Фрагменты романа Каракалпакский Клондайк. Друг на

 Друг наш Яшка

   
    (Почти сага)
   
    Купили его шелкохватовцы у кого-то по пьянке за три мешка цемента и пару рулонов рубероида. Существом он был неприхотливым, мяса не употреблял, из объедков уважал хлебные корки да сухари, на стойло не претендовал, а пасся и спал здесь же, на траве у вагончиков. Сооруженцы приспособились возить на нём воду с реки. Яшка добросовестно таскал на хребте по два алюминиевых бидона (по пару пудов каждый!), а по надобности - поволок бы и все четыре. Мускулистый и жилистый, он запросто катал на себе голенастого Вебу, ноги которого свисали с Яхиных боков, как с детской лошадки, и пыльно волочились по земле. Ничуть не прогибался парнокопытный труженик и под самым упитанным в бригаде седоком - тяжеловесом Толей Веселенко. А бывало, что, дурачась, на ишачка-невеличку взбирались сразу двое оболдуев-наездников. И ничего, выдерживал.
    Говоря короче, был Яшка терпеливым, безобидным и немного опечаленным созданием. Громадноголовый, длинномордый, большеухий, с миндалевидными, кручинными глазами - грустил он не от рабской неволи, не от дурачеств-забав людских и даже не от изводящей жары. Больше всего на свете Яшка страдал от летучей нечисти - комаров, слепней и оводов. Заедали они его всецело, начиная от век, с длинными, как у первотёлочки, красивыми ресницами, переходили с них на уши, спину, живот и ноги, вгрызаясь в них до самой отполированной пластмассы копыт, единственной несъедобной части изъеденной плоти животного, и заканчивали мохнатой кисточкой его хвоста. Люди укрывались под пологи, натирались мазями, окуривали себя. А Яшке защититься было нечем, кроме волнообразных судорог по коже, слепых взмахов непродуктивной хвостовой метёлкой да хлопаньем изгрызенными ушами.
    А ещё, если откровенно, то, как мужчина, сильно тосковал он от одиночества, очень порой выразительно обнажая внушительные гениталии. Но коллектив вокруг был мужской, нестыдливый, и, кроме зубоскальства бригадников, ничего обидного по этому поводу от них не исходило. Неприятности для всех заключались в другом.
    Именно в такие периоды Яха чаще всего оглушал округу единственным ослиным недостатком – затяжным, трубно-призывным иаканьем, раздражающим людей до безуспешного затыкания своих слуховых раковин, привычных и к грохоту дизельной техники, и к ядрёному оглушительному мату. Но от невозможно истошного ишачьего «и-а» их механизаторским ушам просто некуда было деться. И, чего греха таить, случалось, что и бивали ребятки бедного Яшку за тоскливые призывы его к неведомой подруге, пытались, таким методом, «заткнуть глотку» бедолаге. Но глупый ослик по нечеловеческой природе своей никак не мог понять, чего от него хотят, и уныло переносил незаслуженные побои.
   
    К середине июня шелкохватовцы закончили последнюю аккордную работу. Они перекрыли сооружение мостом, что традиционно считалось завершением строительства, и по этому весомому поводу был устроен большой праздничный той, а говоря по-русски, большая пьянка.
    Мы с Илюхой, угрюмо и стоически коптящие окурками небо над своим заброшенным объектом, получили приглашение на мероприятие и скорым спартанским ходом припылили на празднество, где «зависли» на ряд чумных похмельных дней.
    К тому времени в составе ребят появилась и представительница женского населения автономии, повариха Зухра - толстущая татарка с волосяной бородавкой на рыхлом тройном подбородке. Зарплату ей хлопцы выплачивали из своих карманов. Денег не зажимали: объект «добивался» и каждая свободная рука специалиста считалась бриллиантовой. Вот и появилась в бригаде женщина-повариха – монтажно-полевая жена бригадира по совместительству, и не только его жена... Но в степи таковое – есть дело обычное, житейское.
    К Яшке Зухра, как единственная женщина, относилась с материнской заботой. Любила она ослика ещё и потому, что из посторонних, инородных и временных в бригаде их было двое – она и он. Получая картофельные очистки и другие вкусности, Яшка, разумеется, был отзывчив и солидарен с поварихой во всём.
   
    …Той удался на славу. Куплено было по ящику «Чашмы» и арака, по десятку килограмм парной баранины и свежих овощей. Зухра накухарила бешбармака, жареной рыбы, хе и других салатов, а также компотов, напитков, пирожков и прочих яств. На степной той, чуткие обонянием, тут же примчались националы-пээмковцы – от электрика Барзабая, друга всех русаков, до начальника участка, маслянистого лицом и глазками Усландина. Убывать с гульбища они стали только на третий день, когда всё основное с халявного стола сооруженцев было выпито и съедено.
    Яшка весь этот беспокойный период пребывал на привязи под деревом и впервые благоразумно помалкивал. Но на четвёртые сутки загулявшие хлопцы вспомнили о нём. И Веба, этот весёлый выдумщик Веба, хохмы ради напоил осла вдрызг, накормив его хлебом, размоченным в водке. Перебравший Яха, как последний алкоголик, свалился с копыт и впал в беспамятную внесезонную спячку. И сколько его ни тормошили, сколько ни теребили и ни пинали – осоловевшие глаза животного, полуприкрытые замечательными густыми ресницами, не выражали ни малейшего интереса к окружающей действительности.
    Тогда неугомонный Веба продолжил чудачества. Он предложил связать Яшку и перенести в спальный вагончик. Так и было сделано. Яху, стреноженного по всем временно неходовым конечностям и оказавшегося трудноподъёмным, как чугунное изваяние, мы, впятером, с великим трудом вволокли в дверь и уложили на веселенковские нижние нары. Длинномордую голову осла устроили на подушке. Заботливо маскируя животное, как меньшего братца своего, тщательно укрыли его двумя одеялами, поскольку одного не хватало для торчащих с узкого ложа ног. Всё получилось очень человекоподобно – спит да и спит кто-то, согнув ноги и укрывшись с головой…
    Анатолий Веселенко - голубоглазый, чернобородый, широкоплечий украинец, могучестью подобный былинному пахарю-богатырю Микуле Селяниновичу в молодые годы оного, - мирно спал на кухне, уткнувшись лбом в стол. Перед локтями силача стояла недопитая пиала водки. Зная крутой нрав своего товарища, будить его соучастники хохмы направили меня:
    - Ты ему только о бабе скажи - сразу проснётся…
    
    - Толик, - осторожно стал трогать я плечо почивающего Геркулеса, - там тебя ребята зовут. Говорят, свежую бабу привезли - так она ждёт тебя, в спальном…
    Анатолий, в самом деле, сразу же поднял буйну голову, мутно глянул в мои честные глаза:
    - Ба-ба? Хгде?
    - У тебя на рундуке.
    - Брешешь, наверно, откуда - баба?
    - А я почём знаю? Веба вроде привёз…
    - А молодая?..
    - Да ничего…
    - Ну, тохгда иду. Хгляди, если брешешь…
    Он пригрозил мне толстым указательным пальцем, грузно поднялся, с кряком допил пиалу и валко вышёл наружу.
    Крадучись и пряча сдавленный смех, к спальному вагончику за ним потянулись все устроители комедии.
    Анатолий грузно шагнул в сумрак жилища, а мы – кто в приоткрытую дверь, кто сквозь антикомариную сетку окна, - стали следить за его действиями.
    Веселенко неторопливо подошёл к своему ночлежному месту, молча оглядел возлежащий на нём холм... Холм заметно дышал, воздымая большим боком грязные байковые одеяла. Тогда законный владелец нар наклонился к изголовью, осторожно взялся двумя пальцами за край одеяла и стал медленно приподнимать покрова…
    То, что открылось на свет Божий из-под них, могло поразить любого и выбить хмель из любой забубённой головушки! На подушке, на Толиной персональной подушке, мерно дыша мягкими тёплыми ноздрями, лежала безмятежная ослиная морда. Глазища на ней были полузакрытыми, а длинные уши - волосатыми!..
    Анатолий инстинктивно отшатнулся и, выпрямляясь, ударился могучим теменем о толстый брус нар второго яруса.
    - А-а!.. вашу мать! - заорал он звероподобно, сдёргивая с Яшки все одеяла одновременно. – Я вам дам бабу, …вашу мать! Я вам такую бабу дам!.. – и с этими одеялами, скомканными в дюжих руках, как школьные промокашки, выскочил вон.
    Мы, не ожидавшие подобной праведно-истерической реакции, давясь от хохота, бросились врассыпную.
    - Хгде Даровитый! – кричал массивный, как бизон, Веселенко, страшно ворочая взбешёнными очами.
    Даровитым прозывали меня, по простоте души своей оказавшегося крайним в этой весьма щекотливой ситуации.
    - Хгде он, курва? – орал Толик на собригадников, пятящихся от него. – Хгде он!!!
    Наконец обезумевший взгляд его остановился на мне.
    Я, уже осознавший, что дело приняло серьёзный оборот, стоял у кухонного вагончика и глупо улыбался разбушевавшемуся хозяину. Всё, что мне оставалось предпринять – это прислониться к обшивке кухни спиной на случай нападения визави. Ведь не убегать же было от Толи да ещё на глазах заговорщиков! И, тем более, не драться с земляком, почти соседом по улице в родном посёлке.
    Глухо рыча, разъярённый минотавр двинулся на долго искомую цель. Он грубо оттолкнул вставшего на пути Вебу. Веба махнул рукой и присел, ухохатываясь. Но остальным было не до смеха, и встать на путь Микулы Селяниновича уже никто не посмел.
    …Преимущество весовой категории Веселенко я почувствовал, когда волосатое брюхо его прижало меня к горячей обшивке кухни. Почти новая, ещё не выгоревшая на солнце футболка, схваченная на моих «грудках» кузнечными десницами монтажника железобетонных конструкций, жалко затрещала.
    – Удавлю, хгад! - хрипел вспенившийся рот налётчика. - Удавлю, сука!
    И удавил бы всенепременно, пользуясь моим виноватым непротивлением и земляческой миролюбивостью, если бы не пришедшие в себя ребята, налетевшие оттаскивать буйно-помешенного любителя свежих баб.
    - Эй-эй, Толик! Толя! Это же шутка! Ты что, шуток не понимаешь? – кричали со всех сторон, оттаскивая его.
    – Серёга наш гость, он ни при чём!
    Веселенко утихомирили нескоро. Меня всё это время держали вне поля зрения разыгранного и опозоренного богатыря земли кубанской. Яшку вынесли на волю и развязали. Ослик уже не спал, но всё ещё не мог опамятоваться от наркоза, тщетно пытаясь встать на ноги. Зухра, для снятия хоть какой-то доли напряжённости, сноровисто перестелила веселенковскую постель, тут же замочила давно позабывшие стирку простыню и наволочку.
    Тем же вечером мы с Ильёй, как явно перегостившие, откланялись и отправились на свой объект, унося неприятный осадок не только от похмельных дней, но и от казуса, бурно и скандально завершившего их. Впрочем, хохотали мы всю дорогу, то и дело смакуя эпизод за эпизодом, и особенно моменты с пьяным ишаком на ложе пьяного Веселенко…
    Дальнейшая судьба Яшки такова. Анатолий, пуще прежнего невзлюбивший после тоя неповинного осла, настоял на том, чтобы продать животину полеводам-корейцам. На строительстве объекта шелкохватовцам оставалось доделать лишь мелкие детали. Яшка был не у дел, и с Веселенко, понесшим моральный ущерб, спорить никто не стал.
    Через месяц, когда бригада Шелкохвата получила расчёт и улетела на Кубань, в их вагончике, перевезённом к нам на объект, мы нашли огромную деревянную веселенковскую ложку. Ею в бытность свою он, обладавший отменным аппетитом, любил снимать пробы с варев Зухры.
    Обиды на Анатолия я не держал, как и он на меня. Мало того, мы как-то очень просто забыли о недоразумении между нами. Даже смеялись при нечастых встречах, вспоминая о проделке с ишаком. И не только с ишаком.
    Как-то в одной из таких встреч в Нукусе мы всей шабашнической компанией забрели в историко-краеведческий музей, скорее, с целью поостыть от жары, а заодно посмотреть на экспонаты. В пустынных залах было душновато, но скрытно от невозможного уличного солнца. Пожилая калпачка, она же и вахтёр, и кассир, скучала у входа. Вторая работница музея – экскурсовод – тихо посапывала на служебном стуле.
    Самостоятельно пройдя почти все залы, мы остановились в одном, наткнувшись на экспозицию оружия древнерусского воина. Вот, оказывается, в какие давние времена и до каких заморских земель добирались наши боевые пращуры! А представлены там были: лук и колчан со стрелами, щит, меч и копьё, булава и боевой топор, кольчуга с набедренными латами и, конечно же, остроконечный металлический шлем. И всё это, отнюдь не бутафорское вооружение, находилось не за толстым стеклом с сигнализацией, а по-домашнему висело на стенах – открыто и доступно, как в прихожей городской квартиры.
    Смешливый Веба, пользуясь безнадзорностью, тотчас же примерил берестяной колчан на плечо, взял в руки лук, и, светлокудрый, стал похож на длинного скандинава, а не на невысокого ратного русича. Не вышел потомственный воин и из меня. Тяжёлая зыбучая кольчуга, которую я попытался натянуть на себя, тоже оказалась не к моему лицу и не по моим плечам – слишком узка. И я, сам невеликий ростом, с неким удивлением подумал о древнем своём сородиче, вступавшем в сечу с лютым, кровожадным и мощным ворогом в этой маломерной броне.
    Зато блеснул бесспорным славянским происхождением Веселенко. Когда он надел островерхий шлем, пришедшийся как раз по размеру его голове, - все ахнули. Из-под боевого шелома с защитной стрелообразной пластинкой для переносицы, опускающейся до самых усов Анатолия, на нас смотрел голубоглазый чернобородый русский ратник времён Ярослава Мудрого. Накинутая мною стальным шарфом на покатые плечи витязя кольчуга усилила впечатление. Кто-то подал в руки Толе топор с булавой, и все замерли от восхищения. Веселенко впору было отправлять на киноплощадку, где снимают исторический фильм, а ещё лучше – сразу в строй ратников на праведную сечу. Нет, не мог подвести, не мог посрамить чести такой полноценный воин - ни своей, ни нашей, ни дедовской!
    Насмотревшись и налюбовавшись, мы, приглушённо шумя и досадуя, что нет фотоаппарата, разоружили вошедшего в роль и во вкус Анатолия и возвратили все доспехи на их прежние места. Но долго ещё потом удивлялись бесконтрольности и доступности оружия для проходимцев-посетителей, таких, например, как мы... И сокрушались, что, пользуясь возможностью, ничего не присвоили себе, даже замечательного топора, вполне бы уместившегося на поясе под рубахой навыпуск... И не зря сетовали. Как позднее рассказывал Пётр Тмутараканьев – член будущей нашей новой бригады (ещё немного - и рассказ о том и о нём начнётся), в том же музее кто-то из прихожан умыкнул позже роскошно инкрустированный серебром и чернью средневековый кальян. А завезён он был в музей, как бесценный экспонат, из древнего Самарканда... Стащили тот кальян буквально перед его, Петра, посещением музея, куда он пришёл специально для осмотра исторической реликвии.
   
    Но вернёмся к экспонату степному – к Толиной ложке. Ложка та, тоже в каком-то смысле историческое для сооруженцев трапезное орудие, немало повеселила нас с Ильёй воспоминаниями о голубоглазом едоке и вдохновила меня на стихотворный экспромт. Набросав его на листе бумаги, я упаковал стихи вместе со столовым прибором и, как только оказался в Нукусе, отправил адресату бандеролью. Вот моё творение:
   
    Вспомни, Толя Веселенко –
    Бородатый зубоскал,
    Как супов калпакских пенки
    Этой ложкой ты снимал;
    Грыз мослы, храпел на ложе,
    Был на выпивку не хил,
    И довольно с круглой рожей
    Из Нукуса укатил.
    Прели тысячи в кармане,
    Рестораны посещал…
    Нынче ж, слышно, на Кубани,
    Ты жестоко отощал…
    Потому, посовещавшись,
    Высылаем инструмент:
    Кушай, Толя, лопай чаще –
    Наедай автопортрет.