилат опять вышел и сказал им: вот, я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в Нем никакой вины. Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им Пилат: се, Человек! (Ин.19; 1-5.)
         Странно! В стране Оттепель, а на Церковь обрушились людоедски и подло. Храмы, открытые во время войны, закрывались. Их не взрывали как в 30-е годы, но превращали в склады, в музеи. Все это проходило под вывеской ненужности культовых зданий в стране строящегося коммунизма, который обещали в 1980 году. Что опять произошло с людьми? Отчего пропаганда возымела больше действия, чем молитвенное стояние Церкви? Ответ, видимо, прост. Обычное человеческое существование оказалось выше неудобств церковной жизни. За принадлежность к Православной Церкви исключали из института, не было карьерного роста, человек становился в обществе отверженным. Интересно, что даже те, кто возвращался из лагеря, посаженные туда еще в 1937 году, искренне верили в коллективную мудрость ВКП (б)-КПСС, поддерживали борьбу против мракобесия и поповщины. Собственно, такими они были и в лагере. Александр Солженицын приводит символический эпизод, касающийся «коммунисток набора 37-го года»: «В свердловской пересылочной бане этих женщин прогнали сквозь строй надзирателей. Ничего, утешились. Уже на следующих перегонах они пели в своем вагоне: «Я другой такой страны не знаю, / Где так вольно дышит человек!
       Вот с таким комплексом миропонимания, вот с таким уровнем сознания вступают благомыслящие на свой долгий лагерный путь. Ничего не поняв с самого начала ни в аресте, ни в следствии, ни в общих событиях, они по упорству, по преданности (или по безысходности?) будут теперь всю дорогу считать себя светоносными, будут объявлять только себя знающими суть вещей».
      Надо сказать, что советская власть фактически не изменилась. В 30-е годы партия своей задачей считала «превращение наиболее скверного людского материала в полноценных активных сознательных строителей коммунизма» (Ида Авербах). В 50-е изменилась фразология, но не более. Кстати, и сажали не так уж и мало, только теперь сажали не коммунистов, а, действительно, представителей Церкви, пытавшихся защитить храмы от осквернения. Кто-то скажет, что невозможно сравнить эти гонения с репрессиями 30-х годов. Безусловно! Но по опасности на духовную жизнь наступление на Церковь в хрущевские времена было значительным. Однако именно в эти времена начинается системное отступление от коммунистической идеологии. Власть яростно наступала на инакомыслие, но остановить его она уже была не в силах. Инакомыслие даже становиться в какой-то степени модно. Фрондировать с властью признавалось признаком хорошего тона. Особенно в среде интеллигенции, которая из ГУЛАГовских  мест лишения свободы вышла совершенно иная. Это уже не была либеральная интеллигенция, благодушно воспевавшая русский народ. Она увидела реальность жизни, и стала той силой, которая была способна противостоять Системе. Но кто такой интеллигент? «Интеллигент - это тот, чьи интересы и воля к духовной стороне жизни устойчивы и постоянны, не понуждаемы внешними обстоятельствами и даже вопреки им. Интеллигент это тот, чья мысль не подражательна» (А.И. Солженицын).
       Именно таким интеллигентам обязана Русская Земля, они сохранили культурный слой, ту породу, на основании которой должна была возродиться Святая Русь. Русский интеллигент прошел девять кругов ада, всем существом своим он понял ошибки прежних поколений, находясь в сталинско-ленинских истребительно-трудовых лагерях.
       «Миллионы русских интеллигентов бросили сюда не на экскурсию: на увечья, на смерть, и без надежды на возврат. Впервые в истории такое множество людей развитых, зрелых, богатых культурой оказались без придумки и навсегда в шкуре раба, невольника, лесоруба и шахтера. Так впервые в мировой истории (в таких масштабах) слились опыт верхнего и нижнего слоев общества! Растаяла очень важная, как будто прозрачная, но непробиваемая прежде перегородка, мешавшая верхним понять нижних: жалость. Жалость двигала благородными соболезнователями прошлого (и всеми просветителями) – и жалость же ослепляла их. Их мучили угрызения, что они сами не делят этой доли, и оттого они считали себя обязанными втрое кричать о несправедливости, упуская при этом доосновное рассмотрение человеческой природы нижних, верхних, всех.
      Только у интеллигентных зэков Архипелага эти угрызения наконец отпали: они полностью делили злую долю народа! Только сам став крепостным, русский образованный человек мог теперь (да если поднимался над собственным горем) писать крепостного мужика  изнутри.
       Но теперь не стало у него карандаша, бумаги, времени и мягких пальцев. Но теперь надзиратели трясли его вещи, заглядывали в пищеварительный вход и выход, а оперчекисты в глаза…
       Опыт верхнего и нижнего слоев слились – но носители слившегося опыта умерли…
        Так невиданная философия и литература еще при рождении погреблись под чугунной коркой Архипелага» (А.И. Солженицын).
        В 50-е годы начинается узнавание страшной правды. И в первую очередь эта правда была о сталинской тюрьме, которая очень напоминала гитлеровский концлагерь. С каким гневом партийная элита обрушилась на Бориса Пастернака, посмевшего в романе «Доктор Живаго» рассказать малую толику правды о человеке. Пастернак писал о Человеке, оказавшимся в годину революции и гражданской войны, который пытался остаться Человеком, несмотря ни на что. В этом романе автор честно хотел и показал целый пласт культуры. Отчетливо чувствуем веяния савинковского романа «То, чего не было», в котором ясно поставлена с несомненной художественной силой проблема нравственных идеалов и – террора. Здесь же, великий Пушкин, с которого началась наша культура, по мысли поэта. «С Пушкина началась наша современность, живая, действительная, наш нынешний образ мыслей. Пушкин построил здание нашей духовной жизни, дом русского исторического сознания», - писал Борис Пастернак Ю. Кейдену в 1958 году. Поэт совмещает различные стили эпохи, в которой и Пушкин, и Достоевский, и Есенин, не расстреливавший несчастных по темницам, и… Пугачев. Пастернак воочию увидел и показал «русский бунт, бессмысленный и беспощадный» (А.С. Пушкин).
      И за этим русским бунтом вставала огромная фигура вождя этого бунта. Герой романа Антипов-Стрельников предсмертно исповедовался Юрию Живаго: «Так вот видите ли, весь этот девятнадцатый век со всеми его революциями в Париже, несколько поколений русской эмиграции, начиная с Герцена, все задуманные цареубийства, неисполненные и приведенные в исполнение, все рабочее движение мира, весь марксизм в парламентах и университетах Европы, всю новую систему идей, новизну и быстроту умозаключений, насмешливость, всю, во имя жалости выработанную вспомогательную безжалостность, все это впитал в себя и обобщенно выразил собою Ленин, чтобы олицетворенным возмездием за все содеянное обрушиться на старое.
       Рядом с ним поднялся неизгладимо огромный образ России, на глазах у всего мира вдруг запылавший свечой искупления за все бездолье и невзгоды человечества».
       Русский интеллигент смотрел на революцию как на Возмездие и Искупление, и пытался постичь происходящее, исходя из этого происходящего.
     «… Помимо значительности описанных человеческих судеб и исторических событий в романе имеется попытка, - писал Пастернак, - представить весь ход событий, фактов и происшествий как движущееся целое, как развивающееся, проходящее, проносящееся, прокатывающееся вдохновение, как, если бы действительность сама имела свободу и выбор и сочиняла саму себя, отбирая из бесчисленных вариантов и версий».
      Русский поэт показывал врача Юрия Живаго в водовороте великих событий, когда происходило уничтожение духовного человека, через болезнь новейшего времени. «Я думаю, - объясняет свою смертельную болезнь Юрий Живаго, - ее причины нравственного порядка. От огромного большинства из требуют постоянного, в систему возведенного криводушия. Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь; распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит тебе несчастие. Наша нервная система не пустой звук, не выдумка. Она – состоящее из волокон физическое тело. Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас, как зубы во рту. Ее нельзя без конца насиловать безнаказанно». Она либо черствеет, либо сходит с ума, как в случае с Памфилом Палых, увидевшего изувеченного  карателями генерала Вицына партизана, «в неистовстве тоски» «зарубил жену и троих детей тем самым, острым, как бритва, топором, которым резал им, девочкам и любимому сыну Фленушке, из дерева игрушки».
       Не нравилось товарищам коммунистам страшная правда гражданской войны. Ее окружали романтикой, снимали веселые приключенческие фильмы, чтобы у нас внуков складывалось впечатление этакой легкости и понятности происходящего. Буба Касторский – вот он замечательный интеллигент-революционер, всегда готовый помочь парням-комсомольцам. Признать, что революции начинают гениальные фанатики, а пользуются ее результатами  подонки – прямой плевок в адрес Никиты Хрущева. Конечно, он не мог этого стерпеть, и начнется травля великого поэта. Коммунистическая элита не способна была понять слов Пастернака, писавшего о человеке: «Человек достигает предела величия, когда он сам, все его существо, его жизнь, его деятельность ставится образцом, символом… Каждый человек, каждый в отдельности единствен и неповторим. Потому что целый мир заключен в его совести. Потому что в единстве идеи, в символе находит этот мир свое окончание и завершение. Это знали греки, это понятно в Ветхом завете. Что означает чудо самопожертвования, рассказано в Новом завете».
     Характерно, что Пастернак, несмотря на весь свой пацифизм, вышел из футуризма, того самого направления, которое требовало переделки мира. Велимир Хлебников (пожалуй, самый гениальный из футуристов), Владимир Маяковский, братья Бурлюки – мечтали изменить мир, но, пожалуй, только Пастернак осознал трагизм происходящего. Возможно, это понимал и Хлебников, ушедший неизвестно куда и умерший неизвестно где, с желтой справкой в кармане. Кто знает, не испытывал ли угрызения совести Маяковский, стреляя себе в сердце. Но ведь уничтожался цвет русской культуры, еще не потерявший своей совести, не могущий, подобно Блоку жить «без отсутствия воздуха». Да, и трагедия Горького очевидна. Жутко представить себе: знать, что рядом с тобой человек, который был близок тебе, и вот она подает стакан воды, с отравленным веществом. Горький принял, потому что устал, потому что вокруг сплошь и рядом агенты НКВД, даже собственная невестка, что же касается баронессы Будберг… Горький знал, что его час пробил, ибо еще утром Сталин сказал Ягоде, что Максим Горький – великий пролетарский писатель умер. Буревестник революции призывал взвиться в небо, но там оказалась чарующая пустота. Вера в справедливость рухнула окончательно. И вот уже не знаешь, «а был ли мальчик?», а был ли смысл заварить кашу, уничтожить столько народа, чтобы потом умирать, отходя в кромешную пустоту. Ему ли не знать, что несла собой революция. Еще в в 1917 году Максим Горький писал: «…В ХХ веке гуманизм забыт. Осмеян, а все, что создано бескорыстной рукой науки, схвачено и направлено волею бесстыдных убийц на истребление людей. <…> Где найдем мы оправдание этому небывалому преступлению против планетарной культуры?» И виновна в разрушении именно революционное насилие. «…Опыт социальной революции, - утверждает Горький, - занятие, весьма утешающее маньяков этой прекрасной идеи и очень полезное для жуликов. Как известно, одним из наиболее громких и горячо принятых к сердцу лозунгов нашей самобытной революции явился лозунг: «Грабь награбленное». Грабят – изумительно, артистически; нет сомнения, что об этом процессе самоограбления Руси история будет рассказывать с величайшим пафосом». Видел ведь пролетарский писатель, что шло уничтожение человека, во главе этого уничтожения стоял пресловутый Ленин со своими несбыточными обещаниями, глубоким безумием и нечаевско-бакунинским анархизмом.
      «Заставив пролетариат согласиться на уничтожение свободы печати, Ленин и приспешники его узаконили этим для врагов демократии право зажимать ей рот; грозя голодом и погромами всем, кто не согласен с деспотизмом Ленина – Троцкого, эти «вожди» оправдывают деспотизм власти, против которого так мучительно долго боролись все лучшие силы страны. <…> Сам Ленин <…> обладает всеми свойствами «вождя», а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс. Ленин «вождь» и и – русский барин <…> а потому он считает себя вправе проделать с русским народом жестокий опыт, заранее обреченный на неудачу. <…> Эта неизбежная трагедия не смущает Ленина, раба догмы, и его приспешников – его рабов. Жизнь, во всей ее сложности, не ведома Ленину, он не знает народной массы, не жил с ней, но он – по книжкам – узнал, чем можно поднять эту массу на дыбы, чем – всего легче – разъярить ее инстинкты. Рабочий класс для Ленина тоже, что для металлиста руда. <… > Он работает как химик в лаборатории, с тою разницей, что химик пользуется мертвой материей, но его работа дает ценный для жизни материал, а Ленин работает над живым материалом и ведет к гибели революции».
     «И вот эту несчастную Русь тащат и толкают на Голгофу, чтобы распять ее ради спасения мира. Разве это не «мессианство» во сто лошадиных сил?» (М. Горький).
     Все видел пролетарский писатель, видел и приехал участвовать в культурной работе социализма. Что им двигало? Неужели поверил, что возможно построить счастливое общество, неужели верил, что «на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови, Господи благослови!» Неужели думал, что Господь благословит уничтожение человека? Да ведь Горький, возвращаясь в России из Италии, ни словом не обмолвиться против разрушения храмов, даже такого великого храма, как Храм Христа-Спасителя, построенного на народные деньги. На Руси явно шла карусель дьяволиады, но великий гуманист-писатель соглашается с распятием Христа. Вместе с ошалелой толпой он требует распятия Господа.
      Когда же увидели Его первосвященники и служители, то закричали: распни, распни Его! Пилат говорит им: возьмите Его вы, и распните; ибо я не нахожу в Нем вины. 
 Иудеи отвечали ему: мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим.  Пилат, услышав это слово, больше убоялся.
И опять вошел в преторию и сказал Иисусу: откуда Ты? Но Иисус не дал ему ответа. 
Пилат говорит Ему: мне ли не отвечаешь? не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя?  Иисус отвечал: ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; посему более греха на том, кто предал Меня тебе
С этого времени Пилат искал отпустить Его. Иудеи же кричали: если отпустишь Его, ты не друг кесарю; всякий, делающий себя царем, противник кесарю.  Пилат, услышав это слово, вывел вон Иисуса и сел на судилище, на месте, называемом Лифостротон, а по-еврейски Гаввафа.  Тогда была пятница перед Пасхою, и час шестый. И сказал Пилат Иудеям: се, Царь ваш!  Но они закричали: возьми, возьми, распни Его! Пилат говорит им: Царя ли вашего распну? Первосвященники отвечали: нет у нас царя, кроме кесаря.  Тогда наконец он предал Его им на распятие. И взяли Иисуса и повели (Ин.19; 6-16).
       Надо признать, что ни один Горький причастен к этой толпе, требовавшей распять Христа. Это поразительно, но фактически вся советская литература объявит войну Богу. Можно понять политиков с их идеологией и недалеким мышлением, но подлость литераторов сложно оправдать. Выступив против Церкви, они не просто лишили себя вечной жизни, они служили соблазном для слабодушных и неустойчивых.
      До сих пор не укладывается в голове, как Валерий Брюсов мог склонить голову перед теми, кого он еще недавно блестяще громил в своей статье «Свобода слова», показывая убожество так называемой пролетарской литературы. Неужели этими людьми, тем же Брюсовым, Горьким, Блоком, двигала жажда культурной работы и надежда на передел этого общества с помощью культуры? Тому же символизму была присуще вера в преображение человека. И звезды младосимволизма, за исключением Владислава Ходасевича, примут советскую власть. Причем, не только как данность, но начнут активно с ней сотрудничать. Валерий Брюсов даже вступит в коммунистическую партию. Но неужели они были так близоруки? Те, кого считали властителями дум, продались за чечевичную похлебку. И ведь могли, как Андрей Белый, не возвращаться домой. Нет, возвращаются, искренне надеясь, что будут с народом, что не посмеет власть указывать писателям, как им писать. Просчитались! Удивительно, но только в СССР власть так усиленно занималась литературой. Сталин, Бухарин, еще ранее Троцкий, буквально вмешиваются в каждую деталь творческого процесса, контролируя каждого талантливого писателя. Сталин позволяет выйти «Дням Турбиных» М. Булгакова, он же разрешает опубликовать шолоховский «Тихий Дон». Правда, взамен требует написать роман о победе колхозного движения. И писатели вступают в договор с дьяволом. Кто по неведению и желанию сохранить свою главную книгу жизни, как М. Шолохов, а кто намеренно, чтобы также завершить свою книгу-исповедь, как Булгаков. Он будет писать «Батум», чтобы его оставили в покое, и дали возможность до конца довести «Мастер и Маргарита». Но удивительно, что многие писатели не понимали, что все их заигрывания с властью все равно закончатся печально. Как не старался Алексей Толстой вписаться в новую элиту, сделать это было невозможно. Вот и ушел в далекое историческое прошлое, где искал аналогии со Сталиным в лице Ивана Грозного и Петра Великого. Роман о Петре, конечно, велик. Прекрасен стиль этого романа, но не дал Господь завершить труд жизни, подвести итог написанного. В этом романе было оправдание уничтожения личностного начала ради всеобщаго блага. Конечно, сам Петр наталкивал писателя на это оправдание, но в сталинскую эпоху это уже было непросто оправдание, это было исполнение задания. Для Сталина личность выступает винтиком общего дела, которая голос имеет только для того, чтобы требовать распятия и расстрела. Почти все процессы проходили под стройный гул рабочих демонстраций, требовавших расстрелять, пользуясь терминологией Сталина, подонков рода человеческого. Но самое потрясающее, что сами жертвы принимали решение о своем уничтожении как справедливое решение партии. Когда Молотова спросили: «Что было бы, если бы его приговорили к расстрелу?» Он ответил: «Туда мне и дорога. Требование времени таково, что моя жизнь не стоит дорого. Главное – страна, которую Сталин ведет к социализму, самому справедливому обществу на земле». Рассказывают, что Якир, стоя у стены, кричал последние слова: «Да здравствует Сталин!» Это уже паранойя.
       Все сферы жизни были пронизаны этой паранойей. Например, А. Фадеев считал Сталина богом, и каждое слово этого бога было для него законом. Написав правдивый роман «Молодая гвардия» он будет переделывать его в угоду своему богу. Сталин хотел, чтобы молодежь страны ложилась под танки с его именем на устах. Краснодонцы шли в бой с фашизмом не по указке партии, но по зову сердца. Но Сталину нужна была большая ложь, прикрытая правдой. Кто отец лжи помним хорошо. Вот этой лжи служила советская литература. 
        Трудно представить, чтобы Пушкин писал доносы, а Ставский писал, Фадеев соглашался с расстрелами друзей, Алексей Сурков наушничал, Шолохов в открытую будет требовать расстрелять Синявского и Даниэля, весь Союз писателей будет исключать Бориса Пастернака и Александра Солженицына, при этом, наперегонки стараясь лягнуть раненных львов. Все честное и порядочное будет вычищаться из литературного союза. Такая же примерно история была и в других творческих союзах, где откровенно царил дух МАССОЛИТа. Но так продолжаться долго не могло. Творчество, живущее в гении, обязательно взбунтуется, и тогда поэт, как в случае с Маяковским, по меткому замечанию Марины Цветаевой, убьет человека.
        Кстати, Марина Цветаева, приехав в Союз, сразу же очутилась в одном из кругов ада, и не выдержала их. Слишком много навалилась на слабую женщину: расстрелян муж, сестра и дочь в тюрьме. Но самое страшное: сын, искренне поверивший в дело коммунизма и буквально измучиший мать. И рядом никого, кто мог бы поддержать. И вера в Бога, видимо, была потеряна. Впрочем, то общество, в котором жиди наши деды и бабушки, ломало со страшной силой человека. Не сломало разве и Сергея Есенина, который к концу своей короткой жизни начинал прозревать и видеть, куда двигается страна. Уже его друзей расстреливали по темницам, и он цепляется, как за спасительную соломинку, за творчество Пушкина, в нем пытаясь найти ответы на мучительные вопросы современности. К Пушкину же, за неимением веры в Христа, будет обращаться Блок. Это он воскликнет: «Пушкин! Тайную свободу / Пели мы вослед тебе. / Дай нам руку в непогоду, / Помоги в немой борьбе». Это был вопль отчаяния человека культуры, оказавшегося под властью не грядущего, но пришедшего хама, и умершего в страшной пустоте безверия. Мы не знаем, что на самом деле случилось с Есениным, но есть подозрение предполагать, что ОГПУ вполне могло устроить провокацию, в результате которой погиб поэт, начинавший прозревать. Да и никогда не был он с марксистами заодно, которые, впрочем, считали его попутчиком, которого со временем пролетариат уберет со своей дороги, поставив к стенке. Обратим внимание, что почти все друзья Есенина будут уничтожены в 1937-38 годах: Николай Клюев, Сергей Клычков, Петр Орешин и большой почитатель есенинского творчества Павел Васильев.
      Но творчество, как сказал выше, все равно пробивалось, находя себе дорогу. В этом отношении, как это не парадоксально, положительную роль сыграла Отечественная война. Именно в войну, когда лгать было трудно, да и невозможно, появляется знаменитый «Василий Теркин». Русский солдат бился «не ради славы, ради жизни на земле». Александр Твардовский плоть от плоти русский человек. И недаром Иван Бунин, этот великий стилист, с удивлением отмечал появления на Руси такого самобытного поэта. Это было воистину крупное дарование. Он вошел в правду фронтовой жизни, и она обняла его, одаряя удивительным поэтическим словом. Пройдут годы, и тот, кто писал правду, не пройдет мимо «Одного дня Ивана Денисовича». Именно в «Новом мире» появится эта повесть, в которой Солженицын заговорит о человеке, пытающемся сохранить свое достоинство как личности. Шухов у Солженицына цельный герой, которому чужда рефлексия, в нем есть русский дух: спокойный, размеренный, знающий ритм жизни. Характерно, что Шухова сравнивали с толстовским Платоном Каратаевым. Наверно, нечто общее есть в этих героях. Удивительное признание данности, в которой надо остаться человеком. Посмотрите, как Шухов относится к труду. Вот он настояший русский мастеровой! Дело делает с вдохновением, и это придает смысл его тяжелой лагерной жизни. «И как вымело все мысли из головы. Ни о чем Шухов сейчас не вспоминал и не заботился, а только думал – как ему колена трубные составить и вывести, чтоб не дымило» (А.И. Солженицын «Один день Ивана Денисовича»).
      Удивительно, что в советскую эпоху сохранил в себе человек личностные черты, которые невозможно ни с кем спутать. В лагере зазвучало то самое слово правды, которая победила советскую власть. Там услышали от Х-123, что Эйзенштейн со своим «Иваном Грозным» вовсе не гений, а «подхалим, заказ собачий исполнял. Гении не подгоняют трактовку под вкус тиранов». Это уже пушкинское, гласящее, что «гений и злодейство две вещи суть несовместимые».
      Такаим образом, русская литература в лице Солженицына возвращалась к пушкинским традициям. Русская литература воскресала, как птица Феникс, в лике Б. Пастернака, А. Солженицына, Е. Евтушенко, А. Вознесенского, знаменитой прозы лейтенантов. Удивительно, но даже Сталин одарил Виктора Некрасова своей премией за его блесмтящую повесть «В окопах Сталинграда». Не мог он пойти против правды жизни. Конечно, не стоило обольщаться, и тот же Некрасов увидит истинное лицо этой партии, и покинет пределы Отечества, чтобы умереть в далекой Франции.
    Но в 50-е годы власть еще сильна, она судорожно пыталась вернуть общество на круги коммунизма. Репрессии были, но они ликвидированы мудрым партийным руководством. Коммунизм не желал отступать. Эпоху культа личности Сталина называли перегибом, но в целом, как писали партийные газеты, мы движемся к светлому будущему – коммунизму.
    В этом будущем не было места Пастернаку, которого травили даже те, кто считался его близкими знакомыми и друзьями. Со смертью Сталина не завершился кошмар коммунизма. И снова нужно было русскому христианину «держать ум во аде», по меткому замечанию Св. Силуана Афонского. И держать этот ум необходимо было ради самого прекрасного человека на свете – Иисуса Христа.
      Его Лик старались затемнить, не дать возможности пробиться к людским сердцам. Делалось все возможное, чтобы вытравить из сознания людей знание о Божественном Бытии. Партийная элита лишала народ возможности совершать Таинства Церкви, лишала человека свободной молитвы. Как можно было победить безбожную власть? Смирением духовным и твердым исповеданием веры Христовой. Так уж заведено, что ладья-душа прежде, чем дойти до Святой Гавани претерпевает многие искушения. «Господь так любит человека, что дает ему дары Святого Духа, но пока душа научится хранить благодать, то много намучается» (Св. Силуан Афонский). Этот мучительный подвиг – путь, на который становится христианин. И тогда не страшна никакая сила, потому что с тобой Господь, Который сохранял своих верных чад даже в самых страшных сталинских лагерях смерти. Не могу не привести рассказ об О. Арсении (кто-то считает это фальшивкой, но разве не есть задача врага опошлить и оболгать очевидное?). Сей батюшка пребывал в ГУЛАГе уже много лет, и вот, казалось, наступил его смертный час.
       «Сжимается, ноет сердце о. Арсения – как же будут жить друзья его, оставленные в лагере? Знает – тяжко там, невыносимо и, припадая к иконе Божией Матери, просит и просит не оставить друзей его, помочь им, облегчить страдания и муки, превышающие меру человеческих тягот... И вдруг услышал голос, исполненной необычайной мягкости, отчетливости и в то же время повелительности:
        “Не пришел еще час смерти твоей, Арсений. Должен ты еще послужить людям. Господь посылает тебя помогать детям моим. Иди и служи, не оставлю тебя помощью Своею”.
        Отец Арсений поднял голову, взглянул на икону и увидел, что Матерь Божия как бы сошла с иконы и стоит на месте ее. Отец Арсений, пораженный, упал у ног Матери Божией и только повторяет: “Матерь Божия, не остави их.
       Помилуй мя грешного”, – и опять услышал голос: “Подними лицо свое, Арсений, взгляни на Меня и скажи Мне, что хотел сказать и думал”.
       Поднял лицо о. Арсений, взглянул на Матерь Божию и, пораженный добротой Ее и величием неземным, склонившись низко, сказал:
       “Матерь Божия, Владычица! Да исполнится воля Твоя и Господа, но я стар и немощен. Смогу ли я послужить людям, как Ты, Владычица, хочешь?”
        А Матерь Божия продолжала: “Не один ты у Меня, Арсений, со многими людьми служить Мне будешь, помогут тебе, и ты с ними многим поможешь. Показал тебе Господь сейчас, что у Него помощников много. Показал тебе Господь души людей, населяющих лагерь, не думай, что ты один совершаешь добро, во многих людях живет вера и любовь. Иди и служи Мне. Помогу тебе”. И почувствовал о. Арсений, что коснулась головы его рука Матери Божией.
      Встал о. Арсений с колен, вознес молитву еще и еще раз, снял епитрахиль, поклонился всем молящимся и священству и опять понял, что всех молящихся в храме знает, большинство из них провожал он в последний путь и жизнь свою как-то связал с этими людьми.
       Подошел к Царским вратам, встал на колени и, поднявшись с колен, обратился к молящимся, прося их молитв и помощи, и пошел к выходу из храма, благословляемый народом. Вышел из храма, душу переполняла радость. Идти было легко, шел к бараку, в лагерь. Лес, дорога, дома – все мелькало и неслось мимо него. Прошел мимо охраны, вошел в барак, увидел свой лежак, тело свое, лежащее на нем, людей, окружавших его. Вошел, лег на лежак и услышал разговор: “Все теперь! Холодеет. Умер наш о. Арсений. Пять часов уже прошло, скоро подъем, придется сообщить старшему”.
       Кто-то из окружающих продолжал: “Осиротел барак, многим помогал. Мне, боровшемуся всю жизнь против Бога, показал Его, и показал делами своими”.
       Неожиданно о. Арсений глубоко вздохнул и, испугав и поразив всех окружающих, проговорил: “Уходил я в храм, да вот Матерь Божия сюда к вам послала”. И слова эти никому не показались странными или удивительными, так неожиданно поразительным было его возвращение к жизни».
      Господь издревле дает силу тем, кто преданно исповедуют Его, и жестко дает ответ вопрошающим. Именно Церковь сказало свое слово о причинах, произошедших с нами. В лагере О. Арсений скажет, почему с нами такое приключилось, почему мы предали Христа: «Говорите, что коммунисты верующих пересажали, церкви позакрывали, веру попрали. Да, внешне все выглядит так, но давайте посмотрим глубже, оглянемся в прошлое. В народе упала вера, люди забыли свое прошлое, Набросили многое дорогое и хорошее. Кто виновен в этом? Власти? Виноваты мы с вами, потому что собираем жатву с посеянных нами же семян.
     Вспомним, какой пример давали интеллигенция, дворянство, купечество, чиновничество народу, а мы, священнослужители, были еще хуже всех.
     Из детей священников выходили воинствующие атеисты, безбожники, революционеры, потому что в семьях своих видели они безверие, ложь и обман. Задолго до революции утратило священство право быть наставником народа, его совестью. Священство стало кастой ремесленников. Атеизм и безверие, пьянство, разврат стало обычным в их среде.
       Из огромного количества монастырей, покрывавших нашу землю, лишь пять или шесть были светочами христианства, его совестью, духом, совершенством веры. Это – Валаамский монастырь, Оптина пустынь с ее великими старцами, Дивеевская обитель, Саровский монастырь, а остальные стали общежитиями почти без веры, а часто монастыри, особенно женские, потрясали верующих своей дурной славой.
      Что мог взять народ от таких пастырей? Какой пример? Плохо воспитали мы сами народ свой, не заложили в него глубокий фундамент веры. Вспомните все это. Вспомните! Поэтому так быстро забыл народ нас, своих служителей, забыл веру и принял участие в разрушении церквей, а иногда и сам первый начинал разрушать их.
       Понимая это, не могу я осуждать власть нашу, потому что пали семена безверия на уже возделанную нами же почву, а отсюда идет и все остальное, лагерь наш, страдания наши и напрасные жертвы безвинных людей. Однако скажу вам, что бы ни происходило в моем отечестве, я гражданин его и как иерей всегда говорил своим духовным детям: надо защищать его и поддерживать, а что происходит сейчас в государстве, должно пройти, это грандиозная ошибка, которая рано или поздно должна быть исправлена».
      И Церковь молилась об исправлении ошибки, которую совершил русский народ. Но, к сожалению даже еще в 60-е годы продолжались гонения на христиан. Не могу забыть развалины Ново-Нямецкого монастыря, что между Тирасполем и Бендерами, закрытого коммунистами в 1964 году. Из монастыря сделали склад и музей. Омерзительное это было зрелище. В стране, где верующие составляли большинство, происходило уничтожение души народной. Удар наносился по монашеству, по тем, кто молился о спасении всего мира. «Непрестанная молитва приходит от любви, а теряется за осуждение, за празднословие и невоздержание. Кто любит Бога, тот может помышлять о Нем день и ночь, потому что любить Бога никакие дела не мешают. Апостолы любили Господа, и мир им не мешал, хотя они помнили мир, и молились за него, проповедовали. А вот Арсению Великому было сказано: “Бегай людей”, но Дух Божий и в пустыне учит нас молиться за людей и за весь мир» (Св. Силуан Афонский).
     Демонические полчища восставли против любви, чтобы восторжествовала ненависть, чтобы убивать Христа стало естественно и привычно. О, как много русских забыли, что они христиане, и подвали голос свой за распятие Христа, даже более того, участвовали в Его убиении, уничтожении и осквернении храмов Его.
     И, неся крест Свой, Он вышел на место, называемое Лобное, по-еврейски Голгофа;
 там распяли Его и с Ним двух других, по ту и по другую сторону, а посреди Иисуса. Пилат же написал и надпись, и поставил на кресте. Написано было: Иисус Назорей, Царь Иудейский. Эту надпись читали многие из Иудеев, потому что место, где был распят Иисус, было недалеко от города, и написано было по— еврейски, по-гречески, по-римски. Первосвященники же Иудейские сказали Пилату: не пиши: Царь Иудейский, но что Он говорил: Я Царь Иудейский. Пилат отвечал: что я написал, то написал  Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре части, каждому воину по части, и хитон; хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху.
 Итак сказали друг другу: не станем раздирать его, а бросим о нем жребий, чей будет, — да сбудется реченное в Писании: разделили ризы Мои между собою и об одежде Моей бросали жребий. Так поступили воины. При кресте Иисуса стояли Матерь Его и сестра Матери Его, Мария Клеопова, и Мария Магдалины. Иисус, увидев Матерь и ученика тут стоящего, которого любил, говорит Матери Своей: Жено! се, сын Твой. Потом говорит ученику: се, Матерь твоя! И с этого времени ученик сей взял Ее к себе. После того Иисус, зная, что уже все совершилось, да сбудется Писание, говорит: жажду. Тут стоял сосуд, полный уксуса. Воины, напоив уксусом губку и наложив на иссоп, поднесли к устам Его. Когда же Иисус вкусил уксуса, сказал: совершилось! И, преклонив главу, предал дух. Но так как тогда была пятница, то Иудеи, дабы не оставить тел на кресте в субботу, — ибо та суббота была день великий, — просили Пилата, чтобы перебить у них голени и снять их.  Итак пришли воины, и у первого перебили голени, и у другого, распятого с Ним. Но, придя к Иисусу, как увидели Его уже умершим, не перебили у Него голеней, но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода. И видевший засвидетельствовал, и истинно свидетельство его; он знает, что говорит истину, дабы вы поверили. Ибо сие произошло, да сбудется Писание: кость Его да не сокрушится.
 Также и в другом месте Писание говорит: воззрят на Того, Которого пронзили (Ин.19; 17-37).
        И ведь не 17-й год был. Прошли тяжелую и страшную войну, и, казалось бы, должны были вернуться к Богу, но предпочли кромешную пустоту, которую заполняли глупыми и бездарными песнями. Кстати, именно в это время теряется вкус к талантливому. Безвкусица буквально пронизывало общественное сознание. Мещанство и пошлость стало признаком хорошего тона. Появилось телевидение, через которое влияли на сознание русских людей. Фильмы показывали, в которых правда и ложь были так переплетены, что разобраться сразу было сложно. Хорошо, что были очевидцы тех или иных событий. И, например, солгать про войну было сложно, когда дед рассказывает несколько не то, что показывают по телевидению. Тихи и ненавязчиво происходило убийство Бога в душе человеческой. В этом отношении политика Леонида Брежнева была истинно ленинской. Иезуитским способом было решено уничтожить Христа. Перестали преследовать тех, кто ходил в храмы, перестали даже закрывать храмы (при Хрущеве они были практически на 90 процентов закрыты), просто тихо разрешали служить, творить богослужение, но ни в коем случае не произносить проповеди. А чтобы дискредитировать Церковь была придумана гениальная комбинация: истинных православных тихо отправляли в дома умалишенных и тюрьмы по уголовным статьям, а в священство направлялись агенты спецслужб. Чуть ли не каждый третий священник был агентом или стукачом, те же, кто пытался противостать данному положению вещей, отправлялись в места не столь отдаленные (в лагеря) или внезапно умирали от сердечного приступа. Поэтому, когда с ностальгией вспоминают брежневские времена, забывают о том страшном иезуитстве, которое стало частью его политики. Гонения не так страшны, они явны, их ожидаешь, ужаснее, когда иудино предательство входило в Церковь Христову. Иуды распинали Христа, полагая, что делают доброе дело для народа. Иуды в рясах исповедовали верных чад, а потом писали отчеты в органы гозбезопасности, где получали жалование и звание. Иуды были на самом верху. Не секрет, что Филарет (Денисенко) был одним из самых ценных агентов КГБ, и этот агент стремился стать патриархом Московским и всея Руси. Кто еще там был, знают архивы карательного ведомства.
       Церковь пытались уничтожить изнутри. Гвозди вбивали те, кто должен был сам стать рядом со Христом. В этой связи становился важнейший вопрос выживания церковного сознания в людях. Как уберечься от искаженности и лжи? Верные искали тех духовников, что запечатлели свое исповедничество делом. Пробиться к сознанию русского человека было трудно, но можно. Вновь властителем дум становится русская литература и русская интеллигенция. Это уже была не та либеральная интеллигенция. Она знала цену свободам, которые обещали большевики. Начинается разоблачение лжи.
      В брежневские времена начинается настоящее противоборство между интеллигенцией и властью. Наверно, первым это противоборство начал А. Солженицын. Он, прошедший годы лагерей, не питал иллюзий относительно природы советской власти. Один из первых он понял, что проблема не в Сталине, но в самой системе, которую создал Ленин и руководимая им партия большевиков. Долгие годы создается грандиозное произведение «Архипелаг ГУЛАГ», в котором рассказывается правда о советской системе, о коммунизме, о его антихристианской и античеловеческой сущности. Этот опыт исследования не мог появится в нашей стране при Брежневе, потому что появление этой книги разрушило бы систему уже в 60-е годы. Агония продолжилась еще на 25 лет. Но СССР был уже обречен. Могу сказать по своим впечатлениям. Как же гордился, что являюсь гражданином Союза, готов был сражаться за эту страну еще 1985-87-х годах, но, когда прочитал «Архипелаг ГУЛАГ» в 1988-м, то понял, что дни этого государства сочтены. Откровенно говоря, давал ему два года, ошибся на один год.
     Русская литература стала говорить в лице Солженицына правду, и эта правда не могла терпеть ложь, она должна была уничтожить ее. А разве не правду пел Владимир Высоцкий, который искренне верил в дело коммунизма, но, будучи человеком чести, видел несуразности этого строя, уничтожавшего русскую душу. Он обращается в своем творчестве к Личности Христа. Фактически вся русская литература начинает обращаться к Христу и христианству. В сознании прокручивался «Мастер и Маргарита», который читали взахлеб, удивляясь, что его опубликовали. Воочию наблюдали русскую дьяволиаду, видели МАССОЛИТ. В русском образованном обществе вновь пробуждаются к вере. Всем было удивительно, что Д.С. Лихачев не скрывал своей веры во Христа, полагал смысл жизни в Нем. Если такие авторитеты открыто исповедовали Господа, то вслед за ними толпы молодых последователей стали заполнять храмы, которые хотели вот-вот закрыть по причине их малопосещаемости. Начиналось очередное Русское возрождение Православной традиции. Постепенно образованная часть русского общества стала понимать гибельность так называемого диалектического материализма.
Суть этого учения блестяще выразил Николай Лосский:
        1) «Диалектические материалисты проповедуют монизм, тогда как истину следует искать в соединении монизма и плюрализма: основные начала и сущность бытия представ¬ляют собой единство, а его качественное содержание — мно¬жественность. Их попытки допустить существование творчес¬кой эволюции, создающей качественно различные градации бытия, несовместимы с учением о том, что первичной реальностью является материя.
        2) Временной процесс предполагает сочетание временных и невременных элементов; пространственный процесс пред¬полагает сочетание  пространственных и непространственных элементов; иными словами, односторонний реализм, допус¬кающий только пространственное и временное бытие, является ошибочным; истинное представление о мире можно найти только в идеал-реализме.
       3) Фактически допуская богатство и разнообразие ми¬ра, диалектики-марксисты хотят свести все содержание опыта к чувственным данным (сенсуализм); в действительности, однако, в опыте сочетаются чувственные и нечувственные данные. Но диалектические материалисты боятся даже упоминать о нечувственном аспекте мира: признание нечувственного связано с признанием духовного, а они боятся духовного, как черт ладана.
      4) Энгельс и современные диалектические материалисты заявляют, что диалектика Гегеля была абстрактной и идеалистической и что они заменяют ее конкретной диалектикой, поскольку они имеют в виду чувственную реальность (см., например, Деборин). Разумеется, чувственные данные, такие, как цвета, звуки и т. п., взятые как особые единичные реальности, вне их взаимосвязи с остальным богатым и сложным содержанием мира, — так же бедны и абстрактны, как дискурсивные понятия, например математические идеи.
       Диалектические материалисты знают только две край¬ности, обе являющиеся абстракциями: дискурсивные общие понятия, с одной стороны, и отдельные чувственные дан¬ные— с другой; они не видят всей глубины психической и духовной жизни, так как, говоря о ней, они обычно имеют в виду не все богатство психической и духовной жизни, а только одну сравнительно незначительную ее функцию, имен¬но абстрактное мышление.
        Они не имеют даже отдаленнейшего представления о подлинной конкретности, представляющей собой всю полноту духовных и психических творческих возможностей, эмоцио¬нального восприятия личных и космических ценностей, соз¬нательного целенаправленного участия в жизни мира и воп¬лощения всех этих функций в физической жизни. Гегель, который в действительности был не идеалистом, а идеал-реалистом, хотя ему и не удалось дать адекватное выраже¬ние этой стороны своей философии, был несравненно бли¬же к истине, чем диалектические материалисты.
      5) Недостаточность и односторонность диалектического материализма особено очевидны в истолковании историчес¬ких процессов, которые являются наиболее сложными из всех. Как мы видели, его приверженцы на словах допус¬кают, что «более удаленные от производственного основания проявления общественной жизни не только зависят от менее удаленных, но и, в свою очередь, воздействуют на них, на основе данного способа производства и вокруг соответствующих ему производственных отношений разрастается сложнейшая система взаимодействующих и переплетающихся отношений и представлений. Материалистическое понимание истории отнюдь не благоволит мертвому схематизму» (Быховский).
       Однако на деле мы находим во всех работах диалекти¬ческих материалистов надоедливый и в то же время по¬верхностный и бесполезный схематизм. Наиболее разнооб¬разные и глубокие духовные устремления, имеющие непре¬ходящее значение, они объясняют влиянием «феодальной системы», «буржуазного общества», «землевладельцев», «развития торгового капитала» и т. д.
         Хорошим примером такого рода мышления является сво¬еобразное использование Познером теорий психоанализа: «... мещанский характер немецкой буржуазии, — пишет он, - ее трусливость и неспособность к решительной борьбе с феодализмом привели к пышному расцвету литературы и философии, в которых она как бы старалась наверстать то, чего не могла достичь в политической области». Очевидно, ей достаточно быть трусливой, чтобы создать замечательную литературу и философию, как будто бы отрица¬тельное условие может объяснить творческие достижения, требующие комплекса положительных дарований.
       Материалистическая философия является настолько оче¬видно неполноценной и поверхностной, что упорство и фана¬тическая нетерпимость, с какой влиятельные русские боль¬шевики поддерживают и отстаивают ее, могут объясняться только определенными глубокими психологическими мотива¬ми и всепоглощающими страстями.
       Основной мотив состоит в том, что материализм более тесно и непосредственно связан с атеизмом, чем любая другая теория; он больше всего подходит для уничтожения всех христианских религиозных чувств и идей и поэтому особенно привлекает большевиков, которые смертельно ненавидят христианство».
       Интеллектуальная элита все более проникалась идеями христианства, где движущейся силой истории признается любовь, а не ненависть, где первично Божественное Бытие, но не материя. Жизнь даровать материи могла и может только жизнь, заключенная в дыхании Бога. В русской интеллигенции (разумею самостоятельно мыслящую интеллектуальную часть общества) приходило понимание, что жизнь вне Бога есть грех. Об этом писал Н. Лосский в своей знаменитой «Истории русской философии»: «Жизнь вне царства Божиего есть результат неверного использования свободы воли. Деятель может направить свою любовь на некоторую ценность, предпочитая ее всему осталь¬ному, безотносительно к ее месту в иерархии ценностей. Так, любя совершенство абсолютной полноты жизни, деятель может стремиться к ней ради самого себя, предпочитая себя всем другим существам. Это просто заурядное себялю¬бие. Оно заслуживает осуждения, потому что себялюбие на¬рушает иерархию ценностей, указанную Иисусом Христом в его двух главных заповедях: люби Бога больше самого себя и своего ближнего, как самого себя. Неисполнение этих заповедей означает грехопадение».
      Поразительно, но те, кто никогда не заглядывал в Церковь становятся участниками церковных таинств. Происходило возвращение русской ладьи-души в Ограду Храма. Из-за рубежа в русскую среду приходит литература иная, и эту литературы читают нарасхват. Особенно важно, что отрекались от философии диалектического материализма. Все эти базисы и надстройки, борьба и единство противоположностей видились настолько примитивными, что, глотнув воздуха православной философии, уже не могли дышать суррогатом. Русь стояла у Креста, чтобы признать в Матери Иисуса Свою Мать, Русь возвращалась к Матери-Церкви, обретая Бога-Отца.
         В этом отношении важно было глубокое проникновение в русскую образованную среду учения Николая Лосского. Отрицая материализм, находили правду в интуитивизме. Повторюсь, что русская образованная элита приходила в Церковь осознанно, обладая философским знанием. «Интуитивизм вскрывает и устраняет ложную предпосылку разобщенности между познающим субъектом и познаваемым объектом, лежащую в основе теорий знания индивидуалистического эмпиризма, докантовского рационализма и кантовского критицизма… Интуитивизма, утверждая, что знание есть не копия, не символ и не явление действительности в познающем субъекте, а сама действительность, сама жизнь, подвергнутая лишь дифференцированию путем сравнения, устраняет противоположность между знанием и бытием, нисколько не нарушая прав бытия» (Н. Лосский).
         Русский интеллигент узнавал основу мира, которую пытались похоронить под глыбами материалистического учения. Вспоминали забытое слово онтология. Именно с онтологических позиций на мир смотрел Н. Лосский. «…В основе мира и при том выше мира есть Бог не как совершенство, а более того – как Сущее сверхсовершенство. Далее, в основе мира и притом в составе самого мира есть Царствие Божие, Царство Духа как осуществленный идеал. Существа наиболее далекие от него, могут надеяться достигнуть его, потому что это Царство есть и лучи его хоть в малой мере по благости Божией освещают каждого из нас, помогая переносить бедствия и тягости той несовершенной жизни, на которую мы обрекли себя». О своем учении сам Н. Лосский писал так: 
        «Первоначальный акт сотворения мира Богом, предшествующий шести дням развития мира, выраженного в библии фразой «в начале Бог сотворил небо и землю», состоял в творении Богом субстанциальных деятелей и в наделении их свойствами сверхвременного и сверх¬пространственного бытия вместе с принципами абстрактного Логоса и сверхкачественной творческой силой. Этими качествами является образ Бога в отдельном создании. Бог не наделил их эмпирическим характером. Выработать эмпирический характер, т. е. эмпирический тип жизни, — это уже задача творческой деятельности каждого существа. Деятели, вступившие сразу на путь правильного поведения, в соответствии с нравственным законом, требующим любви только к абсолютным ценностям в их иерархическом порядке, удостоились с самого начала жить в царствии небесном, и на них было ниспослано обожествление. Они составляют «не¬беса». Существа, вступившие на путь эгоизма, образуют сферу несовершенного бытия, в которой они освобождаются от своих недостатков посредством медленной, более или менее болезненной эволюции. Принимая во внимание их бу¬дущую судьбу, библия описывает их как «землю».
       Вместо полноты жизни эгоистичные, т. е. греховные, существа создают для себя ограниченное, бесцветное существо¬вание; разочарования, вытекающие из эгоистических действий, представляют собой непосредственную имманентную санкцию нравственного закона. Сохраняя инстинктивное стремление к полноте жизни, эгоистичные деятели постоянно ведут борьбу за то, чтобы выработать новый, более сложный тип существования, чтобы заняться более важными видами деятельности. Для достижения этой цели они вступают в союз друг с другом; они объединяют свои силы, отказываясь до известной степени от своего исключительного эгоизма и подчиняясь некоторому деятелю, который изобрел более сложный тип жизни. Они образуют «родственное» тело этого более развитого деятеля и служат ему в качестве его органов. Таким образом, деятели становятся, например, атомами, т. е. такими типами жизни, как кислородность, фосфорность и т. п.; на более высшей стадии появляются молекулы, т. е. такой тип жизни, как вода, соль и т. п. Был сделан огромный шаг на пути к большей сложности и богатству жизни теми деятелями, которые изобрели органическую жизнь растений и животных. Последующую стадию развития жизни на земле составляет появление человека. Земной человек — это тварь, восходящая от животности к духовности. Жизнь земного человеческого типа была изобретена деятелями, которые на основе всего своего предыдущего опыта, сначала неоргани¬ческой, а затем растительной или животной жизни, подня¬лись до осознания абсолютных ценностей и долга, заклю¬чающегося в том, чтобы творить их в своем поведении. На предыдущих стадиях своего развития эти деятели были только потенциально личными; но, достигнув человеческой стадии, они стали актуальными личностями. Утверждение, что один и тот же деятель может развиваться от электрона до человеческого типа жизни и подняться выше человека, например в форме общественного я, — это утверждение есть не что иное, как учение о перевоплощении».
      В 60-70-е годы, когда, казалось, вождям коммунизма, что Христос распят окончательно и с религией покончено, именно в среде так называемой «золотой молодежи» будет происходить отрицание материализма и коммунизма. Это отрицание во многом происходило под влиянием абсолютной этики добра Лосского. Часто это происходило даже неосознанно, но происходило. Приходило понимание, что высшая ценность – Бог. Он есть абсолютное Добро. Чтобы достичь Добра необходима свобода воли и такое устройство мира, при котором личность не в себе замыкается, а находится во взаимосвязи с другими личностями. Причем, Лосский считал, что пассивным созерцанием трудно достичь полноты бытия. «Она достигается путем соучастия в Божественном добре в форме собственного творчества личности, реализующей духовное и телесное мировое бытие, имеющее характер абсолютных ценностей – любви, красоты, нравственного добра, истины и т.п. <…> Жизнь человека в Боге не может быть изолированным творчеством, обособленным от творчества других существ: совершенная любовь к Богу, который с любовью сотворил мир, необходимо включает в себя также и любовь ко всем сотворенным Богом существам. Отсюда следует, что творчество всех существ, живущих в Боге, должно быть соборным, вполне единодушным. Каждый член единодушного целого должен вносить в соборное творчество индивидуальный вклад, т.е. единственное, неповторимое и незаменимое содержание: только в таком случае они могут своей деятельностью восполнять друг друга и создать единое и единственное прекрасное целое, а не повторение одних и тех же действий».
      Истинное же творчество невозможно без идеала. Если дела не соответствуют идеалу, то возникает переживание, которое «называется угрызениями совести, оно может повести за собой раскаяние, ведущее к отсечению усвоенных раньше способов поведения, к перерождению существа и поднятию его на более высокую ступень совершенства… Совесть можно назвать “голосом Божьим” в человеке, не в смысле прямого Божественного откровения, а в том смысле, что источник ее есть первозданный индивидуальный “образ Божий”, присущий человеку… Приговоры совести поднимаются из темных недр духа безотчетно и могут быть рационально обоснованы только в простейших случаях».
       Лосский возвращался как раз вовремя в духовную жизнь русского общества. Это был человек, не порывавший, даже находясь в эмиграции, связей с Русской Православной Патриаршей Церковью. Он понимал, в каких условиях приходилось служить духовенству этой Церкви на родине, и считал, что необходимо хранить верность Патриарху как носителю легитимной церковной власти, как отцу русского народа. «Многие эмигранты, - писал философ, - так страшно ненавидят большевиков, что стали ненавидеть, строго говоря, всю Россию и с подозрением относятся ко всем лицам и учреждениям, находящимся в России. Они считают подлинно русскими только эмигрантов. Они не способны оценить великие заслуги митрополита Сергия, которому удалось, несмотря на сатанинскую ненависть большевиков к религии, сохранить громадную церковную организацию и, следовательно, предохранить русский народ от двух тяжких бедствий – от полного безверия и от патологических форм сектантского мистицизма. Они не понимают того, что сохранение церковной организации в России путем мученического пожертвования своим добрым именем вследствие компромиссов с советской властью».
       Только в благодатной Церкви возможно обретение главной онтологической ценности – любви. «Любовь есть онтологическая связь любимого бытия с любящим существом, сопутствуемая особыми эмоционально-волевыми переживаниями; возникновение любви есть онтологическая перестройка, а не только субъективно-психическое переживание» (Н. Лосский). Это удар по Фрейда, который половое влечение полагал чуть ли не основой бытия. Сексуальное влечение в том виде, в каком существует на земле, представляет собой несовершенство. Совершенство же возможно только в Царстве Божьем, Которое суть идеал. «Члены Царства Божьего имеют тела, не содержащие в себе никаких животных органов, и, обладая бессмертием, не нуждаются в размножении. Поэтому в Царстве Божьем нет ни мужчин, ни женщин. Это вовсе не означает, будто каждый член Царства Божия содержит в себе как женское, так и мужское половое начало и представляет собой нечто вроде гермафродита. Такое строение было бы отвратительным увековечиванием сексуальности. Как нечто низшее и несовершенное сексуальность просто вовсе отпадает в Царстве Божьем» (Н. Лосский).
       Вот этого царства Божьего и искал русский народ, который, по сути своей, всегда оставался народом религиозным. Эта религиозность проявлялась и в деятелях русской революции. «У русских революционеров, ставших атеистами, вместо христианской религиозности явилось настроение, которое можно назвать формальной религиозностью, именно страстное, фанатическое стремление осуществить своего рода Царство Божие на земле, без Бога, на основе научного знания… Невольно вспоминаются анабаптисты и многие другие коммунистические сектанты средневековья, апокалиптики и хилиасты, ждавшие скорого наступления тысячелетнего Царства Христова и расчищавшие для него дорогу мечом, народным восстанием, коммунистическими экспериментами и крестьянскими войнами» (Н. Лосский). Собственно эти фанатики создавали не теократию, а сатанократию, что тоже является формой религиозного поклонения.
        Лосский верит, что русская природная доброта неизбежно приведет к поиску абсолютного Добра. Да, в русском народе перекликаются Хлестаков и Мышкин, Ленин и Св. Серафим Саровский; ему присуще крайний максимализм и анархизм, отсутсвие дисциплины , дерзкое испытание вечных ценностей бытия. Революция тому печальное подтверждение. «Надо, однако, принять во внимание, - писал философ, - что отрицательные свойства русского народа представляют собой не первичную, основную природу его: они возникают как оборотная сторона положительных качеств и даже как извращение их. В действительности извращения, конечно, проявляются реже, чем основные, нормальные свойства характера. К тому же русские люди, заметив какой-либо свой недостаток и осудив его, начинают энергично бороться с ним и благодаря силе своей воли успешно преодолевают его. Поэтому можно надеяться, что русский народ после преодоления безбожной и бесчеловечной коммунистической власти, сохранив свою религиозность, будет с Божьей помощью, в высшей степени полезным сотрудником в семье народов на пути к осуществлению максимального добра, достижимого в земной жизни».
        Однако система была настолько массивна, что казалось немыслимым ее устранение. Понимая свое тяжелое положение и интеллектуальную слабость, система старательно шла по пути Ленина и изгоняла цвет русской интеллигенции из страны. Не выдержав духовного сопротивления, КПСС высылает из Союза нобелевского лауреата Солженицына, гонит будущего лауреата И. Бродского, лишаются гражданства Василий Аксенов, В. Войнович, А. Зиновьев, А. Синявский и Ю. Даниэль. Перечислять можно долго. Высылались лучшие, призывавшие думать, сопоставлять, показующие страшную правду о советской жизни. Брежневская элита рассчитывала, что как и в 20-е годы, ликвидировав интеллигенцию, продолжат свое существование. Характерно, что к началу 80-х годов уже никто не обещал коммунизма. Он должен был наступить после победы над империализмом, а это была такая далекая перспектива, что вызывало анекдотический смех. К тому же выжившие из ума члены политбюро еще и в афганскую авантюру вмешались. Конечно, с точки зрения русской геополитики дело совершенно оправданное. Но не с коммунистической идеологией лезть в исламский мир. Апофеоз идиотизма брежневского правления – арест Андрея Сахарова. Совершенно очевидно, что Сахаров был не опасен коммунистам (иное дело русскому православному соборному сознанию). Это не русский тип. И ничего кроме жалости этот великий и замечательный человек-ученый вызвать в русской среде не мог. Это был представитель этакого позднего евразийского соблазна в русском освободительном движении, как это не покажется на первый взгляд парадоксальным. Когда-то Г. Флоровский писал, что «судьба евразийства – история духовной неудачи». Дело в том, что Сахаров искал русский путь на дорогах демократии, но вовсе не народного покаяния, причем демократии западного типа, которая по сути своей чужда русскому историческому бытию. «Не от Духа, а от плоти и от земли хотят набраться они силы» - писал Г. Флоровский о евразийстве. Нечто подобное напоминала сахаровская концепция преобразования страны, этакое евразийство шиворот-навыворот. Он, как и евразийцы, верил в народную стихию, способную привести Россию к процветающей демократии и свободному рынку. К чему привела народная стихия, увидем в 1990 году, когда к власти придут силы разрушения, но не созидания. Говоря о многопартийности, Сахаров и его последователи на самом деле выступали за одну – демократическую – партию, которая, зная нужду народа, поведет его к процветанию. «В избранном и отборном волевом меньшинстве народная жизнь получает и обретает свое единство, обретает свое лицо» (Г. Флоровский). Сахаров предлагал нашему народу панацею от бед – демократию, не понимая, что необходимо не государственным устройством заниматься в первую очередь, а нравственным состоянием народа, растленного коммунистической идеологией и шапкозакидательскими настроениями. Господа демократы призывают выражать волю народа (точно, как евразийцы), Святая Церковь – творить и преображать себя и действительность. В конце социалистического пути нам предлагали так называемый демократический выбор, единственный и неповторимый на все века.
        «В наивном и жутком нечувствии евразийцы не замечают, что народная воля бывает в колебании и разноречии, что «народный космос» никогда не бывает на одно лицо. Не только потому, что единое лицо проявляется во множественности ликов. В том и трагизм народного духа, -- и трагизм неизбывный, -- что во множественности эмпирических ликов открывается не одно лицо. Ибо не к одному, но ко многим пределам стремятся составляющие сложного и спутанного процесса народно-исторической жизни, множественные личные пути, - и к пределам взаимно несоизмеримым, и даже полярным. В столкновения и борьбе, в разногласии и спорах отражается несводимая множественность человеческих избраний и пристрастий, расходящихся по смыслу и по знаку, часто многогранных, но свободных. Всегда есть множество «народных воль», разнозначных и разночестных, и никогда они органически не сливаются в симфоническое единство. Но в смутном шуме противоречивых мнений всегда слышится и звучит и голос народной правды» (Г. Флоровский).
       Кто-то скажет, что демократия – это многоликость и многоголосие. Думаю, что демократия – это многоличинность, но не многоликость. Как и в социализме, она, в сущности, раба одной идеологии: буржуазно-мещанской и пошлой.
       Демократия западного образца завараживала. Думаю, что один из вариантов трансформации системы, и был путь европейской демократии. В кабинетах андроповской гозбезапасности разрабатывали несколько вариантов этой трансформации, и некоторые положения сахаровской концепции могли быть взяты за основу. Не напрасно по советскому телевидению крутились фильмы, в которых показывались преимущества добротного существования на Западе.
        И в то же время шла массированная обработка народного сознания. Когда к власти в 1982 году пришел глава гозбезапасности Андропов, то, казалось, что общество замуруют в систему коммунизма, и дышать можно будет только по приказу. Страх, от которого несколько отвыкли (все-таки брежневский режим был не сталинский), стал частью бытия. Преследования против инакомыслящих приняли невиданные размеры. Это была последняя попытка спасти систему, сохранить социализм.
      После сего Иосиф из Аримафеи — ученик Иисуса, но тайный из страха от Иудеев, — просил Пилата, чтобы снять тело Иисуса; и Пилат позволил. Он пошел и снял тело Иисуса.
 Пришел также и Никодим, — приходивший прежде к Иисусу ночью, — и принес состав из смирны и алоя, литр около ста. Итак они взяли тело Иисуса и обвили его пеленами с благовониями, как обыкновенно погребают Иудеи. На том месте, где Он распят, был сад, и в саду гроб новый, в котором еще никто не был положен. Там положили Иисуса ради пятницы Иудейской, потому что гроб был близко (Ин19;. 38-42).
      Казалось, наступила тьма, и нет никакой надежды на избавление. Все понимали обреченность системы коммунизма, но тихо шептались по квартирам, а кто имел возможность, как евреи, покидали Советский Союз. Вновь повально лишали гражданства представителей и деятелей культуры и искусства. Тюрьмы наполнялись правыми и неправыми. Все это проходило под знаком борьбы с тунеядством. В стране, в которой практически все воровали, начались повальные посадки по коррупционным делам и взяткам. Но масштаб этих посадок был таков, что даже Андропов понял, что придется полстраны сажать. Будучи относительно неглупым человеком начинал понимать всю маразматичность ситуации. Эта маразматичность усилилась в период правления Константина Черненко, больного несчастного старика, вытащенного из нафталина, чтобы продолжить реанимационные мероприятия по спасению системы социализма. То, что этого человека поставили у власти было симптоматично. Дряхлый, вот-вот готовый стать трупом социализм, и во главе больные старики, уходящие один за другим в кромешную пустоту, в которой не было Бога, Которого они в себе давно убили.
     Но Церковь жила, тайно, но жила, продолжали творить ее Отцы, продолжалась внутренняя духовная жизнь. В списках передавали писания Отцов Алексия и Сергия Мечевых, привозили из-за границы замечательное «Боговидение» Владимира Лосского, в котором ясно показывалось Божественное Бытие сквозь призму апофатического Богословия; непрерываемым потоком шли русские люди к своим духовным старцам. В Псково-Печерской Лавре обосновался О. Иоанн (Крестьянкин), ставший подлинным светильником Земли Русской. Его стараниями зажигался огонь веры в русских сердцах; восторженно творил литургию на Русской Земле О. Дмитрий Дудко, созывая верных чад Православной Церкви под омофор Божьей Матери: там же, на Псковской земле, творил дело благочестия О. Николай Гурьянов, к которому особо любили приезжать представители творческой молодежи.
      Благодаря этим старцам, на Руси начиналось пробуждение не только в среде интеллигенции, давно уже настроенной оппозиционно по отношению к власти, но в народной толще, которая была поражена самым тяжелым недугом, доставшимся от советской власти, – пьянством. Русская Церковь повела всемерную борьбу с этой болезнью, понимая ее бесовское происхождение.
     И система начала трещать. В 1985 году к власти пришел Михаил Горбачев, который страстно хотел реформировать социализм. Он кукарекал о социалистическом выборе, который будто бы сделал наш народ. Вся история нашего государства говорила о том, что коммунизм, несмотря на определенные русские черты, не есть русское явление, и потому его существование, возможно, только на штыках, но правители Страны не хотели замечать этого. Вместо всенародного покаяния возвращались к ленинскому социализму, боролись с ветряными мельницами застоя и стагнации. Созывали съезды, где вновь клялись в верности коммунизму и распевали «интернационал», а в тюрьмах с голоду, как Анатолий Марченко, умирали правозащитники. Правда, был выпущен Сахаров. Его концепция перехода к западной демократии начинала быть актуальной. Вместо социалистического мифа готовили миф социал-демократический. В это же время, в 1987 году, начинается реабилитация Бухарина, Троцкого, Каменева, Зиновьева, Рыкова. В сознание внедряют книги этих ленинских гвардейцев. Русский человек сочувствует обиженным, и власть надеялась найти опору в ленинских соратниках, которых стали почитать как истинных революционеров, погибших за коммунистические идеалы. Гнев народа пытались направить против Сталина, Брежнева, чтобы использовать энергию народа на строительство «социализма с человеческим лицом».
    Но этот социализм буксовал. А тут, как некстати, тысячелетие Крещение Руси. Это событие! И пройти мимо него власть не могла, и она сдалась, разрешив Церкви свободное бытие. Христос воскрес в русском общественном сознании, в русском быте.
                Глава 20
   В первый же день недели Мария Магдалина приходит ко гробу рано, когда было еще темно, и видит, что камень отвален от гроба.  Итак, бежит и приходит к Симону Петру и к другому ученику, которого любил Иисус, и говорит им: унесли Господа из гроба, и не знаем, где положили Его.  Тотчас вышел Петр и другой ученик, и пошли ко гробу.  Они побежали оба вместе; но другой ученик бежал скорее Петра, и пришел ко гробу первый.  И, наклонившись, увидел лежащие пелены; но не вошел во гроб.  Вслед за ним приходит Симон Петр, и входит во гроб, и видит одни пелены лежащие,   и плат, который был на главе Его, не с пеленами лежащий, но особо свитый на другом месте. Тогда вошел и другой ученик, прежде пришедший ко гробу, и увидел, и уверовал.  Ибо они еще не знали из Писания, что Ему надлежало воскреснуть из мертвых. Итак ученики опять возвратились к себе (Ин. 20; 1-10).
       Владыка Антоний Сурожский пишет, «что любовь Божественная сразилась со смертью, приняла смерть; смерть как бы раскрылась для того, чтобы поглотить Божественную любовь, и была этой любовью преображена. Образно — это рассказ о сошествии Христа во ад, как Он душой Своей человеческой сошел во ад, туда, куда всякая человеческая душа сходила с тех пор, как человек пал и как ад широко раскрылся, чтобы уловить человека, — и оказался лицом к лицу с Богом, с душой человеческой, пронизанной Божеством, сияющей Божеством, и мрака не осталось в нем, и победа была одержана, и, как говорит Иоанн Златоуст в своем Пасхальном слове, мертвый ни един во гробе... В этом смысле — это победа любви, это торжество любви; но это тоже говорит нам о разных других вещах. В Священном Писании говорится о том, что Бог воскресил Христа (Кол.2,12). И это очень важное слово, мне кажется, потому что Господь Иисус Христос Свою жизнь отдал, Свою смерть принял для нашего спасения, но это было сделано — простите за такое выражение — "всерьез", это не было нечто кажущееся. Он принял смерть со всеми ее последствиями, и у Него Самого как бы не было власти Себя воскресить; Он отдал Себя на смерть для нашего спасения, и Бог, в ответ на Его крестную любовь. Его вызвал обратно к жизни, соединил душу Христову с телом Христовым и явил Его миру воскресшим Христом».
        В русской общественной жизни начинался настоящий перелом сознания. Именно тогда в 1988 году начинается настоящее знакомство с церковной жизнью, начинается узнавание дедовского быта, от которого нас увела советская власть силою, но который постоянно ощущался в духовной сути. Русь у днепровских вод переживала второе Крещение. Мы вновь становились той исторической общностью, которая задумывалась тысячу лет назад. У руководства страны появился исторический шанс: возродить русскую государственность на изначальных устоях.
      Именно в это время начинается непросто возрождение церковной жизни, Церкви возвращают монастыри, храмы, ее Святыни. Происходило духовное освобождение. Становилось понятно, что возвращение в коммунистическую систему невозможно. Необходимо было совершить шаг, который восстановил бы Россию. В 1988 году, еще в 1989-м это было возможно. Но не читали И. Ильина, который писал: «…Когда после падения большевиков мировая пропаганда бросит во всероссийский хаос лозунг: “Народы бывшей России расчленяйтесь!’, то откроется две возможности:
        Или внутри России встанет русская национальная диктатура, которая возьмет в свои крепкие руки “бразды правления”, погасит этот гибельный лозунг и поведет Россию к единству, пресекая все и всякие сепаратистские движения в стране;
       или же такая диктатура не сложится, и в стране начнется непредставимый хаос передвижений, возвращений, отмщений, погромов, развала транспорта, безработицы, голода, холода и безвластия».
      К власти действительно рвалась красная чернь, превращающаяся, по слову Ильина, в чернь черную. Вместо того, чтобы обратить к государственному строительству, господин Горбачев стал созывать ненужные съезды. Там, где нужно было применять власть и разумную силу, этот новоявленный Керенский созывал совещания, увещевая убийц вести себя паиньками. Это было бы смешно, если бы не разрушалось государство. Коммунисты второй раз уничтожали империю, созданную русским народом ценой титанических усилий.
      Смеялись над Солженицыным, который предлагал обустроить Россию. Но ведь Солженицын предлагал спасти, хотя бы часть русского пространства, которое социал-предатели расчленяли по живому. Трудно представить, но в едином государстве началась армяно-азербайджанская война, шла откровенная резня с обеих сторон, а центральная власть, обладавшая на тот момент силой, преданной армией и милицией, что-то бестолково лепетала про права человека.
      Создавалось впечатление, что власть хотела показать кровавый характер демократии, но добивалась только того, что ее стали презирать, особенно на Кавказе, где ценят силу и храбрость. В Карабахе шла открытая война, а на трибунах съезда пиликали демократические гармошки и играл буржуазный аккордеон. Страна погружалась в хаос. А Горбачев говорил, что из хаоса, по-ленински, обязательно выберемся, потому что такова диалектика общественного развития. Становилось очевидно, что у власти находится весьма недалекий руководитель или пешка в чьих-то умелых руках.
     Надо быть идиотом, чтобы обладать такой властью и не использовать ее во благо. Что надо делать было очевидно нам простым гражданам. Жестко и быстро заключать Союзный договор, не созывая еще никаких съездов, соблюдать закон, согласно которому республика может выйти из Союза только в том случае, если за выход проголосовали две трети населения республики (но в тех условиях и голосования нельзя было допускать, потому что происходили откровенные манипуляции с сознанием). В противном случае вводить президентское правление.
        И самое важное: необходимо было возрождать русскую национальную идею, которая по сути своей всечеловечна. Коммунизм как идеология рухнул, и под его обломками рушилось веками созданное Русское государство. То, что сейчас называется Российская Федерация, есть пусть и огромный, но осколок русского духовного пространства. За пределами этого пространства предательски брошен русский народ на Украине и Белоруссии, Казахстане и Средней Азии, в Прибалтике и Закавказье, в Молдавии. Во всех этих странах русское духовное пространство занимает половину, если не более.
      И только Русская Православная Церковь сохранила свое нераздельное единство, чтобы свидетельствовать о воскресшем Христе.
         А Мария стояла у гроба и плакала. И, когда плакала, наклонилась во гроб, 
и видит двух Ангелов, в белом одеянии сидящих, одного у главы и другого у ног, где лежало тело Иисуса.  И они говорят ей: жена! что ты плачешь? Говорит им: унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его.  Сказав сие, обратилась назад и увидела Иисуса стоящего; но не узнала, что это Иисус.  Иисус говорит ей: жена! что ты плачешь? кого ищешь? Она, думая, что это садовник, говорит Ему: господин! если ты вынес Его, скажи мне, где ты положил Его, и я возьму Его.  Иисус говорит ей: Мария! Она, обратившись, говорит Ему: Раввуни! — что значит: Учитель!  Иисус говорит ей: не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не восшел к Отцу Моему; а иди к братьям Моим и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему.  Мария Магдалина идет и возвещает ученикам, что видела Господа и что Он это сказал ей (Ин. 20; 11-18).
     Одно из самых проникновенных евангельских мест. Помню, когда читал его, то слезы покаяния, не знаю почему, самопроизвольно накатывались. Возможно, это были и слезы радости. Происходило обретение Господа, Который реально воскрес, чтобы даровать жизнь всему человеческому роду. Тогда, когда страна прекращала свое историческое существование в виде Союза, происходило возрождение души, которая пришла в Храм, чтобы участвовать в великих таинствах Христовых. И это не только происходило со мной. Сколь много замечательных и чудных людей обретали Церковь, становясь ее нераздельной частью. Русский человек приходил в храм, чтобы остаться в нем навсегда. Повторюсь, происходило не только возвращение в Храм интеллигенции, простой русский человек, рабочий и крестьянин, входил в Ограду Православной Церкви.
       После стольких лет атеизма это происходило не просто, но происходило. Главное заключалось в том, что вдруг рядом с собой увидел удивительных людей, преданных Богу и призывающих тебя к совместному бытию.
       В 1990 году Русь православная избрала  патриарха Алексия II. 18 лет сей Святитель вел православный корабль средь бурь мирового океана. Наверно, это была одна из трагических эпох в нашей истории. Из под глыб коммунизма выходил народ, конкретно ушибленный его дубиной. А тут еще развал Союза, да наступление демократического капитализма и свободного рынка. Человек был брошен в водоворот событий. Хорошо, если он приходил в Храм. Те же, кто не приходил, погибали под гнетом обстоятельств или становились калифами на час; другие избрали путь бандитизма и откровенного мошенничества. На развалинах государства зарождалась бессовестная буржуазия, и новая власть, эти перезрелые комсомольцы, предавшие империю, становились на содержание у этой буржуазии или частью русской олигархии.
        Был ли другой путь? Безусловно. Грустно слышать, что у России не было иного пути, кроме как того, который предложил Егор Гайдар, который решил выводить общество, используя революционную методологию. Россия, изначально соборная по духу, призывалась к эгоизму и буржуазному эгоцентризму. Вчерашние коммунисты большевистскими методами загоняли народ в свою демократию, в которой народ ничего не решал. Дошло до того, что народ опять заговорил о коммунизме, потому что в нем ошибочно наблюдал соборное начало. Ограниченный и недалекий Зюганов вдруг стал выразителем чаяний народных. Вновь стали призывать вернуться в прошлое. Но это прошлое было не Русское государство, но советское. Когда-то Иван Солоневич писал: «Делайте для монархии все, что вы можете сделать: это единственная гарантия против абрамовичей и социалистического рая».
       К сожалению, слушали не Солоневича, ни Ильина, ни Шафаревича, ни Тихомирова. В который раз обжигались на вере в западную демократию. «Нации и культуры, государства и империи строятся только на традиции и религии, что по существу одно и то же. Так строился Рим, так строилась Великобритания, так строятся САСШ, так строилась Россия» (И. Солоневич). Но совершенно по другому ее стали строить гайдары, чубайсы и прочие демократы. Поразительно, но неожиданно во главе капитала стали лица еврейской национальности: гусинские, березовские, ходорковские, абрамовичи сконцентрировали в своих руках половину национального богатства страны. Это удивительно, но в свое время представители иудейства были умственной и денежной силой, которые зажгли революционный пожар в России, и вот вновь во главе новой революции стояли финансовые воротилы иудейского происхождения, к тому же тесно связанные с банковским капиталом Запада, где основным держателям акций являются ротшильды и прочие рокфеллеры. И те и другие рвались к власти под лозунгами демократии и свободы, исполняя волю кукловодов закулисья. Они не изменились. В 1912 году министр продовольствия США Герман Леб говорил: «Пусть они обучат наших ребят, пусть научат их убивать угнетателей как собак. Трусливая Россия вынуждена была уступить маленьким японцам. Она уступит и Избранному Богом Народу. <…> Деньги помогут нам добиться этого». Ничего не изменилось. Всем известен план Даллеса относительно России. Разрушение русского духовного пространства – цель кукловодов. Им, конечно, плевать на нашу дущу, волнуют национальные богатства, которые необходимо прибрать к рукам. Именно этим и занимаются западные корпорации, скупая за бесценок недра России. К сожалению, следует констатировать, что русского национального правительства пока нет. Есть правительство с национальной фразеологией, которое почему-то скупает ценные бумаги американских и европейских банков, поддерживая западный капитал, обрекая страну на полунищенское существование, подкармливая себе угодных.
     Правда, есть надежда, что руководители, стоящие в Храме за Богослужением, возможно, проникнуться русской идеей. Но это идея только на путях православной монархии и Земских Соборов, когда царь властвует, а народ имеет свое мнение и высказывает его. Демократия западного типа – не русский путь. Это поняли и нынешние руководители. Президентская республика нынешнего типа обладает такими прерогативами, какими и царь не обладал. Власть президента в России огромна. Он вполне может распускать парламентскую говорильню под названием Государственная Дума. Собственно, он это и сделал, когда расстрелял парламент в 1993 году. Тогда казалось, что уничтожается коммунизм, и потому многие спокойно восприняли это действие. Однако спустя всего лишь год обнаружили, что это делалось ради утверждения олигархического капитализма, того всеобщего ограбления народа, которого не знала история. Даже большевики так не вычистили народные карманы, как это сделали демократы. Те совершали насилие, но была хоть гипотетическая возможность что-то спрятать. Здесь же, вначале лишили денег при павловском обмене, потом взвинтили цены при Гайдаре и добили мизерными приватизационным чеками Чубайса. Пронырливые и бессовестные стали обладателями миллионов, честные и порядочные опустились до нищенского существования. В дополнение ко всему была устроена чеченская война, остановить которую можно было еще 1991 году. Но это не сделали. Война нужна была, чтобы отвлечь население от страшных проблем. Война, небывалый расцвет бандитизма был, утверждаю, тщательно спланированным хаосом, чтобы совершить передел собственности. В довершение всего открыто совершалось национальное предательство. Было дано согласие на передачу Крыма Украине. Совершенно очевидно, что все договоры коммунистов являются нелегитимные, поэтому передача Крыма еще Хрущевым Украине, который происходил внутри союзного государства, является незаконным. Как и незаконным является вхождение земель уральского казачества в Казахстан, как и незаконны все сталинские акты относительно азиатских республик, которые являются составной частью России.
     Необходимо понять, что политика должна носить честный, открытый и имперский характер. Россия может быть только великой, иной она быть не может. Стыдно было наблюдать, как маленькая Молдова грозила в 1992 году России войной. И русское правительство проглатывало заявление недоумков из Кишинева. Дальше-больше! Молдова начинает войну против Приднестровья, гибнут сотни людей, а Российский президент и его министр иностранных дел что-то мямлят про суверенитет. Спасибо генералу Лебедю, русскому патриоту, спасшему население Левобережья Днестра и города Бендер. Пришедшие к власти правители забыли, что Россия – сверхнациональное государство с православной традицией, и ее становление, возможно, только на путях восстановления традиции. В православии «за други своя душу свою положи», поэтому истинно русский не будет терпеть унижения своих близких в так называемых бывших республиках Союза.
     Таким образом, задача сегодняшнего дня – восстановление империи в ее прежних этнических границах. Благо, что народы в основном не против этого. Утверждаю это, живя в Приднестровье, часто бывая в Крыму и Южной Украине, где вообще не понимают, как могла Россия уйти из этого региона. Про стремление Белоруссии к объединению с Россией и говорить не стоит. Когда-то Солоневич писал: «Россия. Никаких следов эксплуатации национальных меньшинств в пользу русского народа. Никаких следов порабощения финских племен времен освоения волжско-окского междуречья. “Беспощадная эксплуатация Кавказа”, при которой проливалась русская кровь, а миллионерами и министрами становились Лианозовы, Манташевы, Гукасовы, Лорис-Меликовы — и даже Сталины, Орджоникидзе и Берии. Один из результатов: Рим и Лондон богатели за счет ограбления своих империй, центр русской государственности оказался беднее всех своих “колоний”. Но — оказался и крепче».
     Эта крепость в нас воспитана православной соборной традицией. Обратим внимание, что Церковь везде сохранила свое единство. Историческая Россия по-прежнему в Ограде Церкви. Недаром на той же Украине делают все возможное, чтобы организовать национальную церковь, но все эти попытки анекдотичны и вызывают горькую усмешку.
     Поэтому сегодня необходимо возродить традицию в новых исторических условиях. Эта традиция уводит в XVII век, когда «Соборы никогда не претендовали на власть (явление с европейской точки зрения совершенно непонятное) и Цари никогда не шли против “мнения Земли” — явление тоже чисто русского порядка. За монархией стояла целая “система учреждений” и все это вместе взятое представляло собою монолит, который нельзя было расколоть никаким цареубийством.
    Поэтому Народно-Монархическое Движение в “восстановлении монархии” видит не только “восстановление монарха”, но и восстановление целой “системы учреждений” — от Всероссийского Престола до сельского схода. Той “системы”, где Царю принадлежала бы “сила власти”, а народу “сила мнения”. Это не может быть достигнуто никакими “писаными законами”, никакой “конституцией”, — ибо и писаные законы и конституции люди соблюдают только до тех пор, пока у них не хватает сил, чтобы их НЕ соблюдать. Народно-Монархическое Движение не занимается изданием законов будущей Империи Российской. Оно пытается установить основные принципы и идейно оформить тот будущий правящий слой страны, который был бы одинаково предан и Царю и Народу, который — организованный в “систему учреждений” — реализовал бы эти принципы на практике и который стал бы действительно “опорой Престола”, а не теми посетителями молебнов, которые прячут за голенищем нож цареубийства» (И. Солоневич).
    Что надо сегодня делать ясно выразил Арсений Гулыга: «Необходимо прежде всего возродить единое национальное самосознание, истребленное, задавленное, опозоренное и униженное коммунистами и посткоммунистами. Необходимо возродить уверенность русского народа в своих силах, в способность самим устроить свою жизнь, сохраняя и развивая собственную самобытность. Русская философская мысль, изгнанная на многие десятилетия из нашего обихода, возвращается к нам сегодня как путеводная звезда, призванная вывести нас из мрка и запустения. Не признавать ее значения сегодня невозможно. Задача сотоит в более глубоком ее освоении и дальнейшем развитии».
      Именно в Русской Православной Церкви мы находим идеи, которые должны оформить наше государственное строительство. Это строительство, возможно, только под знаменем Христа, воскресающего в нашем естестве.
       В тот же первый день недели вечером, когда двери дома, где собирались ученики Его, были заперты из опасения от Иудеев, пришел Иисус, и стал посреди, и говорит им: мир вам!
 Сказав это, Он показал им руки и ноги и ребра Свои. Ученики обрадовались, увидев Господа. Иисус же сказал им вторично: мир вам! как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас. Сказав это, дунул, и говорит им: примите Духа Святаго. Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся (Ин.20; 19-23).
        В 90-е годы двадцатого столетия Русское Православие начало активно свидетельствовать о Христе. Не могу не упомянуть Владыку Иоанна Санкт-Петербургского, который открыто говорил о восстановлении монархического правления в стране. Собственно, он выражал то, о чем писал Солоневич еще в 50-х годах ХХ столетия.
        «1) Нам необходима законно наследственная, нравственно и юридически бесспорная единоличная монархическая власть, достаточно сильная и независимая для того, чтобы:
        а) стоять над интересами и борьбой партий, слоев, профессий, областей и групп
        б) в решительные моменты истории страны иметь окончательно решающий голос и право самой определить наличие этого момента.
        2) Нами необходимо народное представительство, которое явилось бы не рупором “глупости и измены”, каким стало наше недоношенное заимствование из Европы в лице Государственных Дум всех созывов, а народное представительство, которое отражало бы интересы страны, ее народов и ее людей, а не честолюбивые вожделения Милюковых или Керенских, или утопические конструкции Плехановых или Лениных. Обе формы Верховной Власти необходимы одинаково:
        1. Для того, чтобы обеспечить страну от крепостных прав под любым их номером, для предупреждения каких бы то ни было попыток навязать стране какое бы то ни было “дворянство”,белое или красное, капиталистическое или бюрократическое, социалистическое или солидаристическое.
       2. Для того, чтобы обеспечить стране эквивалентную ей вооруженную силу, следовательно, и внешнюю безопасность» (И. Солоневич).
       Но как к этому придти? А. Гулыга писал: «Православная религия – стержень русской культуры. Православная церковь – единственный социальный институт, оставшийся в России неизменным на протяжении тысяча лет. Без веры нельзя: обожествляют вождей и материальные блага, мнимые русские насаждают эту псевдоверу. Истинно русский человек, даже атеист (двум поколениям русских людей прививали безбожие), тянется к национальным святыняс, а следовательно, и к православию. Русская идея укоренена в православии, но говорит философским языком, а поэтому доступна человеку рационалистически мыслящему.
       Век двадцатый оказался губительным для России. Большевизм и борьба с фашизмом оплачены в первую очередь русской кровью. Нынешний сатанизм – тяжелейшая беда, но путь к спасению обозначен. Если верить О. Шпенглеру, XXI век принадлежит христианству Достоевского. Таков путь нашей надежды, надежды на возвращение к духовным истокам»
     Итак, мы находимся на перепутье, но русская ладья-душа своим ориетиром имеет путеводную Звезду – Христа, Который Сам возглавляет Свою Церковь, и врата ада не одолеют Ее.
     Все-таки происходит обретение ценностей, и это обретение возможно только в Церкви, которой дано право отпускать наши прегрешения или удерживать их. Трудно, со скрипом открываются двери в Храм нашими недостойными руками, но открываются. Даже за рубежами нашей родины люди приходят в русское Православие: О. Серафим (Роуз), Оливье Клеман и многие, осознавшие силу Истины. На просторах России на сегодняшний день реально существует только одна идеологическая сила -  Русское Православие. В недрах Православия выявилось значение такого понятия как соборность. «Идея соборности, развитая Хомяковым, имела также большое значение. Соборность означает сочетание единства и свободы многих лиц на основе их общей любви к Богу и всем абсолютным ценностям. Легко видеть, что принцип соборности имеет большое значение не только для церковной жизни, но и для разрешения многих вопросов в духе синтеза индивидуализма и универсализма» (Н. Лосский).
         Христос посылал Своих учеников, чтобы строить соборную жизнь. Условия Древнего мира, мы помним, были катастрофические, но разве нынешние времена не катастрофические? Иной раз приходится объяснять на пальцах очевидные вещи. Это Фоме было трудно поверить в воскресшего Христа, но мы-то об этом знаем и видим происходящее.
      Фома же, один из двенадцати, называемый Близнец, не был тут с ними, когда приходил Иисус.
 Другие ученики сказали ему: мы видели Господа. Но он сказал им: если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю.
После восьми дней опять были в доме ученики Его, и Фома с ними. Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир вам! Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим. Фома сказал Ему в ответ: Господь мой и Бог мой! Иисус говорит ему: ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие. Много сотворил Иисус пред учениками Своими и других чудес, о которых не писано в книге сей.  Сие же написано, дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос, Сын Божий, и, веруя, имели жизнь во имя Его (Ин. 20; 24-31).
      Возможно, что России Господь дает последний шанс искупить свою великую вину. Мы не оправдали своей избранности перед Богом, покинули Его. Наверно, необходимо вспомнить соборную клятву 1613 года, когда вся Русь присягала на верность Дому Романовых, потомков Св. Владимира и Ярослава Мудрого.
Во Имя Отца, и Сына и Святого Духа. Аминь.
Господи благослови!
  Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа
   УТВЕРЖДЕННАЯ ГРАМОТА
  Великаго Всероссiйскаго Собора въ Москв;
Церковнаго и Земскаго, 1613 Года (21 Февраля),
     О Призванiи На Царство Михаила
;еодоровича Романова
     «Послал ГОСПОДЬ Бог Свой СВЯТЫЙ ДУХ в сердца всех Право¬славных Христиан, яко едиными усты вопияху, что быти на Вла¬димирском и Московском и на всех Государствах Российского Царства, Государем, ЦАРЕМ и ВЕЛИКИМ КНЯЗЕМ  всея Руси САМО¬ДЕРЖЦЕМ, Тебе, Великому Государю Михаилу Феодоровичу.
Целовали ВСЕ Животворный Крест и [Благочестивый]  О Б Е Т  дали, что за Великого Государя, Богом ПОЧТЕННОГО, Богом ИЗБРАННОГО и Богом ВОЗЛЮБЛЕННОГО, Царя и Великого Князя Михаила Феодоровича, всея России САМОДЕРЖЦА, за Благоверную Царицу и Великую Княги¬ню, и за Их Царские Дети, которых Им, Государям, впредь  Бог даст, души свои и головы ПОЛОЖИТИ и СЛУЖИТИ  Им, Государям нашим ВЕРОЮ иПРАВДОЮ, всеми душами  своими и головами.
[Заповедано, чтобы Избранник Божий, (а не избранник человеков, обратите внимание, не Епископы, совершаюшие Таинство Миропомазания над Богопомазанником дают Ему Власть, а ГОСПОДЬ Бог. Епископы есть только СОВЕРШИТЕЛИ Таинства, а не вершители) Царь Михаил Феодорович Романов был РОДОНАЧАЛЬНИКОМ (никаких других динайстий, кроме Романовых, согласно Божескому Установлению быть НЕ МОЖЕТ) Правителей на Руси ИЗ РО¬ДА В РОД, с ОТВЕТСТВЕННОСТЬЮ в Своих делех Т О К М О  перед Единым Небесным Царем. Кто же пойдет ПРОТИВ сего Соборного Постановления <…> да П Р О К Л Я Н Е Т С Я  таковой в сем веке и в будущем, О Т Л У Ч Е Н  бо будет он от СВЯТЫЯ ТРОИЦЫ.]
        И иного Государя, помимо Государя, Царя и Великого Князя Михаила Феодоровича, всея России С А М О Д Е Р Ж Ц А, и их Царских Детей, которых Им, Государям, впредь Бог даст, НЕ ИСКАТИ и НЕ ХОТЕТИ. <…> Если же кто какое лихо похочет УЧИНИТИ , то нам боярам, и окольничьим, и дворянам, и приказным людям, и гостем, и детям боярским, и ВСЯКИМ людям Российским, на того ИЗМЕННИКА  стояти ВСЕЮ ЗЕМЛЕЮ за один.
       Прочтоша сию Утвержденную Грамоту на Великом Всероссий¬ском Соборе, и выслушав на большее ВО ВЕКИ укрепление — быти так во всем по тому, как в сей Утвержденной грамоте писано. А кто убо НЕ ПОХОЩЕТ послушати сего Соборного Уложения, его же БОГ БЛАГОСЛОВИ, и начнет глаголати  ИНОЕ,  и МОЛВУ в людех чи¬нити, то таковой, аще от Священных Чину, и от бояр, Царских синклит и воинских, или ин кто от простых людей, и в каком чи¬ну не буди; по Священным ПРАВИЛАМ Святых АПОСТОЛ и ВСЕЛЕНСКИХ Седми СОБОРОВ – Святых ОТЕЦ, и ПОМЕСТНЫХ, и по Соборному Уложению всего  И З В Е Р Ж Е Н  будет, и от Церкви Божией  О Т Л У Ч Е Н, и Святых Христовых Тайн приобщения, яко  Р А С К О Л Ь¬ Н ИК Церкви Божией и всего Православного Христианства, М Я ¬Т Е Ж Н И К  и  Р А З О Р И Т Е Л Ь Божию, а по градским  Законам МЕСТЬ  восприимет, и нашего смирения и всего Освященного Собора, НЕ БУДИ на нем БЛАГОСЛОВЕНИЯ от ныне и ДО ВЕКА. Да будет ТВЕРДО и НЕРАЗРУШИМО в будущая лета, В РОДЫ И РОДЫ, и не прей¬дет НИ ЕДИНА черта от написанных в ней.
       А на Соборе были Московского Государства изо всех городов, Российского Царства, власти: Митрополиты, Епископы и Архимандриты, Игумены, Протопопы и весь Освященный Собор. Бояре и окольничие, чашники и стольники и стряпчие (придворные чины), думные дворяне и дияки и жильцы, дворяне большие и дворяне из городов, дияки из приказов, головы стрелецкие, и атаманы казачьи, стрельцы и казаки, торговые и посадские и великих чинов вся¬кие служилые и жилецкие люди, и из всех городов, всего Российского Царства выборные люди. (Идут своеручные подписи).
      А уложена и написана бысть сия утвержденная Грамота за ру¬ками и за печатьми Великого Государя нашего Царя и Великого Князя Михаила Феодоровича всея России Самодержца, в царствующем граде Москве, в первое лето царствования Его, а от со¬творения мира 7121-го».
      Стоим на пороге четырех столетий Дома Романовых. Нам бы задуматься о нашем настоящем, обращаясь в былое. Восстановление традиции выведет Русь на дорогу к Богу. Эта дорога узкая, но именно эта дорого спасительна.
     Стоим между верой и неверием, ищем свет, обуреваемы жаждой познания, даже несмотря на то, что царство буржуазной пошлости и эгоизма старательно разъедает русские сердца. Нас призывают стать западной демократией, словно не видя, что Европа не желает нас видеть в своих рядах. Россия им нужна в качестве сырьевого придатка и пушечного мяса. Европе и Америке нужна слабая Россия. Посмотрите, что они совершили с Сербией. Православная страна уничтожается уже два десятилетия. В Хорватии проходил откровенный геноцид сербского народа, как и во время второй мировой войны, но это никого не волнует. Европа, отказавшись от христианских ценностей, втягивает в свою орбиту страны с католической и мусульманской культуры, потому что прекрасно знают, что сытое мещанское существование в несколько десятилетий уничтожит религиозность хорватов и босняков, словенцев и албанцев. Будет сохранен обряд, но смысл бытия подвергнется мещанскому оскоплению. Взгляните на Чехию: маленькая и удобная для жизни страна, в которой нет никакого духовного движения. Раньше, хотя бы против России праведно выступали (имею виду 1968 год), а сейчас терпят новых русских, скупающих чешские земли и собственность, и терпят в своем отечестве американское военное присутствие. Те же Болгария и Румыния, православные, кстати, страны, также обнялись в крепком объятии с Западной Европой.
      Россия, которой они обязаны освобождением, как от османского ига, так и фашистского, объявляется другом, которого не следует пускать в дом. И ведь народы этих стран, могу это свидетельствовать, очень дружелюбно к нам настроены. Однако элита другого мнения. Собственно, эти две страны уже давно выпали из православной орбиты. Это видно даже из того, что перешли в Церкви на григорианский календарь. Вообще, эта история забавная. Зная, что нельзя праздновать Пасху с католиками, празднуют со всем православным миром, но после Пасхи переходят на католический календарь, чтобы праздновать Рождество до Нового гражданского года. Не Богу угождают, но человеку данные церковные сообщества. Предательство в одном приведет и к предательству в основном. Изменили календарь, недолго потом изменить и Символ веры. Католики хитрят, когда говорят, что они только разьясняют своим Филиокве. Так будут разъяснять и бедные румыны с болгарами. Жаль эти прекрасные народы, которые элита ведет в бездну неверия и самоуничтожения.
      Сколько раз можно искушать Бога и требовать от Него, чтобы Он показывал Таинство Воскресения? Твердость в вере спасительна. К сожалению, сегодня и православная Сербия рвется в европейский скотный двор, забывая, что ее путь – это путь с Россией. Надо признать, что не только Сербия в этом виновата. Россия сегодня сама стала отварачиваться от  Сербии, толкая ее к европейскому корыту. Еще в 1999 году Сербия и Черногория готовы были войти в Союз России и Белоруссии. Однако им отказали, испугались дядюшки Сэма, не понимая, что США боится сильных, а слабых попирает ногами, как это делают они с Ираком и Афганистаном. Внешние победы над этими государствами не о чем не говорят. Арабы и афганцы продолжают быть хозяевами своей земли, и живут по своим законам. Казалось бы, Америка и НАТО победили в Афганистане, но почему-то поток наркотиков не уменьшился, а увеличился в десятки раз. И эти наркотики отравляют ту же Америку и Европу. Победа в Ираке пиррова. Конечно, захвачены нефтяные промыслы (что и было реальной целью), но сопротивление растет, растет и исламский фундаментализм.
     Если внимательно присмотримся, то обнаружим, что исламский мир сегодня переселился на четверть в Европу. И Европа с ее бумажными демократическими ценностями подвергается опасности уничтожения как этническое целое, не способное противостоять железной организации исламского мира, у которого есть четкая идеология и цель – создание всемирного халифата. Эта цель заложена в основании исламского учения. Ислам несет мир (утверждаю, что ислам вполне мирен, если видит веру, даже если это вера во Христа), но мир он несет с бомбой, к которой приложен бикфордов шнур. Когда-то ислам во главе с первыми халифами был призван, чтобы очистить мир от заразы, чтобы вернулись люди к религиозным ценностям, и вспомнили, что они христиане, а не язычники. Сегодня исламские фундаменталисты воюют против Запада, потерявшего религиозные представления. Аморфная демократия по большему счету не соперник исламскому миру. Его соперник – иудаизм и иудейская буржуазия. Вот враг! Поэтому взрывались нью-йоркские башни. Там финансовый мозг иудейства, который великолепно заставил служить себе англосаксонскую расу (а веди именно англичане близки, несмотря на свой протестантизм к православию, о чем свидетельствовал и Владыко Антоний Сурожский, много лет проживший на Британских островах).
      Но почему идет война в России, которая всегда была толерантна по отношению к исламу. Причина та же: аморфность и отсутствие ясной веры порождает желание сжечь этот грешный мир. Правда, есть и банальная причина: национальная обида чеченского народа по отношению к России. Не могут забыть знаменитую сталинскую высылку 1944 года. В остальном, уход из России абсолютно невыгоден. Весь чеченский бизнес находится в России, и потому создавать таможенные барьеры глупо. Мусульманский фактор выполняет у чеченцев больше характер прикрытия, да и финансы получают от братьев-мусульман и аравийских шейхов. Ведь возглавляли Ичкерию бывшие коммунисты и комсомольцы, а с Россией остался Ахмад Кадыров, религиозный вождь чеченского ислама, который прекрасно знал, что никаких притеснений по отношению к мусульманской религии быть не может.
       Как может наступить мир в России? Только в том случае, если русский человек обретет в себе ясное православное мировоззрение, если произойдет перемена в его духовном состоянии.  «В рассказе о Фоме — я вам говорил о том, что Фома не мог поверить слову апостолов, потому что в них он видел только ликование, но не видел перемены. Таково и наше положение» (Митр. Антоний Сурожский). Твердое исповедание Бога выведет на ту дорогу, которая необходима и которую Бог знает. Исламский мир, уверен, будет сотрудничать с миром христианским, как это происходит уже два тысячелетия в Иерусалиме. Вспомним, что ислам был силен, когда он шел на мир с христианами (эпоха Салах ад Дина тому подтверждение), и христиане получали по заслугам, если творили беззакония (тот же Иерусалим был потерян из-за безумной гордыни, обуявшей рыцарскую крестоносную элиту). Кроме того, только тогда, когда Россия станет монархической державой можно будет говорить о ее окончательном возрождении.
      Именно этого страшно боятся в Европе и Америке. Они даже Путина боятся, потому что в нем развито сильное волевое начало. К сожалению, этого начала не хватило, чтобы успокоить Грузию. Но то, что признали Южную Осетию и Абхазию, вызывает искреннее восхищение. Это по-русски! Только танки надо было останавливать где-нибудь в Батуми, причем, ради грузинского народа, ставшего заложником больного человека по имени Миша. Печально, что великий христианский этнос также, как  и Сербия, и Румыния, и Болгария, и Украина, стремится к европейскому корыту наперегонки. Не хотят понять, что этносы, воспитанные в православной традиции, войдя в систему европейских ценностей, потеряют свою самобытность, и будут вспоминать свое национальное лицо только на выставках народного хозяйства, на фольклорных и пьяных праздниках, в театре и оперетте. Разрешение говорить на родном языке еще не означает сохранения национального лица. Стиль мышления европейских народов становится примерно одинаковым. Мечта Ленина о Соединенных Штатах Европы сбывается в реальности.
       России не по пути с этими народами. Уже двадцать лет после развала Союза испытываем Христа. А нужно уже воскликнуть вместе с Фомой: «Господь мой и Бог мой!» И Господь встретит нас у Тивериадского озера, чтобы преподать нам духовное и телесное изобилие.
                Глава 21
После того опять явился Иисус ученикам Своим при море Тивериадском. Явился же так: 
были вместе Симон Петр, и Фома, называемый Близнец, и Нафанаил из Каны Галилейской, и сыновья Зеведеевы, и двое других из учеников Его. Симон Петр говорит им: иду ловить рыбу. Говорят ему: идем и мы с тобою. Пошли и тотчас вошли в лодку, и не поймали в ту ночь ничего.  А когда уже настало утро, Иисус стоял на берегу; но ученики не узнали, что это Иисус. Иисус говорит им: дети! есть ли у вас какая пища? Они отвечали Ему: нет.  Он же сказал им: закиньте сеть по правую сторону лодки, и поймаете. Они закинули, и уже не могли вытащить сети от множества рыбы. Тогда ученик, которого любил Иисус, говорит Петру: это Господь. Симон же Петр, услышав, что это Господь, опоясался одеждою, — ибо он был наг, — и бросился в море. А другие ученики приплыли в лодке, — ибо недалеко были от земли, локтей около двухсот, — таща сеть с рыбою. Когда же вышли на землю, видят разложенный огонь и на нем лежащую рыбу и хлеб.  Иисус говорит им: принесите рыбы, которую вы теперь поймали.  Симон Петр пошел и вытащил на землю сеть, наполненную большими рыбами, которых было сто пятьдесят три; и при таком множестве не прорвалась сеть.  Иисус говорит им: придите, обедайте. Из учеников же никто не смел спросить Его: кто Ты?, зная, что это Господь. Иисус приходит, берет хлеб и дает им, также и рыбу. Это уже в третий раз явился Иисус ученикам Своим по воскресении Своем из мертвых (Ин.21; 1-14).
      Доказательства Божественного Бытия столь очевидны, что вступать в очередной спор с неверующими просто глупо. Недаром Апостол советует после второго увещевания оставлять неверных. Однако сегодня Церковь должна всемерно свидетельствовать об Истине. Владыка Антоний Сурожский вопрошает: «О чем же нам говорит Воскресение Христово <…>? О Боге! Воскресение Христово вместе со Страстной седмицей нам говорит о том, как нас любит Господь. Вы, наверное, помните место Евангелия, где говорится, что ни в ком нет такой великой любви, как в том, кто свою жизнь готов положить за друзей своих (Ин. 15,13). И апостол Павел говорит: за друзей мало кто жизнь свою положит, но Христос положил жизнь за нас, когда мы были еще врагами Его, противниками, чуждыми Ему (Рим.5,6-8). Воскресение Христово — это победа любви; оно нам говорит о том, что любовь, которая принимает смерть, тем самым делается бессмертной, делается сильнее смерти. Ветхий Завет нам говорит: Любовь, как смерть, крепка (Песн.8,6); любовь — единственная сила, которая может сразиться со смертью и не быть побежденной».
     Обладая таким дарованием, можем ли бояться того мира, который последовательно, лежа во зле, стремиться отвернуть Русь от православной Истины. Необходимо, свидетельствуя о Боге, помнить, что Евангелие свидетельствует и о Человеке.
    «Это очень нам важно помнить; потому что если мы не верим в человека, то мы ничего на земле построить не можем; если человек для нас — мразь, если человек для нас — преходящее явление, если человек для нас — только падшее существо, безнадежно падшее, то строить из града человеческого Град Божий нельзя. Жизнь, воплощение Христово нам говорит вот о чем: человек, даже в его падшем состоянии, настолько глубок, настолько потенциально свят, что он может вместить в себя присутствие Божие, что он может быть местом Боговселения. Как говорит Апостол, вся полнота Божества обитала во Христе телесно (Кол.2,9). Это значит, что каждый из нас призван и способен вместить в себя Бога; причем не как сосуд, который остается чуждым тому, что он содержит, как чаша, которая не делается причастной той влаге, которую в нее вливают; нет, мы можем быть пронизаны так, что — неслиянно, несмешенно, но реально — мы соединены с Божеством» (Митр. Антоний Сурожский).   
     И особенно эта важно сегодня, когда козни сатаны так мнообразны и изощрены.   «Потому что человек — единственная точка соприкосновения между верующим и неверующим, между одним человеком и другим, какова бы ни была его вера, каково бы ни было его неверие, Человек — это та реальность, которая составляет тему жизни всякого человека. Да, наше представление о человеке может быть очень разное: безбожник видит в человеке только наиболее совершенное животное; для нас, верующих, человек в полном смысле слова — это человек, приближающийся к тому, каким человеком явил Себя Христос. Иоанн Златоустый в одном из своих писаний говорит: если хочешь узнать, что такое человек, не обращай взор к палатам царским, а подними глаза к Престолу Божию, и ты увидишь человека, сидящего одесную Бога и Отца» (Митр. Антоний Сурожский).
    Вот этого Человека и свидетельствует Православаная Церковь. Свидетельствует везде: в России, в Европе, Америке, там, где Ее готовы слушать и понимать. «Мы не ставим себе целью "обрабатывать" кого бы то ни было, - говорит в одном из интервью Владыко Антоний Сурожский, -  обращать кого бы то ни было. Мы просто свидетельствуем о вере живой, конкретной, умственно продуманной, богатой молитвой и богослужением. И если люди к этому приходят, они к этому приобщаются. Есть люди, которые бывают у нас в храме годами и не делаются православными, но обогащаются и вносят в свои общины то, чего у них нет. Мы, со своей стороны, обогащаемся их опытом и их пониманием, потому что Бог открывает столько глубины и истины всем, кто открывается Ему умом и сердцем, что мы друг от друга очень многому можем научиться. Но я верю, что Православие как вероучение, как подход к Богу, к человеку, к жизни, к созданному миру есть Церковь по преимуществу, в каком-то очень особенном смысле, как живая сила, действующая и в нас, и вокруг нас».
     Русская Православная Церковь является носительницей бесспорной Истины, и на Ней лежит ответственность крестоношения. Только в Церкви может произойти рождение православного человека и сформироваться личность, способная творить Русскую государственность (именно в Церкви сохранено монархическое начало, и это начало - патриарх - именно он, когда не стало царя стал реальным воплощением монархического принципа).
       «Под знаком долженствования, - писал О. Георгий Флоровский,- будущее нам открывается вернее и глубже, чем под знаком ожиданий или предчувствий...
     Будущее есть не только нечто взыскуемое и чаемое, но и нечто твори¬мое... Призвание вдохновляет нас именно ответствен¬ностью долга. И, неожиданным образом, именно в послушании есть творческая сила, есть рождающая мощь. Своеволие же есть начало расточающее...
      Молитвенное воцерковление, — апокалиптическая верность, — возвращение к отцам, — свободная встреча с Западом, — из таких и подобных мотивов и элементов слагается творческий постулат русского богословия в обстановке современности. И это есть также завет прошлого, — наша ответственность за прошлое, наше обязательство перед ним...
         Ошибки и неудачи прошлого не должны смущать. Исторический путь еще не пройден, история Церкви еще не кончилась. Не замкнулся еще и русский путь. Путь открыт, хотя и труден. Суровый исторический приговор должен перерож¬даться в творческий призыв, несделанное совершить. «И многими скорбями подобает вЦарствие Божие внити». Православие есть не только предание, но и задача, — нет, не искомое, но данное, но сразу и заданное, живая закваска, растущее семя, наш долг и призвание... Русский путь надолго раздвоен. Есть таинственный путь подвига для оставшихся, путь тайного и молчаливого подвига в стяжании Духа. И есть свой путь для ушедших. Ибо остав¬лена нам свобода и власть духовного действия, свидетельства и благовестия. Тем самым и налагается подвиг свидетельствовать, творить и созидать. Только в таком подвиге и будет оправдано прошлое, полное предчувствий и предварений, при всей своей немочи и ошибках. Подлин¬ный исторический синтез не столько в истолковании прошлого, сколько в творческом исполнении будущего...»
      Наше будущее может состояться, если будем идти вослед Иисусу Христу.
   Когда же они обедали, Иисус говорит Симону Петру: Симон Ионин! любишь ли ты Меня больше, нежели они? Петр говорит Ему: так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя.Иисус говорит ему: паси агнцев Моих.  Еще говорит ему в другой раз: Симон Ионин! любишь ли ты Меня? Петр говорит Ему: так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя. Иисус говорит ему: паси овец Моих. 
Говорит ему в третий раз: Симон Ионин! любишь ли ты Меня? Петр опечалился, что в третий раз спросил его: любишь ли Меня? и сказал Ему: Господи! Ты все знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя. Иисус говорит ему: паси овец Моих.  Истинно, истинно говорю тебе: когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состаришься, то прострешь руки твои, и другой препояшет тебя, и поведет, куда не хочешь.  Сказал же это, давая разуметь, какою смертью Петр прославит Бога. И, сказав сие, говорит ему: иди за Мною.  Петр же, обратившись, видит идущего за ним ученика, которого любил Иисус и который на вечери, приклонившись к груди Его, сказал: Господи! кто предаст Тебя?  Его увидев, Петр говорит Иисусу: Господи! а он что?  Иисус говорит ему: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того? ты иди за Мною.  И пронеслось это слово между братиями, что ученик тот не умрет. Но Иисус не сказал ему, что не умрет, но: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того?  Сей ученик и свидетельствует о сем, и написал сие; и знаем, что истинно свидетельство его.  Многое и другое сотворил Иисус; но, если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг. Аминь (Ин.21; 15-25).
       Свершилось великое таинство призвания Господом Своих учеников. Данное евангельское событие повествует только Апостол Иоанн. Господь показывает юношескую преданность Иоанна и возвращает апостольское достоинство Петру, который трижды предал Христа и трижды исповедовал Его Богом, исповедовал любовью (помним, какой мучительной смерти подвергся Св. Петр, пожелавший быть распятым вниз головой). Господь принимает тех, кто искренне и верно идет за Ним, но Он же принимает и тех, кто отступил от Него. Исповедание Христа – спасительно. Только так обретет верную дорогу Русь, став воистину Святой и Православной. Только находясь в церковной Ограде, будем истинно философствовать, как это произошло в творчестве замечательного русского философа Владимира Лосского, ушедшего от соблазнов и ненужных размышлений, от философских спекуляций и пришедшего к Святоотеческому Преданию, в нем найдя живительный и спасительный родник для русской души и русского духовного пространства. Его  «Очерк мистического богословия Восточной Церкви» возвращает нас в древнюю патристику, когда все естество человеческое ощущало присутствие Бога, Его Святое дыхание, Которое пронизывало наше существо. Мы возвращались к простому осмыслению Бытия, к пониманию себя как личности,  сотворенной Богом, жизнь которой в Его руках.
       Конечно, мы падали, падали жестоко, были склоны к ереси, но Господь терпеливо ждал нашего обращения.
       Митрополит Антоний Сурожский, кстати, ученик и последователь Вл. Лосского, приводит «…рассказ: священник святой жизни, но мало сведущий, был увлечен в какую-то современную ему ересь; дьякон же его оставался верным истинной вере. Он смущался, что такой благочестивый и чистый человек живет в заблуждении; и после многих колебаний сказал об этом священнику. "Как же это возможно! — воскликнул священник. — Каждый раз, как я совершаю литургию, мне сослужат два ангела: они же не стали бы служить с еретиком! Вот, я их спрошу". И на другой день, совершив освящение Даров, священник остановил службу и спросил ангелов, правда ли, что он заблуждается. "Да", — сказали ангелы. — "Но почему же вы мне об этом раньше не сказали, как же вы меня оставили быть еретиком?" — "Господь нам велел подождать, пока твой дьякон, по любви Божией и по любви к тебе, не скажет тебе об этом; если бы он тебе не сказал, мы бы это сделали". — "Но как же вы тогда со мной сослужите?" — воскликнул бедный священник. — "Бог, видя чистоту твоего сердца, принимает твои молитвы и жертвы", — ответили ангелы...»
      Возможно, что по чистоте нашего сердца Христос спасет Россию, в которой любят Господа, как ни в какой другой стране. Это не бравада. Надо видеть наших богомольцев в Иерусалиме, в Серафимо-Дивеевской Обители, в Киево-Печерской и Почаевской Лаврах. Какая горящая жажда в глазах, этих зеркалах души. Если Содом и Гоморру Бог спас бы, найди Он в них хоть двух праведников, то неужели не будет спасена Россия, в которой, уверен, обязательно есть Святые угодники, которая держится молитвами Святого Государя Николая Александровича, его жены и детей.
      Сегодня главное – отказаться от ложных учений и мнений. Перестать бесконечно сомневаться. Хватить задаваться вопросами: кто виноват и что делать? Нужно принести плоды покаяния и вымостить дорогу в Храм, без Которого нет никакого смысла в нашем бытии (вспомните «Покаяние» Тенгиза Абуладзе). Любое решение в государственном ли строительстве, в семейном ли, общественном – следует поверять Учением Святого Евангелия. Без идеологии нельзя. Иначе смерть. Христос – вот наше Идея, причем Идея зримая, воплощенная. Вооружившись Учением Христовым, вернем в Церковь русский народ. Сегодня, как никогда, необходимо всенародное покаяние. И убрать наконец-то из сердца России идола, лежащего в Мавзолее. Понимаю, что есть люди, до сих пор болеющие коммунизмом. Но ведь больных людей надо держать в больницах. Если им нравится труп, то пусть возьмут к себе, в свою партийную клинику, и возносят пред ним фимиам. Незачем там, где возносится в Храмах молитва к Богу, продолжать содержать нечестивое капище. Мы никогда не получим Божественное обетование, если не уберем сие языческое хранилище мертвецов. Мы, либо Святая Русь, либо грешная и нечестивая, третьего – не дано!
       Когда-то владыка Антоний Сурожский сказал суровые слова: «Мы не умеем ни каяться, ни радоваться по-настоящему; нам надо учиться тому и другому; нам надо уметь пережить тяжесть греха, понять, что грех делает из нас, измерить его разрушительную силу; и, одновременно, нам надо научиться тому, что можно вернуться к Богу, но не просто надеясь на то, что "сойдет", что Бог — любовь, что Бог милостив, что Он все простит. Да! Он все простит; но, как сказал Серафим Саровский кому-то: Бог простит все — но ты посмотри, какой ценой... Какой ценой? — ценой воплощения Живого, Всесвятого Бога в мир греха, в падший мир, в мир смерти, в мир страдания, в мир измены; ценой тридцатитрехлетней жизни среди людей, из которых очень немногие искали Бога безусловно; ценой того, что мы слышим и видим во время Страстной седмицы: ценой ужаса Гефсиманского сада, смерти на кресте — нашей смерти; ценой Богооставленности: Боже Мой, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил?; ценой сошествия во ад, в последнюю отверженность... Вот чего стоит Богу наш грех, вот чем мы пренебрегаем, когда остаемся нераскаянными и спокойно примиряемся с тем, что мы грешим "как все". Разве же это извинение? Разве то, что весь мир изуродован, оправдывает уродство каждого из нас?
       Или, порой, говорят: больших грехов у меня нет, все мелкие... А разве множество мелких грехов не так же разрушительно, как один большой грех? В жизни одного из русских подвижников XIX века случилось следующее. К нему пришли две женщины. Одна убивалась, что совершила страшный, как ей казалось, непростительный грех. А другая, пожимая плечами, говорила: Ну да, батюшка, грешна! как все! мелкими грешками... И подвижник им дал каждой по задаче: той, которая совершила один грех, удручавший ее до отчаяния, он велел найти в поле самый тяжелый булыжник, который она могла бы поднять, и принести ему. А другой женщине он велел собрать в фартук как можно больше камушков, которые ей приглянутся. Через некоторое время обе вернулись. Тогда подвижник сказал обеим: а теперь пойдите и положите то, что вы принесли, точно в то место, откуда взяли... Та женщина, которая принесла громадный камень, легко разыскала его след в поле и в одно мгновение его поставила в то положение, в котором он был с самого начала. А другая через несколько часов вернулась и говорила: как же я могу, — они не оставили никакого следа за собой; все камни у меня в фартуке... И тогда старец ей сказал: вот видишь, твоя подруга совершила один грех, но она пошла и оставила его в поле; а ты, с множеством своих мелких грехов, не можешь от них отделаться... Вот почему Христос нам говорит, что мы должны научиться быть верными в малом: как бы не собрать такое количество мелких, будто бы, грехов, от которых мы не сумеем никогда отделаться...»
        Назначение Руси было издревле показано Св. Князем Владимиром (даже английский принц Чарльз надеется, что на Руси начнет движение Свет Истины). Прошло тысяча лет. Наш корабль плывет среди стремнин мирового океана, где волны и ураганы враждебны, но победа во Христе, Который создал Церковь, и врата ада не одолеют Ее.
                Довестия (вместо эпилога)
     Вот и завершилась Исповедь. Так и хочется воскликнуть словами Пастернака, что исполнил свой долг, завещанный от Бога. Не дерзаю так говорить. Исследование задумывалось в 1990 году как роман, как историко-философское размышление в символах: перед глазами стояли Джойс с его знаменитым «Улиссом» и Кафка. Казалось, что наша жизнь – это тот самый замок, из которого нет выхода. Мы, словно в лабиринте, свет же находится так далеко, что его мерцание едва-едва виднелось. Как выйти из этого джеромовского лабиринта? Представлялось, что время покажет, и это, действительно оказалось так. В 1990-92 годах я мелкими и несмелыми шагами шел к Учению Христову. Было узнавание, чтение. Все, что показано в Исповеди, примерно изучалось, сопоставлялось. Начиная с древней философии и завершая простым Евангельским чтением. Почему обратился к философии? Чего не хватало душе? С детства нас воспитывали в духе ленинизма и марксизма. Более плоского учения не встречал в жизни. Удивлялся, как можно было не видеть убогость этих «материализмов и эмпириокритицизмов», но, приступая к исследованию понял, что многие видели, но отсутсвие элементарного образования помогло невежественную массу одурманить.
       Коммунизм – болезнь, причем заразительная, но к 90-му году социалистические иллюзии были изжиты, чему способствовало творчество А. Солженицына и замечательное исследование о социализме И. Шафаревича. Конечно, не только современники помогли избавиться от страшной болезни. Еще будучи студентом писал работу по Леониду Андрееву, его роману «Сашка Жегулев». Читатель помнит, что в этом романе показана трагическая эпоха первой русской революции, эпоха террора, смерти и разрушения. Андреев мастерски показал разрушительную силу русской революции, ее идеологическую слабость (сам Андреев закончит «Дневником сатаны», где осознает гибельность своих же социалистических иллюзий). Благодарен Л.А. Иезуитовой, которая в беседе со мной и моим братом в далеком 90-м показала, о чем думала русская интеллигенция. Обращение к литературе Серебряного века также не могло не способствовать русскому возрождению в душе. Это обращение помогло понять, почему, когда разваливался Союз, никто не встал на его защиту. Оторопь духовная поразила людей. Ценности религиозные и культурная традиция отсутствовали в идеологии этого Союза, потому и рухнул.
       Постепенно, осознавая, что Истина во Христе, стал приходить в Церковь. Но как всякий интеллигент начинал предъявлять к служителям Храма завышенные требования: то не так, это не так, и так далее. Но настоящее воцерковление произошло прозаично. Не знаю что, но толкнуло пойти в Храм, который только строился (это было в Тирасполе, в феврале 1992-го года). Был вечер. Тихо горели свечи, и батюшка читал молитву (потом я узнал, что читался канон Св. Андрея Критского), присутствовал Владыка Викентий, нынешний митрополит Ташкентский. Я стал на колени, и слезы, неизвестно почему, полились ручьями. В душе был мир и потрясающая теплота. Хотелось быть в Храме, и никуда не уходить. Служба, слава Богу, длилась долго. Потом Владыка читал проповедь: просто, доступно и понятно.
     После этой вечерней службы я стал регулярно посещать великопостные службы, стал участником церковных таинств. В это же время моего прихода в Церковь началась масштабная война в Приднестровье. Не мог тогда понять, как можно идти воевать против своих же православных братьев, против тех, с кем служил совсем недавно, с кем делил хлеб, воду и вино (вино в Молдавии тоже, что вода). Видел абсурдность этой бестолковой войны, которую затеяли люди, забывшие Бога и Его Святой Крест.
     Больно было наблюдать, как мирный молдавский народ просто сатанел при мысли о своей национальной исключительности. Под флагом христианской демократии (что в принципе является недоразумением) в наступление шел тупой и жестокий национализм. В том, что эти люди еще и больны на голову убедился, когда Леонида Лари венчалась с памятником Штефана Великого. Думаю, если бы этот православный господарь проснулся и увидел, что вытворяют его потомки, то что-то им отрезал навечно. Кстати, Штефан пользовался киррилицей и церковнославянским языком. Но на правом берегу Днестра происходило то, что уже происходило в Молдавии и Валахии во времена Крымской войны. Происходило латинизация народа, чтобы оторвать от России (и сегодня редко услышишь русскую речь на правом берегу Днестра).
      Слава Богу, что Кишиневская митрополия, несмотря на все посулы, сохранила верность Московской Патриархии, сохранила единое православное пространство, дала шанс Молдавии в будущем обрести свое неповторимое лицо на духовном поле Русского Православия.
       К сожалению, не смогли остановить летом 1992-го года Бендерскую трагедию, в которой погибли сотни людей. Спустя месяц, после начала боевых действий, уехал в Одессу, в монастырь, к Старцу Ионе. Это были незабываемые дни. Кстати, таинство крещения совершил в море, чему несказанно рад до сих пор. В монастыре было тихое и благое житие. Сейчас уже не так. Много суеты. Стекаются толпами народ. Тогда было как-то по-домашнему. До сих пор ощущаю уют и теплоту тех монастырских дней.
    Потом – возвращение домой, где влюбился и женился, и вот уже имею двух взрослых сыновей. Но почему решил писать «Исповедь русского путника»? Все-таки мысль об исследовании сидела в голове. Собрав старые записи решил писать не художественное произведение (мне это казалось банальным), но именно Исповедь, в которой хотелось попытаться раскрыть тайны человека и мироздания, прикоснуться к Божественному Бытию, провести русскую душу-ладью по историческим волнам мировой цивилизации. И, если вначале хотелось заострить внимание на своей особе, то в ходе работы пришло понимание, что главное и для меня, и для читателя будет обретение Истины, которая заключена в Святом Благовествовании. Это можно было совершить, только находясь в Ограде Соборной и Апостольской Церкви.
       Первые страницы были написаны 25 января 1993 года, сегодня, когда пишу эти строки, 17 августа 2012 года. Закончилось одно тысячеление и идет другое (конечно, писать именно Исповедь повлияло чтение знаменитой «Исповеди» Бл. Августина, хотя еще до этого в сознании прокручивалась «Исповедь сына века» Альфреда де Мюссе). За это время продолжал совершенствовать свое поэтическое творчество (добился ли его, не мне судить) и успел одновременно защитить диссертацию по поэзии Максимилиана Волошина и выпустить монографию по его творчеству. Сколь замечательных встреч подарил мне Волошин. Его творчество привело меня к проф. В.А. Зарецкому, потрясающему эрудиту, к И.Е. Карпухину, которому я обязан своей мало-мальски стилистической грамотности, к А.С. Акбашевой, великолепному исследователю творчества Марины Цветаевой, моему соавтору по монографии, внимательному читателю моих статей и исследований. Всех перечислить бумаги не хватит. Но особо вспоминаю посещения Коктебеля, где проходят знаменитые Волошинские Чтения. Общение с мастерами своего дела всегда приятно. Важно, что на этих Чтениях вижу, как поварачивается в сторону Православия наша творческая интеллигенция. Это не может не радовать. Причем происходит воцерковление, реальное и живое!
       Возвращение к Православию явно наблюдается и в современной литературе. Какие имена! Виктор Астафьев, Василий Белов, Валентин Распутин. Это наша литературная житница, та пшеница, которая обязательно даст всходы для истинного Русского Возрождения. Русская классическая литература продолжает традиции Достоевского, Гоголя, Пушкина, находя в ней ответы на злополучные вопросы. И, конечно же, Евангелие, ставшее настольной книгой многих русских писателей и поэтов. Можно сказать, что в литературе соверщается воцерковление, и это вхождение в Храм Божий – реальное.
       Очень хочется верить, что это воцерковление произойдет по всей Руси великой, и всяк язык войдет в Храм Бога Живага, исповедуя Святую Троицу, Которой Слава во веки. Аминь.
                21 августа 2012 года.
                Сергей  Ратмиров.