Параллели судеб роман

МИХАИЛ КУЛТЫШЕВ

ПАРАЛЛЕЛИ СУДЕБ

Книга первая

В ОБЪЯТЬЯХ МЕЧТЫ

НИЖНЯЯ ТУРА

2 0 0 5 – 2 0 0 8
 
                …Не хочешь – не смотри,
                Не больно и не надо.
                Родник отыщет в недра обратную дорогу,
                Вернется тень в листок
                во время листопада,
                Соорудят распятие второму Сыну Бога…
                А. Банников «Пятое измерение»

I

Брат Веня и сестра Тамара – родные по отцу – письма писали редко. Родители мои Павел Сергеевич и Наталья Федоровна (Анастасия Ильинична) – я думаю, тайна исчезнет, и скобки раскроются – знали, что они там, на Урале, работают. Сначала уехала Тамара – она старше Вени, – а потом и брата позвала…
В это время происходили странные события. В один из вечеров милицейский «воронок» – это в деревне была лошадь, запряженная в телегу, – увезла отца; даже как-то странно его брали. Постучали в створки окна, что было напротив печи (мы уже спали на печке), отец открыл окно… и тут же, как он был в кальсонах, так и вытащили его на улицу. Отец кричал:
– Дайте, хоть штаны одену!
Мама расстроилась, заплакала. Подала одежду. Отца усадили на телегу и сопроводили в Мухино. Отец кричал и маме:
– Наташа, разберутся!
Осудили. Нам сообщили – на шесть месяцев. Стали ждать весточки. Из его письма узнали, что обвинили его за самовольный уход из колхоза в совхоз, что без разрешения правления. Находится в Черной Холунице – рубит лес.
Мама хозяйствовала одна. И на ферму, и дома по хозяйству, и накормить нас надо. На руки в колхозе ничего – одни трудодни. Обирали колхоз, как липку.
К возвращению отца Тамара мечтала перебраться на Урал. Как все говорили – вырваться из нужды.
Отец вернулся в колхоз. В тот период произошло еще одно событие. Мама уехала в Зуевку на базар. Продать яйца и купить мыла, лапти, сахару. На хозяйстве оставила Тамару.
Надо сказать, нужда и беспросветность судьбы не мешали деревенской молодежи собраться, поплясать, попеть песен, помечтать о лучшей доле. Вот и Тамара с Веней оставляли нас с братом и уходили. Приходили домой уже за полночь, а утром корову надо подоить, снести ей помои, корму дать. Раз нагулялись – спать охота, а тут еще и печку топить надо. Это только кажется – все можно сделать быстро, когда умеешь, когда бодрый, не сонный. Тамаре вставать не хотелось.
– Мишка, сходи дай корове соломы, да пойло снеси! – командовала она из-за перегородки, и засыпала.
Я ни с места. На улице холодно, темно. Шарься там на сеновале, лучше бы назвать в тот период – соломовале. Сено корове давали так же, как нам сахар к чаю.
Вдруг она просыпается, кидается к печке, старается ее растопить, поленья не горят, тлеют. Ухватом ставит чугунок с картошкой – и для нас, и, что останется, – корове.
– Сходил к корове-то?
– Нет.
– Да что это ты? Я же сказала!
– Холодно там.
– А ну слазь с печи! – и как был ухват в руках, так черенком и трахнула по голове. Не знаю, может, хотела не здорово – легонько. Но чувствую, припечатала хорошо. Второго удара ждать не стал. Быстро соскочил, обул рваные валенки, накинул фуфайку и выскочил на улицу.
Через редкую солому на крыше вижу непогасшие звезды. Подумалось – как там мама, где ночует? Наверное, в Зуях, у родни. Собрался в школу. В школе почувствовал – болит голова. Отпросился домой. Не проходит.
Поздно вечером вернулась мама. А до этого, когда я вернулся из школы, Тамара и брат Веня уговаривали меня:
– Матери не говори, что ухватом получил, ладно?
– Ладно.
А потом началось. Замечаю, что шапка мне стала мала. Мало того, голов не могу поднять, так и давит какой-то груз на нее.
Учительница отвела к фельдшеру.
Фельдшер – мужчина – повертел меня и так, и эдак перед собой и намазал всю голову мазью Вишневского.
Голова пухла.
На три дня освободили от уроков. Дома мама делала припарки разные. Все это – и мазь, и припарки – только способствовали увеличению нарыва, как я определил.
Учительница снова повела меня к фельдшеру.
– Неужели ничего нельзя сделать?! Вы же видите, пропадает человек! Сами не можете – направьте в Мухино.
– Я думаю.
– Побыстрей думайте!
Учительница оставила меня в медпункте. Фельдшер все ходил, соображал. Наконец, приготовил бинты, йод, стрептоцидовую мазь, ножик, тазик, раствор карболки.
– Ну что, резать будем? – вдруг спросил он.
Мне уже до того все это надоело – две недели ношу котел на голове – говорю решительно:
– Режьте.
Он посадил меня на табурет, своими ножницами выстриг место предполагаемого разреза, промыл спиртом.
– Крепись!
Я стиснул зубы.
 Он резанул, и тотчас на мою челку и в тазик полилась невероятно темная и пахучая жидкость – гнила подкожная пленка.
Он удлинил разрез. Помогал руками с височных частей вытечь этой заразе. Потом стал промывать с помощью клизмы. Промыл, соединил края разреза.
– Зашивать не буду. Понаблюдаем, как пойдет восстановление ткани. Он поколдовал еще и забинтовал голову.
– Подними.
Я поднял голову, сразу почувствовал, что она невероятно легкая.
– Легкая какая голова!
– Еще бы, столько заразы было. Я тебя освобождаю от учебы на неделю. Но через день сделаем перевязку. Я оставил марлю, чтобы гной выходил.
Он назвал то, что у меня было, по-медицински, но я не понял.
Дома мама между фермой и домашними делами спрашивала:
– Что это, Мишка? Что за зараза привязалась к тебе?
Я молчал, как партизан, насчет Тамары.
В светлое время суток читаю, сидя на печи напротив окна. И такой зуд под бинтами – невмоготу. Крепился, крепился, ослабил бинты, концы развязал, просунул пальцы между бинтами и головой и почесал. Каково же было мое удивление – вслед за пальцами руки из-под бинтов упал клок волос. Я испугался, завязал обратно, и как бы ни было нестерпимо, больше не делал попыток почесаться.
Утром собрался к фельдшеру.
– Волосы у меня выпадают, – сказал я ему.
– Сейчас посмотрим, – сказал он, сматывая бинт с головы, – да, у них нарушена корневая система. Они сойдут все.
– Волос не будет? – с тревогой спрашиваю я.
– Это еще вопрос. Бабушка надвое сказала. Возможно, и восстановятся.
Он еще обильно промыл рану, убрала все отмершие волосы. Плешь была, как у Берии на портрете, что висел напротив. Волосы сохранились около ушей и на затылке.
Я стал регулярно ходить в школу, что от нашей деревни в полутора километрах. Рана зажила. Остался рубец. Когда рубец спал, осталась впадина. Но волосы не вернулись ни весной, ни летом. Острые на язык ребята дразнили.
– Плешь, с хлебом ешь.
Лез в драку, но дразнилка стойко жила в школе.
Отсутствие волос меня угнетало. Летом я просился работать там, где меньше народу, чтобы не смеялись – боронить землю, пасти скот. Хорошо, когда холодно – фуражкой можно голову прикрыть.
– Ты не обращай внимания, – сказал мне дядя Иван, когда мы косили, а потом и жали рожь, – умный поймет, а с дурака какой спрос?
Волосяной пушок я обнаружил под осень, мягкий, как хорошо потрепанный лен. Он стал покрывать всю голову. Легкий, как у цыпленка. Видимо, природа победила. Инстинкт сохранения сработал в организме, и код человека решил сохранить и восстановить портрет.
Радости не было предела. В классе, а это был выпускной четвертый, ребята и девчата трогали мои новые волосы и удивлялись их мягкости:
– Как одуванчик!
Я был согласен и на светлые волосы, лишь бы росли. Они стал русые. Не густые, но ровные по всей голове. Дразнилка забылась. Только нашему коту Ваське не нравилось, что мои волосы распадаются, и, пристроившись выше головы, у сонного делал прическу своим языком, зализывая их, непослушные, вбок.

II

Вернулся домой сын Миши Большого – Петр. Никто не знал, где он – ни похоронки со времени войны, никакого известия; в деревне все считали – погиб, сгинул в круговерти адской машины. И вот он объявился. Все бегали смотреть на него. Мужики дымили. Женщины вздыхали – хоть такой вернулся – и оживала надежда, что их мужья возвратятся. Петр был худ. Лицо – одни скулы. Уши да нос, руки – анатомию человека изучать можно – кости видно. Кашляет.
– Не жилец, – тихо определяли бабы.
– Были бы кости, – оптимизмом заряжая окружающих, говорили мужики, – у Миши пчелы, мед. Выходит сына.
Из котомки Петр вынул и положил на стол шахматную доску с выструганными фигурами – много лучше, чем продают в сельмаге, тетрадь листов на сорок, две пачки махорки.
Тетрадь убрал с глаз. Новую жизнь начал с бани. Миша Большой баню натопил, бросил вместе с ковшиком воды на каменку душицы и ну веником гулять по спине сына. Петр упал на колени:
– Отец, прости меня за все. В пленку я был у немцев. Потом на Соловках сидел за это. Что, думал, души ваши бередить? Поди, уже смирились. Похоронили. Не писал. Да и писать не разрешали.
– Ладно, ладно, Петро. Ты не проклятый сын. Что было – быльем зарастет.
– Но плен же…
– Для нас главное сейчас тебя поправить. Клавдия заходила, интересовалась. Женись вот.
– Какой из меня муж?! Что смеяться, отец?
Надел чистое нижнее белье, шубу, валенки, перешел из бани в дом, напился чаю и упал возле печки.
Миша Большой с сыном Веней подняли его, положили на кровать. Петр проспал полтора суток.
Матрена – мать – заглядывала за печку. И радовалась, и боялась за жизнь сына:
– Не умер бы.
Веню Сунцова – сына Миши Большого – догнал я по учебе в пятом классе. Он был выше нас всех. Дали учителя возможность еще год проучиться ему, а потом уже решили отчислить. Вот он и принес эту самую Петину тетрадь. Рисунки – срамотища одна, голые мужчины и женщины в разных сценках. И песни неприличные лагерные – и «Гоп со смаком», и «Сонька», и поэма «В зоопарке как-то летом», и многое другое. Веня был уже в той поре – когда ходят до молодушек – и, глядя на эти рисунки, загорался желанием. Подсунул тетрадь Вахрушевским девчатам – нравилась ему из них Катя.
Вся симпатия у них к нему пропала после этого – выбежали они из класса пунцовые. И долго плевались после увиденного. Тетрадь Веня после школы положил туда, где взял. Весной его отчислили из школы. Вот на гармошке играть он был мастер! Если бы по игре на гармошке судили о нем – он был бы выше наркома, говорили мужики, и звали на именины, на праздники, на провожанки ребят в армию.
Лога и речки по пути в школу набухли от талой воды, обувь была плохая, ноги всегда мокрые, и педсовет решал: 
– Весенние каникулы.
К подъему пара на полях вернулся отец. Мама была рада, как никогда. Мы льнули к нему, как к меду. Всем было загадочно – колония – что это? Но на этот счет отец не распространялся:
– Мужики работают. Воры и уголовники баклуши бьют.
Поставили его бригадиром. С раннего и до позднего вечера то в поле, то на ферме, то на скотном дворе, то в правление, то в Мало-Кунгурском сельском совете.
Мы, по крайней мере, считали, что в нашей семье все нормально – и отношение отца к матери, и к нам, детям. Поесть на столе – молоко, травяные лепешки, картошка, с приходом весны щавель, пистики, севериха, сморчки – все шло в ход, в том числе прошлогодняя перезимовавшая картошка в лепешках. В силки зачастую попадались доверчивые галки, снегири. В петли – зайцы. Петли настраивал Веня. Выкормленные теленок или поросенок продавались, деньги уходили на оплату налога и облигаций.
На трудодни выдавали водку. До трех ведер получали родители ее. Мама уходила менять водку в другие деревни и села на хлеб, на вещи. Заходила в колонию, что в совхозе, и выменивала одеяла байковые, простыни. Но после рождения сестры Гали, увлекшись, своровала полмешка ржи. Ее осудили на восемь месяцев.
До суда она пыталась скрываться и в бане с ребенком, и уходила в далекие деревни. Но задержали и осудили. Я ездил в Зуевку, передавал передачки – хлеб, конфеты-«подушечки», чай. Отец принципиально не ехал. Он считал – его предали, оставив на руках годовалую Галю. Тамара с Веней не ехали тоже – мать была не родная – нужно им это свидание.
Я шел пешком вдоль шоссе. Преодолевая километр за километром, отмеченные полосатыми столбами, эти нелегкие расстоянья. Жизнь природы не остановилась. Людское горе ее не трогало. По-прежнему летела пчела за медом. Парил и напевал над озимыми жаворонок. Сторожил просторы полей ястреб. С надсадой гудел двигатель трактора. Останавливаясь у речек напиться, я отыскивал взглядом быстрых рыбешек, которые при опускании в воду рук срывались с места, нарушая порядок своей стаи.

III

События не надо подгонять. Они сами, без нашего ведома, то убыстряются, то растягиваются на несколько лет.
Черемуха цвела. Колхозники гадали: убьет заморозком цвет или нет? Не убьет – хватит ее и в черемуховые пироги, и насушить – первое средство от поноса, и сдать фельдшеру. А ровно сохранится цвет на смородине, крыжовнике, землянике, начнется детская страда.
Черемуха в Киселях. Деревня вся разъехалась. О наличии там домов напомнят только фундаментные столбы – кирпичных и бутовых не делали – да ямы от подполий. Это потом я понял – город людей собирал и упаковывал в себя. Такая же судьба постигнет затем и Талицу, Мартелово, Малый Кунгур, Большой Кунгур и т.д. А война сколько людей перевела и еще незатухающие репрессии?
Уполномоченный в деревне появился с утра. Поставил коня, запряженного в дрожки, у кузницы:
– Степан, посмотри за лошадью, – попросил он.
Сам зачем-то направился сначала к дому Алевтины, придавливая топтунец, ромашку аптечную своими хромовыми сапогами. Алевтина была еще дома. Птичник-то вон он – рядом. Там она работала. Муж Алевтины не вернулся с войны. Последнее письмо было с Волги: «Горячие деньки предстоят нам», – писал он. Сварился в этих горячих деньках. Поплакала, поносила черную косынку. Посылала записку попу в Мухино, чтобы помянул. Сколько не убивайся, не вернешь. А тут на собрании, позапрошлым годом, подсел Федор – уполномоченный. Разговорились. Хорошие такие слова говорил. Голова не думала, сердце отмякло. Подпустила. Дочку и родила – Юльку. Потому и попросилась на птичник – и попроведает, и покормит.
Федор стукнул кольцом, поднимая защелку двери, прошел сенками. Алевтина так и подалась вся навстречу.
– Здравствуй, Алевтинушка, – зычно поздоровался он, обхватил руками ее и приподнял.
– Задушишь, Федя.
– Где Юленька?
– Спит еще.
– Я ненадолго.
Алевтина откинула занавеску. Там кроватка-уточка. Кузнец Степан сделал. Юлька спала, раскинув ручки.
– Побудь, Федор, побудь с ней. Я Клаве, напарнице, скажу и вернусь.
– Хорошо, хорошо. Не задерживайся.
Федор постоял около кроватки, прошел к столу и вынул леденцы и двести рублей из полевой сумки.
К обеду он был у Сунцовых. Петр курил на завалинке. Полторы недели домашних харчей и свобода начали свое восстанавливающее действие в нем. Дым самокрутки, подхваченный ветром, улетал в огород в сторону Подсолнуха.
– Здравствуй, Петр.
– Здравствуйте, – приглядывался Петр.
– А я сразу узнал тебя, – признался Федор, – я зашел напомнить тебе, чтобы не задерживался дома, ехал на поселенье, в Васюганье, как предписывает сопроводиловка.
– Денег нет.
– Не мои проблемы. Ты какой крюк сделал?! Родителей повидал. А был бы уже там. Не уедешь сам, увезу, на неделе приеду, – угрозой закончил Федор. И пошел к речке, к кузнице, где конь грыз нетерпеливо удила.
– Застоялся? Ну, не балуй, не балуй, – отвязывая вожжи, говорил он коню, который норовил откусить клапан кармана. Федор знал – угощение просит. Достал кусок рафинаду.
– Искупаемся мы с тобой, вон на устье, покатаешься через спину, встряхнешься.
И дрожки покатили обратно, в Малый Кунгур, только у Поскотины задержались. Федор вынул три жерди, заехал, воткнул жерди на место, и конь зашагал на устье реки Талицы.
Вода была чистая, светлая. Ондатра, вспугнутая Федором, поплыла по течению, держа в зубах отгрызенную осоку. Он распряг мерина, пустил, не стреножа, скинул мундир, догола разделся – кому подглядывать! – и бултыхнулся.
Как приятно ощущать в себе силу, переплывая поперек Кордягу и обратно. «Привезу Алевтину с Юлькой обязательно сюда. Пусть побудут со мной. Юлька увидит, какой отец у нее», – думал Федор, переплывая в третий раз реку. Потом вышел на берег, упал на шелк травы и подставил свою спину солнечным лучам – пусть властвуют.
В деревне никто не заметил, как огородами, мимо гумна, по лугу, пригибаясь, шел мужчина, выбирая места пониже, с кустами, а уже когда пошел берегом реки, стал смелее. Река была в своем русле. Из-под берега его, шагающего, не было видно, навыки батальонного разведчика пригодились. Перед устьем Талицы при впадении в Кордягу он остановился. Перевел дыхание. Скинул одежду.
Федор продолжал загорать.
«Восемь лет лагерей мне вот так хватило», – рассуждал Петр, – из-за вас, сволочей. Идешь к своим – враг. Какой из меня враг – из плена сбежал. В бой хотел – нет, посадили. Воры и убийцы в почете были, а у нас клеймо – пленные».
Одежду он свернул в небольшой узелок.
Федор встал, разбежался и с крутого берега нырнул в воду, и тут же щукой за ним Петр.
Напильник острой частью мягко вошел под лопатку. Федор открыл рот и захлебнулся. Небольшое пятнышко укола затянулось. Вода подхватила тело и понесла по-над донным илом, до коряги, где оно и упокоилось.
Петр, держа над водой узелок, переплыл реку. Поймал и взнуздал мерина. Собрал одежду Федора, бросил под ноги и, разгородив Поскотину, выехал на дорогу, что вела в совхоз, а там повернул на Кокоры, на Лему. Свои места знал.
У Лемму коня продал цыганам, предварительно спалив в лесу и дрожки, и одежду. Вернулся через два дня. Дома обеспокоенные родители спросили:
– Где был?
– В Шаклеи ходил. Сидели вместе с одним парнем – привет просил передать, если доживу. Он от туберкулеза умер. Я вот до вас добрался. Хоть знать буду, что дома умер.
– Да что ты, Петя, – замахала руками Матрена, – господь с тобой, живи, молочко парное пей.
– Если дадут жить.
«Бумагу ту я спалил», – подумал он.

IV

Отец женился неожиданно. Кто поймет этих взрослых – приглядывались они или нет друг к другу? Снег выпал.
– Мишка, заложи-ка Каурого в розвальни, на Большой Кунгур поедем, – попросил отец, отправляя меня на конюшню, – сена положи, с ночевой.
Получается, что мачеху себе я привез собственноручно. С отцом переночевали у нее в дому и утром Софью и ее троих детей погрузили на розвальни и в деревню к нам. Ребят ее мы – я и Тамара с Веней – знали по школе. Они нас тоже. Только у нас Вася с Галей маленькие. Они старше. Стали жить. Спали вповалку на полу или на полатях.
Первой засобиралась Тамара. На Урал, в Лысьву. К кому – я запамятовал. Проводили. Дали тридцать рублей.
Второй уехала Аля – в Горький, к знакомым, однофамильцы. Худо-бедно, но тоже не с пустыми руками. Месяца через четыре письмо. Вышла замуж. «Живите в радости, – писала Софья, – приезжайте в гости. Сергея обязательно привези». Это Алин муж.
Тамара долго не писала и не хвастала. Научилась штукатурить – сообщала она под Новый год. Живет в стороне от города, чуть ли не немецкие бараки. Писала, пусть Веня приезжает и специальность получит, и жить места хватит. Веня засобирался. Наш Веня – старшего сына Софьи тоже Веней зовут. Вениамин – сейчас так не называют сыновей. Веня уехал.
К осени из мест заключения вернулась мама. Она осталась без дома. Без нас. Нас ней не отдавали. Нам внушала мачеха ужасные вещи:
– Приедет Наташа, заберет вас, и будете ходить побираться. Под заборами будете жить.
Отец только хмурился. Ему хотелось возразить Софье, но приноравливался к ее характеру, и поэтому молчал.
Мама приходила в Рябовскую школу. Старалась беседовать со мной. Слезы выступали из глаз и у меня, и у нее. Было понятно, что она старалась вселить веру в нее у нас. Что она выкрутится из этого пикового положения. Она ищет и работу, и жилье. Потом ее долго не было.
Прошло лето. Веня сообщал, что в Лысьве есть ремесленное училище, что принимают в него с 13 лет, но если Мишка приедет, то у них с бабой Катей – у которой он сейчас квартирует, есть общая знакомая, и она поспособствует, чтобы Михаила взяли в ремеслуху.
Я был на седьмом небе. Вырваться ото всего надоевшего. От нерешительности отца, от постоянных угроз мачехи, от унижения мамы. Я радовался такой возможности. Доучиться и получить специальность! А главное – питание, обмундирование. Ну чем не суворовское училище! Они в форме – и я буду в форме, пусть мастерового.
В нашей семье тоже готовились к первому сентября, чтобы отправить нас в школу. Что-то покупали, перешивали. Я выполнял все не только дома, и на колхозной работе. Перед школой, весной, я успевал сходить на картофельные поля, собирал вытаявшие клубни, а то выкапывал целый картофельный куст. Мне пообещали ботинки к школе – все же в шестой класс. Я видел их в сельмаге. Понравились. Меня возмутило то, что мачеха купила ботинки, но не мне, а своему сыну Юре, хотя все оговаривали – осенью ботинки – верх парусина коричневая, носки и запятник дерматиновый черный – нужно купить мне.
Мне стало обидно. Я подвозил снопы к скирде целый день. Утром отец заметил мое настроение, и когда вечером я пришел домой, у него созрело решение:
– Мишка, поезжай к Вене, – вижу, что ему трудно говорить, – завтра утром довезу тебя до Мухинской повертки.
Назавтра, еще не высохла роса – потому за колесами оставался след, как зимой от лыж – отец вынес ведро куриных яиц, как подарок Тамаре с Веней, в узелке лепешки, огурец, вареные яички в дорогу, двадцать пять рублей на билет до Лысьвы.
Я попрощался с ребятами. Отец передернул вожжи, и мерин легкой трусцой побежал под горку к речке Талица, через мост, и… я начал отсчет километров отдаленья от своего гнезда. И как потом показала жизнь – навсегда. На своротке со стороны Мухина в Зуевку я простился со своим отцом.
– Тебе там будет лучше, Мишка, – закуривая папироску, сказал он, – если еще поступишь в ремесленное, совсем хорошо. Не обижайся.
– Ладно, нет.
– Но, пошел, – он скомандовал мерину и тот пошел размеренными шагами по знакомой дороге, вдоль реки Кордяги обратно.
Куда ни посмотрю – только убегающий вдаль участок шоссе в сторону Зуевки. Ведро скоро оттянуло руки. Я нашел палку и нес его на плече. Дорога была торная, шагай да шагай. Еще тридцать километров и, как назло, ни одной машины в город. Птицы веселились, и это было мне под настроение. Мне тоже было весело оттого, что я начал отсчет времени в самостоятельную жизнь. Времени исканий, ошибок, разочарований.
После обеда, уже далеко за Уховщиной, догнал меня грузовик с зерном, насыпанным навалом, вровень с бортами. Я поднял руку:
– До Зуевки возьмете?
– Садись, не жалко.
Зерно как вода – машина кренится влево или вправо, и зерно начинает течь. Его набралось полно в поношенные сапоги, карманы брюк, в куртку. Я вытягивал руки с ведром при каждом ухабе, оберегая яйца.
В Зуевке я должен поделиться с тетей Катей – отдать десятка два.
Вот уже вечереет, и в вечерних сумерках далеко видны огни города, сначала пригородное село Зуи, потом километра через три Зуевка.
– Тебе куда в Зуевке? – спросил шофер.
– Недалеко от вокзала.
– Я тебя тогда высажу около базара, найдешь своих?
– От базара дорогу знаю, найду.
И вот въезжаем на улицы Зуевки. Дорога по улицам вся разбита, и после дождя в колеях от колес машин вода, перемешанная с глиной. Город пока мечтает о городских дорогах с твердым покрытием.
Вот и двухэтажный деревянный дом тетки Кати и моей двоюродной сестры Любы, на втором этаже их квартира, состоящая из кухни и жилой комнаты. В кухне еще шкаф под овощи и разную утварь – пила, топор, веник.
Я поделился яйцами. На следующее утро поездом «Москва – Свердловск», идущим через Калино, я уезжал из Кировской области. В груди было смутное чувство – и грустно, и неизвестно, и радостно.
Поезд останавливался через каждые девять километров, набирал воды и двигался дальше. Миновали город Кунгур. О том, что там пещера, я слыхал. Сутки прошли. Летняя ночь недолгая. На боковом месте мне было удобно – голову положил на откидной столик – и дремли. Напротив, на нижней полке, мужчина. Он обратил внимание на меня, приготовившись обедать.
– Давай знакомиться. Петр Иванович. Кушать хочешь?
– Михаил. Нет.
– Я же вижу, сутки прошли – не ешь.
– Честно, не хочу.
– Давай-ка подсаживайся. Вот хлеб, колбаса. Куда едешь?
– В Лысьву.
– Тогда нам по пути. Я тоже туда. К кому едешь?
– К брату. Сестра тоже там.
– Учиться?
– В ремесленное хочу.
– Тогда к нам на завод попадешь.
– Так вы на заводе?
– На заводе. Мастер я в литейном.
Так, за разговором, я и пообедал.
– В карты сыграем? В дурака.
– Давайте сыграем.
За игрой за перерывами на перекур время проходило быстро. Вот и Калино. На станции пути железнодорожные расходились. Нам нужно было перейти их и, дождавшись поезда, следовать дальше.
Скалы и камни Уральских гор, выступавшие неожиданно из-за поворотов, возвышаясь на уровне вытянутой руки рядом с колеей, рисовали таинство и могущество исполина Урала. Лиственные деревья, елки, сосны и вот – неизвестное дерево с хвоей светло-зеленой окраски.
– Это лиственница. Королева леса. На зиму иголки сбрасывает. Исакий на ней.
– Какой Исакий?
– В Ленинграде собор Исаакиевский на сваях из лиственницы.
Мы молча проехали еще некоторое время.
– А вот и кедр. Дойная корова, если его с умом эксплуатировать. Он дает орех. Из ореха – пожалуйста – и масло, и молоко, и для парфюмерной надобности. Второе дерево по стойкости к неблагоприятным условиям.
Речка неожиданно начала петлять около, то теряясь в зарослях, то рядом с железной дорогой.
– Это наша Лысьва. Понравится она тебе своими прудами. А еще в городе река Травянка. Она образует Травянский пруд – он поменьше. А река Лысьва создательница большого пруда.
Пора собираться. Скоро вокзал. Ты от меня не отходи. Будет машина, я тебя подброшу. Хорошо?

V

Встречала Петра Ивановича вся семья. И места мне не нашлось. Поэтому, отойдя от вокзала и выйдя на дорогу в город, я решил спросить, где нужная улица, как до нее добраться. И обратиться решил к проходившей девушке, старше меня, одетой не особенно со вкусом, но по моим деревенским понятиям, как все. На мой вопрос она удивленно вскинула брови и воскликнула:
– О, да у тебя есть чем поживиться! – отчего я счел нужным поскорей отойти от нее подальше и пошел быстро по тротуару.
Я вспомнил, что улица Кострова, которую я ищу, расположена около городского парка. Сегодня суббота. Значит, вся молодежь пойдет в парк. На танцы. Значит, нужно держаться такой группы. Вскоре я увязался за одной, где девчата и ребята шли, весело разговаривая, по улице, перпендикулярной дороге с вокзала. Домов благоустроенных стало больше. Мимо магазинов и киоска, мимо кинотеатра… Калитка в арочных воротах парка преградила мне путь. Девчата с парнями предъявили билеты и вошли в парк, из которого слышались зазывные мелодии духового оркестра.
Куда мне податься – вправо или влево, чтобы попасть за сад, на другую его сторону?
Я вышел на улицу в свете одиночного фонаря, на одном из домов прочитал название улицы – Кострова, дом семнадцать. А дом номер два выше или ниже? Перейдя до следующего дома, убедился, что нужно идти ниже.
Вот и разговаривает речка одна в ночи, впереди за речкой забор какого-то предприятия. Дом. Домишко небольшой, в два окна на улицу. Свет не горит. Никто не ждет. Я нашел ручку защелки и стучу потихоньку. Никто не торопится открывать. Вдруг от соседнего дома голос:
– Палку найди и шарахни по углу, услышит!
– Напугаю?
– Не напугаешь, баба Катя глуховатая.
Я так и сделал. Послышались шаги. Дверь во двор открылась, и я увидел женщину, которая держала в руках деревянную задвижку.
– Здравствуйте!
– Здравствуй, здравствуй. Брат Вени?
– Брат.
– Веня с другом в парк подался. Не знал, что сегодня приедешь, – говорит она, провожая в дом.
Дверь открылась, лампочка освещает воображаемую кухню.
– Ты постой здесь, – предлагает она, а сама наклонилась к печке и подожгла в ней приготовленную лучину и дрова.
– Раздевайся! – скомандовала она мне.
И хотя у меня эти штаны и рубаха были лучшими, я послушно разделся и не успел отвернуться, прикрывшись руками, как бабушка сгребла все это и – в печку.
– А деньги! – кричу, – пять рублей!
Она выхватила задымившуюся одежду, в кармане брюк нашла пять рублей, и швырнула все обратно. Дым наполнил помещение, пришлось открывать дверь в сенки.
– Я паразитов боюсь, – говорит она.
– Теть Кать, нет никаких паразитов, мы в бане моемся, а голову с щелоком.
– Так вернее, – она пошла на чистую половину и в чемодане брата нашла трусы и майку, – ты ноги вымой, лицо и руки, полотенцем оботрись и одевай чистое. Я ужин сварганю.
Я поужинал, баба Катя попила чай.
– Ложись отдыхай. Брат-то когда появится! Жди его.
Просыпаюсь – кто-то тормошит меня.
– Братишка!
– Веня, привет!
От него пахнет водкой.

VI

– Отец, – Петр доверительно тронул отца, сидящего перед окнами, во дворе дома, за колено, – мне нужно уезжать. Я должен быть в Томской области. На поселении. Но туда я не поеду. Где я буду, дам знать, обо мне не переживайте. Веня с вами, хотя и ваша забота, но и помощь вам.
– Да ведь как же, сынок? Почему так получается? Война-то когда кончилась?!
– Миром это не кончится, отец. А поэтому мне нужно уйти. Будут спрашивать, так и говорите, уехал. А я пройдусь по деревне, со всеми попрощаюсь.
– Ладно, сын. Коли чувствуешь, что жить спокойно не дадут, езжай. Про нас помни.
Вечером, обойдя все дома, где жили знакомые, Петр дольше всех задержался в доме у Клавдии:
– Клава, я пока никчемный человек, не любовник, а позову, пойдешь за мной?
– Пойду, Петя. Я ждала тебя всю войну и после войны, – говорила она, придерживая его голову рядом со своей.
– Как и где я устроюсь, я дам весточку отцу, ты к ним заходи. Может, полгода, может, год еще пройдет.
– Дольше ждала. На кого надеяться? Одни вдовы в деревне.
– Я с рассветом завтра подамся. Зуевки, конечно, не миновать. Но я там светиться не буду. Скажу откровенно, подамся на восток. Не один я там буду, нас, друзей по несчастью, наберется полно. Но это не для рассказа.
– Да что это на свете делается? Когда нормально жить будем? Чтобы человека не притесняли.
– Это все вопросы, Клава. Действие в нас самих. Этот социализм – обман. Но я не об этом. Бог с ним. Я о тебе. Выходит, только поманил тебя.
– Я стерпелась, Петя.
– Клавдия, ждать недолго, помоги мне, я всю жизнь буду тебя радовать.
Утром, с первыми петухами, от дома Миши Большого отошел человек, направился к мосту через речку, перешел его и возле кузницы попридержался, из кучи металлолома выбрал прут в десять диаметром, длиной в полтора метра и пошагал по тропе, что легла вдоль берега, до большого ключа, до багана – траншеи для заготовки древесного угля и мимо Поскотины в гору, когда услыхал:
– Петя!
Он оглянулся. Его догоняла Клавдия.
– Петя, я провожу тебя до Малого Кунгура. Вот возьми-ка. Рубашка тут. Носки теплые.
– Спасибо, Клавдия, – и переложив прут в левую руку, правой подхватил Клаву и размеренно шагая, говорил и говорил:
– В школу бегали по этой тропе, помнишь? С уроков сбегали, когда кино привезут. Неделя у родителей, дум сколько. Отец с вопросом во взгляде. Мама тоже, и плачет. Что со мной будет? Клавдия, веришь, не пропадем. Мы смоем с себя пятно – пленный. Я мучаюсь тем, что попал в плен, не по своей воле. Разобраться, по их же промашке. Шапкозакидательство. Только в беспамятстве меня взяли. Веришь?
– Верю, Петр. Забудь это. Как сон, тяжелый, мрачный сон.
– Стараюсь, Клава. Память не дает.
– Петр, я дальше не пойду. Разреши, я поцелую. Ты мой миленок. О тебе я мечтала.
– Клава, спасибо. Спасибо, милая!
Они крепко обнялись, поцеловались и разошлись. Петр на Рябово, Клава в деревню Талица, вытирая глаза уголком платка.
Ранние петухи перепевали друг друга. На птичнике открывали лазы в курятнике, и куры, передергивая крыльями, как плечами от озноба, разбредались по большой площадке, огороженной сеткой.
– Клавдия, – окликнул ее женский голос, – я смотрю – ты или не ты?
– Я, Алевтина.
– Че в такую рань?
– Как же, пучки проверяю.
– Сама рыбачишь?
– кто будет? Рыбки хочется.
– Ну и поймала, натрясла из пучков-то?
– Вперед меня кто-то вытряс. А поставить, как следует, не поставил.
– Известно кто – Антон. Он на работу не ходит. Времени у него полно.
«Хватит врать», – решила Клавдия.
– Алевтина, Петра я проводила.
– Так рано?
– Ему так надо. В неближние края едет.
– А я думала, насовсем приехал.
– Нет. Ему в Васюганье, говорил. Только все между нами, не трепли.
– Я не болтушка. Звал?
– Звал.
– И где наше счастье бродит?
– Слепое наше счастье. Федора возьми твоего.
– Что взять-то? Неделю уже нет.
– Вот я и говорю. Зыбко все, ненадежно.
– Дальние это края. Ни дорог, ни попутки.
– Лодкой, говорил. До самого места.
– Много мужиков томится по лагерям, да по поселеньям, а мы с ума сходим, ожидая их.
– Лучше не береди душу. Неспроста все это.
– В колхозе четвертый председатель. Где уж спроста. Надо хозяйствовать. А у них одно на уме – где бы бабенку пощупать.
– Где? У нас. Известно, мы отходчивые – когда с лаской, когда с манерами, – намекала Клавдия, но Алевтина не поняла намека, подхватила ведра с зерном и пошла вдоль корыт, насыпая солнечных капель в зернах. Куры и петухи выстраивались возле них и с определенной чередой то поднимали клювы, то, оглядываясь, опускали в корыто, некоторые с криком отскакивали, получив от соседки удар клювом за неправильное поведение. Хрипло пели петушки. Голос их еще не сформировался. Пенье их надоедало взрослым петухам, и они, взлетая на насесты – жерди, прибитые скобами к столбам – зычно, на всю округу возвещали:
– Ку-ка-ре-ку! Ко-ко-ко, – спрыгивали на землю возле кур-несушек и, изловчившись, принимались их топтать. Те, придавленные петухом, приподнимались, расправляли крылья и тихонько так – кор-кор-ко – отходили. Петух еще проявлял заботу, подзывая отведать найденное им зерно, а потом склевывал сам.
Заря начинала новый день.
VII

Утром, закатав штаны до колен, первым делом побежал к речке. Около омутка, где воды было поглубже, берег был утоптанный и лежала широкая доска. Навстречу теченью выстроились черноспинные рыбы – гальяны, и поочередно выстреливали, как маленькие стрелы из лука, навстречу им одним заметным личинке или червячку и подбирали их.
Откуда эта река берет начало? Уж не из-за тех ли холмов, что виднеются за домами? А справа, повернув голову по теченью, я вижу все расширяющийся участок воды – где-то запруда, потому что мой глаз там, вдали, упирается в зеленый забор, возле которого едут машины. Машины шли и ближе по мосту. Огороды от изб сбегали по отлогому берегу к речке.
Развернувшись на сто восемьдесят градусов, я нашел ворота парка. Конечно, я познакомлюсь и с ним, и с речкой, и с городом. Тут меня окликнули.
– Что воду замутил?
– Ничего я не замутил.
– Шучу. Я Толя, сосед твой.
– Я Миша.
– Это я по басне. Надолго?
– Не знаю еще. Хочу в ремеслуху.
– Пошли, в сад сбегаем.
– Зачем?
– Папирос настреляем. Покурим.
– Яне хочу. У меня братовы штаны. И искать будут.
– Я тогда один. Освободишься, выходи. А вообще все меня зовут Капитан Копейкин. Прилипло, а когда – и не упомню.
– Капитан! Здорово.
За завтраком брат решил:
– Сходим в кино. Там демонстрируют «Поют жаворонки» – интересное кино. Ты надевай мое трико и кеды, а по пути купим брюки, рубашку, ботинки.
– А к Тамаре когда?
– К Тамаре в будний день сходим. У ней молодой человек появился, соображаешь?
Веня зашел за другом, братом Капитана Копейкина. Я воспользовался моментом и спросил:
– А Толика почему не взяли?
– Мать велела воды натаскать в баню, да дров наготовить, – ответил мне Леня, как я потом узнал.
Дома выше, чем в Зуевке, на улицах камень, магазины чаще. В одном «Промтовары» мы и отоварились. Меня одели, как говорят, с ног до головы.
– Снимать?
– Носи. Трико завернем в газету – в руках понесешь.
Я и в фойе, и в зале старался не задеть за что-либо и не сесть случайно на известку или краску. Таких брюк не было у меня никогда.
Кино просмотрели с интересом. Обратно до бабы кати шли и делились впечатлениями от увиденного. Недалеко от универмага встретилась девушка. Веня остановился возле нее и поговорил, потом нагнал нас с Леонидом. На лице отражалась радость встречи. Надо сказать, брат мой рослый парень, с русыми волосами, развитыми руками и плечами. Он играет на гармошке, танцует. Я думаю, мечта девушек.
– Не секрет, что Инна сказала? – спросил Леонид.
– Не секрет. Что в сад не пришел? Прождала. И домой вернулась. Я сказал, что у Гриши засиделись. День рожденья же.
– И последовало наказанье?
– Сказала, чтобы обязательно за ней заходил, когда в кино, когда в парк пойдем.
Мне было неинтересно слушать их любовные переживанья, в которых сквозило и некоторое бахвальство: «Вот как я с ней».
В среду пошли до Тамары. Она жила в общежитии с девчонкой из Белоруссии. Действительно, эти строения были на окраине города. Комната на двоих. Обрадовалась нам. Стала угощать. На столе появился «Кагор». Сестра с братом выпили.
– Мишка, не болеет отец? Как он со своим радикулитом?
– Нет, не болеет. На палках катается. Под спину наложит круглых палок и катается. Или перегибается через ухват.
– Надорвал спину кулями-то.
Надо сказать, баба катя сразу завоевала место в моем сердце. Мне было удивительно, что у нее голова стрижена под машинку. Она поняла мой немой вопрос:
– Как волосы подрастут, так свербит голова, чешется. Отвыкла от длинных волос.
И все равно непривычно. Одно дело – стриженая голова мужчины, другое дело – женщины. Сразу в голове нехорошая мысль возникает: больная, что ли? Но баба Катя была здоровая женщина. Но не полная, метр шестьдесят росту. В молодости, видно, девушка была статная, симпатичная. Хозяйствовала она аккуратно в своем небольшом огороде – грядки под мелочь и место под картошку. В один из дней мы собирали горох.
– Зеленый горошек буду делать, – делится она со мной, – видишь, двойное прясло от речки? Руки не доходят переделать. Новое поставить. Возьмешься?
– Возьмусь.
– Я тебе чего-нибудь куплю.
– Не надо мне ничего. Я за так.
– За так чирей не садится. А тут лишний ряд картошки посадится или капусты.
В один из дней я все раскорчевал. Из старого забора вышла целая поленница дров. На Урале в забор идет все – и лист штамповки, и проволока, и доска-горбыль. Я присмотрелся: за речкой Метизный завод и небольшая пилорама. Штабель дровяного горбыля подталкивают трактором к речке; значит, бери кто хочет и сколько хочет. И в оставшемся заборе большинство штакетин я заменил на новые, их подравнял, срезав по натянутому шпагату под углом в сорок пять градусов.
– Ну вот, совсем другое дело, – похвалила баба Катя.
– Я еще ту землю перекопаю, – заявил я.
Она о чем-то поразмышляла, потом уселась рядом со мной на чурбачок и мечтательно так говорит:
– А не сделать ли нам на речке плот для полосканья белья? И воду удобно черпать с него. Зимой лишняя копейка.
– Давайте сделаем. Я капитана Копейкина позову помочь.
– Кто это такой?
– Да сосед наш, Толя. Прозвище у него такое, пиратское.
– А может оттого, что копейки просит у учеников?
– Не знаю.
– Не водись с ним. Шкодничает он.

VIII

Начальство отсутствие на работе Федора заметило, стало выяснять. Оно допускало неделю невыхода. Дальняя поездка или еще что в оперативной работе. Все это оправдывало, хотя замечали сослуживцы и склонность Федора к выпивке, и охоту до чужой юбки – гостит у какой-нибудь Клавы или Мани. Вон их сколько, вдов, сейчас, а все из одного теста – жить хочется. Первым делом направились к жене его – Линдочке-эстонке, женщине высокой, светловолосой, красивой, но бездетной. Это точно. Федор давно проверенный, по округе, наверное, потомков пять растет – все девочки, но это уже загадки матери-природы.
– Линда, скажи нам, – начал подполковник, – не говорил ли что тебе Федор перед отъездом?
– Говорил, – ответила она, – дурная баба, говорил, не понимаешь, если тебя топчут, – при этих словах подполковник посмотрел в сторону – приглашал он ее в эмку, – а если я их – это значит, мы топчем. Уловила разницу? Уловила – говорю. И спрашивать перестала. А вы побывайте в Кузнецах, в Сосновце, в Шаклеях, и бог его знает, где еще ждут его и радуются.
Федор – сын того единоличник, что в колхоз не вступил и землю в колхоз не отдал. Так свои полтора гектара сам обрабатывал и тем жил. Семью поднял. Но на танковую колонну пятьсот рублей принес и отдал!
– Вот и пойми этого единоличника, – говорил председатель сельсовета Крюков, – значит, он за нас, против немцев.
А единоличник прихромал до своей телеги и поехал к своей избе. Нога одна короче, из-за этого и не мобилизовали.
Ребята повырастали. Правильной жизнью зажили. Вот возьми Федора – начальник. Порядок наблюдает. Женился. Одно досадно – внуков нет.
Поехали по деревням. Рассказывают – был, с бригадиром поговорил .Уехал. Куда? У него свой план, не делился.
Заколдованный круг прямо. Ни его, ни лошади, ни транспорта. Может, натворил чего? Решил уехать, скрыться? Разослали оперативку. Поиск начался.
Алевтина по-своему смекнула – раз двести рублей оставил для Юльки, значит, неспроста. Но когда эмка остановилась около птичника и ее позвали, она про двести рублей умолчала – да, был, да, чай попил, поехал в сторону Малого Кунгура, вроде. Она знала, что чем больше расскажешь, тем больше вопросов будет к ней.
Кузнец подтвердил, что конь стоял у кузни, когда Федор появился. Он обруч на колесо насаживал, при такой работе по сторонам некогда смотреть.
– Вот сейчас грабли готовлю. Жигало – прут стальной – в угли, мехами качну раз, два; вижу малиновый наконечник – и в колодку его. Дым глаза ест, готовое отверстие под зуб. Их в колодке минимум десять. А граблей надо на две бригады – пятьдесят. Скоро грести. Солнце траву сушит. Зеленое уберешь сено – корове это, как чай зимой с холода.
– Значит, ничего такого не заметил?
– Нет, там дым – обруч каленый на колесо насаживаешь, здесь дым. Без этого в нашем деле нельзя.
Уехали.
– Что приезжали? – спросила Софья Павла Сергеевича, которого поставили бригадиром.
– Сын Касьяна-единоличника потерялся. Ищут. Наших спрашивали. А кто что знает, видит? Все по работам.
Долго еще исчезновение Федора обрастало разными догадками. И человек не иголка, и найти не могут, при огромной армии сыскных людей.

IX

Потом, уже и не помню, в какой день, я все же осмелился пройти от нашего домика вдоль речки, конечно, по ее бережку, где высота его от уровня воды едва достигала метр-полтора. Прошел всего метров сто-сто пятьдесят. Дальше путь преграждали огороды и их границы с деревянными пограничниками-заборами. Пошел улицей, которой несколько перекрестков мы прошли с братом, когда ходили в прошлый раз в кино. Потом свернул вправо от речки, разросшейся в пруд. По мере того, как пруд ширился, от воды отступали огороды, пруд частью своей упирался в мост. За ним пошли улицы с двух и трехэтажными домами и… вот он, виденный мной на расстоянии забор, проходящий вдоль насыпи и моста в его горловине, отрезающий заводскую территорию от городской. Там была тайна. Тем же путем я вернулся, запоминая названия улиц и переулков.
Сделать плот? Это такой пустяк. Разве не было у нас речки Талицы, где мы ежелетошно делали запруду. А инструмент? Так топором я колю дрова и заостряю колья. Я пошел к Толе.
– Слушай, – говорю, – Анатолий, давай сделаем плот для полосканья белья.
– Так вот сразу и сделаем?
– А что?
– Тут покумекать надо. Из чего? Чьи гвозди? В воде стойки какие? Деревянные или металлические?
– Гвозди у бабы Кати из старых прожилин забора возьмем, все равно их на дрова пилить.
– Подожди. У меня прекрасные чинарики есть – покурим?
– Кури сам.
– Что ты за артельщик, если курить не хочешь? В бригаде все заодно.
– Ты закури. Я затянусь.
Лучше бы я этого не делал. Закашлялся, зачихал. А стойкий запах табака чем только ни заедал – и луком, и ягодками. Водой из речки полоскал рот. Все равно вечером баба Катя за столом говорит:
– С чего это курить стал?
– Не курил я.
– Ага, мед ел. Я же слышу.
– Только затянулся.
Мы с Толей пошли к заводу, у которого, как нам казалось, полно металла бесхозного – бери. Но не тут-то было. За забором лежал металл, что и вчетвером не унести. По периметру забора обошли завод кругом и у той, противоположной, стороны от выезда обнаружили, как мы определили, кусок ажурной стрелы или колонны – метра два длиной, в поперечнике сантиметров восемьдесят – и стали ее переворотом с одной плоскости на другую кантовать к речке. В воду столкнули только часам к двум после обеда, и в обжигающе холодных струях подвинули конструкцию с помощью кольев до предполагаемого места. Здесь омуток, который больше чем наполовину скроет конструкцию. Останется только положить балки и настелить пол из досок.
– Пора и перекусить, – говорит Анатолий.
– Пошли к нам. Баба Катя накормит.
Мы с закатанными выше колен штанами, ногами, посиневшими от холода, ввалились в домик. Баба Катя как глянула на нас, так и встретила возгласом:
– Заставь богу молиться! Веревкой же можно до места подтащить. Вот наживете ревматизм, – говорила она не переставая, наливая горячий суп и нарезая хлеб. – Пойду посмотрю.
Увиденным она осталась довольна, как нам показалось, потому что высыпала каждому в ладонь по пять карамелек.
Мы, ободренные ее вниманием, принялись после сытного обеда укладывать балки. Удалось даже в куче горбыля набрать ровных досок, что, по мнению пилорамщиков, не годились на попы, а нам они стали в самый раз.
– Скамеечку не забудьте сделать – белье класть и половики стирать, – подсказала баба Катя, – я вам выдам приз по окончании работ.
Прибежала Таня, сестра Анатолия.
– Чего это вы стараетесь?! Весной все утащит.
Но чтобы не утащило, мы проволокой прикрутили балки к конструкции. Вода накопится, пойдет со льдом выше плота и наша конструкция уцелеет. На перевернутые бутылочные ящики мы положили две доски, опилили их. Вода уносила от нашей работы и опил, и кору, и опилыши дальше в сторону пруда.
– Хоть ленточку перерезай, – восторженно сказал Анатолий, – я видел, как около магазина «Промтовары» резали ленточку.
– Там же масштаб.
– У нас тоже местный масштаб.
– Танька, тащи свои алые ленты, – крикнул он сестре, – и ножницы.
– Зачем?
– Тащи, узнаешь.
Танька притащила то и то. Мы взяли по концу в руки, узелок соединил ленты в середине.
– Танька, тебе торжественно предлагается открыть плот. Режь!
– Но это же мои ленты!
– Без разрезания лент не торжественно.
– Ладно.
Ножницами – раз одну, раз другую.
– Узелок клади в карман, на память, – предложил Анатолий.
Тут подошла баба Катя. В предзакатном солнце смешно выглядела ее стриженая под «ноль» голова.
– Ребята, вот вам по пять рублей.
– А мне? – спросила Танька.
– За что?
– За ленточки. Они порезали мои ленты. Для торжества.
– Ты, Таня, пойдешь со мной. У меня дома есть хорошие атласные ленты. Я их тебе отдам. Готовила к первенцу племянницы, но цветом не угадала.

X

Спиридон, конюх райисполкомовской конюшни, еще издали заметил оживление возле загона для лошадей. Летом лошадей в стойла не загоняли, предоставляли возможность им отдохнуть свободно, под звездами, под луной. Натрясет Спиридон сена, привяжет собаку «для звонка», как он говорил, – в случае волков пес залает. А тут один из коней за загородкой атакует и атакует жерди своей грудью, раз за разом раскачивая их все больше. В загородке волнуется Стрелка – кобыла своенравная, пегая. Пес лает. Спиридон торопится. И не то что опасается, что чужак пробьется к лошадям, а загона жалко. Делай потом, восстанавливай. И чем ближе Спиридон подходил, тем узнаваемей становился конь. «Да это же Каргач», – узнал он мерина. И крикнул:
– Каргач, Каргач! – и, помедлив, – не балуй!
Конь тоже почувствовал знакомое в голосе подходившего мужчины и, повернув голову, узнал.
– Пришел, бедолага! – уже совсем близко подходил Спиридон, – где тебя носило?
«Ох, не говори», – будто хотелось сказать коню, но он только опустил свою большую голову на плечо Спиридону и тотчас он ощутил своей спиной горячую слезу, выкатившуюся из глаз Каргача, – «считай, из цыганского плена сбежал». Но как коню передать свое странствие конюху?
– Ну, будет, будет. Не волнуйся. Пойдем-ка я тебя осмотрю, – и повел коня к конюховке.
Спиридон приготовил смесь и, щеткой вычесывая свалявшиеся волосы, обмакивая ее в ведро с дезинфекционной смесью, обошел круп коня.
– А подковы-то не мои. И ухо тебе прижгли, паразиты. А то не учли, что у тебя своя лошадиная гордость есть и родное место. Товарищи и подруги есть. Вон Стрелка как волнуется. Знаю я, нравится она тебе. Вижу, как она из твоей гривы седые волосы выдергивает, не хочет, чтобы старый был.
Так приговаривая, Спиридон подстриг гриву, хвост. Каргач, как в парикмахерской человек, стоял смирно.
– Пойдем, как тебя там обули, погляжу. Все прошлое скинем и новые подковы в конце недели я тебе прилажу.
И он мигом, привычно, сноровисто сковырнул подковы чужой работы. Почистил подошву копыт скребком, обрубил зазубрины копыт, прошелся рашпилем.
– Ну вот, пойдем к лошадям. Пить не хочешь? Давай-ка я тебе в колоду бадью вылью – попей, застоялось в горле. Мы, мужики, стакан водки опрокидываем, чтобы не так жало. Вон как я пришел, а Глаши моей не застал, где найти выход горю? В вине горя не заглушишь! Нет! В работу надо душу вкладывать.
Спиридон понимал, что в его руках тайна, в которой откроется исчезновение Федора, и надо бы мчаться до начальника милиции и сказать:
– Каргач пришел!
 Но не помчался. Он по-человечески понимал, чего стоило коню возвращение домой, и обходил его, как надо, вкладывая все свое уменье, чтобы тот отмяк после дальней дороги.
– Не ходил бы ты в загон, а? Вон, в стойле поспи, вытяни свои натруженные ноги, – вывел из станка и отпустил.
Мощное, громкое ржание потрясло дневную тишину и отдалось дальним эхом:
– Иго-го-го!
Конь повернул на конный двор. Спиридон – к начальнику милиции.
– Марс Хакимович, – приоткрывая дверь, позвал он, – Каргач пришел.
– Ты зайди, а потом доложи.
Спиридон закрыл за собою дверь и торжественно произнес во второй раз:
– Каргач пришел!
– Пришел? Когда?
– Утром был у загона. Сейчас спит.
– Так сразу и уснул? Ты хоть спросил, где был? Вот черт, о чем я?! Конь нашего языка не понимает.
– Вашего не поймет. Мой язык понимает.
– Ты это о чем?! Вольный, что ли?!
– Конь наш язык понимает, но высказать не может.
– Ладно дискуссию разводить. Тебе что-либо бросилось в глаза? Позови ко мне капитана Червякова и сам зайди.
Спиридон вышел, из-за двери с № 8 позвал капитана:
– Подполковник зовет, товарищ капитан.
– Зачем?
– Не сказал.
– Я в Рябово собрался.
– Но позвал же…
Капитан закрыл дверь на ключ и впереди Спиридона вошел к начальнику милиции.
– Филипыч, повтори, что ты мне сказал.
– Каргач пришел!
– Каргач? Это уже удача! Нет ли на нем такого, что бросится в глаза, наведет на след?
– Есть, Марс Хакимыч, вот, – и Спиридон выложил на стол четыре подковы, наружная сторона которых блестела, шипы заострились.
– И все?
– Ухо еще прижгли. Тавро.
– Интересно, интересно. Пойдем посмотрим, – заторопился капитан.
– Сейчас к нему нельзя! Отдыхает!
– Филипыч, ты чего? Животина. Как лег, так и встанет.
– Нельзя! – и решительно Спиридон встал к двери.
– Ладно, капитан. Займись пока подковами. Мерина завтра посмотришь. Ты, Спиридон, иди. Отпускай лошадей.
Спиридон, сцепив руки за спиной, пошел к конному двору. Заглянул в стойло к Каргачу. Тот спал, вытянув ноги до самых прясел, уверенный в том, что здесь, под внимательным и добрым взглядом Спиридона, его никто не потревожит. И только кожей передергивал, сгоняя прилипавших оводов. Спиридон принес склянку с дегтем и намазал коню все места, где ему не достать ни головой, ни хвостом, ни ногами. Каргач не проснулся.

XI

Лето увядало. Август. Давно прошел Ильин день, а на купалке гомон ребячий перемежался с песнями, льющимися из репродуктора. Место для купанья выбрано на берегу большого пруда, рядом лодочная станция. Бери лодку и плыви по просторам пруда в сторону дома отдыха, где, если присмотреться, из-за поворота вылетал на полном ходу поезд – товарный, пассажирский. Но это от купалки для взрослых и – поменьше размером – для ребятишек было в пяти, как нам казалось, километрах.
– Пойдем купнемся, – предложил Капитан Копейкин.
– Пойдем. За платно?
– Еще чего. Брюки оставим под сиденьями для зрителей – и купайся, сколько надо.
Мы так и сделали. Обширная взрослая, обнесенная плашкоутами купальня не прогрелась еще как следует. Внизу вода вообще холодная, и ступить не ступишь, скрывает с головой. Мы в детскую. Анатолий встретил знакомых по школе, и началось баловство. Плаванье наперегонки, подныривание, прятки, пощипывание девчат в воде за ноги и писк их от неожиданности.
– А вот я их, хулиганов! – кричала взрослая женщина. И, улучив момент, схватила меня за трусы. Я открыл глаза – пол деревянный, щелеватый – уцепился руками за щель и выдернулся из ее рук, только трусы съехали до ступней. Поправляя их, я наглотался воды и, вынырнув, долго откашливался. 
– Пойдем домой, – позвал я Анатолия, – хватит.
– Сейчас я отомщу той тетке, смотри.
Я смотрю – только тетка расположилась на спине – мечтательно так, руки вверх, ну точно медуза щупальцами кверху, и в этот момент Толик снизу. Она кувыркнулась, шумела, где этот хулиган – в двух десятках ребятишек отыщи, попробуй.
– Ну, попадись только! Выброшу за плашкоут!
Мы собрались домой.
– За ляжку я ее ущипнул.
– А где брюки?
– Не там смотришь. Мы у той стойки оставляли…
– Нет, у этой.
– Мы зашли со стороны стадиона.
– Ну и?..
Брюк с рубахами мы не нашли. Как и сандалии. Пришлось с остановками плыть до устья пруда и нашей речки Травянки, по нему до огородов, а перед самым домом нас можно было посчитать за купальщиков местного пруда, возвращающихся домой. Ступни ног горели, наколотые мелкой каменной крошкой. Как назло, улица была засыпана ею. И мы выбирали дорогу ближе к палисадникам и заборам, за что получали проклятия от собак.
– На штаны мы заработаем, – уверенно сказал Капитан Копейкин.
– Как?
– Только никому… Завтра на заводскую свалку пойдем. Там чайники, тазы, тарелки, ванны валяются. Чуть какое пятнышко – их на свалку, а в хозяйстве кастрюля или ковш сгодятся? Сгодятся.
– Так прямо – пришел и бери?
– Бери, но чтобы охрана не заметила.
– А если поймают?
– Поймают? Хорошо, если по шее. Могут и оштрафовать.
– Не пойду. Что брат скажет?
– Чего испугался? Мы же не воруем. Все это сгниет. А мы людям принесем. Представь – там немцы. Мы идем с важным заданием и возвращаемся с богатыми трофеями. Слава кому? Нам?
– Нам!
– Попадаются только дураки. Ты же не видел наши танки?
– Нет.
– А там – подальше от свалки – в металлоломе и наши, и немецкие, и всякое оружие.
– Уговорил.
– Только мешок возьми. Складывать в него.
Назавтра, только брат ушел на работу, я отыскал брюки от спецовки, его рабочие ботинки и к Анатолию. Спит как ни в чем не бывало.
– Чего же ты? А говорил…
– Все по плану. Сейчас ночной смены брак вывезут. Еще горяченький, и мы тут как тут.
– Идти сколько?
– Километра три. Не мандражи. У охранников пересменка. Анекдоты. Перекур. Вот черт, вчера последний чинарик выкурил.
– Не курил бы!
–вот кого первого собака найдет из нас? Тебя.
– Почему?
– Потому, что от табака собака след теряет. Мешок взял?
– Взял. А где мы это продадим?
– Известно где, на базаре.
– Я не могу. Ничего не продавал.
– Чего гадать? Принесем – тогда.
Мы прошли по мосту и мимо домов, похожих на коттеджи из книг о похождениях рыцарей, за город. Дорога грунтовая, и как назло эта сторона голая, без кустов и деревца. Но трава, напоенная дождями и пригретая солнцем, поднялась настолько, что, чуть пригнувшись, останешься незамеченным. Проволока, натянутая между столбами, своими колючками целилась на наши штаны, но лазов в ней понаделано уже полно.
– Давай поближе к свежей куче посуды, – предложил Капитан Копейкин.
И мы, соблюдая осторожность, медленно, но уверенно продвигались уже за проволочным забором, наступая на чашки, запинаясь за чайники, вся беда которых была в том, что носик был то свален на сторону, то торчал прямо к земле. Видно, так попали под автомат. Ванны ржавые, полные воды, молились на людей своими ручками, чтобы быстрее пустили их в переделку. Мы подобрались к только что привезенной куче заводского брака, около которой смело работали люди.
– Не удивляйся. Пять рублей дай охраннику и хоть всю гору повези, – делится опытом Анатолий, – мы среди них затеряемся.
Я нашел тарелки с цветочками, кувшин, бидон, кружки. И, наконец, чайник с крышкой, только под носиком пятнышко. И давнишнюю мечту бабы Кати – эмалированное ведро. Мешок уже полный, как унести? И пока я размышлял, с противоположной стороны раздался окрик:
– Держи их! Держи! У!..
Мы пустились наутек, и все остальные тоже. Где только силы взялись – найденное не бросаем, тащим. В мешке все это брякает. Вот и разрыв в проволоке. Анатолий отстал и только что догоняет:
– Чего ты побежал?
– Так кричали!
– Для острастки кричат. Дурень. Чтобы мы мешки побросали, а они бы эти мешки и подобрали. Знают, что у нас все найденное – первый сорт.
– Не идти же обратно. Убежали и ладно.
– Хорошо, пошли домой.
Домой шли медленно. Мешок тянул руки, давил на плечи.
– Ты где будешь посуду держать? – спрашивает Анатолий.
– Где – бабе Кате отдам.
– А штаны? Мы же на штаны…
– Нет, я продавать не пойду. Брату расскажу все. Он штаны купит.
– И выпорет.
– Пусть. Заслужил, значит.
– А говорил – друг. Вместе дела делать будем. Говорил?
– Не говорил. Не переворачивай. У нас в деревне не перекручивают.
– Вот-вот. Деревня. С кем я связался?
– Тоже мне, Капитан Копейкин. Деревню не трожь – поколочу.
– Меня?!
– Кого же еще?
Но рядом уже были наши дома, только тропки разошлись – у Анатолия дом повыше, мой пониже, у самой речки.

XII

Следователь вертел в руках лошадиные подковы, искал зацепку. Он чувствовал, что в профессиональном мастерстве каждого мастера есть своя манера увековечивания в произведении или в продукте его рук. Прежде всего подковы тщательно вычистили и вымыли. Капитан вооружился увеличительным стеклом. При хорошо освещенном столе, на белом листе бумаги, ворочая подковы и так и эдак, под правым шипом он обнаружил выбитое клеймо «Б» в виде бича – рукоятка и продолжение. Он попросил Спиридона запрячь ему в дрожки коня.
– Марс Хакимыч, проеду-ка я по кузнецам. Вдруг они знают продолжение.
– Добро. Наган взял?
– Взял.
Капитан выехал в Кузнецы, Вахруши, Рябово, Добряки. Нет, в их практике такого нет, чтобы клеймить подковы. В Мартелово Степан-кузнец прямо заявил:
– Не русского эта работа. И шипы острые. Допускаю, что они были тупые, да заострились. У нас шип прямоугольный. Вот интересно, что там с «Б» – бич, плетка, нагайка? А то получится большая география.
– Но ближе к нам. До Казахстана далеко. Плетка у нас и у джигитов. Бич – чей?
– У нас тоже бич есть. Пастуший бич. Коров пасти, пастухи пользуются. Они им щелкают, устрашая непокорных, и бич при этом щелкает своеобразно – как холостой выстрел.
– Нагайка у казаков была. В истории вписана – наказывали непокорных нагайками.
– Слушай, Евгений, – обратился кузнец к капитану по имени, – съезди до цыган, они в Зуевке, их там полно.
– В этом есть резон. Я и сам думал, что не мог конь издалека прийти.
– А азбука какая у них?
– Азбука? Наши буквы.
Через два дня капитан в гражданской одежде толкался по базару, приглядывался к людям, искал приметные костюмы цыган, цыганок. И недалеко от закусочной услышал знакомы говорок:
– Дай погадаю, всю правду скажу, я не цыганка, я молдаванка, – приставала та к колхознице. Колхозница собрала мотки из шерстяной пряжи и отошла подальше от надоедавшей цыганки.
– Погадай мне, – предложил капитан, – я не спрошу, сколько курочек, сколько петушков будет в десятке яиц, но заплачу хорошо, только правду.
– Хороший человек, сначала позолоти ручку…
Капитан вынул пять рублей, расправил, положил на ее вытянутую ладонь.
– Прошлое, будущее, настоящее начальник хочет узнать?
«Начальник? Интересно!» – задумался капитан.
– Настоящее! И только правду! – начал давить капитан.
– Отойдем в сторонку.
Она что-то сказала по-своему соплеменницам, те отошли на расстояние, но с таким расчетом, чтобы можно было прийти на помощь. Капитан вынул подкову.
– Любезная, не можешь ли мне сказать, чей конь обронил ее?
– Коней много. Может, кобыла?
– О кобыле не спрашивал бы. Конь!
– Мил человек, твой портрет вижу – через неделю забуду. А конь? И подавно.
Капитан только на минуту задумался. Потом вспомнил рисунок клейма и оттиск тавро, вынул из портфеля.
– Смотри, женщина! Хорошенько.
Цыганка глянула и тут же бросила в гущу своих выкрик из трех слов, получила ответ соплеменниц и медленно произнесла:
– Я же не конюх. Врать не могу. Мужики, может, и знают чего, да их дома нет.
– Где ваш табор? Я подожду, – капитан похлопал зачем-то по выпуклости кармана, – я не спешу.
– На Чепце.
И пошла от капитана. Только ветер, плутая в ее юбках, поднимал подол. За ней подались остальные в сторону противоположных ворот. Скоро конь подхватил арбу с десятью или более цыганками и помчал в пыли проселочной дороги к берегу реки Чепца, где дымились костры, где особицей стояли палатки и побольше, и маленькие на двоих. Бегали загорелые дети, лепетали на своем и тренькала гитара. Пожилая цыганка давала уроки молодому цыгану.
Капитан – в отделение милиции Зуевки. Дежурный проводил до дверей начальника милиции. Капитан его знал.
– Лобов, – начал он с порога, – одна из тайн, что не вернулся Федор, наш оперуполномоченный, – лежит у тебя в участке.
– Поздоровайся сначала. Ты ничего, справный стал.
– Смеешься? Да сутками не ем, справный…
– Ну и?..
– Без «ну и», дай мне двоих помощников. В табор к цыганам наведаться надо. Подтвердить улики. Вот эти. Это тавро и клеймо. Не откажи.

XIII

– Славный боже! – воскликнул Константин Умов, увидев приближающегося Петра, – каким ветром?! С какой стороны?
Они крепко обнялись. Один крепкий, под два метра ростом, в выцветшей фуфайке и сапогах.
– Пойдем в дом, – предложил Константин.
– Дай отдышаться, торопился тебя застать, посоветоваться.
День только начинался. Тяжелые облака плыли по небу и, казалось, обязательно заденут за очередную гору.
– Как вон та гора называется? – показал Петр рукой.
– Если по часовой стрелке, то Смолянка, Кедровая, Высокая, Богатая и т.д.
– Интересно. Каждая, наверное, напичкана минералами. А место как-то не очень благозвучное – Обманка.
– Да ведь не нами придумано. Мы продолжатели дел, – уже входя в дом, говорит Константин, – может, судьбу-злодейку обманул кто-то здесь, как и мы. Все чисто у тебя?
– Все.
Петр не счел нужным вдаваться в подробности.
– Я, пока шли, прикинул. Вольных хлебов не будет, но и тяжелых среди собратьев не предвидится. Сообща гору можно свернуть. В работу впрягайся постепенно. Я вот посоветую с Андреем подружиться.
– С Андреем? Взводным?
– Андрей Позывай здесь. Подкрепишься с дороги и найдешь его. На окраине поселка. Только начал фундамент размечать под дом. Вот и ставьте пятистенник с ним. Он ждет Оксану свою. Ты виделся со своей Клавдией?
– Виделся. Закинул Словечно Клавдии-то.
– Вот и в работе будешь, и прятаться не надо. Все законно. Леспромхоз у нас. Основная работа зимой. Заготовка древесины. Весной сплавляем по большой воде. В Лысьву. Там строительство, пилорамы; тес, половые доски, брус, столярка – все в цене. – Но мне же оформиться на работу надо. А значит, и на учет встать в военкомате. 
– В военкомате не надо, не требуют. С нас какой военкомат? А на работу – да. Оплата по труду – аванс, получка.
– Начальник кто леспромхоза?
– Начальника нет, товарищ, леспромхоза.
– Интересно…
– Походили под начальниками, хватит. Сейчас товарищ! Конечно, для Горсовета, для всей этой … – начальник угадай кто?
– Ну, тут я пас. Кто, Константин?
– Не поверишь. Как ты, держал ниточку и прибыл сюда и я. Прибыл и глазам не поверил – Тарасов. Наш командир дивизии. Сам знаешь, не заискивает перед начальством, требовательный, справедливый. Да сам увидишь. Только при нем новые дома начали ставить. «Лес, – он говорит, – не только наша надежная крыша, но и богатство. Разумно пользоваться им – и нам, и нашим детям достанется».
– Ну, я пойду.
– Подожди. Я черкну на требовании кладовщику, чтобы тебе выдала костюм, рубаху, нижнее, фуражку, шапку, сапоги, валенки, фуфайку, полушубок. Она же комендант общежития, определит на житье. Иди. Возможно, вечером подойду. Поинтересуюсь. Бригадир я или нет?
– Ты командир роты.
– Нет, это в прошлом. Нас втоптали в грязь, а сейчас мы должны держаться, помня тех, кто не дожил. Солнце для нас тоже светит. Да, устроишься. Найди Андрея, с ним держись.
– Здесь есть столовая?
– Есть и столовая, и магазин, и баня, и свиноферма, и клуб. Тарасов говорит, каждый должен ощущать реальный социализм, и его заботу о человеке. Детей немного. Но надеется, что в каждой семье будут дети, для этого и начальную школу открыл, детсад.
– Значит, свой социализм в государстве с диктатурой…
– Не дискутируй… Первой школой для нас были лагеря. Шкурой своей почувствовали – неладное творят со страной.
– Победили же…
– Раньше бы победили, года на три. Будет у нас время – поговорим.
Петр зашагал вдоль улицы, по уложенным на поперечины плахам – деревянным тротуарам. Глаз останавливался то на одном доме, то на другом, любовался незатейливой резьбой строек крылечка или наличников и обязательным при доме палисадником, за которым лежали – в зелени лука, петрушки, свеклы, моркови – грядки и дальше картошка. Возле домов ходили куры. Внизу постукивал движок электростанции, и ветерок доносил звук пил и крепкий настой от древесных опилок. Запах меда долетал с полян.
– Жив, жив! – крикнул Петр, не совсем еще веря во все происшедшее с ним.

XIV

Старенький мотоцикл «Иж-49» с коляской, ведомый одним из милиционеров, что выделил начальник милиции г. Зуевка, недовольно ворчал и фыркал, когда они выехали в пойму реки Чепца. Берег невысокий, поросший кустарником; луга изобилуют кочками, поросшими осокой и пореем с жесткими листьями. На единственную горловину, соединяющую луг с дорогой, вытянулся цыганский обоз и двигался им навстречу. «Быстро же они собрались», – мелькнуло в голове капитана.
– Стой! – крикнул он как для мотоциклиста-милиционера, так и для табора цыган.
Табор продолжал двигаться. Мотоцикл все же свернул с дороги.
– Стой! Тебе говорят! – крикнул капитан.
Лошади с кибитками набирали ход, и передние уже поравнялись с мотоциклом. Орущая толпа не повиновалась капитану, а ускоряла движение. Он кинулся схватить за узду переднего мерина, тащившего скарб на телеге, и схватил, но обыкновенное «тпру» не подействовало на коня. Он не понимал его. Упираясь ногами, капитан пытался затормозить его ход. Вторую лошадь пытался остановить милиционер, но тоже безуспешно. Капитан выхватил наган, и ВТО же мгновенье из одной крытой повозки раздался выстрел в сторону мотоцикла. Мотоциклист отреагировал мгновенно. Он упал за придорожную кочку и выхватил свой пистолет-маузер. Капитан тотчас оценил обстановку и своим выстрелом ранил коня в ногу. Тот от неожиданности споткнулся и упал. Движение прекратилось, но последовал второй выстрел по мотоциклу, сейчас ударили по бензобаку, и мотоцикл охватило пламенем. Началась паника. Четверо мужчин-цыган бросилось бежать. Женщины подняли вой, дети плач.
– Не давай им уйти! – крикнул капитан, но из-за кочки уже грохнул выстрел, и один из убегавших споткнулся и упал.
– Стойте, сволочи! Перестреляем, как собак! – орал бегущий за ними капитан, понимая, что от его нагана толку мало – большое расстояние, но бежавший следом милиционер с маузером прицелился, и второй убегавший схватился за плечо. Они нагоняли убегавших. Все же выучка была выше. Не зря нормы ГТО и Ворошиловского стрелка введены. Бегущие остановились, озираясь по сторонам.
– Чего бежите?! Жить надоело?! – выговаривал капитан, тоже тяжело переводя дыхание, – я всего-навсего у вас спросить хотел, а вы чего натворили?
– Бандиты, думали…
– Бандиты! Он же в форме.
– Бандиты тоже в форме.
– Хорошо, хватит антимонию разводить, двигайся к табору. Лоншаков (фамилия одного милиционера), свяжи им руки ремешком.
Раненых поставили рядом, и один хромая, другой – поддерживая руку, пошли в направлении обоза. Мотоцикл догорал.
– Стойте здесь. Есть «медсестры» в таборе? – обратился он к любопытствующим женщинам, что перестали кричать. От табора отделилась одна.
– Возьми, чем перевязать, и окажи им помощь. Вы, «мичуринцы», глядите сюда, – и он развернул листок с рисунком тавро и подковы с клеймом, – не узнаете, чья это работа?
Те что-то по-цыгански переговорили меж собой.
– Его, – указали на хромавшего.
– Это правда? Только не врать!
– Кузнец я. Подкова моя, и прижигал я.
– А конь? Конь как попал к вам?
– Конь барона. Недалеко от Леммы приобрел.
– Кто продал, не помнишь?
– Мужик продал, недорого взял. Здесь, в таборе, торг был.
– Как он выглядел? Здоровый, высокий?
– Нет, как ты. Только телом худей. Деревенский, стало быть.
– А вам придется хромать, друзья убегавшие, до Зуевки пешком. Табор, скажите, свободен. Только за мотоцикл придется уплатить и ответить за сопротивление власти.
Цыгане крикнул в сторону табора, и через каких-то десять минут от табора отделилась цыганка, знакомая капитану по базару.
– Здравствуй, ласковый! Здравствуй, дорогой!
– С этого и надо было начинать.
– Не обижайся. Вот четыре тысячи, возьми, – протянула деньги в полевой сумке.
– Отдай им, вернее, повесь сумку на плечо вон тому, бородатому. Там выпишем приходный ордер. Пошли. Некогда нам. Дорога длинная.
– Дорогой, когда о судьбе их узнать? Что с ними будет?
– Завтра. Завтра после обеда. Сейчас это быстро решается. Пришлите кого-нибудь.
Мужчины удалялись по проселочной дороге. Цыгане выглядели, как курицы со связанным крыльями. Они мужественно переносили дорогу, не жалуясь на боль. Милиционеры и капитан со снятыми фуражками и расстегнутыми пиджаками не походили на стражей порядка. Скорей всего, со стороны могло показаться: идет артель или бригада рабочих на объект.
Вечером, сдав после осмотра врачом и квалифицированной перевязки цыган дежурному, который отправил их в КПЗ – камеру предварительного заключения, капитан сдал пистолет в оружейную комнату и оформил протокол задержания. Деньги приняла кассирша городского отдела внутренних дел, выдав цыгану ордер. Капитан направился в местную гостиницу в двухместный номер на втором этаже. Хорошенько освежив лицо и подправив усы, капитан, оголенный по пояс, вошел в номер. Отметив про себя, что, наверное, одиннадцатый час, он вдруг почувствовал, что в номере не один. Потянулся к выключателю, но его руку накрыла женская рука.
– Кто ты? Чего тебе надо? – грубо спросил он, высвободив руку.
– Не надо света. Я Вечерняя зорька. Нам будет и так удобно, в сумерках. Нет, при свечах.
– Что за шутки?
– Никаких шуток. Ты один и я одна. Ты приятно пахнешь. Твой запах меня возбуждает и манит.
И вечерняя зорька опустила свои руки на плечи капитана, сцепила их и притянула его голову ближе, так, что его губы встретились с ее губами. Капитан не сопротивлялся. Он вдруг сам заинтересовался, каков будет конец этой ночной встречи.
– Ты мне мил и желанен. Давай я за тобой поухаживаю. Нам никто не помешает. Дежурная ушла. Все, что требуется для вечера, у меня с собой: и коньяк, и мясное, и конфеты, и я.
– Не торопись, Вечерняя зорька. Кто ты на самом деле? И какова цель твоего визита?
– Отмякни сердцем, капитан. Выпьем, закусим. Займемся любовью…
– А если не захочу?
– Захочешь. От меня никто еще не отказывался, – и она направилась к прикроватной тумбочке, смахнула пачку «Наших» сигарет и как человек, уверенный в себе, выставила армянский коньяк, сервелат, коробку конфет, сигареты «Ява» в позолоченной пачке. Настоящие бокалы. Сыр, филе осетра, апельсин.
– Прошу. Давайте сядем рядом на диван, будет удобно чокаться и целоваться.
– Но все же… – начал капитан.
– Все вопросы под утро. Ничего не скрою. Поухаживай за дамой, капитан.
Капитан ударом по донышку выбил пробку, не расплескав ни капли, и разлил, заметив, что сервелат нарезан, как и сыр.
– За знакомство? – полувопросом предложил он.
– Суховато, не пойдет. Пей, не отравленное…
Выпили, закусили. В свете луны в окне капитан заметил наманикюренные ногти, уложенные волосы, кольца и бусы. Большое декольте. Симпатичная.
– Любуешься, капитан, – заметила она, – а какова я в деле…
Не успел капитан опомниться, как лежал на спине и руки проворно повторяли нежные прикосновения, губы душили его, не давая вымолвить ни слова. Женщина ли, девушка под тридцать, так и не понял, а уже выполнял танец любви – женщина сверху, неистово и умело поддерживая в нем сладкий и желанный угар.
Все прервалось так же быстро.
– Накройся простынкой, – предложила она, – на брудершафт? – и разлила коньяк по бокалам. Соединив руки в полукольца, выпили и поцеловались.
– Ты хотел откровенья? В понимании света я публичная женщина. Но не доступная. Тебе повезло. Получив меня, ты останешься должен – я дорого стою.
– Я не звал…
– С тебя хватит, что я здесь. Все потом, потом. Изящно повернулась, поставила еще одну бутылку коньяка. Умело подхватив первую, окончательно долила содержимое по бокалам.
– Что не закусываешь, капитан? Все первый сорт, из железнодорожного ресторана. Давай за любовь, – и потянулась своим бокалом к бокалу капитана, – хорошо бы матрац сбросить на пол. Не против?
– Не против.
– Сейчас твой черед. А то подумаешь – напоила, изнасиловала! Смелее!
Капитан откинул простыню. С плеч женщины упал к ее ногам вечерний туалет или как его там – капитан плохо разбирался в этом, и, подогретый коньяком и раззадоренный Вечерней зорькой, не зная «Камасутры», по-своему, по-мужицки выполнил свой акт, целуя в губы и надкусывая соски груди.
Женщина вздрогнула и затихла.
– А ты ничего, капитан. Можешь, – начала она говорить, вставая и подбирая сброшенное, – думаю, цыгане будут отпущены в табор, а деньги примите, как плату а ущерб. Провожать не надо. Не люблю. Включи свет и выключи.
Капитан так и сделал.
– Я, как вечерняя зорька, была и нет. И сниться не буду. Разве что ощущениями.
И прижалась, поцеловала.
Добрых полчаса после ухода Вечерней зорьки капитан курил принесенные ею сигареты, наслаждаясь чудным ароматом табака.
В утренней мгле прокричали петухи, да так настойчиво, что отозвались потревоженные коровы. После непродолжительной беседы в кабинете начальника милиции Лобова и составления необходимых протоколов и акта на списание мотоцикла цыгане был отпущены в табор. Лобов обратился к капитану:
– Остались ли сомненья, капитан?
– Тайна гибели, сейчас уже уверен, Федора кроется там – от Мухино до Талицы и Уней. Цыгане – скупщики.
– Чего же они стреляли, если невиновны?
– Я думаю, в нашей тактике тоже есть промашка. Некому предстать на очную ставку.
Капитан был доволен занятой позицией.
– До встречи, Лобов. Закурим моих.
И мысленно приятно улыбнулся: «Узнаю ли, если встречу?» – подумалось.

XV

В один из дней собрались за малиной. Леонид с подругой, Веня с девушкой, Анатолий и я. Я помирился с Анатолием. Посуда во как понравилась бабе Кате.
– Мы продавать ее хотели, – говорю я.
– Зачем? Всего в магазине не купишь. Деньги-то на что?
– На штаны. Вене не говорю, что штаны сперли.
– И не надо. После обеда сходим в «Спорт». Там каких хочешь трико купим.
Купили. Правда, брат заметил однажды.
– На брюках эмблему, что ли, сменил?
– Как ее сменишь? Нет.
Дело молодое, забылось.
По малину набрали посуды – бидон и банку трехлитровую .Дорога вдоль реки. Часто тропку перегораживают бревна – они отстали при сплаве. Где удобно, там трактором с лебедкой протаскивают их из тины, из-под берега и на ровную площадку складируют. А местами такой «костер» из бревен, что вода сочится, как через сито. Такой «костер» рвут нещадно тросами по нескольку дней.
Тропка то сбегает к реке, то забирается на скалы. Тогда ползешь на коленках. Девчата кричат от страха, а наши братья, как истинные рыцари, стараются им помочь и обезопасить.
– Посмотри, посмотри на мои коленки, что с ними стало, – говорит Инна брату, – точно горох толкла. – Потерпите, уже недалеко. Вылечим, поцелую я милые ноженьки.
Вот вырубка. Она вся засеялась малиной, красные ягоды висят и переливаются, наполненные соком, в солнечных лучах. Рвем и в бидон, и в банку, что в авоське. Уровень ягод прибывает и прибывает. Эх, жаль! Надо было эмалированное ведро взять! Братья ходят парами. Мы тоже вместе.
– Представляешь, – говорит Анатолий, – в кои-то годы появится комбайн – ягоды собирать.
– По бурелому не пройдет.
– Нет, ты так, отвлеченно мысли. Это комбайн особой конструкции, не хлеб убирать. Сподручный одному человеку.
– Помнется ягода, – не сдаюсь я.
– Все будет сделано так: и сборка, и транспортировка в ведра воздухом.
– Ну хватил. Ртом дуть будешь?
– Мехами! Тебе что, больше ягод собрать не хочется?
– Хочется. У меня полная банка. Куда еще?
Я думаю, и у брата столько же.
– Веня, – кричу, – у меня полная банка!
Брат долго не отзывается, потом его голос доносится на значительном расстоянии от нас:
– Возьми бидон!
Иду за бидоном. К моему удивлению, в нем еще половина.
– А мы в рот, – смеется Инна.
– Банку оставь. Я поношу ее.
Оставляю банку брату.
– Анатолий, ты где?
– Иди на мой голос!
По малиннику не набегаешься. Колется шипами, сплетенные стебли мешают шагать, и по пути еще ягоды попадаются, срываю их и отправляю в бидон.
– Ты все?
– Какое там! В бидон еще стакана два войдет малины.
– Давай наберем – и на речку, хариусов половим!
– Я не знаю такой рыбы.
– Эх ты, дер… держись меня, – поправился Анатолий, – я тебе его покажу.
Мы скатились, можно сказать, с крутого берега на отмель. Здесь был сухой галечник. У противоположного берега воду крутило в воронках, в который попадали плывущие листья и сучки.
– «Бермудский треугольник», – говорю.
– Чего-чего?
– Место, где таких воронок много, и они таких огромных размеров, что затягивают большие океанские корабли.
– Откуда знаешь?
– Журнал «Вокруг света» читал.
– Врут, поди?
– Моряки рассказывают, очевидцы.
– Про морского дракона слыхал? Корабли своим телом обвивает и топи.
– Сказки.
– Вот и гигантские воронки сказки.
Опять мы с ним разошлись во мнениях. Но ненадолго. Против течения упрямо двигался корешок, торчал над поверхностью только его излом. Потом пригляделся – голова не то змеи, не то ужа.
– Толик, гляди, младший брат твоего дракона плывет! – показываю ему.
– Ух ты! Куда ему против течения. Река быстрая.
Мы набрали гальки и стали швырять.
– Ребята, пусть живет, – услыхали мы. – Это добрый уж. В гости к своему собрату спешит. О зимовке договариваться. Зимуют они сообща: и теплей, и меньше опасности, – проговорил мужчина с корзиною в руках, полною маслят и красноголовиков.
Мы завистливо проводили его взглядом. Тут к берегу подошли наши братья.
– Домой не пора?
– Пора. Ягоды наши подберите.
– Вылазьте наверх и вперед.
Тут девушка Лени и говорит:
– Как пить хочется и лицо сполоснуть – паутина цеплялась.
– Будет спуск положе – подойдем к реке, – останавливает ее Леня.
– Нет, здесь.
И как была наверху, подмяла под себя куст ивняка и на нем съехала.
– Вот и выбирайся сама, настырная.
– Мне ребята помогут, – говорит, смеется, подмигивает, – правда?
Мы и рады стараться.
– Поможем.
Потом со смехом и прибаутками втроем одолели крутой берег и по тропе обратно до лежневки и шоссе. Девушка отстала, передала намоченный в воде платок Инне, чтобы та освежила лицо. Летний день угасал.
– Встретимся в парке, – кричали девушки парням.
– Обязательно, сладкие!
То, что в парке сегодня вечером фейерверк, мы знали из афиши. Но как это выглядит на самом деле, я видел только в кино. Жду.

XVI

В комнате, помимо бабы Кати, сидела женщина, как говорят, «бальзаковского возраста», со вкусом одетая в вечерний костюм, красивая, с собранными заколками волосами. Веня узнал ее:
– Здравствуйте, Ульяна Александровна.
– Здравствуйте, – следом проговорил я. И хотел выбежать на улицу, но баба Катя остановила:
– Михаил, не торопись. Посиди.
– Веня, мы же договаривались – зови Ульяна.
– Но вы такая представительная.
– Смешной. Мне пора выйти из-за стола. Я наугощалась.
– Малины набрали, угощайся, – перешел Вениамин на «ты».
– Нет, я брата посмотрю. Встань, Михаил.
Я встал.
– Поступит в наше училище, поправится, вытянется. Сколько тебе лет?
– Двенадцать лет и восемь месяцев.
Она задумалась. Потом, решительно тряхнув головой, сказала:
– Я поработаю с приемной комиссией. Нет тринадцати. Но должны пойти навстречу.
Она отправила в рот несколько ложек малины и встала:
– Мне пора. Проводишь? – обратилась она к брату.
– Сейчас, – он схватил висевшие брюки и белую в полосочку рубашку и выбежал в сенки переодеться.
– Учился хорошо? – продолжает спрашивать меня.
– Средне.
– В нас преподаватели хорошие.
Веня заглянул в приоткрытую дверь:
– Я готов.
– Уля, ты помоги мальчику – считай, сирота, – говорит баба Катя.
– Конечно, конечно. Здоровья, Катерина Ивановна, – и вышла.
От речки до сада городского – подъем, поросший мелкой травой, и на нем, в предвечерних красках, красиво гляделись брат и Ульяна. Счастливая пара – подумают со стороны.
– Кто это? – спросил я бабу Катю.
– Заведующей учебной частью в ремесленном работает. Веня ей отремонтировал валенки и сапоги. Я познакомила. Ульяна виды имеет на него.
– Я заметил. Но она старше.
И представил Инну, девушку Вени.
– Молод еще, ничего не понимаешь. Ешь и иди гуляй. Я отдохну. Голова разболелась. Старше, зато положение!
Мы гоняли с Толей мяч, пока его можно было найти в траве, в крапиве у заборов, и ждали. Из сада то и дело слышались, сменяя друг друга, мелодии, зазывая в сад, тревожа и ободряя сердца, давая им надежду на счастье. Аттракционы – качели, карусели, самолеты, бильярд, зал шахмат, шашек – были полны молодежи. То и дело долетали из-за ограждения сада возгласы одобрения от силомера. И на все это, не моргая, смотрели скульптуры спортсменов, рабочего, девушки. До половины парка тянулась аллея портретов передовиков производства, сельского хозяйства, победителей различных конкурсов. Из толпы молодежи, молодых пар, парень или девушка смотрели иногда на самих себя. В аллеях из липы, клена, диких яблонь, акации, сирени уютно расположились кресла, скамеечки. В стороне площадка для городков, волейбола, баскетбола. Руководители города заботились об отдыхе молодежи всерьез. Завод выделял средства, ему нужны были сильные, смелые, ловкие, здоровые кадры.
Но вот раздалось шипение, и под одобрение толпы в воздух взлетели ракеты. Залп, и рассыпались в вышине на миллиард звездочек, переливаясь в цвете – сине-желто-оранжевый живой полушалок осветил прилегающие улицы, а следом и одиночные – зонт сияющего млечного пути, и опять каскад, и опять зонтичные – славили сегодняшний день, оставляя в сердцах добрый, уверенный след.
Гуляли вовсю. Редко можно было увидеть пьяного. Милиционеры и дружинники, раскланиваясь со знакомыми, прохаживались вдоль аллей, внимательно наблюдая за порядком. Из центральной аллеи, через центральные ворота, выходила молодежь, и ее сопровождала песня:
В городском саду играет
Духовой оркестр.
На скамейке, где сидишь ты,
Нет свободных мест.
От того, что пахнет липа
Иль роса блестит,
От тебя, такой красивой,
Глаз не отвести…
Или полюбившаяся:
                Ой, цветет калина…
Я долго не спал. Переживал за брата. За его девушку. Она ладная такая, милая, открытая. Хотелось бежать, крикнуть ему:
– Не обижай! Не отвернись! Люби!
Но все же уснул. Не дождался его. У молодежи свои часы, тем более, летом, в выходной день. Мне снилась приемная комиссия, в руках которой был предмет в виде листа, и мне предлагалось поймать его. Он менял траекторию, я прыгал за ним, нагибался, усилий пальцев не хватало, чтобы удержать, и лист, как грубая фанера, вырывался.
– Ха-ха-ха! – смеялись члены комиссии, – слабак!
Я проснулся. В понедельник будет ясно, склоняется удача в мою сторону или нет. Утром спросил брата:
– Что так долго?
– Гуляли. Тебя, как маленького, укладывать надо?
– Не надо. С Леней?
– Что с Леней-то? С Инной. В парке, и до дома проводил.
– Она хорошая.
– Ух ты, а я и не знал! Нравится?
– Нравится.
– Есть вата, но не для моего брата, – и ну меня тормошить. Матрац сполз с кровати – где же мне его одолеть.
– Варнаки, завтрак на столе, – позвала баба Катя.
За завтраком брат сообщил:
– Нас в гости пригласили. В воскресенье. Пойдешь?
– Конечно, пойду. Интересно, куда?
– К моей девушке.
Я был рад за брата. Девушка что надо.

XVII

Петр полностью оформился и вышел на работу, фактически, на свой дом, где предстояло жить. С Андреем Позываем познакомился и держал дружескую связь, поддерживал беседу, заходил в его комнату, пили чай, обсуждали текущие дела. Никогда Петр не заводил разговор о том, где служил и где попал в плен. Искупили свои вину – и точка, что ворошить?
Однажды Константин позвал к себе.
– Вам, братаны, я даю в распоряжение трактор. За неделю с нижнего склада вы натаскаете хлыстов на дом. Дом ставьте добротный. Вся земля, что за ним, ваша, под огород. Вопросы есть?
– Есть, – это Андрей, – Константин, мне не совсем понятна тенденция нашего положения.
– Никакой «тенденции» тут нет. Что деньги с вас за дом брать не будут, что подъемные вам дают, что хлеб досыта – так это все в программе партии – подъем благополучия народных масс.
– Партии, говоришь? – Петр набычился.
– Петр, мы же говорили, шуметь не надо. Надо использовать все моменты для улучшения нашей жизни.
– По стране – беднота.
– Все это известно. Но и десяти лет не прошло, как окончилась война. Раньше было – все для победы, сейчас все для восстановления народного хозяйства.
– А мы?
– Мы помогаем лесом и пиломатериалами. Видите сами. А то, что не голодаем, как все, так люди крутятся, и сам Тарасов.
– Я его не знаю, – говорит Петр.
– Я напомню: 173-я дивизия пехоты. При работе с трактором больше осторожности. Особенно тебя, Петр, касается. Ты еще не совсем в форме. Все, что наша врачиха прописала, принимай. Принимаешь?
– Все. Гематоген, витамины, аскорбинку, настойку боярышника.
– Нравится настойка? Все в норме. Натаскаете хлыстов, в город съездите. Может, что и приглядите.
– Лучше, наверное, кого-нибудь, – пошутил Андрей.
– Это у кого какой вкус. Не верю, чтобы ты Оксане отказал в счастье. Треплешься.
– Пошли мы. Сам чего не заходишь?
– Зайду. Я, чай, семейный.
Друзья направились к гаражу, где работал заведенный трактор С-80. Тракторист укладывал трос на прицепное устройство. Когда Андрей и Петр подошли, он протянул измазанную руку:
– Будем знакомы: Василий, танкист.
– А мы, значит, пехота – Андрей и я, Петр?
Василий не ответил на остроту вопроса.
– Садитесь. В тесноте да не в обиде. Один на сиденье, другой на инструментальный ящик. Ехать куда?
– За бревнами.
– Это я еще утром понял. К Высокой, к Смолянке, к Богатой – на какой склад?
– Получается, мы не спросили. Где ближе?
– Ближе к Смолянке. Два хода сделаем засветло.
– Ну, а с хлыстами?
– С хлыстами и говорю. По восемь штук за раз, посчитай. Дорога сухая. В дождик хуже. По полгусеницы в воде. И лес грязный. С чистым лесом одно удовольствие работать. Запашисто.
Мотор трактора работал ровно. Гусянки стелились непрерывной полосой по лесной дороге. Лес был спокойный. Верхушками деревьев баловался ветерок. Птицы перелетали с одного дерева на другое. Белки перебегали дорогу.
– Белки много нынче. Урожай на кедровые орехи. Вот в сентябре орех уже на базаре, продавать будут килограммами.
Дорога петляла, то огибала выступающие скалы, то шла вдоль реки. Казалось, тайге конца и края не будет.
– Интересно, если заблудишься, выберешься из леса? – спросил Позывай.
– Главное – не дрейфь и обезопась себя при ночлеге, – ответил Василий, – тебе угроза – рысь, волки и медведи.
– Медведи?
– Да, планового отстрела их не было, и расплодились. К жилью подходят, дармовое пропитание ищут.
– А на человека нападают?
– Как пить дать, помнут и бросят. Вон на ферме, в колхозе, что в пяти километрах от нас, скотника помял, исцарапал.
– Вот зачем было угодно богу столько создавать зверья и микробов против человека?
– Бог, он не ведал, что творил. За столько веков человек сам зверем стал. Переродились и звери – эволюция произошла. Он был мирным, допустим, и вдруг нападает, надо защищаться. Отращу, думает, себе клыки, когти.
– что-то вы не в ту степь, – остановил их Петр, – что человек хуже зверя – испытали. Долго еще ехать?
– Так вот же свежие вырубки, пеньки. Скоро склад.
Действительно, делянки с торчащими немыми пнями стали расширяться и шли вдоль речки.
– Вон он, наш нижний склад. Сейчас развернусь.
Трактор выполнил разворот почти на месте и уже заканчивал его, как друзья увидели – в дальнем углу делянки, ударяя рогами нависающие сучья елей, вздрогнул сначала, а потом большими прыжками скрылся лось.
– Мясо ходит.
Стали разматывать трос и крючками, на коротком поводке, точно как перемет на реке, цеплять длинные хлысты, на два, на три деловых бревна – чекерить. Когда чекеровку закончили, тракторист спросил:
– Поедете обратно или тут станете ждать?
– Чего кататься? Тут.
– Где их отцепить? Рядом с фундаментом?
– Да, там площадка справа. Захвати перекусить. Вот тебе десять рублей, – попросил Андрей.
Тракторист включил лебедку, выбрал слабину, прогазовал, убедился, что ни один крючок не ослаб, и двинулся в Обманку. Длинные хлысты, сопротивляясь, потащились за трактором. Деревьям думать не дано. И полюбоваться со стороны тоже. А то бы они представили себе, какие красавцы бревна из них получатся – окантованные и обструганные до желтизны, уложенные в стенку, схваченные между собой в «чашку» или «лапу» в самый лютый мороз сохранят тепло. И благодаря им в доме будет счастье и любовь.
Хлысты таскали четыре дня.
– Не поломаться бы. Прислушайтесь – подчавкивают вкладыши?
– Поможем, какой разговор.
– Что поддержать, что открутить.
Но несчастья не случилось. Уже собрались в общежитие, как подошел Константин:
– Ребята, я хочу вас попросить, приволокли бы пару ходок для пилорамы.
– Константин, где хитрить научился?
– Наверное, там. Одни университеты кончали.
– Какой вопрос. Завтра с утра и в лес. Сегодня же баня. Сходим, попаримся. Пойдешь?
– А что же, заходите, соберусь.
Петр с Андреем в общежитие. Константин домой. Жена Константина Люба – женщина смелая. Любительница «соленого» – не в смысле овощей, а разговора. Спрашивает его:
– Я смотрю, друзья твои чисто монахи. На заимку не бегают, на ферму, до доярок.
– Верные, вот и не тянет. Слово у них крепкое.
– Ой, посмотрела бы я, каково ихнее слово-то.
– Люба, не шути так.
– Нет, не устояли бы, – наступала она своей фигурой на Константина.
– Люба, дети придут…
– Вот когда придут, не буду. А пока, милый мой, кто мне указ? Вот хочу любить тебя сейчас – и точка, – дернула за шнурочек, сбросила петельку, вынула из волос заколку, – бери.
Пока играла собой, Константин возбудился, за перегородку кинула Люба стеганое одеяло и…
Константин вышел на крылечко. Поджидает ребят – да нет, мужиков уже – ловит себя на мысли. Оба мужики. Судьба помяла их, но отойдут, отмякнут, прижмутся к женскому телу, забудутся.
Дверь скрипнула, вышла Люба, в руке хозяйственная сумка и веник:
– Все положила.
Всего и сказала. А как Константин благодарен ей. Дождалась. Растила погодков. Побежал бы он на ферму к дояркам? Нет, брат, трижды бы волчком крутанулся, а дождался бы своего, свою жену.
Подошли Петр с Андреем.
– Пошли.
Деревянным тротуаром мимо клуба, ближе к котельной, и вот баня.
– Филипп, как баня? – громко кричит Константин.
– Знаю, суббота, – отвечает тот, – мужской день. Натопил. Директора только что помыл.
– Он же в Лысьве.
– Приехал. Лысьвенскую грязь смыл. Попарил я его. Шибко парится. Жарко.
Филипп глуховат. Банщиком работает, как баню пустили, и у мужиков, и у женщин.
– Как ты у женщин-то? – спросят, смеясь, мужики.
– Эка невидаль! Женщина – как цветочек, любуйся. Вот я и любуюсь.
Друзья разделись. Окатили себя водой – и в парную. Раскаленные камни сердито шипели, словно змей Горыныч, напуская пар и заставляя мужиков водой охлаждать свое тело. Петр только погрелся. Пот лез в глаза и стекал по телу на пол. Андрей хлопнул себя на полке раза три, четыре и тоже спустился на две ступеньки ниже. По Константину веник ходил, точно веер. Натешившись, он опрокинул на себя таз воды, позвал мужиков.
– Пойдем передохнем. Филипп, стаканчики есть?
– Стопочки.
– Неси.
Разлил пол-литра «Перцовой».
- И лекарство, и за встречу, и за дружбу!
XVIII

Мы шли по среднему мосту. Веня нес цветы, я подбирал камешки и бросал в воду. Плоские камни прыгали по поверхности воды и, сделав последнее усилие, тонули.
– Мишка, замараешь штаны – пойдешь домой.
Домой мне не хотелось. Я старался, чтобы пыль не села ни с какой стороны и уходил в сторону  от проезжавших автомобилей, то и дело отряхивался. Кажется, сдержал слово, не выпачкался. Мы поднялись на площадку второго этажа. Веня позвонил. К дверям подбежала Инна. Чувствовалось, как часты и взволнованны были ее шаги. Щелкнул замок. Дверь распахнулась. Инна зарделась, увидев цветы:
– Веня, не праздник же…
– Праздник, праздник видеть тебя.
– Миша, проходи.
Я прошел вперед, в прихожую. Слух уловил звук поцелуя. Они вошли, дверь закрылась.
– Проходи, чего ты? – сказала она мне.
– Сандалии у меня!
– Вон о дорожку шоркни ими и проходи.
Я так и сделал. Заметил, что посреди зала большой стол, из зала ведут четыре двери в комнаты, еще кухня справа и ванная при входе.
– Хорошая у вас квартира! – выдал я пробегавшей в одну из комнат Инне.
– Вот подхалим, – оборвал брат.
Из-за дверей донеслось:
– Мам, они пришли. Выходите, неудобно.
Инна вышла первая. Немного погодя, женщина под пятьдесят и… кто бы вы думали – Петр Иванович, мой спутник!
– Мам, это Вениамин, – начала представлять нас Инна.
– Пап… – не успела она договорить. Петр Иванович прервал:
– Это мой попутчик, Михаил. Помните, я рассказывал? Покорять Урал приехал. Вениамин, здравствуй.
Мать Инны немного посидела в кресле, потом встала и пошла на кухню. Из боковой двери вышли две девочки – одна постарше, другая моего возраста. Смотрят с интересом на нас. Просто смотрины какие-то!
– Вениамин, куришь? – спросил Петр Иванович.
– Балуюсь.
– Хочется, наверное, затянуться? У меня горло першит. Пойдем на балкон.
Я по-своему понял Петра Ивановича – он хочет «пощупать» моего брата, по-своему, по-отцовски, чтобы нагоняй потом не получить от жены: куда смотрел?
Девчата мне:
– В карты играешь?
– Играю.
– Во что?
– В очко.
– Это что значит?
– На деньги.
В деревне мы и на гороховые стручки играли, и на лепешки. Есть хотелось. А сейчас я отъелся, живот появился.
– Научи?
– Играем взаправду. Показываю только один раз, идет?
– Идет.
Я показал. Перетасовал колоду.
– Сними, – обратился к Вере – я запомнил их имена, когда знакомились. Она тоненькими пальцами приподняла несколько карт, я перебросил их вниз.
– По сколько ставим? – В кармане у меня был рубль.
– По пятьдесят копеек, – предложила младшая, Настя.
– Ты чего, Настя? По десять.
Но я за Настю заступился:
– Воля игрока – закон. Ставим по пятьдесят.
Конечно, я выиграл. Вернулись Петр Иванович и Веня.
– Девочки, уберите все со стола, стол на середину и стулья к нему.
Петр Иванович подошел ко мне, обеими руками оперся о плечи и начал нажимать:
– Здоров, мужик. За лилиями ездил?
– Не-а. Только за малиной.
– У меня своя лодка есть. Вот соберитесь и плывите.
– Пап, мы завтра.
На стол ставят салаты, хлеб, рулет, дымящуюся картошечку. К ней котлеты, лимонад, вино.
– Ребята, садитесь к столу, – приглашает нас Анна Дмитриевна, – девчата, поухаживайте.
 Что до меня, так мне только стул подвинуть, и я у стола. Петр Иванович встал, взрослым налил вина, нам лимонаду.
– Давайте за знакомство, – предложил он. Все выпили. В белоснежные тарелки с золотой каемочкой положили и салата, и картошечки, и котлету. Ем и слышу беспокойство в голосе Анны Дмитриевны:
– Веня, наверное, в армию заберут?
– На будущий год, Анна Дмитриевна.
– Ну, хорошо, хорошо.
Я не понял тогда – хорошо, что еще год ее дочь будет дружить с Веней или хорошо то, что его все же заберут. Не силен был, чтобы в женской психологии разобраться. Бутылочка опустела. Подали чай.
– Мед кладите. У меня друг в Обманке живет. Пять литров передал, угостил.
Вкусно.
– Давайте песню споем. Есть у нас с Петром Ивановичем любимая. И Анна Дмитриевна уверенно запела:
Над водой березки, елки,
Дым рыбацкого костра.
Хороши у нас над Лысьвой
Золотые вечера…
Я не уверен, правильно ли она пела. Но было душевно, тепло. Действительно, земля круглая, и обязательно встретишься. Встретился же я с Петром Ивановичем.
– Мам, – обращается Инна, – мы с Веней пойдем, погуляем?
– Погуляйте.
Они уходят. Сумерки заглядывают в окна.
– Михаил, оставайся, – предлагает Петр Иванович.
Я спохватился – ведь им тоже нужен отдых.
– Нет, спасибо. Пойду.
–Вера, Настя, проводите Михаила.
Мы долго шли берегом пруда, перебирая всякую всячину. Это была моя последняя встреча с душевной семьей.

XIX

День был прекрасен с утра. Солнце и солнце. Одинокие выплывали с запада облака, не неся с собой ни тени, ни влаги. Как я торопился в это утро! Хотя знал, надо к одиннадцати. Собираться стал, как позавтракал. Баба Катя говорит:
– На крылечке будешь сидеть, время караулить.
Я вертел в руках сложенное пополам свидетельство о рождении и справку из школы об окончании пяти классов. Ремесленное училище рассчитано на три года обучения с обязательным окончанием семилетки, после чего год практики в цехах завода под руководством мастера.
Как давит неизвестность! Я и надеялся, и не надеялся, что примут. Где-то внутри себя я не верил, что Ульяна «поработает» с приемной комиссией. Вот почему торопился получить или «да», или «нет». Мне надоело ждать:
– Баба Катя, я пойду.
– Ну иди, коли не сидится. Ульяну найди.
В лучшей паре – брюки и рубашка – я поднялся к парку; двери были закрыты и калитка тоже, а то бы я пересек его и расстояние до улицы по аллее. Пришлось огибать. Прямая улица началась домами индивидуального типа, постепенно терялись огороды, а на их месте строились кирпичные, без удобство, а потом и с удобствами дома. По этой дороге я специально проходил раза два. Запомнил. Вот последний поворот. Передо мной – фасад здания в два этажа с лозунгом: «Учиться, учиться, учиться. В.И. Ленин». Корпус здания П-образный, точно школа. Но специфика в этой «школе» другая. Закрыто.
Прохожу по тротуару вперед; если повернуть влево, выйдешь к кинотеатру «Радуга». А вправо к проходной завода, за которой гул механизмов. Поворачиваю обратно. Открыто. Двери на две половины открыты. Ребят полно. На стекло двери приклеена бумага о порядке приема и очередности по группам:
Металлург.
Прокатчик.
Слесарь по ремонту оборудования.
Токарь.
Фрезеровщик-штамповщик.
Электрик.
Оператор станков точечной сварки.
Очередь в осмотровый кабинет. Рост, вес, объем легких, зренье, слух. Болен – не болен. Выписывают бумажку. Нас, малышни, набралось человек семнадцать, в ожидании своей очереди. Мы хотели бы быть и теми, и другими, но возраст не позволял быть первыми. Я даже услышал, как два мастера обучения, проходя мимо нас, балующихся, говорили:
– А этих в какую группу?
– Этих на электрика.
Когда окончательно подошли к финишу и когда я два раза сбегал до кабинета Ульяны и не нашел ее там, я понял – нет, мне порог ремесленного не переступить. Вернули документы одному мальчику – два месяца не хватает до тринадцати. Я предстал перед комиссией.
– Откуда приехал?
– Из Кировской области.
– Где живешь?
– У брата.
– Жаль, – это уже женщина, – но тебе нет тринадцати, пусть бы месяца не хватало, пока сельхозработы и тринадцать. Нет, мальчик, приходи на следующий год.
Слезы застилали глаза, но сдержался, не навзрыд же выдавать свое горе. Безуспешно сходил до кабинета Ульяны в третий раз. «Домой поеду, домой», – решил я.
Баба Катя увидела меня и сразу поняла:
– не взяли?
– Нет.
– Ты бы до Ульяны…
– Нет никакой вашей Ульяны! Кобыла экая, – я бы мог и по-матерному – я знал слова – но стеснялся бабы Кати. Брат, на удивление, сразу пришел с работы.
– Будешь учиться в шестом, в школе, – решил он, – проживем, и на следующий год поступишь.
Мне так не хотелось в школу, но еще сильнее не хотелось домой. Я выбрал школу. Я догадывался, почему Ульяны не оказалось. С Капитаном Копейкиным, который второй год пойдет в пятый, я отнес документы в школу, сдал. Меня записали в шестой «Б». Тут же, на обратном пути, перемахнули забор парка, открыли замок у карусели. Сначала я Толика покрутил, потом он меня, и на лошадях, и на львах. Качнулись на качелях. С высоты качелей открывался замечательный вид за пруд и дальше. Дальше зеленой стеной стоял лес и поднималось облачко дыма от неизвестного мне поселка.

XX

– В прошлом году, – начал рассказ Василий, – я со своим псом этим берегом реки шел. Пес бегает, полаивает. Я не спешу, я же знаю, каким голосом на какого зверя он лает. Сзади годовалый песик, со мной держится. Идем – все тихо, спокойно. И вдруг такой лай тревожный, наступательный. А куда без ружья, не сунешься, если медведь – поломает тебя и уйдет. Пес-то уже на другом берегу, мне надо бы брод искать, чтобы перейти, и туда, к псу, нужно, и домой за ружьем. Не думал, не гадал ведь .Нашел брод, перебрался, а поляна чистая, и старая береза стоит. Глазам не верю – медведь долез до сучков, а за один еще и заднюю лапу закинул. Нож я на всякий случай вынул, думаю – если что, вот тебе левая рука, а правой всажу нож по самую рукоятку.
– Ко мне! – кричу псу.
Пес заметался. Медведь опять на березу, потом, как тулуп, скатился с березы на землю. Я опять псу.
– Взять! – пес добрый у меня, и второй песик с ним.
Медведь опять на березу, откуда только прыть взялась. Оседлал нужные сучки, сидит.
– Сторожить! – кричу, а сам домой. Ружье схватил, машину завел – и к реке, переправился сам. Он как на ладони, ну, я и всадил ему. Пуля вошла около плеча, в шею вышла. С сучков он и упал. Бросился бежать, я даже растерялся. Собаки преследуют, лают. Лог к речке спускается, он по нему. Но упал, захрапел. Я подбежал, и вижу – уши вянут. Но опасаюсь. Потом подошел к задней лапе и потянул на себя. Не реагирует. Замучился перетаскивать к машине через речку, вот такой же день был, и жалко – мясо пропадет.
– А сколько в нем было?
– Килограмм триста.
– Съел?
– Пораздавал, сала натопил, накоптил мяса. Всю зиму ели семьей. Поросенка не надо.
– не байка?
– Нет. Байка бы складней рассказывалась.
Трактор выкатил к делянкам, и через гул мотора мужики различили:
– Р-ру, р-ру, – неслось навстречу.
Мужики еле видели – за бревнами, как полушубок шерстью наружу, торчала не то спина, не то бок.
– Подъедем поближе, – предложил Андрей.
Подъехали. Видят, лежит медведь на боку, орет, обдирает кору когтями.
– Брат пришел, по меня, – говорит Василий.
– Не шути.
– Вот он, собственной персоной. Дурачок. Технику безопасности не соблюдаешь. Куда ты полез? На бревно, покачался еще, наверное? – выговаривал Василий.
– Что делать будем с ним? – спросил Петр.
– Делать с ним можно все, что захочешь. Мы сами виноваты, что он здесь. Пораскидали консервные банки у штабеля. Он учуял, попировал, облизывая. Веселость нашла на него, и влез на штабель.
– Сгущенка у меня там, – выдал Андрей, – Не доели. Я между двумя комлями и оставил. Вот его веселость.
– В лесу он не жилец. Наверняка ногу повредил, – говорит Петр.
– Я предлагаю его спеленать, на хлысты и в поселок привезти, – предлагает Андрей.
– провозимся мы с ним. Отдернуть верхнее бревно, предварительно приподняв?
– А где гарантия, что он не «отблагодарит» тебя?
– Тоже верно.
– Андрей, неси топор, вырублю рогатину, ей прищемлю ему голову, а вы петлю на одной из лап затянете, затем на другой. У меня вожжи и ремень-чересседельник.
– Глядите – он трусит, обделался.
– По моей команде, – говорит Василий, – без самодеятельности. Этот поменьше того.
– Так это не брат, а сестра. Я высмотрел, – говорит Андрей.
Василий выбрал молодую березку, срубил; обрубил лишние ветки, а у развилки на два сука оставил каждого сантиметров по двадцать.
– Готовсь! Петлю сделали?
– Сделали.
Он навалился всей тяжестью на рогатину, прищемляя голову медведицы. Та забилась свободными лапами. Но Андрей удачно накинул петлю на одну и, изловчившись, перепрыгнул на другую сторону, обвил веревкой другую лапу, выбирая слабину. Передние лапы медведицы стали не опасны.
– Пасть ей, пасть замотай!
– Петр, сунь ей палку в пасть, за нее и замотаю! – кричит Андрей.
– Сейчас, ты, Петр, наблюдай. Ты, Андрей, вагой приподнимешь хлыст, как я его потащу, и подсунешь палку потолще под него.
Хлыст стащился удачно. Связать задние ноги – дело техники. Спеленатая полностью, медведица лежала, зло вращая глазами. Наверное, думала, какова ее судьба, в чьих руках? Судьба оказалась к ней благосклонной. Поверх хлыстов наложили лапнику, на него уложили медведицу, привязали ремнями, чтобы не съехала по дороге, и тронулись в поселок. Дорога до дома, что предстояло срубить Петру с Андреем, шла на виду у всего поселка. И едущий трактор с хлыстами, и невесть что, лежащее на них, встревожили жителей и обеспокоили начальство. Первым выбежал за калитку Константин, вбежал к Тарасову:
– Там что-то случилось…
– Что может случиться? Проинструктировал их?
– С этим все в порядке. Вот Петр…
– Что Петр?
– Слабый он. Не его ли везут?
– Типун тебе на язык. Пошли быстрей.
Они оказались у места быстрей трактора. Какое было удивление – не рассказать.
– Как вы сумели?
– Просилась, Артур Васильевич, рядом бежала, посадите да посадите. Пришлось.
– Шутки в сторону, Василий. Я думаю, зоопарка только нам не хватает.
– Артур Васильевич, есть хорошее место для медведя.
– Для медведицы, – вступился Андрей.
– Самка? Тем более, требует деликатного обращения.
Народу собралось полно. Все с любопытством рассматривали медведицу.
– Пусть живет! Отпустите ее!
– Но как, – спрашивает Артур Васильевич, – подойти, снять веревку и сказать: «Иди» – так?
Подошел ветеринар.
– Артур Васильевич, место буйного быка Васьки свободно. Там ее осмотрим, подлечим. К тому времени и определитесь, как поступить.
– Не было печали, – сердито сказал Константин. И Андрею с Петром:
– Вас только в лес посылать! Чего везли?
Директор оглядел всех присутствующих, увидел на лицах сострадание и спросил:
– Товарищи! Доверим нашему ветеринару это тонкое дело? И подлечить, и покормить. Жить будет там, где бык Васька жил.
– Доверим! – был дружный ответ.
Ветеринар сделал укол. Велел людей отвести на расстояние, развязал веревку и за ухо, как теленка, повел хромающую медведицу к ферме, где был крепкий хлев для быка Васьки, костромской породы. Там еще раз уколол. Медведица повалилась на бок. Ветеринар осмотрел лапу. Кости целы. Мякоть была сдавлена здорово. Наложил шину, тугой бинт и оставил медведицу осваивать новую берлогу. Она спала, не предполагая, что в новой «квартире».

XXI

Как прекрасна любовь! Нет флангов, нет обоза, есть всепоглощающее стремление навстречу друг другу. Веня ушел на свидание, и я был предоставлен сам себе. Но надо сказать, под охраной бабы Кати. Не сделал бы сколько-нибудь видимого промаха. До поры…
Была большая перемена. За ней, согласно расписанию, литература. А преподавала ее наш классный руководитель Колесова Александра Ивановна. Между нами просто «Колесо», потому, наверное, что она была, что вширь, что в высоту – одинаковая. И мы, расшалившись на переменах, увидав ее, кричали:
– Кончай, Колесо идет!
Принимали нормальный вид и обходились без замечаний. А тут урок литературы. И выучить к нему надо было три абзаца повести А.С. Пушкина «Капитанская дочка». Прозу – и наизусть. Учу. Стихи проще – поймал интонацию, напел себе мотив какой хочешь – и вот они в памяти. Но какой мотив в объяснении Дубровского с Машей? Учу. Все на перемене. А я нутром чувствую – меня сейчас спросят. Одна двойка уже есть. А впереди Новый год. Зимние каникулы. Полугодие. Всем весело, кроме меня.
А надо сказать, сидели мы строго с девчонками. И если надо было что-нибудь списать, соседка позволяла. А тут литература – устно. Так вот, с веселым чувством подбегает к парте Николай из Обманки, что сидит в классе на предпоследней парте. Удивляется, что я не балуюсь, как все. Вырвал хрестоматию из рук и ударил меня ею по голове. Тут уж никакая сила не удержит, чтобы не вскочить и не догнать. Я так и сделал. Николай забежал за преподавательскую кафедру – убей бог, не пойму, почему кафедра в школе. В университете – да. Но не в этом соль. За кафедрой стояла обыкновенная табуретка. Я со стороны класса подпрыгнул, с учетом того, что опущусь на табуретку и схвачу Николая. Прыгнуть-то я прыгнул. Опустился на табуретку, а она… Если говорят «сложился, как карточный домик», то она разложилась. Все ножки в стороны. Дежурная – в учительскую. Классный руководитель вынесла приговор:
– Пока в школу не предоставите табуретку, можешь не приходить!
Неудобно обманывать близких, но и выхода нет. Купить не на что. Все же восемнадцать рублей самая простая. Но простенькую табуретку около кафедры не поставишь. Время проводили возле базара и в зимнем парке. В парке все закрыто. Скульптуры понадевали на себя белые шапки. Вот еще бы пальто им и рукавицы с валенками. На базар придем, семечки пробуем у бабушек. Пока обойдешь их – глядишь, в кармане полстакана. В удачный день у нас были и тыквенные семечки, и орехи. А когда удача у тебя, ты не оглядываешься и по сторонам ничего не замечаешь. Как тетерев – глухарем его еще зовут – весной у него с момента появления проталин зреет удача, и он поет по-своему:
– Ток-ток-ток…
Говорят, токует. В это время бери его голыми руками. Но истинные охотники в это время их не убивают, а любуются боями и наслаждаются песней. А поет он о своей удаче, что зиму перезимовал, что подругу выбрал.
Вдруг окрик:
– Мишка, чего это ты на базаре делаешь?
Гляжу – баба Катя!
– Домой иду…
– Что-то рановато. Зайду-ка я в школу.
Мы направлялись в парк.
– Не надо! – и, чтобы замять неловкое положение, предлагаю, – давай сумку понесу.
– В ней вилок капусты всего-то. Нет, школа по пути – зайду.
Только зашли – классная навстречу:
– Явились, прогульщики!
– Как? – удивилась баба Катя.
– Вы же сами сказали, пока табуретку не принесем…
– В сердцах сказала. А вы и рады.
– Какую табуретку? – спрашивает баба Катя.
– Сломал, балуясь, табуретку. Повиноваться бы, к школьному столяру сходить, попросить собрать – так ума нет! А дома вид делаете, обманываете, что в школу ходите – на это ума хватает. Всего-то столяр на клей посадил бы, и все.
Я стал красный, как рак.
– Еще две двойки у него.
– Ну, все брату расскажу, – и баба Катя сердито дернула меня за рукав полупальто, – пошли домой.
Дома, как говорится, дым коромыслом. Было все – и угрозы отослать домой, и условие бабы Кати:
– Только при хороших отметках буду давать деньги.
– Какие деньги? – заинтересовался Веня.
– Какие, какие? Заработанные. Мы чистим прорубь и собираем деньги – ведро белья – 1 рубль, два ведра – 2 рубля, ванная – 2 рубля.
– Так вот оно что. Я догадывался, что это он  у меня денег на обед не просит? Так, конечно, он при деньгах учебу забросил. В кино ходит, по базарам шляется. Скоро курить начнет!
Фу, вот что значит подорвать доверие!
– Каждую неделю буду ходить в школу. Все спрошу!
Оделся и вышел.
– Ты, правда, подтянись с учебой, – уговаривала баба Катя.
– Конечно, чего там. С завтрашнего дня.
Кто был рад моему возвращению в школу, так это девчонка Ирка с соседней парты. Вот рядом сидит Вика. Не тянет к ней нисколько, а к Ире тянет – и разговариваем, и играем вместе, и если играем в «Теремок», то она старается меня увести, или я вожу ее. Из параллельного Наташа напрашивалась помочь мне заниматься, но я пообещал, что сам справлюсь. На самом деле перед Ирой было бы неудобно.
Николай живет в интернате. На воскресенье уезжает в Обманку. Человек тридцать оттуда. Вот один раз в туалете и спрашивает, когда писали:
– Бывает твоя штучка твердой?
Казалось бы, тайна.
– Бывает, когда сплю.
– Я думаю, что за черт – твердая и мокро. И замечтаюсь, то же самое происходит.
– Да, «Фанфан-тюльпан» вспомню – и тоже.
Мы и не заметили, как перешли в следующий период жизни – и неловкий, и таинственный, и целомудренный. У меня, правда, еще была одна симпатия. С нашего класса, лучшая спортсменка, Рита. Что на перекладине, что на брусьях. После показа упражнения учительница по физкультуре повторить вызывала ее. Она исполняла красиво и без видимых усилий. На городских соревнованиях по гимнастике она была награждена дипломом. На очередном построении на линейку классная попросила меня вручить Рите грамоту от школы и цветы. Я согласился, тем более, в киножурналах нагляделся, как это делают. Колесова – классная наша – сказала несколько теплых слов о Рите, что такие учащиеся украшают школу. Очередь моя подойти и сказать, подав цветы и грамоту:
– Молодец, Рита! – я сказал и поцеловал ее в щеку.
– Что, дурак, что ли? – тут же на линейке сказала она и оттолкнула. Симпатия моя к ней кончилась.
Брат купил гармонь-хромку:
– Учись играть.
Сам он играет. Все Вени, что из нашей деревни, играют. Я заинтересовался гармонью. Басы, голоса. По отдельности получается. Соединить не могу. На басах до вальса дошел:
– Та-та-та, и та-та-та, та-та-та!
На голосах уже подгорная выходит. Вспоминаю, как по деревенской улице наигрывают гармонисты, собирая молодежь на вечерку:
Я подгорную игру
Лучше миленькой люблю,
Когда буду умирать,
Велю подгорную сыграть.
Вот частушки так и липнут. И почему прежде озорные запоминаешь, а потом только о любви?
Девок много, я один,
Девки в баню – я в овин.
Девки – ноги в потолок –
Я увидел хохолок.
Что тут скажешь? Подглядывать нехорошо. А интересно.

XXII

Зимой на пруду, что за стадионом, станция юных техников испытывает модели самолетов. Я пришел туда – это в клубе – и увидал – все что-то строгают, клеят, рисуют, пытаются запустить двигатель бензомоторного самолета. Над головами висят планеры, резино-моторные самолеты, копии наших отечественных истребителей, бомбардировщиков.
– Будешь заниматься? – спросил инструктор, видя мой интерес, – вот альбом – выбери, что хотел бы сделать.
Я выбрал и позвал его:
– Нет, с этой моделью пока не справишься. Начни с простого. С резино-моторного. У него пропеллер простой, двигатель незамысловатый, удобно крылья и хвост посадить на место. Фюзеляж – палочка обыкновенная. Сделаешь эту модель – перейдем к следующей.
Я делаю, а сам все с большей завистью гляжу на бензомоторные. Ребята, что их делают, асами ходят между нами, новичками. Месяц возился – терпенье надо иметь. И вот воскресенье. На неделе инструктор объявил:
– В воскресенье пробные пуски.
По всему городу несем свои изделия. Прохожие, дети любуются ими, пристраиваются сбоку, шагают с нами:
– Куда это вы?
– На лед.
– Полетит?
– Полетит.
Гурьбой сходим на лед у лодочной станции. Испытание по рангам – от простого к сложному. Нужно выбрать угол атаки: запускать под углом к воздушному потоку. Моя модель пролетела двадцать метров и спланировала. Бежал за ней, но все равно руками не поймал – упала на крыло, несколько палочек из него выпало, папиросная бумага лопнула.
– Хорошо, хорошо. Поправишь, – слышу инструктора.
Бензомоторные издают пронзительный звук, когда заводятся – ну точно мотоцикл в миниатюре. Хоть уши зажимай. Есть моторчики на две минуты полета, есть объемом больше. Началось. Их запускают со льда, с рук. Некоторые из них на лыжах, катятся, как настоящие, по снегу. Один мальчик все никак не мог запустить и отогревал двигатель руками, продувал, прокачивал.
– Много топлива не наливай, – предупредил его инструктор и убежал к другому ученику.
Удачные модели пролетали до трехсот метров. Глядишь им вслед, а они становятся все меньше. Но вот неизвестно как образовавшуюся тишину прорезал рев двигателя самолета того мальчика.
– Подкинь, подкинь! – кричит инструктор, подбегая.
Мальчик рад, что запустил двигатель, поставил рули высоты, настроил поворот хвостом и подбросил вырывающуюся модель из рук. Самолет пошел вверх, набрал высоту, лег на курс и летит, летит… Бежим вслед всей гурьбой. Маленькая фигурка самолета тает на глазах. Мальчик еще бежал, сколько мог, по рыхлому снегу, потом упал и заплакал. Где сядет самолетик, неизвестно. Инструктор подбежал, успокаивает:
– Не плачь. Лыжи наденем, пойдем по курсу и найдем, – и укоризненно, – говорил, не наливай много бензина.
Все шли обратно под впечатлением произошедшего. Из клуба никто не уходил. Инструктор вернулся под вечер, неся под мышкой разбитую модель.
– В лесу упала. Повредилась о деревья.
– Спасибо, – Сказал мальчик. И как щенка, на вытянутых руках, понес самолетик на свой верстак. Лечить.

XXIII

В сельском деле, да и в городском, я считал главным иметь хороший погреб, где все по местам и летом холодно, как осенью. Молоко не скисает и мясо не портится. Главное, чтобы поверхностные воды не попадали вовнутрь. Нет пока холодильников. Вот и Петр с Андреем кантовали, кантовали бревна, Андрей поставил топор возле себя и позвал Петра:
– Перекури!
– Самосад дома забыл, – ответил Петр, – я там бросил, не выживу, думал, – но подошел и опустился на светлоошкуренное бревно.
– Я, Петр, что думаю – если присмотреться, мы еще на полдороге к дому. Подпол будет – само собой. Картошечка там, мелочь огородная. Но, думаю, прервемся в плотницком деле и сделаем углубленный погреб. Вершиннику вон сколько, подберем.
– Сруб без пазов можно сделать.
– Конечно, мох та мне нужен. А зима долгая – в столовую не набегаешься.
Сказано, завязано, положено, лежит! Так и у друзей. Закипела новая работа. Углубились на метр семьдесят. Оканавили. Тут приходит Константин и, как всегда, после «здравствуйте» за руку, говорит:
– Тарасов зовет к себе.
– Не сказал, зачем?
– Скажет, жди. Он себе на уме. Что-то решил.
Пошли в контору. Натоплено.
– Ребята, – начал Тарасов, – у меня нет ни одной пары рук в наличии, весь боекомплект там, в лесу. Вот я вас и позвал. Надо, мужики, помочь.
– Поможем. Что делать-то?
– Как бы это сказать? Какие у нас в лесу механизмы и на дворе, объяснять не надо. А тут шесть платформ подогнали на завод, груженных танками, – всяких там – и покореженных, и без ходовой, и… Когда я был в Лысьве, встречался с директором завода, был в горкоме партии. Этот вопрос согласован. Короче, вы должны поехать в Лысьву, на завод, выбрать танк. Он будет работать в лесу, на подтаскивании хлыстов на нижнем складе. За него мы рассчитаемся древесиной для города. Ясно?
– Так точно.
– Что это я, – спохватился Тарасов, – отвыкаю, отвыкаю от армейских словечек, а вот когда хочу, чтобы меня поняли и дали точный ответ, они тут как тут.
– Привычка – большой минус для актера.
– О чем это ты, Андрей?
– Не любит режиссер, чтобы актер повторялся, даже в жестах.
– Завтра с машиной в город. Сегодня на складе получите два комплекта ключей. С танка снять все лишнее, начиная с башни.
– Поняли – чтобы уменьшить вес.
– Правильно поняли.
– Неуклюжий он, – начал Константин, – в лесу – не в поле.
– В бою, значит, танк верткий, а в лесу нет, так?
– Молчу.
– Когда нам еще трелевочник выделят, этот Т-40 «Онежец», неизвестно. А жить хочется красиво во всем. Я бы вообще всю военную технику делал двойного назначения.
– Правильно.
– Что с домом у вас? Загвоздка какая7
– Нет никакой загвоздки. Мы прервались – погреб сделали. Под зимний запас.
– Вот черт, чуть не забыл, Константин, ты проконтролируй завтра, чтобы медведицу ветеринар привел в спокойное состояние. Придет машина из Перми… не привыкну никак – из Молотова – ее грузить. Нам с химкомбината за нее дадут пленку для теплиц, армированную. Вроде ничего не забыл. Готовьтесь. Наше домашнее возвращает здоровье и вкуснее. Зайдите в столовую, на два дня возьмите паек. Думаю, два дня хватит. Дом построим к ноябрьским – два субботника, и все – кладите печи и живите.
Ободренные такими словами, Петр с Андреем вышли радостные.
– Ведь правда, – начал Петр, – на Руси, что дом построить, что печь сколотить, завсегда помощь устраивали, всем миром шли помогать.
…На заводском дворе, где громоздились кучи металлолома, в том числе отвоевавшие танки, друзьям отметили пропуск, сопровождающий кладовщик с бумажкой повел их к строю нестроевых танков, гаубиц, пушек.
– Выбирайте, какой.
– Чтобы работал…
– Ну, это, братцы, сверхъестественно. Как я могу знать, что это не кусок металла?
– Тоже верно, но за такой лес кота в мешке не хочется брать.
– Я вас не ограничиваю во времени. Все равно более одного не получите. Остальные на переплавку.
– Начнем с этого, – предложил Андрей, – я все же водитель танка.
Доверяясь Андрею, стали осматривать танки один за другим, и только к обеду остановились на «555», где на борту было написано «Гвардейский».
– Вроде все есть. Нет только аккумуляторов, – сообщил Андрей Петру.
– Может, автомобильный подойдет?
– Нет, нужно два. И если автомобильный, то от МАЗа. Но где его – МАЗ – взять-то? Когда на все городское АТП их два.
– Я схожу в аккумуляторную завода, – предложил Андрей, – а ты посбрасывай с боков бронещиты. И ушел.
Бронещиты, брат, каждый килограмм по восемьдесят, и болты в потай – в углублении – кроме как накидным ключом в виде головки ничем не возьмешь. «Хорошо делал Уралмаш», – подумал Петр, настроился и, пока Андрей ходил, два щита сбросил. После первого понял премудрость – сразу болт не выбивать, чтобы не зависала вторая половина, и щит приподнимать не надо. Андрей вернулся:
– Тарасов хорошо предусмотрел, что денег дал. Аккумуляторщик сговорчивый попался, два щелочных подгонит за двадцатку.
Продолжили вдвоем. Работа пошла быстрей, но для дальнейшей работы нужен был кран и, как говорится, «оперативный простор» – башню вручную не сбросишь. Уральцы честные люди, справедливые. В поселках замков не держат, повернут вертушок, поставлена палка к двери – дома никого нет, не входи. Все это знают. Испортили такую благодать большое перемещение народных масс, разруха и голод. Воровство завелось и, наверное, надолго. Так вот, аккумуляторщик оказался человек слова. Заводской мерин подвез телегу, на которой высились два ящика – щелочные аккумуляторы. Провод нужен и на массу, и плюсовой. С этой задачей справились быстро. Танков-то вон сколько – выдирай и соединяй в одну цепь. Ведь как бывает – если очень хочется, то времени не замечаешь. Часа в четыре Андрей уже попробовал пуск. В чреве глухо провернулось, не заклинило. Подождал немного, еще повернул рычаг «пуск» – то же самое. «прокачаю топливо», – решил. Прокачал. И, включив пуск, услышал характерный гул – двигатель завелся.
– Ура! – закричал, – Даешь простор!
– Топлива сколько, топлива? – сквозь гул мотора спрашивал Петр.
– Чтобы выбраться с площадки – хватит! – перекрикивая гул, ответил Андрей.
Танк как заворочался, как начал соседей расталкивать – как сказочный великан камни в горах. Вправо-влево-вперед, вправо-влево-вперед. Метр за метро ближе к свободной площадке. «Уже вторая смена заступила», – отметил про себя Петр. «Глушить не буду», – решил Андрей. Пусть воздушные баллоны заправятся, пуск воздухом предусмотрен. Какое там идти спать! Хотя уже и темно, и на заводском дворе включили освещение.
– Петр, – высунулся Андрей из люка, – дойди до мостового крана, спроси, не сбросят ли башню. Кто там – крановщик, крановщица?
Петр ушел. «Проверну-ка я башню, ствол приподниму, пока Петр ходит». Андрей включил механизм поворота башни. Не работает. Подъем ствола работает. Поднял, чтобы за буксировочные крюки не зацепился ствол при снятии башни. Ролики, на которых вращается башня, целы. В чем же тогда причина? Уже ближе к механизму поворота обнаружил зажим. Зажим и с противоположной стороны. «Для чего?». Стал осторожно рукою ощупывать темное пространство. Рука наткнулась на предмет, вернее, мешковину – не мешковину, а кожу; потянул – не поддается. Вылез наружу. «Темень такая, не разглядишь, надо освещение проверить, предохранители». И, вытащив ноги из люка, сел на броню. «Что-то устал, отдохнуть бы. Нет, в темноту не полезу и включать не буду. Блок предохранителей справа от механика водителя. Поужинать пора». Петра не было еще с полчаса. «Не спеши», – подсказывал внутренний голос. Андрей стал прохаживаться около танка. Потом нырнул в люк, сбросил газ. Двигатель заглох. «Воздуха достаточно на пуск утром», – решил он.

XXIV

– Понимаешь, земляка встретил. Вятский тоже, три года как на Урале. Но я поостерегся, не открылся, – рассказывал Петр, вернувшись от крановщика, – без вопросов, говорит. Подкатывайте и поедете – без башни; трактор-трактором.
– Давай перекусим. Эх, выпил бы, целый стакан опрокинул бы, так что-то захотелось. Работаю, и семья видится. Танк, наверное, по нашей земле проехал. Тоска страшная.
– Предчувствие, может?
– Не знаю, может быть. Ты веришь тому, что Тарасов делает?
– Я его мало знаю.
– Отдельного счастья не бывает. Счастье, как я понимаю, общее. Конечно, лестно, что наш леспромхоз будет жить богато. Что будем обеспечены и жильем, и пропитанием. Что промтовары и продовольствие заработаем сами. Но на всякого выделившегося смотрят как на выскочку, как на корыстолюбивого. Ведь спрашивается, почему мамонты вымерли? Не надо было высовываться. Вот. Заставят плясать под общую дудку, – рассуждал Андрей.
– Но это когда еще будет? Уверен, жить хорошо все начнут, – подхватил Петр разговор.
– Ты НЭП помнишь? Что это было? Это была свобода; поняли тогда большевики, что перегнули палку, надо дать послабление. Дали. Вот пройди по селам и деревням сейчас и увидишь – дома той эпохи стоят. А сколько времени прошло – тридцать лет. Минус войны.
– Андрей, пошли до вахтеров, там стол нормальный, диван. Перекусим, вздремнем, если не будут против.
– А танк?
– Проверь давление воздуха. Если норма, чтоб завтра запустить двигатель, заглуши.
– Да, ты прав – что топливо жечь? Но без обиды – что бы я тут торчал? Нет шума от двигателя.
– Да, верно, зарапортовался, не заметил, что танк молчит.
– Я все так сделал: сбавил обороты, повернул рычаг подачи воздуха, и двигатель умолк.
Вахтерами работали два деда.
– Можно у вас перекусить? Темно на улице, неуютно.
– Отчего же нельзя. Нельзя на почтовый ящик сесть – высоко и неудобно, – пошутил один дед.
Друзья разложили ужин на столе.
– Закуска есть.
– Выпивка вон, в проходную смотрит. Метров двести.
– Сходить? – спросил Петр.
От проходной вел широкий тротуар, по бокам молодые деревца. Уличные фонари начинались прямо от завода. Петр оглядел витрины магазина. Треска соленая есть, сало, баранина, рыбная консерва, тушенка, яичный порошок, небогатый винный отдел – четыре сорта водки: «Московская», «Столичная», «Зубровка», «Перцовка». Взял «Перцовку» за рубль восемьдесят.
– Отцы, давайте с нами?
– Нет, избави бог, уволят, пить дать, уволят.
– Строго?
– Без строгости нельзя. В семье и то строгость нужна.
Выпили, и закивала голова: вверх и на грудь, вверх и на грудь. На столе ничего не оставили, чтобы дедов не подвести. Гул завода убаюкивает, успокаивает. Снится ли что? Вряд ли. Отметая все ненужное, наносное, страна со скрипом освобождалась, освобождала людей от пережитого страха. Уже затушевывалось старое выражение «сам черт не страшен» – черт, может, и не страшен, но лишние риски зачем? Вот и прикинул Андрей про себя – что же там мешает? Лезть, ковыряться? Нет. Жизнь научила – повремени, оглядись. Завтра, при солнечном свете, удобней будет рассмотреть. Спят. Вдруг вой сирены всколыхнул работающих. Так сирены выли при налете вражеских бомбардировщиков на наши мирные города. Андрей с Петром вскочили – не поймут.
– Тревога, сынки! Случилось что-то.
– Где?
– Там, на хозяйственном!
Действительно, бежали люди. Пронеслась пожарная машина, мотоцикл с коляской, тремя милиционерами, офицерами. Все туда. Люди посменно поделены на расчеты – тоже в общей массе бегут. Где же танк? Танка на месте нет. Угнали? Кому это надо? Прибавили ходу. Прислушивались к редким репликам:
– Оцепление сняли…
– Убили двоих.
– Танк украли…
– Для чего?
– На машине подъехали пятеро.
– Двое на завод.
И вдруг среди этой суматохи – взрыв. Ясно видели, как пламя метнулось из люка танка, его башни. Танк встал на дыбы. Посреди орущей толпы держали бандита в кожаной куртке. Мужчина с очками газорезчика говорил милиционеру – старшему лейтенанту:
– Он кричал «Не включай свет!». Видимо, знал, в чем дело.
Пламя уже потушили, пожарный кран рядом. Вытащили обожженное тело мужчины. Положили на стружку. Гримасой выступали вставные зубы.
– Сейчас скажешь, есть ли еще подобный секрет, – угрожающе старший лейтенант поддел под дых задержанного.
– Нет, секрета больше нет. Это мое добровольное признание. Там клад.
– Клад?
– Да. Ювелирные изделия. Еще бы одну ночь, и все обошлось бы без жертв. Суетиться начали вокруг танка.
– «Люди гибнут за металл», – проговорил старлей, застегивая наручники на задержанном.
Оцепление не пускало любопытствующих поглазеть на тайну в виде мертвого тела и танка.

XXV

Близко их не подпустили. Они все наблюдали с расстояния пяти метров до обожженного; танк был еще дальше. Темно. Стало больше профессионалов, меньше набежавших – станки стоять не могут. Плавка не ждет. Тянули переноску – не в обычном понимании, на одну лампочку – своеобразную треногу с укрепленными на ней прожекторами. Когда включили свет, все на какое-то время зажмурились. Так ярко горели прожектора. Стало светло, как днем. «Зубы, металлические зубы… Где же я их видел до этого?» – думал Андрей. Петр ничего не думал. Ему было жалко набора ключей: оставили, чтобы завтра – нет, уже сегодня – работать ими. На всех проходных поставили дополнительных людей. Процедура выхода в город затруднилась. Искали сообщников. Петру с Андреем сказали вообще подождать и не мешать. Ими займутся.
В десять утра их позвали в просторное помещение ПЧ-19 – военизированной пожарной части, вохровцев. Три человека начали знакомиться с ними – подполковник, два майора.
– С какой целью вы на заводе?
– Готовили танк для леспромхоза.
– Какими документами можете подтвердить это?
– Собственная договоренность директора леспромхоза с директором завода. Согласовано с горкомом партии, как нас информировали; Тарасов, наш начальник, должен подъехать, – отвечал за обоих Андрей.
– Почему выбор пал на «555»-ый?
– мы осмотрели три или четыре. 555-ый выглядел лучше. На нем и остановились.
– У вас есть собственные документы?
– Есть, – ответил Андрей.
– А у вас? – нажимая на «вас», спросил майор Петра.
– То же самое.
– Раньше были знакомы?
– Нет.
– Почему леспромхоз? Почему Обманка?
– С нашим прошлым куда еще податься? Только в лес.
– Но у нас человек имеет право на работу, отдых и заботу!
– Верно.
– Хорошо, будьте на заводе. Возможно, будут вопросы.
Андрей с Петром вышли. Уже отойдя на значительное расстояние от пожарной части, Петр сказал:
– Вот влипли – врагу не пожелаешь.
– Вовремя меня бог за руку остановил, валялся бы вместо того. Слушай, ты видел его на стружках? Меня не покидает мысль – я его раньше видел.
– Откуда тебе его видеть? Бандит.
Хотели подойти. Оцепление. Люди в белых халатах, двое или трое, по очереди ныряли в люк, вылезали из него, шли к машине. «Ого, да это банковская машина, в которой инкассаторы деньги возят». Бандит лежал, накрытый брезентом. Маломощный трактор пытался сдвинуть танк с места. Он буксовал, скреб плиты заводского двора, как при гололеде.
– Не возьмет. Он же еще на скорости заглох, – сокрушался Андрей.
– Куда они его?
– Непонятно, что они ищут? Не по крупицам же будут восстанавливать его лицо.
– Конечно, это бред.
Понаблюдали и не слышали, как сзади подошел офицер и спросил:
– Кто водитель?
– Я, – ответил Андрей.
– Помоги танк сдвинуть.
– Есть.
– А ты не ходи, не рекомендую, – сказал он Петру.
Танк все же оттащили, буквально на длину танка. Андрей вылез, его обыскали, и он подошел к Петру.
– Все в танке вымыто. Ищут ювелирные изделия, что разбросало взрывом. Допрос очевидцев и свидетелей взрыва заканчивался. Осмотр места происшествия тоже. Процеживание работающих ничего не дало. Наводчика не обнаружили. Привели задержанного.
– Вы можете указать город, область, откуда груз?
– Не могу. Я не знаю. Наше дело переправить груз в Екатеринбург.
– Что еще за Екатеринбург? Товарищ подполковник, какая-то новость?
– Никакая не новость – Свердловск. Историю надо знать и помнить, майор.
– Получатель груза кто?
– Ну где же мне знать? Старший знал.
– Прибыли откуда?
– Из Перми.
– Так все специалисты? Вы же можете воровать, разбоем заниматься, и все. А танк зачем?
– Оскорбляете, унижаете. Ни слова не скажу.
– Скажешь! И дружков твоих поймаем, сознаются и главарей назовут.
– Майор, давайте закругляться. Мы должны быть в прокуратуре округа. С вещдоком, с задержанным, показаниями. Еще раз задержанного, тех двоих к танку. Показать пострадавшего. Майор, – обратился он к вошедшему, – как снаружи?
– План «Перехват» работает.
Позвали Андрея и Петра.
– Вам, граждане, необходимо в сопровождении майора подойти к танку и взглянуть на бандита.
«Граждане», – хотел взорваться Петр, но, вспомнив, что и документа надлежащего у него нет, остановил себя. Идут. Задержанный в наручниках. Два солдата, майор. Майор все бросает взгляды в сторону Петра, точно спросить что хочет. И Петр это заметил, но что заметил, не выдал ни мускулом, ни бровью. И тут наперерез им – Тарасов с заместителем директора завода по хозяйственной части.
– Вас что, арестовали? – еще издали кричит он, и к группе.
– Вам нельзя, товарищ, – останавливает майор.
– Это мои люди. Я хочу знать. Я директор леспромхоза. Вот удостоверение.
– Да, это его работники, – подтвердил замдиректора.
– Хорошо, хорошо, идите. Не разговаривать. Спецрасследование. Следствию не мешать.
Подходят к танку.
– Задержанный, как вы попали на завод?
– Рекой.
– Вы и тот бандит?
– Да.
– Когда вы с ним познакомились?
– Вчера. Нас познакомил старший.
– И раньше друг друга не знали?
– Нет.
Майор обращается к Андрею с Петром:
– Вы подтверждаете, что выбрали танк 555-й?
– Да.
– Что вам помешало вчера перегнать его?
– Мы хотели снять башню.
– А почему не сняли?
– Стало темно. Нужен был кран.
– Включили бы освещение.
– Нет, товарищ майор, что-то меня остановило. Я бы был на его месте.
– Давайте визуально осмотрим труп. Может, встречали где этого человека?
Придвинулись все. Один из бойцов откинул парусину с лица. Оно было обожжено больше с одной стороны. И вдруг:
– Василий?!
Это Тарасов произнес имя. И Андрею стало понятно: да, это он Василия силился вспомнить.
– Вы знаете этого бандита?
– Знаю, – ответил Артур Васильевич, – тракторист нашего леспромхоза.
– Вы свободны, – сказал майор Андрею с Петром и опять глянул на Петра, который вытащил носовой платок и высморкался.
– Меня подождите у проходной, - попросил Тарасов и зашагал с майором к пожарной части.

XXVI

– У нас сегодня экскурсия на завод, – объявила классная, – вести себя дисциплинированно. Никуда не лезть. Там механизмы, расплавленный металл.
И мы классом идем к проходной через весь город. Класснуха где-то в середине группы с девчонками. У девчонок всегда больше вопросов, чем у мальчиков. Будущее своей жизни их волнует чаще, чем ребят. У ребят все ясно: армия, работа, женитьба. Незыблемые три ступени судьбы. Ну, с некоторыми вариациями. У девочек ломка стереотипов начинается после выхода из школы. Учиться ли дальше, получить ли профессию? Познакомиться ли, чтобы навечно? Детей: девочку и мальчика. Квартиру, обстановку. Подруги.
– Ну, Наташа, – выговаривала классная, – ты так прямолинейна в суждениях. Это может парню и не понравиться.
– Что тогда подножку ставит, руку схватит и крутит? Удовольствие, что ли?
– Скажи еще, что не нравится тебе?!
Девчата прислушиваются.
– Снежками кидаются, – дополняют они.
– Девочки, я вот что думаю: как-нибудь мы останемся одни, без мальчиков, и потолкуем обо всем – о дружбе, о любви, о семье. Согласны?
– Согласны.
Мы с Николаем в толпе мальчишек.
– Помнишь, чусовские футболисты приезжали? Как мы кричали одному нападающему «теща»? Нас еще тетки научили так кричать.
– Конечно, помню. Двенадцатая трибуна.
– Так он недавно в гости приезжал. К соседям. На поле казался вон какой высокий, а тут оказался обыкновенный.
– Зато мороженым объелись за счет женщин.
– Так он и увез с собой одну из них. Докричалась.
На проходной вертушка пропускала нас по одному. Женщина-вахтерша считала.
– ФЗОшники, что ли?
– Бери выше, тетя! Шестой класс!
Водила нас женщина-гид из профсоюзного комитета. Сначала станочный цех, где разноцветная стружка, завиваясь в кольца, а потом в непрерывную спираль, падала из-под резцов. В токарном мы – все мальчики – взяли на память по спирали по полметра длиной. Потом в цех штамповки. Тут ленты металла после складирования попадали под штамп, вылетали из-под него с отверстиями разной конфигурации и опять в кучу. Так вот откуда готовые ленты с фигурными отверстиями на изгороди и палисадники у жителей Лысьвы. И вот мартеновский цех. Две печи. Одну загружают металлом и шихтой. Другая шипит. В отверстие в заслонке вырывается пламя. Напротив стоит не то с ломиком, не то с кочергой сталевар. Он то и дело опускает на глаза очки. Сопровождающая спросила о чем-то одного рабочего, он ей объяснил, а она нам:
– Через пять минут выпуск расплавленного металла.
Наверху зашумело. Мы невольно подняли головы. Кран нес своеобразный котел и оставил его около желоба. Рабочий в шерстяном костюме, с каской на голове, очками на глазах, умело стукнул в одно отверстие, и в тот же миг в цеху стало светло, как если бы включили киловаттную лампочку в комнате. Искры около котла – что тебе фейерверк. Стало жарко. Нас пригласили пройти немного по цеху, где расплавленный металл разливали в формы, а в конце цеха, видимо, разлитый раньше, извлекали в виде прямоугольных болванок и отправляли транспортером в прокатный цех, где по роликам, пластинами малинового цвета, тек металл от одного прокатного стана до другого, удлиняясь и уменьшаясь в толщине. Тут же изделия четырехгранные, круглые, и уголок, и швеллер.
Но больше всего понравилось в листопрокатном. Здесь действительно нужно было обладать и сноровкой, и силой. Сколько станков – даже не скажу. Но прокатчик был одет в каску, очки, шерстяной костюм, на руках рукавицы, на ногах «лапти». Он ими наступал на горячий лист, щипцами в рукавицах схватывал его и отправлял в беспрерывно вращающиеся валики в обратном направлении.
– На этом участке работает наша река Лысьва. Она вращает приводы этих прокатных станов. Тонкий лист для изготовления посуды. Сталь 0,8 – 1 мм нужна и крыши крыть, и на автомобильные заводы, – на ходу рассказывала нам гид.
Цех по изготовлению ширпотреба был новый. Не было копоти. Новое решение освещения – стеклянными блоками. Здесь, помимо станка для придания формы, какую мы видим у себя на столе, так же была небольшая печь для обжига эмали. Женщины-рисовальщицы наносили узоры, а в основном в процессе участвовал конвейер. Он нес заготовки, окунал в нужного цвета эмаль, все лишнее по пути стекало, в печь – и готов. Сортировка. Нам каждому выдали номерки для квартир – белая эмаль с черными цифрами.
- Мне тридцать два, – сказал я.
Поискали и дали.
– Это номер для моего дома, – сказал я Николаю.
– Кто его прочтет, такой маленький?
– Я на двери прибью, около ручки.
– Почему тридцать два?
– Нас трое, а дом – два.
– Так выходит, что дома будут стоять не под порядковыми номерами, а в зависимости от состава семьи? У нас шесть человек семья, дом под номером семь, значит – 67?
Ну и что в том? Проще вести учет жителей. Ты уехал или бабушка умерла – меняй номер. И всем понятно: в городе на этой улице на одного стало меньше.
– Такой учет, что есть, проверен временем. Твой внесет путаницу. Свой дом не найдешь.
– Хорошо, будь по твоему. Дайте мне просто «два». Но учти, Николай, только из уважения к тебе.
Нас отпустили домой. Мы зашли в магазин.
– Давай по венской булке съедим.
Я разглядывал выпечку.
– Ты ел когда-нибудь хворост?
– Нет.
– И я не ел.
– Давай купим полкило.
Мы сказали продавщице:
– Полкило хвороста.
– Мальчики, вам не унести.
– Полкило-то?
– Это объемное. Попробуйте грамм по сто.
Мы согласились. С огромными кульками вышли из магазина. Нет, что люди мучаются, делая этот хворост? Венская булка слаще.

XXVII

Тарасов пришел в сильное негодование. Как же он не рассмотрел этого тракториста? Но опять же – как его рассмотришь? От работы не увиливал, технику знал отлично. С женщиной сошелся. В кругу леспромхозовцев ничем не выделялся. Не дебошир. Охотник. Рыбак. Так, зря, не пьет. Никто не видел его пьяного. И надо же!
– Может, он вам что-нибудь рассказал? – спрашивает мужиков.
– Нет, ничего подобного не говорил.
– Надо же, столько носить в себе, знать, что тебя позовут на дело – это надо артистом быть.
– Может, не его вина. Вася, может, так, запасной вариант.
– Едем в Обманку. Через неделю, когда все уляжется, вернемся, заберем танку. Он будет работать, Андрей?
– Повреждение в башне. А башню мы все равно снимем. Как говорится, «концы обрубим». От генератора только проводку навигационную восстановим.
Милиция была в поселке раньше них и сразу к дому Василия. Жена еще не ушла пилить дощечку вроде тех, что идут на ящики для куриных тушек.
– Как вы познакомились с вашим мужем?
– Как мужик с бабой знакомится? Интересно даже.
– Вели общее хозяйство?
– Нет, только интимом занимались да в жмурки играли.
– У нас серьезные вопросы. А превращает все в балаган. Когда последний раз вы видели мужа?
– Вчера, в обед. Сидел, свежевымытую морковь грыз.
– Что-нибудь говорил он вам?
– Сказал, что надо отлучиться. Что к утру будет дома. Куда и зачем – не сказал. Что случилось-то?
– Преступник ваш муж. Погиб.
– Как погиб? – и заплакала.
– Мы осмотрим ваш дом?
– Делайте, что хотите! А тело, мне тело отдайте.
– Нет, идет следствие, – милиционеры нашли ружье, порох, патроны, пули.
– Нарезное, товарищ майор.
– Не знаете, имел ли он разрешение на ружье?
– Да кто же его имеет? Покупай в магазине и стреляй!
– Но у него нарезное.
– Ну, вы такие вопросы мне, женщине, задаете…
– Извините. Это у вас общий ребенок?
– Нет, от первого мужа.
– Ружье мы забираем. Возможно, его похоронят, как преступника. Когда и где, вам необязательно знать.
Она расписалась в протоколе. Милиционеры сели в ГАЗ-47 и уехали.
Тарасов позвал Константина к себе и за чашкой чая долго с ним беседовал.
– Этот след надолго останется. С Василием мы промашку сделали. Мало, приютили, так еще и не расспросили как следует.
– Что в танке-то было?
– Ювелирные изделия – тринадцать килограмм.
– Ого!
– Вот и ого-то. Но почему Вася? И почему взорвался?
– Значит, о том, что танк заминирован, он не знал.
– Да, выходит, не знал. Он же у нас работал.
– А что мужики?
– Имеешь в виду Петра и Андрея?
– Да.
– Выполняют, что поручишь. По собственной инициативе только погреб сделали. Стараются.
– Итого нас, бывших военнопленных, осталось шестнадцать. Константин, я прошу, узнавай и сплачивай.
– Так и делаю. Я всегда с ними.
– Обстановка в стране тяжелая. Люди должны чувствовать нашу заботу и спрос.
Тревога, которую породил случай, не в малой степени обеспокоила Петра. «За что судьба-злодейка опять торит дорогу? И тот майор. Вот память дырявая. Может, я его видел раньше?». Он хотел поделиться подозрениями с Константином, но, взвесив, не стал: «Все же правая рука директора. Хотя и разнятся их пути, а цель одна – сделать нас богаче».
Март на снег и на ветра богат. Сугробы намел возле изгороди, в лесу люди тонут в снегу по пах. Безостановочно ходит трактор с треугольником – чистит улицы и лесные дороги. Вывоз хлыстов замедлился. Валят лес быстрей, чем трелюют хлысты, нечем. Поехал Тарасов к директору совхоза – может, у него разживется техникой. И об этом завел разговор:
– Артур Васильевич, какая техника: Три колесника ХТЗ – в простонародье «хрен, товарищ, заработаешь», гусеничный НАТИ, три полуторки – им в лесу делать нечего. А у нас вывоз на поля навоза, подвоз сена, с болота вывозим торф. За бычка «Мотовилиха» полкубовый экскаватор дала. Им грузим и копаем торф.
Вернулся ни с чем. Одна надежда на танк. В пятницу на своей машине он привез Андрея и Петра.
– Мужики, за мной премиальные, если в субботу к вечеру механизм в поселке будет.
Брезгливо дотрагивался до всего Андрей. Вдруг какая частица Василия на шурупе, на болту? Потом забыл все. Все бортовые огни, фары, габариты соединили напрямую от генератора. Опять подогнали аккумуляторы. Аккумуляторщик сочувствовал:
– В рубашке родился, Андрей.
– Возможно.
Танк вздрогнул и заработал. Подогнали под кран. Сняли струбцины. И башня медленно вышла из потая и поплыла вслед за краном в угол, где работала бригада газорезчиков. Стало светло, просторно.
– Мужики, – обратился Андрей к газорезчикам, – в запас покидаем траков и торсион? Магарыч с меня!
– Покидайте. На заводе все можно. Вот через проходную вопрос. Можете вывезти, а может, и нет.
Но десять рублей Андрей все же отдал. Вроде, люди никакого отношения к делу не имеют, а все равно спокойней, не окликнут: «Куда берешь?».
– Петр, – позвал он Петра. – Сзади на броне два места для крепления траков, закрепи. Я подрегулирую педаль газа и рычаг поворота, и можно двигаться к проходной, что с выездными воротами.
Андрей нагнулся, чтобы переставить, подрегулировать дугу педали и даже вздрогнул. На него смотрел «соколиный глаз» – так на это было похоже в углублении около штока кольцо с камнем. Хотя за спиной и не было видно, но интуитивно оглянулся – не видит ли кто – сунул его подальше, в нагрудный карман: «Оксане моей!» – и продолжил регулировочной чайкой приподнимать педаль газа.
– Все, Андрей? – услышал он.
– Сейчас будет готово, – и выпрямился. – Итого у нас еще торсионный вал и шестнадцать траков.
– Восемнадцать. Я спарил, что на борту, пальцами. – Молодец, Петр! А я совсем забыл. Пальцы тоже летят. Штук десять кинем.
Кинули. Пропуск был на руках. Еще в пятницу Тарасов принес его.
– Садись, Петр. Кабриолет подан. Двести сорок лошадей.
Петр сел на сиденье наводчика, что немного возвышалось над сиденьем механика-водителя.
– Высоко сижу, далеко гляжу!
– Ну, с богом!
На малом газу, на первой передаче танк двинулся по заводу. Заправились на сто литров дизельного топлива, солярки. Дед у заводских ворот улыбался:
– Капут фрицам!
– Капут, отец.
На окраине Лысьвы прохожие останавливались, глядели на диковинный экипаж, вырывающийся за город. Улицы города для него тесны. Снежная пыль, поднятая гусеницами, скрывала технику. Шли со скоростью тридцать километров в час. Не потому, что свыше нельзя, – мерзли. Ветер врывался под фуфайки, в валенки, хватал за коленки. А на открытых пространствах, скатываясь с гор, и без движенья танка, так пронимало, что надо было завязывать ушанки и поднимать воротники. Два поворота, прямой отрезок дороги – и правление. Сигнала нет. Сделав перегазовку, чтобы услышали, сбавив газ, они ждали эффекта. На крыльцо выбежали Тарасов, Константин, мастер. Начали подходить люди. Тарасов без шубы шел и улыбался:
– Молодцы! Что скажешь! Вылазьте!
А у них ноги затекли, не двигаются, руками себе помогают.
– Артур Васильевич, в гараж надо поставить.
– Да, да, в гараж. Константин, где банщик?
– Где – сегодня женский день.
– Узнай, на два часа перерыв – мужиков в баню. Я приду. Замерзли? На ходу и десять градусов мороз! Как ловко, а?! – и радуясь, притопывал ногами, точно в пляске, на самом деле отряхивая снег, пошел в контору.




XXVIII

Кто тебя выдумал? Кто выдумал любовь? Не могли прапрапредки дать этому сладкому мученью другое название? И, наверное, на всех языках так? Наверное, все чувствуют одинаково, и главное, это чувство не зависит от времени года. Встретится человек, и что-то мешает жить прежней жизнью. Улучшаешь себя, свои поступки – а как же, чтобы нравиться. Веня из штукатуров перешел на железную дорогу, на завод, в транспортный цех – сцепщиком вагонов. Экзамены сдавал по железнодорожным правилам. Сдал. Приходил усталый. Но если не во вторую смену, обязательно шел к Инне. Весну ждали. Как-то приустали и люди , и природа. А тут масленица. Двинулись деньки, сосульки плачут на припеке, а людям радостно. Встретился однажды Петр Иванович:
– Чего не заходишь, Михаил?
– Некогда. Учусь и в технический кружок хожу.
– Нормально учишься?
– Нормально. Стараюсь. По-всякому.
– Приходи.
– Приду. Куда еще идти? Приду к вам.
Он немного подумал и говорит:
– Михаил, давай я тебя усыновлю. Полная изба у меня женщин.
– Мама не даст. Петр Иванович, Веня наш ходит к вам, вот и мужик, – идем, разговариваем.
– Веня ходит. Но Инна прячет его от нас, как собственность.
– А мы на заводе с экскурсией были. Я вас не видел.
– Где же увидишь, народу полно. Я в литейном.
– Мы были в литейном, в прокатном. Как у них «лапти» не горят?
- У них рукавицы и бахилы из асбестовой ткани. Камень такой есть в Свердловской области. Его прядут. Из него делают ткань. Он не горит.
– Вот интересно – камень и прядут?! Как лен?
– Вот выучишься и узнаешь. Ты приходи к проходной, меня спросишь, объявят по громкой связи: «Петр Иванович, вас ожидают на проходной» – я тебя в лабораторию к себе проведу.
– У нас по химии лабораторные работы.
– А мы делаем с металлом такие работы: анализируем, что нужно сделать, чего добавить в металл, чтобы он не закис, чтобы стойкий был к ржавчине, текучесть была нормальная, ковкость. Прочность стали тоже важна. Вот броня на наших танках была такая, что немецкие снаряды крупповской стали ее не брали. О, это большая ответственность – экспресс-анализы.

XXIX

После двух субботников, когда сруб стал на вкопанные лиственничные столбики фундамента, прошло два месяца. Все было организовано хорошо. Одни распиливали хлысты на бревна, другие ошкуривали их, третьи подтаскивали, клали на венец, а уже там – по два плотника на бревно выбирали паз и садили на шканты, чтобы не повело бревно. Сруб вырос под стропила, на мху с паклей. И вечерами Петр с Андреем приходили к нему, и каждый мечтал о своем.
– У меня в этом углу будет люлька, – говорил Петр.
– Не знаю где что, но кухня будет здесь, – вторил Андрей.
– Но это самая большая площадь – под зал.
– Нет, у меня будет кухня, – отстаивал свое Андрей. – Где мы перебираем и промываем косточки Сталину и всем остальным? – на кухне. Пусть успевает проветриваться. Оксана приедет с дочерьми, они в люльке не нуждаются.
И вот в это воскресенье Тарасов объявил:
– Начинается масленичная неделя. Закроем дом и сложим по голландке. Все приготовьте, чтобы задержек не было в работе.
Подвезли опил для завалинки, но внимательный Спиридон сказал:
– Не сыпьте опил. Он только для мышей. В завалину хорош шлак. И сырость впитывает, и не промерзает, и мыши в нем не живут.
От котельной привезли телегу шлака, на черный пол насыпали его же. Сверху – половые доски. И сейчас же от них солнечные лучи отражаются, как от зеркала. Привезли кирпич. А глины на Урале пруд-пруди. Доведи ее до кондиции и клади красный обожженный кирпич – хочешь, на ребро, хочешь, плашмя. Купили плиты для голландки с большими и маленькими отверстиями. И задвижки-отсекатели в трубы, чтобы тепло не выходило, и полосники в печку, и дверку, и духовой шкаф. Все. И вот оно, желанное число – 5 марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Пришли к дому – никого. Ошиблись числом? Так, вроде, договаривались. Готовились. Но поселок словно вымер. И движения никакого. Ладно, школьники учатся. Может, на выходной перенесли? А они не знали.
– Пошли к Тарасову.
– Зачем к Тарасову? В контору.
– Я контору и имел в виду, – ответил Андрей.
В конторе инженер на месте, бухгалтер на месте, кассир, только все сидят в зале. Константин шапку мнет. – Так вы что, а мы там!... – начал Петр.
– Тише вы, слушаем…
Поддавшись общему желанию соблюдать тишину, присели. Из репродуктора диктор передавал сообщение Центрального Комитета:
– … На семьдесят… – несчастный треск прерывал речь Левитана, – скончался Иосиф Виссарионович Сталин…
– Умер?
– Все смертны.
– Когда? Выходит, ночью?
– Ночью.
– Как же страна?
– Тарасов приедет из Лысьвы, скажет.
Диктор просил всех сплотиться вокруг коммунистической партии большевиков. Быть бдительными, беречь завоевания социализма. Троица вышла на улицу.
– Сегодня, конечно, никакого субботника. До следующей субботы. Хотите работайте, хотите – нет, – сказал Константин.
– Но, как говорится, «умер Максим – и хрен с ним».
– Это мы знаем, что незаменимых людей нет. Но простой человек верил в него. Он скорбит о нем. И долго еще помнить будет.
– Думаю, начнутся перемены, – вступил в разговор Андрей, – усилится жестокость – это первое. Заигрывание с народом – второе. А третье – раскол в руководстве. Кто там остался преемником?
– Не сказали.
– Берия может возглавить государство.
– Не дадут. Одного грузина достаточно. Нам это не решать. Всенародного голосования не будет .
– Зайдем ко мне. Моя шанег напекла на субботник. Не черстветь же им. Мимо участкового идем, тоже позовем. От него и известия кой-какие узнаем – о Васе.
– Что ж не позвать? С милицией надо дружить, – постучали в дом участкового.
– Нет Гриши, – сообщила жена, – срочно в город подался. Вася этот все кишки ему измотал, – выговаривала она Константину, – сна лишился. А что говорит, Маруся, вдруг заговорщики какие еще рядом? Я не вижу, а потом откроется.
– Впечатлительный он у вас.
– Может, передать чего?
– Нет, не надо. Мы коллективом хотели посидеть, поговорить.
– О чем?
– Как делить шкуру неубитого медведя.

XXX

Дорогой в город Тарасов думал. Думал о том, что помимо государственной связи есть прямая – из уха в ухо. Вернее, из уст в ухо. И человек подчиняется. Между ними – бывшими пленными – тоже связь невидимой нитью держится. Поддерживаем нуждающихся, помогаем с работой. А тут – кто же мог зайти в поселок и сказать трактористу, чтобы он был во столько-то в городе? За всем за этим забыл спросить о медведице. Как загрузили? Кто приезжал?
– Ба!.. – выкрикнул Тарасов, водитель аж притормозил, – Это же в один день!
– Вам нехорошо?
– Все хорошо, все правильно. Логическое мышление, сопоставление. Тот человек был среди них.
– О ком вы?
– С дороги не съедь, забуксуем!
«Зайду в милицию, расскажу о своем открытии. Ловко, а? И медведицу получили, и тракториста. Но ведь подчинился». В горкоме успокоили – все под контролем. Маленков, Булганин – временно. Милиция переведена на усиленный контроль. Патрулирование улиц. У жизненно важных объектов военная техника. Когда в милиции рассказал о своих умозаключениях, следователь прокуратуры обрадовался:
– Нам прислали пакет харьковские товарищи, что у них взломан сейф в ювелирной мастерской. Мы отправили туда некоторые образцы.
– Широко, широко развернулась братия. Да ваш тракторист и связной – машина из Молотова – замыкают треугольник: Киев – Молотов – Свердловск. И в транспортировке никакого риска. Только засветились здесь. Ваши люди вспугнули их. Заставили поторопиться. Вася – исполнитель с неясным прошлым.
– Выходит, должник за что-то.
– Роль его минимальная – подогнать танк до задних ворот. Ночь. Другой человек должен был забрать пакет. Тот, который знал о взрывпакете, и отмычку к нему.
– Да, взрыв, рассказывают, произошел тогда, когда танкист включил свет.
– Все было замкнуто на бортовую сеть. Это на случай, если кто сунется по незнайству, по дороге.
– Вы правильно сделали, что пришли. Сегодня же телеграфирую в Молотов.
– С кончиной вождя известно что-нибудь?
– Нет, кроме усиления бдительности, ничего.
– А кто?..
– Я понял вас. Двух мнений быть не должно – Берия.
Все же с неспокойным сердцем вышел он от следователя. «Неужели его, этого варвара? В ЦК что, не знают, что это за человек?». Зашел в закусочную. Заказал сто пятьдесят водки с огурцом. Выпил и поехал в поселок. Дорогой уснул. И снится сон. Он, еще пацан, направился рыбачить на речку, и бежит наперерез белый гусь. Вот она, речка Березовка, рядом, а гусь не пускает. Пригляделся: утка с утятами. Так гусь-то при чем? Не его семья, а защищает, шипит и нападает. Пришлось обходить. А резеды, а чертопалочника видимо-невидимо, и кланяются интересно: он шаг вперед – они головками с обеих сторон по ягодицам. Присесть на берег невозможно. Так, стоя, и закидывал удочку. Вытаскивает подлещика, а у того во рту чесночок, в плавниках укроп. «К засолке, что ли, приготовился? Так я тебя изжарю». И только так проговорил – падает рядом сковорода и яйцо.
– Один селянку есть будешь? – кто спрашивает, не видно.
– Нет, с тобой.
– Ну, спасибо.
Глянул – на сковороде один хвост рыбий. И далекое:
–Ха-ха-ха!
Чертовщина какая. Он выругался.
– Что такое? – спрашивает шофер.
– Да в глотке застряло, выплюнул и легче. Завтра никуда. Проводы зимы устроим. На дому Петра и Андрея. Я здесь сойду.
«А сон вещий. В чем я обрыбился?». И зашагал к дому Дмитрия, который и электрик, и связист, и радист. У него торчит на шесте антенна и в доме всегда свежие новости.
– Потопчусь я у тебя, – сказал Тарасов.
– сейчас снег. Много не натопчешь, с бурок снег стает и высохнет. Проходи.
– Поставь чаю.
– Что его ставить? Самовар не остыл. Подвигайся к столу. С чем пить будешь? С калачом, с ватрушкой? А покрепче?
- Покрепче нет. Молодец Варвара твоя, напечет и наварит.
– При чем тут она? А я?
– Не скажи. Вот и пожелаю я ей и побольше и почаще счастья женского. Все же, что доносит? – и показал наверх.
– Чехарду. Маленков, Булганин… Не устоялось там.
– Собственно, Дмитрий, я вот с чем. Завтра думаем закрыть дом в конце. Ну, ты знаешь, чей. Повесь там музыку.
- Свет вырубят.
- Не вырубят. Я подскажу.
– Превратно не истолкуют?
– До Лысьвы далеко, а до Молотова и того дальше. Грядут перемены.
Утром все проснулись и с удивлением обнаружили – льется музыка с необжитого конца улицы. Да забористая, перебористая, хочется поближе подойти и уж если не топнуть, то плечами повести – и Русланова, и Утесов, и хор Пятницкого.
– Проснуться не дадут, – ворчит жена Константина, – потянуться, ухватиться, помять…
– Нашей  куме одно, – высвобождается он из цепких рук, – а мне нужно еще пилы и топоры притащить.
– Беги, беги. Ох, припомню… – мечтательно говорит она и вспоминает: в сенках голова теленка, на холодец.
По всем семьям распределили, кто что готовит. Так Тарасов и сказал:
– Мужики наработаются – чтобы всем хватило женского тепла.
И работа закипела. Одни ставили стропила, другие приколачивали обрешетку, те очищали потолочные доски от снега, насыпали шлак с опилом, следом, подгоняя, поднимали щиты шифера:
– Первый дом под шифером в поселке, у других крыша тесовая!
А из репродуктора:
Гармониста полюбила,
И теперь не каюся:
Как услышу – заиграет –
Словно повидаюся.
С торцов дома кладут плахи крылечка, отводят место под веранду, и уже Дмитрий с Андреем ставят рамы. В каждой половине дома по каменщику – кладут печи. Да не бьют, а именно кладут. Русская печь с подпечкой. Русская печь тем и привлекательна, что лежишь на ней, на нагретых кирпичах – и лечение, и тепло.
Веселей играй, гармошка,
Весели любимый край,
Соберем своей бригадой
Небывалый урожай.
– Я бы не так спел, – говорит бригадир Орлов.
– Как?
– А вот так:
Соберем такой бригадой
Мы большой и светлый дом.
– Спиши слова…
– Не задерживайся, поднимай ведро! Сколько там еще осталось места?
– Ведер на двенадцать.
– Смотри-ка. И шлака в тютельку привезли.
Дом уже блестел стеклами окон. Солнце припекало, некоторые поснимали шапки. Работали без рукавиц. Тепло.
– Спиридон, – говорит Тарасов, – ты от нечего делать сооруди в одной половине стол. Девки напекут, наварят, здесь и поужинаем.
– Что же, сделаю. Доски есть.
Он тащит шестиметровые доски в дом. Кладет на сбитые подставки ближе к окну. А из репродуктора:
За ветром вдогонку молва летит,
В таежной сторонке мотор гудит,
Стучат топоры, и пилы поют,
И руки рабочие дом создают…
– Это о нас.
Ребятишки бегают, заглядывают в окна, в двери.
– Интересно, Егор?
– Интересно.
– На, забей дяде Пете гвоздь в половицу.
– И мне!
– И мне!
– Вам по гвоздю; и в той половине забейте, чтобы шляпки над доской не торчали, чтобы не запнуться, когда присядкой пойду.
– Думаешь?
– А то не знаю. Третий дом таким-то порядком ставим.
Появился столяр Григорий.
– Двери привез. Навешивать пора?
– Навешивай. «Коли суббота пришла, нечего воскресенья ждать».
И вот над одной трубой взметнулся дымок. Печник печь пробует. И над второй. Снегом белым моют руки. Вытирают опилом. А по улице – целая делегация. Впереди жена Константина, и так важно идут, с чувством выполненного долга, и ведра, и кастрюли несут.
– Где Валентин, шофер? – тревожится Тарасов.
– Куда собрался?
– Там у него пол-ящика водки. Все, мужики, табань. Суши весла. Инструмент завтра заберем.
– К столу, – зовут женщины, – подкрепитесь.
Разлили по стаканам водку, в стопочки себе.
– Ну, чтобы надолго дом был крышей и приютом.
Выпили.
– Где Орлов с гармонью?
– сейчас Егор принесет ее.
– А что, мужики, хороши наши женщины? Думаю, еще надо двоих ждать. Так выпьем за их молодость и красоту, за любовь!
Всю-то я вселенную проехал –
Нигде милой не нашел,
Я в Россию возвратился,
Сердцу слышится привет…
– Артур Васильевич, сам-то когда оженишься?! – со смехом спрашивают женщины, – а то сомнения берут, порох есть ли, – подковырнула Варя.
– Ха-ха-ха!
– А вот еще давайте споем:
За горою у колодца,
Где студеная вода…
Широко летит песня, поднятая голосами и мужчин и женщин. И в каждой песне – надежда. Орлов взял гармошку, подобрал мелодию и уже:
Под окном черемуха колышется,
Распуская лепестки свои…
– Выпьем за ту половину. И кто хочет тряхнуть стариной – за мной.
Стариной тряхнуть захотели все. Новые половицы не скрипели, а гудели под ногами плясунов.

XXXI

Принесли повестку. Завтра брату явиться в военкомат. Казалось бы, пустяковое дело – ну, уточнят там, что в твоей биографии, спросят, какую специальность желаешь приобрести во время прохождения военной службы? А все равно сразу возникает тревога. Вот я – так на ура встретил этот сигнал. А Инна заплакала. Это ужасно – на три года разлучиться с любимым человеком. Какое они имеют право?! Каждый раз она заходила к нам. Подолгу разговаривала с бабой Катей. Та философски и житейски успокаивала:
– Не война. В войну ждали.
Отец Инны, Петр Иванович, не ел солдатской каши, по брони был оставлен на заводе. И, конечно, Инна не испытала страха за его жизнь. Не видела, как убиваются в горе женщины, получившие похоронки. На нее находило нестерпимое желание видеть брата. И в это время она доводила Веню до того, что ему даже становилось неудобно.
– Инна, Инночка, ну хватит. Посмотри на себя. Какие стали твои глаза. От тебя исходит тревога. Я с тобой, и все. До армии еще полгода. Не мучай себя.
Она успокаивалась, подводила немного ресницы и рассказывала, рассказывала обо всем за то время, пока брат ужинал. Потом он собирался, и они уходили в вечер.
– Что изводит себя? – сердито спрашивала баба Катя, и сама же отвечала, – все бабы дуры! Девки с ума сходят.
Значит, знала, что говорит.
Прибежал Анатолий:
– Танька не заходила?
– Нет, а что?
– Только дома появилась, и опять ушла.
– Куда ушла?
– Вы, ребята, ничего не понимаете, - вступила в разговор баба Катя. – Парни более сдержанные. Ей хочется необычного, нового. Время подошло.
– Знаю я это новое – с ремесленником крутит. Доберется мама до нее, полетят клочки…
– Толя, это тебя драть надо. Что из школы приходили на неделе? Отчислят. Не доучишься.
– Не боись! Я на стройку пойду – подсобником.
– Как хочешь. Ты мне сосед. Мне хочется, чтобы настоящий парень вырос, – выговаривает баба Катя, – возьми калач.
Мы собираемся и идем на улицу. Идем долго. Путь приводит к синему зданию ремесленного училища. Его покрасили и высоко на стене под крышей повесили другой лозунг: «Наука и техника – трудящимся».
– Слушай, и когда только строители успевают перекрашивать?
– Мы здесь не ходим, вот и не знаем. Зато мы наблюдаем, как появляются новые дома на пустырях и в заброшенных усадьбах,
– Я, наверное, никуда из Лысьвы не уеду. А что, все есть в городе. Вот только мама говорит, ума не хватает.
– У меня, думаешь, хватает? Не могу свести воедино басы и голоса у гармошки.
– Может, медведь на ухо?..
– Ну, скажешь…
– А поешь как? В мелодии?
– А вот:
Мы красные кавалеристы,
И о нас
Речистые былинники
Ведут рассказ…
– Вроде, здорово орешь, тебе на сцену надо.
– Засмеют.
– Клоуна играй, как Карандаш. Смотрел? Смехота, с Никулиным.

XXXII

Пруд постепенно наполнялся водой тающего снега. Нога так тонула в ноздреватом снегу, что невозможно было уступить дорогу с тропинки. Петр получил паспорт. Нет, не было никаких вопросов. Он и сам удивился – простая формальность, фотокарточки, квитанция об оплате, свидетельство о рождении, пошлина. Место прописки. Возвращается в поселок. Леспромхоз с рассвета дотемна всеми людскими ресурсами старался приготовиться к лесосплаву. Три плотины встали по реке. И у каждой – тысячи кубометров древесины, которую поднимет накопившаяся вода, плотину разрушат, и лес стремительно помчится по течению до нового заграждения, где специальным конвейером хлысты будут подняты на берег, уложены в штабеля. Петра еле отпустили. Он сейчас не тот изможденный зек, а полноценный мужик. И руки его нужны. Отдай все свои возможности сейчас, а летом отдохни, если хочешь. Нет – работай, но уже не будет того, весеннего, напряжения.
«Клаве надо сообщить, что все у меня готово, есть, где жить». Петр немного задумался: а не рано ли радоваться? Ловил себя на мысли, что все функционирует, когда он просыпается по ночам, и деньги есть. Детей, собственных детей ему хотелось. А что? Дом построил. Обязательно посадит у дома рябину, сирень и крыжовника кустов десять. Ягоды крыжовника любил рвать «с корня». «Напишу без обратного адреса, – решил он, – а при случае съезжу за ней. Сам привезу». Так, мечтая, и дошел до своротка, и в поселок им попасть можно, а пониже – сразу на делянки. «Нет, положу документ, а потом в лес». Уже окраина поселка, и вдруг крик:
– Ой, держите, украл!
Петр сразу присел, осмотрелся. Между неровностями бруствера снега увидал: от дома бежит мужчина, тащит в руках что-то и спешит туда, к лесопилке, вниз, к реке. Петр, не раздумывая, бросился наперерез вору. Трока как оглобля, стороны у ней просели. Но он на лесопилке оказался первым – по прямой всегда ближе. Взял хороший дрын. И только тот из-за штабеля досок выскочил, как получил хорошенько по загривку, запнулся и упал. Петр подождал, не объявится ли сообщник. Нет, тихо.
– Вставай, не прохлаждайся.
Тот вращает глазами, лежа на мокром опиле. Петр для острастки стукнул еще по заднице.
– Вставай, вставай. Ты кто?
– Семен. Освободился, – обрадовался тот разговору.
– Так разве тому в зоне учат? Бедных людей обворовывать? Позор. Ты магазин подломи, банк возьми. Но у человека-труженика не тронь!
– Двое суток не жрамши.
– Попроси. Всегда накормят. Шмотки зачем берешь? У ней, может, это последняя юбка и сапоги, а ты взял.
Вор приподнялся, не зная, что приготовил ему день.
– Поведешь меня?
– На кой ты нужен? Что взял – вернешь.
– Избей – не пойду. Возьми, передай!
– Бесплатный совет хочешь? Не заходи в поселки. Продукты возьми. Вещи верну. Встречи не желаю.
– Кого мне благодарить за доброту? Я же вор. Работать не буду, тороплюсь в зону. Только оттуда подчистую нашего брата выпирают. Зачем, неизвестно.
И он тем же путем пошел в лес. Петр поднялся от лесопилки, зашел в дом Анастасии Ивановны, которая обрадовалась, что сапоги, юбка и пуховый платок вернулись.
– Петр, посиди. Хоть чайком попотчую. А может, водочкой?
– Нет, спасибо. Я не догнал вора. Он бросил вещи. Мне на делянку необходимо вернуться.

XXXIII

Сейчас не надо чистить прорубь – вода сама выпирает все выше и выше надо льдом. Подступает к домику. Вот-вот под пол наберется. Но нет. Не дошла.
– На заводе дополнительно шлюзы открыли, воду лишнюю сбрасывают, – рассказывает брат. И все равно воды в Травянке выше берегов, дальше по течению настоящие заливные луга – берег левый невысокий. Солнышко припекает, в городе снега уже нет, весь скатился в реки. Я наблюдаю: по затопленному берегу в болотных сапогах ходят двое с ружьями. «Неужели рыбу стреляют?». Они больше стоят, караулят. «Все может быть, вода на мелких местах прогревается, и рыба погреться идет, а еще на нерест». И вот:
– Ба-бах, ба-бах!
Бросился один, поднимая брызги сапогами, и вытащил. Ого – да это щука! Вот тебе и рыбалка – перемет не надо. Наметку не надо – большой треугольный сачок, простую удочку не надо. Щука из пруда поднимается в маленькую речку, на чистую воду. Отметала икру и жирует, мелкая рыбешка – чебачок, красноперка – тоже подалась на мелководье. Весело. Умиляется простору. А тут щука. Она, как те же охотники за ней, тоже тихо стоит под прикрытием какого-нибудь куста и стремглав бросается на рыбешку. Скорость у нее вон какая!
Нам раздали билеты на экзамены. Учу, приспособив для зубрежки пологую крышу ограды. Крыша уже просохла от снега. Постелил одежину – светло, тепло.
– Ты мне всю крышу своими пятками продырявишь, – ворчит баба Катя.
Метизный заводик не видать – конек мешает. Зато в эту сторону все видно, особенно сзади нашего огорода. Скоро копать. У бабы Кати рассада на окне – помидоры, капуста. Что-то я не припомню, чтобы в деревне рассаду выращивали. А капусты было полно по берегам речки. В октябре только рубили ее. Такие кочаны – еле тащишь.
На крыльцо выходит Танька. Я знаю – мать ее все же выпорола. Я знаю и про запретный плод. И знаю, в городе девчата взрослеют раньше деревенских.
– Ты разденься, – кричит, – загорай!
Дурья голова, разделся. Вечером нос заложило, голова болит.
– Протянуло тебя на крыше. Сейчас я тебе травки заварю.
Баба Катя – это живая аптека. Все о травах знает, травами все лечит. Многие обращаются, помогает всем. Денег не берет:
– Зачтется.
Вот чудо природы. Всю жизнь, с гражданской войны,  без мужа. С короткой стрижкой на голове. Зато живого Ленина видела. В боевых действиях участвовала где-то под Вологдой в гражданскую. Медаль имеет «За победу над Германией» – работала на заводе. Снаряды собирала. Окружена вниманием со стороны горсовета и горкома КПСС. Я тоже горой за нее, и мне неохота ее подвести:
– Параллельные прямые не пересекаются при продолжении…
А вот и нет! Посмотри на железную дорогу. К горизонту рельсы все ближе и ближе. Что было бы, если бы не шпалы и костыли, которыми они удерживаются?! Вон, в книге «Смелые люди» Ковпак пишет, что специально рельсы освобождали от креплений, чтобы крушение фашистского поезда устроить. Значит, сходятся!
Опять же – скажи так, и пара тебе обеспечена. Как учительница говорит: «Математика – наука точная».



XXXIV

Лесная дорога поддалась натиску лучей. И если бы не лапник, по ней невозможно было бы проехать. По лапнику, а где и по слою опила, насыпанного по колее, движется вся техника лесозаготовителей. В лесу зачистка. Горят костры. Убирают ветки. К неочищенной делянке придираются лесничие. Могут и штраф выписать. Но до этого дело не доходит.
Трактор тянет бытовку в поселок. В лесу на лето не оставляют – для кого? Первая запруда уже полная. Лес, сложенный в ней, приподнялся, готовый ринуться вниз по течению. Плотина вся сочится, как дуршлаг. И вот день настал. Трактор натягивает трос, закрепленный в середине, и тракторист глядит на Тарасова. Тот ждет, готовит команду. Лес уже бревнами толкается в частокол запруды, и тут команда:
– Пошел! Пошел!
Трактор натянул трос, дернул с разгону, середина запруды прогнулась и водяной поток с шумом, с грохотом рванулся вперед. Хлысты своей мощью довершили дело трактора и сейчас уже плыли во всю ширину потока. Вода все равно впереди бревен подошла под штабеля второй запруды. На выступе скалы наблюдающий просемафорил: «Готов». И, получив в ответ «добро», махнул рукой следующему трактору. Сила потока удвоилась, как и мощь хлыстов, и подмятая под их массой плотина пропустила через себя все это бревенчатое нагромождение. До третьей плотинки расстояние было больше, рассчитано так, чтобы вместить воду двух запруд. Уже без всякой техники плотина не выдерживает напора, рушится, вода, огибая выступающие скалы, несет лес к деревообрабатывающему комбинату. Все воодушевлены.
– Ура! – кричат.
– Молодцы! – подводит итог Тарасов, – всем наградные к первому мая!
Петр улыбается. В его жизни это первая большая победа. Вместе с Андреем, Константином. И, надеется, не последняя. В сани за трактором садятся люди до поселка.
– Поедешь? – спросил Андрей.
– Пешком дойду!
– Тогда я с тобой.
– Э! – кричит Константин, – прыгайте!
Они машут руками. Он еще немного едет с остальными и спрыгивает в снег. Проваливается по пояс. Когда подошли Андрей с Петром, Константин стоял на дороге и вытряхивал снег из валенок.
– Предлагаю порыбачить. Не против?
– Снастей нет.
– У меня все есть. Вода спала, раз плотина разрушилась, рыба в омутах осталась.
– Рабочий день завтра.
– После такого сплава, обычно, нет: с приходом к руководству Тарасова – негласный выходной.

XXXV

С некоторых пор Артур Васильевич стал ловить себя на мысли, что думает о ней. Как с некоторых? Нет, есть точное время. Время прошлогоднего партхозактива, когда в лучшем зале лучшего по тем меркам кинотеатра «Родина» собрались труженики, чтобы подвести итог работе. Партийный секретарь – чтобы посмотреть «штыки» – самых деловых членов партии.
После регистрации в фойе все прошли в зал. В зале играла бравурная музыка современных композиторов. Их места оказались рядом. Она – молодившаяся женщина в хорошо сидевшем черном трекатиновом платье с искусственным цветком розы на левой груди и белыми бусами, с умело уложенными волосами, подведенными бровями, накрашенными губами. Духи. И он – в строгом бостоновом костюме, белой рубашке с галстуком с булавкой. В руках – программка. Программка подсказывала очередность номеров. Время отдыха падало на десять часов вечера. И так два дня.
«В гостинице ночевать не буду! – вдруг решительно сказал себе. – Буду ночевать у нее». И удивился: так смело!
Типографский шрифт при несколько странно подобранной краске на синей бумаге терялся. Нужно было напрягаться, читая. Или иметь хорошие очки.
– Подскажите, третьим что записано? – вдруг обратилась она к Артуру Васильевичу.
Он понял – она стесняется своих очков.
– Третьим – доклад начальника милиции, – сказал он ей.
Поднялся президиум. Утвердили регламент. Перерыв через два часа работы. «Ого, – подумала она, – когда же себя показать?». Добросовестно просидели два часа. В конце доклада выступающего Тарасов представился ей:
– Меня Артуром Васильевичем зовут.
– Ульяна, – и улыбнулась, обнаружив свое обаяние.
В перерыве, как старые знакомые, обошли и буфет, и балкон. Нет, Тарасов не торопил случай. Не предлагал шампанского, но коробку зефира в шоколаде купил:
– Вам. Угощайтесь.
Она тоже не стала ломаться, типа «ой, зачем?», приняла:
– Спасибо, давайте вместе.
Вместе и уничтожили конфеты. Столики в фойе оказались кстати. В заключительном активном культурном мероприятии местная знаменитость Ольга Гужева спела несколько разнонаправленных песен, приглашая поддержать ее танцами. Артур Васильевич поддерживал Ульяну под руку, вводил в вальс. А когда Гужева запела «Над полями да над чистыми…», перешли на фокстрот.
Расходились поздно. Оба, не обремененные семейной необходимостью мчаться домой, шли по вечерним улицам Лысьвы. Жила она недалеко от кинотеатра и скоро подошли. Она спросила:
– Зайдешь?
– Обязательно.
В подъезде на втором этаже под ковриком достала ключ, ловко присев, чтобы не испортить платье. Открыла. Пропустила Артура Васильевича вперед. Дверь закрыла и повернула ключ:
– Ты мой пленник.
– Знаешь, мне захотелось быть пленником сегодня.
– Тогда… Повесь пальто рядом с моим.
Он принял ее пальто, снял свое. Повесил. Квартира небольшая. Маленькая прихожая. Две комнаты. Небольшая кухня. Печка стандартная, топится дровами, с плитой. Рядом электроплитка. Видно, что ей самой этого вполне достаточно. В одной комнате зал. В другой – спальня.
– Продолжим вечер, – сказала она, выходя из спальни уже в свободном простеньком платьице, смахивающем на сарафан, с голыми плечами.
– Ульяна, я кретин. Я увлекся и забыл. Не зашли в магазин.
– И не надо. Я позволяю себе купить и коньяк, и вино. Все есть.
– Ну, ты настоящий друг!
Иглою на пластинке зашипел проигрыватель, и голос подталкивал тореадора – смелее в бой!
– Я освобожусь от пиджака и галстука?
– Артур Васильевич, а вы военный, я правильно поняла?
– Был, да весь вышел. Правильно. Я сейчас сугубо гражданский руководитель.
– На языке вертится вопрос, но не буду спрашивать. Раз вы со мной, какой может быть вопрос, – говорила она, накрывая стол.
Стол подвинули к дивану. Бок о бок сели за него. Разлили коньяк.
– Без тоста нельзя.
– Тогда за доверие. Я подумал: слово «любовь» так поистаскалось, помялось, стало блеклым… Думаю, чтобы оно сияло всеми гранями, надо доверять друг другу.
– Но нам нечего и скрывать.
– Тем лучше. С этого и начнем нашу жизнь.
Ульяна удивилась: «Нахрапистый мужик». Но ей это даже понравилось: «Зато не мямля».
– Артур Васильевич, нашу жизнь?
– Да, Ульяна, с сегодняшнего вечера. Мне понравилось, что ты поняла, – сказал он, разливая коньяк и разламывая плитку шоколада. – За взаимопонимание.
– Моя очередь произнести тост, – смеясь, сказала она, – за мужиков!
Они сдвинули бокалы. И так как Тарасов держал бокал в левой руке, то правой рукой обхватил плечи Ульяны и придвинул к себе. Ее губы с готовностью приняли его поцелуй и застыли в ожидании повтора, страстного и нетерпеливого. На проигрывателе игла окончила свой бег по музыкальной дорожке, появился шипящий звук, который и вернул их к действительности. Она высвободилась:
– Сменю пластинку.
Отодвинули столик. Ульяна вышла. Встал и Тарасов. Прошелся по комнате, точно примериваясь, прицеливаясь. И когда раздались звуки очередной мелодии, он решительно подхватил Ульяну и увлек в танец. «Три танца не сходили с круга», – сказали бы об этой паре. Руки, положенные на плечи и на бедра, все больше сближали в объятья, разорвать которые не старался никто.
– Артур, сядем, не держат ноги.
– Сядем.
– Что выбираешь для отдыха? – спросила она.
– Спальню.
– О, и я тоже.
Вылили последние граммы коньяка. Губы повторили поцелуй. Не расцепляя рук, пара прошла в спальную комнату, в которую плутовски заглядывал ясный месяц, перемигиваясь со звездами.
Утром внимательные соседи заметили: Ульяна провожает мужчину, вид и походка которого  выдавали тайну: он одержал очередную победу.

XXXVI

Весеннее солнце растопило остатки снега на полях и в лесу, и каждый, проходя по лесу, нес по букетику подснежников. Веня засыпал Инну подснежниками; когда только успевал. Сейчас он в доме у Инны был своим человеком. Ничего, что она училась в Молотове в педагогическом заочно, а он – рабочий; это родителей Инны не смущало. Они видели, как их влечет друг к другу.
В конце апреля в поселке просохли тротуары, и все, что за зиму не проветривалось, вынесли на воздух, на солнце. Открывали окна, выставляли зимние рамы и убирали в чулан. На широкие подоконники размещали рассаду. Все чаще беспокойство проявляли Петр и Андрей. Конечно, письма родные давно получили. Знают Клава и Оксана, что есть жилье. Парней встретил Тарасов, позвал к себе в контору.
– Гляжу я на вас – лица нет. Самим зайти ко мне – пути нет? Вам надо ехать за семьями, так?
– Надо, Артур Васильевич.
– Я полагаю, Петру двух недель хватит. Тебе, Андрей, две с половиной.
– Достаточно. Когда?
– Вот завтра с утра. Деньги у бухгалтера получите – и вперед. Они-то ждут?
– Ждут.
И вот Молотов, Верещагино, Глазов, Зуевка. В Зуевке поезд, идущий до Москвы, стоит восемнадцать минут.
– Счастливой дороги, Андрей.
– И тебе того же. До встречи.
И привычным трактом с бегущими полосатыми километровыми столбами на машине Лемской МТС доехал Петр до своротка в Уховщину. Дальше пешком на Рябово, знакомые деревни – и вот, наконец, его. Что в Малом Кунгуре, что в Мартелове никто и не поинтересовался, куда это мужик идет? Никто не узнавал его.
Вечерняя заря заигрывала с ясным днем и примеряла платки один краше другого. В этот час в дверь Миши Большого постучали. «Кто бы это мог быть? Никого, вроде, не жду». Надел на ноги головки от валенок и, мягко ступая, поспешил к двери.
– Тятя, здравствуй, – Петр крепко обнял отца, – мама, братья дома?
– Мать дома, Веня Дома. Сергей служит – на бескозырке написано «Северный флот». Проходи. Матрена! – позвал он. Навстречу послышались шаги.
– Петенька, не дождусь, думала, – говорила она, целуя сквозь слезы радости. – Надолго ли, сынок?
– Ненадолго. Заберу Клавдию – и обратно.
Встал Веня. Братья обнялись.
– Сильный стал, Петр!
– Все нормально, вот и сильный.
– Веня, подвесели баню. С дороги Петя сполоснется.
Потом пили чай.
– Петр, обрисуй, где ты живешь.
– Если коротко, на Урале. Край горных скал, край кедра, лиственницы. Богаты кладовые Урала и золотом, и углем, и железом. Народ добрый, мастеровой, гостеприимный.
– Что делаешь там?
– В леспромхозе я. Все делаю. Лес требует к себе особого внимания. И плотник, и лесоруб, и разнорабочий. По секрету – нас, побывавших в сталинских лагерях, там взвод.
– Дом, прочитали, есть?
– Есть. Его строили всем поселком.
– Петр, я догадываюсь, – говорит мать, – ты не спроста приехал. За Клавой?
– За ней. Увезу. День на сборы, и поедем. Так что без обиды на меня.
– Какая обида? Поглядели, узнали, что жив – для нас и это как награда.
– Я денег оставлю и адрес. Веня вот играет – на гармонь ему дам.
– Баламут он. В школу не ходит. Сейчас на курсы трактористов ходит в Лемму, там при МТС.
– Тятя, скажешь тоже! Сам-то тоже неученый, а все умеешь делать: и в колхозе, и кроить, и шить. Пчел разводишь, часы ладишь.
– Меня с собой не сравнивай. Сейчас другое время…
– Ладно вам, – останавливает Матрена. – Чуть разговор какой – спор.
– Тять, верно, оставь его. Пусть твоим помощником будет.
– Да я не против. Но семь классов окончить надобно, чтоб не махать вилами.
– А кто подсказал кузнецу, как выкроить конусное ведро? Я… – обиделся Веня.
– Правда?
– Спроси тятю, подтвердит.
– Точно, Петр, он. Кузнец цилиндрические делает, а вот конусные пробует – все не та выкройка. Веня крутился там…
– Не крутился, а у косилки полотно точил.
– … он и подсказал Степану, как.
– Смотри, мне тоже не выкроить, молодец! – похвалил Петр.
Постель ему постелила Матрена на кровати за печью, у окна, выходившего в огород. «А Клавдия и не догадывается, что я от нее в пятидесяти метрах», – думал, засыпая, Петр.

XXXVII

Клавдия только что выгнала двух коз в пасево. С некоторых пор козы стали неотъемлемой частью крестьянского двора. С тех пор, как на коров установили налог и обязанность сдавать молоко государству «на молоканку», а козы ничем не обкладывались. Так и говорили в народе: обзавелся «сталинской породой», т.е. купил козу. Хорошие козы стоили ненамного дешевле коровы. Молока давали до трех литров, а сена требовалось меньше для их зимовки. Березовые, ольховые, ивовые веники для коз, наряду с теми, что для бани, висели сотнями на сеновале. Клавдия выгнала их, закрыла дверь в ограду, трем своим курочкам сыпнула отрубей. Поругала петуха, который, слушая ее, прохаживался в отдалении:
– Не води больше кур в огород. Все там перелопатили. Я только морковь посадила.
Он:
– Ко-ко-ко!
Точно соглашался с ней, но опасался попасть под горячую руку. Скрипнула дверь. Клавдия оглянулась и схватилась рукой за стойку, подпирающую крышу:
– Петя!
Петр подскочил к ней и подхватил под руки.
– Клавочка, это я. К тебе, моя долгожданная.
Она справилась с волнением.
– Петя, пойдем в дом.
Прошли сенками бок о бок и только в дверях разомкнули руки.
– Надолго?
– я за тобой. Через день едем.
– Петя, это не сон? Неужели правда? Ты и я. Нет, ущипни меня.
– Ну что ты разволновалась? Сегодня и навеки.
– Что это я? Раздевайся, проходи к столу. Не пойду я сегодня на работу…
– Тебе и не надо ходить, ты же уедешь. Справку в правлении взяла? Отпускают?
– Как письмо твое получила, взяла.
– Тогда все нормально. Сядь рядом со мной. Сколько лет я ждал этого момента.
– Она опустилась на скамейку рядом и прижалась к Петру. Петр поцеловал в губы, в глаза, снова в губы…
– Погоди. Я же ждала тебя.
Она выбежала в сени, принесла бутылку водки, колбасы, яиц.
– Мне всякие сны снились, представляешь?
– Мне тоже, Клава. Счастливые сны.
– Я сейчас нащеплю лучины, сковороду на таганку – изжарю колбасы с яичками.
– Клавочка, а я у тебя для чего? Я нащеплю.
В движении друг другу навстречу они обнялись у чела большой печи, где на шесток была поставлена таганка. Петр не отпустил ее, а крепко обнял, поцеловал, провел ладонями по бокам, как бы убеждая себя: это не сон.
– Ой, не дразни, Петр! Я столько ждала! И часа не пройдет, чтоб не мечтала. Не мучай.
На стол поставила, отыскав среди банок, заветную баночку рыжиков, крынку козьего молока. Сели. На сковороде вздыхали желтые кружочки желтка по соседству с кружочками приятно пахнувшей колбасы. Щепки догорали, огоньки искр пробегали по углям.
– Что это я: в чем на двор, в том и гостя встречаю.
Она в передний угол, откинула крышку сундука, окованную железной вязью, и достала лучшее платье, туфли, чулки.
– Отвернись.
– Как же это я отвернусь? Ненаглядная ты моя. Век бы смотрел.
– И только? – с искренней прямотой спросила Клава.
– На руках бы носил. Вот так, – и в три шага был возле Клавы, подхватил на руки и, целуя, закрутил по избе.
– Остынет. На столе все остынет! Достаточно, отпусти.
Он поставил, где взял, поправил на себе рубашку, брюки. Яичница с колбасой успокоилась. В зеленом цвете бутылки преломлялись лучи солнца. Сели снова.
– Командуй, Петр.
Петр сковырнул сургучную печать на горлышке бутылки, налил в граненые рюмочки и неожиданно для себя произнес:
– Горько!
– И правда. Только это гости так кричат.
– А я кто? И гость, и жених.
Поцеловались. Выпили. Водка сразу ударила в голову, хотелось говорить и говорить. Клава все о колхозном. Как тяжело в хозяйстве одной. А отстать неохота. Трудодень заработаешь – на него мука или зерно. Петр обстоятельно рассказывал, как устроился, какие люди там. Урал нисколько не страшен. Он полон всяких национальностей. Так же все растет на огородах. За разговорами допили бутылку.
– Ой, пьяная стала! Беда прямо. Не от вина пьяная, от счастья. Не обошло оно меня.
– И я пьян.
– Отдохнем? Потом в луга пойдем.
Петр не стал ждать. Скинул рубашку. Клавдия собрала покрывало, подзоры, откинула лоскутное одеяло и нырнула под него.
Петр следом за ней. Счастливая мечта теплым одеялом укрыла от посторонних глаз домового жаждущие тела.

XXXVIII

Поля за Талицей, сбегающие к речке, луга – в мягких травах, в которых текла самая бурная и ласковая на свете речка, таинственные леса, отступившие далеко от деревни, Петр как бы открывал для себя впервые.
– А помнишь?...
И эпизод из памяти той, давнишней, довоенной жизни Клава рассказывала ему. А может, оно и к лучшему, что так все вышло? Кто знает, может, надоели бы друг другу.
– Нет, Клавдия, – назвал он ее полным именем, – не надоела бы. А раз такое в нашей жизни случилось – война, то мы уже не должны принадлежать только себе. И эта речка, и эти поля и лес – это все мы с тобой. А счастье наше, запыхавшись, догнало нас сейчас.
Кусты щавеля попадались то тут, то там. Цветы – колокольчики, ромашка, желтые одуванчики – выглядели красиво в букете в ее руке.
– Окрошку сделаем вечером.
– Вечером пойдем к родителям. Надо их познакомить с моей женой.
– Что знакомить? Знают меня, как облупленную. Завсегда с теткой Матреной и Михаилом Ивановичем разговариваю.
– Они с тобой разговаривали просто как с женщиной. А мы придем – ты уже моя жена, – и поцеловал ее крепко.
Ребятишки возвращались из школы. Их звонкие голоса далеко было слышно. Клава засмотрелась вслед девчонкам:
– У нас будет дочка.
– И сын.
Пройдя еще немного берегом реки, до Крутого яра, где выступала белая глина, и поглядевшись в омут, в котором быстро метались стайки рыба, Клава сказал Петру:
– Помнишь, по литературе проходили: Катерина бросилась в омут. Таким я всегда и представляла тот омут. И боялась его.
– Но он не такой глубокий. Немного с головой скроет. И в нашем омуте никто не тонул еще.
Повернули обратно. Клава срывала листья щавеля, передавала Петру.
– Давай сейчас пойдем к родителям, а вечером вернемся. Я управлюсь со скотиной, печку истопим, поживем. Погостишь в моем доме.
– Согласен. Меня не покидает мысль, что мы сейчас в юности. Вся наша зрелость куда-то улетучилась.
– Я знаю, почему, – ответила Клава, – недогуляли мы, недолюбили до той проклятой войны, а сразу переступили во взрослую жизнь.
Берегом же реки и подошли к дому, где родился и вырос Петр. Здесь участок берега был ровный, и поэтому дом Миша Большой поставил в стороне от реки, на возвышении, сообразив, что и погреб и подпол будут всегда сухими. Клава и Петр вошли. Клава поздоровалась. Слышался стук швейной машинки. Вышла Матрена.
– Не снимай туфли, Клава, проходи так.
– Сниму, у вас половики.
И скинула ближе к печке. Петр тоже расшнуровал ботинки и поставил рядом.
– Отец шьет?
– Шьет. Сегодня рано он закончил навоз вывозить, завтра вторую половину деревни начнут вывозить.
Подошел Михаил Иванович, кивнул Клаве.
– Мы что хотим сказать… Нет, что я хочу сказать: это Клава, моя жена.
– Вот тебе раз, – сказал Михаил Иванович. – Петя, да сколько раз я ее уже сватал за тебя. Верно, Клава?
– Это хорошо, это радость нам, старикам. Клаву я знаю с зыбки. Миша, так чего ты?! Неси кувшин медовухи. Проходите, дорогие дети.
Михаил Иванович ушел в погреб .Петр с Клавой прошли в передний угол. Вернулся Михаил Иванович с банкой огурцов и кувшином медовухи.
– Брата бы кликнуть. Пусть с Федосьей придут.
– Веню пошлем, сбегает.
Начались хлопоты. На стол скатерть домотканая, на нее новые чашки, расписанные в Ардашах, ложки. Заглянул Веня.
– Веня, сказал отец, – ты шустрый на ногу, сбегай за братом, пусть сейчас же с Федосьей идут, скажи – срочное дело.
– Я на велосипеде.
Михаил Иванович вытащил застоявшийся граммофон, настроил трубу, завел, и дом наполнился музыкой, песнями в исполнении Лемешева. В скором времени пришел брат Михаила Ивановича с женой Федосьей, которая все удивлялась:
– Клава – жена? Да как же так, без венчанья, без сельсовета?
– Федосья, – урезонивал ее муж, Миша Маленький, – что в этом плохого? Любят друг друга, и пусть живут. Детей рожают.
– За стол, давайте, за стол, – приглашала Матрена, сама еще не верившая в правильность или в неправильность поступка Петра. Но где-то в глубине души понимала: они молодые, еще разберутся и в чувствах, и в мыслях. Задвигали стульями, табуретками, усаживаясь за стол. Налили медовухи. Встал Михаил Иванович:
– Петр и Клавдия, я на правах отца объявляю вас мужем и женой! Доброго вам здоровья и счастья.
Петр и Клавдия поднялись и слушали отца стоя. Клава разрумянилась, разволновалась. Хотелось подойти к Михаилу Ивановичу и Матрене и обнять и расцеловать их за то, что не отвергли ее любовь к их сыну Петру. Петр держал руку Клавы в своей и чувствовал своими пальцами каждый удар ее пульса, а значит, сердца.
– Спасибо, тятя.
– Горько! – крикнула Федосья.
Петр с Клавой поцеловались.
– Налейте еще, – предложила она, – я скажу.
Налили всем.
– Когда Веня прибежал, мы сразу догадались, что не зря. И прихватили вот отрез на платье и сто рублей, что от продажи теленка остались. Со своей стороны мы желаем вам любви и детей, правда, муж мой Михаил? Вот, он согласен. У нас вот три дочери. Так что начинайте и – горько!
Петр с Клавой снова поднялись и поцеловались на радость Матрене и Михаилу Ивановичу Большому, а также Михаилу Ивановичу Маленькому, Федосье, Вене.
– Холодец пробуйте, – потчевала Матрена, – голову поросенка соленую вымочила и сварила, чесночку туда, разобрала, и неплохой получился, правда?
Дядя Миша захмелел и просил Петра рассказать, как там зыряне живут. Петр объяснял:
– Дядь Миш, не видал я там никаких зырян. Наши, вятские, есть, татары есть, украинцы, белорусы.
– А как же коренной народ?
– Мы все там коренные.
– Миша, – обратилась к мужу Федосья, – сейчас другая география. Не морочь Петру голову. Он сегодня жених. Где, Петр, жить будете?
– Там у меня полдома. Завтра уезжаем.
– Завтра? Угорелые, ей богу… Завтра?! А козы, куры, избу куда, Клава7
– Тетка Федосья, вот сейчас мы и решим. Тять, кур с петухом и двух козочек возьмешь?
– Конечно, Петр, присмотрим и пристроим.
– Михаил Иванович, – обратилась Клава, – дом мой ты знаешь. Найдется покупатель – продай, а деньги возьми себе. Не найдется – раскатайте на дрова. Ладно?
– Хорошо, Клава. Все устрою.
– Что-то вы о грустном. Человек выходит из болота – это благо, так что давайте нашу споем! И Федосья запела:
Скакал казак через долину,
Через сибирские места…
И все подхватили. Никто не поправлял ее насчет слов. Спели еще две или три песни, и Федосья с Михаилом Маленьким засобирались домой.
– Дядя Миша, – сказал Петр, – нам по пути.
– Куда вы на ночь глядя? – спросила Матрена.
– Мы, мама, там, у Клавы, переночуем.
– Так здесь ночуйте. Места вон сколько.
– Матрена, – остановил Михаил Иванович, – дело молодое.
Клава собралась
– Петр, вот хорошо, что по пути. Мне ведь моего не довести. Миша, хорошая у тебя медовуха, – сказала Федосья.
Вышли на деревенскую улицу. Глубокие сумерки. Оставили Мишу Малого с Федосьей и пошли дальше. Около дверей, тесно прижавшись друг к другу, ожидали хозяйку козы.
– Загуляла ваша хозяйка. Вы уж простите ее, козочки. Поймите меня правильно, не могу я иначе.
И навалилась на палисадник и заплакала. Первый раз ей стало жалко свой дом, своих безответных козочек, свою малую родину.
– Клава, Клавочка, успокойся, любимая, – утешал ее Петр, – все будет хорошо.

XXXIX

– К Алевтине не зайдем? – спросил Петр Клаву.
– Нет, утром скажем «до свидания».
– Что так? Вы же подруги.
– У ней траур.
– Траур?
– Да, наш лесник обнаружил пепелище в лесу, и конь вернулся в свою конюшню, что Федор ездил. Следователь приезжал.
– Не вижу связи.
– Связь – Юлька. Их дочь. На пепелище, объясняют, сожжены дрожки Федора. Кое-что не догорело.
Больше Петр не спрашивал. Он понял: Фемида едет медленно, но верно. И сколько ему отпущено на свободе этой незадачливой судьбой, неизвестно. Он уже и раскаивался о содеянном. Понимал – можно было и без убийства обмануть оперов, не явившись в Васюганье. Вздрогнул и успокоился только тогда, когда на лошади, запряженной в телегу, управляемой Петром Даниловым, с шестью флягами молока они проехали Поскотину и стали подниматься в гору на Малый Кунгур. По сторонам дороги высился лес. В том, что справа, было скотное кладбище. Еще пацанами они с ребятами заходили на его территорию, где местными собаками или зверьем были откопаны черепа. Дожди обмыли их, и они с оскалом зубов и пустыми глазницами глядели на мир. Петр, вспомнив стихотворение о вещем Олеге, которого укусила змея, выползшая из черепа, с опаской обходил эти черепа, и ему становилось жутко.
Знакомая дорога проходила по улице Малого Кунгура, дальше за нею по берегу реки Кордяга, по мосту через приток Кордяги у Добряков – родины Васнецова, по его улице, по броду через речку Рябовка и правый поворот.
– Остановите здесь. Я сойду, – попросила Клава, – зайду на кладбище.
– Данилов, ты езжай, – сказал Петр, – мы все равно пойдем на Уховщину.
– Как знаете, – и Петр Данилов дернул вожжами. – Ну, не судите.
Лошадь пошла ровно, словно понимала, что везет молоко.
Клава отыскала могилу матери около высоких тополей, близко к полю. Такая близость с полем не сулила покоя похороненным. Мало того, что трактор и прицепной комбайн шумят, так тракторист-хулиган, когда трактор-колесник забуксовал, несколько крестов покидал под колеса, чтобы выбраться. Этот крест новый. Филя сделал и надпись на нем выжег жигалом по дереву. Клава остановилась, оглядела холмик, крест, потом опустилась на колени и руками сгребла прошлогодний лист – до Троицы еще далеко – достала яичко, пирожки, извлекла четушечку. Петр повыдергивал рядом с могилой молодую поросль шиповника, березы, черемухи.
– Уезжаю я, мама, – услышал он, – одна остаешься. Я буду помнить о тебе, при случае навещу – зима ли будет, лето ли. Прощай. К нам не ходи, мы сами к тебе придем. Муж у меня Петр Сунцов.
– Петя, – обратилась она, – положи свои ладони на могилку, мама почувствует теплоту твоих рук.
Петр послушался. Клава разлила четушечку, стопочку оставила на могилке, отломила пирожка, накрошила крошек. Помянули.
В Зуевке были после обеда. Подбросил шофер на ЗИС-5, тоже спешивший, чтобы затариться удобрением и – обратно в Мухино.
– Как бы там в Москве ни было, – рассуждал он, – а сеяться надо, картошку садить надо, скотину растить надо. Потому и тороплюсь. Деньки добрые установились – нельзя упустить.
Петр и Клава подошли к вокзалу. Народу полно.
– За чемоданом смотри, – наказал он Клаве, – я отойду. Полно хмыриков толкается, упрут.
– Держать буду. Сяду и буду держать.
– Я быстро. До ветра.
Но только выйдя из зала ожидания, Петр повернул и зашагал вдоль рельс к будке стрелочника.
– Афанасий! – позвал он, постучав в оконце.
Шторочка отдернулась. Из дверей показался бородатый человек.
– Петруха! Не ожидал! – гремел Афанасий, обнимая Петра.
– Свидеться захотелось. Как ты?
– Нормально. Я с той осени здесь. Все же я побывал там. Ваховский хант заправлял нами. Огненная вода помогла. Ох, и здоров пить был. Я и воспользовался этим. Поносил ему водочки. Печать и тиснул он мне на бумагу, что я вольный. Я ждать не стал, как говорится, руки в брюки, и я тут. Паспорт получил. Обо мне как узнал?
– От Константина.
– А, был! Привет ему от меня.
– А зарос!
– Это для конспирации. При надобности сбрею.
– Я с женой. Ждет на вокзале.
– Как зовут?
– Клавдия.
– Хорошее имя. Клад, значит. Раз спешишь, не буду задерживать. Но чувствую – будет послабление по стране. Заметил, сколько фраеров выпустили? Думаешь, для чего? Чтобы простой люд защиту искал. Опять же, где – у НКВД. Им беспорядки на руку.
– Афанасий, ты пиши в Обманку. Мне хотя и неспокойно, но стараюсь жить.
– Подожди прощаться. Я настоечки притащу на мухоморах, – он нырнул обратно в домик стрелочника и вышел с двухлитровой бутылью, двумя кружками и связкой подлещиков.
– Клавдии твоей. Вяленые, – налил в кружки зеленоватую жидкость, – не бойся, испробовано, не отравишься.
Выпили.
– Я пойду, Афанасий. Это же надо! В родной стране живем – опасаемся.
– Доля наша такая, такой досталась. Хочешь, обижайся на нее, хочешь – нет. Жить надо для себя.

XL

Тарасов перебрался жить в Лысьву. В Обманке появлялся наездом. В свою половину пятистенника поселил рамщика. Сейчас леспромхоз пилил брус, половую доску, тес, рейку у себя. Подошел грамотный рамщик, после того, как получили рамочную установку с набором пил и установили ее в специально оборудованном деревянного исполнения цеху.
– Жить будешь здесь, - привел рамщика в свою половину.
На случай, если придется заночевать, в конторе облюбовал комнату, потеснил архив. Женщины оклеили ее обоями. Перетащил свой диван-книжку, тумбочку, этажерку. Электрик укрепил бра и люстру. «Все же интересная штука – жизнь, – рассуждал Артур Васильевич, – не было ничего, и вдруг, понимаешь, семья. Семья ли? А что же это такое, когда живут вместе двое? Не венчаны, печатью не скреплены. Двое свободных людей захотели жить вместе. Что это – веянье времени? Знаю, не я один в таком интересном положении».
Со стороны Лысьвы размашисто продвигаются столбы, несущие одновременно три провода электропередачи, снизу по два провода связи и радио. На Обманку. Хорошо иметь под боком промышленный город. И в межпогодье, осенью, жители Обманки на базаре успевают реализовать все излишки со своих огородов.
В поселке право распоряжаться негласно перешло к Константину. Он никуда трогаться не хотел, да и не было в этом нужды. Петр с Клавой приехали как раз в такое межвластье. И Константин на месте, а вот главного атрибута власти у него нет. Нет печати. Гербовой. Канцелярская печать в бухгалтерии есть, для пакетов есть. Основной – гербовой – печати нет! Он считал себя ущемленным. Был недоволен по этому случаю. Потому как любой договор должен быть скреплен гербовой печатью. Потребители древесины уезжали, увозя с собой честное слово. Потом уже возвращались за оформленными документами.
– Артур Васильевич, – сказал он Тарасову, – ты без обид, но оставь печать. В бухгалтерии хотя бы.
– Что она даст без моей подписи?
Да, действительно, что? Подпись у него такая – ее бы на сотенки ставить, на казначейские билеты.
Отшумело лето в листьях черемухи, клена, тополя, осины, березы и в кустах, отродивших смородину, малину, крыжовник. Поселковые собирали урожай огородов и леса. Немудреные овощи – морковь, свекла, репа, турнепс, редька, калега – по мере поспевания перекочевывали с грядок в овощную яму, а нет, так на базар. Лес приносил достаток грибами и ягодами. Городские жители хотя и наведывались в окрестные леса, но далеко ли пешему уйти, вот почему их уханье-переуханье слышалось то со Смолянки, то с Высокой.
– Завтра поедем на трехсотый квартал, – объявил Тарасов Константину, – лес посмотрим, подъезды и все такое.
Константин не понял, что имел Артур Васильевич в виду под «все такое», но утром собрался чуть свет, несмотря на упреки жены:
– Он еще с Ульянкой нежится, а ты уже в портках.
– Замечаю, осой ты становишься…
– Оттого и осой, что удовлетворения никакого. Ты побудь один дома, я посмотрю. Как взвоешь.
– Милая моя, больше половины баб не имеют того, что ты имеешь.
– Что я имею-то, что? Разочек – ты это имеешь в виду? Не узнаю тебя, Константин. Говорил, с вечера и до рассвета… Дети в пионерском лагере. Никто не мешает. Прошла любовь…
– Поссориться хочешь? Собираешь, воображение разыгралось.
– Пошел – иди. Не торчи. Воображение!
Константин выругался про себя, хлопнул дверью и направился к гаражу готовить ГАЗ-69. Тарасов на своей «Победе» приедет, на ней по лесу не сунешься. Водитель был уже на месте.
– Я «Тулку» прихватил. Может, стрельнуть придется.
Немного подождали, и вот увидели – от перекрестка дорог в поселок и к производственным объектам катится «Победа» вишневого цвета, оставляя за собой пыль, относимую ветерком в сторону сосновой рощи.
Тарасов поздоровался.
– Втроем?
– Втроем.
– Давайте через нижний склад поедем. От него и начнем пробираться к трехсотому кварталу. Конечно, лесника бы еще прихватит.
– Его нет дома. Я заходил.
– Конечно, покосы да заготовка дров. Он как-никак делянки выписывает.
Отъехав уже на значительное расстоянье, Тарасов раскрыл саквояж:
– Угощайтесь, моя стряпала.
Поблескивая загорелой корочкой, приятно пахнули пирожки и ватрушки.
– Да под такой случай… – водитель сделал движение рукой и извлек из инструментального ящика бутылку водки.
– Сергей, это же твой НЗ!
– Но, товарищи командиры, от всего сердца.
– Ладно, сквитаемся. Не женился еще?
– Как бы это поделикатнее сказать… Я, как вы, Артур Васильевич.
– Да живет он с Марией Ивановной, учительнице, – сказал Константин.
– Это меняет дело, – оживился Тарасов, – вот за это надо выпить!
– Сергею нельзя, он за рулем.
– Я выйду!
– Нет, останови. Где раскладные стаканчики?
– В «бардачке».

XLI

Мы – брат, его любовь и я – стояли на перроне в ожидании поезда и усиленно махали ветками, отгоняя комаров. Посмотришь на солнце – комары водят хоровод, целым роем толкутся в воздухе, а эти, что лезут к нам, голодные, хищные. Когда стало ясно, что Веню забреют в армию, он вовсе перестал показываться дома. Все у Инны. Я с бабой Катей. Шестой класс окончил. Поллета прошло, и вот получили письмо от отца: «Веня, отправляй Михаила домой. Самому пожелаю доброй службы и здоровья. Не обижайся, сынок». Я стал собираться. Как говорится, нищему собраться – только подпоясаться. Обошел купалку взрослых и детскую, и футбольное поле, и городской сад. Баба Катя поддерживала меня:
– К матери езжай, Михаил. Ей помощь твоя нужна.
Где моя мама? Я не знал.
Появилась Ульяна. Не хотелось мне с ней встречаться, но дома только мы с бабой Катей. Принесла торт. Разговорились. Ульяна сообщила, что вышла замуж.
– Ничего мужик-то, обходительный?
– Хороший.
Я слушал и не завидовал. У Вени тоже хорошая девушка.
– Зря, Михаил, уезжаешь. Нынче бы поступил обязательно.
– Отец велит ехать.
– Когда уезжаешь?
– Билет еще брат не купил.
– Где он? Давно его не видела.
– На работе, – соврал я, увидев желание бабы Кати рассказать о нем.
Я считал, что она предала меня. Чувства чувствами, а дал слово – сдержи. Может, я плохо знал еще женскую психологию, но был уверен – так поступать нельзя.
Улицы и переулки Лысьвы сворачивались в своеобразный клубок памяти. Буду их помнить долго там, где предстоит жить. А где я буду жить? Не праздный вопрос для меня. Еду к отцу, но уверен, ненадолго. Родная мама есть у меня, и жить я буду с ней. С ней теплей и уютнее. И брата с сестрой мы возьмем к себе. Это все перемалывалось в моей голове, когда я ходил и прощался с городом. Город хорошел на глазах. Как жаль, что нет фотоаппарата – все бы заснял и сохранил. Я искренне верил в счастье. Я верил, что наша дружба с Николаем из Обманки и Капитаном Копейкиным будет продолжаться долго. Обменялись адресами. Девчата-одноклассницы или в пионерлагере, или у родных в деревне – когда собрался уезжать, ни одной не встретил. Летом город пустеет без подростков. Они меньше путаются под колесами транспорта, меньше шкодничают. В пионерских лагерях они становятся взрослее и сильнее, сдают нормы ГТО. Ни один пионерский лагерь не был посещен мной. Как там и что там, мне было известно только от счастливчиков.
Время, когда ждешь, тянется и движется шагами улитки. Поезда все нет. Брат волнуется, видно, как часто он курит.
– Михаил, ты мне пиши в армию. Где будешь, напиши. Не теряйся. Вернусь, заберу тебя к себе. Вместе жить будем.
– А Инна?
– Втроем. Вот как жить будем.
– Ладно, конечно.
Перронное радио проговорило: «Поезд прибывает на первый путь».
И вот он, долгожданный, блестя начищенной звездой, выкатывается на прямой участок. Шипение, свисток. Народ на перроне, ожидая объявления посадки, толкается, создавая неразбериху и давку. Старается угадать место остановки своего вагона. Я проверяю в кармане наличие билета. Мне кажется, его придумали таким маленьким, чтобы быстрее потерялся. На солнце читается дата отправления, проделанная в билете перфорацией. Год и пять месяцев я был лысьвинцем. Я ее читал, как книгу, каждая улица в памяти, и вот… Объявили посадку:
– Ну, Миша, – брат крепко обнял меня за плечи.
– Веня, ты хороший брат. Я тебя не забуду!
С этими словами я поднялся по ступенькам в вагон мимо контролера. Некоторое время я смотрел на брата в вагонное окно, потом поезд тронулся, зачастили шпалы приперонных путей и город закончился.
Брата я не видел после этого прощания восемнадцать лет. Но, как говорится, это уже совсем другая история.


XLII

К капитану Червякову неожиданно приехал давний сослуживец Трифонов – майор милиции, а когда познакомились, были в окопах под Новороссийском и, как говорится, делились не только табаком, а отражая наступление немцев, координировали свои действия, помогали живой силой, боеприпасами друг другу. Но на берегу Черного моря их дороги разошлись. Один остался на Первом украинском фронте, другого – Трифонова – забрали на курсы – после освобождения территории нужно было работать с населением по выявлению пособников немцев – полицаев, замаскировавшихся шпионов. Переписывались до конца войны. После войны Червяков вернулся в Мухино и поступил в райотдел милиции следователем.
– По ходу работы опыта наберешься, – сказал тогда Марс Хакимович.
О своем товарище, Трифонове, Червяков знал, что он в особом отделе.
- Сколько лет, сколько зим?! Какими судьбами? – воскликнул капитан, обнимаясь с майором.
– Решил навестить тебя. По долгу службы еду далеко – до Киева, до Харькова. А ты по пути.
– Ты, Виктор, располагайся. Я мигом до сельмага.
Виктор скинул мундир, нашел в углу висевший умывальник, умылся, вынул трофейный бритвенный прибор, побрился, освежил лицо «Шипром», скинул сапоги и с удовольствием прошелся по прохладным половицам, ощущая подошвами ног неровности половиц. Закурил. Обратил внимание на висевшую рамку с фотокарточками, и среди них увидел общую – в пару с Червяковым фотографировались на память. «Должно быть, в Венгрии».
Вернулся капитан. Поставил на стол авоську, в которой просвечивались две бутылки, колбаса, рыбная консерва.
– В отдел забежал, наказал – не беспокоить. Я что предлагаю – с дороги выпить дома, а потом на берег речки. День-то какой! С утра солнце! Хороша Кордяга сейчас!
– Согласен. Гляжу, холостякуешь?
– И да, и нет. Ты увидишь ее. На берег обязательно придет. Шашлыки принесет. Ты о себе расскажи.
– Что рассказывать? Двойняшки растут – дочки. Ну, работа и все такое.
Когда выпили, майор говорит Червякову:
– В Лысьве был. Одного человека встретил. Не должен он там находиться по закону. Думаю, не ошибся. Бывший пленный Сунцов. Он из ваших мест. Проверь. Я читал оперативку о гибели оперуполномоченного.
– Это еще не раскрыто. Конь вернулся. Знаем, что продали его цыганам. Кто – не знаем.
Долго еще беседовали капитан с майором. 
– Говоришь, коня купил барон? В присутствии цыганского кузнеца? Мой тебе совет – найди его, садитесь в поезд, съездите вот по этому адресу. Интуиция подсказывает.
– Интуиция вещь хорошая. Пойдем на бережок.
Место было выбрано превосходное. Березки белоствольные, что девушки в ситцах, окружили его, колокольчики желтые качались под ветром. Шептала осока в такт ему, и легкая рябь пробегала по водной глади. Галину они сразу и не заметили. С ходу Виктор сбросил трико, чтобы окунуться в чистую прохладу. В глаза капитану бросился неестественный цвет кожи ног у майора – она была обожжена почти по пах. И тут появилась Галина.
– Здравствуйте. Говорил – военный друг, а вижу гражданского без мундира и без трико.
– Виктор, это Галя, – представил капитан.
– Я рад, конечно же, за друга – отхватил такую красавицу, – сказал Виктор, прикрываясь снятыми трико.
– Да вы не стесняйтесь! Не прикрывайтесь, я многое видела в своей короткой жизни.
– Она врач.
Виктор отбросил трико.
– У вас горела кожа? – Галя тоже обратила внимание на цвет кожи ног майора.
– Не смущайте меня. Это поцелуй Иссык-Куля. Озеро в Киргизии. Позапрошлый год был по делам и порыбачил в нем. Через четыре часа кожа вся сгорела.
– Что, вода как линза?
– Да, до того чистая. Урони копейку – ее видно на глубине, увеличенную в несколько раз. Оттуда меня жена привезла, по пояс все сжег. Двигаться не мог самостоятельно.
- Галя, где обещанное?
– Да вот же, дымом пропахли, нас ждут.
Перешли к удачно расположенным трем пенькам, в центре которых рядом со свежим лучком, чесночком, над подернутыми пеплом углями стройно лежали шампура с нанизанными кусочками мяса вперемежку с луком.
– А запах!
На разостланной скатерти стояли две бутылки – одна водка «Столичная», другая – сухое грузинское вино.
– Я чуть постарше вас, – начал Виктор, и скажу, нравитесь вы мне оба. Я за ваш союз!
– Спасибо.
Выпили.
– А что, Евгений, – впервые назвал майор капитана по имени, – налаживается колхозная жизнь?
– По-разному. Укрупнение колхозов укрупнением, но режут по живому. В небольшом колхозе все под боком и перед глазами. А тут недосмотр пошел. Вроде, и положил, а назавтра недосчитался. Считаю, перегиб.
– Значит, Госплан на поводу пошел у политики?
– Пошел. С кукурузой этой вообще…
– Галина, вы по распределению приехали? – увернулся от дискуссии Виктор.
– Да, из Кирова.
– Тянет домой?
– Нет, не тянет. Я друга встретила, зачем же мне уезжать?
– В гости ездили, – вступился Евгений, – сад у них хороший городской имени Халтурина. В области все свое – от спичек до ситцев.
– Я о чем сейчас мечтаю – встретиться бы нам лет через двадцать: какая жизнь будет? – мечтательно произнес Виктор.
– Романтики, наливайте, – остановила их Галя, – шашлыки горячими едят.
Под горой березки, елки,
Дым рыбацкого костра, –
запела она. Евгений загляделся, залюбовался ею. Очень красивый голос. Пела она без натуги, вольно и широко, точно хотела, чтобы на всю страну летела песня.
– Галя, тебе на сцену надо. Первая в самодеятельности, – похвастался Виктору.
Летний день долог. Но и он кончается, удлиняются тени; стадо, перезвякивая мелодично колокольцами, возвращается к хозяевам, неся наполненные вымена. Петух отсчитывает своим пением время. По реке гоняются за мальками щурята. Галю оставили недалеко от больницы.
– Виктор, до свидания! Приезжайте семьей.
– Вот как только услышу, что у вас свадьба, приедем.
– Так никто не сватает!
– Галка, наскребешь.
Виктор уезжал утром. Накануне они вечером сходили в отделение. Он позвонил в Зуевку, переговорил.
– Хочу Екатерининским трактом проехать до Кирова, – сказал он.



XLIII

Кордяга трудилась, вращая водяное колесо мельницы. Но сама плотина походила на дуршлаг. Подающий желоб просел, вода из него падала уже не под тем углом. Мостовины следует заменить. Укрепить откосы глиной. Готовились, как на большую стройку. Глину решили брать под горой Большого Кунгура. Поделили подводы. Сколько необходимо грузчиков, бревен – все подсчитали, вплоть до скоб, гвоздей, количества сланника. И в пору, когда сев закончили, а косить еще было рано, спустили пруд. Вода медленно скатывалась с занимаемой площади до естественной первородной речушки, оставляя жирный ил и – в ямах – зазевавшихся рыб.
– Сколько рыбы ушло!
Ту, что осталась в углублениях, ребятишки вылавливали и ведрами, бураками таскали домой. В эти дни только ленивый не имел рыбы. Рыбные пироги пек каждый дом. Раки старались спрятаться в русле реки, которое сжалось. Вода стала холодной, а илистые берега – топкими. Вот тогда-то мальчишки и нашли, подбирая раков, скелет под большим полузаиленным пнем от вековой ели или пихты. Они сбегали до Петра Андреевича, чья изба была ближе всех, и, перебивая друг друга, рассказали:
– Там, под пнем, скелет!
– Без всего, без глаз, без ушей!
– Мы за раками, а он там.
Петр Андреевич – председателю. Тот послал за участковым. Участковый, скинув шаровары-галифе, по колено утопая в илу, пошел ко пню.
– Пиявки кругом!
Он осмотрел скелет:
– Что я могу сказать. Раз ткани нет на костях – давно лежит. Мужики, помогите вынести на берег! – По частям или целым?
– Конечно, целым.
Мужики, собравшиеся на берегу, не шли – не хотели рук марать.
– Ставлю магарыч, за упокой его души, по стакану, – объявил участковый.
- Давно бы так, – одобрили мужики и, подхватив неизвестно кем оставленный бредень и кол, шагнули в ил.
На бредне скелет и вынесли на берег.
– Здоровый мужик!
– Может, баба?
Вылили три ведра воды на скелет, и сейчас он пугал пустыми глазницами, носом и ртом, не только ребятишек, но и женщин, которые отходили, перекрестившись.
– В Поскотине купаться больше не будем. Мертвечина тут.
– Дураки! Вода-то свежая наберется.
Приехал капитан. Осмотрел скелет.
– Как он лежал?
– Известно, как. Головой под пень. Пень, как осьминог, всосал его.
Захоронили в Рябово.
Я появился в Малом Кунгуре после обеда. Пока с Мухинской своротки дотопаешь, не один пот сойдет. Пятнадцать километров. Хорошо, что пошел тропкой через Большой Кунгур – ближе. Не зря я в узком месте перешел Кордягу вброд. Мне открылась удивительная картина: лошади тащили полные телеги глины, люди обтесывали бревна, резали лапник, ставили стойки, делали пазы. Говор. Наверное, человек пятьдесят, и среди всей суеты я отыскал отца. Он шел то вправо, то влево, то опускался к плотникам, что делали и устанавливали желоб.
– Эх, вы, мать честная, плахи кладите с уклоном, с расчетом, чтобы вода падала своей тяжестью на третью лопасть колеса сверху.
– Понятно. Но как угадаешь?
– А вы прикиньте на глазок. Вода падает не под прямым углом, а по дуге, быстро, как поток. – Сергеевич, плахи привезли, – окликали отца другие.
– Скиньте, где плотники делают затворы.
Увидев курящих мужиков, что «били» глину в основании плотины, возмутился:
– Мужики, курить после будете, когда сделаем! В нашем распоряжении три дня.
– Какой разговор, тушим.
И только после этого увидал меня. Я с мостовин, желто выделяющихся между берегами, глядел на сравнительно небольшую струю воды что выталкивали ключи в русло Кордяги.
– Сынок! Ты чего тут?
– Приехал я. Письмо привез от Вени.
– Хорошо. Иди домой. Юра дома. Вечером поговорим.
И вижу, как заспешил в направлении возчика глины, который наяривал палкой по бокам лошади, пытающейся вытащить телегу, колесо которой угодило в глубокую выбоину.
– Этой палкой – да тебя! Разве можно лошадь бить! Зачем столько нагружаешь, паразит! Рот разинул, колесо съехало, а лошадь виновата. Скинь половину глины!
Женщины были на ошкуривании бревен. Скобелем снимали кору с бревен ели и пихты. И давно уже с их стороны доносил ветерок песню:
Скакал казак через долину…
– Софья, Мишка приехал. Есть квас? Пить хочется.
– Пей. Какой он?
– Интересно?! Костяной и жилистый! Какой! Чего кору оставляете на бревне? Червяк заведется. Какой! – и пошел раздосадованный. «К матери отправлю, к Наташе, – думал он, – все родная душа».

XLIV

Клавдия устроилась работать на подсечку. Нет, не наносить ровные канавки на стволах сосен для стока серы в воронки, а собирать ее в ведра. Подсечку  делали на делянках, что предстояло рубить зимой на деловой лес. Дерево – как дойная корова. Если разумно, то из него можно все получить, даже рубашки, как написано в одном журнале. Утром их увозили, вечером обратно, уже с полными ведрами. Куда ее столько? В детстве понятно – жевали ее ребята и девчата, особенно еловую, вместо жвачки.
Зашла в дом и присела на кровать. Тяжесть непонятная. «Полежать? Успеется к поросенку. Петя придет – отнесет корм ему». И уснула. Снится родная речка Талица, там, у омута с синей глиной, они с девчатами; из-под ольхи утка с утятами. Залюбовалась на них. Такие маленькие комочки, а плавают. Вода теплая. Вдруг мелькнула тень, как от брошенного камня, потом разглядела – не камень – ястребок – и в самую гущу утят, но промахнулся.
– Кыш, кыш, – закричали они с девчонками.
– Кря, – скомандовала утка, и утята дружно направились за ней обратно под ольху – там их не видать. Недалеко стадо пасется, пастухом сегодня Макар. Бодливый козел Пети Данилова улучил момент и мчится в направлении девчат.
– Девчата, козел! – увидала Люба, – Пашка!
– Ой!
Все забежали в воду. Козел в воду не полез. А тут и Макар с бичом:
– Мало тебе попадает, хулиган! Я тебя еще огрею, скотина деревянная!
Хлопнула дверь. Проснулась. «Петя пришел».
– Устала? – спросил он. – Целый день на ногах.
– Устала, наверное. – И подумала: «Завтра в медпункт зайду».
– Клава, проигрыватель возьмем? Профсоюз насылается. Говорит, что это вы ничего не берете? В кредит.
– Радио бы.
– Это же радиола и есть. Хочешь – радио слушай, хочешь – пластинки. «Урал» называется.
– Возьми.
Ночью проснулась. «Понесла я, – догадалась она. – Не сухостой, матерью буду».
Утром к жене Константина:
– Люба, я задержусь, в медпункт забегу к врачу. Что-то со мной…
– К бабке не ходи, я сама скажу: самец Петя твой. Посеял.
– Я догоню.
Врачиха прослушала, померила давление, повертела:
– В положении вы. Носите. Берегите себя и его.
«Пете скажу. Как-то он воспримет?». Вечером, за ужином Клава и говорит:
– Петя, отцом будешь.
– Отцом?! Это точно?
– Врачиха сказала.
– Клава, умница моя, дорогая моя, - полез целоваться.
– Сейчас пост. Набрасываешься.
– Я самую малость, размочить. Когда случилось?
– Месяц, если не больше.
«Вот как, – взволновался он, – дом есть, дети будут. Не зря жизнь живем». И, лежа в кровати, поглаживая живот Клавы, поцеловал ее крепко, поправил одеяло, высвободил руку из-под ее шеи и долго еще смотрел на зыркающие глаза механических часов в форме кошачьей головы, пока было видно. Потом уснул и сам.
В августе на Урале нередки утренние туманы. А после дождя на ночь и подавно, на сто метров в этом «молоке» не различишь ни человека, ни машины. Звук, и тот заглушается. В туманные утра петухи сбиваются с ритма, запаздывают с пением. Только банщик, а ночью ночной сторож Спиридон никогда не откладывал своего действа, и ровно в пять утра, сверяя бой курантов со своим будильником, шел до висячей рельсы и ударял по ней. Звон разносился по поселку, за него в лес, в горы. В это утро все было тихо. Тихо, пока жители сами не проснулись по привычке и не стали выпроваживать скот за поселок, где ждал пастух. И только возвращаясь назад по два, по три человека, обратили внимание – около магазина неестественным образом лежал человек, спешивший дать сигнал. Узнали…
– Спиридон?!
Потрогали.
– Умер Спиридон. Не дошел, будильник наш.
Заохали. Запричитали.



XLV

Цыганский табор капитан Червяков нашел на реке Светица, в Фаленском районе. Встретился со старшим, к которому привел юркий цыганенок Мишка, по дороге просивший капитана:
– Дай копеечку, танец покажу.
Капитан дал. Подминая пятками траву, тот делал круг, перемежая цыганочку с барыней, ловко переворачивался, оттолкнувшись руками от земли и вставал на ноги.
– Неплохо у тебя получается.
– У Федьки лучше. Он в городе показывает, деньги приносит.
Капитан не вызвал к себе особого внимания со стороны цыган. «Конечно, – объяснял он себе, – живут рядом с городком, случается, сопрут что у селян или поживятся с грядок, участковый частый гость».
– Вот старший.
Капитан представился.
– Зайдем в дом, – предложил барон.
Зашли.
– С дороги чаю?
– Не откажусь.
– Что вас ко мне привело?
Капитан рассказал.
– Да, конь ушел. Этот бестия Федька был в ночном, но не учел норов коня. Пас около леса. Конь лесом и ушел.
– Конь в стойле.
– Умный конь. Это я купился на дешевизну. Виноват.
– Собственно, мне нужен кузнец. Он принимал поводья от того продавца?
– Принимал. И свои подковы на его копыта прибил.
– Где я его могу найти?
– Сейчас нет его в таборе. Часа через два будет. У них своеобразный график работы. Они лудят на хлебозаводе формы под выпечку кондитерских изделий.
– Я думаю пригласить его в поездку. Есть сигнал, что тот злоумышленник на Урале.
– Почему не пригласить, если оплатите затраченное время. Семья живет на свои средства, часть отдает в общий котел – на непредвиденные расходы.
– Оплачу.
– Что же, погуляйте. Я кликну.
Светица изобилует своими лугами и старицами. На лугах высятся огороженные жердями стога сена. В воде плещутся рыбы. Местная НЭС гонит электричество в деревни колхоза. Она своей плотиной и сдерживает течение реки и накопленную воду. Раздолье мелкому зверью и рыбе. В высоком небе охотник-ястребок зорким глазом своим караулит добычу. По кошеному лугу, на отаву, как говорится, выгоняют скот. Колхозный. Гуртом перекатываются овцы – их строй так тесен, что, кажется, это сплошной шерстяной ковер. А недалеко пролегла железная дорога, по которой в обе стороны спешат поезда, везут изделия, сырье, уголь. И во все стороны, насколько хватает глаз, лес – то темный хвойный, то светлый лиственный, строгий экзаменатор,  как подростку, что не прислушался к мнению старших и не изучает особенности поведения в лесу, так и взрослым, которые расплачиваются за свою самонадеянность – дня три, четыре потом ищут детей по лесу. С холма, на который взобрался капитан, все было видно на многие километры. Взгляд отмечал то строящуюся ферму, то дом. Люди отходили от строгости недавней повседневной помощи фронту, диктовавшей: «Все для фронта, все для победы!». Потом, после победы над врагом, все было для восстановления народного хозяйства.
Капитана нашел все тот же вездесущий цыганский мальчик Мишка:
– Барон зовет кузнец при нем.
С кузнецом Червяков поздоровался, как давний знакомый:
– Ты можешь опознать того продавца? – с ходу спросил он.
– Что ж не узнать? А может, и изменился. Одежда другая, поправился, борода.
– Я приглашаю тебя со мной в поездку. Поедешь?
– Я понял: не «приглашаю», а приказываю.
– Нет, я правильно высказался. Нужен твой глаз – опознать преступника. Ты поможешь нам, органам?
– Что ж не помочь? Барон объяснил. Не смертельно, надеюсь.
– Правильно надеешься. Не хотелось бы осложнений. Тогда по рукам. Вечером почтово-багажный идет до Перми. Им и поедем. В неделю обернемся. Приходи на вокзал. Я оформлю проездные. Вот тебе деньги – по десять рублей в день. Сто пятьдесят хватит?
– По-моему, хватит.
– Сто пятьдесят с учетом вредности, – пошутил капитан, – за разъездной характер работы.












Книга вторая

ВСТРЕЧИ В ПУТИ





















I

Вечер играл всеми красками. Лучи уже «утонувшего» солнца далеко за линией горизонта дарили людям радостную красоту вечерней зари, как бы предлагая им расцветку для будущих платьев, блузок, платков и напоминая, что помимо черного и белого цветов есть и красный, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый и их оттенки и смеси, дающие такую волшебную гамму, что не влюбиться невозможно не только в обладателя такого платья или костюма, но и в само платье, костюм. «Смелее, – призывало небо, – меняйте установившиеся традиции». Но люди только глядели и завидовали. Легкая промышленность медленно осваивала мирную продукцию. Разогнавшись – все для фронта – сейчас со скрипом переоснащали производство. А химизация сельского хозяйства, начатая Н.С. Хрущевым, помимо положительной сыграла и отрицательную роль. Удобрения наговорили столько, что селяне складировали их прямо под открытым небом, как скирды, – ладно, если в бумажных мешках, а то и навалом.
Убегали назад старые тополя и березы Екатерининского тракта; по обеим сторонам дороги поля, где убирали яровые, где картофель, где поднимали зябь.
А вот, насколько хватает глаз, маленькой зеленой щеточкой взошли ростки будущего урожая ржи – царицы полей Кировской области.
Вот на излучине стадо – ухоженные коровы к вечеру уже не пытаются рвать траву, а наслаждаются теплом и стоят, пережевывая пищу.
Видами пейзажа, незаслуженно обойденными и незамеченными художниками, любовался из машины через лобовое стекло майор. «А если до самого Харькова махануть? – неожиданно для себя задал он себе вопрос. – Насмотрюсь на всю жизнь и сел, и городов, а о деревнях и думать нечего – у каждой свой портрет. А лепятся все около воды, у речки, у пруда».
В сумерках свернули с Екатерининского тракта в большой районный центр Просницу. Переночевать устроились в гостиницу, в простонародье называемую «Домом колхозника». Получили ключ и, умывшись с дороги, зашли тут же в столовую. Заказали. И удивились полноте блюд. Котлета еле входила в десертное блюдце, еще сложный гарнир, какао, салат из свежих овощей – и всего два двадцать.
– Геннадий, можно жить?
– Можно, можно. Не избалованы раздатчицы и повара, это тебе не Киров, не Пермь.
– Там-то что мешает?..
– Там… ушлые люди. Работники сами бы и не стали воровать, но начальство заставляет.
Ужин уже подходил к концу, допивали какао. Майор Трифонов загривком почувствовал, что за ним наблюдают. Наблюдали немного сбоку из-за витрины магазинного прилавка, уже нового – с холодильником. Он не видел, но ощущение подсказывало – оттуда.
– Геннадий, сиди, продолжай о чем-нибудь рассказывать.
– О чем?
– О девках, понял?!
А сам нагнулся к носку сапога, положил на него небольшое параболическое зеркало, и хватило одного взгляда, чтобы понять – его сверлила своим взглядом женщина. В следующую минуту мозг прокрутил миллион вариантов и выдал – это Лида.
Так же незаметно майор убрал зеркало с сапога.
– Геннадий, ты иди в гостиницу, а я задержусь. Обстановка обязывает.
– Хорошо. Лягу. Почитаю.
Геннадий – водитель. Прикажи ему сейчас возвратиться – только обрадуется. Ехать  в Киров ему не хотелось. Но дисциплина и исполнительность в нем подкупали, и поэтому ему давали такие поручения, от которых другие отказались бы или нашли предлог отказаться. Геннадий был неженат. Подполковник как-то обронил:
– За твое самопожертвование, Геннадий, собственноручно сниму с учета ГАЗ-69 и вручу тебе в день свадьбы.
Геннадий только покраснел. Девушка есть. Хорошая такая. О свадьбе говорили. Но прежде – учеба.
– Бросишь меня потом, – волновалась Настя, – я доучусь на фельдшера, по распределению поеду. Жилье дадут.
– Не надо по распределению. Пойдем в органы работать – тоже без жилья не оставят.
– Не торопись. Время есть. Подумаем.
– Корову, что ли, продаем?
– Нет, но это же ответственно – семья.
Трифонов встал и быстро направился к буфету. Он торопился, словно прошлое могло ускользнуть.
– Лида! Здравствуй, не ожидал встретить тебя здесь.
– Я тоже. Я приглядывалась, приглядывалась, подойти не решалась. Кто это с тобой?
– Это водитель.
– Ну, с плеч спало. Думала, из тех крутых. Вот и ждала.
– Слушай. Я в гостинице. Поговорим?..
– Я с домом. Меня хотя и выперли из обкома, но с деньгами. Сказали – езжай в глушь, скройся. Пойдем ко мне. Через полчаса я свободная.
– Я подожду.
Действительно, земля круглая. Встретились же. Сколько прошло? Считай, девять лет. Он тогда инспектировал лагеря, зоны, поселенья по всему северу Кировской и Пермской областей. Заключенные – не осужденные, а именно заключенные – люди, ограниченные в своих правах, пополняли эти места. Дармовая рабочая сила. Участки земли, обнесенные колючей проволокой, надолго, как оспа на теле человека без хирургического или медицинского вмешательства, будут плодиться и покрывать пространство.
Вот этому-то и противодействовала Лидия Петровна – чтобы всю Кировскую область не сделать лагерем исполнения наказаний. Она тогда была известна в Соликамске, Березниках, Яйве, Губахе, Кизеле, Черной Холунице, Белой Холунице, Омутинске и многих других – мельче, крупнее – жерновах по перемалыванию людей, да не характеров.
Она смеялась в лицо первому секретарю обкома, когда узнавала об очередной жертве ареста с выдуманным составом преступления, со сфабрикованным обвинением:
– Ну, молодцы! Ищейки чертовы. Он «троцкист»! Какая, к черту, ячейка троцкистов здесь?! Партия большевиков-то всего 350 человек. Ох, не перед добром это. Припомнят нам люди.
– Чиркова, не зарывайся. Тебя тоже не обойдут.
– Конечно, я понимаю. Но поймите и вы, как бы ни старались в угоду, ни Москвы вам не видать, ни еще куда. Забудут.
Первая «оттепель». Побежали. Она тоже. Получив наличными тридцать тысяч, скрылась из города Кирова, выбрав попроще – Просницу. Благо, председателем райисполкома был давний коленопреклоненный и постоянно добивавшийся ее расположения Вахрушев Сергей. Он помог и дом подыскать – бывший поповский дом – кирпичный – и имя сменить. Теперь ее звали Ира.
– Так что зови, Виктор, меня Ираидой. Хотя как собака по первости на другую кличку не отзывается, так и я.
Все это она сообщила, бегая от голландки к столу.
– Что это я? Высказаться захотелось… Ты-то как? Помнишь ли поселок Кумены?
– Как не помнить! Рисковая была девка.
– Рисковая? Да осталась одна. Думала, «верной дорогой идете, товарищи».
– Да нет, ты видная была. Да и сейчас решительная, красивая.
– И ты не подкачал!
– Мы военные…
– Садись, Виктор, рядком, поговорим ладком.
Потом, уже после водочки, после сельской закуски – курица, огурцы, рыжики, грузди, колбаса, глазунья – Виктор спохватился:
– Водителя сбегаю предупрежу, пусть с утра возвращается, тут я и поездом до Кирова доеду.
– Придешь?
– Приду. Приятно поговорить.
– И только?..
– Ладно, ладно. Без…
Улицы без освещения. Быстро дошагал до гостиницы. Геннадий спал.
– Геннадий, Геннадий, – стал будить он водителя.
Геннадий проснулся.
– Что, проспал?
– Нет, Еще глубокий вечер. Я тебя почему разбудил. Ты меня не ожидай утром. Заводи машину и – восвояси. Дай я в путевке распишусь за обратный маршрут.
– Хорошо, уеду. Спросят, что передать?
– Я сам свяжусь. До свиданья.
Они обменялись рукопожатиями.
Майор прихватил свой кожаный чемоданчик, что один зек-умелец смастерил из кожаного плаща. Все делал – и бижутерию, и портмоне, и папки, и портфели, и вот ему чемодан с тремя отделениями. Вышел на ночную улицу. Машинально рукой провел по потайному карману – пистолет на месте.
Дом Ираиды светился окнами. Всего каких-нибудь метров семьдесят осталось, поворот и… удар. Удар пришелся между спиной и головой, по шее. Мастерски натренированная рука выхватила пистолет. Уже падая на живот, майор все же выстрелил в предполагаемого грабителя. Получил еще раз колом по голове, почувствовал только, как грубые сапоги нажали на руку, что с пистолетом, и на другую – с чемоданом, и провалился без сознания.
Мелкие капли дождя стучали по мундиру, по рукам, по голове, когда майор пришел в сознание.

II

Свет от фонарей падал в вагонное окно, дежурное освещение вагона давало возможность пассажиру сориентироваться в отыскании своего места и не наткнуться на ноги спящих. Поезд стоял. Вот поэтому-то перронные фонари и освещали через окна внутреннее пространство вагона. Проводница – молодая женщина, видно, сменщица – готова была в Перми принять пассажиров с билетами в сторону Кирова, Горького, Москвы и далее. Перрон был мокр.
«О, да уже утро!» – высвободив руку из-под головы и глянув на часы, отметил про себя я.
– Что, болит голова? – спросил мужчина с противоположной полки. – Могу помочь.
– Нет, не болит.
– Хорошо, а за знакомство?
– За знакомство можно.
– Я видел, как тебя провожали.
– Так конечно. Я, может, сюда не вернусь. К матери еду. Брата в армию призывают. Вот ей помощь нужна.
Мужчина сел на полке, приподнял подушку под головой, подставил эмалированную кружку, и из шланга полилась темная жидкость.
– Пей.
– Что это?
– Не бойся. Это кислородная подушка, а в ней виноградное вино.
Я пригубил.
– Ну, как?
– Как портвейн.
– Ха, это чистое вино – концентрат. Я доставляю его на ликероводочный завод. Такого концентрата, что вы видите в бутылках, всего процентов 15 – 18. А на обратный путь набираю вот подушку и еду за новой партией.
Я допил. Зачастили перила моста через Каму.
– Хорошее вино. Ароматное.
– Осенью лучше будет. Те сорта еще поспевают.
Поезд трогался со следующей станции.
Глазов, Яр миновали в сумерках, в Фаленки прибыли часов в десять вечера. До деревни Леваново четыре километра. Что эти километры для молодого человека с небольшим чемоданом и рюкзаком за спиной? А тут нагоняет грузовик. Проголосовал, грузовик остановился.
– До Леванова подбрось?
– Садись, я в Малахи. Там от своротка метров семьсот. В гости?
– Насовсем. Налетался уже.
– А что, в деревне сейчас жить можно. Трудодень полновесным стал.
– Да, осмотрюсь. Брата в армию забрили.
Вот и свороток. Прощаемся.
Окна домов светятся огнями. Вот и дом мамы. Два окна на улицу. Лает собака. Конечно, она не знает меня.
– Булька, не шали, – голос брата, – кто там припозднился?
Открывает.
– Мишка?! Вот вовремя!
Заходим в избу. Мама обрадовалась, светится вся, сестра Галя ласкается.
– Садись-ка, брат, за стол. Мы такое дело обмоем, – приглашает Вася.
– Васька, повременил бы, – останавливает мама.
Я раздеваюсь, раздаю подарки. Брату с собой в армию бритвенный прибор.
– А что, мам, имеем право и выпить: я в гнездо, брат из гнезда.
– Выпейте. Я поставлю пельмешков.
Включила электроплитку.
– Наказываю ему, наказываю, как быть в армии, да ему в одно ухо влетает – в другое вылетает: разберусь, сам разберусь. Мать дурного не подскажет.
– Мам, он прав, не каждый совет в дело определишь, – защищаю я брата.
– Машину вчера передал бригадиру Иванычу, – рассказывает брат, – что ты думаешь, железка, а душу имеет. Он – заводить, а не заводится. Неисправная, говорит. Как, говорю, Иваныч, неисправная, если я на ней подъехал. Вылазь из кабины. «Газон» – свой «парень», все выдерживает – и перегруз, и болотину. Смотри! Немного дроссельную заслонку приоткрыл, педалью газа качнул, ключ повернул, стартер крутанул – и запел движок. «Ты, – говорит, – секрет его знаешь». А как не узнать, если я его от «коновязи» взял, перебрал и четыре года он со мной.
– Вася, сбегай до Геннадия. Заодним уже.
– Мам, мы же в Перевоз пойдем.
– До вечера еще четыре часа.
Вася ушел.
– Миша, как написал ты письмо, что в Башкирии будете зимовать, что поедешь в Салават, так что-то заныло, мочи нет. Думаю, на старости лет в чужую землю… Рядом никого знакомых, вот и написала сестре в Иркутскую область и на Урал – Ане. Ответили – приезжай.
– Мам, обсудим все. Выберем, куда лучше. Сейчас вот Василия проводим с честью, наказ сделаем, чтоб не опозорил нас.
– Да какое там опозорил, он парень серьезный!

III

Майор приподнялся, упал, но поднялся. «Надо идти, надо идти, – командовал он себе, – голова шумит, как горох перекатывается. Куда меня занесло? Я же куда-то шел?».
Он остановился, держась за жердь огорода, – силился вспомнить, куда? Переступил еще шагов пятнадцать, остановился. Ноги слушались, руки помогали, перебирая жерди, как на шесте, только там вверх, здесь горизонтально земле. «Я же за чем-то шел?».
Усилием всего организма заставил себя податься вперед шагов на двадцать. В утренней тишине залаяла собака. «Там была собака? Да, была, где я был». И он уверенней стал продвигаться в этом направлении. Дом. Дом глядел холодными окнами. Сбоку в такт колебанию ветра раскачивалась береза. Четыре ступеньки крылечка. На каждую взбирался, как на гору. Лаяла собака в соседнем дворе. Постучал и сам не услыхал своего стука. Подождал, глаза блуждали по стеклам окна, но вспышки огня не заметил. «Не слышит». Постучал еще.
– Лида! – позвал насколько мог громко и шумно двинул ногой по двери.
Зажегся свет. Подумалось: «Разбудил».
– Кому не спится? – спросили за дверью.
– Лида, это я.
Его узнали. Дверь открылась.
– Мы же условились, я не Лида, я Ира, – сердито начала она, – где тебя но… – не договорила.
– Ой, что это с тобой? Где ты был, Виктор? Выпили наравне, думаю, ночевать в гостинице остался. Легла. Обманул, думаю. Продвигайся в сенки.
Виктор протащил свои ноги, оставляя на половицах грязный след. Капли капали с его обмундирования.
– Раздевайся тут, все перепачкаешь! Воды согрею, оботру.
– Виноват, – сказал Виктор.
– Не поняла? Погромче можешь?
– Обокрали меня, – как мог громко сказал он. – Обратно шел. По голове ударили. Не помню, сколько пролежал.
– Так сейчас пять утра.
Она поставила ведро, кинула в печку дров, попутно соображая, как это обернется потом для нее. Будут спрашивать – где был? Что же он ответит?
Она чиркнула спичкой, дрова занялись пламенем; от той же спички прикурила сигарету – впервые с так прекрасно начавшегося вечера. Ничто не давало повода – вот и не хотелось. А тут… надо думать быстро.
– Сяду, – услыхала она, – найдется, чем прикрыться?
– Сейчас.
Она отыскала затаскавшееся покрывало и накинула на его плечи, прикрыв ноги тоже. «Вот тебе и счастье, дерьмо собачье. Выдала себя, напросилась. Не сиделось. Заскребло…», – бичевала она себя.
Вода в ведре подогрелась.
– Виктор, нагнись, начну с головы, у тебя кровь запеклась в волосах.
Так дошла до ног.
– Удобно будет в моем сарафане, пока мундир почищу?
– Удобно, Лид.
– Как?!
– Извини, Ирочка…
– Я чувствую, это добром не кончится.
Она налила Виктору чаю. Когда он выпил, уложила на кровать. Сама собралась и вышла. Подошла к дому, где жил Сергей Вахрушев, но не решилась зайти – что жена подумает? – и проулком до автобазы. Там от контрольного механика по телефону вызвала Сергея.
– Алло, – услышала.
– Сергей, это я. Срочно надо переговорить.
– Так в восемь в кабинете буду…
– Дело не терпит. Встретимся у моста.
– Хорошо.
Поборов дремоту, Сергей вышел из подъезда и зашагал не привычно в райисполком, а по параллельной улице – к речке, к мосту дороги, ведущей в Кирово-Чепецк. Было довольно свежо. Прошедший дождик намочил тропку, на туфли налипала глина.
– Ну, здравствуй, Ира!
– Здравствуй, Сергей. Выручай, твой совет нужен.
И она подробно рассказала, как встретила Виктора после стольких лет расставания, что-то взыграло в сердце, домой позвала, угостила, пошел в гостиницу, обещал вернуться, да вернулся в пять утра, избитый, ограбленный. Сейчас вымыла, обтерла.
– Ну и что?
– Как что? Я же скрываюсь. А тут это дело. Начнут спрашивать, как да что. Кто такая эта Ира? А, бывшая… и под общую гребенку.
– Да, щекотливо. Он транспортабелен?
– Не знаю. Ему не в чем. Мундир чистить надо. – Я пришлю за ним уборщицу. Пусть сдаст в химчистку. Подошлю фельдшера, осмотрит без огласки его голову, она знает, что нужно сделать. Что у него взяли?
– Не спросила, что.
– Хорошо, не мандражи. Придешь, узнай. При хорошем раскладе – завтра отправим в Киров. Ох, Ирка, мало тебя учили. Позарилась. Я позвоню завстоловой. Он один?
– С водителем, говорил. Он в гостинице.
– Вот это уже теплее. Я встречусь с ним.
Он быстро зашагал к гостинице, точно боялся опоздать, и опоздал бы. Когда он спросил у дежурной, где найти таких-то, она показала в окно, где на площадке для транспорта, у ГАЗ-69, возился водитель. «С ранья собрался», – про себя похвалил он Геннадия.
– Молодой человек! – окликнул он.
– Да?
– Не спеши.
Для большей доверительности он протянул руку:
– Сергей.
– Геннадий.
– Домой собрался?
– Домой.
– Твой-то погостит дня два-три. И мы хотели бы, чтобы о том, что вы в Проснице останавливались, не знал никто. Заметано?
– Хорошо. Пусть гостит.
– Дорогой не опасно было, ночами ехать?
– Нет, у меня дробовик. У майора пистолет. Да и кому мы нужны; так, если только для озорства.
«Значит, был пистолет», – запоминал Сергей.
– Легкой дороги. Вот тебе премиальные – сто рублей, – Сергей вынул деньги из кармана и положил на сиденье, – жене подарок купи.
– Не женат еще, – и подумалось: «Молчание покупает».
Но Сергей уже не слушал. «Если уборщица в здании, срочно пошлю к Ире, – торопился он, – если пистолет взяли – хуже. Просто пункт, где это произошло, надо перенести в другое место. Может, в Оричи? Надо убедить в этом Виктора. Надо, чтобы Ира подыграла. Надо устроить вечерок. А почему он едет инкогнито? Ведь невелика шишка. Вот только пистолет, наверняка, всплывет в криминальной среде».

IV

Молодежь гуляла весь вечер. Сначала схлынула с улицы в Перевоз. Потом за полночь уже возвращалась другой волной с незатухающим ухарством и беззаботностью:
Допризывники гуляют,
Дорогую водку пьют.
Они на то располагают –
Скоро в армию пойдут!
И печальная девичья:
Милый, в армию поедешь –
Не играй на полюшке.
Ты и так немало горя
Оставляешь девушке.
Окна клуба засветились, и долго еще, до петухов, была слышно оттуда и музыка, и топотуха. Проводам в армию никто не препятствовал. Все считали: там-то парень в руках сержантов и старшины станет настоящим мужиком. Василий пришел возбужденным:
– Ничего, мать, ничего! Послужу! Пошоферю там, как братан.
– Ложись уже, отдохни. Завтра ведь идти в военкомат.
– Все, все. Ложусь.
Я помог ему раздеться. Он сунулся головой в подушку, на живот, и вскорости его ровный сон успокоил мать. Она так и не легла. Подходила к столу, что в переднем углу, перекладывала, что Васе взять: мыло, безопасную бритву, помазок, тетрадь, конверты, ручку, кружку с ложкой, деньги – 25 рублей. Осадила квашонку – завтра еще испечет рыбный пирог. «Успеет ли Галина? – подумалось. – Зря собралась в Баранчу. Разлетаются дети. Старший прилетел, но не напрасно ли его сорвала с любимой работы? Поехать с ним?» – и незаметно для себя села на прислоненный к печке стул и забылась. И снится ей сон: она еще в Сунском районе, в деревне Грязи. Какой-то шайтан налетел и понес ее, а снизу от земли тянутся к ней ручки, детские, родные. Вздрогнула и проснулась. «Нет, это моя тайна. В могилу со мной уйдет. Ничего не было, ничего. Здесь моя семья, мои дети, и я с ними. Да прости меня, господи, душу мою грешную». Разволновалась, пошла к поросенку, к козе – надо подоить и в поле выпустить. Поросенок хороший растет. Сидит, вставать на задние ноги не хочет.
– Борька, лентяй ты!
В ответ:
– Хрю-хрю! – соглашается.
Она направляется к местной пасеке, проведать ульи – нет ли какого вреда. Раз доверили пасеку – значит, все примечай и что не так – бригадиру Ивану Александровичу докладывай. За такую длинную жизнь кем только ни работала, а сейчас, при Брежневе, те работы выполняет молодежь, а в полеводстве механизмы. Ток, везде ток – на ферме, в свинарнике; гумна – как такового – нет. Вон у нас председатель Косенков только и ратует за механизированный труд. Приехал, зашел на пасеку с Иваном Александровичем, поздоровался:
– Нынче, Ильинична, мы хорошие виды имеем на урожай, и оплату животноводы, полеводы получат хорошую. Механизаторы наши такой в работе подвиг совершают – в ранешние годы и не мечталось. На подсобных работах вы – пожилые, а какие пожилые – нужны работящие кадры. Что я приехал-то? Неспроста. Сын твой в армию уходит. Колхоз выписал ему триста рублей. А вернется – подъемные получит. Жилье, новый дом.
– Спасибо, спасибо. Что и говорить? Хлеба стало хватать до нового урожая.
Председатель уехал. «Смотри-ка, я уже в третьей деревне – Чуруленки, Бардаши, Леваново – а только здесь дом дали. Жить можно. Вася школу закончил, на шофера выучился. Галя вот заканчивает… Что это я места себе не нахожу? Надо идти пирог в печку поставить, скоро сыновья проснутся». Поставила тазик с кормом поросенку, открыла дверцу стайки, где жила коза:
– Иди, Маня, сама. Васихи коза пойдет – и ты с ней.
Коза понимающе смотрела на хозяйку, соображая – с каких пор ей полная свобода? Мама заспешила к поленнице, выбрала сухих нетолстых березовых поленьев – и к печке. Поленья упали на пол. Я проснулся.
– Руки не держат, Мишка.
– Так давай я помогу. Что делать, скажи.
– Вот если только лук почистить, нарезать.
Я ополоснул лицо, руки, оделся в спортивные шаровары и тенниску.
Печка топилась хорошо, не дымила – тяга замечательная.
– Печь у нас хорошая.
– С весны печник перебрал боров и трубу, чисто там.
Мама раскатала тесто, разложила на нем рядком, по полтушки, рыбу ставриду, положила маслица, посыпала лучком, накрыла сверху раскатанным тестом и поставила противень на шесток. В чугунке, выставив наружу обрезанные окорочка, варилась курица.
– Мишка, долго не кормят, когда соберут допризывников?
– Недолго, нас двое суток казенным не кормили. Так у каждого из дома запас большой.
– Вот и я Васе курицу, десяток яичек, булку хлеба, конфеты положу.
– После сборного кормят. Нас неделю везли до Могилева-Подольского. Думаешь, съедали из солдатской кухни? – больше оставалось. Где останавливались – бомжам и нищим пир.
– Ну и хорошо.
За обедом было шумно. Пришли провожающие девчата и ребята, к столу подвинули скамейку. Пожелания хорошей службы звучали несколько раз. А вернуться домой целым и невредимым – всегда. Мама вытирала глаза. Ей было жаль сына. Она не могла предположить свою жизнь со мной. Ясное дело – хозяйствовать я перестал семь лет назад со времени ухода в ФЗО. А Вася был рядом всегда – полноценный помощник.
Гармонист наяривал, девчата  старались петь веселее:
Весной поле было желтым,
Одуванчики цвели,
Не одну с любимым ночку
На скамейке провели.
И про армию, чтоб не забывал:
Милый в армию уехал,
Письма шлет мне каждый день,
Всех в казарме удивляет,
Что писать ему не лень!
И еще про гармонь:
Хорошо гармонь играет,
Душу рвет на части,
Отключаюсь, забываю
Все свои несчастья.
– Ну, будет! – Вася встал, – я так думаю, что мы сегодня с Геннадием самые трезвые. Вот я и поднимаю последнюю рюмку в этой избе за тебя, мама. Не печалься, мне самому муторно. За соседей, за вас, девчата. Ждите, а сейчас, согласно моей часовой стрелке – прощание – и в путь. Военком опоздания и пьяных не любит.
Начали прощаться. Мама заплакала в голос. Я принес Васе рюкзак. Он крепко пожал руку Ивану Александровичу – бригадиру:
– Помоги, Александрыч, если надумают уезжать на Урал.
– Как же, по-соседски.
Завелась машина, на сиденьях в кузове расположились ребята, и на мотив песни «Вечер на рейде» завели:
Споемте, друзья, сегодня в поход,
Уходим надолго, друзья.
Споем веселей, пусть нам подпоет
Деревня, где вырос я.
Прощай, любимый тополь,
И речки плеск негромкий.
Мне скоро, скоро топать
В чужой совсем сторонке.
– Все сели? – спросил водитель.
– Все.
Машина тронулась, ускоряя ход. А вслед летело:
– До свиданья!
Мама села на завалинке. «Надо жить, надо Васю дожидаться».


V

Майор проснулся от нашатырного спирта, резко ударившего в нос. Перехватило горло.
– Что это?! Зачем?!
– Милый, а как я тебя должна разбудить? В чувство привести?
– Как? По-семейному…
– Ну да, может, и чашечку кофе?
– Да, желательно. Ира!
– Не кричи, Ира твоя бегает с авоськой. Я так поняла – пьянствовать будете.
– Я понял – вы фельдшер.
– Правильно понял. Меня подослал Вахрушев, хахаль Ирин, чтоб осмотреть. Что удивился? Все знают. А я тебе откровенно скажу. Девка видная, ты-то  не устоял – почему Сергей пропустит?
– Хорош сочинять. Устоишь тут, если колом по голове.
– Нечего ночью шляться. Показывай голову.
Виктор приподнялся, она поворачивала голову вправо, влево:
– Шея не хрустит?
– Нет.
– Уже хорошо. Значит, основание черепа цело.
Она рукой нагнула голову, нащупала припухлость. Разрыв ткани. Взяла из чемоданчика ножницы, выстригла волосы вокруг рваной раны, промыла перекисью водорода, смазала стрептоцидовой мазью, наложила лейкопластырь.
– Не будешь фуражку снимать – и не видно.
Она еще сходила к чемоданчику, вернулась с маленьким флаконом и ложкой:
– Прими. Голова перестанет шуметь. Вот, вроде и все. Через час прими еще. Вечером не налегай.
– Кого мне благодарить?
– Иру свою, из-за нее несешь крест.
Она начала собираться.
– Я вас провожу.
– Мундир еще в прачечной.
«Так, значит, и мундир приводят в порядок», – подумал Виктор.
– Большое вам спасибо.
– Чего уж там. Поправляйся.
Лекарство подействовало, голова успокоилась, стало клонить ко сну. Как сидел, повалился на правый бок и уснул. Странно было, что он не волновался ни о пистолете, ни о пропавшем чемодане, ни о том, что обо всем этом спросят – где, когда и почему? Но, может быть, это оттого, что так с ним было в первый раз – невидимый, сзади – и сейчас, осознавая, что жив, больше ни о чем не хотел думать.
Проснулся сам. В доме были слышны разговоры – и женские и мужские голоса – и еще пахло – да, именно пахло – праздником. На спинке стула висел отутюженный мундир, лежала новая пара нижнего белья. Рядом стояли начищенные хромовые сапоги. «Собраться или притвориться спящим?» – было первой мыслью. Потом решил – неудобно обмануть ожидание собравшихся, пришедших по случаю. Оделся, приятно потянулся и понял – природа возвратила ему подвижность. Откинул занавеску двери и…
– А вот и наш именинник! За стол, за стол, – засуетился один гость.
– Садитесь возле меня, – это женщина.
– Друзья, это Виктор, – перехватила инициативу Ира, – Виктор, это Тася, это Капитолина, это Игорек, это Сергей, это Герман – наша канарейка; это Танечка.
– Очень приятно. Очень рад. Извините, что так… В следующий раз…
«Что он говорит, о каком следующем разе?» – подумала Ира.
– В следующий раз я постараюсь не быть в таком состоянии, вечер буду устраивать сам и всех заранее приглашаю.
– Как хорошо жить в ожидании праздника, – восторженно подхватила Танечка, – у меня тост – за именинника:
От всей души желаем вам
Быть рыцарем прекрасных дам,
Здоровым быть душой и телом,
Удачливым, во всем умелым!
Выпили. Ира, накладывая салат, шепнула Виктору:
– У тебя именины выпали на этот день. Согласен?
– Хорошо.
Вечер набирал обороты. Становилось шумней, музыкальней. Кто-то притащил чудо-технику – катушечный магнитофон «Дайна» одной из прибалтийских республик – кажется, Литвы. Вальсы сменялись фокстротом.
– Ох, может, Герман, перекурим?
– Не может, а точно. Виктора зови.
– Виктор, не хочешь за компанию подышать? Девушки посудачат по-своему.
– Да, я с вами, – согласился майор.
Выпили, закурили, для начала осмотрели окрестные небеса. Полная луна не давала звездам сполна показать свой блеск и красоту.
– К инею.
– Думаешь, убьет ботву?
– В низких местах да.
– А в прошлом году не было такого, сразу лето в осень перешло.
И к Виктору:
– Виктор, что ты думаешь о произошедшем?
– Думаю, разбой.
– Мы тоже к этому склоняемся. Герман – начальник милиции Просницы. Он в курсе.
– Да, в курсе. Что взяли?
– Чемодан и наган.
– Это висяк. Он мне не нужен. Будешь заявлять?
– По инструкции – да.
– Понимаю. А если это «гастролеры»?
– Слушай, Виктор, – вступил в разговор Сергей, – тебе это надо? Вот прямо здесь? Начнутся допросы. Иру в первую голову. Потом нас. Мы начнем поиск хулиганов…
– Мне бы самому не хотелось. Но водитель знает. Он парень честный, не знает слова «продал», прямо скажет – заезжали…
– И майор пошел до женщины, – подхватил начальник милиции, – так?
– Водитель – парень-кремень, никому ничего не скажет, – убежденно сказал Сергей.
– Откуда такая гарантия?
– Я встречался с ним утром. И мы договорились. Вы рванули в Орлов.
– Это же за Кировом, – удивился Герман.
– Ну и что. Была ночь, проскочили свороток, не заметили знак, сходу влетели с насыпи в реку…
– Это что, версия?
– Как хочешь. Пойдемте, дамы заждались.
Когда они зашли, все громко:
– Накурились. Уши расправились. Штрафную им!
Эх, наливай сосед соседке,
Соседка тоже пьет вино.
Непьющие соседки редки –
Они все вымерли давно, –
продекламировала Капитолина.
– Хотите анекдот? – спросил Сергей.
– Соленый?
– Ну так вот. Утро. Жена стягивает одеяло с сонного мужа. Он стонет: «Что, опять?». – «Да нет, уже на работу пора!». – «Ура-а-а! На работу, на работу, на любимую работу!».
– Ха-ха-ха!
– А вот еще, – раздался голос Виктора. – Молодая семья в однокомнатной квартире принимала гостя из другого города. Настала пора укладываться спать. Что делать? Положили гостя с собой, посередке. Утром на кухне гость и хозяин разговаривают:
– Ну, как спалось?
– Да ничего. Только у тебя жена какая-то странная. Всю ночь меня за одно место держала…
– Да нет, брат, это не жена, это я тебя держал! Доверяй, но проверяй!
– Да, против жизни не попрешь. Умора!
– Я предлагаю сменить пластинку. Герман, заведи свою музыку. Страсть танцевать хочется, – проникновенно сказала Татьяна и пригласила Виктора.
– У Вас там что? – и коснулась маленькими пальчиками головы.
– Фурункул.
– Надо же, где вскочил. Болит?
– Болит.
– А как же спишь?
– На животе.
– Целую ночь?
– Да.
– Бедная жена, как же она терпит?
– Татьяна, ты озорница. Я пятнадцать дней в пути. Даже забыл…
– Это дело поправимое, – сказала Татьяна и заманчиво посмотрела в глаза Виктору.
– Верю. Но я гость.
– На нас Ира смотрит. Танцуй.
Вальс кончился; только расселись, как вновь музыка позвала на фокстрот. Но и этих нескольких минут хватило подругам, чтобы переброситься словом.
– Танька, не усердствуй, я заметила. Знаю я тебя.
– Что ты? С чего взяла?
– Вот и взяла. Он на сегодня мой.
– Я полагаю, вы старые знакомые?
– Старее некуда, не ложись поперек.
– А давайте споем! Давайте «Рябину кудрявую». Кто слова знает?
–  Я, – это Тася. И запела, немного низковато. Первому всегда трудней, потом вошли в ритм и интонацию:
…Оба парня смелые, оба хороши…
При этом она поглядывала и на Германа, и на Сергея – точно торила тропку в двух направлениях:
Кто из них желаннее,
Руку жать кому?..
– Дорогие гости, завтра, т.е. уже сегодня, рано вставать, я предлагаю по последней и на посошок.
Гости поняли намек хозяйки. Собрались, пожелали доброй, гладкой дороги Виктору. Только Герман задержался около майора:
– Мы договорились? Больше вопросов нет? Гладкой дорожки. надумаешь – приезжай еще.
До свиданья, до свиданья,
Ну и до свиданьица.
Не бывало у меня
Такого расставаньица, –
уже на улице пела Татьяна, давая понять Виктору о том, что ее симпатия к нему не ноль без палочки.
Ночь прошла спокойно, как сказал бы репортер. Быстрые пальцы Ирины улучили момент и стали перебирать на груди Виктора кудрявые волосы:
– Я уже забыла тебя.
– Столько лет…
…Утром райисполкомовская машина вышла, как говорится, на финишную прямую, – на дорогу, ведущую в Киров, – щебеночное шоссе с аккуратными треугольниками из бревен в местах стока воды. Навстречу и попутно шли машины, увозившие туда – дары полей, обратно – изделия местной промышленности.

VI

Мы собирались. Медленно, но настойчиво судьба вела куда-то. Сначала определили козу:
– Отдала Маньку в добрые руки…
Кур и петуха решили, пока собираемся, съесть, – и в дорогу.
Вот поросенок Борька – вопрос. Что зарезать – это решено. Но куда с мясом, а потом потроха, голова… На Урал приедем к тетке Анне не нахлебниками же, с собой мясо привезем. Решили положить мясо в чемодан – морозец уже стал, снежок выпал – а чемодан на мороз.
А постельное, а обувь? Одежда? Голова кругом. Но все же в конце октября, когда в доме остались одни стены да старенькие занавески, Иван Александрович подогнал сани, мы приготовили большой ящик и столкали в него все, что могли.
– Мясо бы еще отправить, – мечтала мама, – а то неподъемный чемодан. Да голова вот, сала натопила килограмм пятнадцать.
– У меня на весовой приемщик знакомый – служили вместе. Он пособит.
Мама закрыла дверь на замочек, перекрестила избу, перекрестилась сама и тихо так, как тонкая струна, заплакала, сидя на телеге.
– Ильинична, не печалься, – успокаивал бригадир, – что не так – возвращайся. Дом пока никому не отдадим. Будешь потихоньку работать – пенсии восемнадцати рублей на спички, соль, конфеты хватит.
– Ладно, Иван.
– Сын вот механизатором будет. Отслужил?
– Отслужил.
– Кем работал-то?
– Плотником, кочегаром, машинистом.
– вот на железку и пойдешь.
Мы поднялись на взгорок, с которого все Фаленки были видны, как на ладони. Можно было проследить границы райцентра и колхоза, станционное хозяйство и квадрат ветлечебницы, где мама работала некоторое время и где ветеринар – врач всякой животины, без левой кисти – сватал маму. И когда она вечером заикнулась – надежда умирает последней – мы, как ежи, восприняли ее слова. Как это – мама и ветеринар! Зачем это? Глупые дети, мы загубили на корню не любовь – «какая тут любовь, когда оба без зубов» – загубили общение. Мама ненадолго обиделась на нас. Видно, состоялся у нее разговор с ветеринаром, после чего она попросила бригадира не посылать ее туда работать.
По переезду через железную дорогу выехали на накатанную улицу, ведущую к вокзалу. Багажный отдел был закрыт.
– Вы побудьте здесь. Я разыщу Аристарха.
Иван Александрович отправился на поиски кладовщика, приемщика и весовщика багажа.
Я из любопытства пошел на вокзал – вдруг что изменилось в расписании. Ближайший поезд шел на Казань, мы рассчитывали сдать багаж и вечером уехать. В деревню возвращаться не имело смысла. Читаю расписание и вижу – девчата деревенские из Перевоза и наши, левановские:
– Что тут делаешь?
– А вы что?
– Мы в Киров. В пединституте завтра день открытых дверей.
– А я уезжаю.
– Как уезжаешь? Насовсем? Один?
Нет, с мамой.
– А где тетка Тася? – это Женька спрашивает, ее дом около колхозного клуба.
– У лошади. Мы багаж сдаем.
– Мы придем; вот за Алей сбегаем – и прибежим. 
Я подошел к багажному отделению и, как оказалось, вовремя. Иван Александрович пытался снять тяжелый ящик с телеги. Аристарх открыл склад, где стояли ящики и мешки, опечатанные, с биркой и адресом на ней.
– Михаил, подсоби.
Я подхватил ящик за оба угла, и мы внесли его в склад.
– Это что такое? – удивился Аристарх, – вы что, не знаете, как сдаются багажом вещи? Все должно быть аккуратно или забито в ящик, пробитый по краям вязальной проволокой, или в мешке из прочной материи. Нет, я такой ящик не приму.
– Да кто же знал… – начала мама.
– А правила для чего?
Иван Александрович отвел меня в сторону:
– Деньги есть? Сбегай за поллитрой.
Я быстро сбегал. Втроем мы уединились в небольшом кабинете весовщика. Иван Александрович взял бутылку:
– Неси, что закусить.
С бутылкой закончили быстро, и когда вернулись в склад, у весовщика созрело решение:
– Вот два куля, кладите носильные вещи и что там матерчатое.
– Матрас не входит, – сокрушалась мама.
– Вы что, в Африку едете? Там матрасов нет? Бросьте его.
Но мама держала матрас, как самое дорогое.
– Парень, вот бирки на мешки, пиши адрес.
Я написал.
– Что за Ис?
– Поселок такой.
– Рядом есть станция?
– Есть. Нижняя Тура.
– Вот ее обязательно напиши.
– Так на Ису есть узкоколейная железная дорога.
– Дорога, может, и есть, но не союзного масштаба. Что будем с матрасом, кастрюлями, ведрами, чугунками делать?
Иван Александрович ко мне:
– Беги.
Я понял и мигом вернулся. Смотрю, девчата. Мне стало стыдно за нашу неопытность. Я отдал бутылку. Пить самому не хотелось – в дорогу же.
– Девчонки, Михаил стихи пишет, – сообщила Женя.
– Правда? Прочитай.
– Не та обстановка для поэзии. А приедешь ко мне на Урал – расскажу.
– Куда это? Адреса же нет.
– Я вышлю. Без обмана. Ну, вот на память:
Весна. Набухают почки опять,
Как чудно – из них зародится листочек,
А запад ракеты нацелил стрелять
Такой же щетиной, как почки.
Щетинясь оскалом ввысь,
Они ждут нажатия кнопки;
Мы говорим: «Не торопись,
Засеем цветами окопы».
Сито семян отдадим весне –
Ей в руки главный козырь.
Мы хотим, чтобы в каждой стране
Был хлеб, был уют и розы.
К перрону подходил пассажирский.
– Правда, Миша, напиши адрес. Я подумаю, – сказала Евгения и побежала за девчатами.
Мужики вернулись. Им было уже весело. Они хохотали над чем-то, курили махорочные сигареты.
– Вот что, – многозначительно посмотрел на нас Аристарх, – остальное у вас принимаю как плотницко-столярный инструмент. Его можно и в таком ящике пересылать. Женщина, клади в него матрас.
Мама начала расправлять матрас по ящику.
– Нет, вы часть посуды выньте, положите матрас, а сверху него остальное сложите.
Я заколотил крышку.
– Вот, а сейчас прибей фанеру, на ней напиши разборчиво адрес – и счастливой дороги. Недели через две ждите бумагу. Квитанцию не потеряйте.
Закрыл дверь и повесил амбарный замок.
– Ильинична, без обиды, – Иван Александрович обеими руками обнял маму за плечи, – водка – двигатель прогресса. Счастливой дороги. Не повезет – возвращайся.
– Спасибо, Иван.
Мы обменялись рукопожатиями. Лошадь пошли обратно, отбрасывая копытами еще не схваченный морозом снег. Мы направились в вокзал. Чемодан с мясо оттягивал руку. Пронесу – остановлюсь.
– Мишка, постой тут. Я схожу. Живот от расстройства схватило.
Я подождал. До поезда оставалось полтора часа. Мы почему-то торопились уехать. Может, боялись, что передумаем, или наоборот, влекло неизвестное. Можно было подождать следующего поезда, но наши жизни уже были подхвачены каким-то неизвестным, большим плавсредством. Пока еще без четкого представления о станции назначения.
Поезд подошел в восемь местного. Мы заняли нижнее место. Под сиденье мама положила свиную голову в мешке, на сиденье поставила небольшой чемодан с чистыми кофтой и юбкой, рубахой, чулками и новыми туфлями. Я с чемоданом с мясом ехал в тамбуре. Ехать до станции Яр, там пересадка. Уже стемнело, быстро прошли два часа, остановка – Ии мы на перроне, мы в Удмуртии. Проходим в вокзал.
– Мишка, боюсь, потечет мясо.
– Не бойся, я попрошу проводника открыть холодильник и положить чемодан туда.
– Так и голова оттает, сукровица пойдет.
– И голову туда же до Свердловска.
– Почему до Свердловска? До Тагила.
– Хорошо, если через Чусовую поезд пойдет. Тогда и до Нижнего Тагила.
– Что-то мы собрались, ничего не изучив.
– Давай поужинаем.
– Давай. Купи лимонаду. Пить хочется.
Поужинали. Народу немного. Холод врывался в раскрытую дверь вокзала. С узлами или, как мы, с чемоданами, пассажиры ожидали свои поезда; по мере их прибытия людей в вокзале становилось или больше, или меньше. Все двигались, улыбались, поезд с востока привозил восточные новости, поезд с запада – западные, а тут, как в огромную воронку, сливали все эти новости встречающим.
Наш подлетел, когда я, видно, задремал; поезд стоял пять минут. Пробубнило объявление по радио, и вот в дверях толчея, каждый хочет пролезть вперед. Я – чемодан с мясом на плечо. «И что мы его не продали?». Килограмм под пятьдесят. Мама сзади – где наш тринадцатый общий? В хвосте.
Сели. Нет, холодильник неисправен, проржавел – потеряете чемодан свой и голову.  И пошли стыки рельсов, колеса на них отстукивали свою мелодию. Проснулись далеко за Верещагином, потом опять легли на полки. Проснулись оттого, что стало холодно. Проводница ходила с зажженной папироской, ругалась на плохой уголь – не могла разжечь печку. Проворонила момент, вовремя не подбросила уголька.
Утро. Поезд то несется в лесу, то выскакивает на простор, и тогда взгляду открываются высокие вершины гор, поросших лесом.
– Чалдоны живут.
– Кто, кто?
– Пихто, – перебрасываются репликой за перегородкой.
Читаю: Чусовская. Бегу к проводнику:
– Далеко до Выи?
– Пересядете в Нижнем Тагиле и доедете.
Вокзал в Нижнем Тагиле оставлял желать лучшего. Грязь, мусор, бомжи, нищие, цыгане. Удивительно, как все эти категории уживались в городе союзной металлургии, отличных вагонов и первоклассного оружия. Городе Черепановых.
Поезд на бокситы пришел ночью. Утром светло, свежо, метет поземка. Вот мы и на Вые. Тащиться до малой Выи полкилометра.
– Мам, я чемодан вытащу, пойду найду санки, а ты выходи и карауль.
В четвертом доме мне дали деревянные санки в обмен на шапку. Верну санки – вернут шапку. У поезда я был тютелька в тютельку по времени его отправления. Успел только закинуть чемодан на санки, как поезд тронулся. Тут мама вспомнила:
– Голову-то, голову отдайте, – кричит она и некоторое время бежит за вагоном. Проводница ничего не может понять. Поезд ускорял ход. Мама подошла ко мне.
– Мишка, голову-то забыла!
– Я понял, мам. Что уж сейчас…
– Сейчас, конечно, уже ничего. Лишь бы не протухла, чтоб холодец сделать, рулет. Проводница чтоб догадалась.
– Поедем на Малую Выю.
На Малой Вые вокзал такой же, как и на основной, – деревянный, покрашенный желтой краской, с кассой по продаже билетов и поездом в три вагона. Мы купили билет до Иса. Я успел оттащить санки хозяевам, вернул шапку.
– А мы думаем, чей такой горячий? – подала голос одна из молодых женщин, – без шапки?
А потому, как я был в костюме моряка, то решил подыграть ей:
– А ничей, налетайте на бывшего флотского, как в книге «Поднятая целина» говорится. Слабо?
Подхожу, знакомлюсь:
– Следующий танец на вечорке за мной, красавица. Я откладывать не люблю!
И такое на меня озорство нашло, стал даже какие-то па выделывать. Тут почувствовал, что меня дергают за рукав. Оглянулся – мама.
– Мишка, тебя могут поколотить. Вон те трое. Они на тебя зло поглядывают, отстань от этой. Я только сейчас сообразил, что девушка не одна.
– Пардон, мадам! – и маме: Мам, ты не видела меня в деле!
Мама оказалась права.
– Тетка, отойди от него!
– Что, морячок, к девушке пристаешь? Залетный, да?
Они оттирали меня в угол вокзала.
– Кавалер гребаный! – кричал чернявый, – сейчас объяснимся! – и вскинул руку, целясь в лицо.
Я прогнулся. Кулак пришелся мимо. И в тот же миг я двинул его в бок всем туловищем. Он завалился. Второй, правда, достал меня по виску, но свободной левой я подсек его и он, падая, помешал третьему нанести удар. Зло взяло. Я увидел, что первый снова пришел в боевое положение. Подпрыгнул – и ногами ему в грудь. Он с грохотом упал на пол. Товарищи его бросились помогать ему. Подняли и отвели в сторону.
– Ничего, Галиакберов, – громко сказал один, – мы еще посчитаемся с ним.
Я отходил от драки, восстанавливал дыхание.
– Мишка, не связывайся больше с ними!
– Хорошо, мама.
Мы отошли в другую сторону зала. Татарин? У меня татары были только друзьями. Объявили посадку. «Запомнить?.. Не забивай голову!» – подсказывал внутренний голос.
Наш игрушечный поезд, минуя одну остановку за другой, покрыв расстояние в тридцать километров, подбежал к поселку Глубокая. Те хулиганы вышли. Зачастили остановки – Журавлик, Общественный и, наконец, долгожданный Ис.
– Где тут Новый поселок? – спросил я одного мужика.
– А какая улица?
Я назвал.
– Так это на самой окраине. Как выйдете от вокзала на прямую улицу, так по ней идите к лесу.
К лесу мы тащились часа два. Чемодан с мясом оттянул руки. Дверь открыл дядя Миша Колупаев:
– О-о-о, приехали, а мы и не ждали.
Мама поцеловалась  с сестрой тетей Анной. Ребята глядели на меня. Бегом познакомлю вас с этой семьей. С Женей мы некоторое время переписывались. Она вышла замуж и стала носить фамилию Руденко. Аркадий тоже женился. Он также не унаследовал фамилию отца – стал Шушаков – по фамилии жены. Николай – третий отпрыск дяди Миши – учился в школе.
Приготовили стол, пристроили чемодан с мясом.
– Чего приехали-то?! – спрашивал дядя Миша. – Думаете, здесь слаще?
– Чего городишь-то? – урезонивала его тетка Анна. – Оглядятся люди.
VII

Оглядываться долго не пришлось. Под боком строился Качканарский горно-обогатительный комбинат, по рассказам, крупнейший по добыче железо-ванадиевого сырья, которого в мире раз-два и… два – это и был Качканар. Под стать комбинату заложили город – чтоб быстрей, из сборных панелей, из бруса, чтоб расселить подъезжающих комсомольцев – общежития, целые молодежные улицы. Рабочие с окрестных поселков на машинах качканарского ГОКа уезжали утром, приезжали вечером. Их полновесный заработок сманивал на стройку оставшихся.
Прииск – драги, гидравлики по рабочим рядовых специальностей – лихорадило. Шли туда или пьяницы, или имеющие по несколько «горбатых» статей. Я тоже подался в Качканар. На попутной машине доехал до рудоуправления, управления строительством.
– Да, нужны каменщики, плотники, компрессорщики. А у вас – специальности водников. А автоматика, АСУ – по вашей военной специальности – когда еще будет… Вот построим – тогда приходите.
Я потолкался еще по некоторым участкам, потопал по перевернутой глине, вывороченной скальной породе, спустился в котлован будущего Качканарского водохранилища, где вырубали лес, а Долгая гора и та соседка, которые предстояло пустить в разработку, стояли величаво под мохнатыми шапками леса, как горцы в бараньих папахах, надвинутых на глаза.
Вот тогда и было предложено всем желающим секретарем местной партячейки Селяниным Федором:   
– В двенадцати километрах поселок Валериановский. На таком же расстоянии, но в направлении Нижнего Тагила отводим землю под индивидуальное строительство. Стройте дома добротные, чтобы жить, осваивайте землю по пятнадцать, двадцать соток, чтобы садить. Город будет нуждаться в картошке, луке, моркови, свекле. Продадите излишки – снимите часть нагрузки с ОРСа. Лес есть, почти дармовой, в два этажа стройте, с гаражами, погребами. Будет ходить автобус забирать вас на работу. Стройтесь!
Я оставил три заявления. Отделы кадров находились то в Нижней Туре, то в Нижнем Тагиле, а то и дальше. Возвратился вечером. Устал.
Дядя Миша напился и нес всякую околесицу, шпыняя свою «непутевую» дочь Женю – «вишь, развестись надумала» – и по этому поводу доставалось и тетке Анне.
– Не обращайте внимания – перебесится. Конечно, внук растет, у мужа Жениного он.
Я вышел на улицу. Соседи по дому знали, что к Колупаевым приехали гости – мать с сыном. Курю с досады. Давно не курил – в армии бросил. Думы такие – зря сюда приехали. На одном месте и пень обрастает. Работы нет. Мимо проходит парень. Остановился:
– Здорово, сосед.
– Здравствуй.
– Как звать? Меня Геннадий.
– Михаил.
– Что куришь?
– Аркашины «Ту».
– Дай?
Курим. Разговорились. Я рассказал, что ездил на Качканар, работу искал. Высказался насчет бардака.
– А что делать можешь?
Обсказал.
– Я в гараже – на мазе шоферю. И не надо мне ихнего Качканара. Это сейчас у них подняли расценки. Чтоб людей набрать, чтоб запустить ГОК. А потом срежут, вот помянешь. У матери ты один?
– Трое нас. Брат в армии, сестра в ПТУ.
– Слушай, у нас в гараже вулканизаторщик уволился, запил. Вот и есть место. Пойдешь?
– А что я должен делать?
– Камеры клеить, покрышки, манжеты в покрышки ставить и по совмещению медницкие работы. До двухсот доходит заработок.
– Сумею?
– Как пить дать. Завтра выходи утром. Вместе пойдем.
Морозец градусов пять-шесть. Дорогу пересекает линия электропередачи на деревянных опорах. Горка отделяет Новый поселок от основного поселка Ис.
– Раньше здесь районный центр был. Это сейчас Нижняя Тура. Все свое было – и почта, и телеграф, и райсовет, и военкомат с милицией. Да узнаешь потом историю. А металла вывезено отсюда – тысячи пудов. Бельгийская компания.
– Какого металла?
– Золота.
Миновали котельную. В глубине двора, за забором вижу машины, трактора. Проходим через КПП. Здороваемся. Геннадий увидал механика:
– Иван Тимофеевич!
– Что тебе?
– Дело есть.
– Я занят. Подъезжай, на тридцать девятую тебе, дрова вывозить будешь.
– Михаил, постой здесь. Я сейчас свой «МАЗ» подтолкну, заведусь и подъеду. Балуков это.
Обычно водители дизельных, но нередко и «зажигалок», т.е. карбюраторных, пользовались услугами или трактора, или товарища по работе с заведенной машиной, чтобы подтолкнул, упираясь в кузов стоящего на скорости автомобиля, чтобы завести двигатель, не садя свой аккумулятор.
Водители из кабинета механика расходились, обсуждая выпавшие рейсы, дорогу, сон, женщин. Смеялись, закуривали на ходу. Шли к медичке – ставили подпись.
– Что куришь-то? Думаешь, не унюхаю? Знаю ведь, нажрался вчера. А сегодня за руль.
– Инна, я умоляю, мне сегодня на лесоучасток – кто там, кроме медведицы? А задавлю ее, тебе шубу отдам.
– Дождешься, жди. Иди уж.
Подкатил Геннадий.
– Геннадий, – кричит механик КПП, – ты ближе подъехать не можешь? Вся гарь в контору.
Геннадий отъезжает. Потом бегом на крылечко.
– Ну как? Он один?
– По-моему, один.
– Пора. Иван Тимофеевич, я тебе кадра привел.
– Куда?
– Так Домнин Николай, слыхал, уволился.
– Молодой – будет ли работать?
– Если примете. Все в ваших руках. Побеседуйте. Может, понадежней мужиков-то будет.
–Ну, садись, – это мне.
Геннадий хлопнул дверью, уехал. Беседовали мы часа два. Сходили в цех вулканизации и медницкую. Механик, смеясь, сказал автоэлектрику:
– Все, Николай, непьющего принял медником.
– Ну, если так, Иван, то научим. Надолго? Не сбежит?
– Кажется, серьезный парень, а там поглядим. По четвертому взял.
Тимофеевич подписал требование на спецодежду – комбинезон х/б, сапоги, рукавицы, мыло.
– Завтра к восьми на работу.

VIII

Капитан решил ехать в гражданском: «Что выделяться». Взял с собой удостоверение, кое-что покидал в небольшой чемодан – бритвенный прибор, мыло, одеколон «Шипр», полотенце, пару белья, майку, трусы, спортивный костюм, носки. На ноги туфли. Сверху плащ. Головной убор решил не брать. Осенние деньки только начались. Вон как по-осеннему все расцвело в лесу – красное, бардовое, желтое – травы и деревья встречают теплые дни весенним цветом и провожают тоже в цвету, но уже плодов и листьев, чтоб человеческий глаз во время белого безмолвия – зимой – печально искал среди массива леса эти теплые, веселые, желанные краски.
«Сколько же еще дней не увижу Галинку», – уже по пути в камеру хранения подумал капитан. Он сдал все имущество, получил клочок бумаги о приеме и вышел. «А что, не позвонить ли ей – услышать родной голос», – сказал он себе и зашагал в направлении ОВД, Там зашел в дежурную часть.
– Ребята, можно я в Мухино позвоню?
– Это же межгород.
– По нашей «вертушке»…
– Так это же спецсвязь.
– Да ладно, лейтенант. Надеюсь, за пять минут экстренного ничего не произойдет. Звони, капитан.
Червяков через код набрал номер больницы:
– Мне Галину, Галину Васильевну! – прокричал он.
Подождал, пока позвали:
– Галя, дорогая, не теряй, еду в Пермскую область. Надолго ли? Считаю, что неделей обернусь. Жди, не переживай. На обратном пути заеду в Фаленки, заберу вещи – и к тебе. Все, целую.
И сидящим в дежурке офицерам:
– Спасибо, коллеги.
– Причитается!
– Понял, по возвращении. Сейчас на вокзал.
– Хорошей дороги.
Почтово-багажный тащился, а не шел, как положено хотя бы пассажирскому. Подолгу стоял на станциях – не на больших, а на незначительных. Червяков уже подумывал пересесть на попутный, но поезда-попутчики проносились через такие – незначительные – станции без остановки.
Кузнеца эти волнения не трогали, он забрался на вторую полку и спал. Отдавшись во власть случая, прокатиться за казенный счет. Когда он проснулся, стояли на какой-то станции; прочел – Кипяток. Поглядел вниз – внизу спал Червяков, подогнув ноги. Постели не было – общий вагон. Выспался не вовремя, сейчас коротай время; до утра, должно быть, еще долго. Тут в голове завертелись всякие мысли. Хотя бы вот про оседлость цыган. «Осесть можно, представив себе это как зимние квартиры. А летом – летом дай воли цыгану попутешествовать вволюшку. Возьми русского, татарина, мордву – он разве станет в лохмотьях – как представляют они себе кочевые палатки – жить? Ни в жизнь. А на вокзалах спать вповалку, всем чертям назло? А детей таскать за собой, а жены чтобы в поле рожали и нянчили? Не будут. А в моей душе такое желание есть – месяц буду нечесаный, в бане не мытый, а но дай мне поозоровать, мастерство показать, женщинам – умение в гадании, детям, подросткам – артистами побыть. Боятся нас, боятся, да слушают. Как переберешь гитарные струны – чувствуешь, задел душу человека, у половины деревни души тянутся за цыганской песней:
Поговори хоть ты со мной,
Гитара семиструнная…
А невольная душа не выразит и не передаст этих чувств. Ну не принимает моя душа такое:
Версты, версты
Необъятной отчизны родной,
Версты, версты,
Я вас все сосчитал по одной.
Здесь земля золотая цветет,
Здесь улыбки у каждых ворот –
Где ж, скажите мне, версты,
Мое счастье живет? –
такое гитарой не возьмешь. Полета коня нет. Хотя все понятно. У нас в ходу и ножи, и бичи, и шантаж, и предательство. Но мы считаем, что законы у нас есть, давно переданы из уст в уста. Плохой человек в таборе не задержится. Кто рядом с ним жить станет? Нет, я не считаю, что я правильный цыган, совсем нет; не буду бить себя в грудь. Но что есть, то есть – коня лучше меня никто не подкует не только в таборе, но и в округе».
За окном, в темноте ночи невозможно было оценить красоту пейзажа или построек, прочитать название станции. Проводница один раз спросила только: «Чай пить будете? Кипяток есть», – и ушла. Беспокоить ее некому. Здесь, ближе к Перми, все днем собираются в поездку, чтобы вечером вернуться из областного центра.
Когда вагоны проезжают по мостам через речки, у них совсем другой звук, более ясный, чистый, действует резонанс. Резонатором является сама река, до ее поверхности звук идет, не встречая сопротивления. 
Кузнец поймал себя на мысли: «Вот еду сейчас что-то счастье прервать. Кто я буду по отношению к тому мужику – стукач? Судья? А если совсем не он виноват? Деньги спишут, воспоминания останутся. Все это как марево, которое идет дрожью от тепла земли, или холодец – прозрачная трясучка».
Мысли перескакивают в пору юности. Тогда в Шаклеях у запруды он залюбовался Машей, Марусей… Ох, и чудный год был. Атласная рубаха в цветочек, черные кудрявые волосы, свободного покроя штаны, туфли с каблуком повыше нормального делали его видным, статным, неистовым в игре, а в любви – тем более.
– Грива ты шелковая степной кобылицы, Маша, огонь африканских саванн, луна ясноокая, – такие слова, сказанные Маше не раз, возымели необратимый ход. Доверчивая, деревенская Маша полюбила кузнеца. А может, он над ней смеется? Не задумывалась. Когда думать – день в работе, вечером лихость и веселье – карусель устроили. На длинном шесте, довольной толщины, врытом в землю, сверху тележное колесо, к нему пять веревок с петлей для ног. Так раскрутят, что почти горизонтально земле летел человек. Боязно, а летала и Маша; потом на земле в объятиях кузнеца переводила дух, в глазах переставало кружиться, затихал свист рассекаемого воздуха в ушах. Кузнец так привязался, что и не смог бы пойти вместе с табором, снимись он сейчас. А умом понимал – против уклада не пойдешь – осудят, засмеют соплеменники. И такая тоска нашла, выхода нет. Бросит Машу – предаст, останется с ней – соплеменники скалить зубы будут. И решился, чтоб разом порвать этот узел, на воровство.
Паслась в поскотине кобыла, вороная, с белыми носочками. Если запрягали ее, то только в председателевы дрожки – наподобие жокейской коляски на ипподроме, и шла она тонко и нежно, точно не касалась земли, всем своим существом понимая, – ею любуются, ей нет равных.
Вот ее и решил кузнец украсть, чтоб всполошилась деревня. Пусть побьют – а это наверняка кузнец знал – цыгане снимутся и уедут, и его действия в отношении Маши оправдаются.
Ох, и били! Три ребра сломали. Председатель зло ругался. Вызвал старшего:
– До трех пополудни чтоб ни одной души!
Цыгане собирались в спешке. Пепелища от костров, наверное, и сейчас еще не заросли лебедой.
Маша подошла:
– Зачем меня опозорил? Я же, как листочек, к тебе льнула.
– Машенька, прости. Забудь и прости.
Цыган, лежа на полке, пощупал левой рукой место, которое болело, кашлянуть не давало, до сих пор встать из положения сидя не мог. Но ребра срослись. За окнами забрезжил рассвет. Частоколом заспешили опоры – решетки моста, внизу открылась бездна – река. Под мостом прошел пароход, весь в огнях – пассажирский.
– Пермь! – зычно объявила проводница.


IX

Деньги, привезенные с собой, как и мясо, таяли изо дня в день. Мама жаловалась мне:
– Мишка, Анна наше мясо дает своей дочери в Качканар.
Что было делать? Мы начали подыскивать жилье; не то, чтобы комфортное, но чтобы можно было жить – дело шло к зиме. Узнали о том, что в поселке Федино можно купить недорогую четвертушку дома, поставленного в далекие 1935 – 37 годы людьми, приехавшими туда из Краснодарского края, из Молдавии, таких, как дядя Михаил Чайка, семья Шушаковых, потом ставшая через Аркадия родной, сосед Михаил Лоза. Переехали в два дня. В один день мама оклеила обоями стены, побелила печку, вымыла полы, поставили кровать; раскладушка и печка – для второго человека. Колупаевы винились:
– Сами видите, как живем. Так что не обессудьте.
– Мы понимаем.
На работу я стал бегать через Смолянку – мимо огородов  на ее пик и вниз, на улицу Ленина, в поселок Ис до гаража. Но в пургу выходил все же на дорогу, ведущую с Иса в лесхоз и дальше, на улицу Артема и опять же в гараж. В поселке Федино было все свое – клуб, школа, детский садик, магазин, фельдшер и, что немаловажно, работал лесокомбинат, выпускавший не только пиломатериал, потребляемый Качканаром, но и диваны, и столы, и кадушки, и разделочные доски, деревянные лопаты, метлы, черенки и т.д. Рядом лесхоз. Хотя и стоял лесхоз обиняком, сбоку, через мостик над речкой Фединкой, летом это всегда был заработок школьникам – прополка посадок, устройство «детского сада» для племенного леса, посадка на новые площади, вырубки. Прорубка пожарных и санитарных просек. Поселок был самодостаточен. Но меня почему-то тянуло на Ис. Мне понравились танцы в клубе имени Артема. Меня привлекло объявление на доске объявлений, что в клубе работают драмкружок, оркестр народных инструментов, танцевальный кружок, хор, музыкальный кружок (фортепиано). Я чувствовал, что отстал от всего этого, и в то же время занятиями я мог заполнить пустоту душевной неудовлетворенности – получил письмо Зои из Чистополя. Оно обезнадежило: «Я не могу поехать в край, который не знаю. Не могу принять работы, которой не делала, не могу…». Поэтому после работы я спешил домой, переодевался и шел в драматический кружок к Долматову Алексею Ивановичу, где он – поклонник высшей школы актерского мастерства – хорошо поставленным голосом, походкой и манерами пытался из нас – деревенщины – сделать артистов если уж не областного, то хотя бы районного пошиба.
Кстати, зимой в любой мороз он ходил прямой, с высоко поднятой головой, в кепке, демисезонном пальто и туфлях.
– Нет, где у тебя лоб? Что это за прическа? Человек красив, когда у него открыт умный лоб.
К другому:
– Как ты стоишь? Зритель в тоем облике не увидит Икара; стой прямо, не сутулься, бросай в зал взгляд, полный желания познать мир!
И к третьему:
– Держи паузу! Не говори скороговоркой, интригуй зрителя, в зал кричи или шепчи, но чтобы в самом последнем ряду услышали твое «Милая, прости».
К Новому 1963-му году мы готовили веселые, водевильные пьески. Прогоняли их по несколько раз, не только на словах, но и на сцене – учились ходить по ней, правильно ставить ноги, руки.
– Убирайте от зрителя заднее место. Быстро поворачивайтесь. Любовь изображайте так, чтоб зритель понял – ты действительно любишь ее, и позавидовали бы ей все женщины поселка.
Как получалось? Знаю, что каждое мое появление на сцене вызывало бурю аплодисментов и хохота. Я был пока незнаком исовскому зрителю, и мне не надо было стесняться.
Я встал на учет в комсомольскую организацию прииска. Возглавляла ее тогда Нина Вяткина. По возрасту старше меня, по задору и целенаправленности  – опытнее, тем более, что под боком у нее, через стенку, была такая опора, как партийный секретарь. Она без лишних слов определила мне нагрузку – «Комсомольский прожектор».
– Нина, времени нет. Клуб, работа.
– Конечно, дурачиться есть время. А тут серьезный вопрос – смелость надо проявить, так времени нет.
Так, изготовленный собственноручно в плотницкой гаража, около приискового управления появился щит «Комсомольский прожектор». Помню, первый материал был связан с ночным рейдом на драгу № 25. Там мы нашли множество нарушений правил техники безопасности. Материал обработали. Драга до того была передавая. Командовал ею Кузнецов. Он недели две не давал проходу Вяткиной:
– Снимите листки! Нет – сам сорву!
– Отвечать будете.
Так и висели до следующих замечаний по продснабу. По танцам, по лесопилке, по гаражу. Что стоило нам обнародовать данные о переработке водителями часов, неоплаченных прииском, в бытность председателем профсоюзным комитетом гаража Трофимова Юрия. Он встречал меня в гараже и начинал выкладывать цифры недополученных рублей – столько-то у Дьячкова, столько у Бочкова, столько у Кости, у Алексея…
– Помоги показать это народу, Миша!
– А что они сами-то молчат?
– Психология такая. Знают – правильно я поднимаю вопрос, но гадают: выиграет этот дурачок дело – хорошо, не выиграет – все так работали до нас еще – зря дурачок против начальства пошел. У нас там, на море, не так было. Помоги. Все тебя зауважают. Напоим.
– Да ладно. Принеси эти выкладки пофамильно, с номером путевого листа, числом, названием места, куда ездил. Час выезда-приезда. Подпись контрольного.
– Что бухгалтерию разводить? Перечислить фамилии шоферов, число часов недоплаты – и все.
– Юра, сделай, как я прошу; уверен – так наглядней.
То, что он с юга, я слыхал. Водил лесовоз, и росточка небольшого, и суховат, а вот что-то рассмотрели в нем водители такого – да и слесари, токари, сварщики – и выдвинули его кандидатуру в председатели цехкома. Первое, что он сделал – появилась в гараже своя газированная вода – привез откуда-то установку – подходи и пей с газом. Привыкли. Сначала ею командовал слесарь по ремонту коробок и мостов Мухитдинов Игорь Иванович, потом передоверили это дело Новоселову Петру – инструментальщику гаража. В иные дни обида брала водилу, перебравшего вчера, когда он обнаруживал, что установка еще не шипит:
– Что, не завел еще?
– Ты бы еще в пять утра прибежал. Сейчас солью старую, пущу свежую водичку, дам газу, перемешаю – и пей!
Бедолага две-три кружки опрокинет – и ходит орлом.
Принес я сделанные Трофимовым листки Вяткиной:
– Посмотри?
– А что тут такое? – перекладывает листок на листок, – все правильно. Нам ограничений нет, что осветить, что нет. Повесь. Листки висели самую малость – неделю. Потом листок по звонку из прииска пришлось снять. Разин приходился директору прииска Попкову родней. Попков-то и позвонил секретарю партии Алексееву, а тот – Вяткиной:
– Нина, что твои комсомольцы дебоширят?
– Не поняла?
– «Комсомольский прожектор» читала?
– Читала.
– Значит, и ты с ними? Прошу, сними!
Встретив меня на территории гаража, Разин сказал:
– Начальником сделался, а исподтишка действуешь.
– Я показал факты.
– На премии отразятся твои факты.
Конечно, вулканизаторская – это тебе не машинное отделение, тут аппарат со струбцинами и мульдами для варки заплат на покрышки, тут этажерка-стеллаж под корсеты, запасный выход, а справа от выхода компрессор для проверки отремонтированных – завулканизированных – камер. Емкость с водой – круглая, под диаметр мазовской камеры – 1200 на 20, верстак с тисами, набором паяльников, нашатыря и припоя, листовой фольги меди-латуни, плоские шомпола для прочистки труб. Сначала я заказал скамейку для курящих – их всегда полно, когда холодно. У меня в цеху всегда тепло – своя печка, а общий обогрев от котельной бани включали только в ноябре. Вот и собирались водители посоревноваться в остроте фраз, поделиться замеченным, житейским. Они, бывало, рассядутся и на верстак, и по краям емкости, и чурбаки торчком понаставят – и «травят».
К скамейке привыкли. Второе – окурки. Под них слесарь-инструментальщик сделал из листовой стали тюльпан – поворачивающуюся урну. Уборщица только рукой кувырк – и все окурки в ведре. Потом я задумал все покрасить, а стены побелить.
– Ну, ты, брат, и размахнулся, – улыбался Балуков.
– К тебе без стука сейчас не зайдешь, – смеялись водители.
А какие годы были – освоение космоса! За Гагариным уже Титов слетал. И вообще, наши ракеты стерегли мир. Вот такой союз рабочих и космических ракет и изобразил я на стене, за арочным колесом, у бассейна, –наковальню, ударяющую по ней кувалду, искры – три или четыре, превращающиеся в ракеты.
Каково же было мое удивление, когда, придя однажды утром на работу, я застал дверь цеха открытой, а у легкого арочного колеса, на которое надевали камеру для проверки ее в воде, в бассейне, на наличие прокола, сидел водитель ассенизаторной машины Федор:
– Ты извини, что я тут…
– Ночевал, что ли?
– Да, порвали окончательно…
Он жил на Федино, на Новой улице, жена Шура работала продавцом в магазине поселка. Знойно-рыжая, в теле, решительная.
– Может, все обойдется?
– Нет. Вот чемодан. Рассчитаюсь – и на Качканар.
– А в чем причина?
– Причин три. Детей нет! Брать с детдома не хочет – не можешь, говорит, достучаться. Вторая – машина ГАЗ-54 ассенизаторная – только говно возить тебе и доверяют. Другие на МАЗах, КрАЗах. Денег не меньше приношу – у меня же тариф с вредностью, за шланг не держусь, так нет, не докажешь, что доброе дело делаешь. Со мной ездит Николай, иногда Рапай – ассенизатор. Их дело подать шланг в уборную, в колодец. Говорит, пахнет – вся комната пропахла! Вожу своим носом – не пахнет. Каждый вечер душ принимаю в раздевалке механического завода. Все равно пахнет! И последнее, что ее донимает, - наслушалась поселковых баб – щетина у меня не растет, ни бакенбарды, ни борода, ни усы. А ниже есть растительность. Посмотришь иногда на другого, на его небритое рыло – аж завидно. А тут… не за что щекой зацепиться – упрекает. Так это же экономия на бритвах, бритвенном приборе, пене. Скользко! Вот и решил я на все это прибор положить и рассчитаться. Не буду спорить – раз все три статьи против меня. Не скажу ей – почему не черная, не русая? Почему талия не на месте? Знаю, что ответит, так лучше и не заводить разговор. Вон свояк идет, Алексей.
Вошел Алексей. За руку поздоровался с Федором:
– Надумал?
– Надумал.
– Твоя прибегала; в рейс уехал? – спрашивает.
– Вот дурная баба – рейс, на ассенизаторной машине! Нет, все – рассчитаюсь, и на Качканар – первый класс, породу буду возить.
– Федор, ты не пори горячку. Она с дуру, ну и ты не от ума.
– Нет, все, Алексей. Натерпелся. Освобожу. Заявление пойду писать. У Разина и напишу.
И мне, показывая на чемодан:
– Пусть постоит?
И выходит рослый, плотный, но гордый и обиженный.

X

Машина уносила майора все дальше от Просницы. Он взвешивал все за и против. Против было больше. Самое большое – потеря нагана. Да, № 12 III 2006, наверное, сделает свое шальное дело. Разбой и грабеж. Оружия боятся. А дурака с оружием боятся больше, поэтому служебного расследования не миновать. В Кирове уже необходимо заявить рапортом об утрате пистолета. Орлов? Где этот Орлов? Въезжаем-то в Киров с восточной стороны. В том, что наган всплывет на поверхность, он был уверен наверняка. И поэтому искал момент. План уже был в его голове. Он брался за руль, давая возможность водителю перекурить, брался за руль, когда тот пил. И верил – медленно, но роковая минута приближается; нет, не авария, а, как напишут в протоколе работники ГАИ, «не справился с управлением». Конечно, придется потом повозиться, но что же делать?
Дорога нет-нет, да и пойдет рядом с водной артерией – рекой Вяткой. Села и деревни жмутся к воде. Река в хозяйском деле большое подспорье. Тут тебе и рыбалка, и охота, и сено на островах. Привязал два-три бревна за плоскодонку – и буксируй к дому, главное, чтоб по течению. Насколько можно, вытащил на берег, осенью вода спала – бери их голеньких. Ходят, конечно, переписывают – где лес взял? Поймал, от плота отвязались бревна, плыли мимо – и поймал. Выпишут квитанцию – по цене горбыля. Намного дешевле, чем если делянку взять. А по ягоды по реке – за морошкой, брусникой, клюкой – лодки так и снуют. Много берут и в город, сдать в потребкооператив, продать на базаре. Рядом гриб растет , среди молодых елочек, на взгорке, в сентябре – рыжики. Ногу некуда поставить, чтоб не раздавить их огненные шляпки.
Развилка. Указатели пошли, на Полой и второе название длинное; населенный пункт по берегу километра на два растянулся, майор даже название придумал: Долгодеревенское. Когда водитель потянулся под сиденье за лимонадом, майор перехватил руль. В этом месте дорога подошла метров на 8-10 к реке. Кусты береговые, пологий берег.
– Подержи, Виктор.
– Хорошо.
Но уже в следующее мгновенье кусты начали хлестать по стеклам кузова. ГАЗ-69 полетел под откос.
– Тормози, чего ты?! Держать надо было!
Кабина заполнилась водой по рулевое колесо.
– Чего не удержал-то?! Не лето сейчас – в воде возиться!
– Я думаю, камень под колесо попал. Руль и вырвало.
– Идиот. Нет, это я идиот. Сказано в правилах – не передавать руль никому. Понадеялся. Увлекся. Остановись – попей… что сидишь? Вылазь, бери трос, цепляй за буксирный крюк.
– Сейчас. Ой, мать честная, холодная вода!
– Хотя бы поймешь, почем шоферский хлеб. Хорошо, берег пологий.
– Так я… – начал майор, чуть не сказав, что пологий он и выбирал.
– Механику сколько раз говорил, что главный тормозной менять надо. Жму, а он не работает.
– Так что ж ты меня на неисправной повез? А если бы…
– Если бы, да кабы… Вез как по маслу.
Ого, воды выше пупа. Где тот крюк? Ноги разъезжаются в речном иле. Наконец, нащупал его правой рукой, а левой подал трос в восемь миллиметров и десять метров длиной – едва хватило до суши. Скинул для удобства сапоги, галифе, кобура болталась на ремне. «Дело сделано, дело сделано!» – почти радовался майор; еще час – и машину вытащат на дорогу. Он поспешил в трусах к машине, ощущая холодное касание реки Вятки ко всему, что ниже пупа. Полез под капот.
– Не копайся, ни к чему! – одернул его шофер. Он шел к колесам.
– Иди в поселок, найди трактор или грузовик с длинным тросом – и сюда.
– Но я…
– Ничего, отожми галифе, надень, пока ходишь, они и обветреют, и сам согреешься. Денег дай – кого найдешь.
Майор заспешил в поселок. Сумерки начинали ткать вечер. Сапоги хлюпали. Еще раз остановился, отжал носки, вылил из сапог. В ближайшем доме от дороги подсказали, где найти гараж.
– А что делать-то?
– Машину ГАЗ-69 вытащить из-под берега. – Уснул, что ли?
– Нет, тормоза, рулевое.
Мужик подумал.
– Ты иди-ка на конюшню. Найди Грачева – конюха – и обскажи ему.
– Мне же машину вытащить.
– А ты не торопись, иди и обскажи. Поможет. До гаража еще километра три. И неизвестно – вернулась техника или нет.
Майор быстро дошел до конюшни. Жердями был обнесен участок для выгула лошадей. Деревенские ребятишки играли в прятки; он остановил одного:
– Где мне Грачева найти?
– Дядю Арсентия?
– Он Грачев?
– По-моему, он в шорницкой. Вон там.
Майор миновал стоянку телег с поднятыми оглоблями, чтобы лошади не спотыкались по пути в стойло, и вошел под общую крышу конюшни, где сбоку удобно расположилась конюховка. Он открыл дверь:
– Здравствуйте! – еще не разглядев Грачева, поздоровался он.
– Здоровей видали, – ответили от окна.
В руках у Арсентия было плоское шило; сыромятина в круглое отверстие не полезет, замучаешься протаскивать, а ремешок, которым ремонтируют сбрую, хомуты, седелки, – плоский, и шило должно соответствовать.
Майор обсказал суть вопроса.
– Мне в крайней избе подсказали к вам обратиться.
– Понял. Это тебе намекнули насчет Флиппера.
– Не понял?
– Конь у нас такой клички – Флиппер – владимирский тяжеловоз. Говорят, от немецкой породы.
– И что, может вытащить машину?
– Сколько она тонн?
– Тонны две.
– Посмотрим. Ты, наверное, думаешь, гуси у мужика на юг улетели – рехнулся? Машина же!
– Ничего я не думаю. Оплатим вашу работу.
– Не сомневаюсь.
Начались сборы. Взяли длинные веревки, костыль, что к бороне цепляется, хомут с постромками. Арсентий скрылся в глубине конюшни и из одного из стойл вывел красавца-коня. Все в нем было не как у обычных лошадей, а шире и могучее – голова, грива, круп, ноги, копыта. Копыта прикрывали густые волосы, спадающие от лодыжки, как гетры. Подстать ему Арсентий вынес и хомут – в нем уместились бы две шеи лошади обычной породы.
– Сейчас, он немного глотнет.
Конь отхлебнул воды. Арсентий пошел, ведя его под уздцы. Майор сзади с веревками. Подошли к месту, где стояла машина. Майор подхватил веревку, спустился под берег.
– Ну и что? – спросил шофер.
– Вот тягач, – Виктор показал рукой в направлении, где за кустами угадывалась лошадь.
– До трактора чего не дошел, думаешь, возьмет?
– Арсентий гарантировал.
– Кто это?
– Конюх.
Конец веревки продели в петлю троса от машины. Майор вынес его на берег, и конюх закрепил на костыле известным только ему способом.
– Выберем слабину. Наблюдайте, чтобы струны были одинаковы. Но!
Конь понял команду и, переставляя ноги, подался вперед. Веревки натянулись.
– Иди вниз, – сказал конюх майору, – может, помощь потребуется. Я буду громко считать: раз, два, три! На три подвеселю коня. Флиппер удивится и дернет. Вы ухватитесь за веревку и помогайте тянуть.
– Хорошо, ждем.
– Раз, два, – и громко, – три!
ГАЗ-69 вздрогнул всем корпусом и стал пятиться на берег. Вода, как из сита, стекала изо всех мест машины, оставляя за собой мокрый след. Машину оставили на обочине дороги.
– Вот тебе и «трактор», – восхитился шофер и предложил конюху, – закури.
Достал из-под тента пачку сигарет. Закурили.
– А если повсеместно завести такую породу? Как, Арсентий?
– Нет, штук пяток хватит. Заботы много.
Майор нашел деньги в нагрудном кармане:
– Четвертака хватит?
– Довольно. Мы на конный сами дойдем.
Он скидал веревки на круп лошади, костыль под мышку и пошел впереди коня, который, подобно слону за погонщиком, пошел на конюшню.
– Пока я проверяю картер, аккумулятор, трамблер, – перечислял шофер, – раздобудь еды и сам знаешь чего. А то заболеем…
Майор вернулся с бутылкой водки и закуской. Двигатель ровно работал.
– Думаю, дай заведу, когда на наличие воды все проверил. Завелся, голубчик.
Вечер властвовал вовсю. Свежесть реки проникала под одежду.
– Сейчас печку включу. Согреемся. Это озноб от пережитого. Водка к ногам спустится, и будет тепло.
Шофер дождался, когда полностью зарядится аккумулятор. Прошло часа два, и, наконец, он скомандовал:
– Ну, с богом!
Машина светом фар считывала дорогу, попадающие в полосу света кусты, объезжала ямы. Вдруг майор захлопал себя по карманам, по кобуре и, изображая явный испуг, крикнул:
– Стой! Пистолет!
– Что?
– Нет пистолета! Где-то обронил. Кобура открыта.
– Раньше не мог посмотреть? Голова…
– Только сейчас спохватился.
– Ночь, что сейчас увидишь?!
– Все равно разворачивайся! Я остаюсь. Подъезжай к участку милиции.
- Где это?
– Спросим.
Газик заспешил обратно.
Участковый располагался в помещении сельсовета.
– Я не уполномочен расследовать такие дела, – начал он.
– А я и не прошу вас расследовать, прошу помочь. Я же не иголку потерял, а пистолет. Может, найдем. Сам завтра буду искать. Может, потом обнаружится. Я оставлю рапорт.
Майор на листке написал рапорт, в котором указал номер своего пистолета: 12 III 2006. Машину отпустил в Просницу.

XI

Пермь. Сейчас город во многом изменился. И в застройке, и в улицах, в их асфальтовых покрытиях, протянул руку на правый берег – мостом через реку Каму. Но, наверное, в одном он остался верен себе – в городе не любят неосмотрительных, беспечных людей. Нередко жертвами жуликов, карманников и других любителей поживиться за чужой счет становились простые люди – рабочие, колхозники, интеллигенция; разинул рот – сопрут чемодан, узел, мешок, пальто, сапоги. 
Кузнец с капитаном огляделись в зале ожидания, выяснили, во сколько можно проследовать до Лысьвы и нашли за колонной пару свободных мест.
– Пару часов можно подремать, – заключил Червяков.
– и выпить кружку чаю, – подхватил кузнец.
Выпили чаю. Народ толкался разношерстный. После выходного, после базара, все спешили в свою деревню, поселок, районный городок. Напротив, занимая четыре сиденья, сидели двое, говорили не по-русски и не по-татарски, на слух уловил капитан. Горячо что-то обсуждали. Потом часть вещей сбросили на пол, раскрыли мешок. На мозаичную плитку легли шкурки песца и чернобурой лисицы. Неожиданно к ним подсели еще двое, и разговор пошел на русском языке – о деньгах. Подсевшие горячо доказывали свое право на часть товара и денег.
– Где твой заготовитель? Обещал, что все шкурки продадим.
– Ничего я не обещал, – защищался один из подошедших, – я обещал вывести вас в люди – на базар.
– В лесу ты другое говорил, – подхватил один из коми.
– Мало ли что говорил. Слово дал, слово взял.
– Так нечестно.
– Заткнись, нечестно. Половина шкурок моя, понял?!
– А вот это видел?! – коми выхватил нож.
– Видел! – и тут же претендент на шкурки вскочил – в руке его блеснул пистолет. – Сиди и не рыпайся, – и к своему дружку: Заяц, собери дань!
Капитан не ожидал такого исхода. А тут, оказывается, люди хотят сладко есть, пить и развлекаться за чужой счет.
Второй бандит наклонился собирать шкурки, но один из сидевших моментально поднял ногу и опустил ее на голову бандиту. Тот рухнул носом на пол. Бандит с пистолетом двинул другого коми по голове, схватил мешок и бросился бежать.
– Грабят!
Капитан в два прыжка настиг убегавшего; подсечка – и тот рухнул на пол, катясь по нему по инерции.
– Получи! – раздался выстрел.
Капитан двинул ногой по локтю руки бандита, тот выронил пистолет. Заломать ему руки не составило большого труда. Двое коми задержали второго бандита. Все всполошились, стали подниматься из-за диванов, из-за узлов, куда спрятались, услышав выстрел.
– Кто стрелял? – вбежал лейтенант транспортной милиции, пробегая глазами по пассажирам.
– Вон тот, – подсказали ему.
Он подошел к капитану, козырнул:
– Лейтенант Осипов, ваши документы!
Капитан усмехнулся, вынул из бокового кармана удостоверение, паспорт. Лейтенант пробежал глазами, удостоверился:
– Зайдите в кабинет. А эти…
– Эти двое, я полагаю, бандиты – воры, разбойники.
Тут подошли коми:
– Товарищ командир, мы тоже пойдем, мы многое можем сказать про них, – и кивнули в сторону бандитов.
– Вот его пистолет, – капитан подал бандитский пистолет лейтенанту.
Все это наблюдал кузнец, прислушивался к разговору и, когда понял, что капитан покинет его, забеспокоился и подошел:
– Мне тут ожидать или с вами пойти?
– Иди с нами.
Отделение милиции вокзала располагалось в правом крыле здания. Отдельный вход с перрона. В двери кодовый замок. Дверь была прикрыта. За одним из столов сидел офицер в звании капитана.
– Володин, не поверишь, я с удачей, – начал лейтенант, – и драма, и удача. Обхожу не спеша вокзал и слышу, как в тире, выстрел. Бросаюсь на звук, а там – порядок, в смысле, у нас помощники. Вот капитан Червяков, двое таежных жителей и двое лиц, с которыми надо разобраться, и еще вот это, – лейтенант положил перед начальником отделения милиции пистолет. – Червяков связал одного, что был вооружен, а коми другого. Мне присутствовать?
– Да, поприсутствуй. Итак, что мы имеем? Угроза оружием с целью наживы и групповой сговор. Лейтенант, пиши протокол задержания с сопротивлением при этом.
– Мы вам не сопротивлялись, – буркнул один из бандитов.
– Капитан тоже наш человек. Угрожали коми?
– Угрожали, начальник. Там еще двое угрожают. Вернемся ни с чем – обещают убить.
– Молчи, лишайник! Оговор это.
– Откуда вы приехали в Пермь? – спросил капитан одного из охотников.
– Мы из Сельведы, с верховьев Камы, Коми-Пермяцкий АО.
– Вон как. А эти каким боком у вас оказались?
– Лодкой приплыли.
– Лодкой? – припоминал капитан. – Нам же была оперативка из Кировской области – побег из мест заключения. Так это вы?
– Нет, не мы.
– сейчас установим, – он нажал на кнопку вызова и вызвал сотрудника из КПЗ. Появился мужчина внушительной внешности.
– Герман, проверь-ка их на принадлежность к группе бандитов, совершивших побег из Слободского.
Герман приблизил к себе одного:
– Документы есть? Документов нет. Покажи плечо; так, известная фигура, – сдернув пиджак и рубаху с бандита, читал татуировки Герман. – Хвастовство перед сокамерниками служит вам плохую службу – третья ходка. – И капитану: Чин, товарищ капитан, – претендент на верховодство, но, видно, осечка вышла, пришлось ноги уносить.
– А этот?
– Я сам скажу. Первый год.
– Дурачок, ходячий провиант.
– Как?
– Так, как понял. Сейчас добавят за побег.
– Но я же… не совершил ничего.
– Молчи, теленок! Себе роешь… – прошипел тот, что имел третью судимость.
В это время червяков посмотрел на часы и сказал:
– Нам пора на поезд, коллеги.
– Тогда спасибо вам. Вы передали нам в руки матерого преступника. Маленькая просьба: подтвердите своей подписью наш неоконченный протокол.
Капитан взял у лейтенанта исписанные листы и прочитал: «… числа октября месяца на станции Пермь-2 были задержаны двое мужчин, предварительно отбывавших наказание в Слободском. Один из них был вооружен пистолетом № 12 III 2006…» и т.д. Капитан расписался.
– Счастливой дороги.
– Желательно, меньше приключений, подобных этому.
Сбавляя ход и перестраиваясь на первый путь, подходил нужный пассажирский. Из дверей вагонов выглядывали проводницы с красными флажками, в тамбурах толпились пассажиры, ехавшие до Перми.
Объявили посадку. В это же время раздался треск и звон разбитого стекла и выстрелы. Небольшой перерыв, и выстрелы повторились уже снаружи, вдогонку. Пассажиры в панике бросились к главному выходу с вокзала, какая-то женщина кричала:
– Убивают!
Выскочившему на перрон Червякову удалось узнать только то, что рецидивист сбежал из комнаты транспортной милиции. Действуя, как говорится, «ва-банк», он выпрыгнул из окна и побежал в сторону стоянки товарных составов, то и дело прибывающих и отходящих со станции. Он рассчитал правильно – главное прорваться, а куда ехать, ему было все равно – лишь бы подальше от Перми. В его планы не входило предупредить тех, оставшихся в селении коми. «Сами вляпались», – мираж быстрого обогащения сыграл им роковую музыку.
Червяков прыгнул на подножку вагона. Поезд, минуя Пермь-1, вышел на боковую ветку, через разъезд Калино, в Лысьву.

XII

Смолянка под стать Кедровой по пышности расцветки – осень мастерица класть густые сочные мазки на деревья и кустарник. И стоят эти горы, переливаются до первого листодеру – осеннего ветра, что налетит неистово, загудит верхушками деревьев и разденет донага осину или березку, а на кудрявой рябине только кисточки красные останутся. Прилетят дрозды и по первому снегу красными слезами умоется рябина, роняя их в белую вату.
В лесу чисто. Осенью человек не обижается на природу. Она его одаривает сполна; только нагнись, подними в ведерко, в корзину, в пайву…
Заготовка идет полным ходом. У одних вывешены гирлянды грибов, у других пахнет маринованными грибами, у третьих икра, консервация. Всем хочется закатать, насушить впрок. Вот и Софья, жена Василия, что пал жертвой взрыва, решила забраться подальше от поселка в распадок у Смолянки, где полно брусники, голубики и клюквы.
Как же все знакомо – четырнадцатый квартал, знакомство с Василием. Вез он ее тогда одну до самого поселка пятнадцать километров в кабине. «Глядели, глядели друг на друга, да и сблизились. Жить стали. В доме достаток стал водиться, жалованье Василий хорошее получал. А вот не углядела», – сокрушается Софья. И, как бы спохватившись, убыстряет шаг. «Надумала сходить туда, на Узкое болото, – схожу, хоть и далековато, зато первая – ягода целая, а в сумерках вернусь, – подгоняла она себя. – Удивятся все – как да где? Там! – махнет рукой Софья, – За Смолянкой. Спешите, туманы густые да холодные».
От ходьбы стало жарко. Расстегнула свою фуфаечку и опять между елей и сосен – дальше и дальше.
Откуда начинается это Узкое болото и где кончается, не знала. Но чаще стала наклоняться рвать ягоду – и в рот. «Сама поем, – решила, – потом в посуду». Посуда – двухведерная корзина. Чаще стал попадаться невысокий сухостой, за его редкой щетиной угадывалась поляна. Пошли к ней. Кочки от тяжести ягод даже покосились на один бок. Софья стала собирать обеими руками, как корову доишь, от кочки к кочке. Птахи рады видеть ее, пересвистываются. Один раз только вздрогнула, когда какая-то птица прокричала:
– У-ху-ху-ху-ху!
Посмотрела по сторонам:
– Филин, должно быть, озорует.
И снова сноровистые руки рвали и рвали, ноги вязали стежку между кочек. Уже половина корзины.
– Перекушу.
Достала хлеб, картофелину, яйцо, огурчик. Поела, огляделась. Перед ней слева высилась гора – Смолянка не Смолянка, может, Кедровка. Солнышко стремилось за нее на покой.
– Доберу еще засветло. Осталось-то литра три. Надо было у Федора пайву попросить. За плечами удобней.
Так, за мыслями и работой продвигалась и продвигалась. Вода стала чавкать под ногами, и показалась ровная болотина, расцвеченная мхом да ягодами.
– Нет, туда не пойду. Оступлюсь, засосет. Сгину.
Жалко стало себя. Решила подальше держаться от топкого места и ходом, ходом к спасительному лесу.
Сумерки надвигались быстро. Осенью  всегда темнота приходит быстрее. Софья, ускоряя шаг, спешила покинуть эти незнакомые места, скорее до спасительных делянок, до знакомых ручьев и речек. И не понимала, что идет уже в другом направлении, дальше от поселка; а когда поняла – ужаснулась:
– Господи, помоги! Господи!..
Упавшие стволы преграждали дорогу, сухие сучки больно втыкались в тело, колючие кустарники впивались своими иголками. Вдобавок корзина, два ведра, не такая уж легкая.
– У-ху-ху-ху-ху! – снова прокричала птица.
Софья поняла, что все живое уже готовит себе спальное место. Вот только она…
– Не дай боже никому остаться в лесу одному.
Привязала платок к ручке корзины и понесла, перекинув через плечо, – вроде легче Скоро ничего не стало видно. Набрела на вывороченный ствол; тут, под нависающими мощными кореньями, и решила переждать ночь, без огня, без еды. Что же, сама виновата, а знала ведь!
– Собираясь в лес на час, готовься на сутки. Так, кажется?
Сидеть было неудобно. В голове сумбур: «Поздно спохватилась. И много ли ей одной этой ягоды надо? Вот только если продать в городе. Донести еще надо. Выйти. Где эти санитарные рубки? Около поселка рубят их, от пожара. Вдалеке от населенных пунктов они не делаются. Сколько я прошагала, а нет просвета». И совсем печально:
– Умру в лесу…
Слезы покатились по щекам. И тут же спохватилась:
– Ну, чего расквасилась. Утро наступит, солнышко взойдет, выберу дорогу – и шагай…
И незаметно для себя уснула, прикрывшись своей фуфаечкой.

XIII

Клаву не очень обеспокоило отсутствие напарницы утром.
– Пойду на обед, зайду. Приболела, наверное.
И продолжала следить за барабаном, на котором, как на колесе аттракциона, в мольках катались изделия их лесопилки. Пиломатериал различного назначения – доски, вагонка, брус, пакеты для косяков окон, подушечные пошире, для косяков дверей – вся столярка сейчас шла из Обманки на строящиеся дома, детсады, в мебельный цех Лысьвенского металлургического завода. Выполнялось указание ЦК о выпуске продукции бытового назначения. Помимо эмалированной посуды – корпусная мебель.
Клава отвела сына в ясли, по дороге рассталась с Петром, что повернул к транспортному участку; он сейчас работал на трелевочнике – окончил курсы.
– Вечером я заберу Дмитрия, ладно?
– Только долго не гуляйте.
Петр привычно прикоснулся губами к щеке Клавдии и зашагал.
«Выправился мужик», – подумала Клава, имея в виду его осанку и вспоминая тело своего мужа в недавнем прошлом.
В обеденный перерыв Клава повернула вертушок на калитке Софьи, прошла до дверей сенок, откинула накладку с петли у дверей, вошла в дом. И поняла – дома Софьи нет. Вышла во двор – обеспокоенная коза блеяла, куры кудахтали – коза недоеная, куры некормленые. Взяла ведерко, погладила козу. Та поняла, что ей помогут сцедить молоко, и успокоилась. После дойки Клава бросила курам поклевать, козу выпустила за ворота и вышла.
– Где она может быть? В городе уехать не могла, видели бы поселковские. Спрошу у соседей.
– Фрося, ты случайно не знаешь, где может быть Софья?
– А что, дома нет?
– Нет.
– Вчера видела, как с корзиной в лес пошла.
– Одна?
– Мимо проходила одна. А там – кто знает?
Клава – к Константину. Константин в это время снимал стружку с заточника пил.
– Что, Клавдия, говори?
– В двух словах – Софьи на работе нет. Дома нет. Видели, пошла в лес.
– Заблудилась, может? Ума хватит – выйдет сама. Подождем до вечера. День солнечный, по солнышку легче ориентироваться. У вас что – загрузка, выгрузка?
– Нет.
– Тогда следи одна, – и к точильщику: Ты как нынче пилы настроил? Видишь – доску мохнатит, рез неровный, края рвет?
– Камень подвел. Новый навесил, а он рвет.
– Не знаешь, как дисбаланс снять?
– Знаю.
– Накажу, чтоб не повторилось.
– Так я в перекур рамщиков пилы заменю. Делов-то куча.
Константин пошел дальше по участку. Останавливался, говорил. Кто-то спешил после этого по какому-то ему одному нужному делу, кто-то соглашался, что так будет практичнее. В транспортном остановился около Петра, навешивающего шекера:
– Петр, про запас возьми. Ломаются они.
– Обязательно. Кузнец наковал мне восемь штук. Я их все на трос таким Макаром и повздевал, чтоб каждый раз конец главного троса не распускать. Вон, на скобе болтаются.
– Смотри ты. Правильно сделал. Смекаешь, – и вспомнил, – Софья, должно быть, заблудилась. В лес пошла, только в какую сторону - неизвестно. Жду до вечера.
– Она смекалистая, определится, – ответил Петр.

XIV

Утро началось не с солнечных лучей. Оно началось с выдоха болота, который в виде тумана стал подниматься от коряг и кочек, по хилым кустам, по засохшим деревьям вверх, в гору, цепляясь за ветки зеленых елей и сосен. Каждый, кто вмешивается в жизнь болота, становится его жертвой; так и деревья – зерно упало, проросло, зазеленело деревце, ан нет – до определенного момента, и этот момент четко определяется болотом – нет простора корням, нет питательной среды – почвы, и тогда становятся похожи деревья на болоте на девочек, зашедших по колено с пляжа в море и удивленно застывших на месте. Когда туманное одеяло поднялось и уплыло по направлению ветерка, чиркнуло несколько птичек, прошуршала белка… Самого восхода Софье не было видно, мешали деревья, а когда уже взошло солнышко, то его свет, как толчок к действию, заставил ее подняться и произвести некоторые наблюдения и заключения по движению солнца и расположению поселка.
– Всходит солнце за домом милиционера, а заходит за лесопилкой. Я шагала – где оно было? Было и справа, и слева. Петляла ты, как заяц, – упрекнула себя, – так, ориентируясь на полдень, я должна идти в том направлении, если это гора Смолянка, а та Кедровка. Неужели я перешла болото? Видно, переходила, пока не захлюпало. Ну, с богом.
Оставив свой первобытный приют, повесив корзину на плечо с помощью платка, она зашагала. Долго ли шла, путь пересек ручей. Сняла корзину, нагнулась над ним, вымыла лицо, руки, напилась и опять пришло свежее решение – пойти по течению ручья, ведь куда-то он течет, а значит, выведет; если к речке – хорошо, если к жилью – еще лучше. И так, от ствола к стволу, от одной извилины ручья до другой, от одного выступа скалы, совершенно голой, до другого выступа – поросшего мхом:
– Значит, там север…
До чего неудобно: нужно всегда голову держать прямо, всматриваясь между вершинами, между стволами, угадывая повороты ручья. Он стал шире, разговорчивее. Вдруг… каблуком зацепилась за корешок и, со всего маху – на лесную подстилку из хвои, листьев, шишек. Корзина лежала на боку, ягода рубиновыми каплями хлынула на нехоженое место:
– Надо под ноги глядеть…
Попыталась собрать ягоды, но тут словно тормоз остановил ее – а для чего? Для чего тебе корзина, лишние десять-двенадцать килограммов. Все равно бросишь рано или поздно. Неизвестно, сколько придется идти, может, не одни сутки? Она развязала платок, сложила его треугольником, повязала вокруг головы, оглянулась на проклятое место и зашагала дальше. Хотелось есть, но заглушила голод очередным «поцелуем» с пробегавшим поводырем ручьем. Все, ни поворачивать, ни сворачивать она больше не будет. Только вперед. Даже под шаг какую-то песенку подобрала – вслух не напевала, но в голове она вертелась как заведенная: вроде кончится – нет, будто рычажок автомата вернет ее к началу.
Так прошагала полдня – она поняла это, выйдя на очередную поляну и посмотрев на солнце, уже склонившееся над своей ночной колыбелью. Вот только конца ее страданиям не было видно.
– Черт меня кругами водит, вот и сбилась. Сама виновата, пожадничала.
И как-то неожиданно для себя вдруг заметила: а идет-то она по хоженому месту, заметно хоженому. Огляделась – да, на деревьях как будто медведь когтями нацарапал метки, и что-то подсказало – близок конец ее мучениям. Сейчас уже не думалось, что сгинет, и все же:
– Уж не медведь ли ходит на ягодные места? В берлогу так и приду.
Выбрала сук потолще и, опираясь на него, пошла.
– Я его криком изведу. Голос у меня во какой – в пении зычней нет. Что-то слишком быстро солнышко к подушке клонится. Как человек за день наработается, придет домой, дома управится, и клонится голова полежать. И кино интересное привезут, а верные друзья позовут – и то не пойдешь. В Обманке-то переполох какой я наделала! Кинутся искать, а где меня найдешь; если только с собакой. Только где такую возьмешь – на мокром месте, в болоте, не возьмет след.

XV

Константин Умов при очередном вечернем распределении работ оставил в кабинете водителя Тарасова, Петра Сунцова, Андрея Позывая:
– Вы с утра объедьте наши отработанные делянки. Постарайтесь заглянуть во все места, куда могла зайти Софья, смотрите, не оставила ли какого следа – тряпочка, бантик; все важно. Я понимаю, во многих  местах уазику не проехать – пешком сходите. Возьмите ружье, произведите выстрелы, посигнальте машиной. Вторые сутки заканчиваются, как потерялась.
– Она же за клюквой отправилась.
– Клюква везде есть. Я думаю, могла ударить на Узкое болото – этого болота уазиком не достигнуть. Я и сам за время проживания здесь два раза был на нем, и то в сопровождении егеря – сейчас его нет, а тот, что есть, и рядом-то лес не знает. Короче, не мне учить вас, разведчиков.
– Милиционера бы взять…
– Он на сборах в Чусовой, я заходил. Недельные сборы. Вечером обскажете, как съездите.
XVI

Софья приучила себя идти быстро, прислушиваться к лесу, замечать, если царапины на деревьях становились не видны. Ногами щупала притоптанность лесной тропинки – если сучки не трещали, мох не шуршал, то верилось – она на правильном пути. Вдруг ухо уловило звук, похожий на выстрел – как дуплет: ба-бах. И тут же шлепнулась ничком, запнувшись за невидимый шнур левой ногой.
– Лежать!
И увидела возле себя четыре ноги. Значит, человека два.
– Это какой такой кусочек сыра сюда принесло? Поднимись.
Софья поднялась. Около нее было двое мужчин.
– А что, Георг, – женщина!
– Вижу, не краля.
– Зато живая. Ты когда в последний раз женщину видел?
– На зоне. Потом только Машка Кулакова.
– Куда идешь? – Спросил Софью Георг.
– Домой. Заблудилась я. Пошла за ягодами и заблудилась.
– А откуда идешь? – спросил тот, что без имени.
– Из Обманки.
– Много отмахала. Ваши будут искать – не найдут.
– Что делать можешь? – спросил второй.
– Чай, не в городе, в поселке, – все. 
– Женщиной быть можешь? Телкой, – подсказал Георг.
Софья спросила недоуменно:
– Как, я уже женщина…
– Ты женщина для себя, а для других? Сначала мы тебя вы…вернем. Потом тем, что в лагере, отдадим. Согласна?
– Не согласна!
– Тогда в расход. Мухитдинов, отведи ее на ту скалу и сбрось!
– Пошли. Чем жалилась, тем и подавилась, как говорится.
Ужас моментально встал в глазах Софьи: вот она разбивается о камни, об острые вечные камни, потом хищные птицы растаскивают ее тело, черви доканчивают их работу, расползаясь по скользким осколкам скалы. Душа растеряна – ей нет места, чтобы три дня быть рядом с телом – оно лопнуло, как воздушный шарик. И вдруг маленькая надежда на побег промелькнула в ее голове:
– Не убивайте.
– Что, страшно умереть в молодости? Мухитдинов, отведи ее в наш схрон. Накорми. Привяжи. Придут сменщики. Сходим в лагерь, попадемся на глаза старшему…
– На один глаз…
– Да, Кутузову нашему, – и смоемся для утехи.
Софья поняла, что попала она в лапы каких-то мрачных типов – не то воров, не то разбойников, не то дезертиров, обосновавшихся здесь и обустроивших свой быт, свою охрану, свой круг обязанностей, свой социум. Шла за Мухитдиновым покорно, но уже примечая, как идут, – мимо пихт, мимо елей, мимо выступов скал.
Оказывается, поняла она, у каждой группы бандитов есть своя ниша – схрон, где на всякий случай есть провиант, питье, место для отдыха. Короче, каждый не доверял другому и не очень верил или совсем не верил в действия старшего – Кутузова, который держал верх со своими пособниками. И хватило бы одного удара, чтобы тщательно организованное гнездо правонарушителей развалилось. Но не настал еще час, и шли сюда беглые заключенные, и несли дары и вести, и глухой телефон работал точней телеграфа. За очередным поворотом, под вывороченным обветренным пнем перед Софьей открылась ниша – отверстие, в которое можно было войти на четвереньках. Метров 10 они ползли. Мухитдинов подталкивал сзади; Софья несколько раз ловила себя на мысли, почему он не набрасывается на нее? Потом поняла – иерархия строгая, свой домострой, свои законы.
– Посиди здесь. Пить хочешь?
– Хочу.
– Сейчас принесу.
Он скрылся за занавеской.
Софья поняла – это пещера. Зимой и то в ней будет тепло в одежде.
Мухитдинов появился, как официант, держа в руках поднос, на котором стояли бутылка «Боржоми», открытая банка «Печени трески», лежали хлеб и яблоко. От спички поджег фитиль допотопного шахтерского фонарика. Софья удивилась:
– Богато!
– Отрабатывать придется, гражданка.
– Софья, – подсказала она.
– Равиль. Вот и познакомились. Будешь умницей – все будет. Подарки будут. Нет – сгинешь. Ешь. Мне пора. Дай-ка я браслеты одену на ноги.
– А если будет нужда?
– До нужды допрыгаешь.


XVII

Позывай с Сунцовым зашли к Константину. По их лицам он понял – никого не нашли на делянках.
– Только вот, – и Андрей положил на стол водительское удостоверение, – лес воруют у нас, масштабно. Поселки стали жить бодрее, стали строиться, вот и потребовался лес.
– А что, это идея. Хотя и не нами подана. Давайте лес предлагать – строевой, круглый – в частные руки.
– А по шеям не дадут?
– Этот вопрос я решу с Тарасовым. Не зря же он депутат областного совета.
Надо сказать, получилось, как ожидали. Тарасова забрали сначала в горсовет, потом, на очередных выборах, выбрали депутатом облсовета. Он все дела передал Умову, тепло попрощался с рабочими и работницами леспромхоза. Три дня гуляли. По поселку слух пошел:
– Тарасов кралю привез! Городскую. В итальянских сапогах.
«Краля» отплясывала и пела вместе со всеми, выпивала.
Умова тогда и выбрали. А кого? Он со дня становления поселка.
– Нос не задирай!
– Эх, как жена-то его возвысилась!
– Да, Константину теперь жизнь тяжелая будет: Люба-то его первая боярыня в поселке.
Так, шутейски, каждый намекал: не зазнавайся сам, семью придерживай от неправильного поведения.
Когда Умов приехал к Тарасову, Артур Васильевич был дома и в весьма хорошем настроении. Утром Ульяна, лежа на спальной кровати из Тирасполя, взяла его руку и положила на свой живот:
– Угадай, что там?
– Печень, что ли, разыгралась?
– Печень с правой стороны, дурачок.
– Тогда поджелудочная? Что, всю анатомию рассказать?
И тут почувствовал внутри слабое движение, словно кто-то просил убрать руку – мол, тесно. Хотел сказать – несварение? Но делать из себя полного идиота не стал:
– Ульяна, неужели правда?!
– Доездишь на свои сессии – наверное, завел уже себе в Перми – без тебя рожу. 
– А что молчала?
– Не была уверена. А сейчас точно знаю.
– А я, дурень, тоже не понял – думаю, с чего бы это она позицию меняет?
– С чего? Чтобы на стороне не искал.
Тарасов крепко обнял Ульяну, поцеловал, и выражая свой восторг, пропел что-то о Матильде.
– Молодец! Так, оказывается, живинка есть еще в моем теле. Нет, это ты молодец.
– Боюсь – годов-то мне сорок.
– Тебе не сорок – тебе двадцать пять, – пошутил Артур Васильевич.
– Я серьезно. Бабы в это время уже не рожают. Хотя была в консультации, сказали – не волнуйся.
Тарасов работал в горсовете. По причине его связи с лесом поручили ему вести лесопосадочный и порубочный профиль района, распределение техники, учет заготовки на дровяной склад города. Он звонил в Чусовую, когда Константин умов заглянул к нему:
– Дома?
– Дома. Лесовоз ты получил. Больше пока не клянчи.
– Да я по другому делу. Что это ты сразу?..
– Думаю, опять технику просить. А по какому, интересно?
– Вот если «интересно», тогда слушай. Я могу сам распоряжаться частью кругляка по окрестным поселкам – им на избы, нам в доход?
– Продать, значит? А деньги себе в кассу. Лишняя копейка, – он вытащил какую-то книжицу – сборник документов, нормативных актов, полистал: Вот, смотри – вся сверхплановая древесина может быть реализована. Пили больше и реализовывай, продавай. План – закон.
– Ну, это понятно. Отдельно проштабелирую. Сумеем. Что не заезжаешь?
– Константин, вы хотя и сердцу ближе, но сейчас совсем другой коленкор – не волен себе, лицо подотчетное.
– Как Ульяна?
– Как? – и тут Артур Васильевич прикусил язык – дохнуло како-то суеверие: нет, ничего не надо рассказывать, – в делах Ульяна.

XVIII

– Ну что, Георг, спички будем тянуть или по старшинству? – спросил Равиль.
– Не люблю непонятливых. У тебя которая ходка? А может, на ножах?
– Понял, не дурак.
– Вот и погуляй. Бабы хватит.
Софья не слышала их разговора, но сердцем чувствовала: Георгий верховодит. Он будет первым. Как это будет, не представляла. Как подпустить чужого, незнакомого мужика? «Бог простит, матерь божья заступница поможет мне. Я добыча им. Сама пришла, сама и крест понесу». Подобрала ноги, кутаясь, как при ознобе, в свою фуфаечку.
Тут шумно ввалился Георгий, волоча за собой полбочки, в которой весело потрескивали дрова; дым уходил в верх пещеры, не заполняя ее.
– Ну, как мы тебя встречаем? – сказал он. – скоро будет тепло.
Он скрылся за занавеской, но вскоре появился, неся в руках вещи:
– Померяй. Люблю красиво одетых женщин, – и бросил все это около Софьи. – Одевайся, одевайся, нечего тянуть!
Софья протянула руку. Платье, комбинация, панталоны, чулки – все новое. Ясно, не дома, – не отвертеться. Решила тоже идти в открытую. Тут же, не сходя с места, скинула то, в чем была, и тут же на голое тело стала надевать еще пахнувшую магазином комбинацию. Потянулась за платьем.
– Зачем платье?
Георгий смотрел, возбуждаясь, но полное возбуждение не приходило. О, как он рисовал себе эту минуту покорения женщины; в мечтах он был неистов. В чем же причина? Может, в том, что он долго не использовал «инструмент» по назначению, воздерживался. Он рванулся к Софье, поцеловал ее в губы. Ее чуть не вырвало: табак, перемешанный с чесноком. Поцеловал еще раз.
– Помогай!
Софья поняла – он не может возбудиться. Он, Георгий, демон, разбойник, – и вдруг такая осечка. Озверев, не понимая еще, что предпримет в следующую минуту, он заорал:
– Губами!
Софья отшатнулась назад.
– Убью, дура!
И, размахнувшись, ударил, угодив в оголенное плечо. От удара Софья отлетела к полубочке с огнем. И в этот момент, испустив какой-то звериный крик и ругательство, Георгий замолк. Природа взяла свое – его «орудие», точно агонизирующий волновыми движениями червяк, изверглось в трусы и ослабло.
– Конец тебе пришел, сучка!
Подошел, сунул своим кулаком куда-то по Софье и выполз из пещеры, бросив через плечо:
– Кровь утри, дура! – и брезгливо бросил полотенце.
Софья была готова ко всему, но решила, что бить себя не даст, поэтому она положила возле себя камень. Мухитдинова не было минут сорок. Когда он пришел, Софья встретила его настороженно, враждебно.
– Я все слышал, – сказал он.
– Так чего же ты ждешь? Налетай, бей, измывайся!
– Чего ты кричишь? Кому что докажешь?
– Тебе.
– Мне не надо доказывать. Я свое дело сделал. Обидчик твой не вернется.
– Убил?!
– рассчитался за тебя и за себя.
Вдруг ей стало страшно за Равиля.
– Тебе будет плохо за это?
– Не думаю. Здесь такое часто случается. Никто не ищется. Если сбежал – сарафанное радио рано ли, поздно ли все равно скажет, где. А если умер или убили – туда и дорога. Еще неизвестно, кому будет лучше – постоянно чувствовать себя на мушке или там, где уже ничто не беспокоит.
– Не цените вы жизни.
– Нет. Ценить надо было до побега, а сейчас уже все равно.
– Сам-то откуда?
– С Урала, с Косьи я. Золотишко отобрал у спецпочты с особой жестокостью. Через год взяли. Двенадцать лет.
Софья поначалу не поняла, почему он ей все это рассказывает, а потом догадалась, что в этой банде он был случайным человеком – все побежали, ну и я побежал. Должно быть, жалеет. Досидел бы, вышел чистым.
– Родные есть?
– Есть. Родители и две сестры.
Он порылся у себя за пазухой, вытащил письмо:
– Может, оказия какая будет, – передай, там я все объяснил. Ну ладно, нам надо собираться.
– Куда? Значит, себе ты отказываешь?
– И хочу, и отказываю.
Впервые Софье стало жалко этого татарина:
– Возьми. Я вынесу.
Длилось это недолго, впервые после Василия ей стало даже приятно. Равиль целовал и в шею, и в ухо. В губы нет.
– Я бы и надавал тебе всякого барахла – полно натащили, но знаю – достатка у тебя в поселке особого нет, а интерес вызовешь. Он опять порылся в кармане, достал кольцо:
– Вот, возьми на память. Если будет ребенок, знаю – от меня будет. Мальчика назови, как меня, а девочку – Алсу. Мать моя такое имя носит. А сейчас собирайся, провожу.
Они покинули пещеру и одному Равилю известной тропой пошли прочь, быстро удаляясь.
– Вот скала. Он там.
– Кто?
– Георгий. Перебрал, скала неровная, не удержал равновесия и упал. Я ему спирт влил – для запаха.
Шли быстрым ходом еще минут двадцать.
– Здесь недалеко – километров двадцать пять, и выйдешь на дорогу Горнозаводск – Чусовая, там сообразишь, что делать.
– А ты-то как?
– Если до Нового года продержусь, не убьют, как волка, – милиция или свои – разыщу. Вот тебе деньги. Не отказывайся. Мы магазин взяли. Сейчас иди. Не сворачивай – дальше нет наших постов, а дорожка будет шириться.
– Так пошли вместе.
– не могу. У меня еще должок там.
– Ну, удачи тебе.
– И тебе здоровья, Софья.
Софья отошла на несколько шагов, остановилась, повернулась к Равилю лицом – это было заметно по едва различимому силуэту.
– Что-то не так? – спросил подошедший Равиль.
– Мне подумалось, как ты заманил Георгия на скалу?
– А, это? Не стоило из-за этого останавливаться. Я предложил ему перевести тебя в другую пещеру, сославшись на то, что к нам заходят солагерники, и все может открыться. Он сказал – ты прав. И последовал за мной, чтобы убедиться, удобно ли там тебе будет, а путь туда мимо этой скалы. Дорогой я поддержал его:
– С удачным стартом!
– Наверное, рожают легче, – ответил он.
А поскольку я взял бутылку спирта, предложил ему кружку, наливая на ходу. Он выпил. А на скале – уже дело техники. Подсечка – и полетел. И в далекой Молдавии узнают, что сын упал и разбился.
– Все-таки и ты жестокий.
– По-волчьи выть… ну, иди.
И он опять крепко обнял Софью. «Все-таки есть бог, – подумала Софья, – и добрые люди».


XIX

Нижнетуринский район объявил конкурс и смотр художественной самодеятельности домов культуры. Во всех клубах шла подготовка. Пели, разучивали танцы, чтецы декламировали свои и других поэтов стихи. Драматические кружки ставили пьесы, хоры разучивали массовые песни, оркестр народных инструментов – музыку для балалаек и баянов, духовой оркестр – вальсы и марши. Мне в струнном народном оркестре досталась балалайка.
– Никто не хочет на балалайке, – распалялась Валентина Дмитриевна – руководитель и дирижер оркестра, а в клубе имени Артема – еще и завскладом костюмов, платьев, фруктов и «бутылок с вином» из папье-маше; всего, что нужно для сцены. – Все мыслят гигантски – одна виртуоз на аккордеоне, другая на гитаре, третья… Михаил, – останавливает она меня, – приходи в оркестр народных инструментов. Хватит муляжи переставлять в драме.
– А что нужно делать?
– А что ты делаешь у Долматова? – вопросом на вопрос ответила Валентина Дмитриевна.
– Репетирую и играю.
– Так и у меня – будешь репетировать и играть. А потом поедем на Качканар. Хорошо сыграем – не пожалеешь, будешь сыт и пьян, и нос в табаке.
– Так бы сразу и сказали… А на чем играть?
– На секунде.
– На секунде не умею. На нервах – умею.
– На балалайке-секунде. Придешь – покажу.
– Так сразу и покажешь?
– Не охальничай. Кстати, у той девки, с которой ты танцевал, парень есть.
– Она не говорила.
– Я предупредила, а дальше как хочешь. Значит, придешь – на секунде?
– Мне медведь на ухо…
– Хорошо еще, что не на глаз. Я покажу, как надо. Две-три репетиции – и вольешься в оркестр. Заметано?
– Валентина, да я для тебя… Хорошая ты женщина, сговорчивая.
– С чего ты взял?
– Сговорила меня, вот почему.
Так покрытая лаком, желтенькая балалайка появилась в моих руках. В руках Валентины она выдавала такую музыку, какую та хотела из нее извлечь. Мои же грубые пальцы не перебегали так ловко по деке, а правая рубила наотмашь по всем трем струнам сразу.
– Держи вот так. Пальцы левой руки вот так. Пальцы правой руки расслабь. Я покажу тебе, когда надо вступить, понял?
Я кивал – понял, но выходило грубо, очень громко и невпопад. Струнники оглядывались. По моей вине им тоже необходимо было все повторять.
В декабре балалайка стала послушней, она уже ночевала и дневала у меня дома, появились ноты. Но маме все равно не нравилось, как и что я играю:
– Частушки бы, Мишка.
– Нет, произведение называется «Ревет и стонет Днепр широкий»!
Теперь после драматического кружка я шел в струнный. Одно и то же произведение прогоняли по нескольку раз за вечер. Дирижер хотела убедиться в сыгранности оркестра, в верном звучании каждой нотки:
– Там же будет жюри! Люди грамотные. А «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке» надо так сыграть, чтобы люди увидели раздолье и белого лебедя, как и широту и драматизм Днепра в в бурю в «Ревет и стонет Днепр широкий».
Нам уже стали надоедать бесконечные репетиции. Но вот наступил Новый год. Новый год праздновали на льду разреза. Расчистили снег, поставили елку, прииск выделил нам лошадей. Девчата их почистили, сбрую украсили лентами, сани тоже. Нас, ряженых, - я играл роль Деда Мороза – набралось двенадцать человек. Мы были заводилами; игры и пляски – все от нас. С утра объехали весь поселок с гармошкой, гиканьем, озорными частушками. Народ потянулся смотреть действо, купить стряпанного, выпить пива, показать свою удаль на столбе, на бревне… Паншин фотографировал. В местной газете были помещены два снимка – общий – гулянья – и мой как Деда Мороза. Эта роль закрепилась за мной. На следующий год решено было Новый год праздновать в конце улицы Ленина, в леса, в естественных, так сказать, условиях обитания Деда Мороза и его верных помощников. Снова Дедом Морозом был я, только Снегурочки менялись.
Близился день Советской Армии. В этот день приисковый автобус собрал нас всех и повез в город Качканар мимо Савиной горки, мимо поселка Валериановский, по дороге, разгребенной от снега грейдером, по льду будущего водохранилища, под мостом путепровода и труб подачи тепла в фабрику крупного дробления, мимо автовокзала. И вот он, новенький Дворец культуры – краса и гордость строителей Качканарского ГОКа.
Действо началось. Наш директор клуба Геннадий Карнаухов – молодой, только что окончивший культпросветучилище в Свердловске – бегал по делам, а мы сидели отдельной группой в зале.
Первым выступил с небольшой речью один из секретарей Нижнетуринского горкома партии, а в Качканаре – секретарь первичной организации КПСС. Потом, во время выступления сводного хора, в котором были и наши певцы, на сцену в сопровождении… Я.М. Свердлова вышел… В.И. Ленин. Зал встал и стоя выслушал его обращение к нам – молодым потомкам. Зал долго аплодировал и удивлялся сходству загримированных артистов с историческими деятелями.
– Мы выступаем после туринцев, – объявил Геннадий. – Вы, – обратился он к Валентине, – исполняете одну вещь.
Огромная масса артистов, сменявших друг друга на сцене, была похожа на развороченный муравейник. Мы играли «Ревет и стонет Днепр широкий». Нам долго аплодировали. Потом уже, одевшись и ожидая директора с результатами, расслабились. Валентина открыла чехол из-под виолончели и, сгрудившись вокруг него, мы увидели там коньяк, вино, колбасу и хлеб.
– Угощайтесь.
– Валентина Дмитриевна, мы не будем, – отказывались девчата.
А поскольку мужиков было «отец мой да я» – я да сама Валентина – в ожидании директора я опрокинул стакан коньяка. Директор вернулся радостный:
– Всех поздравляю – и хористов, и чтецов, и солистов, и оркестр – мы заняли второе общее место. А струнники среди таких же – первое, – и полез целоваться к Валентине. – Ничего не оставлять, пойдем садиться в автобус.
На улице было сумрачно, шел снег. Я уселся на сиденье и… уснул. Проснулся после того, как сильно тряхнуло. Проехали Валериановский. В автобусе пели. Возле меня, в проходе между креслами, стояла миловидная девушка.
– Ты откуда взялась?
– С Иса. Я пела в хоре.
– Извиняюсь, но не видел тебя.
– Ничего удивительного. И сейчас не видишь.
– Садись на мое место.
– Постою.
- Садись, садись. Я к поющим.
Чернобровая красавица села на мое место.
Потом, летом, на клубных танцах в парке я искал ее. Я был уже своим парнем среди поселковских, и мы шутили и смеялись, когда с подругой на танцы вошла она.
– Ребята, эта девушка моя! – и я двинулся навстречу.
Играли вальс.



XX

Тропа вывела Софью на дорогу; усталая, невыспавшаяся, прислонилась она спиной к телеграфному столбу, затем присела на камень, солнышко пригрело – и отключилась. Ничего не снилось. Вскоре сквозь сомкнутые веки и сон почувствовала, что ее тормошат:
– Женщина, проснитесь! Вам плохо?
Она открыла глаза. Мужчина пытался ее разбудить. В стороне стоял автобус, из которого через окна за ней с интересом наблюдали люди.
– Нет, я здорова. Просто очень устала.
– Так вам куда?
– Мне в Лысьву.
– Так это еще сто пятьдесят километров.
– Сто пятьдесят?..
– Я все же вижу – вы нездоровы. Садитесь с нами до Чусовой, а там до Лысьвы рукой подать.
Софья, придерживаемая мужчиной под локоть, вошла в салон автобуса. От милицейской формы все мужчины в автобусе были одинаковы. Прошла на заднее сиденье. Вдруг один из милиционеров поднялся и направился к ней:
– Софья? Я смотрю и глазам не верю.
Она тоже узнала своего участкового:
– Здравствуй, Михаил. Заблудилась я. Пошла по клюкву и заблудилась.
– Должно быть, в поселке переполох. Ищут.
– Наверное, ищут. Трое суток без еды, пробиралась по ручью.
– А, по Каменке.
– Откуда знаешь?
– У меня есть карта-пятикилометровка. На ней Каменка из Узкого болота вытекает и течет до реки Чусовой. Как догадалась свернуть от ручья?
– Тропку нашла, решила по ней идти.
– А людей не встречала – грибников, ягодников?
– Нет. Я подремлю? Укачивает.
Она закрыла глаза. Михаил поднялся и перешел на свое сиденье. На немые вопросы товарищей ответил:
– С нашего поселка женщина. Жена того Василия, помните оперативку, что подорвался в танке. Заблудилась, говорит.
Вот и Чусовой. Вышли на станции, рядом автовокзал – удобно пассажиру, не мечется – чем бы доехать до автовокзала, если на автобус надо, допустим, в Комариху, или на поезд, если приехал автобусом, – вещи под мышку и езжай любым транспортом.
– Ягоды-то, Софья, где?
– В лесу корзину оставила. Уж очень тяжелая была. Сама не знала, удастся ли выйти.
– Думаю, автобусом поедем – так быстрей. Поезд ждать придется. Деньги есть?
– Есть, – и тут же спохватилась – вот ляпнула, себя выдала, – дома, в полке, между тарелками. Михаил, возьми мне билет, я отдам.
Билет стоил пять рублей. На всякий случай Софья пощупала место, где лежала пачка двадцатипятирублевок: «На месте». Стало спокойно и грустно. Грустно оттого, что не так в жизни выходит, не туда судьба ведет, куда хочется, а будет ли просвет – неизвестно. «Равиль, может, и хороший мужик, а вот перехлестнула его удавка поперек – и к мирной жизни не пускает, и что есть, не мила. А ведь он купил меня за две с половиной тысячи. Молчание мое купил. Ладно, радуйся, промолчу. Но в то же время, мог бы и отбыть наказание и вернуться, как говорится, «на свободу с чистой совестью». Приняла бы, отогрела; кое-что поменять в моем облике – еще ого! какая я». И так в своем убеждении ей стало просторно и легко, что тут же подалась вся к Михаилу:
– Михаил!
– Что, Софья?
Но в следующую минуту засомневалась  в правоте следующего шага:
– Хорошо, что ты мне встретился, а то где бы я еще была?
– Да, наверное, где разъезд Лаки. Подожди, этот разъезд до или после места, где мы тебя подобрали?
– Не знаю.
– Станция Бисер точно выше. Там магазин и почту ограбили – много чего взяли, потом подожгли.
Кольцо на пальце, подарок Равиля, как горячее, стало жечь через кармашек Софьино тело. «На воре и шапка горит, а кто носит ворованное - разве не горит? Да всю обжигает. Не жжет, когда не знаешь, что краденное». Она передвинула колечко. «Вот ведь чертовщина какая. Будет ли покой-то в жизни? И язык проклятый, так за зубы и высовывается. Может, привыкну?».
… В поселке леспромхозовцев только и было разговору, что участковый Михаил Питиримов привез Софью. Как и где он ее нашел – загадка. А острые на язык подшучивали над его женой:
– Как же – нашел; да они вместе из поселка ушли.
– Но он два дня как уже был на сборах.
– На каких сборах? Помнишь, как он на нее поглядывал? На излучине-то? Когда массовое гуляние было?
Долго ли влезть в душу сомнению:
– Не дает мне, Мишенька, покоя одна мысль. Где вы с Софьей-то встретились?
– Ну вот, нашло. На дороге Горнозаводск – Чусовой.
– А как это она узнала, что ты по ней поедешь? А?
– Да не знала она ничего, Капитолина. Право, неудобно. Только неделю прожили хорошо. Какая муха тебя укусила? Точно, бабы «надоумили». Завидно им.
– Сознайся, Мишенька. Поплачу и прощу.
Михаил встает и в сердцах уходит.
– Значит, правда, – нечего сказать. – И всхлипы, всхлипы, шумно вытирает нос. – Своей бабы мало-о-о, ой!
Михаилу хочется упасть лицом в подушку, не слышать. Раз зашлось у Капитолины, то, как говорится, только «клин клином выбивают»:
– Сходи к Софье, расспроси, если мне не веришь.
– Так она и расскажет!
– Расскажет, она бесхитростная.
Уснули каждый отдельно. Капитолина на кровати, Михаил на диване. Он и не слыхал, как утром Капитолина тихо покинула дом. По намокшему тротуару из досок пришла к дому Софьи. Окно в доме, что на кухне, светилось. Постучала.
– Кто там?
– Софья, это я, Капитолина.
Софья стояла смущенная – ранних гостей не ждала.
– Я ненадолго.
– Проходи, чаю попьем. В ногах правды нет.
– Да за правдой я и пришла.
– Ко мне? Не такой уж я важный человек, чтобы глаза открывать.
– Софья, это правда, что вы с Михаилом встречаетесь, что ездили вместе и потому вместе приехали?
– Вот что, Капитолина! Я тебя уважаю. Хочешь, чтобы и дальше уважала – сядь и послушай.
По два стакана чая выпили, а конца рассказу Софьи не было.
– Один человек помог выйти. Сказал: сообразишь, как дальше идти.
– Посочувствовал, значит? Сам-то он каковский?
– Не знаю. Только я на ту дорогу и вышла, а будь это часом позже, сама бы добиралась. Вот Михаилу и спасибо.
– Ой, дура, а бабы тут на сборе смолы языком намололи, я овчаркой и кинулась на Михаила.
– Сегодня выходной, Капитолина, есть у меня наливочка. Предлагаю за мир выпить.
Накрыла на стол, поставила граненые стограммовые рюмочки, бутылку, грибочки, капустки – вот и застолье.
– Ты уж меня прости, Софья.
– Конечно, обидно. Думаете, раз одна живу, так на меня можно быль и небылицы вешать?
А после второй выпитой рюмки выпалила:
– Скоро рожу татарчонка.
– Софья, что говоришь-то?! А если правда, помощник будет.
– Будет.

XXI

Комитет профсоюза прииска устраивал в клубе им. Артема вечер, посвященный Международному женскому дню 8 Марта. Готовили пригласительные, закупали подарки, художественная самодеятельность готовила концерт. Накрыли два зала. Продснаб расстарался – на столики поставили выпивку и закуску. И еще был буфет с пивом. Моя знакомая Нина на гидравлике № 39 была на хорошем счету, и ей дали приглашение.
Начало вечеру положил своим приветствием зрительного зала секретарь парткома Алексеев. Он высоко оценил вклад женщин на любом поприще в развитие прииска. Потом стихи о женщинах прочла Нина Вяткина, после чего занавес распахнулся и хор торжественной песней начал концерт, посвященный этому дню. Сольные песни исполнили учителя, а под аккордеон – Геннадий Карнаухов. Басню читал преподаватель Филипп Саночкин. Драмкружок ставил двухактную пьесу. Я играл роль кавалера, и в конце второго акта на меня нашел такой порыв, такое желание сказать Нине, что была в зале с подругой Галей Кернос, хорошие слова, что я схватил гитару, упал на одно колено и, ударив по струнам всей пятерней, пропел:
Пригласи меня в гости,
Посмотрю, как живешь.
Пригласил меня в гости,
Чтоб коснуться волос.
В небе светит, любуется,
Улыбнулась луна.
Ты проходишь по улице,
Ты такая одна!
И как заправский музыкант два раза заглушил струны рукой. Кланяться выходил два раза. Зал был подготовлен – он хотел зрелищ.
Потом захлопали сиденья кресел, стали расходиться по своим местам за столиками. Нина с Галей прошли во второй зал. Тамада пригласила открыть бутылки, наполнить стаканы. Девушки переглядывались, не понимая, почему оказались за столиком одни. Что же, обслуживать себя самим? И тут я и Геннадий подошли к ним:
– Мы с вами.
– То-то мы смотрим, никто за наш столик не идет.
– Вам не нравится, что мы?..
– Нравится.
– А раз нравится, Геннадий, разливай.
Мы с ним встали:
– За вас, красавицы, за ваше счастье!
Чокнулись и выпили.
Геннадий ухлестнул за Галей – все заметили, что он имеет виды на нее, она ему нравилась. На танцах он неизменно приглашал ее. Молодой, красивый, музыкант, директор клуба тоже был симпатичен Гале.
После холодных закусок пошли в зал обширного фойе танцевать. Когда танцевали, Нина сказала мне:
– Зачем, Михаил, так-то, песней?..
– Чтобы поняла.
– Поняла не только я, в зале на меня оглядываться стали.
– А пускай завидуют, что я такой счастливый, – и ну кружить ее в обратную сторону.
– Ой, упаду, – вцепилась в мою руку Нина.
Оркестр под управлением начальника ПТО прииска не умолкал. Медь блестела на боках тромбона, трубы и тубы , на барабане играл Вася Шмель – водитель нашего гаража Шмелев, но все говорили: «Иди до Шмеля» и «Это Шмель подъехал».
Возбужденные, в приподнятом настроении, коротко попрощавшись с друзьями, мы сбежали из клуба. Был первый час ночи, но мы не сразу направились домой. Что-то удерживало. Шли, разговаривая, по дороге мимо приискового управления, мимо почты, дома юных техников, и около палисада под окнами начальника планового отдела я впервые поцеловал Нину, поддерживая ее голову рукой.

XXII

Когда Капитолина вернулась домой, от Михаила не ускользнуло ее изменившееся настроение.
– Встал уже? – спросила.
– Встал. Хочу позвонить в райотдел.
– Позавтракай.
– Да я перехватил. Я недолго.
Оставшийся холодок не давал раскрыться чувству любви и доброжелательности между ними. Рожденный на пустом месте, он сбил привычный ритм жизни. «Надо беречь нашу любовь, – рассуждала Капитолина, – никакой он не бабник, сама напридумывала, сама всякие сцены сложила, голову забила. Мужика в неловкое положение поставила. Сама и выкручивайся». И решила, что нужен им праздник, нужна разрядка. Сходила в магазин, слазила в подпол. Принесла из погреба холодных рыжичков. Придвинула стол в простенок, где зеркало висит, накрыла скатертью, и ну загружать его. Стукнула соседям – Константину с Любой:
– Люба, приходите к нам обедать.
– Дата, что ли, какая?
– Нет, свой праздник устроим.
– Придем, когда мой из конторы придет.
– И мой ушел в контору, сказал, позвонить.
– Их хлебом не корми – дай в контору вырваться. А сами, поди, анекдоты травят.
И действительно, в конторе, помимо Константина, собрались Михаил, механик и бухгалтер. Предпенсионного возраста механик рассказывает:
– Занедужил зажиточный мужик. Понял, что недолго протянет, позвал своего сына и говорит ему: «Сын, умру я, а ты вот как живи – хлеб ешь с медом. Сам не здоровайся – пусть с тобой здороваются, сапоги всегда новые носи». И только так наставил своего сына – умер. Как отец сказал, так и делать стал сын: купил флягу меду, ни с кем не здоровается, сапоги меняет каждый сезон. А хозяйство приходит в упадок. Наблюдал это сосед, наблюдал, позвал к себе соседа и говорит: «Неправильно ты хозяйствуешь, Петр. Нос задрал, не здороваешься ни с кем». – «Отец так наказал». – «Ты его не так понял. Он вставал рано, уходил в поле и уже работал, когда идущие туда здоровались с ним – а он только головой кивал. А наработаешься – так хлеб и без меда сладок. Сапоги одевал только когда в престольный праздник в церковь ходил – вот они у него постоянно и были новые». – «Понял теперь».
– Да, научи, но не разъясни – и по миру пошлешь, – подвел черту Константин. – Нам по дороге, Михаил?
Идя вдоль улицы до своих домов, Константин пытался выведать у Михаила:
– А правда, что беглые в наших лесах?
– Где их нет. И в Кировской, и в Вологодской.
– Так не лучше ли ввести в поселке вооруженное дежурство?
– Что народ пугать? Пусть спокойно трудятся.
– Конечно, спокойней, когда не знаешь…
– Если что выясню – расскажу.
– Хорошо. Заходи, – Константин первым дошел до своего дома, но увидел, что Любаша его какие-то знаки подает, и сказал: Увидимся.
Михаил удивился, переступив порог, – посреди комнаты сервированный стол, закуска, водка и вино.
– Праздник какой?
– Праздник, Мишенька. Я Любу с Константином позвала. Посидим. Переоденься, они сейчас подойдут. Я тебе там на кровать положила: и рубашку, и костюм, и носки, галстук бы еще…
– Ну, галстук-то зачем?
– А люблю на тебя нарядного смотреть. Нет такого другого мужика в поселке. Иди-иди.
Михаил зашел за перегородку, скинул все до трусов, и только ногу занес, чтоб в штанину попасть, Капитолина хвать сзади, толкнула на кровать и недвусмысленными движениями рук дала понять – мол, Миша, действуй.
– Скоро же гости придут…
– Я знаю, во сколько… Я соскучилась.
Ничего не оставалось делать. Ночью волком выла, а сейчас любить заставляет. И откуда только перемены? Но что гадать – мирится жена.
Когда в дверь постучали, все уже было чинно.
– Входите, – крикнул Михаил.
Постучали еще, и только тут он увидел, что дверь на крючке. Вошли Люба и Константин. Капитолина объяснила:
– Да дверь отходит; я стряпала и накинула крючок-то. И забыла.
Михаил в нарядной одежде выглядел, как именинник.
– А говорила, просто так посидим, мы и без подарка, – сказала Люба, глядя на Михаила.
– И правильно. Я его для себя нарядила, полюбоваться.
Сидели допоздна. Когда проводили, поздним вечером Капитолина открылась Михаилу:
– Я у Софьи утром была. Не унывает баба. Говорит странно, что-то про татарчонка, которого родить собралась. От какого, интересно, татарина? В поселке татар нет. Удмурты только.
– Капитолина, ты никому об этом не рассказывай, а то опять сплетни пойдут. Я с ней сам поговорю.




XXIII

Клава не налюбуется сыном. Петр тоже готов пылинки сдувать. При этом ненавязчиво внушает, какая мама добрая и хорошая.
– На следующий год поедем к деду.
– А где дед? – спросил Митя. Дмитрием назвали в честь Клавиного отца.
– Далеко. На поезде поедем.
– Я на второй полке!
– Еще упадешь во сне.
В садик водили по очереди. Старались покупать игры, игрушки для развития. Купили черно-белый телевизор «Рассвет», поставили в зале.
– Папа, я трактористом буду, как ты.
– Правильно. Лесу много – возить, не перевозить.
Но после того, как увидел самолеты, космонавтов Леонова, Гречку, стал бредить ими.
– Готов за стол, космонавт? – спрашивала Клава. – Если нет, тогда я завтракаю и пошла.
– Мам, ты всегда торопишься, а тут волк зайца поймать не может.
Уже допивая молоко, Митя сказал:
– А Вовка тайну знает.
– Какую?
– Я слово дал никому не рассказывать.
– Мне-то можно, я мать твоя.
Митя задумался, потом сказал:
– Ладно, дай на ухо скажу.
Клава наклонилась.
– Мама его скоро сестренку купит. Деньги уже копит. Вот и игрушки ему из-за этого не покупают. Я возьму машину – пусть поиграет?
Мать Вовки – медсестра в медпункте. Отец работает в городе на железной дороге.
– Костыли забивает, – говорила она просто.
– Ты еще скажи – козла забивает; монтер пути я, – недовольно обрывал ее муж.
По дороге в садик заглядывают за соседний палисад, где сеткой-рабицей отгорожен участок в два метра – там курица-наседка со своими маленькими цыплятами.
– Курица изловчилась яйца нести за баней, в крапиве, – рассказывает сосед, – а кто их, яйца, считает – от той курицы или другой. И вздумалось ей посидеть на них, а холодно уже было. Курицу потеряли. А тут ветер подул, со стеблей крапивы листья улетели – вот она в полной красе сидит, не клюет. Перенесли в хлев. Высидела пятнадцать штук, это в осень-то! Вот и сделал им садок – пусть воспитывает. Красота-то какая?!
– А у нас садик, – хвастается Митя.
– Да, вы тоже, как цыплята, соберетесь там, а воспитатели, как куры, с вами занимаются, учат.
– Ой, учат, дядя Антон…
– Чему же учат?
– Счету. По палочкам.
– Вот, Дмитрий, ты у нас и будешь счетоводом.
– Нет, я как папа – трактористом.
– И действительно, милые, пушистые, – говорит Клава, – хорошенькие цыплята.
Вот что делает природа с человеком. Вырвалась Клава из рук постоянной нужды, оперлась о плечо любимого человека, дала рост еще одному – и не узнать. В походке, во взгляде появилось важное, но и трепетное, смотря по тому, где и с кем. Дружески-участливый характер позволял ей сходиться с любой женщиной – не болтливая, умеющая хранить тайны, не навязчивая. Все сама, как в частушке:
Сам я печку истоплю,
Самовар поставлю…
По дороге домой Петр задержится – не ворчит. Переделывает предбанник – улыбнется только. Забивая штапик, горшок с цветком уронил – горшок вдребезги, земля по полу рассыпалась, герань лежит, как рыба, выброшенная на берег, на полу. Взяла веник, подмела, цветок пересадила, полила.
– Ты, Клава, хотя бы выругала меня.
– Да не за что. Эка беда – горшок. Слова плохого не стоит.
И уселась за шитье, напевает, а сама держит в губах попеременно то нитку, то иголку.

XXIV

Беседа участкового с Софьей состоялась с глазу на глаз, и Питиримову стало ясно, что Софья что-то недоговаривает; или боится, или не хочет рассказать о своей встрече там, в лесу, с незнакомцами. Питиримов со своими подозрениями – в Лысьву, к начальнику милиции подполковнику Дронову:
– Евгений Андреевич, я вот к вам по какому делу,  и подробно рассказал о своих наблюдениях и умозаключениях и по лесу, и по наличию в нем лагеря законопреступников.
– То, что Софья, соседка твоя, заблудилась, а потом вышла, не преступление, – отрезвлял Дронов, – мы имеем сотни случаев заблудившихся; но с твоим подозрением я согласен – Бисер был потрясен ограблением и сожжением магазина и почты.
– Я и говорю. И вышла она в районе станции Лаки.
– Все может быть, и что осиное гнездо есть в том районе. Но пойти брать и положить ребят – не могу. Бандиты могут быть вооружены. Они знают там все тропы, пути отхода.
– Я согласен с вами. Давайте пошлем разведчиков – наши разведчики грамотные, сумеют и определить, где этот лагерь, и как к нему подобраться.
– Разве горит? Пойдет снежок, следы и проявятся, – спокойно сказал Дронов.
Михаил хотел напомнить о танке, но посчитал, что огород нечего городить, ведь камешек полетит в его сторону; боялся упрека, что Вася был из леспромхозовского поселка. Сказал решительно:
– Дайте в мое распоряжение двух бойцов поопытнее, я все разведаю сам и доложу обстановку.
– Вот что, лейтенант. Мне самому страсть как надоело, что госимущество разоряют, обворовывают. Бисер – это второй крупный случай за год, а за пределами района что делается…
– Так давайте вырвем эту занозу.
– Хорошо, мы посовещаемся с товарищами. Но рисковать людьми я не имею права. Нужно все обдумать. Твое предложение примем за основу. Подойди, Михаил, – неожиданно по имени обратился подполковник к Питиримову, – часам к 17.00.
До семнадцати часов лейтенант Питиримов бродил улицами Лысьвы, пообедал в кафе, выпил кружечку пива; то, что к обеду подали эрзац-хлеб, удивило – хлеб был наполовину с кукурузной мукой – «отрыжка» нового экономического курса Н.С. Хрущева, который проявился и в животноводстве, и в полеводстве, и в укрупнении колхозов, и в обрезании колхозных огородов – у колхозника оставили 0,25 га. Двадцать пять соток от пятидесяти. Повсюду насаждался новый уклад: если коротко, такой: освободим женщину от печки – повсюду построим столовые. Освободим колхозника от домашнего скота – коровы на колхозной ферме, свиньи – в свинарнике, овцы – в овчарне. Нужное количество овощей, мяса, молока получите на трудодень, а кое-где и на заработанный рубль. И как результат – пашни под посев зерновых сократились; скота на колхозных фермах не прибавилось; разочарованию людей не было предела. Круги, возникшие ближе к центру, начали расходиться, будоражить умы: «верной ли дорогой ведут товарищи?». И на фоне гигантского рывка в науке, освоения космоса, – упадок в сельском хозяйстве. К булке черного хлеба – ржаная мука с кукурузной – полбулки белого, только если диета. Нет диеты – кругломесячно черный. Таким образом, Н.С. Хрущев положил начало росту дороговизны продуктов. Сливочное масло подорожало с 1 рубля 80 копеек до 3 рублей 60 копеек за килограмм. Успокаивали – это временная мера. Но временная мера, как снежный ком, вбирала в себя все, что было связано со скотом и хлебом. Как показали последующие годы, эта реформа не только не оправдала себя, но нанесла ощутимый вред продовольственной программе страны. Но люди старались, тянули промышленность, делали открытия. Как раз в это время геологоразведочной экспедицией на далеком севере Тюменской области было открыто Самотлорское месторождение нефти.
В 17.10 лейтенант Питиримов был в кабинете подполковника Дронова.
– Проходи, садись. Мы приняли решение – идешь во главе урезанного взвода в разведку. Когда найдете банду – взять лагерь. Экипировку, оружие, вплоть до гранат, получите. Ни одной единицы в руки врага – раз, чтобы ни один бандит не ушел – два. Ну и что хотим – чтобы у вас не было ни одной потери. Ясно?
– Яснее ясного.

XXV

Шумно прошел ледоход по реке Ис, вода поднялась под балки железнодорожного моста, неся на себе стволы деревьев, сено, гнезда птиц; все это крутило в воронках и крошило о ледолом – заграждение перед мостом. Лучшим транспортом на окраинах Исовского прииска стала железная дорога; местами поезд шел по рельсам, затопленным водой, доставляя со станции Выя бензин, продукты и пассажиров. Колесный транспорт не мог пройти – дороги развезло, местами мосты смыло. На дрезине железнодорожного цеха машинистом работал Миша Дьячков. В народе его окрестили Дружкой, потому что хохмил и нес всякую околесицу – такую, что гости забывали про званый ужин – водка «кипела» в рюмках, а бражка набирала пары.
Незадолго до этих дней, еще до того, как Михаила Дьячкова перевели в железнодорожный цех, а именно в марте, до слета активистов комсомола в Осокино, где я был одним из делегатов, начальник гаража Петр Разин послал нас за грузом в Свердловск – забрать с резинотехнического завода резиновые коврики для дражных уловителей золота.  Дьячков был за рулем, я за грузчика. Мы выехали после обеда, чтобы засветло доехать до Нижнего Тагила, а на следующий день встать утром пораньше, выехать в Свердловск, получить там груз – и обратно. Вот уже Мостовую, Боровую, Железенку, Кушву оставили позади. Дальше Лая и – Нижний Тагил. Ночевали, скрючившись в кабине автомобиля МАЗ-204. Надо сказать, никакого удобства – ног не протянуть, задувает во все щели; по очереди бегали в автовокзал греться, опасаясь шпаны, чтоб последнюю шапку не сперли. Часа в три так же по очереди сбегали перекусить кофе с пирожками с капустой.
– Помои – не кофе.
– Да уж, десятая вода на киселе.
Пустив черный выхлоп, мы развернулись, миновали рельсовый перегон трамвая и вышли на дорогу на Невьянск. Хрустели ледком лужи, наглядно демонстрируя, сколь многолика весна. Часов в одиннадцать показался из-за поворота Свердловск.
– Держи схему, как проехать. Читай названия улиц до этого РТЗ.
– Хорошо.
– Понаставили, понавешали светофоров! Думал, до общего движения успеем, но подвел бык.
– Бык?
– А кто же еще; у Маза на боковинах кто нарисован – зубр? – значит, бык.
За разговорами проморгали светофор; уже красный – мы под него, и до слуха донеслось:
– Фю-ю-ю! – свисток.
Маз вмиг встал. Дьячков уронил руки на баранку и лег головой на них.
– Старшина милиции… – донеслось до нас.
Распахнулась дверка кабины.
– Вы нарушили… – но, увидав Дьячкова, милиционер сменил тон, – вам плохо?
– Мне нет – брат в больнице, торопился, и вот. Наказывайте меня, наказывайте, ему я уже вряд ли чем помогу!
Гаишник растерян. Он принимает решение:
– Езжайте, езжайте, только осторожно – вы взволнованы.
– Спасибо.
Двинулись. Дьячков поправил шапку.
– Ну, ты и артист!
– Зато права целы и штраф не выписал.
Но, как говорится, сколько веревочке ни виться – все равно концу быть. На выезде из Кушвы нас остановили. Михаила пригласили дунуть в стакан.
– Права оставляем себе. Вот вам отметка в путевом листе. В пятницу на прием, на разбор без опозданий.
– Вот нюх! Получается, стакан на стакан. Пока ты дежурил, я в закусочной стакан «Перцовки» накатил.
– Лишат?
– Лишат. На полгода. Ну ничего, пойду на дражный полигон, дровишки потаскаю.
Но распорядились по-другому – заставили водить дрезину, и сейчас, возвращаясь из рейса, Михаил заходил в гараж, любимое место сбора водителей – вулканизаторскую, с вопросом:
– Научите, куда деньги девать? – карманы его брюк и куртки были полны трояков и пятирублевок.
– Купи что-нибудь, – предлагали.
– Бочков, Геша, – обращался он к высокому водителю с Песчанки, – пошли за водкой, и девок позови.
Девки у нас в гараже две – сварщица Люся и заправщица Шура – обе незамужние, обе страстные любительницы насчет мужиков.
– Кто желает гулять, пойдем ко мне.
– А жена?
– не спрашивайте. Ушла к Толе Томакулову.
– А его?
– Ну чего вы заладили, как да что? Переживем. Одной беды не бывает.
И вся компания в ожидании дармовщины двинулась за Дьячковым. А после полуночи, когда все устаканилось, оставшись один на один с заправщицей, Дьячков решил выяснить:
– Шура, ты будешь со мной жить?
– Миша, ты что, с дуба упал? Я разнообразие люблю. А тебя пока не размочишь…
– Понял. Только, летаючи, не обожгись…

XXVI

Отряд, наделенный полномочиями от пленения воровской разбойничьей шайки до применения оружия в случае сопротивления, выехал на вездеходе типа УАЗ через Чусовой в район, где, по памяти Питиримова, вышла за час до их встречи по дороге из Горнозаводска из леса Софья.
– Помните, – накануне напутствовал подполковник Дронов, – без спешки и лишнего риска. Ну, – и обнял всех пятерых бойцов, – возвращайтесь!
Хуже было дома. Капитолина ходила сама не своя:
– Вызвался, знаю – вызвался, ты же не можешь себе простить, что темный Василий жил бок-о-бок и ты не раскусил, что он за человек; сейчас этот бандитский притон. А обо мне ты подумал? Как я буду жить?
– Капитолина, милая моя, у нас все спланировано, ребята как на подбор.
– А там олухи? Они, может, подбористее ваших. Они злее.
Прощались, как на фронт уходил. И иконку приволокла, и выпили, и обещание дал на рожон не лезть и помнить о Капитолине. На рассвете вышел за калитку. Поскрипывал снежок, что накануне лег на мокрую землю и, схваченный первым морозцем, легко задержался на листьях и стеблях травы до появления дневного полуденного солнышка, лучи которого слижут, как мороженое, первые проявления осеннего снегопада. Неизвестность несколько будоражила, волновала сердце, но, ударяя ребром ладони по воздуху, словно рубя чье-то противодействие, Питиримов убеждал себя в правоте задуманного мероприятия: «Надо». УАЗ был заведен, ребята, что шли с ним, сидели на диване в «прихожей» – приемной начальника УВД.
– Все, – оглядел Питиримов своих бойцов, – все поехали со спокойным сердцем?
– Ну, командир, как оно может быть спокойным, едем-то не на праздник.
– Дома вас на что нацелили?
– Дома… Не ошибусь, если твоя Капитолина сначала тебя прокляла вместе с твоим заданием. И только потом пожелала возвращения.
– Это точно. Понимаю вас очень даже, ни одна живая душа не пожелала нам плохого конца. Потому что любят нас, дураков, и надеются. Ну, время, поехали. С этой минуты мы на боевом задании.
Стуча каблуками сапог по паркету, вышли из здания, уселись в уазик, и вскоре он вышел на шоссе Лысьва – Чусовой. Курили, обменивались анекдотами, в Чусовой заправились и покатили по шоссе в Горнозаводск. Очередную станцию проскочили под притчу, что рассказывал посланец Кавказа Шота:
– Когда-то давно старый индеец рассказал своему внуку одну жизненную истину: «Внутри каждого человека идет борьба, очень похожая на борьбу двух волков. Один волк представляет зло: зависть, ревность, сожаление, эгоизм, амбиции, ложь… Другой волк представляет добро: мир, любовь, надежду, любезность, истину, доброту, верность…». Маленький индеец, тронутый словами деда до глубины души, на несколько мгновений задумался, а потом спросил: «А какой волк в конце концов побеждает?». Лицо старого индейца тронула едва заметная улыбка, и он ответил: «Всегда побеждает тот волк, которого ты кормишь».
– Значит, победа за нами. Мы этих волков не кормим, а ловим.
Уазик остановился. Питиримов оглядел ребят:
– Сейчас обедаем или что там сейчас у англичан, затем оборудуем спальное место. Выносите инструмент геодезиста и наш «инструмент». Как договаривались: ведем съемку местности, если вдруг кто поинтересуется.
– Может, сдвинемся к тем строениям? – предложил один.
– Резонно. Натянем палатку, еще раз пробежимся по нашим действиям – сигналы, команды, дежурство.
– Давайте лучше после обеда.
Строение с покосившимся забором оказалось старым заброшенным домом, имеющим к тому же еще приличную печку, так что не пришлось прилаживать походный котелок на кирпичи и камни.
– Ого, и ожила печка, – воскликнул Шота, – дым пошел, как флажок полощется на ветру.
– Поэт, да и только! Раз есть дом, где-то рядом должна быть вода – ручей, ключ, колодец.
– Ива всегда около воды растет, – высказал предположение третий.
– Что гадаем? Давайте проследим внимательно рельеф, как выгодно было со стороны хозяина поставить этот дом, и пути к воде и к дороге, – предложил Питиримов. – А может, это по ту сторону дороги?
Соорудив нечто вроде стола, выставив часть довольствия, налив воды, что была во фляге в салоне уазика, не стали откладывать в долгий ящик поиск источника; двое пошли в направлении от дома, двое за дорогу. Источник оказался за дорогой, это подтвердило дружное:
– Ура! Есть вода!
– Пошли посмотрим. Интересно.
Вода сочилась из скалы; ее гранитный «поток» остановился, не добежав до дороги метров тридцать.
– Что было первично – скалы или дорога, скалы или дом?
– Природа.
– Вот ведь как бывает – природе миллионы лет; тропе, а потом дороге сотня с небольшим; дому, допустим, сто лет, ну а нам под сорок – и встретились в одном месте.
– Не по своей воле…
– Да, причина – инородное тело, что хочет жить по своим понятиям; банда. Ах, ты не хочешь быть, как мы? Воруешь, разбойничаешь? – тогда сиди в закрытой зоне; отсидел – дадим возможность выйти, трудись.
– Не хотят сидеть. Хотят воли и верховодить. Бегут. Опять разбой-воровство.
– И нам создают неудобства.
– Чтобы этого не случалось, мы должны, как служители закона и законопослушных граждан, скрутить бандитов, водворить в зону.
– Ну, брат, философию развел. Разведчики, готовимся; отдых – и в сумерках в путь, – подвел черту Питиримов.
– Языка брать?
– Придется брать.
И перед каждым всплывают картины недалекого прошлого, и каждый начинает верить, что на этом участке земли есть нечто, что зависит только от него, и оно будет освежающее, очищающее, как буря. Тут и раскроется смысл их жизни.

XXVII

Центром проведения слета активистов комсомольской организации Нижнетуринского района и Качканарской организации ВЛКСМ, по согласованию со всеми – от ГК КПСС до администрации Исовского прииска, был выбран пионерский лагерь Осокино, что в четырех километрах от поселка Ис, за поворотом бурного русла реки Ис, через мост по дороге мимо выступившего огромного куска известняка, в лес к деревянным жилым зданиям, где летом отдыхали пионеры, были спортлощадка, клуб и кухня со столовой. Комсомольцы решили арендовать кухню, столовую, актовый зал и один спальный корпус лагеря – март был довольно холодным, и натопить всю площадь не представлялось возможным. День открытия запомнился тем, что на нем выступил секретарь горкома партии Качканара – молодой, энергичный Федор Селянин. Он в своем выступлении тепло приветствовал нас и призвал тесно сближаться со всеми неформалами, но быть не ведомыми, а ведущими. Пресекать моменты хулиганства на танцевальных площадках, в кино, на улицах.
– Мы должны быть рядом, а иногда и впереди народных дружин. И создание оперативных отрядов комсомольцев считаю прямой необходимостью. Закаляйте себя, свой боевой дух, берегите себя. Работающий комсомолец должен видеть все вокруг себя, пресекать попытки халтуры в работе, факты нарушения техники безопасности. При подъезде к строящейся ГРЭС в Качканаре вы можете увидеть большой плакат, с которого нас приветствует и улыбается нам молодой русоволосый парень. Я знаю, кто это: этот комсомолец стал жертвой разгильдяя, что плохо приварил плиту в цехе шлихов, она сорвалась и упала на ничего не подозревающих проходивших мимо ребят бригады Уралремонта. Погиб комсомолец, остальным тоже досталось – живы, но инвалиды. Берегите себя.
Долго еще делегаты слета обменивались мнениями по поводу услышанного, вспыхивали споры, высказывались предположения.
Хозяевами первого дня на кухне и в актовом зале были нижнетуринцы. А когда после ужина, после нескольких сольных выступлений комсомольцев Нижней Туры, попросили слово качканарцы, все поняли, что ребята под началом своего секретаря Нивы готовы продолжить концерт.
– Мы исполним неожиданную для самих себя песню самодеятельного автора…
– Про любовь, – добавил другой.
– Про сапог, – объявил гитарист.
– Про босоножку, – подытожил первый.   
Давным-давно,
Но все равно
Жил-проживал
Один сапог
Кирзовой кожи.
И тот сапог,
И тот сапог
Был одинок,
Был одинок
И на другие сапоги
Точь-в-точь похожий.
Зал уже подпевал.
Мне хорошо, так хорошо, что какая-то неведомая сила поднимается внутри меня; я пою вместе со всеми. Меня держит за руку Эдит Котельникова с Нового поселка; я не знаю, чем она активна в комсомоле, но подбор делегатов производила Нина Вяткина. Эдит тоже под впечатлением от песни – когда пели вслед за гитаристом:
Своей кирзовой амуницией
Ввалился,
Но тут беда,
Но тут беда.
О, да-да-да,
О, да-да-да,
Он босоножку увидал
И вмиг влюбился, –
она кивком головы показала мне на дверь. Ей стал тесен этот зал. Ее чувства требовали выхода, воздуха, облаков, неба и… любви.
На спортплощадке двухлодочная качель. Мы летаем в воздухе, он обжигает руки; стоим на одном конце лодки, целуемся. В открытую дверь доносится:
А ты, сапог,
А ты, сапог,
Что дать мне мог?
Что дать мне мог?
Лишь на каблук твои
Налипшие окурки.
До чего жалко несчастную любовь. До чего жалко. Эдит явно ждет от меня большего – дерзай, но в моих глазах стоит силуэт той, что встретил после концерта в Качканаре.
Решаю ответ сапога на слова босоножки написать завтра.
Завтра день комсомольцев Исовского прииска. Хочется начать его необычно. Расписываем сценарий. Делаем игрушечные медали из моркови, свеклы, картофеля. У нас есть свой козырь – мы привезли бочонок пива. А пока репетируем под шкворчанье на плите, под бульканье бульона. Да, мы все помогаем нашему классному повару Тамаре Ивановне – накормить надо вкусно. Чистим картошку:
Антошка, Антошка,
Пойдем чистить картошку…
Дурачимся по-всякому. Девчата, так те:
Ромашки спрятались,
Завяли лютики…
И так до самого утра. Спали долго. Утром на первое нам подали по линии пропаганды атеизма лекцию, как бороться с сектантством в рядах православных, и кино, где девушка поет:
Виновата лия,
Виновата ли я…
Короче, чуть не сорвали нам прекрасно составленный сценарий, но уже в двенадцать в рядах прошел ропот. Желающих пообедать было достаточно, столовая наполнилась делегатами, и мы, обвешанные медалями, как на Всемирном фестивале молодежи и студентов, дружно гаркнули:
– Кушать хотите?
– Да, – ответили нам.
– Получите порцию на первое!
И полился речитатив, и частушки, и мое:
Люди мира,
Слушайте:
Каша пригорела.
Ха-ха-ха!
Нам аплодировали. Под конец я объявил:
– Ответ сапога босоножке!
Виктор с гитарой подыграл мне:
Давно сбылись мечты
У босоножки той,
И чернобурку, что мечтала, получила,
А жизнь прожить
Придется ей одной,
Ее оставил франт-верзила.
Я уловил, что Эдит уже потеряла ко мне интерес. Она флиртовала с Виктором. Правильно. Не назло, а просто свято место пусто не бывает. Не обижаюсь. Эту страницу я перевернул безболезненно. Вечером дома на чистый лист легли слова:
Глаза, словно яркие звезды,
А сердце – маяк в ураган.
Поникнут колючие розы,
К ее припадая ногам.
И хочется сделать такое…
Улыбка чтоб в жизни цвела,
Огромное и земное,
Как горы, как реки, моря.
Мечты мои были там, на Комиссаровском.

XXVIII

Чем дальше от дороги уходили разведчики в глубь леса, тем он становился тесней, выше и мрачней. Тем более, что держались они от тропки, по которой вышла Софья, в стороне. Не хотели случайной встречи, а хотели своими наблюдениями выяснить – куда она ведет, для кого ее мягкая подстилка из листьев и хвои служит. Нет ли от нее ответвлений в стороны?
И так осторожно, шаг за шагом, с оружием наготове, в костюмах с расцветкой, которая сливается с окружающим растительным миром и миром каменным, который, наверное, не ожидал, что будет свидетелем борьбы добра и зла, разведчики бесшумно продвигались в заданном направлении. Хотя в заданном – громко сказано. Кем? Направление одно – найти и обезвредить.
Конечно, бойцы опасались. Кто эти заблудшие души; среди отчаявшихся, наверняка, есть люди, по глупости попавшие под влияние опытных, матерых. Возможно, есть и дезертиры, перебежчики, предатели. Их жизненный и боевой опыт разведчики не игнорировали, наоборот, это был сильный противник, а они по своей оперативной работе знали, как ловчат и изворачиваются бандиты, нанося удар в самый, казалось бы, благоприятный для открытия истины момент.
Птицы – свиристели и синички – удивлялись движущимся людям, когда разведчики приближались на расстояние вытянутой руки. Птичий язык – самый распространенный в разведке. Не всегда различишь движение рук, головы. А вот свистом, теньканьем можно дать понять, где, что и каковы дальнейшие действия группы.
Вот уж на их пути черт постарался – деревья, вывороченные с корнем, упавшие друг на друга, сломанные, заставляли искать обход. А день, так удачно встретивший их, скуксился, недовольно нагнал облака, выпал дождем. Конечно, их одежда был непромокаема, снабжена капюшонами, но гнилая кора и мокрая листва скользили. Сколько прошли? По времени уже четыре часа в пути. И вдруг впередиидущий как-то по-сорочачьи:
– Тр-т-т-т!
Все затихли. Осторожно придвинулись к нему. Он рукой показал направление. В надвигающихся сумерках метрах в сорока в сторону различили два силуэта. Часовые? Дозорные? Шишкари? Шишки кедровой в этом году – море. Да разве всю ее соберешь? Вот и грибы, и ягоду из года в год не более пятнадцати процентов собирают люди для себя и заготкооперативами. Решили понаблюдать. Сделать это позволял бинокль ночного видения. Решили ждать. За полночь послышались голоса:
– Промокли все…
– А какого хрена шалаш не сделали? Сидели бы там.
– Так голыми руками…
– Ладно, что плащ-палатки надели. Тихо?
– Даже звенит тишина.
– Это в голове у тебя звенит. А сообразили бы – спали бы в шалаше.
– А Флинт? Он скор на расправу.
– Язык за зубы – и никто не узнает. Он дальше туалета не отходит от лагеря.
Значит, решили разведчики, это дозорные, но в одном ли месте охраняют лагерь? Оказалось, когда продвинулись дальше, что сидят в трех местах – охраняют подходы к лагерю. А далеко ли от передовых линий охраны до самого лагеря? Решили вернуться, доложить обстановку Питиримову, выработать план дальнейших действий. Так же пошли обратно. Это как сборка и разборка механизма – при сборке ставишь первой ту деталь, что отобрал последней.
Прошли сутки с небольшим – всего двадцать восемь часов с момента их выхода в лес и возвращения на базу.
– Вернулись, молодцы! Баня, кухня, сон.
– Что, и баня?
– Да, вполне хорошая, правда, по-черному. Зато жаркое из дичи.
– Шутите? В лесу мы, кроме рябчиков, птицы не встретили.
– А у нас косач. Он из любопытства к нашему лагерю прилетел, сел на забор, Шота и достал его из карабина. Ну, помойтесь, переоденьтесь, перекусите, отдохните и расскажите нам, что видели.

XXIX

Капитолина сильно переживала. Мало того, что осталась одна – так еще и детей нет. И куда только понесло буйную головушку! Раньше мать ругалась на нее – утонешь, домой не приходи – когда бежала купаться в омуте. А скажет ли так она Михаилу – убьют, домой не приходи?
– Вот дура, так дура. Все будет хорошо. Не один же он там.
И так, с мыслями о муже, прошагала свороток к цеху изготовления тары. На дворе осень – забой кур на Пермской птицефабрике – только ящики успевай поставлять.
– Ты куда, Капитолина, – окликнула ее Софья, – спишь, что ли?
– Сплю? Софа, сна нет. Лежу – глаз не сомкну.
– Дома что стряслось, мать?
– Порядок дома. Тоже надо бы чаще бывать. Мы вот зарылись, закрылись. Телевизор этот – весь вечер – то кино, то концерт. Скоро разговаривать друг с другом перестанем.
– А у меня его нет. И не переживаю. А положу руку на живот и мечтаю. В мечтах и засыпаю.
– Софья, я тогда пропустила мимо ушей, что ты говорила про татарчонка, а сейчас смекаю – что, правду говорила?
– Только никому, Капитолина, ладно? Ты да я будем знать.
– Прижила, значит?
– Как его, ребеночка, чувствуют, не знаю, но что-то со мной происходит – это точно.
– Счастливая ты, Софа. А я вот… – и заплакала, вытирая концом платка слезы.
– Все будет, Капитолина. Не отчаивайся. Живчик копится, копится, да пробьется – и оглянуться не успеешь.
– Софья, да какой живчик! То Вася твой, то в лесу сейчас; одни нервы.
– В лесу?! Как в лесу?!
– Сказал, поедут прямо из Лысьвы.
– Постой-постой. Что-то в глазах темно стало и ноги не идут, – но сообразила, что выдаст себя, – наверное, у всех так, кто в положении.
– Наверное. Кто опыт имеет, спроси.
– Спрошу.
Всю смену, пока работала, руки не слушались; раза три ударяла молотком, при забивании гвоздей-сороковок, по пальцу, приходила действительность, но по прошествии боли в голову лезли всякие истории, воображение рисовало гибель близкого человека, а близким Равиля она начала считать с того самого момента, как он отнесся к ней сдержанно и участливо. Наконец, кончилась смена. Домой пришла с устоявшимся решением – выручить, отвести беду от любимого человека, даже вопреки общественному мнению.
Выгнав, на ночь глядя, козу из хлева, взяла в руки небольшой узелок, положила спички, хлеб, резиновые сапоги – на ноги, надела платок и фуфайку и вышла за околицу. «Лишь бы никто не встретился, лишь бы не окликнул», – подумала она и сократила путь, пробежав по спускающимся к опушке леса огородам. «Я успею, успею предупредить его», – повторяла Софья, не отдавая себе отчета, что и сама подвергается роковой опасности. Делянки, делянки, нижний склад. Бревна унесены вешней водой, излучина за лето просохла, только оставшаяся кора да сучки напоминают былое богатство этого места в три тысячи кубов первосортного кругляка. Но лесхоз молодец – «пробежал» вырубки трактором, наделал борозд, посадил саженцы сосны и ели – считалось, что листвянка сама насеется. Вон сколько семенников оставлено, а береза, осина – деревья-первоселы, сами первыми посеются и первые под топор пойдут – на дрова. Миновала склад и заметила, что идти ей стало легче – все знакомо, даже упавший кедр в два обхвата знаком, только листа совсем не стало. Слизал ветер своим шершавым языком все краски осени. Вот и вывороченный пень большой осины, под которым ночевала, когда заблудилась. «Значит, завтра к обеду увижу Равиля». Загадала и обрадовалась, не понимая полностью опасности своего шага. Хоть глаз выколи, как говорится; ничего не видно – дегтярная ночь. Черней дегтя ничего в мире нет. А черные мысли?

XXX

Телеграмма из Управления внутренних дел догнала майора в Воронеже, когда он зашел с вокзала в городской отдел внутренних дел. Начальник вызвал дежурного. Явился капитан.
– Что у нас по майору?
– Майору предписывается вернуться в Пермь.
Виктор Трифонов понял – шутки в сторону. Значит, спираль раскручивается и большой дугой, как крючком, зацепила его в пути – не сорвешься.
– Хорошо. Когда поезд на Москву?
Начальник посмотрел расписание.
– Через час. В кассе скажете – наша бронь.
«Возможно увольнение. Таких промашек не прощают. Что у меня за плечами?». За плечами ничего не было. «Не пропаду. Буду в техникуме вести военную подготовку – на хлеб хватит».
Везде продавали яблоки. Их пряный запах висел в воздухе. Проезжая мимо сахарного завода, майор увидел целую колонну самосвалов, вывозивших свекольный жом. Сахар взяли – жом скоту, на выброс. Эта мгновенная встреча была первой и последней перед обратной дорогой. Зашел в кафе, выбрал место, заказал коньяка, выпил и направился к кассе вокзала.

XXXI

В этот раз ничего не предвещало тревожного, необычного разведчикам, забирающимся в глубь леса, рассекающим его в определенном квадрате, отбрасывающим ненужные приметы, фильтруя важное – след человеческого бытия.
– Тинь-тинь!
Замерли. В направлении, что показал рукой впередиидущий, слышалась речь. Разговаривал двое.
– Большой переполох предстоит, слышь, Леваш?
– С чего ты взял?
– Сам слышал, мяли тут одни, я и прислушался.
– Ну, и спи спокойно.
– Уснешь тут. Долевое не проспать бы.
– Что несешь-то? Приснилось, верно?
– Да нет, попомнишь меня, в лагере весть.
– Кто принес и какую?
– А вот этого не скажу. Только встревожился Кутузов.
Разведчики сгрудились:
– Какое мнение? Берем?
– А не вспугнем остальных?
– Язык важен. Берем!
И незаметной бесшумной ящеркой к тем.
– Руку!.. – только успел вскрикнуть один, но больше не смог больше сказать ни слова – рот был залеплен липкой лентой, руки связаны.
– Объясняю! Будете хорошо себя вести – уцелеете. Нет – стреляем на поражение.
И так же бесшумно, уводя за собой дозор бандитов, отошли, ориентируясь на ковш Большой Медведицы. По лесу шли быстрым шагом, по чистому месту – трусцой. На базе были через три часа. Часовой был на месте:
– Стой! Кто идет?
– Свои.
– Пароль?
– Сокол!
– Проходи.
Разведчики шумно ввалились в дом, где уже были разбужены Питиримов, Шота и все остальные.
– Товарищ лейтенант! Две сволочи перед вами.
– Вижу. Откройте им рты.
С пленников сорвали липкую ленту. От ходьбы быстрым маршем они порядком вспотели, и от них шел неприятный запах пота и грязи.
– Пить дадите? – спросил один.
– Даль на дашь, согласны? Мы вам воды, вы нам – информацию.
– Стукачами не работали. Падлой буду.
– Хорошо, будем по-честному. Суд учтет ваше добровольное согласие сотрудничать, – и Шота подтолкнул одного так, что тот чуть не упал.
– Так бы сразу. А то бисер навешаю, а за что – неизвестно.
– Мы хотим знать, о какой тревоге вы говорили между собой.
– Да просто трепались.
– Хорошо, пусть трепались. От нас не ускользнуло, что в лагере неспокойно.
– О каком лагере речь?
Питиримов переглянулся с бойцами.
– Вот что, Шота, выведи их за околицу и расстреляй!
Шота с готовностью лязгнул карабином:
– Прогуляемся!
– Это незаконно. Мы будем жаловаться!
– Господу богу? Переставляй костыли.
В слабо освещенной избе все выглядело взаправду, непохоже на спектакль. Отыскав глазами Питиримова, один из бандитов вскрикнул:
– Я скажу! Я скажу, что знаю.
– Шота, повремени. Ну, говори.
– В лагере появилась женщина. Она принесла тревожную весть. Лагерь пакуется, расползается.
– Вот это уже прямой разговор, – подвел итог Питиримов, – этих в уазик и в Горнозаводск. На рассвете начинаем. Бандиты не уйдут – передайте, и пусть мчатся с подкреплением.
– Постреляют вас, как куропаток, – огрызнулся один из бандитов, – покойники!
– Значит, оружие есть?
– На вас хватит! Отсевки!
Уаз рванул с места всеми четырьмя колесами.



XXXII

Капитан с кузнецом вечером высадились на вокзале города Лысьвы. Проголосовали. Остановилась «Победа». Водитель опустил стекло.
– До милиции подбросишь?
– Если честно, нежелательно. За так?
– За деньги.
– Это меняет дело. Садитесь.
Вырулив с привокзальной улицы и повернув направо, водитель сказал, обращаясь к капитану, что сел на сиденье рядом:
– Держись за ручку. Я буду быстро гнать, резко тормозить.
– Ну и что?
– Так чтобы лбом лобовое стекло не разбил. Понял?
– Понял.
– Вам быстрей доехать – мне быстрей деньги сделать.
– Что, так далеко милиция?
– У меня манера.
Доехали действительно быстро. Отдали десять рублей. Водитель развернулся, и красные фонари машины скрылись в сумерках.
Поднялись по ступенькам крыльца. Подошли к дежурному. Капитан подал удостоверение.
– В командировку, в такую даль? – удивился дежурный.
– Да. Где мы можем остановиться? У вас есть своя гостиница?
– Гостиница есть.
– А начальство? Чтобы обсудить вопрос?
– С начальством хуже. В горкоме оно. Все завтра, отдохнете – и милости просим. Постой, капитан, вопрос-то какой? Может, оно, высокое-то начальство, и не потребуется?
– Дай зайду.
Капитан зашел в боковую дверь, расположился на диване и стал рассказывать дежурному версию гибели своего опера и как майор Трифонов подсказал идею съездить в Обманку.
– Трифонов! Знаю. Был здесь в прошлый раз. Как же, штабист. Толковый.
– Вот и мы здесь. Кузнец, что со мной, должен узнать одного человека, если он там живет. Это главный подозреваемый.
– Так завтра я дам команду. С моего взвода возьмем рафик – и вы там.
– Спасибо.
Обменялись рукопожатием.
– До завтра.
– Приятных снов.
Однако насколько приятным был вечер, настолько сумбурным оказалось утро. Шел мокрый снег. Когда они пришли из милицейской гостиницы, оказалось, что дежурный сменился. Капитан спросил, где такой-то.
– Во вверенном подразделении.
– Поточнее?
– В мехроте.
– Нам туда и надо.
– Не надо, не мешайте! Видите, какая обстановка?
Действительно. Как они могли не заметить, что одно подразделение грузится в машину. Пробегают офицеры, поправляя портупеи и всовывая пистолеты в кобуру. Дежурный кому-то орет в телефон:
– Район Лаки! Лаки! Не Раки! Разъезд!
– Учение?
– Боевая обстановка, оперативная!
Дальше расспрашивать капитан Червяков не стал – понял, случилось что-то из ряда вон выходящее. Подошел к кузнецу, сидевшему в курилке на улице.
– Сами доберемся, – сказал капитан.
Вышли на улицу.
– Поймаем машину и доедем до Обманки.
– Но поймать оказалось не так просто. Первая же «Волга» притормозила, но когда хозяин узнал, куда ехать, ответил отказом:
– Это же за город.
– Плачу.
– А обратно?
– И обратно.
Но «Волга» отъехала, не отреагировав на слова капитана. Стали останавливать снова. Перед ними затормозил «Москвич-408». Хозяин улыбнулся:
– В Обманку – так в Обманку. Деньги ваши будут наши. По четвертной – пойдет?
– С человека?
– Туда и обратно.
Капитан смекнул – уже после обеда, так можно и до вечера не добраться.
– Договорились.
Капитан уселся на переднее сиденье, кузнец на заднее, где обнаружил соседа – большого пса.
– Не съест?
– Он мирный. Только руками не машите, сильно не любит.
«Москвич» продолжал стоять.
– Мы кого-то ждем? – спросил капитан.
– Ждем, – ответил водитель.
– Кого?
– Четвертную – туда.
– Извиняюсь, – капитан протянул бумажные деньги.
– А то я ученый. Одни гаврики, вроде вас, до сих пор в должниках ходят.
«Москвич» запел выхлопной трубой, как оса – ж-ж-жу. И только на подъем менялась интонация пения мотора. Когда попался затяжной подъем и хозяин «Москвича» переключился на пониженную передачу, капитан забеспокоился:
– Не подведет?
– Нет. Вот, слушай:
Где танкетка не пройдет
И бронепоезд не промчится,
«Москвич» на пузе проползет
И ничего с ним не случится.
– Дополнение мое. Этому коню – хорошую печку, чтобы тепло, и пошире салон – замены не будет с новой коробкой.
– Так «Москвич-412» же на подходе.
– Все слизано с моего. Только головку блоков перевернули.
На заднем сиденье кузнец боролся с псом. Тот лез целоваться и своим мокрым языком норовил лизнуть его в шею и щеку. Кузнец отталкивал. Хозяин заметил это:
– Бим, прекрати! Побежишь вдогонку.
Вдогонку за машиной собаке бежать не хотелось. Бим сполз с сиденья, положил на него морду и принял послушный вид. Но по прошествии нескольких минут все повторилось снова.
За окном, в мокром снегу, отступали деревья, кустарники, трава.

XXXIII

Было принято решение атаковать лагерь с двух направлений: с той, где взяли языков, и со стороны тропки, что вывела Софью на дорогу.
Захватив все, от карабина до гранат, рано утром двинулись в лес. Решили выйти на исходные позиции и по сигналу ракеты двигаться на бандитов, соблюдая всю осторожность по сохранению себя и надеясь на собственный боевой опыт и выучку. Ожидать того, что бандиты, дезертиры и прочие сдадутся мирно, только услышав в «матюгальник»: «Всем выходить без оружия. Вы окружены! Гарантируем жизнь», – не приходилось. Всегда нужно готовиться к худшему варианту развития событий, обеспечивая себе живучесть, боеспособность, и в то же время не дать противнику опомниться – и сокрушить его.
Рассвело. Уже различимы пни и кусты. Вглядываясь в лес, бойцы пытались определить, на месте ли дозорные противника; если на месте, то как их нейтрализовать, чтобы они не успели подать сигнала. Основная группа захвата во главе с лейтенантом шла от дороги. Все было тихо. Протинькала синица, удивляясь появлению людей.
– Вот здесь сидел дозор, – сказал один из разведчиков Питиримову, – сняли, что ли?
– Возможно, в другом месте? Всем внимание! – и только Питиримов выговорил это, раздался громкий лай – огромные псы рвались на цепи.
– Ветошкин, – назвал Питиримов одного из бойцов по фамилии, – сними их.
Два щелчка – и псы завалились. Но этот сигнал уже разбудил противника. Защелкали по стволам пули. Бойцы рассредоточились. И тут Питиримов вспомнил про ракетницу. Он выхватил ее, и, сердито шипя, ракета рванулась в небо над верхушками сосен. Подумалось: «Должно быть, вторая группа услышит начавшиеся выстрелы». Перебегая от ствола к стволу, милиционеры выстрелами сбивали огонь противника. И вот, укрывшись за гранитным выступом и предполагая, что лагерь бандитов рядом, Питиримов прокричал в мегафон:
– Всем внимание! Вы окружены! Выходите по одному на поляну без оружия!
Молчание, а потом:
– Та-та-та, та-та-та, – заработал пулемет.
– Ребята, вперед!
Бойцы и так были полны решимости сокрушить огневую точку. Шота кидал одну гранату за другой, стараясь нейтрализовать пулемет вместе с пулеметчиком. Тот два раза татакнул и умолк. Срезанные пулей ветки падали на землю. Из-за деревьев уже показались какие-то постройки, и бойцы ринулись туда. Шота определил для себя противника – высокого мужчину, юркнувшего в сторону от общего «поселения». Шота – за ним, но тот как в воду канул. Шота даже остановился, озираясь по сторонам. Впереди была скала. Вдруг глаз различил в ней что-то вроде норы. Шота швырнул в нее гранату, спрыгнул вниз от тропы, скрываясь за выступами скалы, и продолжил движение вперед. Как ему казалось, выстрелы были слышны уже и с противоположной стороны. «Лишь бы не по своим», – мелькнула мысль. Продираясь сквозь заросли, Шота метнулся туда, легко подминая под себя своими ста с лишним килограммами молодые побеги и старые пни и валежник.
– Как тут у вас? – спросил он, когда узнал своих.
– Ранили одного. Помощь оказываем.
– Ходячий?
– Поможем, не оставим. Как думаешь, сколько их?
– Кто ж их считал. Не успели.
– Оружия наворовали, гады.
– Ну, вперед, вперед. Правильная позиция у вас – к речке их, гадов. Топить будем.
Увлеченный общим настроем, Питиримов не заметил растяжки, запнулся, и тут же раздался взрыв мины, положившей его. Подбежали милиционеры. Прочли на лице виноватую улыбку – мол, простите, братцы, что не дошел. Собрав последние силы, лейтенант приказал:
– Оставьте меня. Не дайте им уйти.
– Не дадим.
– Ура-а-а!
С другой стороны тоже послышалось:
– Ура-а-а! – под взрывы гранат, выстрелы карабинов.
И вдруг среди всего этого гвалта донеслось:
– Сдаемся! Все сдаемся! Прекратите огонь.
Шота принял командование на себя:
– Всем выйти на поляну без оружия! За нарушение расстрел на месте.
Бандиты потянулись из укрытий – обросшие, дикие, обношенные, злые. В то же время двое вынесли раненого в живот Питиримова, еще один поддерживал прыгающего на одной ноге милиционера – другая, перебитая ниже колена, была зафиксирована шиной. Бандиты становились на поляне в шеренгу.
– Одиннадцать человек, – доложил Ветошкин.
– Все? – спросил Шота.
– Четверо убиты, – выступил вперед один из бандитов.
– Так, значит, ты старший и собирал этот сброд?
– Никак нет.
– Военный, значит?
– Власовец. Старших не видели.
– Утекли, товарищ начальник.
– Не товарищ я тебе, воровская морда. А кто старшие?
– Кликухи Кутузов и Флинт.
И тут Шота вспомнил, что швырял гранату в отверстие в скале. Он окликнул одного из милиционеров:
– Ветошкин, пойдешь со мной. А этих охранять. Мы мигом.
Лаз оказался тесноват. Повсюду валялись куски породы, что поскалывало взрывной волной. Вскоре в расширяющейся части хода Шота наткнулся на лежащего, а из глубины донесся стон.
– Этого тащи на волю, – дал команду милиционеру, – а я проверю, кто там.
Лучи фонарика выхватили из темноты живое существо.
– Помогите, помогите мне, – молило оно женским голосом.
– Женщина? Угораздило тебя, – выругался Шота и, схватив ее за ворот одежды, потянул за собой.
– Ой, ой, господи…
Когда они появились перед бандитами, милиционер сбросил с плеча убитого, а Шота опустил на землю раненую женщину, брезгливо вытирая руки о траву, как бы очищаясь от наносного ненужного, и спросил, указывая на мертвое тело:
– Кто это?
– Это Равиль.
– А кто женщина?
– Не знаем. В лагере женщин не было.
– Прибеглая, наверно.
Навстречу Питиримову и раненому милиционеру спешили подоспевшие из Горнозаводска.
– Командир, говорить можешь? – спросил подполковник.
– Могу. Пока могу.
– Перевязать, – скомандовал подполковник врачу. – Потери?
– Кроме… – сказал Михаил и забылся.
– сделайте ему укол или что там у вас есть…
– Крови много потерял.
– Он должен жить.
Лагерники шли сами и несли погибших. Когда проходили мимо подполковника и раненого Питиримова, пришедший в себя Михаил узнал в женщине свою соседку:
– Софья?
– Вы знаете ее?
– Наша, поселковская.
Подполковник отдал команду:
– Раненых в ГАЗ-66. Врач в сопровождение.
Вездеход с красным крестом на кузове помчался в сторону Горнозаводска. Подполковник оглядел присутствовавших:
– Вы, – он подбирал слова, обращаясь к бандитам, – предатели мира и созидания. Первой работой будет для вас вырыть братскую могилу и похоронить подельников. Фотографу снять лица преступников для установления гражданских имен погибших. Прибывшим со мной – собрать оружие в лагере. На все про все у нас сто пятьдесят минут. Героям схватки – почиститься и прошу в автобус – он и столовая в вашем распоряжении.

XXXIV

Совпало. Когда Червяков с кузнецом заходили в кабинет директора леспромхоза Умова, подполковник по рации передавал всем постам:
– В результате оперативной разработки задержано одиннадцать преступников. Сбежало двое осужденных. Приметы – один пожилой, имеет один глаз, по кличке Кутузов. Второй худощавый, помоложе, перебитый нос. Наколки – год 1928 на пальцах, кличка Флинт.
– Проходите, садитесь, – пригласил Умов, показывая на стоящие сбоку его директорского стола стулья.
– У нас говорят – присаживайтесь, – подал голос капитан.
– Пусть будет по-вашему. Я понял, вы из тех, что за порядок?
– Выходит, так. Мы по оперативной работе.
– Так если насчет кругляка, что тащат с делянок, то мы сами справимся.
– Нет, не по бревнам. А давно в директорах? – спросил Умова капитан. Он хотел понять – если давно, значит должен знать и постоянных жителей Обманки, и тех, что принимают на сезон.
– Второй год.
– Местный?
– Нет, приезжий. Из Ярая. Удмуртия. А что так, сходу быка за рога? На особый интерес похоже.
– Извините, конечно… А я с Мухино, что под Зуевкой.
– Слыхал. Соседи.
– Придется бывать – заходите. А где бы нам переночевать?
– А здесь и переночуете, – Константин встал и повернул ручку защелки. Открылась дверь, и перед гостями предстали две прибранные кровати. – Вход и выход отдельный. Гостиницу не держим, проверяющие или лесничие обычно гостят у своих знакомых по труду – и интересы общие, и сто грамм пить не в одиночку.
– Так, может, и мы так? Есть у вас участковый?
– Участковый есть. Только его в поселке нет. Как и вы, на оперативной работе. Отдыхайте, знакомьтесь с поселком. Столовая – днем, вечером – кафе. Сегодня банный день – как раз мужской, если есть желание – банщик обеспечит веником и полотенцем – 60 копеек помывка.
– Спасибо. Хорошо. Мы воспользуемся.
Прикрыли дверь, расправили кровати и легли. Быстрый сон сомкнул веки, освободил голову и сердце от мыслей о прошлом и будущем, расслабляя мышцы ног и рук. Живот приказал всем своим «подмастерьям» – тонкой кишке, кишке потолще, мочевому пузырю и даже аппендиксу – молчать. Выспятся – получат свое сполна.
И снится капитану сон. Из больших и малых речек скатилась вода, и такая уйма речных жителей осталась, не успела вместе с водой уйти, что люди не успевали собирать, а если соберут – соли не хватало. Он еще мальчишкой таскал рыбу вот так, корзиной. И что интересно – не поймать было руками ни одной, достаточно намучившись, перебегая от одного гольца до другого, а тут столько – бери – а брать некуда. Воронья налетело, коршунов, ястребов, даже прожорливые голуби ходят, дергают головами и норовят схватить усачей – они мягкие и мелкие. Видно с пригорка, как земля наклонилась – вот вода и скатилась на одну сторону. А много воды скопилось – видно уже, что вот-вот по прежним руслам польется. Нагнулся, чтобы напиться и… коленом стукнулся о пол. Проснулся. «Чертовщина какая», – подумал. Взглянул на часы – половина восьмого пополудни. Вспомнил: «Приснится рыба – примета, о которой говорила бабушка, – значит, «обрыбишься», вскорости постигнет неудача». Бабушка была мудрым человеком. О взаимодавцах и взаймыпросителях она говорила так:
– Давать будут в долг – реви, но не бери. Просить будут в долг – реви, но не давай.
В этом был один из ее принципов, и никто не обижался на отказ.
Капитан давно изжил из себя все, что было связано с суевериями, но они преследовали его по пятам. Как-то: вернулся, загляни в зеркало, что в прихожей. Вернулся – не повезет. И так далее.
Червяков посидел на стуле, заметил, что кузнец пошевелился, и потянулся, чтобы согнать остатки сна.
– Вставай, уже вечер.
– Обязательно?
– Не откладывай на завтра… Пойдем в кафе.
– Форма одежды?
– Повседневная.
– Вот только кудри расчешу.
– Мы знаешь, зачем здесь? Проходя по улице – замечай. Сидя в кафе – прислушивайся.
– Слушай, Червяков, – неожиданно для себя кузнец назвал капитана по фамилии, – будешь напоминать, что мне делать – сорвешь все планы. Я не глупый. Не турок. Я цыган. А чем он – цыган – отличается ото всех? Все вижу, все слышу, все анализирую; вот почему мы и живем свободные, ни под кем.
– Извини. Заметано.
– А раз так – сегодня угощаю я, по-цыгански.
Светила полная луна. Улица была безлюдна. В домах за каждым окошком теплилась жизнь. Никакой тревоги – всюду порядок: поленница для печки уложена, домашние животные устроены, пироги постряпаны, жена и дети приголублены. Живет семья, живет под богом – и мигом тем счастлива.
Кафе оказалось полно молодежи – взрослые стали забывать общие посиделки, проводя больше времени за черно-белым телевизором. Заказали шницель с пюре, капусту с огурцом, хлеба по два кусочка и…
– И по двести «Московской», – сказал кузнец.
Молодежь пыталась настроить веселье, шутила, пробовала петь, заводила игры.
– Объявляем конкурс на лучшую песню – под баян, гитару, фортепиано. Смелее! Самым-самым – шампанское от комитета комсомола.
В зале стали сбиваться в кучку девчата и парни. Выходили, пели песни из кинофильмов «Верные друзья», «Весна на Заречной улице», куплеты Курочкина.
– Попросим Аню. Аня, исполни свою!
– Я без голоса.
– Мы поймем.
– Ну ладно.
Я плыву средь тумана,
Осыпая росу.
На широкой поляне
Искупаю косу…
– Молодец, Аня! – послышались возгласы.
Аня продолжала:
Скоро кончится лето,
Как-то сложится жизнь?
Плачет иволга где-то,
Словно просит: вернись .
Все захлопали в ладоши, выражая одобрение. Общее веселье захватило и кузнеца, и капитана.
– А что, тряхнуть стариной?! – спросил цыган.
– Тряхни. Я и не видал и не слыхал, как ты поешь.
Кузнец посмотрел в зал:
– Ребята, а можно гитару?
Молодежь переглянулась:
– Можно.
Кузнец вышел на середину зала, пробежал быстрыми пальцами перебор, пробуя настроенность гитары, и, передернув плечами, опустил высоко поднятую руку на струны:
Чтобы сердце в суете не страдало
И застойный не искало покой,
Разбудите меня песней, ромалы,
Подарите вновь цыганский настрой.
А так как ноги его выделывали невозможное под грустинку, в зале стали притопывать в ритм:
Говорят, что предок мой рос в кибитке,
Но однажды, грех признав, конокрад
Растворил к чужому дому калитку
И в свой табор не вернулся назад… 
Ребята и девчата дослушали песню до конца, потом сгрудились около цыгана и возгласами одобрения одаривали его со всех сторон:
– Молодец!
– Браво!
Девушка – видно, секретарь – встала и, оглядев всех, сказала:
– Я думаю, нет надобности голосовать. Ваши одобрения говорят сами за себя. Вы не против вручить приз… Как вас зовут?
– Степан.
– Этому ромалы Степану?
Кузнец принял приз:
– Прошу к нашему шалашу.
Вручавшая приз девушка и еще двое придвинули к столу капитана и кузнеца свои стулья:
– За знакомство?
– За победителя, – сказал капитан.
Когда пригубили, секретарь спросила:
– Вы надолго к нам? И чем будете заниматься?
Ответил капитан:
– Мы собираем фольклор – частушки, прибаутки, старинные песни. Говорят, в том совхозе есть сказительница.
– Как интересно! Живешь рядом и ничего не знаешь.
Вскоре интерес к капитану с кузнецом ослаб. Они поднялись и пошли в гостиницу.
На следующий день побывали везде – и на первой улице, и на второй; так улицы и назывались: Первая, Вторая. На лесопилке, в питомнике, гараже, проводили первый десант в лес, а в вечерние часы даже постояли около детсада. Кузнец не делал никаких знаков. Капитан не торопил его. Он знал: поспешишь – людей насмешишь. Понимал, что пока все идет по плану, но в то же время его не оставляло беспокойство – не упускает ли он каких-нибудь деталей, без которых не найти верного, правильного решения.

XXXV

Уже вторые сутки врачи боролись за жизнь Питиримова. Операция шла шесть часов. На вопрос подполковника врач отвечал как-то отрывисто, как будто сказали под руку:
– Тяжелый. Не грыжу вырезали, не аппендицит. Ранение в живот, селезенку. Не торопите.
От врача отходили, переговариваясь между собой шепотом.
Между тем оперативники допрашивали задержанных:
– Была одна растяжка?
– Нет, три. Жаль, сработала только одна.
– не радуйся. На тебя тоже растяжка найдется.
Софья оправилась от шока. Она была в отдельной одиночной камере. «Он узнал меня, – говорила себе Софья, – это я виновата в его гибели, – почему-то она была уверена, что Михаил Питиримов не выживет. – Какая я дура. Что подумают обо мне поселковские?». И долго смотрела на трещины на стене, будто искала исток своей судьбы.
Неожиданно ее позвали. Вошла женщина:
– Иди, тебя лейтенант позвал.
Михаилу стало лучше, и он почему-то решил обязательно спросить Софью. О чем конкретно, пока не знал. Но он понимал, что это именно она спровоцировала готовность разбойников уйти из лагеря. Он лежал на правом боку, на двух подушках покоилась голова.
– Софья, – начал он, – как же так?.. Ты отдавала себе отчет?..
– Я полюбила его. Я жду дите от него. Прости меня, если можешь, – она упала на колени, – прости. По-глупому вышло. Я любила его.
Михаил закашлял. Софью увели. По пути в камеру она подумала о нем: «Не жилец».

XXXVI

Размеренную жизнь поселка нарушил гул вертолета. И раньше, бывало, лесоохрана пролетала над ним, но чтобы опускалась все ниже и ниже… Даже на что спокойный Умов – и то подумал: «Начальство, внеочередная проверка», – и заспешил к школе, над которой завис вертолет, намереваясь сесть на спортплощадку.
Ночью лейтенанту Михаилу Питиримову стало плохо. Отрывистое дыхание перешло в хрип, через рот на подушку сползла тонкая струйка, рука дернулась и вытянулась. Медсестра вызвала врача, в то же время давая больному понюхать нашатырного спирта. Однако этого уже не требовалось. Прибежавший врач констатировал:
– Умер.
Доложили подполковнику. Подполковник связался с Пермью. Пермь обещала выслать за телом вертолет:
– Со всеми воинскими почестями!
Поселковские ребятишки облепили забор вокруг спортплощадки. Лопасти вертолета почти касались земли. С них стекали капли таявшего снега, который медленно летел к земле, словно снежинки боялись придавить своей тяжестью что-то родное и близкое. Вышедший из вертолета подполковник направился в контору леспромхоза, потом, в сопровождении директора Умова, пошел к дому, где жил лейтенант. Через мгновение оттуда раздался душераздирающий крик. Это зашлась плачем Капитолина, и поселок понял – случилось непоправимое.
Широко открылся люк багажного отсека вертолета, и из него четверо милиционеров подняли и понесли гроб к дому Питиримовых. В доме уже хозяйничали позванные Петр Сунцов, Андрей Позывай и еще женщины. Расчистили место и на две подставленные табуретки опустили гроб. Откинули крышку. На присутствующих дохнуло чем-то неземным. В ноги поставили пока единственный венок – от сослуживцев.
Капитолина села у головы Михаила, повязав черную косынку. Она причитала:
– Говорила, не езди, говорила, на погибель едешь, не послушал ты меня, милый Мишенька!
В избу стали заходить жители. Участковый Михаил при жизни никому не досаждал, не привязывался по пустякам, обходясь замечаниями. И еще был грех – посмотреть, как жена будет убиваться по мужу.
Подполковник спросил Умова:
– Хватит двух часов с половиной, чтобы раздобыть венки, цветы, приготовить поминальный обед? Желательно, чтобы были люди.
– Будет сделано, – ответил Константин и сам удивился своей решимости.
Как ехали за всем этим на машине в город и как возвращались – отдельная история. Единственная задержка произошла с попом. Поп не хотел ехать, ссылаясь на день Симеона-заступника.
– Так как раз и нужны божье заступничество и ваша помощь, – настаивал Умов.
А потому, как попа «тесно» пригласили в машину, он согласился, прихватив все, что надо для погребения безвременно ушедшего из мира сего. Если сказать, что борода его развевалась по ветру от быстрой езды – значит, ничего не сказать.
Увидев попа, торговки на рынке чинно предложили приезжим цветы, венки, ленты. В ГОВД выделили шесть человек, выдали им карабины – в момент опускания гроба в землю должен был прозвучать салют.
Капитолине помогали нести скорбную «вахту» поочередно то Клава, то Оксана.
– Ох, сколько дел ты наделал, Миша…
– А сколько не доделал…
Но строгий подполковник подвел черту:
– Прощаемся, товарищи.
Ребята подхватили гроб, вынесли и поставили в кузов ГАЗ-52, затянутый кумачом.
Могила Михаила открыла тридцатую единицу вечного поселения Обманки. Прозвучали выстрелы. Под руку увели Капитолину в столовую. В столовой накрыли два ряда столов, на которых были и кутья, и суп, и котлеты, и салат, и водка с вином – помяните. Расселись.
И тут на несколько мгновений встретились взгляды Петра и цыгана. Их, кузнеца и капитана, наблюдающих за процессией, встретив на улице, пригласил на поминки Умов:
– Приходите в столовую, там все будут.
Как он понял, что не напрасно эти двое околачиваются в поселке, – одному богу известно.
Петр держал на коленях Дмитрия, Клава подавала ему в ручку чайную ложечку. Узнал ли Петр цыгана-кузнеца? Наверное, да. Но ничем не выдал себя. Кузнец и не настаивал. Он рассуждал так: «Зачем мешать счастью? Вот создать счастье – верх человеческого усилия. А мешать счастью – значит быть палачом». А палачом он быть не хотел.
Закончив все дела по похоронам, пообещав, что управление внутренних дел позаботится о вдове погибшего, что мемориальная доска появится на его доме, что улицу из Первой переименуют в улицу лейтенанта Михаила Питиримова, подполковник стал собираться в путь.
Проанализировав ситуацию, капитан Червяков пришел к выводу, что в Обманке подозреваемого нет, а значит, нет нужды оставаться на девятый день. «От Перми до Зуевки недалеко». А значит, нужно поторопиться.
– Товарищ подполковник, – обратился он, – найдется у вас два места?
– Для кого?
– Для нас.
– Так вы по какому случаю здесь?
Капитан пересказал подполковнику версию майора.
– А вы не находите, что он мог быть в ликвидированной банде? Впрочем, лету до Перми два часа – успеем переговорить.
– Нет, я как-то не увязал воедино эти два события.
– Аналитический ум, – подполковник постучал себя по околышу фуражки. – Может, подозреваемый погиб при ликвидации.
Вертолет взлете, подняв вокруг себя в воздух все снежинки, осевшие за день. Ребятишки еще долго бежали ему вслед.
Печаль в поселке осела надолго.

Эпилог

Не выделялась эта жизнь
Ничем – лишь песней под гитару,
И вдруг вчера по венам вжик…
Ах, что же ты наделал, парень!
И кто поймет?
И кто рассудит?
Так отвратительно болтать,
Грехи ль, достоинства ль считать
Взялись совсем чужие люди.
Из обсуждающих никто,
Пожалуй, и не знал живого,
И вот нет дела миру до
События не мирового .
…Через полгода в семье косьинского татарина Мухитдинова Игоря Ивановича – так его звали окружающие – появилась женщина – русская, в делах по хозяйству сноровистая, обходительная. Заметили – беременная. Игорь Иванович пришедшую принял, накормил, спать уложил… Утром, сидя за столом, глядели с женой на Софью, отпущенную из милиции по беременности, и жадно слушали. Выходило – это их невестка. Софья принесла письмо, в котором сын Равиль сообщал, где он и что с ним. Рассказала Софья и о смерти любимого.
И двух недель не прошло, закричала Софья не по-бабьи – болью закричала. Родился мальчик. Записали в сельсовете – Равиль Мухитдинов. Дедушка сказал:
– Обрезанье надо бы сделать.
– Зачем это?
– Вера предписывает.
– Пусть подрастет, – жалела Софья сына.
– Так не сейчас же. Гора Качканар сбросит снежный покров, речки и ручьи сбегут с нее, унося вешние воды. Молодая трава падет под лезвием косы, отплодоносят смородина и малина, земляника и клубника. Главное, ты, Софья, подарила внука. Слава аллаху.


 









Книга третья


УЗЕЛ РАЗВЯЗАН









 
I

Осень выдалась сухая; в лесу, на полях земля ждала дождя.
– Не дело это – на сухую землю ляжет снег, – сетовали поселковские.
– Не дело, – соглашались.
– Рябины вон сколько висит, птица не клюет.
– Да, примета есть: много рябины – зима морозная. У
Умов ходил по кабинету:
– Пора бы выдвигать технику на делянки, но не решаюсь. Решительности нет.
– А что откладывать? Двинул трактора, двинул людей…
– Что-то ты больно прыток нынче, Николай Иванович. А разнепогодится – горючее, провизию как доставлять?
– А ГТТ на что – гусеничный тягач?
Дымят. Мыслят.
– Нет, прав Константин, – заговорил Андрей Позывай, – нынешняя осень необычная, самому человеку неудобно: все прибрал, а ни снега, ни дождя, перед овощами неудобно себя чувствуешь – рано вырыл, грядки перекопал…
Не один он так чувствовал себя. Настрой-то один – лес. Его взять надо. А он сейчас далеко от поселка. Вахтами будут работать – по пятнадцать дней.
– Нужно спросить у рамщиков, у вальщиков, у трактористов – может, нужны кому две недели отдыха; пошлем в санаторий, отпустим в отпуск, – вдруг предложил Умов.
– А деньгами снабдите? – спросил Петр Сунцов.
– Сейчас в кассе деньги есть – снабдим.
– Мы подумаем, посоветуемся с Клавой.
– Не затягивайте.
Петру особой надобности не было возвращаться в гараж, но прошел, полюбовался своим подкрашенным, готовым переваливаться через пни и валежник трелевочником и, как коня, похлопал ладонью по его дверке.
– Застоялся… Скоро уже.
Скоро еще и оттого, что будет план, будет вывозка на верхний склад, настоящий заработок будет.
Засветло пришел домой. Перед домом Оксана – жена Андрея – «выгуливала» дочку. «Везет Андрею, – подумал, – вторая дочка».
– Петр, здравствуй, – окликнула она. – Мой-то идет?
– Не знаю, я в гараж заходил.
– Не торопится что-то Андрей. Мы вот с Марийкой ждем-ждем…
– Придет. Он любит свою семью.
– Ой, не сглазь.
– Я не глазливый, меня не опасайся.
Клава была дома. В натопленной комнате было тепло; он по инерции пощупал трубы отопления – летом провели их по домам от котельной – нет, они еще были холодные. Нагнулся под занавеску и глянул в сторону котельной – над трубой не было привычного облака дыма.
– Тамара Ивановна давеча говорила, – увидев его движение, сказала Клава, – через неделю пустят отопление.
У них была печка для аварийного случая, для пирогов, наваристых щей.
Петр помыл руки, подошел к Клавдии и, как секрет, доверительно сказал:
– Константин отпускает всех в отпуск.
– Кого всех?
– Всех, кто не занят на работах по поддержанию жизнедеятельности поселка, – и, помедлив, – сколько дней прошло, как мы получили письмо из Талицы?
– Да вот оно, на столике. Десять дней.
– У нас все прибрано. Овощи в яме. Попросим Оксану поросенка покормить, а сами съездим к родителям.
Клавдия смотрела на него удивленно – на такого решительного, зовущего, и таким он ей нравился еще больше.
– Съездим, попроведаем обязательно, – и к вешалке за курткой и полусапожками, – я за сыном.
– И я с тобой, – Петр встал со стула, – вместе сходим. Он любит, когда мы вместе идем за ним в садик, гордится.
– Я заметила.
– Клава, – позвал он. Она повернула голову, и Петр поцеловал ее, – все ты у меня понимаешь…
– Я, Петя, не чужая.
– Да, не чужая, родная ты.
Счастье шло за ними сенками, верандой, по четырем ступенькам крыльца и далее по тротуару.
За цехами лесопиления у речки гулял листодер. Больше ему шалить было нечем, разве что зазевавшуюся птицу втянет в свой вихрь и пронесет ее, обезумевшую, на расставленных крыльях к спасительному лесу, где юркнет она в елочный лапник и, придя в себя, спланирует на толстый спасительный сук.
Детсад светился всеми окнами. Навстречу шли родители с детьми, о чем-то весело разговаривая.
– Дмитрий! За тобой пришли, – крикнула воспитательница в глубину зала из раздевалки, откуда провожала очередного воспитанника.
Дмитрий прибежал, весело подпрыгивая на одной ноге:
– Ура! Нас трое!
– Трое, – подхватила Клава, – собирайся живо, у нас сюрприз…
– Катер, да?
– Нет, не катер.
Клава подошла к воспитательнице:
– Анна Ивановна, мы хотим на две недели забрать Дмитрия из садика.
– В отпуск?
– Да, нам съездить надо.
Петр помог Дмитрию надеть пальтишко, и вся троица вышла на улицу.
– Какой сюрприз, какой?
– Скоро мы поедем к дедушке с бабушкой, – сказал Петр.
– Далеко?
– Далеко, Дмитрий, на поезде, – сказала Клава.
В эти сутки вечер был светлее, чем прежде. Щеки Дмитрия не ощущали холода, наскакивающего ветра, руки папы и мамы были приятно теплыми.

II

Сборы заняли день. Куплены билеты на проходящий поезд «Красноярск – Москва». Утром Клава сходила к Оксане, попросила:
– Оксан, борова покормишь?
– Ты же говорила, он сидячий – много не ест?
– Много не ест, но тосковать будет.
– Ага, исхудает весь. Да не переживай ты по пустякам, в родные края едешь.
Они обнялись.
С небольшим чемоданом сели в автобус, к великой радости Дмитрия, уже чувствовавшего себя в поездке, и поехали. Один раз только и ехал он этой дорогой в город, когда приезжал Пермский цирк. Запомнилось смешное лицо клоуна и его шутка. Он спросил:
– Дети, что будет, если Крошка Енот упадет в кастрюлю с квасом?
Все стали предлагать варианты:
– Утонет!
– Квас прольет!
– Выпьет весь квас.
– Прокиснет…
Клоун на каждую реплику оборачивался, хлопал себя по ногам руками, смеялся и говорил:
– Нет. Вариантов больше нет?
И, когда все смолкли, выдал:
– Теперь он Окрошка Енот! Ха-ха-ха!
Все захлопали и засмеялись.
В четырнадцать часов были на вокзале. Поезд – скорый, с новыми вагонами, окрашенными в голубой цвет, под воображаемые воды Енисея, когда в них смотрится высокое небо. Его тянул тепловоз, поэтому не было привычного для паровоза дыма. Скорый не стоял на некоторых разъездах, торопился. За перегородкой знающий пассажир вводил в курс дела остальных:
– За Пермью пойдем на электротяге, с еще большей скоростью, носа не высунешь – срежет.
– Чем же это срежет, воздух-чай не бритва, – говорили оппоненты.
– Это я для… – и не найдя, для чего сказал, – я приврал, но скорость точно увеличится.
– Это ж сколько металла уйдет, если до Владивостока электротягу…
– Металла? А Урал на что? Металла на провода, на столбы хватит.
– На Гитлера же хватило.
– А я что говорю? Кой-что переплавить. Старое оружие. Паровозы…
– Нет, подождите вы. Старое оружие памятниками Победе надо поставить.
Дмитрий лежал на второй полке и широко открытыми глазами ловил остающиеся позади деревни, города, поля, речки. Мужчины звякнули стаканами, и разговор опять пошел своим руслом:
– Я с братом, – рассказывал один, – прошлым летом в Карелии рыбачил, поехали подзаработать туда на строящийся комбинат – каменщики мы. Ну и… места красивые, речки чистые, рыбы полно. Не то чтобы домой ее наловить, а просто пожарить, повялить бригадой. В очередной раз принесли улов. Ребята чистят рыбу, потрошат, в котле вода уже закипает; укропчику туда, подорожнику – и ждет уха рыбу. Вдруг один из мужиков вскрикнул:
– С сюрпризом хариус попался! Смотрите.
И показывает всем патрончик, а патрончик номерной. Все с интересом рассматривают, до меня очередь дошла. И что-то шевельнулось в памяти – говорила мама, что в финскую брат ее погиб в этих краях – Федор Сергеевич, а сама она Татьяна Сергеевна. Говорю:
– Вскроем, ребята, а?
– Конечно, вскроем, одним секретом станет меньше, – отвечают.
Вскрыли. Выпала бумажка, маленькая такая, а на ней написано: «Хомутов Федор Сергеевич, призван таким-то райвоенкоматом, уроженец такой-то деревни». Я аж присел. Это ж дядя мой, – говорю, – здесь погиб.
– Так хариусу сколько лет? Не может быть, чтобы с той поры жил он, – скептически заметил кто-то.
– Не может, значит, патрон принесло водой откуда-то.
– Значит, где-то рядом погиб, – говорю. – Вот удача. Хоть примерно место будем знать. Крест поставили с ребятами. Вот еду, кулечек родной земли везу.
– А дали знать, что погиб?
– Написали, что неизвестно, где – без вести пропал.
– Я так думаю, – поддержал разговор другой попутчик, – что наших солдат, чей подвиг неизвестен, еще полно лежит в сырой земле.
– Не скажи! Их подвиг известен – это победа! Но не «всем сестрам по серьгам» – внимание оказано. 
– Я предлагаю помянуть и выпить за уже известного героя.
Так как они разговаривали громко, Дмитрию стало интересно, и он лежал уже головой в проход и слушал. Один из пассажиров встал с сиденья, потянулся за пачкой «Севера» и увидел лежащего Дмитрия.
– Мой юный друг! Далеко едешь?
– К деду.
– Молодец. Дед рад будет. Подожди-ка, вот, – и высыпал в ладонь Дмитрию несколько леденцов.
– Спасибо.
– Соси. В школу ходишь?
– Нет, в подготовительную группу.
– Ребята, а хорош будет первоклассник? – обратил мужчина внимание попутчиков на Дмитрия.
– Анекдоты знаешь? – спросил один.
– Нет.
– Вот тебе один. Сын говорит маме: «Мам, я знаю, сколько зубного порошка в коробке». «Сколько?» – спрашивает мать. «От окна до двери», – и сам засмеялся.
Клава прервала разговор с Петром, поднялась к Дмитрию:
– Сынок, ложись, поспи.
– Мам, так интересно, что спать не хочется.
– Я советую поспать Скоро Пермь. Поедем через Каму, большую реку нашего Урала; там, в Перми, и разбужу.
– Ну, хорошо, мам. Только не укутывай – тепло.
За окнами вагона густые, чернее чернил сумерки; в них редкими крапинками вспыхивают огни деревень, доживающих свой век и все-таки созидающих хлеб, молоко.
– Ошибаются правители, – сказал агроном одного хозяйства, – думают, сгонят крестьян с насиженных мест – урожая будет больше? Хрен с маком. Этих крестьян давно город ждет и манит, а без человека земля – сирота.

III

Шестьдесят третий год внес в мою жизнь огромную перемену – в конце декабря мы с Ниной стали мужем и женой, матери – сватьями, а сестры Нины, мои брат и сестра – родней, и если учесть еще родственников наших родителей, то можно понять, каким большим был этот союз, как радовались за нас и поздравляли.
Надо сказать, что в сентябре я поступил в Исовский геологоразведочный техникум на автомеханическое отделение, на вечернее обучение. Принимали экзамены по русскому языку и математике письменно и устно. Устно по билетам, в которых содержались теория и пример – в объеме знаний неполной средней школы. Русский устно и сочинение я сдал. Готовлюсь к экзамену по математике. Семь лет прошло после школы-семилетки, и восстановить теорию с практикой нужно было быстро, не отвлекаясь, чтобы доказать не только себе, но еще… в общем, во как надо.
Письменную работу по математике сдал. На последний – устный – экзамен пришел в приподнятом настроении – и утро солнечное, и мама перекрестила, и с пустыми ведрами никто не попался; через Смолянку не запнулся ни правой, ни левой ногой, весь был подтянут, точно на помост вышел – штангу толкать; нет – рвать ее на обеих руках вверх. Знакомым улыбался. Аудитория для экзаменов отведена в двухэтажном деревянном здании на втором этаже. Со своими будущими сокурсниками я уже знаком по вечерним встречам, по подготовительным занятиям; они с тетрадями и учебниками в коридоре – и Елсуков, и Ашкинадзе, и Червяков, и Слюсарев – мы, те, что окунулись в работу, но поняли – надо учиться.
Тяну билет. Чувства захлестнули меня, когда я его прочел: «Пример. Теория: Аксиома параллельности двух прямых». Действительно, бог поцеловал в темечко, дав такой билет. И я… Остановился я только тогда, когда Павла Александровна спросила:
– Как звучит вопрос в вашем билете?
Я прочитал. Ужас охватил меня: я доказывал параллельность двух прямых!
– Я не прав. Но это же на 78 странице учебника математики Киселева…
– Я не буду закрывать вам дорогу в техникум. Только будьте всегда внимательным, – сказала она.
– Спасибо!
Хороши ли документальные сюжеты из моей жизни, я не представляю и не любуюсь на них, глядя сбоку. Но жизнь течет через меня, мои ощущения и чувства. Сердечная толкотня.
Зима так закрутилась, что не верилось, что в ее вихре останешься без какого-либо дефекта. Первая сессия, вторая. Жена моя дежурной на подстанции в день и ночь. Нам дали комнату по улице Пушкина, 34 – в деревянном одноэтажном доме, – но мы были рады, как никогда. К нам ходили гости. Матери. Подруги, товарищи. Работа была в радость. Нежность согревала нас в лютые морозы. Отношения на подъеме. Любим всех.
Стучалась по утрам тетя Нюра:
– Я пирожков принесла!
Забегали дочери Бориса с Валентиной:
– Можно, мы у вас побудем?
По пути заходила Капитолина, тоже дежурная по подстанции:
– Гляди, подруга, за мужем.
– Что глядеть-то?
– Уведут.
– Не уведут. Он меня любит.
Зимой вечера долгие, одной тем более. Сходит к теще (своей маме) и обратно по узкоколейке – тогда она еще забегала от станции Ис в продснаб; на рельсах имелся еще штамп Бельгийской золотопромышленной компании. Акционерное общество Бельгийской компании будоражило наши умы. Преподаватель истории и обществоведения Герасимова Татьяна Андреевна ответила на наш вопрос о нем так:
– Это кучка держателей акций – богатые люди, эксплуатирующие рабочий класс и истощающие наши природные богатства. Но советская власть положила конец этому разорению. Сейчас богатства Урала – для всех.
– Как для всех? – спросил Ашкинадзе.
– Для всех, для всех… Но продолжим тему.
И в конце пары, обобщая пройденный материал, сказала:
– Социализм – это огромное достижение нашего народа, и пусть с ошибками, но с каждым годом людям нашей страны живется лучше.
Лучше – каждый из нас понимал по-своему. Но главное, наверное, было в том, что мы создавали благо не одному капиталисту, а всему народу, и были далеки от мысли, кому достанется крупица нашего труда – казаху, узбеку, литовцу, латышу или другим малым народам. Хотя впоследствии из рассказа одного литовца я узнал, что частичка труда почему-то весомее там, в Литве:
– В магазине мясо на выбор. Покупатели видят сортов шесть. Ковыряют вилкой, выбирая кусочек. Стройся, где хочешь и какой хочешь дом. В домашнем хозяйстве держи животных, сколько хочешь и каких хочешь.
Я завидовал. Почему же у нас в России не так?
Мое вступление в партию не дало ответа на этот вопрос, а законсервировало его. В партии не принято было спрашивать, почему у нас хуже. Но по-моему, мы, Россия – «старший брат» – щадили и опекали своих «младших братьев» – советские республики, создавая их благоденствие за свой счет.

IV

Поезд в Зуевку пришел утром.
– К вечеру будет в деревне, – сделал вывод Петр.
Но одно дело – мечтать, а другое – как осуществить мечту. Автобус не ходит. Стали ловить попутную машину; наняли местного мужика, чтобы вывез за город, на Богородский тракт. «Вот она, глубинка, – думала Клава, – чертовы кулички». Машины шли по тракту, но троих в кабину не посадишь – гаишник сразу прав лишит, объясняли им. Кто меньше всего волновался, так это Дмитрий. Убегающая вдаль дорога, открывающийся с обочины вид для него были новы. Беспрестанно садились и взлетали со жнивья, как бы перекатываясь волнами в сторону солнца, какие-то птицы.
– Пап, что это за птички?
– Соломинки, пеночки, воробьи.
– Так много?
– Летом семьи вывели птенцов, научили летать, а сейчас они собрались стаями и одной большой семьей перекатываются туда, где теплей.
– Пап, а что они садятся так часто?
– Ты замечал, как кружит ястреб над поселком? Расправит большие крылья, и держит его воздушный поток в вышине – любое расстояние покроет таким Макаром.
– Петя, откуда Дмитрию известно, каким Макаром, – одернула Клава. Она и раньше следила, чтобы сын говорил правильно.
– Точно, Клав, зарапортовался. Дмитрий, птичка маленькая, устает в полете, а таким манером, вернее, таким способом взлетит – сядет. И не устанет, и в жнивье, и на лугу склюет полезное для себя.
– Клава, держи Дмитрия, – Петр решительно шагнул на шоссе, – наша едет.
ЗИЛ остановился. Пыль, поднятая колесами, еще долго летела по ветру.
– До Мухинской своротки подбросишь?
– Одному придется в кузов лезть. Тебе, скорее всего, – сказал водитель Петру, – у меня там полог, накроешься – и на солому.
– Петя, надень свитер, – подсказала Клава.
– За кабиной не холодно. Я из Немы капусту привозил в райпотребсоюз, – шофер протянул правую руку к ручке дверцы кабины и перезахлопнул ее.
Дмитрий сидел между шофером и Клавой.
– А сейчас, мужик, – обратился он к Дмитрию, – считай этих полосатиков, – и показал на километровый столб.
В лобовое стекло была видна панорама природного ландшафта – поля, перелески, речки, деревни с редкими церквями. Дмитрий считал недолго:
– Вот еще один. Вот еще… – и уснул под монотонную песню мотора да стелющуюся под колеса автомобиля дорогу. 
Шофер рад был попутчикам – до своротка, считай, тридцать километров.
– К родителям едете?
– Да. Недалеко от Ардашевского совхоза.
– По-моему, недалеко проходит шоссе из Кирово-Чепецка – проезжал, асфальтом его сейчас покрывают. Ведь что плохо, по грунтовой дороге много ли вывезешь, машины ломаются, а с твердым покрытием песня, а не езда.
– Разве через всю Россию построишь такую дорогу? Рек сколько, гор?
– Точно не знаю, но думаю, что скоро автомобильная дорога прорежет всю нашу страну от Калининграда до Чукотки! Препятствий к тому нет. Где болота – камнем забьем топь, горы просверлим – тоннели понаделаем, и вези груз куда хочешь, а от главной магистрали – ответвления: Зуевка – Богородское, свороток Мухино, потом разводки на Рябово, а на западе области… Ну куда, косой?! – вдруг закричал он и как свистнет! Дмитрий проснулся.
– Укачало, мужик?
– Укачало.
– А на магистрали будущего – поставь стакан водки на капот, гони сто километров в час – не расплещется, вот как будет ровно.
– Мечтатель вы.
– Будешь тут мечтателем. Я в Германии три года за баранкой, так бы ту дорогу и перенес сюда. Порадовался бы.
– Да неплоха и эта дорога.
– А вы оглянитесь. Пылюка на полкилометра за нами; как от этой пылюки зверь и птица чувствуют себя? И нам, людям, не продохнуть.
– Глядите, жеребенок!
В стороне настороженно пасся табун лошадей.
– Это конезаводские, последние из могикан.
– Как вы сказали?
– Последний табун – лошадь забывать стали, техника ее выжила; считаю, это недальновидность министров. Эх, да что говорить. Вся Германия, вся Европа и даже Китай ездят на велосипедах, а у нас он в зачаточном состоянии, только для детей. Чуть подрос – тянем последнюю лямку – даешь мотоцикл, дальше – машину. Тпру-у! – вдруг, как коня останавливая, крикнул шофер, – свороток ваш!
Все вышли на дорогу.
– Вот вам двадцать рублей, – протянул деньги Петр.
– Десятки хватит. Счастливо добраться.
Сунцовы отошли от перекрестка. Кругом земля в осеннем наряде, безлюдно. Вдруг чувство тоски нахлынуло на Клаву:
– Вдруг не будет никакого транспорта?
– Будет. Дело к вечеру. Или из Мухино в Рябово поедут, или в совхоз, – успокаивал Петр.
– Мам, есть что поесть?
– Хороша же я; а действительно – давайте перекусим – и сумка легче, и на сердце повеселей. Где бы стол накрыть?
– А вот здесь, на пенечке, – подхватил Дмитрий.
– На пенечке, так на пенечке.
Клава на разостланной скатерке разложила скромный полдник, достала бутылку кефира, два яблока.
– А что – готовая картина «На распутье».
– Слушай, Петр, мы же не сообщили, что едем, а сообщили бы – глядишь, Веня организовал бы встречу.
– Может, так, а может, и нет. Он же в совхоз перебрался, как в последнем письме сообщали. Мог дома и не быть.
Клава встряхнула скатерку от крошек и убрала в сумку.
– Пап, мне в тубик.
– Ну вот, кормить тебя не надо было; пошли вон за елочки.
Потом сели. Идти пешком – это двенадцать километров; идти до ближайшей деревни – это Вахруши – пять километров. Остальные деревни, как писал отец, «корова языком слизнула».
Петр заметил – дорога отходит от прежней вправо, забирая больше на пашню, чем к речке Кордяге. А так как все отвлеклись – Петр смотрел вдаль, Клава с Дмитрием рубились перезревшими солдатиками подорожника – то не сразу поняли, что обращались к ним:
– Что, так и будете сидеть?
Они оглянулись. На накатанной колее стоял мотоцикл «Урал» с прицепом.
– Мы и не слышим!
– «Глухари на токовище», – определил мужчина, – я в Сосновец. Если по пути, грузитесь.
– Нас трое.
– Ну и что. В нем сорок лошадей. Один за мной, вот вы, – показал на Петра, – а двое в люльку.
– Нам в Талицу.
– К кому, если не секрет?
– Не секрет – к Мише Большому.
– Так в свое время он мне пальто шил. Как он там?
– Да не знаем. Письмо давно было.
Все стали усаживаться.
– Я вас до Мартелова, сам через Глубинку мимо Малого Кунгура – и дома.
– Такса?
– Рубль с километра.
– Понял.
Петр потянулся к карману.
– Не торопись. Не довез еще.
Мотоцикл взревел двигателем и, подскакивая на неровностях, помчался дорогой, разделившей поле по диагонали. Глазам открывались то озимь, то пашня, то стерня, густо заставленная мелкими копешками, не свезенными в скирды. Раза два проскочили совсем близко от бывших деревень.
– Это Кузнецы, – сказал мотоциклист, – одно название осталось. Меня Костей кличут.
– Меня Петр, – выдохнул в затылок мужчине Петр.
Река текла параллельным курсом, то уширяясь, то переходя на стрежь. Петр почувствовал ногами холод стрежевой воды. «Сколько рыбы было – сковородами жарили; и себе, и курам». И дальше потекли мысли, как струи, только мысли Петра текли в обратном направлении, к прошлой, правильной жизни; неправильная жизнь началась с войной, да так для него все еще не окончилась. Во сне до сих пор видел и взрывы, и контузию, и глумление над ними, пленными, причисленными к врагам народа. Мысль текла-текла, да вдруг споткнулась. 
– Мост в Добряках, через речку Рябовку, – крикнул Константин, – скоро Малый Кунгур.
В Малый Кунгур дорога шла поперек большого лога с крутыми берегами; когда-то лог готовился стать речкой, но не стало обильных дождей, так приготовленное ложе сухим и осталось. Проскочили полукирпичное здание школы, Поскотину, выскочили на бугор.
– Талица.
Деревня Талица обозревалась сразу, а деревня Мартелово скрывалась за поворотом взгорья и за нависшими мохнатыми лапами елей. К уровню реки она располагалась выше. Помнил Петр, помнила и Клава, что при съезде с улиц к мосту всегда телеги тормозились, толстая палка втыкалась между пальцами задних колес, и они скользили по грунтовой дороге; так телега не набегала на лошадь, не рвались гужи и чересседельник, хомут не стаскивало оглоблями по шее к голове лошади.
– Все, уважаемый жокей, – весело обратился Костя к Дмитрию, – слазь.
– Спасибо, что подвезли, – сказала Клава.
– Будешь в Талице, заезжай, – пригласил Петр и протянул деньги.
– Все может быть, но на осень и зиму я в лес, на заработки.
Петр подхватил дорожную сумку, и троица пошли вдоль речки, по берегу, мимо давно забытого «багана» – так называли место, где делали древесный уголь, мимо нагромождения отработавших свое сеялок, плугов и прицепного комбайна «Коммунар», сруба деревенской кузницы. Речка текла мелкая, темная, неприветливая. Берега стали круче и выше. «Да она же обмелела», – догадался Петр. Мост висел высоко над водой на вколоченных стойках, а сразу за ним – дом Миши Большого и Матрены, отца и матери Петра, свекра и свекрови Клавдии, деда и бабы Дмитрию. Уже переходя путь от моста к дому, вдруг Петр почувствовал нехорошую тишину. Никто не выглядывал в окна, не лаяла собака, никто не шел навстречу. Их явно не ждали. Скрипнула дверь во двор, Петр посторонился, пропуская вперед Дмитрия и Клаву. Четыре ступеньки крылечка – и сенки. В темных сенках, где должна была быть дверь в избу, Петр нашарил ручку и открыл дверь; навстречу выскочил кот – засиделся, наверное, на пороге.
– Кто там?
– Отец, это мы, – откликнулся Петр. – Клавдия со мной, Дмитрий.
– Вот долгожданные гости, – голос доносился из-за перегородки, – сейчас, Петр, сейчас; да куда же вы, тапки, запропастились?
Наконец вышел Михаил Сунцов-Большой, Петр шагнул навстречу, обнялись. Клава тоже. Дмитрия дед погладил по голове.
– Раздевайтесь. Я семилинейную зажгу.
– А где мама?
– Мама слегла, в Мухино увезли, что-то с желудком, не говорят. Сейчас, я ужин сготовлю.
– Тять, – назвала Клава свекра, – где что? Я сама.

V

Талица – деревня, где настигла судьба бывшую Настю – а теперь Опарину Наталью Федоровну, – настигла и определила вторично стать женой и вторично народить детей, дать им те же имена, что и у старших, и наступить на те же грабли, которые привели к разрыву прежней семьи.
Уходя все дальше от Сунского района Кировской области, Настя – молодая женщина – хорошо потрудившись на весенней посевной работе в одном селе, выправила себе справку.
– Справку тебе дам, – сказал председатель колхоза, – и дом дам, оставайся.
– Нет, здесь может настигнуть меня беда. Пойду дальше.
– Как писать?
– А так и пиши, как здесь, – и протянула свидетельство.
– Опарина Наталья?
– Да. Это обронила одна женщина в Яранске, я подняла, хотела отдать, да сейчас вот самой пригодится.
– И куда же пойдешь, если не секрет?
Какой секрет – свет большой, может, до сестер подамся – на Урал к Анне или в Иркутскую область к Капитолине. Нас четыре сестры. Люба на Урале же, на золотом прииске работает, ей еще девятнадцать лет.
– Хорошо, задерживать не стану. Хотя впереди сенокос – руки вот как нужны. От чего бежишь?
– От обиды.
– Расскажи?
– Долго рассказывать.
– Ничего, времени до утра не минутка. Я, может, приглядывался к тебе, Наташа, для себя…
Настя задумалась. Потом, точно получив толчок в спину, окунулась с головой в омут воспоминаний.
– Плохая я рассказчица, да вот как вышло, слушайте.
– Подожди, я что-нибудь на стол соберу – самогонки, огурцов, яйца вареные, не на ночь же глядя пойдешь.
– С утра. Так вот, если с того места, когда НЭП объявили, семья у нас большая была, а тут и землю приобретать разрешили, до этого на нас, дочерей, не выделяли земли ни десятины, ни две, приходилось брать ее внаем и отдавать потом урожаем или отрабатывать. Тятя, может, поэтому не любил нас, «безземельными» обзывал. А однажды вечером приходит пьяненький и рассказывает:
– Собрание деревни Грязи постановило: мне, Илье, на дочерей выделить шесть десятин за логом, у речки, а! – и ну притопывать. – Ну-ка, девки, радуйтесь! – и брату: Вася, волоки – знаешь где – домашнее пиво.
Выпили изрядно они. Мама все уговаривала:
– Да угомонитесь вы. Что соседи подумают?
– Ефросинья, подумают – и забудут. Нет, мать, ты смотри – и стал загибать пальцы: я и Василий – кто? – мужики. Пахать, косить – все на нас. Вы – пятеро – кто? – бабы, женщины по-теперешнему – это грести, полоть, доить, хлеб печь, рожать. Всех замуж отдам! Мне мужики нужны!
– Ложись-ка, ложись. Раздухарился.
Мама открыла дверь в клеть, проводила отца и сама ушла. Новость, конечно, нас взволновала. Замысел отца увеличить численность мужиков в доме за счет нашего замужества заставил нас задуматься. Мои старшие сестры уже имели друзей в деревне. Люба еще маленькая. Выходит, только меня выдадут, не спросив. Тут Анна и говорит:
– А что, давайте попоем, вроде как праздник у нас. Анастасия, запевай.
А голос у меня действительно хороший был, звонкий, и песни я легко запоминала. Начала:
Хороша наша деревня,
Только улица грязна.
Ай-люли, да ай-люли,
Только улица грязна…
И уже к полуночи закончили:
Молодчики девкам низко кланялись,
А девушки знать их не хотят,
Ай-люли, да ай-люли,
А девушки знать их не хотят .
Я еще долго не спала, все думала, кого мне тятя в мужья определит? Больно и страшно. На рождество, когда бегали гадать, загадывали хороших, красивых, высоких, богатых, черноволосых. Каких мечты девичьи навыдумывают, да во сне приснятся, да на красочных обложках один раз видела. Уснула, когда уже первые петухи пропели. И не спала совсем, кажется, а уже чувствую – трясут меня, будят – это Капитолина:
– Ну, ты и поспать! Столовничают уже. В поле  пора!
Землемер отмерял землю; мера в его руках шагала, как журавль, с одного края пашни, через луг, по неугодьям, по второй стороне. Он уже стал заканчивать замеры, как тятя толкнул Василия вбок:
– Тащи мерзавчик и пиво.
Василий скатился с бугра и что есть прыти в ногах кинулся в деревню.
– Мил человек, покурил.
Самосад у отца всегда был добрый, мужики нахвалиться не могли. Закурили. Землемер закашлялся.
– Оно на сухое горло всегда так – палит, – сказала Илья.
– Ядрен твой табак.
– Стакан гостинца дам. Утка, должно быть, улетела – не плещется.
– Поздняя осень, а без снега.
– Хорошо – солому скирдовать, сушить не надо.
Появился Василий:
– Мама там завернула в платок закусить.
– Ты, Василий, иди поучись, как мерить, может, землемером станешь.
– Где мне…
– Иди-иди…
Василий отошел. Илья принялся осуществлять свой план.
– Я так полагаю, хорошее дело завсегда надо обмыть, будь то сапоги новые или телега.
– Так заведено. Свадьбу возьми – ее обмоют сначала – напьются как зюзи, а потом разбираются, где жених и невеста в первую брачную ночь были.
– А у нас-то сегодня что? Сегодня, можно сказать, я землю получаю, так чтобы она родила, все на ней росло, и предлагаю выпить.
– Я не домерил еще…
– Эка беда – домеряешь, и колышки граненые вобьем.
На платке появились кружечка, стопочка, сало соленое, яйца, картошечка.
– А это вот пескарики вяленые, угощайтесь.
Когда кончили трапезничать, землемер прищуривал то правый, то левый глаз, как бы намереваясь выстрелить из ружья. Все силился припомнить, до того он пня отмерил или дальше? «Дальше, конечно, саженей на десять». Землемер открыл полевую сумку, достал угольный карандаш и на приготовленных еловых кольях вывел фамилию отца и дал бумагу за номером. Дернулся было вбить, но пошатнулся, виновато оглянулся на отца.
– Василий, не будем человека утруждать, пробегись вколоти колышки вон там и там, меру-то возьми, чтоб не ошибиться; от пня десять сажен.
– Мне же Дудоровым еще…
– Дудоровым успеешь. Оно, Федор хитрый – дома сидит.
– Поле пролежит неделеное?
– Пролежит. А пойдем-ка, мил человек, у нас и заночуешь.
Так судьба Капитолины была решена раз и навсегда. Капитолина землемеру понравилась; еще бы – на 10 лет моложе, кровь с молоком. Деревня заприметила сначала, что Илья – отец мой – ходит, как в очко выиграл, потом уже обо всем догадались, когда увидали – землемер каждый вечер к Илье заходит, беседы ведет, а гулять идет с Капитолиной, а та прежнему ухажеру своему от ворот поворот дала. А тут свадьба, вот тебе и алтын, ловко грамотного человека Илья в семейство воткнул. Ловко. Ну да с пересудами чаю не попьешь, на хлеб не намажешь. Только заприметили – Илья зерно на базар свез, кобылу купил, Ефросинье своей пальто привез, дочерям подарки, землемеру – так он его и звал – не Филипп, не Филя, не зять – землемер – часы на цепочке. 
Зимой кобыла и ожеребись – жеребенок пегий, шустрый, ушами так и стрижет; непослушный. Намаялась кобыла – видит же, что непорядок, неправильно ведет себя ее сынок. По-своему выражала недовольство, испуская звук:
– Фрум, фрум!
Он, жеребячья морда, останавливался – глазами встречался с глазами матери, та ему прощала, и все начиналось снова…
– Не надоело слушать? – Настя-Наталья перевела дух.
– Нет. Складно рассказываешь. Давай выпьем по одной по единой.
Выпили. Председатель закурил. Дым потянулся над стеклом лампы, точно перистые облака летом.
– Меня выдали после Капитолины, как бы на ускорении, потому что Егор – сын раскулаченных – стал собираться к отъезду. Пошли слухи – сожжет он все поместье: дом добротный полукаменный, дворовые постройки, все. Тут мой отец и подъехал к нему вечерком:
– Егор, гостей принимаешь?
– Принимаю, только для гостей нет ничего.
– Не переживай. Мир добрыми людьми богат. На вечер нам я прихватил.
– Как говорится, пол-литра на стол – хозяином будешь.
– Ну что ты. Ты был хозяином, им и будешь.
– Это сейчас-то? Всех ненавижу.
– Э, не зарекайся.
Правду сказать, видели Егора несколько раз вдробыган пьяным, но это отца не смутило, он шел напролом к своей цели. В нем этот НЭП перевернул сознание и влил какую-то неведомую силу; он не мог упустить такую возможность: кто был никем – тот станет всем.
– Слушай, Егор, – ты и представить себе не можешь, какой силой мы обладаем.
– Какой?
– Если объединимся…
– У меня же все выгребли, ничего нет.
– А голова, а сам, а дом? В него надо душевное тепло вдохнуть.
– Фантазер ты, дядя Илья. Как вдохнешь – что сгорело, того не подожжешь.
– Нам поджигать ничего и не надо. Растяни-ка свою тальянку, – наливая по стаканам, сказал отец. – Объединим наши усилия. Такое послабление крестьянину раз в сто лет бывает, я хоть и неграмотный, а извилиной чувствую – ненадолго это.
– Так зачем объединяться-то?
– Эта передышка даст нам возможность встать на ноги.
– К чему клонишь?
– Ты мою Настюху знаешь?
– Знаю.
– Да она за твоей тальянкой до Уржума пойдет, только позови.
– Жениться, что ли?
– Женись.
– И-эх! – Егор рванул гармонь, она откликнулась на душевный подъем:
Раскачай меня повыше,
Чтобы пели голоса,
Чтобы милка услыхала
Через темные леса!
– пела изболевшаяся душа.
– А не обманешь? – обхватив отца одной рукой, спрашивал Егор, а другой на басах наигрывал:
Ночка темная,
Боюся,
Проводи меня,
Маруся.
– А что?! Я любить буду Настю. Ты отцом будешь мне, дядя Илья! Навек.
– Буду, – соглашался отец.

VI

Веня Сунцов, к удивлению деревенских, особенно девчат, стал жить в совхозе со скотницей Верой, у которой уже было двое детей. Он так и пришел к ней – с гармонью за плечами.
– Пустишь?
– Раз пришел – что не пустить.
Всего один раз и встретились на массовом гулянии, которое проходило на обширном поле, за совхозными домами. Торговые ряды в мелком молодом сосняке, духовой оркестр на составленных квадратом телегах, а танцы и пляски – по всему полю, до речки. Водили хороводы, пели сольно, играли на балалайке и гармони. Раза два вспыхивала драка. Но ее «тушили» в реке, да дружинники строго следили за порядком. Каких только частушек не наслышался пришедший народ – и задиристых, и любовных, и грустных, и тоскливых, и озорных. Озорных было больше. Народ сам требовал:
– С «картинками»!
Веня был нарасхват. Группы людей из совхоза, из Кокор, из Балабанцев, из Ардашей, из Талицы, Сосновца, Лимоново желали, чтобы гармонист был с ними и играл только для них. Угощали его, и он играл самозабвенно – топотуху, так топотуху, вальс, так вальс, частушки, краковяк. От одной группы шел к другой, а пальцы повторяли и повторяли, и каких только песен не пели в этот день. Он был плугарем, вместе с трактористом ездил на тракторе вдоль поля весной, осенью – поднимал зябь, черный пар. И видно, поэтому, когда Вера, лихо притопнув под аккомпанемент гармоники, среди пляшущих женщин и девчат пропела:
Тракториста полюбила
И счастливою была.
Всю неделю титьки мыла
И соляркою ссала!
Веня был «под мухой», но вера ему понравилась и запала в сердце. И повела его невидимая сила. Заплетающимися ногами он пошел не к себе – в деревню Талица, а в совхоз, растягивая гармошку с голубыми мехами до основания, не думая, что порвет:
Девчоночки, девчоночки,
Народик гулевой,
Зарастут ваши тропиночки
Зеленою травой.
Тропиночка привела его на четвертую улицу возле двух небольших запруд, прохладой которых пользовались свиньи, коровы в жару и пацаны, не умеющие плавать. Там, облюбовав скамеечку около дома на две семьи, опустился и уснул. Карманы брюк покинула пачка «Беломора», на утоптанную землю высыпались шоколадные конфеты вперемежку с «Золотым ключиком».
Вера с подругой, веселые, шли с массового гуляния поздно. Их звали парни гулять.
– Знаем мы ваши гулянки, – отговорились и шли, напевая:
Погас закат за Иртышом…
Легко было на сердце, небольшая только женская грустинка присутствовала в песне, да куда ее денешь – не все так удачно складывается; дети, помощники в будущем, пока только растут. Вере мужик хилый попался, простудился, в горячке и умер. Шли знакомой улицей.
– Переночуешь у меня?
– Переночую.
Сейчас совхоз не пользовался трудом бесконвойных, набирал рабочих из окрестных деревень. Рабочий совхоза – это звучало; получая зарплату за свой труд, они гордились собой.
– Катя, смотри, кто это тут лежит?!
– Кто, гармонист с гармонью!
– Что будем делать?
– Будить.
Они принялись тормошить Вениамина:
– Набрался! Вставай!
– Что вы все щекочете? – забормотал он, – не мешаю…
– Мешаешь. Иди домой спать.
– Проводите…
– Ты что, издеваешься? – воскликнула Катя, которая была из деревни Мартелово, – это же два километра!
– Значит, здесь буду до утра, – Вениамин снова стал принимать горизонтальное положение.
– Нет уж, нет уж, – воспротивилась Вера.
– Лучше, Веня, сыграй, – попросила Катя.
А, надо сказать, играть Вениамин мог в любом состоянии.
– Какую?
– Вальс!
– Снежные, сибирские, тихие края, – наугад пропела Вера.
Веня подхватил, и тишину позднего вечера взволновала мелодия вальса, и казалось, что и ветерок, набегающий на черемуховые кусты, и березы воспринимают его и подхватывают шелестом своих шелковых листьев.
– А никуда я отсюда не уеду, – восторженно сказала Катя, – чего нам не хватает? Все есть, природа удивляет, только любить ее надо, беречь, ключи чистить, мусор сжигать. Идешь по лесу и чувствуешь рядом присутствие лешего. Как кавалер, ходит он рядом с тобой и в прятки играет.
– Сядем, Катя. Ты выдумщица, выдумчивее я еще не слыхала. А если леший уведет тебя в свои дебри, что тогда?
– Тогда пусть покажется!
– Девки, так играем или нет?
– Нет, завтра рано вставать. Хватит. Катя, пошли.
– А как же я?
Вера остановилась и моментально решила проблему:
– И ты с нами. Только, смотри, смирно.
– Понял.
Веня остался. Ночью слышит:
– Подвинься.
Он удивился, но подвинулся.
– Лежала, лежала, думаю, а чего добро будет пропадать, вот и пришла, – шепотом проговорила Вера.
Утром вышли на работу вместе с Катей.
– Если хочешь, приходи, – сказала Вера Вене.
– Так я гармонь и оставил! Жди!
– То-то я думаю, чего в твоем облике не хватает; как говорится, пусти поросенка за стол, он и гармонь на стол.
– Ребятам скажи – гармонь не игрушка, лады расстроят.
– Скажу.
Отец все ломал голову, чем Веню в совхозе приворожили, что уже четвертый месяц домой не показывается, а как узнал от соседки Валентины, так его возмущению не было предела:
– Дурак, такой хомут надел. Мыслимо ли дело – дети. Их воспитывать надо, шалопутный.
Но уже потом, сидя с Матреной за столом и поглядывая на Веню, высказали обоюдное мнение:
– Девок вон сколько бегало за тобой!
– Мам, не за мной – за гармошкой. Навыдумывают себе.
– Приведи хоть.
– Что она, лошадь – приведи? Пойдет – придем.
Оставшись одни, старшие Сунцовы подолгу перебирали в памяти обстоятельства, которые способствовали бы отъезду всех ребят на сторону. Выходило – не было их вины: Петр уехал на Урал, т.к. по постановлению суда здесь бы его не оставили в покое. Сергей мичманом на Северном флоте – как говорится, обут, одет, деньги зарабатывает, семью имеет, а в колхозе что – одни палочки. Веня – последыш, облюбовал совхоз, не по-людски ушел, и на трудодень стали выдавать по кило зерна.
– Одни мы, Матрена, как те пихты на мартеловском поле, век доживать будем.
Михаил с досады садился за машинку и начинал шить. Машинка постукивала, успокаивала.
– Кому шьешь-то?
– Девке Алевтининой.
– Юльке?
– Кому еще.
– Парню нашему двадцать семь стукнуло.
– Стукнуло. Вот и оженили!

VII

– Веня, – начала разговор Вера, – сходил бы до родителей, может, что помочь надо.
– Схожу. Может, вместе сходим?
– Вместе не получится, отбраковка на ферме.
– Родителям с тобой познакомиться надо.
– Зимой сходим на неделю. Ты садись завтракай, оденься красиво, по пути зайди к Петру Иванычу – отпросись, – наказывала вера, накрывая на стол, и прикидывала со стороны, как Веня у нее стал выглядеть. Не украла же она, а подобрала да малость уступила, потом сам пришел, значит, есть в ней еще что-то такое.
Веня оделся; новая рубашка, новый костюм и новые ботинки сделали его выше и привлекательней. Вера подошла, положила руки на плечи, поцеловала.
– Вечером вернешься?
– Конечно, дров за день поленницу наколоть можно.
– Возвращайся.
Незастегнутые полы плаща от ходьбы развевались в разные стороны. Высокую его фигуру, наблюдая со стороны, могли запомнить еще и по гордо посаженной голове с шапкой русых волос, зачесанных «под Сталина», назад. Глаза его за редколесьем искали привычные две пихты, дальше, за берегом речки, цепочку черемух вперемежку с березами, по наклонной сбегающими к кузнице; дома своего он не видел еще из-за крутого мартеловского берега. Он решил войти в мартеловскую улицу с самого начала и пройти ее до конца, себя показать; насколько это ему удалось – не знал, встретилась только одна идущая от ключа Глафира с ведрами воды:
– Веня, ты, что ли?
– Я.
– Сущий уполномоченный!
Веня ничего не ответил, простучал каблуками по мостовинам и поднялся к дому. Из трубы привычно шел дым. Он открыл дверь в избу. Каково же было его удивление, когда за столом он увидал:
– Петя, Клава! – и кинулся обниматься, – когда приехали? Надолго ли?
– Три дня уже.
– Тять, здравствуй!
– Здравствуй, сынок.
– А мама где? К Мише Малому ушла?
– Мама заболела, – ответил отец и рукой смахнул набежавшую слезу, – в Мухино увезли.
Наступила неловкость.
– Веня, ты присаживайся за стол, – пригласила Клава.
– А это кто такой отважный? – поинтересовался он.
– Это Дмитрий, помощник наш, – ответил Петр.
– Веня, ты пригуби стаканчик медовухи за приезд гостей.
– Стаканчик можно. А мама давно?..
– Десять дней уже. Дома перемогалась, да видно, что-то такое, что домашними средствами не справились. Фельдшер посоветовал в больницу.
– Я поеду навещу, – решительно сказал Веня.
– И я, – поддержал Петр.
– Когда? – встревожилась Клава.
– Сегодня, сейчас!
Все встали из-за стола.
– Клава, – окликнул жену Петр, – ты собери, что передать маме, переодеть там.
Решили идти так называемой Северной дорогой через Большой Кунгур, ближе к деревне Лимоново, через Балабанцы. И угадали же – машина, груженная капустой, спешила на шоссе, а значит, мимо своротка в Мухино никак не проедет:
– Стой, стой! – замахали руками.
Машина остановилась.
– Добрось до Мухинского своротка!
– Вижу, не в обратную сторону.
– В больницу надо успеть.
Машина помчалась по тронутой первым заморозком дороге, не оставляя за собой пыли.
– Любо-мило катить по такой, как по асфальту.
– Асфальт – жди, – сердито ответил Веня, – народу не будет, деревень не будет – кому он нужен будет, твой асфальт?
– Не скажи – а урожаи вывозить, а технику забрасывать в поле, по видам сезонных работ – вахту, – не уступал шофер.
– Так и урожай будет с гулькин нос. Раньше мы пацанами навоз вывозили на поля, а сейчас?
– Так сейчас химия, удобрения, сеялка прошла, рассыпала вместе с зерном.
– Я вижу, у каждого свое мнение, – сказал Петр. – Одно ясно: отношение к земле надо менять, делать колхозника хозяином на земле, укреплять его.
– Опять хозяина – как кулака?
– Зачем? Здесь другую идеологию надо подвести, и чем раньше, тем лучше.
– Ну, знаешь, такие мысли если только между нами. А на базаре сказать не вздумай.
– Все дело в том, что мысль такая витает в умах многих, да сказать боятся, зациклились: социализм, коммунизм, общественное развитие…
– Это история.
– История, ее тоже люди пишут в угоду определенной кучке.
– Где это ты научился?
– Свои университеты были, вот только академический не дали, а так десять лет до звонка.
– Сильно, брат, – восхитился водитель, – вот бы сесть и потолковать, да некогда. Вот и свороток.
– Разве это тот? – удивился Веня, – как на Рябово.
– Тот выше. Идите этой дорогой через плотину – и вы в центре Мухино.
– Возьми, – Веня протянул десятку.
– Нет, спасибо, такого народного университета у меня еще не было. А ведь все может быть. Ну, бывайте, – машина пошла, все ускоряя ход.
– Петя, ты не очень разоткровенничался?
– Ничего, братан! Люди уже не те, ситуация не та.
Не было видно привычного флагштока с флагом.
– А где райсовет?
– Где – в Зуевке, сейчас мы Зуевского района.
– И давно?
– Два месяца.
– А письма?
– Письма год будем писать по-старому.
По мосту через речку Кордягу вышли на центральную улицу Мухино, спросили, как пройти к больнице, и вот – двухэтажное деревянное здание с одним крыльцом. Сзади него дымился домик поменьше, одноэтажный, тщательно побеленный – кухня. Дежурная задержала их:
– К Сунцовой сейчас нельзя, она у врачей на обследовании.
– И долго?
– А вот сейчас узнаем у Аркадия Ивановича.
Она подошла к мужчине в белом халате, он ее выслушал.
– Сыновья? Очень хорошо, – и направился к ним.
– Вы подождите, к двум закончим. Я хирург, и Матрена Ивановна освободится. Короче, результат будет ясен, – и зашагал вглубь коридора к двери с таинственной табличкой «Ординаторская».
Братья вышли. Райцентр предполагался и развивался как самостоятельная единица административного устройства: здание почты, больница, поликлиника, радиоузел, школа, все компактно, даже базарчик – небольшой с прилавками для своей продукции, с отделением санэпидстанции. Они осматривали поселок, отмечали, что весь он отапливается печами – дрова, уголь. Только хлебопекарня гордо вознесла черную стальную трубу котельной. На здании райсовета, над входом висели большие круглые часы, как на вокзале. В стороне, за рекой, был слышен шум деревообделочного цеха. Купили на базарчике стакан семечек и направились к больнице. Вдруг от ларька по продаже пива отошел мужчина с бородкой и смуглым лицом и направился к ним.
– Здравствуй, – обратился к Петру.
– Здравствуй, коли не шутишь.
– Нет, не шучу.
– Ты кто?
– Я тот, что уздечку принял.
Петр изменился в лице.
– Веня, ты иди, я догоню. Что тебе нужно?
– Совсем ничего.
– Я тебя не помню. – Еще бы, ты был в возбужденном состоянии. А я ведь тебя навещал там, на Урале.
– Зачем?
– Не по своей воле. Со следователем.
– И не выдал?
– Раз ходишь здесь, значит, не выдал.
– Спасибо. Век не забуду.
– Память скрепить бы надо.
– Чем? А, понял.
Петр отстегнул пуговицу плаща и вложил цыгану в ладонь тысячу.
– Позолотил. Спи спокойно.
Веня стоял вполоборота к брату, а когда тот подошел, спросил:
– Что ему надо?
– На пересыльном встречались, – уклончиво ответил Петр.
Когда они вошли в больницу, Матрену провожала до палаты сестра.
– Вот ваши сыновья.
Матрена увидела сыновей и обрадовалась:
– Петенька приехал! Почувствовал мою немоготу и приехал!
– Приехал, мам. Что случилось, мама?
– Живот болит и скрутило вот, какая была и какая стала – кожа да кости.
– Мам, не наговаривай на себя.
– Ветошка, можно сказать.
Когда они дошли до койки, в дверь вошел врач:
– Кто старший?
– Я, – братья переглянулись, – Петр.
– Пойдемте со мной.
В конце коридора дверь, обитая дерматином, перетянутым такими же лентами, была прострочена мебельными гвоздиками и носила название «Главврач». Врач закурил. Непривычный для больницы запах табачного дыма ударил в нос Петру, и он чихнул.
– Извиняйте.
– Это вы нас извиняйте, – как находку подхватил главврач, – мама ваша в очень запущенном состоянии, операция ей не поможет, организм поражен раком.
– Как?!
– Я уверен, метастазы уже раскинули свои щупальца.
– Что же делать?
– Везите домой. Наша скорая доставил вас. Обезболивающее я выдам, но лекарство против рака не придумали еще. Пусть еще порадуется на вас дома.
Братья помогли Матрене одеться, под руки вывели из больницы, усадили в одинокостоящий УАЗ с красным крестом на боку.
– Помирать меня выпроводили?
– Что ты, мама…
– Я уж чувствую – и еда не идет, и питье.
– Клава тебя ждет, внук Дмитрий.
– Вот хорошо, что внука дождалась.
Укачанная ездой, придерживаемая Петром, уснула.

VIII

– Свадьбу сыграли на Масленицу, там поскребли, сям подчистили, получился хороший костюм для Егора, платье, пальто для меня. А, налей мне еще стаканчик, уж больно хороший момент я вспомнила, – попросила бывшая Настя, теперь Наташа.
Председатель налил.
– За тальянкой-то я и пошла. Пошла безоглядно, внутренне торжествуя, что не за последнего парня, а тут еще отец. Ничего, говорит, Настя, мы еще гоголем ходить будем, взыграет в Егоре кровь отцовская. Все было правильно. Все было по-утиному: селезень рядом, пока не забрюхатела, на гнездо не села. Но вскоре стала замечать, да деревенские подсказали – на Тину Егор заглядывается, из села. Глядеть что – гляди. Но когда ночевать не пришел, задумалась. Утром высказала, когда мерина запрягал:
– Уже и некрасива стала, Егор? Коли домой не ходишь?
– Что ты дурное говоришь, да разве я на кого тебя променяю?
– Смотри, Егорушка, не знаешь ты гнева моего.
– Честно, у Владимира в «двадцать одно» заигрались.
Знала и до того – играют мужики в карты, то в бане, то по клетям, открыто не играли – прятались. Поверила. И опять перебороло счастье. Вот оно, под титькой шевелится. Кого ношу, не знаю – сына, дочь? Тетка Пелагея, та прямо говорила:
– Живот кукишем смотрит – парень!
Парень – хорошо. Егор сына ждет. На рыбалку, говорит, ходить будем. Голавля да налима ловить. Замахнулся.
Не соврала Пелагея. Перед зимой и взвыла я:
– Земляники хочу!
– Что ты, Настенька? Мороз уже. На-ка, пожуй морковь пареную да сушеную.
Закусила ее, и вскоре за печкой тетка Клава приняла ребеночка:
– Парень!
– Дай посмотрю!
Убедилась, что как у мужиков, у него пупырышек торчит, и радостно уснула. Проснулась оттого, что в доме было полно гостей: отец, мама, брат, сестра, муж ее – землемер, тетки. Застолье суетилось – пили за новорожденного, за меня, за здоровье.
– За отца, за отца давайте, – предлагали, – как же без него-то?
– Я хочу сказать спасибо, – начала Егор, – родителям Насти, а сейчас бабушке с дедушкой, что правильную дочку отдали мне – с мужика начала. Я счастлив. Вот пойду и принесу ее за стол.
– Что ты, Егор, не надо. Она слабая еще.
– Нет, пойду.
Подошел ко мне, наклонился:
– Ну, как ты? Молодец, Настя. Одним пахарем больше.
– Пить хочу.
– Теть Клава, Настя пить хочет.
Обнял крепко.
– Прости за все.
Тетка Клава принесла морсу – брусничное варенье, разбавленное водой.
– А что еще можно?
– Все можно, Настя, но в небольших количествах.
Шум за столом. Кто о чем. Отец рад, что первый внук, и все об имени:
– Внук без имени, а вы надраться хотите. Определимся, и уж потом…
– Что потом?
Я понимала – он хотел, чтобы назвали в честь него – Ильей. Имена предлагали всякие. Мама сказала нерешительно:
– Пусть Мишкой будет?
– А что: отец Егор Михайлович, а сын Михаил Егорович – цепочка, а?
– Спасибо, мамаша, – расчувствовался Егор.
– Миша так Миша, так и окрестим.
– Церковь-то вон где осталась, в Лебяжье. Ехать холодно.
– А мы летом, по солнышку.
И опять веселый гул за столом. Голоса то стихали, то возникали дружным аккордом, славя появление нового человека, и виновницей этого торжества была я. Радуюсь в душе и торжествую: что, получили, подружки милые? Егору дала чувство отцовства, сейчас, с сыном, он мой навеки. Как говорят, глазами стреляй, но рукам воли не давай.
Егор, как бы почувствовав мои мысли, пришел от стола ко мне:
– Настя, нету сил, как я тебя люблю! – и положил свою голову на мое плечо. – Режьте – не отрежете меня от вас с сыном.
Ветер за стеной настраивался на ночную волну, подцепив по пути темные облака. Пошел снег, крупой, да перловкой, слышно было постукивание по окнам, а потом перешел в снежинки, слышен был только шепот. Ночь в доме родителей Егора меня поначалу пугала, а сейчас нет, сейчас было спокойно. И за печкой не закуток, считай, комната – кровать заправленная с подрезами, стол, комод, все, что осталось; граммофон, часы, сундук реквизировали и все, что в нем было, тоже. Но не это главное; главное, нам здесь тепло с Егором. Печку топим, березовые поленья горят ярко и жарко. Отец свою поленницу перевез. Егор отнекивался:
– Зачем, дядя Илья? Я сам наготовлю.
– Ты прими, складывай под навес, – скинув рукавицы, говорил отец, – мы свои. Свой своему помогать должен. Так?
– Так, дядя Илья, – Егор все еще так называл моего отца, – спасибо, я тоже добро сделаю.
– Как говорится, бери да помни.

IX

Покончив хлопотать по хозяйству (куры и поросенок), покормив ужином Матрену и Мишу Большого, Клава с Петром и Дмитрием пошли к Алевтине – подруге Клавы. Дмитрий вышагивал впереди. Петр с Клавой сзади. Вид вечерней деревни удручающе подействовал на настроение; единственное, что утешало – это свидание с подругой. За первые дни некогда было и подумать об этом, было много стирки, у поросенка и в курятнике накопилось полно навозу, вычистили. Разобрали старый палисад, попилили на дрова, Веня и Петр перекопали грядки под мелочь. Земля уже схватилась коркой, но под натиском лопаты поддавалась и падала уже на брошенный Клавой навоз. Михаил Большой говорил:
– Червяк его там пропустит через себя, и землица опять будет плодородная.
– Так три года назад ложили, – начал Веня.
– Что вспомнил – каждый год надо, а ты нынешнюю весну где был?
– В совхозе.
– Вот. А овощи из дома возишь.
– Тять, надоело. Мы с Верой своего нынче насадили.
– Кто эта Вера? – спросил Петр.
– Милка его.
– Не милка – жена. Живем вместе.
– Поздравляю. А что не писал? Не сообщил об этом?
– Что хвастаться, может, перед вашим отъездом придем, увидите.
Вот и дом Алевтины. В окнах свет, горит керосиновая лампа. Дверь не закрыта, ограда покосилась, сенки и дверь в избу. Клава стукнула по ней два раза.
– Чего еще, входи, – раздалось из избы.
Дверь распахнулась, и перед Алевтиной во всей красе предстали Клавдия, Петр и Дмитрий; свет лампы удачно сфокусировался на них, как фотокарточка.
– Входите, входите, чего же вы стоите, – торопливо заговорила она, точно боясь, что они вновь исчезнут на долгие годы.
Навстречу им хлынул поток тепла деревенской избы. Подруги обнялись, поцеловались, дошла очередь и до Петра.
– Да вы изменились, полная уверенность в вас и сила. А Дмитрий как вырос! – как будто Алевтина видела его раньше. – Проходите. Юля, помоги тете Клаве раздеться.
– Да что ты, Аля, мы сами.
Юля была на голову выше Дмитрия. Русые волосы спадали на плечи, платье и туфли делали ее привлекательной юной особой.
– Юльку в интернат собираю, – рассказывала Алевтина, – школы в Малом Кунгуре нет, ездит на неделю в Рябово.
– Нравится учиться?
– Учится хорошо. Говорит – когда у нас электричество будет, телевизор?
– Много еще деревень по России не имеют этого, – высказался Петр.
– Ребята, вы знакомьтесь. Дмитрий, дари подарки, что привез.
– Какие подарки! Хорошо, что зашли. Да чего это я с Юлькиными вещами занялась, будет еще время собрать.
– Утром кто ребят собирает?
– Лошадь, запряженная в телегу. Валентин, Маши-скотницы сын, отвозит и привозит, трое ребятишек всего.
– А какие в свое время вечерки были – сидеть скамеек не хватало, почти в каждой семье трое, четверо.
– Да, в нас трепетное отношение к прошлому, хоть и трудному.
– Петр, подставь стол к скамейке, – попросила Алевтина, – Клава, пойдем, поможешь.
Петр передвинул стол к скамье, что у окна, подставил табуретку и принялся рассматривать висевшую рамку с фотокарточками. Как многих он не узнавал сейчас, как много прошло времени. Неожиданно для себя он словно наткнулся на копье или на сухой сук. В лицо ему смотрел военный и улыбался уголками губ. «Как, при чем здесь он?!». Сразу стало неудобно. Неуместными казались улыбки жены и Алевтины. Смех детей резал уши. «Держи себя в руках», – приказала он себе. Подошел к детям. Юля показывала Дмитрию свои книги, тетради.
– Юля, ты молодец, – похвалил он девочку, – Дима не так усерден.
– Пап, ты чего, я уже все буквы знаю.
– Значит, тоже молодец.
Клава с Алевтиной около печки обменивались вопросами, касающимися жизни.
– В Сосновец бегаю на работу, – рассказывала Аля, – у нас-то что осталось? Коровы только, полеводство.
– Не думаешь уехать?
– Думаю, да где кто меня ждет? Птичница – какая это специальность для города?
– Как какая? Очень даже. Возьми Пермскую птицефабрику. Да ее яйцо во всех городах.
– Так и от Кирова недалеко есть такая. Но решиться не могу. Понимаю, Юле дальше надо учиться.
– А пойдем за стол, – предложила Клава, – у меня есть предложение.
За столом все были торжественно-счастливы, но от Клавы не ускользнуло настроение Петра.
– Что с тобой?
– Живот что-то скрутило.
– Вот водка все и продезинфицирует, – сказала Алевтина, – ну, за встречу, подруга моя дорогая, уважаемый Петр!
Дети чокнулись со всеми разведенной водой малиной.
– Малины нынче в Заклятье было! Ведрами носили.
– А волки?
– Волки, видимо, ушли, как смерч прошел.
– Петр, обратилась Клава, – налей-ка еще.
Петр налил по стопочкам, детям по стаканам морсу. Клава встала.
– За хозяйку предлагаю выпить, и еще есть предложение у меня. Алевтина, приезжай к нам жить.
– Да как же?
– Потом обсудим, сначала за тост.
Лампа начала потрескивать.
– Фитиль короток, я водички подлила, чтобы керосин поднялся.
Большая разница – как у них в Обманке и как здесь, в Талице! Встреча лицо в лицо с человеком в мундире на фото угнетающе подействовала на Петра. Он закашлялся.
– Попей малины. Что это с тобой? – спросила Аля.
– Переживает, мама Матрена болеет, привезли из Мухино.
– Тетка Матрена крепкая душой – выкарабкается.
– Надеемся.
Петр не стал разубеждать. Надежда живет в каждом. Матрену в колхозе уважали все.
– А заведу-ка я патефон, – Алевтина поднялась, – за пластинкой попоем.
Она поставила на вращающийся диск головку с иголкой; сначала раздалось шипение, потом задорные частушки в исполнении Мордасовой:
Вся совхозная работа
Глазомером учтена,
И выходит слон из мухи
Или муха из слона!
Все засмеялись. Алевтина подвинула головку по пластинке, отыскивая нужную дорожку. И вот:
Завтра снова дорога,
Путь нелегкий с утра,
Хорошо хоть немного
Посидеть у костра,
Но волной набегая,
Тронул вальс берега,
А вокруг голубая,
Голубая тайга…
– Пригласи Алевтину, – подтолкнула Петра Клава.
– Да я…
– Пригласи.
– Аля, пойдем, тряхнем стариной?
– Разучилась я, поди.
Начали медленно, потом все уверенней и уверенней.
– Теть Клав, а мы втроем!
– Ну, пойдемте втроем.
Клава с детьми отошли к печке и, взявшись за руки, как в хороводе, закружились, словно вокруг невидимой елки.
– Ой, закружил! – воскликнула Аля.
– Я и сам. Голова кругом.
Снова сели за стол; кто потянулся за колечком огурца, кто поддел рыжик. Петр вспомнил свои обязанности, разлил остатки водки:
– А хорошо все-таки. Родные края. Я их уже забывать стал, и не снятся. За них и выпьем.
Пластинка словно выбрала песню под общее настроение:
Что было, то было,
Закат заалел,
Сама полюбила –
Никто не велел.
Подруг не ругаю,
Родных не корю,
В тепле замерзаю,
А в стужу горю!..
Клава, Алевтина, Петр старались не отстать от певицы и подпевали ей. Голоса у них были неплохие. Они и сами могли составить неплохое трио. Алевтина раза два оглянулась на рамку с фотографиями. Петр это заметил: «Что их связывает?».
– Ну, мы загостились, а вам собираться, – догадалась Клава, – увидимся еще.
Подруги расцеловались, Петр попрощался с Алей за руку.
– Спасибо за подарки, – сказала Юля, – а ты приходи в воскресенье, – это Дмитрию.
– Приду.
Подходя к дому, Петр спросил Клаву:
– Этот, в военной форме, ей кто?
– Не догадался? Юлин отец.
– Муж Алевтины?
– Они встречались.
В дом вошли тихо, так же тихо разделись и улеглись спать. Если бы они знали, что приготовит им утро.

X

– Сколько еще до рассвета?
– Три часа. А ты не спеши. Я бричку заложу, и умчим тебя с рассветом до железки. Там-то куда?
– На кудыкину гору. Знает один – тайна, а двое – уже не тайна. Так я продолжу?
– Слушаю.
– Егор подбирал остатки снопов на поле у речки, чтобы свезти на гумно, где в овине подсушат их, и молотилка проглотит снопы, разметав отдельно солому, отдельно зерно и мякину. Зашел за воз, и вдруг на глаза легли чьи-то теплые ладони. Он изловчился и бросил неудачного шутника на снопы.
– Тина? Ты как здесь?
– Сам позвал.
– Я не звал.
– Звал, я по твоему зову и пришла. Знаю, что соскучился по мне, по моим ласкам.
– Некогда мне скучать. Я работаю.
– Батрачь на эту семейку, они же ничего не могут, только плодиться.
– Тина, не говори так! Я могу стукнуть, больно будет.
– не стукнешь. Ты любишь меня. Землемер вам лишней земли намерил, я проверила.
– Что ты мелешь? Иди отсюда.
– Показать колышек, показать, где ваше кончается?
– Я тебе покажу, я так покажу, – Егор размахнулся и ударил Тину в плечо, – иди, доказывай, кто тебе поверит. Скажу – льнет, проходу не дает, оговорить хочет.
Тина упала на землю, больно ударилась о застывшие комья земли, заплакала.
– Вставай, вставай! Чего разлеглась?
– А замерзать буду тут.
– Найдут труп красивой девушки. Скажут – вот это сноп. Ложись, дуреха, на воз, около гнета не видать будет, деревней провезу на гумно за огороды.
Он кинул оставшиеся четыре снопа сверх гнета, поторопил коня вожжами, вскочил на верх воза.
– Егор, я люблю тебя.
– Коли любишь, терпи. Не подходящее время светиться. Я дал слово.
– Егор, я не дождусь.
– Ждала же полгода, подождешь и год. Закуси губу, улыбайся Насте, дяде Илье, всем, и помни…
– Хорошо, хорошо, милый.
Овин, хорошо протопленный, в свете сумерек светился отблеском закопченных бревен, пахло житом, соломой.
– Раздевайся.
– Как же, Егорушка, а сажа?
– Боишься испачкаться? Мою душу бередишь, пачкаешь – ничего, – он почти сорвал с нее одежду. – Разожгла ты меня, мочи нет!
– Егор!
Губы, пахнущие табаком, прервали ее возглас. Тело упало на солому, подмятое молодым мужиком, и поддалось натиску.
После, подбирая ее раскиданные вещи, Егор похвалил:
– Молодец!
– А еще?
– Еще молодец. Да скроешься ты или нет!
Тина выскользнула за дверь.
Мишка заболел. Поветрие, говорила мама. Плакал.
– Ты его успокоишь, нет? – сердился Егор, – никакого отдыха нет.
Я брала Мишку на руки и укачивала, прохаживаясь по комнате. Он засыпал. Я укладывалась к Егору, он обхватывал меня руками, выше для меня блаженства и не надо было.
Через неделю муж Капитолины Филя показал ей заколку для волос. Приметная такая заколочка.
– Где взял?
– В овине.
Капитолина ко мне:
– Встречаются они с Тиной.
Я в слезы. Что делать, ума не приложу. Встретились на улице, в сельмаг шла, здоровается.
– Ох, сучка драная, долго будешь поперек стоять! – и хвать ее за шапку.
Устояла, да Мишка заплакал, взбучки не получилось.
– Недолго…
Жизнь идет. Мишке уже полтора года. Чувствую, опять тяжесть в области живота. Понесла.
Надо отдать все же должное Егору. Он настоящим помощником отцу стал. Мы три коровы держали, четыре лошади, плюс куры, поросята.
Зашел отец к нам. Я плачу. Он:
– Что ты, доченька, перебесится, вон, как дела у нас пошли: хлеб есть, молоко, масло есть, кони есть, значит – стремится.
– А жизни нет. Это ничего?
Отсеялись. Навоз на поле вывозили. Егор на телегу вилами выкидывает из лошадиных прясел. Как она мне под руку попала – та заколка, не знаю:
– На, отнеси ей!
Он передернулся весь.  Филя вечером домой к Капитолине пришел весь перепачканный, с разбитой губой, а мой – как отбивная; у фили кулак – мои два. Молчит. Все же примочки приготовила.
– Нечего народ смешить, – пришел отец. – Петухи, чего не поделили? Тебе корова – ему корова, тебе мерин – ему мерин…
– Вам не понять!
– Тогда и темнить не надо. Иди мирись!
– Не пойду!
– Пойдешь! Я не потерплю разброду!
Знать бы, как говорится, где упасть… На нашей речке водяная мельница. Мост через реку одновременно служит и заплотодержателем. Опустят все полотна из толстых еловых досок – вода поднимется в реке, поднимут одну, две заплотины – вода падает с высоты восьми метров на поливной, внизу, мост и в омут, выбитый той же водой. В зеленой воде омута живет рыба – щуки, сорожка, окуни. Раньше завсегда мост ремонтировали, мостовины меняли. Сейчас уже лет пять никто этим не занимался. Раньше мельница отцу Тины принадлежала, и не одна. А сейчас мельник все жаловался: жернова новые надо, шлюзование требует ремонта, главный вал требует замены и т.д. Все соглашались. А сельсовет какую помощь окажет – никакой. Ни людей у него, ни денег.
– Авось еще сезон отмелет…
В помольные дни здесь было полно желающих помолоть на муку или крупу рожь, ячмень, овес, горох. Вот почему отец послал Егора разузнать, много ли мукомольцев, завозно ли?
– Немного, – доложил Егор.
Стали собираться – два мешка ржи, мешок ячменя, мешок овса, мешок гороху.
– Да не помелет мельник нам так, не будет делать пересортицы, – возникал Егор.
– А что ему! Пока овес обдирает с ячменем, мы ему жернова от ржаной муки вычистим.
– Как же, так он и дал нам обшивку снять.
– Даст. Мы потребуем.
– Дядя Илья, в чем бы я вас и послушался, а тут вы говорите полную чушь.
– Егор, не перечь, – вмешалась мама.
– Цыц, Ефросинья! Не встревай, – кричал уже отец.
Все в округе знали – мельник живет не только с килограмма за помол, но после помола, очищая отсек, где вращаются жернова, наскребал себе мешка полтора муки. Вот почему у него был особый порядок – дни, когда зерно мололи на муку, дни – на крупу, дни – на солод. Регулируя скорость вращения жернова и зазор между нижним и верхним камнем, можно было получать от крупчатки – так называли в деревне муку – до крупы. С обдиркой овса, ячменя вообще случалась странная история. Рассчитывал крестьянин из мешка получить мешок чистых ядриц – очищенных от шелухи овса или ячменя, а мельник выдавал половину зерна, половину отрубей. Возмущались:
– Что наделал-то?! Паразит! Да за такую обдирку морду бить надо!
Мельник бывал и бит, но чаще сбегал к себе в дом, запирался.
– Охвостья отдай, жулик!
Мельник не выходил.
– Отдай по добру!
В этот день на мельницу не поехали, не поехали и на следующий. С утра в доме отца сидели Капитолина и Филя:
– Мы за советом.
– Это хорошо, так и делается по-нормальному, – одобрил отец.
Ефросинья хлопотала у печки. В преддверии весны вздернули старого барана. Его давно собирались вздернуть, да сено было, и не выхолощен он был еще. А приговор такой вынесли барану после того, как сосед подсадил свою овцу к нам в хлев, да зря:
– Не обгулялась ярка-то, – заявил он по прошествии зимы.
Это был приговор барану. И сейчас Анна и Люба – мои сестры – помогали маме на кухне.
– Сейчас на стол подам, усядом и посоветуемся.
На стол мама подала щи, куски бараньих потрохов и ребрышки. Отец вытащил глиняный кувшин бражки:
– Причастимся, Филя?
– Богохульник. Причащаются в церкви, – проворчала мама.
– Нас бог не осудит.
Занялись щами и мясом.
– Тять, – начала Капитолина, – у Фили родные в Сибири живут, он зовет меня туда с собой.
– Что так? Хотя завсегда нитка за иголкой, – сказал отец.
– В Сибирь? – забеспокоилась мама. – Это же у черта на куличках.
– Фрося, подожди. Земля у нас есть. Достаток стал водиться, не обделяем вас вроде.
– Не поэтому, отец. Все мне нравится, семья наша нравится, Капитолину я люблю, – начал Филя, – профессию я свою теряю, навык теряю, и родных семь лет не видел. Землемер – это только частица знаний, а маркшейдерское дело, геологическое дело? Мы же не на века; в гости приезжать будем. А земли там!..
Мать расплакалась. Сестры тоже вытирали глаза. Отец стучал по столу, перекладывая деревянную ложку.
– Давайте подумаем.
Неделя обдумывания ничего не дала. Только зашел однажды Филя, и они долго разговаривали с отцом.
– Вы не очень доверяйтесь Егору. Подозрение у меня, чувство нехорошее.
– Ладно, не наговаривай.
– Сколько волка ни корми…
А во вторник с утра отец заложил мерина в тарантас, хотя по лесным дорогам встречались еще целые поляны осевшего, ноздреватого снега. Погрузили на него фанерный чемодан, большую сумку и сумку поменьше – с продуктами. Попрощаться пришли и мы. Со всеми обнялись, у нас в глазах слезы, мама навзрыд. Филипп успокаивал:
– Мама дорогая, не рвите себя. Увидимся.
Отец пошевелил мерина, он с места пошел рысью, мы махали вслед, пока за поворотом повозка не скрылась из глаз. До Кирова было далеко.

XI

Матрена умерла на четвертый день. Все спали долго – до ясной синевы в окнах.
Вечером Миша Большой и Матрена долго разговаривали. Матрена лежала на кровати, муж сидел на табуретке.
– Ты, Михаил, Вени держись. Кажется он непутевым, но душа его добрая, отзывчивая. Сергей далеко. Петр сам сейчас решения не примет. Что-то нехорошее я чувствую в нем, как будто заблудился или поскользнулся и летит с Мартеловской горы.
– Все же нехорошо, Матрена, если ты меня оставишь. Жили мы неплохо.
– Миш, так судьба распорядилась; видно, на роду написано, хотя при рождении человек мал – роспись поставить негде. Не верю я в это. Поцелуй меня в щеку, рот давно не полоскала. И иди спи.
Михаил поцеловал, подтолкнул поплотнее одеяло под Матрену и стал укладываться на печи. Он долго не спал. Переживал заново всю свою жизнь. Слышал, как пришел Петр с семьей. Они уснули. Потом и он будто провалился куда. Уставший мозг отключился от воспоминаний и реальности и заставил глаза закрыться.
Когда петух прокричал первый раз, он проснулся:
– Баламут. Дай гостям поспать.
Петух успокоился, как будто услышал хозяина. Темно и на улице, и дома. Слышно тиканье ходиков. «Полежу еще, чего строй ломать. Забрезжит день в окнах – и встану». Вот и настал этот час. Миша Большой встал, наклонился над Матреной, тронул руку и… как молния пробила его до самого сердца – рука у Матрены была холодная. Он понял, что проспал ту роковую минуту, когда перестало биться сердце любимого человека, жившего с ним в лихие годы войны, в мирные тяжелого подъема.
– Эх-э-э-ой, – заплакал горько, – пошел по направлению ребят, – Петя, Клавдия! Моя Матрена преставилась, – и упал между ножной швейной машинкой и столом.
Все засуетились. Смерть приносит много неожиданностей, потому что ее никто не ждет. Надо послать телеграммы близким, надо получить справку о смерти, надо, надо…
Когда Миша Большой пришел в себя, Петра уже дома не было.
– Петя поехал в правление колхоза, потом в ЗАГС, потом на кладбище, – сказала Клава.
– А Веня? Ему кто скажет?
– Виктора, соседского парня, послала; сказала, как найти его или Веру.
– Дмитрия, может, на это время оградить?..
– Вернется Алевтина, договорюсь с ней.
Михаил Большой не знал, за что взяться. Потом оделся, взял портновский метр, снял с Матрены мерку и вышел. Направился к своему брату Мише Малому. Брат молча выслушал его.
– Жалко Матрену, да ничего не поделаешь. Есть у меня доски, вроде как для себя берег. Выручу. Отзывчивая женщина была. Вечером пришлешь ребят с материалом, обобьем. Заберут новый дом для Матрены.
Миша Большой еле успевал вытирать беспрестанно катившиеся слезы.
В большой комнате освободили место, подобрали две табуретки под гроб и скамеечку – сидеть. Клава сбегала до Алевтины, та поохала, пожалела Матрену, взяла Дмитрия к себе.
– Может, чего помочь? Так я отпрошусь.
– Если только обед готовить. Печкой твоей воспользуемся?
– Да, конечно, конечно.
Петр обо всем договорился. В правлении заверили – пошлют четырех человек копать могилу, выделят лошадь – машине по мосту не пройти. Дали денег 300 рублей. Дольше всего он пробыл на кладбище – искал место, где похоронены дед и бабушка. «Как разросся этот «город», – подумалось ему. Граница кладбища подступила к самому ржаному полю. Так он определил по свежей зеленой, не припорошенной озими. Возле могил деда с бабой было достаточно места. Улица, местами заросшая шиповником, черемухой, даст возможность лошади подъехать до самой могилы.
Вечером истопили баню, нагрели воды. Девки помыли тело Матрены, обрядили. Петр с Веней перенесли мать в дом и положили в гроб, упирающийся в кадку с фикусом, за которым в углу светились глаза Николая Чудотворца и еще иконы поменьше. Фикус не могли сдвинуть – так разросся он в своей кадке.
– Пусть стоит, потом его выбросим.
Весь следующий день сельчане прощались с Матреной, заходили, постояв, сколько положено, выходили, освобождая место другим, из которых кто-то уже имел несчастье хоронить близких, подсказывали, поправляли материал, цветы, ленты. Окна были открыты, печь не топлена. Охи, вздохи. Перекидывались репликами. Из дома уходил близкий всем человек. Миша Большой сидел возле головы жены, рукой гладил неожиданно для него расправившийся лоб Матрены. «Удивительно, в другой мир уходит человек, а продолжится ли там жизнь его? Никто не расскажет».
Утром стук копыт лошади по мосту поднял тревогу среди собак, а за ними поднялись люди. Поняли, что как бы ни были заняты на работе, надо зайти к Сунцовым, посочувствовать, еще раз проститься с Матреной. Пришли и Алевтина с Дмитрием. Дмитрий – к Клаве:
– Бабушка что, спит?
– Бабушка твоя умерла.
Ей не хотелось обманывать сына.
В одиннадцать гроб вынесли из дома, поставили на телегу. Кладбище за пять километров от деревни. Миша Большой еще раз поцеловал Матрену в лоб, Клава в щеку, Петр тоже в лоб. Подвели Дмитрия – он погладил по руке, Веня с Верой поцеловали в другую щеку. Колхозники прощались по-разному. Миша Малый спросил:
– Все попрощались?
Больше никто не сдвинулся.
– Афанасий, – попросил он возчика, – давай накроем крышкой.
Накрыли крышкой, сложили венок и цветы, сели.
– Клава, часа в два можно будет поминать, когда мы приедем обратно.
– Хорошо.
Лошадь тронулась. Тащиться ей медленным шагом до места было долго, но, как говорится, туда не опоздаешь.
Привычно светило солнце, перекатываясь по небосклону с одного края к другому.

XII

Последний помол перед весенней пахотой решили сделать в конце апреля. Апрель – трудяга из всех весенних месяцев. Ему необходимо убрать старый снег, растопив его на полях и в лесу мощным потоком солнечных лучей, рассадить на полянах ростки первых цветов – подснежников. Дать толчок живительному соку под корой берез, черемухи, вербы, могучих коренастых тополей, украсить хвойные – ель синими шишечками, сосну – желтыми пирамидками. Животные – и те радуются весне: коровы протяжным «му-у» с одного конца деревни переговариваются с другим:
– Пеструха, я Буренка, скоро встретимся на лугу!
Солнце всеми живому дает толчок – радуйтесь под высоким небом. Ручьи несут в речки накопившийся мусор, речка полнится, напоенная талой водой, и, хмельная от своей удали, бушует – снося мосты, не вывезенный вовремя стог сена, часть забора, шумит водопадом у плотины мельницы, падая изо всех открытых проемов вниз – на настил поливного моста – и в пене мчится в сторону Вахрушей.
Мерин стоял, пережевывая стальные удила, пока отец и Егор таскали мешки с рожью, ячменем, укладывая на телегу «устье к устью» и перекидывая на них для связки мешки сверху, как кладку кирпича.
– Может, не мелет он? – осторожно спросила Ефросинья.
– А что ему делать? Воды полное колесо.
– Тять, – неожиданно для Ильи сказал Егор, – что гадать, попросим – и смелет. Река-то параллельно желобу несет воду. Не помешает.
– Ну, с богом, – благословила Ефросинья.
– Да чего ты, всего-то два лога переехать, и в них, верно, вода спала уже.
Наезженная колея дороги, как параллельные рельсы, местами была полна воды, под копытами мерина чавкала грязь, а перед колесами катились буруны желтой жижи. Илья с Егором поднимали ноги в сапогах, рысью мерина не пускали, все же восемь мешков; понимали – тяжело.
– Вот в этом логу, – переезжая поперек Шишкин лог, вспомнил и рассказывал Илья, – я без намета вот этими руками ведро усачей наловил, веришь – нет?
– Что им, река надоела?
– На нерест шли.
– У реки берег-то высокий. Как же они в лог попадут?
– По воде. По падающей воде. Природа зовет – исполни свой долг. Пробейся, будь первым, отмечи свою икру и гуляй вольным казаком.
– Почти как у людей.
– Почти. Только один как баламут: вроде и сыт, да на сторону глаза пялит.
– Дядя Илья, не надо.
– Не надо? Что же зыркаешь? Пакостить хочется? Думаешь, не знаем?
– Зря вы этот разговор начали.
– А не зря. Настасья второго твоего ребенка носит. Дорожить надо.
– Я дорожу. Я ее жалею.
– Жалеет он. К Тине бегает и жалеет.
– Не продолжай, дядя Илья! Не ровен час…
– Я от соски-то отсажу!
– Как это?!
– А понимай, как хочешь!
Остаток пути ехали молча. По сторонам дороги зеленым ковром лежала и поднималась мелкой волной озимая рожь. Даже когда дорогу пересек серый заяц, не вскрикнули, не гикнули:
– Але-ле-ле-ле! Уй!
Заяц спокойно держал путь к мелким зарослям. Берега у реки в месте плотины – что левый, что правый – были крутыми. Случалось, ломались телеги, соскочившие с курка передков, рассыпая снопы, мешки, ящики. Во избежание этого, чтобы телега не набегала на лошадь и не вынуждала ее нестись во весь опор, задние колеса запирали палкой, воткнув ее в спицы колеса. Тогда колеса съезжали юзом.
– А где наш тормоз? – осмотрев телегу, спросил отец.
– В телеге должен быть.
– Не вижу.
– Значит, не взяли.
Мерин уже вышел на участок, полого спускавшийся к круче.
– Тпру-у, – отец соскочил, вырвал из забора чьего-то огорода штакетину и воткнул между спиц.
– Так-то спокойней.
Направили мерина по колее. Вожжами правил Егор. Колеса поскрипывали по гальке, штакетина потрескивала, колеса по мокрой земле скользили, как по воску, оглобли телеги теснили хомут к голове мерина, мерин упирался коваными копытами, но все же ускорял ход. Егор натягивал вожжи, но на очередном осколке гранита колеса спружинили, раздался треск, и мерин заспешил.
– Держи, держи!
Всей рысью влетел он на мост; на сломанной мостовине телегу качнуло, и отец кулем полетел в бурлящий поток, который легко, как курицу, подхватил его, сбросил на поливной мост и дальше – в омут. Отец не умел плавать. Мы все умели и смеялись над ним, иногда позволявшему себе зайти в воду по колени.
– Лови, лови! – закричал Егор.
А кому кричать? Людей, как назло, не было, кроме бежавшего с багром мельника.
– Тем берегом беги, авось, прибьет!
Ниже река делала поворот, русло суживалось, быстрота потока увеличивалась, вода била влево, и отца надо было ловить там. Он крутился в водовороте разгулявшейся озорной реки. Наконец, наигравшись, поток по касательной к берегу подхватил его и понес к повороту; с одной стороны мельник с багром, с другой Егор с наметкой, опередив поток, старались угадать, куда понесет отца. Отца прибивало к правому берегу – к мельнику с багром, надо было изловчиться и зацепить за одежду и подтащить к берегу. Не рассчитывая на то, что длины ручки багра хватит, мельник вошел в воду, ощутив ее холод. Он прицелился, готовясь помочь человеку, чтоб уж без промаха, наверняка.
– И-эх!..
Мельник опустил багор на спину проплывающего в зипуне отца вниз крючком и дернул на себя. Крючок острым концом поддел материю, и мельник стал выбирать ручку багра, подтаскивая отца к берегу.
– Не упусти, не упусти! – кричал Егор, бегущий по мосту мимо телеги.
Отца вытащили на берег. С левого берега уже бежали люди, фельдшер. Приподняли, чтобы слить воду из легких. Стали делать искусственное дыхание, поднесли нашатырного спирта. Фельдшер подержал руку отца в своей, открыл ему глаза, заглянул в них и констатировал:
– Мертв.
– Но как же, а?! – спрашивал Егор.
– Случайность, – сказал фельдшер. – Везите домой.

XIII

Окончился краткосрочный отпуск. Петр с Клавой стали собираться домой. Веня пришел из совхоза.
– Брат, вот что я думаю – заберу я отца к себе. Вера не против.
– Его надо спросить, согласится ли вдруг-то?
– А подумай сам. Каково мне будет бегать в деревню, следить за ним, и обратно – на работу?
– Да, не сладко.
Миша Большой вошел в избу, отряхнув валенки. За ночь выпал снежок и торопился напомнить о зиме, цепляясь за все – за ветки, за забор, за одежду и обувь людей. Миша разделся. Сели пить чай с чревными пирожками – убрали поросенка, чтоб меньше хлопот. И вот сейчас промытые, мелко изрубленные кишки и часть потрохов, пережаренные с луком, стали начинкой пирожков с вкусной поджаренной корочкой, что горкой лежали перед ними. Клава угощала:
– Пробуйте.
– Вкусно, мам.
– Она мастерица у меня, – похвалил Петр.
Горка таяла, а значит, обед подходил к концу и нужно было решать вопрос с отцом.
– Тять, поедешь с нами? – вдруг неожиданно для всех предложил Петр.
Все глянули на Петра, потом на Мишу Большого. Он непонятно смотрел перед собой, видимо, решая, перекладывал пирожок из руки в руку, зачем-то полез в карман, потом на выступе кладки печки наше очки, пристроил их на носу, забросив тесемку, привязанную к дужкам очков, за затылок, и обвел всех взглядом:
– Петр и Клава, спасибо. Вы уже почувствовали, наверное, что недолго я протяну. Я лучше к Вене, он недалеко, переберемся, и если что случится, рядом с Матреной и положите.
За столом стал неловко и в то же время гора с плеч – отпала необходимость спрашивать, а потом уговаривать отца переехать к Вене, хотя сам Веня был, как говорят в деревне, примаком – женщина приняла его и пустила в дом.
– Хорошо, тять, пусть так и будет.
Весь остаток дня решали, что отцу взять с собой, что отдать дяде, что колхозникам, а что сжечь. С домом Михаил Большой поступил проще. Встретил возвращающегося с наряда – так говорили о бригадире, назначившем утром колхозникам работу обходом по деревне – и попридержал его:
– Сергеевич, я попрошу тебя, пригляди за домом. Дом оставляю колхозу, можете кого поселить или общежитие устроить.
– Хорошо, хорошо. Сам-то куда?
– К Вене, в совхоз.
– Ошибки не будет?
– Сейчас уже какая ошибка. Поздно думать. Вещи ребята складывают. Петр завтра уедет. Конечно, неудобно просить, но дашь лошадь, до шоссе их довезти?
– Дам. С утренней дойкой молоко повезут в Мухино, но им места хватит.
Михаил пошел по направлению к дому, бригадир – на ферму, и вскоре в огороде, недалеко от бани, запылал костер, в котором безвозвратно сгорало прошлое в вещах и отслужившей мебели – скамеечка для дойки коровы, корыто поросенка, прялка и многое другое. Вскрикнули петух, курица, и на этом же костре их опалили.
– В дорогу возьмете. Мне ничего не надо.
Петр отсчитал Вене пятьсот рублей.
– Ты пиши. А помогать я буду.
– Ладно, чего там. Я же работаю.
– Все едино. Отец он мне или нет?
– Чего вы, право, взрослые мужики, – вступилась Клава, – я бы до фермы дошли, кое-что мамино женщины, может, возьмут.
– Дойди, Клава, – поддержал свекор, державшийся за край медогонки, – и из инвентаря пусть что возьмут. Все поржавеет, пропадет.
Непривычно смотреть, как пустеет дом, как из него уходит жизнь, домашние, в цветочек, занавески уже не подчеркивают красоту окна, синеву отразившегося в нем неба.
– Веня, машинку возьмешь? Может, ребятишкам пошить чего. Дети - девочки?
– Сын и дочь.
– Я научу.
– Вера мечтает о машинке.
– Вот и я подумал, пусть ей служит, как мне, – и смахнул набежавшую слезу.
Часов в семь вечера возле дома остановилась машина ГАЗ-69 с прицепом. Из нее вышла молодая женщина. Водитель, наклонившись к педали газа, что-то устранял.
– Вера?! Ты каким макаром?
– Что, не вовремя? Или как раз?
– Как раз.
– Тогда наливай!
Клава с Петром удивленно следили за разговором брата.
– А пол-литра на стол – и хозяйкой будешь.
– Может, познакомишь, все-таки?
– Конечно. Клава, Петр – моя Вера, – и к Вере, – а говорила, пешком…
– Здравствуйте, здравствуйте все, – она здоровалась за руку. Подойдя к Мише Большому, обняла:
– Тять, здравствуй!
– Здравствуй, дочка.
– Объявляю перерыв. Зови Артема чай пить, Дмитрий, а сам позанимайся с этой машиной, – распорядился Веня.
Дмитрий с большим удовольствием пошел звать незнакомого мужчину, чтобы самому полазить по кабине, потрогать сигнал, включатели-выключатели.
– Только тормоз не трогай, – предупредил Артем, – машина скатится под горку.
– Я, собственно, знакомиться приехала, – начала Вера. – А вы собираетесь. Так что, не рассчитывая на Веню, все прихватила, что нужно. Жалко, что не застала вашу маму, да верно, не в обиде будет на меня, время сейчас такое – работа, работа…
Пока она говорила, Клава накинула на стол скатерку, сгрудила уцелевшие табуретки, вынула стопочки.
– Я хочу, чтобы вы прокричали «горько!» нам с Веней. Боюсь, что без этого «горько!» он меня бросит…
– Вера…
– Да, Венечка, так люблю себя, что мне жалко будет этих светлых дней. Кричите же!
Все прокричали: – Горько!
– А сейчас я даю слово перед всеми вами, что женой буду верной, свекра своего звать тятей, приезжайте в гости в любое время.
Веня и Вера поцеловались. У всех в глазах застыл удивленный блеск. С улицы донеслось «пи-пи!», как салют.
– Вера, а я ведь к тебе жить еду, – обратился свекор.
– Так это же хорошо. Моим так нужен дедушка.
– Нашим, – подсказал Веня.
– Нашим. Они еще не знают о дедушке ничего.
В проеме двери появилась Алевтина с Юлей.
– Услышала возгласы и пришла, – объявила она.
– Я порывался сходить за тобой, – вышел навстречу ей Петр. – Проходи к столу.
Алевтина прошла.
– По какой причине праздник?
– Свадьба и проводы, – ответила Вера, – все надо сделать в родном доме.
– Значит, покидаете нас?
– И тебя зовем с собой, – откликнулись Петр с Клавой.
– Как в песне поется: «Летят перелетные птицы…». Только с одной большой разницей. Мы в жаркие страны не летим, мы в своем сторонке остаемся, где все свое – и поле, и лес, и деревни, и речка, – выдал нагора Веня.
– Да ты не только гармонист, но и поэт, – похвалила Вера.
А Веня, подняв высоко голову, пропел песню Курочкина из кино:
Хвастать, милая, не стану –
Знаю сам, что говорю –
С неба звездочку достану
И на память подарю…
И добавил:
– Эх, Верка, всех людей одаривал бы я счастьем сполна, особенно девушек! Красивых, не очень, но всех.
Гуляли долго, до первых петухов.
Утром деревенские, к своему великому удивлению, заметили, а некоторые пришли попрощаться, как от дома Миши Большого отъехала машина с груженым прицепом, а на телегу с шестью флягами молока положили свой чемодан Петр с Клавой. За мостом все Сунцовы сошлись вместе и поклонились дому с заколоченными досками окнами, родной деревне, речке, что поила, земле, что кормила.
– Ну, с богом! – Сунцов-старший стряхивал в неулежавшийся снег горючую слезу.

XIV

Настя продолжала рассказ:
– Отца схоронили на деревенском кладбище. Особой суеты, беготни не было; к удивлению нашему мама показала на чердаке дома готовый гроб и деревянный крест:
– Сам сделал. Ругала – зачем это при жизни? Говорил, сделают или велик, или мал, не обстругают как следует, занозы будут – пусть стоит. Достоялся вот, – и промокнула глаза фартуком.
Я заметила в Егоре перемену – словно голову приподнял, выше стал, да однажды у конюшни, когда выносила помои, увидела, как он по набросанным доскам раз каблуками, два, как в пляске:
– Хозяин, хозяином стал!
– Егор, ты чего? – говорю.
Смутился, что подглядела радость его, затаенные мысли прочла.
– Весне радуюсь, солнышку, Настя. Чего это ты сама ведро таскаешь? Не положено. Не делай этого.
– А кто будет?
– А сестры твои, две кобылы, на что? Позови. Еще и подарок получат.
– Они что, дневать и ночевать у нас будут?
– Будут. Моя жена – это не чья-то, и я уверен должен быть, что ничего с ребенком не случится.
– Ничего и не случится, только меньше поводов давай для расстройства.
– Глупая. Пасха не за горами. Яички покрась. Жаворонков из соломы наплети, повесь везде – и красиво, и мысли глупые одолевать не будут.
Замечать стала и гонор, раньше ему не свойственный. Покрикивать на сестер стал, даже на маму:
– Тетка Ефросинья, замечаю, подаешь на стол, как была в стайке, не переодевшись!
Или:
– Стены в бане не обмела, душицы не бросила!
Или:
– Что Настю не научила, как мужа любить?
Однажды мама взорвалась:
– Ах ты, поросенок немытый, да кто тебя из грязи вытащил, обстирал, одел – забыл? Я напомню, а то «тетка Ефросинья»! Как надо было, мамашей звал…
– Я не во зло, – начал оправдываться Егор, – в селе такие порядки.
– В селе?! Да порядки сельские видала я у коровы под хвостом. Знаем, где нагляделся… Лучше не заводи!
Егор выскочил из избы – да к конюшне, на кобылицу – и в поле. В поле уже поостыл, стал размышлять: «Зря, зря задираться стал, гордость свою спрячь до поры».
Между тем по деревне поползли слухи, что не сам Илья упал с телеги в воду – помогли ему, а помог зять Егор. Брат Василий, слушая это, хмурился, но крепился, нервам воли не давал, даже когда узнал, что с Тиной Егор путается, а вот насчет отца… Отца он любил и гордился его сметкой, умением настроить косу-литовку, грабли. В вопросах семьи всегда был солидарен с ним. Егор Васю побаивался – брат и ростом и… кулаки какие, прокос вел – шестеркой не угонишься.
Василий дожидался Егора, сидя на перевернутых санях – снег сошел, пасха в этом году была поздняя. Покусывал стебель метлицы. Вот показался Егор на гнедом мерине, скинул с его шеи хомут и пустил в стойло. Повесил вожжи на вбитый кованый крюк и услыхал:
– Подойди, поговорить надо.
– Ты, Василий? О чем разговор? Проходи в дом, чаю попьем, может, чего и покрепче.
– Подойди, подойди. Байка про тебя с отцом по деревне ходит, вот хочу спросить - правда?!
– Это ты можешь спросить у кого угодно. Врут. Сплетня.
Егор подошел к Василию уже на такое расстояние, что его кулак достал до него.
– Ах, врут?! – и мощный удар пришелся Егору в скулу, – Маму обижаешь!
Другой кулак опустился на переносицу.
– Родителей не уважаешь! – за них я постою, – и толчок ноги откинул Егора метра на три.
Егор не ожидал такого оборота. Вообще он был не робкого десятка, мог вступить в драку и дать сдачи. Но когда к нему подошел Василий, он, выплевывая зуб, поднял руку, словно защищаясь, и проговорил:
– Хорошо, хорошо, твоя взяла.
Василий пошел домой за огородами. Егор вошел в баню, что топили накануне, и, скинув одежду, тщательно помылся, но ссадина на скуле выдала его.
– Где так угораздило?
– Василий ваш.
– За что?
– Ни за что! Вспомнит он меня не раз.
Мне жалко стало Егора, побежала в дом матери:
– Что вы вмешиваетесь! – кричала. – Сама разберусь. Сама накажу обидчика. Не мешайте, прошу.
Все вроде стало налаживаться. На покос Василий с Егором выезжали вместе, мама приходила к нам в выходной одежде, сестер я попросила приходить и гулять с Мишкой. Полнилось стадо коров – обе отелились, принесли по теленочку. Купили трех поросят до осени, на старую картошку. Все радовались удоям – молоко сдавали, за него расплачивались еженедельно.
Сельсовет вел работу по учету скота, по сбору налога за землю, по обустройству школы. Больших дел не было – не на что было их делать. Сельсовет возглавлял приезжий мужик – кто говорил, эсер, кто кадет, откуда правду узнаешь? В одну из суббот побывал у него Егор.
– Здравствуйте, Аркадий Иванович!
Аркадий Иванович торопился сложить бумаги в портфель:
– Надолго ко мне?
– Нет, перетолковать надо.
– Если не надолго, садись.
Егор сел.
– В чем вопрос?
Егор обсказал все по порядку. О себе, о семье, обо мне, о жизни, о Васе:
– Этот мне особенно вреден. Еще дерется, голодранец.
– Вот-вот, уже ближе к теме…
– Куда ближе. Зуба вон нет, – Егор показал на скулу.
– Напиши заявление, участковый займется, дадим десять суток.
Егор смотрел на председателя, и чутье ему подсказывало, что он поймет его.
– Я хочу пособить сельсовету. Даю взнос в двести рублей.
– Наличными?
– Да.
Они обменялись рукопожатиями.
– Я хотел бы, – начал Егор, – чтобы его, Василия то есть, призвали в армию или куда еще. Чтобы не мешал восстановить справедливость.
– Не понял?
– Я же рассказывал – нас раскулачили, а в настоящий период власть повернулась к нам лицом, и нужно успеть подняться.
– Ты веришь власти?
– А кому верить?
– Мне. А я в ее доброту не верю.
– А что делать?
– Что делать, мы поговорим в следующий раз. А твой родственник будет призван в летнюю школу, сейчас идет формирование полка.
– Спасибо.
– Вот этого не надо. А язык за зубами держать надо.
В конце июля Васе пришла повестка, в которой от него требовалось явиться в военкомат. Потом он написал письмо уже из Оренбурга. Мама ходила расстроенная, все валилось из рук; подошла страда, рук не хватало. Я с животом могли только обед приготовить, Мишка бегал рядом, исцарапав в кровь руки о жнивье, так как часто спотыкался о камни и падал – хорошо еще, что глаза не выткнул. Егор с жаткой делал круг за кругом. Жатка своими «крыльями» махала, точно хотела улететь от ненавистного поля или скрыться в тени. За жаткой ровными рядами лежали пучки ржи, их перевязывали поперек скрученными стеблями ржи мои сестры и мама.
– Ох, загонял, леший, – ругалась мама, явно уставшая. Сестры убежали окунуться в речку.
– Вы чего отлыниваете от работы? Вам не понятно, что у мужика страда?
– Может, и понятно, – ответила Анна, – только ты на чужом горбу в рай захотел.
– Что ты сказала?
– Что слышал. Не зыркай, я решительная. Найми работниц с оплатой.
– А вы, вы на что?
– Мы помогать, а не умирать на поле.
– Мне же жатку отдавать нужно, вот и тороплюсь, поспевайте, магарыч за мной!
– Уже в сумерках завязали последние снопы. Урожай обещал быть хорошим. Мишка уснул, набегавшись за день, искусанный оводами. Сестры подхватили его, понесли.
– К нам все идите, я мигом слетаю, – сказал Егор.
Дома Мишку раздела, обтерла теплой водичкой, напоила молоком. Сами окунулись водой в бане. Тело почувствовало свежесть, прохладу. Переоделись. Вдруг стукнули в окно. Анна выглянула:
– Колупаев мой пришел. Я сейчас, – и выбежала за калитку.
Егор вернулся, неся авоськи в обеих руках, увидел Анну:
– Воркуете, голубки? – и, не дожидаясь ответа, поспешил в дом.
– собирайте на стол! Настя, ты поможешь мне?
Я поняла – помочь обмыться в бане, что стояла протопленная с утра.
– Конечно, Егор.
Мы торопились – времени-то было десятый час вечера. Егор разделся. Сразу вылил тазик воды на себя.
– Чего не раздеваешься? Вымочишь платье.
– Я осторожно спину потру.
– Раздевайся. Я люблю тебя, Настюха.
После этих слов разве устоишь? Разделась. Егор ко мне, как будто не было дня изнурительной работы:
– Живот мешает…
– Ой, полегче…
Из бани я пришла первой. Стол, уставленный закусками, стоял посреди большой комнаты.
– Где Анна?
– Где, где? – Люба кивнула в направлении улицы. Я распахнула створку:
– Аня, заходите, чего вы?
Пришел Егор. Переоделся в праздничную рубаху.
– Я думал, уже разлили. А они еще не за столом.
Задвигали стулья, табуретки, передвинули миски, ложки, стопки.
– Михаил, – обратился Егор к Колупаеву, – ты командуешь там, я здесь; кто что пьет?
– Я рябиновую настойку, – ответила мама, ее поддержали Люба и я.
– Я горькую, – ответила Анна, – гулять так гулять.
Стопки налили. Егор встал.
– Я на правах хозяина хочу всем сказать спасибо. Мы сегодня свалили основной зерновой клин, а значит, будем с хлебом, – он вышел из-за стола и пошел по кругу:
– Тебе, мамаша, спасибо, – наклонился и поцеловал ее в щеку, от чего у мамы стал полниться румянец.
Таким же образом поблагодарил сестер, а меня поцеловал в губы.
– Ну, будем здоровы и радостны. Наверное, после третьей стопки Аня спросила:
– А можно песню вполголоса?
– Да хоть во весь, – откликнулся Егор, – чай, дома!
Аня, освобождая пространство для полета песни, отодвинулась от стола:
Золотых наших дней
Уж немного осталось,
А бессонные ночи
Тучей быстрой промчались…
Все подхватили. Песня вырвалась на просто улицы:
Проведем же, друзья,
Эту ночь веселей,
Шильниковых семья –
Нет на свете верней .
Намек все поняли – ай да Аня, вот кому нести крест миротворицы. А она уже заходила на новый виток:
– Колупаев, поддержи!
По деревне ходят куры,
В земле ковыряются,
По мне сохнут ухажеры
И ночами маются.
Он:
Чищу зубы о прополис,
Парень я осанистый,
Буду летом совращать
Девок непокладистых.
Она:
Нынче ягод и грибов
В лесу очень много,
Меня парни обвиняют
В том, что недотрога.
Он:
Пароход идет по речке
И слегка качается,
Но любовь в моем сердечке
К Ане не кончается .
Частушек знали много.
«Слава богу, – думала мама, – жизнь налаживается». «Неплохой мужик Егор», – подвели итог сестры.
– Господи, помоги, – глядя в угол на лик Богородицы, просила я. – Не дай огню любви погаснуть. Он только мой. Отец моих детей.

XV

Ноябрь явился босоногим. Ни тебе укутанных мягким снегом кустов, ни наметенных ветром сугробов под заботами. Думай, крестьянин, на чем выезжать – сани своими полозьями цепляются за землю. Так что телегам еще служить и служить. Что поделаешь, раз небесная канцелярия так распорядилась. Витает тревога:
– Озимые не вымерзли бы?
Знают, надежды на яровое мало – овес растет, но урожайность низкая, сам низкорослый, стебли не тучные, намолот 5-6 центнеров с гектара, значит, надежда только на солод, на толокно. Редко испекут ярушники – овсяный хлеб. Больше спросом пользуется тяпня – блюдо, представляющее собой замес толокна на молоке, выложенное горкой на тарелке, политое сметаной или сухомес. Своеобразные шарики с добавлением сметаны, сахара. Ячмень сеяли повсеместно, но больше его использовали как крупу.
Последние дни я чувствовала недомогание в спине, в ногах, еле передвигалась по избе. Вынесу, если что, только курам. Забежит сестра Люба:
– Что помочь?
Помогла и у коровы (одну убрали в преддверии холодов), и у поросят (их ждала та же участь), и как бы между прочим проговорила:
– Колупаев Анне жениться предложил.
– Я же, Любка, сижу тут, ни о чем не знаю. Как затворница, право.
– Я тебе все рассказывать буду, хорошо?
– Еще как хорошо. Никто же не заходит.
– Егора твоего не любят. Не нашего поля он ягода.
– Кто тебе это сказал?
– Да все говорят. Зазнаваться стал.
Я наперед всех заметила, что он такой, но молчала. Хватка-то хозяйская есть. Дура была набитая. Раньше льстило, что муж у меня из бывшей зажиточной семьи. Если бы знала… Если бы, да кабы… Жестко себя не повела, не сказала при первой же его измене:
– А катись колбаской!..
А сейчас зрел у меня один план… Но опять же дети…
Дети удвоились в декабре.
– Дочка, дочка! Очнись!
Трудно мне дались вторые роды, забылась. Егор бегал по избе:
– Сделайте что-нибудь! Озолочу.
Золотить никого не пришлось. За настоянными каплями трав пришло сознание. Пришло и удивилось: в головах сидела Тина и поила меня из ложечки.
– Егор, отравить меня хотите?!
– Что ты, ты в беспамятстве была, Тина помогает.
– Не хочу, не хочу, пусть уходит!
– Вот дура, уйду я – что изменится?
Все было на разрыв – чувства, сердце.
Дочка дивная такая родилась. Галей назвали, в честь матери Егора.
– Галинка-малинка! – кричал он с порога.
Она сразу отзывалась поворотом головы и передергивала ручонками и ножками. Егор подходил, зарывался головой в люльку, подвешенную на чепце – нетолстом, обструганном и высушенном стволе молодой березы – и раздавалось его улюканье и гуканье.
Встретили новый 1937 год тем, что убрали обоих поросят. Потроха отвезли маме. Ноги, головы оставили себе – на холодец, на рулет. Остальное Егор свез в Суну на базар. Я никогда не интересовалась, есть ли деньги, или сколько выручил он на базаре. Я была уверена, что от семьи Егор копейки не потратит. Но тут в очередной раз прибегает сестра Люба:
– Настя, покажи подвеску.
– Ты же видела все.
– Нет, ты ту, что Егор недавно купил. Серебряную с дорогим камнем.
– Нет у меня такой.
– Деревенские видели, как Егор брал в «Ювелирном».
Не признаваться же сестре, что не ночевал Егор дома в прошлую субботу. Смолчала.
– Может, только хотел купить.
А у самой сомнения крепнут, решительность тоже. Все, все ему выскажу!
Егор пришел в дом. Я накрыла стол, села напротив.
– Что в рот заглядываешь?
– Не заглядываю. Сколько, Егор, ты за поросят денег выручил?
Он перестал жевать, а потом быстро к карману рубахи рукой, пуговку расстегнул:
– На, считай, да высчитай стоимость двух хомутов да чересседельника.
А я и цены их не знаю. Бросила деньги на стол, заплакала, ушла к Галинке. «Бес его от меня отводит. Надо до батюшки дойти. Поможет». Знала – молельный дом на том берегу в одной избе. Крестьяне с оглядкой ходят туда, опасаются, времена пошли жуткие, говорят, арестовывают ни за что. Хотя что я сделаю такого, если схожу, поговорю с духовным человеком? Ровным счетом ничего плохого, что могло бы родине навредить.
Мама пришла, принесла письмо от Василия. Он писал, что все нормально, служит в Новгороде.
– Мам, посидишь с ребятами? Я схожу. Неотложное дело у меня.
Февраль был ветреный. Языки поземки перескакивали, не прерываясь, за изгородь, ныряли под берег реки и скрывались в лесу. Только и слышно:
– Ш-ш-ши! – шипела поземка.
Переметало тропку, дорогу. Морозец десять-пятнадцать градусов. Говорили:
– Солнце на лето, зима на мороз.
Вот он, тот дом. Постучала.
– Вам кого?
– Мне бы войти – холодно, и расскажу.
Дверь открыла женщина. На голове – черный платок, поверх пальто такой же халат, застегнут на три пуговицы.
– Проходи.
– А батюшка где?
– Батюшка в Суне. Какое дело-то? Я настоятельница монастыря, его помощница. И тебе помогу.
Я знала, что жертвуют деньгами, продуктами, дровами. Вынула пять рублей. Положила на толстую книгу, что лежала на возвышении. Правильно, нет – не ведала.
– Я хочу помощи попросить, – и обсказала все, налегая на то, что муж ходит к другой.
Женщина выслушала молча. Я окончила рассказ. Она трижды перекрестила меня, дала молитву:
– Читай, и бог поможет. Меньше дум о мирском, бес и не поймет, как вести себя дальше.
Она зажгла свечку, подала мне в руку:
– Поставь Николаю Чудотворцу.
Если бы кто знал, что творилось у меня в душе весь март-месяц. Грудь болела, сердце разрывалось между детьми и Егором. Я застала его с Тиной. Когда он в очередной раз не пришел домой, я оставила детей, легко одетая, побежала по зимнику через речку. Я увидала всю картину – как они милуются, обнимаются. Ноги подкосились, осела под окнами и заплакала. Долго ли, не я пробыла в таком положении, не помню. Только одно стучало в голове – не дошла молитва моя до бога, лежит еще в дальнем ящике или под сукном. Закипела месть моя клокочущим котлом. Ни о чем не думала, и о детях тоже. Не прикидывала, что перечеркну все, жизнь перечеркну свою.
Добрела до дома. Отыскала флакон самогона, выпила, забылась. Не слышала, как пришел Егор, как он тряс меня, как плакали дети.
– Уговори их! – кричал. – Накорми!
– Нянчись и корми сам! – ответила.
Повернулась на живот и снова уснула.
Проснулась оттого, что по моему лицу скользило теплое прикосновение. Открыла глаза – мама гладит рукой мой лоб.
– Дочка, что с тобой? Егор прибежал сам не свой.
– К черту Егора. Умереть хотела. Мама, где везенье мое?
– Впереди.
– Долго ли ждать? Год? Два? Что он со мной делает?
– Терпи. Бог терпел, и нам велел.
– Не верю я в это, не верю. Не доходит молитва моя до него.
Мама ушла. По дому я сделала все. Опять Мишка бегает, заливисто смеется. Галинка гукает в люльке, заглядывая на цветные ленточки – летнюю радугу. В доме тепло. Печка протопилась. Руки автоматически начистили картошки, наполнили чугунок колодезной водой, кусок мяса в него, сходила за капустой, поставила в загнеток (в угол печи, где сдвинуты угли и зола). Поставила горшок с ячневой кашей со шкварками. Не говорила себе – не надо, не надо этого делать, не заслужил. Человек живет надеждой. Так и я. Пришел Егор.
– Как тепло в доме. На улице ветер северный. Ты, Настя, все уже сделала?
«Винится», – подумала. Подала на стол. Мишка на коленях у него.
– Какие щи вкусные, еще и с тмином!
Чувствую – начинаю оттаивать.
– А каша – дух какой!
Я штопала носки, в пятках делала новую вязку, когда он подсел:
– Давай поговорим?
Много ли надо, ущипни – и то воспримешь как ласку. Вся боль проходит. Сердце успокаивается. Но в глазах встала картина: Егор обнимает Тину. Так жалко стало себя, свою молодость и привлекательность, что решила разом покончить со всем.
Подошел вечер. За ужином я хорошо угостила Егора. Он, захмелев, уснул. Бидон с керосином всегда стоял в предбаннике. Я оделась, взяла его и пошла. Шла как в бреду, никто не остановил меня, не спросил, куда. Шла мстить. Помню, вылила керосин сзади избы и по кругу. Вспыхнула спичка, задалось пламя. Я вздрогнула, выронила бидон и побежала, спотыкаясь, в спасительный схрон – в дом. Слышу – бегут люди, кричат. Егор проснулся:
– Пожар! Кто горит?
Оделся, побежал, думая, что захватить – топор или багор.
Пламя уже охватило всю избу. В окнах металась перепуганная Тина. Егор хлестанул по раме топором, прыгнул вовнутрь, обхватил Тину, выбросил ее на снег, выпрыгнул сам. Потолок провалился внутрь дома. Дом горел еще минут двадцать. Меня всю трясло. Егор укутал Тину полушубком и проводил в соседи.
– Милый…
– Все образуется, все…
Вдруг мне захотелось крикнуть – это я подпалила дом! Сгорела наша любовь, люди! Но замотала голову шерстяным платком и забылась.
Весь следующий день только и слышно было:
– Поджог!
– Поджог!
Егора не было с утра. Вернулся вечером чернее тучи. Хрясь меня в лицо и бросил знакомый бидон в сенках:
– Дрянь безмозглая, вот твой свидетель!
Я поднялась. Второй удар пришелся в грудь. Запрокинувшись, я упала.
– Чтоб ноги твоей не было в доме, убью, сволочь такую, – он подошел и зло пнул меня в бок.
Я молчала, слезы лились рекой по обезображенному гримасой ненависти лицу. Я уползла в клеть. Заплакали дети. Я бросилась на плач.
– Не подходи. Это больше не твои дети.
На следующий день он привел в дом Тину.
– Двум вам места в нем нет. Уходи!
– Егор!
– Нет, посидишь в хлеву. Пока идет следствие. Гадина.
– А мои дети?
– Детей у тебя больше нет! Ты их вылила вслед за своей желчью.
И задвинул на двери засов. Перспектива быть посаженной за поджог дома и чужого хозяйства и провести в тюрьме лет шесть мне явно не нравилась. Я начала искать выход.
– Бежать! Бежать как можно дальше, в Тмутаракань!
Но сначала нужно выбраться из хлева. Я ощупала доски, окно, выходящее в огород, куда выкидывали через него навоз, – оно было с решеткой. Но меня не покидала уверенность, что я выберусь. Я надавила на дверь плечом, она приподнялась на петлях. Я передохнула, она поднялась еще выше, этот успех добавил мне сил, и вскоре дверь соскочила с петель, повиснув на накладке и замке.
Я соображала – если бежать, нужно взять продуктов хотя бы дня на два, и бежать в чем-то. Кто лучше хозяйки знает, где что лежит? Я поскидала туфли, вошла в сенки, взяла хлеб, окорок, в кармане пальто деньги, платок и вышла в огород, который спускался к речке, несшей на себе рваные льдины и мусор. Передо мной вдруг появилась часть старой переправы. Она проплывала так близко от берега, что моего решительного прыжка хватило, чтобы очутиться на ней. Я перевела дух. Следы приведут к реке, кто будет искать меня?
Несло меня долго. При свете солнца я проснулась, сначала не поняла – сон, не сон? Нет, река ширилась – впереди были плотина и мельница. На берегу люди с шестами, с баграми, им ни к чему была эта громадина – часть переправы – у плотины, т.к. она могла стать у быков второй запрудой. Увидев меня, они заволновались еще больше:
– Смотрите – женщина! Женщина!
С их помощью я была благополучно переправлена на берег.
– Как вы себя чувствуете?
– Хорошо, только холодно.
– Попейте чаю, согрейтесь; как вас угораздило?
– Где я?
Мне назвали место. Это в двадцати пяти километрах от моей деревни, от мамы, сестер и детей – Мишки и Галинки. Забыть все, как страшный сон. Я переоделась, поблагодарила спасителей:
– Спасибо вам.
И пошла по неизвестной дороге, гонимая одной мечтой – устроиться в жизни, вернуть доброе имя, жить рядом с мамой, сестрами, детьми. Хотя знала, как скажет мама:
– Натворила ты, доченька… Я же говорила – на все милость божья.
Ноги слушались, ускоряли ход. Путь лежал в неизвестное, хотя было желание пойти к дальней родственнице, что жила в Мухинском районе, в деревне Лимоново. А это у черта на куличках. «Стучите да откроют», – вроде того. Постучалась. Открылась неизвестная даль в жизни, что зовется надеждой. Вот и все.

P.S.

Шильникова Анастасия Ильинична (она же Опарина Наталья Федоровна) – моя мама. Ей было отпущено еще не раз стать матерью, но вдали от родных мест. Жалко, что в 2007 году на 84-ом году жизни скончалась моя тетка – Трегубова Татьяна Сергеевна. Она доподлинно знала, как в 1937 году дальняя родственница, жившая в Лимоново, привела Настю в Талицу, где и состоялось ее знакомство с Култышевым Павлом Сергеевичем – вдовцом, на руках которого были пятилетняя дочь Тамара и двухлетний сын Веня. Мама моя, несмотря на мытарства, была женщиной видной, работящей, заботливой. Отец ценил ее, и поочередно от их любви родились мы:
Култышев Михаил Павлович, 1939 г.р.,
Култышев Василий Павлович, 1943 г.р.,
Култышева Галина Павловна, 1947 г.р.
Три попытки вернуть старших, оставшихся с Егором, детей ни к чему не привели. Я понял по прошествии лет, что маме были очень дороги оставленные дети и отправленный Егором в армию брат Вася, именами которых она нас и назвала.
Сразу ли все это открылось? Нет. Ее настоящие фамилия, имя и отчество стали известны только после суда (она была осуждена на 6 месяцев за кражу ведра зерна в конце 1948 года). О том, что у нас есть брат и сестра, я узнал лишь в 1962 году, переехав на Урал в поселок Ис. Мама попросила меня написать письма в Волгоград Шильникову Михаилу Егоровичу и в Сунской район Шильниковой Галине. Кроме того, одно письмо я написал в Сибирь ее сестре Капитолине. На тот период все были живы. Михаил и Галя ответили сразу. Ответ из Сибири пришел позднее, но с приглашением ехать жить к ним. Тетка писала, какая красота у них в Сибири, а земли, а зверя, а птицы!
– Кадками засаливаем птицу на зиму.
Но события последующих лет изменили и желания, и планы. Я женился, сестра Галя вышла замуж. Брат Вася служил в Венгрии. У нас с моей женой Ниной Николаевной (в девичестве Романовой) родились прекрасные сыновья:
Култышев Андрей Михайлович, 1964 г.р.,
Култышев Александр Михайлович, 1969 г.р.
И потом, уже когда мы переехали работать на север Тюменской области, дочь –
Култышева Ольга Михайловна, 1977 г.р.
Мы с женой получили среднетехническое образование. Сыновья – институтское. Дочь – наш самородок, на сегодня доктор филологических наук.
Это что касается линии моей матери – свекрови для жены, бабушки детям. Хочу отметить, что при образовании «два класса и один коридор», она на память знала много стихов, песен, прибауток, частушек, сказок. Все адреса были у нее в памяти.
Что касается других героев моей книги – Алевтина с дочерью перебрались поближе к Петру и Клаве в Обманку. Петр Сунцов удочерил Юлю, на удивление Клавы и даже вопреки ее жесткому сопротивлению.
– Живи снами обеими тогда, спи по очереди.
Клава даже в качестве протеста неделю прожила в доме у Андрея Позывая.
Алевтина поэтому неловко чувствовала себя. Редко к ним заходила.
Все открылось Клаве после того, как Петр вместе с трелевочником провалился в болото. Его вытащили, отходили, но открылся туберкулез, как говорится, новые дрожжи на старое сусло. Стал худеть и буквально за два дня до смерти открылся Клаве:
– Дорогая, прости меня за все. Но не хочу уносить с собой в могилу свою тайну. Это я убил оперуполномоченного. Я сделал сиротой Юлю. А моя фамилия – это такая малость для нее. Не отталкивай. Вот и легче мне.
Клава поняла, как мучился этот человек, узнав, что в порыве гнева нанес непоправимую беду ни в чем неповинному дитя.
Таковы объятия судьбы. Редко кто вырывается из них и ведет свою упрямую линию.

7 января 2008 года, г. Нижняя Тура