3. Утро

Отрывок из повести Остров серебристого дельфина.


Как сохранить духовные ценности, когда древо твоей жизни с корнем вырвано? Все привычное и родное проглочено чудовищем перестройки. Остается только надеяться, что Он - милосердный и непостижимый - спасет твою душу и тело.


   Утро настало. Пробуждение было равносильно смерти. На железной панцирной кровати, в углу холодной и голой комнаты лежала молодая женщина. Если бы не глаза, изредка шевелившиеся в серых впадинах ее лица, можно было бы подумать, что она мертва.  «Евгения Журавлева, извольте подниматься с кровати. Дела не ждут»,--мысленно обращалась она к себе каждое утро. Ей хотелось выглядеть оптимисткой, по крайней мере, перед самою собой. Шутя, она называла себя всякими «прикольными» словечками: корова недойная, ослица вислоухая, курица бродячая. Назывались и другие представители фауны, не имеющие прямого отношение к человеку. Но, как ни старалась она себя расшевелить, у нее так ничего и не выходило. Женино тело оставалось недвижимым, а два синих глаза, словно два паразитирующих на мертвой плоти существа, набирались сил, наполнялись голубым соком.

   Так продолжалось целый час. Это не было депрессией. Материнство давало ей силы жить ради сына. Физическая слабость объяснялась принудительной диетой или, попросту говоря, голодом. Неотступно и методично он преследовал ее, загоняя в угол. Она старалась, очень старалась раздобыть денег, еды, чего-нибудь, чтобы выжить.
Она ходила на колхозное поле собирать по собранному. И ей удавалось приносит домой целую торбу картошки или морковки. В теплые осенние деньки отправлялась далеко от дома, через московскую трассу, минуя гектары голой земли, подальше от человеческих жилишь, где еще остались невырубленными лесополосы. С собой она неизменно тащила детскую коляску с ребенком. Насобирав даров природы, подкрепившись ими, брела домой, а добредя, несла спящего малыша вместе с коляской на второй этаж. Плоды—орехи, кизил, шиповник—раскладывала для просушки на столе, серванте, подоконниках—повсюду.  Тогда жилье вместе с запахами леса наполнялось радостью и покоем. Женя очень любила эти пряные, желто-багряные молчаливые солнечные дни. Но были и другие дни.

   Промозглая, слякотная, могильно-серая зима степного Крыма, нудящяя, как зубная боль, вдруг начинала яриться морозами, снежными заносами, гололедицей. А уж какие дикие, сшибающие ледяные ветры прилетают незнамо откуда в южный край—рассказать не хватит слов. Ночные градусы порой достигают минус двадцати пяти. В сочетании с ветром, почему-то зимой всегда мокрым,  атмосфера становилась идеальным орудием убийства людей. В ежедневных новостях тогда сообщалось, сколько под тяжестью снега и льда оборвано линий электропередач, сколько населенных пунктов снежными заносами отрезано от жизни, сколько человек за ночь замерзло, сколько погибло на ледяных трассах. Прямо военные сводки. На свежий воздух без надобности выходить не рекомендовалось.
 
   Но у Жени такая надобность была ежедневной. Когда сын был совсем крошечный,  ему полагалось дополнительное питание, и она ходила на молочную кухню за стаканом молока. Шла наперерез убийственному ветру, везла за собой саночки с живым свертком, в ледяном помещении выстаивала очередь со своей ношей в руках, в нужный момент протягивала в скрюченных пальцах талон. Девушка в белом халате с таким же белым лицом принимала бумажку, надевала варежки, брала в руки кайло и начинала долбить им в бадье. Затем половником, размером с добрую кастрюлю насыпала в поллитровую банку ледяных осколков. Это молоко. Из него Женя варила своему сыну кашу.

   Когда мальчик маленько подрос, она возила его на тех же саночках по зажиточным домам, в которых оплывшие татарки заказывали ей наряды. Женя шила и вязала на заказ. Она стала замечать за собой кое-какие привычки, которые прежде за нею не водились. Переступая порог «крутых» торгашей,  она исподтишка разглядывала восточные хоромы, дорогую обстановку, утварь и прикидывала, сколько они стоят, и за сколько их можно было бы по-быстрому «загнать», если бы нашлись покупатели. С удивлением для себя она обнаружила, что кошелек теперь носит не в сумке, а за пазухой, а когда ложится спать, перекладывает его под подушку.
 
   Она вспомнила из прочитанного о блокадном Ленинграде, что у тех, кто выжил, на всю жизнь осталась привычка прятать на ночь под подушку кусочек хлеба. «Я же не в блокадном Ленинграде»,--успокаивала себя Евгения, но ничего поделать с собою не могла. Маленький, истертый в хлам дермантиновый кошелек, как морская раковина, хранил в своих створках все ее богатство. Створки открывались и закрывались, кошелек то худел, то поправлялся, еще больше ветшал и превращался в развалину. Это была ее святыня, мощи Иерусалимские, ее соломинка в водовороте жизни. Когда получала от заказчиц расчет за шитье, то без стеснения просовывала руку под воротник свитера. Ритуальным жестом, с каким-то святым трепетом и одновременно с первобытной цепкостью рук она размыкала заветные створки своей реликвии.
 
   Заказчицы то ли в силу своей торгашеской натуры, то ли обреченные генетической памятью древних своих кочевых племен, никогда не изменяли себе и всегда торговались.  Сонные и неповоротливые тетки приободрялись, когда дело касалось денег, пусть даже таких ничтожных, как Женькин заработок. Они так и норовили недоплатить, а то и вовсе не заплатить. Когда такое случалось, Женька горестно плакала, но не от обиды, а от страха, что ее ребенок останется голодным.

   Но как бы там ни было, законом номер один для молодой матери было приготовить своему малышу молочную кашу. И выполнялся он ею ежедневно и неукоснительно. Поэтому, пролежав битый час, не шевелясь, с открытыми глазами, Женя поднялась (а как же иначе) и поплелась на кухню, чтобы успеть сварить ее на электроплите. Электричество включали с шести до восьми утра.
Приготовив варево из стакана молока, двух ложек манной крупы, горстки сахара и крошки маргарина она кричала:
--Ванечка, сынок! Иди кушать кашу.
--Кася-кася!—кричал Ваня, топоча ножками.

   Женя усаживала малыша перед кухонной табуреткой, перепрофилированной в детский столик, включала телевизор и присаживалась на краешек дивана. Она делала вид, что смотрит новости, которые своим враньем ей были «по барабану». На самом деле она терпеливо ждала, когда ее карапуз покончит с едой, и ей достанутся крошки. После вторичного опустошения тарелку можно было не мыть.

   Евгения хорошо понимала, что если так будет долго продолжаться, то они с сыном погибнут.