Музыкант

         Вечерело. Зажглись редкие уличные фонари. В жёлтом свете неярких ламп, в сказочном вальсе медленно кружились,  удивительно красивые пушистые снежинки и тихо опускались на засыпающую землю. Изумительно белые, с холодным отблеском хрустальной синевы они касались своей чистотой, губ и волос редких прохожих. Ложились им на плечи, превращались в капельки на ресницах и тихо таяли в подставленных ладонях. Лебяжьим пухом укрывали крыши разных домов, дороги и всё притихшее, до боли родное село. Не часто в сибирских краях балует погода такой чудесной музыкой снегопада.
    В большой, но низкой избе, нас, пятеро сельских ребятишек, за большим семейным столом, ужинали, чем Бог пошлёт. А Бог послал, как и всегда: в большом чугуне, варёную картошку в мундирах, трёхлитровую банку парного молока, ноздреватый  пшеничный, пахнущий летом и солнцем хлеб, да огромную банку с грушевым повидлом. Командовала за столом восьмиклассница Валентина. Кто - то капризничал,  кто - то ворчал, кто- то урывками, разглядывая потолок или  просто мечтал. Однако в целом, процесс приёма пищи шёл бодро. Мать хлопотала у плиты, приготавливая завтрак поросятам и телёнку.
Яркий луч автомобильных фар метнулся по заиндевелым окнам, запорошенной снегом избы и упёрся в деревянные, широкие ворота. Тяжело  гружёный  ЗИС – 355,  чихнув вонючим дымом разок, другой, заглох. Стоял старый труженик, парил из каждой около моторной щели жарким теплом, с запахом масла  и горячего остывающего железа. Почти четыреста километров по колеям грунтовой дороги, да с полным кузовом семейного скарба переезжающей семьи, дают право на отдых любому автомобилю, а трудяга  «Захар» состоял уже в преклонных годах. Только искусное мастерство водителя, да помощь Божья, заставляли ещё лихо крутиться его старые подшипники.
    Распахнулась незапертая дверь. К нам, избу, широко улыбаясь, весь заросший пятидневной щетиной, шагнул отец. "Ну, налетай, жуки колорадские. Заяц из лесу прислал" - сказал, весь пропахший бензином, хозяин и поставил на пол мешок с разными, городскими гостинцами. Мы гурьбой навалились на мешок и потащили его, с целью дележа и немедленного съедания, в другую комнату избы.
За спиной отца в дверях избы, стоял, устало улыбаясь,  мужчина. В чёрном  модном  драповом  зимнем пальто с бобровым воротником. Кожаные меховые перчатки и меховая чёрная папаха  в форме "пирожка"  заканчивали его, очень шикарный, для далёкого сибирского села, гардероб. Лицо его скорее было некрасивым, чем наоборот. Иссиня - чёрные волосы  волнистыми космами спускались из - под папахи, на сутулые плечи. Огромные косматые брови, заканчивали выпуклый лоб. Прямой мясистый нос, важно устроился на положенном ему месте. Полные губы говорили о добром  увлекающемся характере хозяина.  Но глаза!  Огромные тёмно - синие глаза светились из - под бровей такой добротой, излучали такое тепло, что всё некрасивое, грубоватое лицо, терялось в этом свете завораживающих глаз. Хозяйка охнула, уронив сковородник, мелко перекрестилась, сказав: "Спаси, сохрани".   С опаской  подавая руку гостю робко на вздохе, тихонько произнесла: "Чисто окаянный. Пронеси, Мать пресвятая Богородица, и уже громко - Проходите, гости дорогие, за стол. Повечеряем, чем Бог послал. Рукомойник за занавеской".
    На столе появилось мороженое сало, маринованные грибы, солёные огурцы,  бутылка "Московской", запечатанная белым сургучом, трёх литровая банка деревенского пива на солоде  и редкий гость деревенского стола - городская, копчёная колбаса.
Гость ел аккуратно, не жадно, но с аппетитом. Выпивал степенно, не торопясь. Рассказывал о себе много, весело и охотно. Он - музыкант. Звали его Виктор Андреевич, фамилия странная для наших краёв - Бурый. Женат. Имеет двух дочерей, 12 и 14 лет. Закончил консерваторию. Играет почти на всех музыкальных инструментах. Лауреат конкурса гитаристов 1965 года, в Ленинграде. Больше всего обожает гитару. Гитара и в нашей семье была в чести. Цыганская, семиструнная, привезённая отцом с фронта, конечно, она оказалась в руках гостя. С любовью  погладив её по певучим бокам, Виктор подкрутил колки. Мой отец хорошо играл на гитаре, играл на цыганский манер, с душой.  Часто в доме звучала эта красавица. Однако с первых переборов русского романса,  я открыл рот, да так и не закрывал его в течение всего исполнения.  Потом звучал "Танец с саблями", "Полёт шмеля".  Даже мухи и те не жужжали. Я смотрел совершенно ошарашенными глазами.  Я слушал! Я слышал настоящую музыку, и какую музыку!!! Отбросив лохматые кудри, сведя к переносице чёрные брови, что - то, жуя про себя губами, он метал глазами синие молнии, он жил музыкой и только музыкой, он не видел нас, не видел сельской избы, он был весь там…, в своем мире чудесной музыки.  "Очи чёрные" - он искренне любил их, они терзали его, он страдал за них. Казалось, в струнах бьётся его израненное любовью и музыкой сердце. Тонкие, длинные пальцы летали по стареньким струнам с неимоверной быстротой.  Боже! Как пела в его руках эта старенькая цыганская гитара! Мать откровенно и тихонько плакала. Отец, стесняясь детей, украдкой утирал скупую слезу умиления. Казалось,  малограмотные люди, крестьяне и, так чувствовать то, что идёт от души и с любовью. Да! Чистое  русское сердце  плачет от счастья, отвечая взаимностью на красоту. Внезапную звенящую тишину нарушил сам музыкант, улыбнувшись, он сказал в мой адрес: "Закрой рот, юный друг. Возьми гитару, вижу, что любишь этот инструмент. Приходи через недельку в ваш ДК, меня сюда перевели из Тюменской филармонии заведовать вашей музыкальной частью клуба. Буду из тебя гитариста лепить, коль терпения твоего хватит".  Я только и смог из себя выдавить: "Ага". Мать, никогда не выпивающая мать, и та, осушила рюмочку домашнего пивка за такую музыку и настоящий, искренний талант. Осилив ещё по паре рюмашек водочки, мужики, последними отправились на покой.
    Село всколыхнулось от нахлынувшего счастья. На его концерты валил и стар и млад. Абатск гудел от разговоров о таком музыканте. Все уже знали о том, что помимо гениальной игры, Виктор Андреевич не отказывается от стаканчика, другого, перед концертом и после, просто на работе и на всякий случай. Может принимать "Русскую", сорокаградусную и иностранного разлива. Не прочь с устатку хлебнуть бражки или размяться "красненькой". Всё Андреевичу прощалось за его изумительную музыку. Каждый, кто оказался ближе к  Бурому, считал за счастье, выпить с ним по маленькой, а уж не удастся,  если, так хоть бутылочку подарить. Так уж устроен русский человек. Коль ты к нам с душой, то и мы спиной не повернёмся. Все уже знали, что именно за водочку, Виктора Андреевича перевели из Ленинграда в Москву. Москва по культуре тянется за Ленинградом. На московских, музыкальных сценах он тоже пламенел недолго. Без партийного билета, да с большой любовью к «злодейке с наклейкой», не удержаться на "Олимпе". Вот и перевели Андреевича в далёкую Западную Сибирь, в Тюмень. Тут его снова любили. Он опять был чародеем музыки. Сибирский народ очень гостеприимный и за любовь к водочке, оказался Бурый в Абатске. После таких вершин и в такой глуши. Это не так страшно. За - то Виктор оживал на сцене, он мог жить только в мире музыки, а бытовые неурядицы заливал "горькой".
   Второго января 1970 года село всколыхнула страшная новость. Судили и рядили на каждом углу. Андреевич, в крепком подпитии, добираясь  домой после концерта  в тридцатиградусный мороз, уснул в снегу и обморозил пальцы. Лежит в больнице, руки чёрные и видно будут ампутировать. Начиналась гангрена.
Есть музыканты от Бога, но есть и врачи от Всевышнего. Старенький хирург сельской больницы, Ларинский, трое суток ожидая вертолёт из области, каким - то ему, неведомым чудом спасал руки музыканта. Плюнул на крики и выговора главного врача, ни разу, ни на минуту, не отошёл от бившегося в температуре больного. Вертолёт прилетел вместе с московским врачом, профессором из "Склифа" и однокашником Ларинского. Как он уговорил московского светилу, это его тайна. Интенсивное торпедирование страшной болезни началось уже в вертолёте.
   Через три месяца я встретил музыканта, похудевшего, притихшего, абсолютно трезвого и с молодой розовой кожей на обмороженных руках. Он, закусив до крови губы, разрабатывал пальцы и пытался набить подушечки. Струны его не слушались. Из трещин, на лопнувшей молодой коже, сочилась кровь, а он играл. Виктор рычал, плакал и опять играл на гитаре. Терпение и труд сделали своё дело. За полгода он опять мог играть на гитаре, но это уже была далеко не та игра.  Виктор понимал это. Очень страдал и всё чаще и чаще брал в руки саксофон. Таланту был подвластен и это инструмент. Густой бархатный звук плыл в большом зале дома культуры и не раз заставлял зрителей грустить, плакать и смеяться. Он соединял влюблённые сердца и тревожил память стариков. Мало- помалу и Андреевич сердцем отошёл. Опять начал принимать "родимую", теперь уже с горя.
Его разлюбезная супруга Алёна, очень приятной внешности, фельдшер скорой помощи, видно давно не хранила супружескую верность, а сейчас перестала и таиться. Село не Москва и даже не Тюмень. Слухи летят быстрее молнии. Дыма ведь без огня не бывает, а если страшная сплетня, то она летит со скоростью света. Как любой мужчина, музыкант, конечно, переживал, а как человек творческий, он страдал всеми фибрами души, страдал и всё чаще и чаще пил.
    В мае изумительным тёплым весенним вечером, раньше обычного времени, музыкант тихонько пришёл домой. Природа, как лучшая музыка любви, не только весной толкает на дерзкие поступки женские сердца.  А если весной,  да ещё слабое на любовь сердце и неважно с какого взгляда. Если хочет оно страсти, крепких, волосатых мозолистых рук и сильных жарких объятий. Вот и не устояла Алёна, прости её Господи. В поединке с таким самцом не устоял и Виктор Андреевич. Выбил шофёр соседней деревни передние зубы музыканту. Нечем стало держать трость серебряного саксофона. Лишился голоса дорогой саксофон, в творческих руках музыканта. Через день за содеянное:  за страшную душевную боль для Бурого,  своими глазами узревши любимую супругу  во грехе;  за чёрное горе всего села, лишённого божественной музыки. Вот и били мы, трое восемнадцатилетних парней, страшным боем, здоровенного деревенского мужика. Сложив все свои спортивные разряды и познания в единый кулак. Лом железный, он тогда согнул о телеграфный столб, пытаясь опоясать им моего товарища, Резвость и молодость победила. Через три дня я ушёл служить родному Отечеству на Дальний Восток.
Время летит, мчится вперёд, вспять его не вернуть. Вспоминаешь, больше хорошее.  Так уж на Руси повелось. Молодость бесшабашная плохо с памятью дружит. Очень уж ей некогда, о родном гнезде вспоминаешь потом. Наверное, где хорошо, там и живёшь. Совесть - то часто о доме родном напоминает, только врать начинаешь сам себе, себя убеждаешь, причинами разными, делами. Всё это от лукавого.
Приехав из Тюмени на поминки дорогого родителя возле кафе у автовокзала,  я, очень долго смотрел на грязного заросшего мужика. В засаленной телогрейке, порванных штанах, кирзовых сапогах, он кого - то и чем - то напоминал. "Странный бродяга, какой - то, вроде не очень старый, а просит подаяние, побирается", - говорил я тихонько про себя и силился вспомнить, что - то из юности. Заметив, что наблюдаю за ним, грязный мужик глянул в мою сторону. Глаза, эти добрые синие глаза из - под мохнатых бровей. Нет таких чистых ясных глаз ни у кого, их невозможно забыть.
 "Бурый" - заорал я и кинулся к нищему. Смотрели люди со стороны, и казалось им странным, как здоровый, хорошо одетый, молодой парень обнимает грязного старого мужика, при этом постоянно приговаривая: "Бурый, Бурый, гитара, Андреевич, как же ты так, Виктор",- а бродяга шевелил беззубым ртом, держался за плечо парня и тихо плакал, чистыми слезами, от волнения он не мог говорить. Грязная шапка с тремя медяками валялась рядом.
Дальше была баня, чистое нательное бельё и тот же самый, большой кухонный стол.  От отца осталось только добрая память и хорошая, добротная, выходная одежда. Бостоновый костюм, бобриковое пальто и фетровая шляпа оказались в самую пору похудевшему и воспрянувшему духом, музыканту. Снова плакала мать, теперь уже, из - за жалости. "Господи, что водка - то с хорошими людьми делает" - говорила она.
   Из ДК его выгнали за пьянку по 33 статье КЗОТ. Семья его бросила, как ненужную вещь. Денег он больших не приносил, да и маленьких видимо тоже. Закон жизни суров, в его жерновах перемалывались и ломались даже сильные люди. А Бурый? Долго не мог пристроиться  хоть куда - ни будь, ближе к музыке. К любимой музыке, той, что давала ему силу духа и волю к жизни. Долго голодал. Потом работал скотником  на совхозной ферме.  Вилы не саксофон, а ворочать целыми  днями навоз, нужна бычья сила. Здесь талант и гениальность музыканта совершенно ни к чему. Выгнали и со скотного двора. Опять голодал. Оставалось только одно, снять шапку, согнуть спину, забыть про консерваторию, стоящие толпы зрителей, в истерике кричащих: "Браво". И просить,  просить, забыв про гордость и гениальность, согнув спину. Просить, грязный медный пятак, на чёрный кусок хлеба.
Виктора Андреевича я увёз с собой. Через своих знакомых музыкантов, я устроил его на работу, в Тюменскую филармонию. Оказавшись в родной стихии, в нем открылось второе дыхание, новый талант. Он стал писать для вокальных ансамблей музыку. Очень хорошую музыку. Талант, он как алмаз. Каждая грань сияет по-своему, вот и Бурый, снова засиял в музыкальных кругах  ещё одной гранью. Теперь уже, как композитор,  золотой композитор, с жизненной пробой - золотыми зубами.
   Сейчас он живёт в городе Самаре. Сошёлся вновь с любимой женой, Алёной.
Старые обиды стёрло время. Работает в Самарской филармонии и пишет музыку. Он уже дедушка. Воспитывает двух прекрасных внучат, и, наверное, вспоминает иногда Сибирь. Может изредка вспоминает про меня. Он нашёл в себе силы. Я думаю, спасла его, его же чудесная музыка.



 Дед Владимир. 1990год.