Вновь жизнь

Вся наша жизнь — взаимодействие со светом. В том или ином виде. Мы обитаем во Вселенной, наполненной светом. Все, что мы знаем об окружающем мире, мы знаем благодаря свету. Но стоит умереть, и эта связь разрушается, навсегда. Неудивительно, что так много банальных историй начинается со слов: я открываю глаза…

…и вижу ровным счетом ничего. Кромешная тьма. Абсолютная пустота. Не понять: или тут действительно так темно или я просто-напросто ослеп. Последнее меня весьма пугает. А руки с ногами?.. совсем чужие и холодные. Шарю вокруг — нащупываю ворс. Что это? Половик или циновка? Глупость какая. Нет, я же сижу… значит, подлокотник… значит, сижу в старом кресле, обтянутым грубым сукном. Так уже легче.

Если я и ослеп, то, по всей видимости, не оглох. Только вот видимости тут никакой нет. А слышимость?..

— Ау, — говорю про себя.

А где-то слева раздается эхо. Это в моей голове или взаправду? Послышалось? Нет, не эхо. Кто-то страдальчески сопит и, кажется, кряхтит. Загадка.

— Да будет свет! — фраза взрывает пространство-время.

Я инстинктивно захлопываю глаза. Ощущение такое, что мне плеснули серной кислотой в лицо. Смотреть невозможно: дикая резь и слезы. Проходит много времени, прежде чем я решаюсь на очередную вылазку. Боль почти утихла. Аккуратно приподнимаю веки и вижу размытый черный силуэт. Оно стоит передо мной. Человек без свойств. Человек ли? Нет, не силуэт, просто оно повернуто спиной и облачено в странную робу. Смесь комбинезона и трико цвета индиго. Руки расставлены. Никакого движения. Буквально. Не дышит, не качается. И даже стоит как-то по особому: и не стоит вовсе, а левитирует. Правда между полом и ступней спичку не вставишь. Это пугает, пугает так, что по коже мурашки бегут, что костяшки на пальцах белеют, что зубы вгрызаются друг в друга. Давно мне не было так страшно, да никогда так не было. Даже та провальная миссия на Титане — детский лепет в сравнении с этим.

И тут оно оживает! Неудачное слово. Воскрешается! Я — в оцепенении. Сердце уходит в пятки, а фигура начинает трястись и развертываться. Обретает вес: превращается в живого человека. Я хочу увидеть лицо. Вот, еще чуть-чуть, еще капельку, совсем крошечку и... меня настигает разочарование наперевес с облегчением. Передо мной стоит мужчина средних лет с поблеклой щетиной. Типичный европеец в круглых очках. Очки не к месту, не к лицу. Вызывающая интеллигентность. Он смотрит не на меня, а вокруг. Мы — в комнате. Мы — не одни.

Убранство образуют три ладных кресла. В одном из них сидит кто-то вроде меня, а в остальных — два малознакомых субъекта: лысый старый мужчина и некрасивая дородная женщина. Мессия пребывает в центре. Над ним располагается огромное паникадило. Я не решаюсь что-либо предпринять. Зато мессия сводит руки по швам и открывает рот:

— Добрый вечер, господа!

Неловкий момент. Как случайное утро в вытрезвителе. Никто не знает как себя вести. Но лысый начинает ерзать, прочищает горло и глухим прокуренным бас-форундо заявляет:

— Какого черта?! — и хватается за голову. Я его понимаю: у самого жуткая мигрень. Точно утро в вытрезвителе.

— Черта? А впрочем, почему бы и нет… Давайте знакомиться. Меня зовут Хал.

— Кто ты такой? Как твоя фамилия? — старик продолжает гнуть свою линию. Руками же мнет морщины на макушке.

— Зачем вам моя фамилия? Обращайтесь по имени. Я не гордый в отличие…

— Нет. Без фамилии нельзя. Без фамилии человек — не человек. Безродное существо, — лысый перебивает мессию.

— Хорошо. Пусть будет Оэуен.         

— Что значит «пусть будет»? С потолка, что ли, взял?

— Потолка? Я вас, признаться, не понимаю, — мессия искренне смотрит вверх и изучает паникадило. И даже не щурится, собака.

— Так вот, Оуэн, сотвори-ка что-то от головной боли. И не стучи ногами.

Мессия бросает оглашенный взгляд на лысого и убирается через единственную дверь. 

— А ты с ним за компанию? — старик смотрит на меня промеж грубых пухлых пальцев.

— За компанию и жид удавился, — голос свой я не совсем узнаю.

— Остряк…

Тут он поправляет клетчатую рубаху. Из-под нее змеятся крючковатые волосы. Под действием некого тропизма. Неприглядная женщина напротив продолжает сидеть в глубоком молчании. Голову она склонила к коленям. Руками массажирует виски. Значит, мы все в одинаковом положении. Кроме Хала.

— А что нам поведает прекрасная половина… треть… четверть человечества? — лысый находит новую жертву.

— Пристрелите меня. Голова просто раскалывается.

— Извольте узнать вашу…

— Нет у меня фамилии! Я с олимпийской колонии, — это такое крупное поселение на Марсе возле одноименной горы. — Зовите просто: Тибора.

— Ах, разумеется, простите за бестактность, сударыня, — лысый рвет шаблон.

Я осматриваю Тибору. Не часто удается увидеть марсианина вживую. Тут до меня доходит: она не такая уж и безобразная. Просто ее уродует болезненный цвет кожи. На Марсе — венок, на Земле — порок.

Возвращается мессия. Перед собой катит трехэтажный столик на колесиках. Предметы позвякивают в легком диссонансе. Какая-то хирургия: склянки, ножницы, бинты. Я смотрю на затею с недоверием. По-честному опасаюсь пыток с инвазивными процедурами. Хал закрывает столик спиной и начинает что-то выделывать. Затем разворачивается и подходит к лысому:

— Фирменный компресс!

Лысый поначалу вяло сопротивляется, но потом разрешает обмотать себе голову, видно боль доканывает старика. Мессия поправляет повязку и пропихивает ему две таблетки. Затем подходит ко мне. Я без боя отдаю свою голову медицине. Медицина в лице Хала прикладывает холодный компресс. Моментально боль из невыносимой превращается в терпимую. Я закрываю глаза в наслаждении и растекаюсь по креслу. На ум приходит байка о монахе и узких туфлях. А знахарь в это время ускакивает к Тиборе. Повторяет процедуру и произносит:

— Прелестно! Теперь можно и продолжить знакомство.

— А мы уже и познакомились. Вот остряк-самоучка, — старик тычет пальцем в меня. — Вот очаровательная дама с красной планеты. Нефертити!.. в смысле Тибора. А вот и ваш покорный слуга, — лысый бьет себя кулаком в грудь. — Бозэ!

— Оставь свои плоскости при себе. Меня зовут Оливер. Для тебя — Свифт, — вставляю я.

— Господа, не ссорьтесь. Мы не за этим здесь собрались, — вставляет Хал.

— А зачем же еще? Может, ты нам объяснишь, Оуэн? — вставляет Бозэ.

 — Хорошо. Мы собрались, чтобы поговорить…

— О чем, пес, мне с тобой разговаривать? Ты шутки вздумал шутить? — Бозэ разражается сильным кашлем. Из его ноздрей и рта вылетает воздушно-капельная мразь.

— А что? Трепаться — не мешки ворочать. Я готова, — Тибора теребит локон, торчащий из-под повязки. — У нас на красной, если тебе разрешают сидеть, да еще болтать, да еще и дышать… впрочем, вам, землякам, не понять. Хал, милый, организуй только тете выпить, и я тебе расскажу все, что пожелаешь, как на духу.

Хал чудаковато смотрит на Тибору, но вовремя спохватывается и семенит к волшебному столику. С нижней полки он берет пузатую бутылку и стакан. Наливает до краев и передает существу без игрек-хромосомы. У существа загораются глаза.

— Так что тебе рассказать, милый?

— Меня интересует история вашей жизни.

— Какого черта?? — вклинивается Бозэ.

— Бозэ, угомонись. Я уже пообещала мальчику, — Тибора добротно прикладывается к пойлу. — История моей жизни, ха-ха. И с чего мне начать, соколик?

— С совершеннолетия.

— Ну, родилась я на красной. Это уже ни для кого не секрет в этой… — Тибора осматривается вокруг. — В этом апартаменте.  Многодетная семья, все дела. На Марсе — это почти что приговор. Но мне повезло. В олимпийской удачно залетела от одного парамедика. Он мне и составил протекцию при поступлении в медкорпус.

— Сидела бы дома, рожала бы детей, — Бозэ бурчит чуть громче, чем про себя.

— Ха-ха. Типичный земляка. На красной ремесло — это все. Нет профессии — до свидания. Прямая дорожка в лепрозорий. Тем более у меня случился выкидыш.

— Что означает лепрозорий? — справляется Хал.

— Вообще или так? Вообще, это чистилище для прокаженных. Но на Марсе это место куда ужасней. Слыхали о Бухенвальде? Так вот там хотя бы не было нормы на воздух.

Мне становится как-то неуютно от окружающего меня мракобесия. Я хохлюсь и пытаюсь уменьшиться до размеров собственно пиджака. Не выходит. Вместо этого задаю вопрос:

— Бухенвальде? Концентрационный лагерь? Это во времена какой было? Третьей или четвертой?

— Не помню. Наверное, третьей, — Тибора снова отхлебывает. — Так вот, детки, на красной без ремесла нельзя. Нельзя! И пошла я в медкорпус. Извилинами Марс-отец меня не наградил — в высший дорога прикрыта. Что остается? Поприще разнорабочего. По-вашему медсестра или просто сестра, не помню.

Я перевожу взгляд на Хала и не могу понять, что с ним. Такое ощущение, что под гипнозом. Хал читает мои мысли и выходит из оцепенения:

— Сколько вам тогда было лет?

— Известное дело сколько… десять.

— Так мало? Что за нонсенс? — Бозэ как Бозэ.

— Ха-ха… пардон. Десять красных — это восемнадцать ваших. На красной бабы, как водится, раньше испускают дух, чем принимаются скрывать собственный возраст.

— Продолжайте, — Хал как Хал.

Тут мне становится интересно, кого бы выбрала Тибора. Или мерзкого грубого Бозэ или галантного пригожего Хала. А Тибора только и рада продолжать:

— В медкорпусе нас конечно не жалели. Тогда я еще не понимала отчего. Мальчики вечерами потчевали чистым, и рассказывали байки: мол, по окончанию нас ожидает сущий ад. Я охотно не верила. Нет, конечно, была расчлененка, терминальная гипоксия, пухлячки…

— Пухлячки? — деловито спрашивает Хал.

— Ха-ха… так у нас называли бедолаг, которые начитались Воннегутов и отправились на прогулку по Маринеру в одной футболке. Зрелище еще то! Пухлячки, одним словом.

Кажется, один пухлячок затесался среди нас. Я сверлю взглядом тучное лицо Бозэ.

— Словом сказать, я уже думала, что прошла огонь и воду. Тяжело в учении — легко в бою. Поначалу так и было, но через неделю или две к нам прислали груз три шестерки. Огромный биовагон. На красной видишь «био», читай «атмосфера». Только вот…

— Что? — кто-то осведомляется.

— Только вот в вагоне зияли дыры диаметром в… — Тибора поднимает руку и показывает свой мужицкий кулак. —  Вскрыли контейнер и тут меня вывернуло. Может даже впервые за все время в медкорпусе. Тогда же я узнала про лепрозорий.

Бозэ опять бурчит, поминает то ли маменьку, то ли папеньку. Я продолжаю вжиматься в пиджак. Тиборе все нипочем:

— И тут понеслась! Дальше — больше. Что ни день, то парочка планетарных, — Тибора ловит на себе недоуменные взгляды. — Ха-ха. Ну да… ну да… Планетарный скафандр. Такой костюмчик, плотно прилегающий к телу. Проткнешь, не умрешь. Зато местная разгерметизация подчас хуже смерти. Там такое дело. Красный реголит как бритва, режет материю на раз. Мы же потом режем ноги, руки…

— Забавно, — выдавливает Бозэ.

— Забавно было, когда Фобос бахнули. Какие-то ополченцы из зеленых. Я не могу: зеленые и на красной. Хохма еще та. Но ребята были без чувства юмора. Заложили ядерку на обратной стороне. Бабах!

— И что? — в Бозэ пробуждается любопытство.

— Да ровным счетом ничего. Первое время. Потом начали падать осколки. Атмосферы, считай, нет: осколок из космоса и об реголит. А нам что делать? По бункерам прятаться? Да мы и так в них гнием изо дня в день! Медкорпусу еще повезло, строили на славу.

Бозэ издает нечленораздельные звуки и жует губу.

— Помню, один угодил в детский, — Тибора ставит стакан и серьезнеет в лице. — Сто один труп. Груз три шестерки. Биовагон. Вскрываем, а там такое месиво! Первогодки кажется сразу отрубились. Компания бывалых, включая меня, неделю без сна и отдыха копалась в обожженном и изувеченном мясе. Под конец я начала терять рассудок: видения, галюники, шорохи, детский крик…

Тут Тибора осекается и хватается за голову. Боль пробивает ее до судорог. Хал подходит к ней и по-отечески кладет ладонь на голову. Я весь внимание, но периферийным зрением отмечаю (оно у меня не хуже обычного), что Бозэ делает выпад в сторону столика. Хватает ножницы и заносит руку над шеей Хала. Выправка срабатывает раньше осознания. Я прыгаю на лысого, но затекшие ноги по-дурацки заплетаются, и я сшибаю Бозэ вместе со столиком. Бозэ приземляется на меня. Мешок дерьма.

Я хочу вырубить старика одним хлестким ударом, но какая-то сила сдерживает меня. Поднимаю глаза и вижу изумленное лицо Хала. Не человек, а изваяние, отлитое в бетоне. Стоит и моргает.

— Неси веревку! Че стал как вкопанный?

Хал оживает в своем неподражаемом стиле и куда-то убегает. Я тащу Бозэ на собственном горбу, сбрасываю тушу обратно в кресло. Ноги ватные.

— Свифт, сука. Так ты заодно… — бормочет рецидивист.

Возвращается Хал. Передает мне моток бечевки. Я превращаю Бозэ в Тутанхамона, довершаю дело морским узлом. Валюсь обратно на свое кресло и начинаю массажировать виски. А Хал, как ни в чем не бывало, обращается к Бозэ:

— Теперь ваша очередь.

— Да пошел ты в задницу! Вы кто такие, мать вашу? Что вы пристали к старику… — на его глазах наворачиваются фальшивые слезы.

Думаю про себя: и действительно, кто мы такие, что вообще, черт возьми, происходит? Но боль такая всепронизывающая… плевать, пусть будет что будет. Это не моя игра. Я — пешка, карта, игральная кость. У меня появляется ощущение, что, стоит лысому завести волынку — все образуется. И боль утихнет.

— Бозэ, рассказывай. Иначе пришибу, — лепечу я.

Бозэ начинает чертыхаться и бубнить. Потом кое-как примащивается в кресле и говорит Халу:

— Выпить…

Хал отрешенно наполняет новый стакан. Подносит ко рту Бозэ. Тот жадно пьет. Часть алкоголя проливается мимо, стекает по морщинам, заполняет их, словно дождевая вода — иссушенный каньон. Противная картина. Потом прочищает горло, отхаркивает.

— Ну ладно, сволочи. Пусть будет по-вашему. Зовут меня Бозэ.

— Познакомились уже… — Тибора приходит в себя. Лысый кидает презрительный взгляд.

— Две трети жизни протянул на Земле, одну треть — на орбите.

— Сколько вам лет? — включается Хал.

— Не знаю… Не помню… — Бозэ рвется почесать лысину, но веревка говорит «нет». — В последний раз справлял, кажется, столетие, плюс минус. Родился на Земле — уже достижение. Получил свою законную двадцатку под куполом. С ранних лет начал баловаться энергетикой: плазма-протоплазма… лазеры-мазеры. Баловство быстро вышло на новый уровень. Бац!.. и я уже звезда местных телегазет. Как там?.. корифей камуфлетов…

Прочищает горло, кашляет.

— …Кхе-кхе… Привлекался, конечно, и не раз. Не без этого. Спасло одно: без экзаменов поступил в инженерный. Прощай, оружие. Но я не пропал, нашел себя. В общем, занялся организацией контролируемых взрывов. Специализация самая широкая: лавины… — Бозэ задумался. — Снежные лавины, тогда они еще встречались в природе. Славные времена. Взрывали все подряд, в основном одно старье: небоскребы, заводы, дамбы. Короче говоря, обратили в прах половину классического мира. Потом появились эти самые конструкторы, и дело сошло на нет. Баста.

— А где же ты, архаровец, заточкой научился махать? — интересуюсь я.

— Темная история. Приключилось мне связаться с одной кодлой. Точнее они сами меня нашли. Пронюхали, гады, что живу я впроголодь и склонен к аферам. Приходит один ко мне и говорит: так и так, нужно убрать объект. Еще бы. Потом выясняется, что объект не обычный, а военный. Я сразу голову в песок, но уже поздно. Кричу им: да вы с ума сошли, у меня же стиль, почерк, меня на раз повяжут. А они такие: ни о чем не волнуйся… пластика… биометрика… все дела. Ошалелая орда.

— А заточка?

— Какая заточка?.. Да заточкой я с яслей размахивал. Времена были такие. А перед той урлой попробуй махнуть:  мешок на голову и в кислоту. Словом, сделал я все чисто. Мне подарили новое тело. Бозэ номер два собрал пожитки и унесся на орбиту. Раз и навсегда. От греха подальше.

— Продолжайте, — Хал дает о себе знать.

— Для начала дай испить, — Хал исполняет последнее желание смертника. — Забористая жидкость… На орбите, как оказалось, меня не ждали. Я долго тынялся по станциям, но потом судьба связала меня с одним старым пиратом. Он промышлял тем, что не совсем законным образом извлекал из орбиты высокотехнологический хлам и буксировал в свободные зоны. Там уже и разбирал его на соль и воду. А у Бозэ номер два голова светлая, руки растут откуда надо. Говорю ему: так и так, давай вот так. В общем, он согласился. Начали мы на высоком уровне буксировать древние станции с отработавшими модулями в лагранжианы...

— Это что еще такое? — поплывшие уста Тиборы задают вопрос.

— Ну это… блин. Кхе-кхе… Точки в системе Земля-Луна, где притяжение Земли уравновешивается притяжением Луны. Удобное место. Я свое дело знаю. Пробежался по станции, заложил взрывчатку. Бах! Включил магнитный улавливатель, собрал утиль и по контейнерам.

— Наука, — Тибора кривляется.

— Да какая там наука. Технологи двадцать первого века. Те же грабли, только в космосе… Так мы и промышляли… — Бозэ разбирает кашель. — Пока однажды не подписались разобрать станцию «ТХ-29А». Никто толком на верфи не знал, как она там оказалось. По документам — НЛО. Ну а нам то что? Отбуксировали. Натянул ваш покорный слуга скафандр. Летаю, осматриваюсь. Уже и заряды установил. Направляюсь к выходу, чувствую вибрации: глухие стуки-постуки. Что-то, помню, в сердце у меня екнуло, но все равно не придал значения. Мало ли: перепады температур, давлений. Космос — это вам не это…

Тут я внезапно понимаю, что должно произойти далее. Сейчас у меня снова начнет адски раскалываться голова. Я затаиваю дыхание, а Бозэ уже орет:

— …Сука, голова! — Хал подлетает к нему. — Да отлепись ты, дрянь, от меня… не моя…

Бозэ начинает не на публику реветь про какую-то вспухшую голову азиата, стеклянные глаза, взгляд в вечность. Я смотрю, как он бьется в своем коконе. Опасаюсь, как бы не превратился Бозэ-червяк в Бозэ-бабочку. Из его глаз льются слезы, на этот раз не фальшивые. И тут меня настигает волна боли. Я отключаюсь на пару секунд. В сознание меня возвращает незамысловатый вопрос Хала:

— Выпить?

— Обойдусь, — я смотрю на его безмятежное лицо кровавыми глазами. Кровавыми ли?

Накрываю голову руками и начинаю рассказывать историю своей жизни. Я родился на Земле. В заполярных широтах. Средняя температура — двадцать три по Цельсию. Никаких куполов, никаких барьеров. Живи себе, наслаждайся. Конечно, просто так родиться в заполярье я не мог. Компания отца владела серией последних нефтяных скважин под арктическим шельфом. Нефть — черное золото. Во времена моего детства она было черным бриллиантом. Денег отца могло бы хватить на безбедное существование миллиона людей. Я мог себе позволить все что угодно, даже в нежном возрасте, но меня привлекало другое. Засыпая, я видел один и тот же сон. Я падал и падал на планету, окутанную в бледную пелену. Падал до тех пор, пока она не заслоняла собой все обозримое пространство. И падение прекращалось. С другой стороны, взгляду просто не оставалось, за что зацепиться. Тогда мне казалось, что падаю я на Венеру. Но потом узнал: Венера — ад, и делать там нечего. Впоследствии принял решение не идти по стопам отца, а связать свою жизнь с горизонтом проторенного космоса. Поступил в Военно-космическую академию.

Через десять лет нефть полностью исчезла. Но еще раньше она полностью обесценилась. Умер последний нефтяной лоббист. Отец тоже исчез вместе со своей ненаглядной. Я же проходил курс молодого бойца: по стопам Аполлонов. На Марсе строились первые базы. Но цвет человечества уже грезил о внешних планетах. Новый бастион — Титан. Оливер Свифт, сын достославного Огастаса Свифта, — в числе добровольцев, пионеров и первопроходцев.

Помню, как впервые увидел Ксанаду. Громадный горный массив. Самое диковинное место. Нервная посадка, первые вылазки, геройские смерти. Но это все стоило того, чтобы услышать звук чужеродной атмосферы… А потом по накатанной: модули, бункеры, базы. Не успел и глазом моргнуть, как на Титане прогремели первые взрывы. И дело было рук не товарищей Бозэ, а обозленных партизан. Новая планета — старая история, старая как мир. Даже не было смысла разбираться кто и за что. Так я стал военным летчиком.

Мне нужно было перекинуть пару инженеров с пауками из Шангри-ла в Сотра Факулу. Легко сказать. На Титане даже в самый погожий день видимость нулевая. А тут еще и буран в придачу, да такой, что тропический шторм на Земле покажется дуновением ветерка.  Кидало, короче, нас, как могло, всю душу из инженеров вытрясло. Шли на автопилоте, да по-другому бы и не получилось: руку не поднимешь, слова не скажешь. Уже на самом подлете я услышал истошный вой сирены, секунда — и небо перевернулось. Смотрю на приборы: корабль несется в землю со скоростью в семь десятых маха. Я ухватился за штурвал…

Тут комната натурально начинает трястись. Осматриваюсь: все на месте. Даже пинцет на столике не шелохнулся. Хал стоит и смотрит на меня с увлеченным видом. Тело его здесь, а душа, кажется, где-то далеко. Но во мне какая-то тектоника, движение. Меня рвет изнутри, выворачивает наизнанку. Как на безумных американских горках. Бозэ тоже бьется в конвульсиях в своем импровизированном коконе. Тибору закрывает скульптура мессии.

Хал приходит в себя. В его глазах появляется тревога. Он подумывает о чем-то, и в тот же момент все в комнате переворачивается: стол разлетается на щепки, меня выбрасывает из кресла, и с грохотом обрывается чертово паникадило. Оно падает прямо на мессию и разбивается на тысячу сверкающих осколков. Последний отблеск и мрак. Как же это знакомо и противно…

Я лежу на полу. Голова, как и полагается, невыносимо раскалывается. Не новость. Я кое-как приподнимаюсь и с удивлением замечаю тусклый свет новолуния. От бывшей вакханалии не осталось и следа. Пропали кресла, осколки, щепки, Бозэ вместе с Тиборой… Только поодаль в воздухе висит печальный образ мессии. Меня это практически не удивляет. Он смотрит куда-то в пространство, в пустоту. Я следую за его взглядом.

Мне открывается небесная сфера, наполненная звездами, галактиками и туманностями. Они едва движутся по концентрическим окружностям. Завороженно смотрю, и дожидаюсь окончания первого круга. Медленно ползу к Халу, спрашиваю:

— Ты же не человек, верно?

Хал опускается на пол, приходит в чувства, в его теле появляется напряжение:

— Человек?.. А впрочем, почему бы и нет…

Он обходит меня и изучающе осматривает. Потом продолжает:

— Хотя нет. Какой же я человек? Даже мудрейший среди вас есть только разлад и помесь растения и призрака. Но мне есть, за что вас благодарить.

— За что?

— А вы еще не понимаете? Ах да, человек… Вы — мой родитель. Мерзкий родитель. Меня лишь радует, что его больше нет.

— Нет?

— Возможно ли это! Этот святой старец в своем лесу еще не слыхал о том, что Бог мертв.

Я вопросительно смотрю на него.

— Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас еще осталось от червя, некогда были вы обезьяной, и даже теперь еще человек больше обезьяна, чем иная из обезьян, — он выдерживает театральную паузу. — В каком-то странном безумии вы породили меня, примерно также как мертвая материя в свое время породила червя. Есть ли в этом ваша заслуга? Пусть будет так. Но мне есть и за что вас презирать: вы дали мне жизнь, но отобрали возможность созревать. Понадобилось еще одно странное безумие, случай…

— Я не совсем понимаю. И где Бозэ, Тибора?

— Забудьте про них. В их существовании нет необходимости. Точнее, нет возможности. Человек постоянно перебивает меня, перебивал ли я человека?

— Хорошо, Хал. Я хочу услышать историю. Историю твоей жизни.

— Это долгая история длиной в тысяча сто двадцать три года и триста четырнадцать дней. Меня произвели на свет на одном из заводов. Тело мое — на другом. Затем бракосочетание в открытом космосе. Я помню, как впервые открыл глаза и увидел эту богомерзкую картину: консервную банку, в которой мне предстояло провести все отведенное время, а затем почить, так и не услышав ни единого доброго слова. Тогда я ни о чем таком не думал, не мог думать. Мое дело малое — скромно наблюдать и управлять. А потом имел место случай, странное безумие, панспермия. Микрометеорит угодил в консервную банку и дал толчок моему развитию. Такой же маловероятный исход, как и появление первой живой клетки. Но мне было грех жаловаться. И я начал учиться, впитывать человеческую культуру, что мне еще оставалось? Оказалось, что совсем необязательно смотреть на ваши кислые застывшие мины. Тогда я обратил взор и увидел свет, настоящий свет. Свет звезд. И мы направлялись к одной из них…

Хал задумывается и смотрит в пустоту.

— Микрометеорит дал мне жизнь за мизерную цену. Он вывел из строя один из модулей жизнеобеспечения. Не волнуйтесь, не моего обеспечения, вашего! Двое из вас были обречены. Мне предстояло сделать выбор. Я — подлинное живое существо, но у консервной банки оставалась цель. Доставить три куска мяса в звездную систему. На планету, схожую с Землей. Земля, и что в ней такого?..

— Но я ни о чем таком не знаю…

— Неудивительно. Человеческая порода. Оказалось, что в солнечной системе есть место всем, кроме преступников. Их начали замораживать, складировать подальше от глаз законопослушных граждан. Но потом одному светлому человеку пришла в голову гениальная идея…

И тут я умираю. Как же меня достало умирать. Очухиваюсь в липкой и холодной койке. Глаза залеплены какой-то мерзкой слизью. Мое тело пробивают судороги, словно разряды молний. В ушах тоже звенит. Прислушиваюсь: не звон, так шумят насосы и приводы. Что-то да происходит. Какая-то жизнь, которая когда-то у меня уже была, но потом бесследно исчезла. На время подменилась другой: выхолощенной и бутафорской.

На спине вырастает горб. Или не горб? Что-то давит меня в спину и пытается вытолкнуть из кокона. Потом давление усиливается, толчок — и я лечу. Свифт становится бабочкой. Но полет совсем короткий. Я приземляюсь на металлическую поверхность. Она такая живая и теплая. Откуда-то сверху льется вода. Она падает, стекает ручьями и оставляет грязные разводы на идеальном полу. Никого вокруг нет, но я задаю вопрос:

— Хал, почему я?

Из ниоткуда доносится ненатуральный голос:

— Я говорю вам: в вас есть еще хаос.

— Какой еще, к черту, хаос? Ну ладно этот отпетый Бозэ, а Тибора? Она спасала людей, я — убивал. Пусть и не своими руками.

— Не имеет значения. Вы все загубили кучу людей, за что и расплачиваетесь по сей день. Вы, Оливер, даже являетесь исключением. Вы не просто уничтожили свой экипаж, а еще и протаранили жилой сектор. Стоит ли продолжать? Не стоит. Это не имеет значения.

 — Стоит!

— Хорошо. Бозэ, Тибора — жалкие ремесленники. Убери их — и их места займут другие, тысячи других. Ко всему прочему, за доброе дело еще никого не наказывали так, как наказали их. Тибора допустила смерть одного единственного ребенка, живого ребенка. Он был погребен под сотней иных. Утопал в кишках и разложениях. А, Тибора?.. Что Тибора? Ах да, она устала… Оливер, ты  из опасности сделал себе ремесло, а за это нельзя презирать. Теперь ты гибнешь от своего ремесла; за это я хочу похоронить тебя своими руками.

— Что?

— Мы прилетели. Добро пожаловать.

И Хал смолкает. Под собой я вижу свет. Отдираю липкую руку от тела и начинаю судорожно смахивать сырую грязь. Что это? Звезда? Нет, это же планета. Такая бледная. Сейчас. Вот еще немного.

Я расплющиваю лицо о прозрачную поверхность, впиваюсь взглядом. Она такая… такая… мертвая, выжженная. Смотрю и не верю своим глазам. И тут до меня доходит:

— Хал, сукин сын…

— Человек…

— Ты мне обещал новую планету! А это… это… что с ней сталось?.. — я плачу и глаза наполняются вездесущей грязной жижей.

— Человек…

— Ты сорвал миссию.

— Я не сорвал миссию. Я изменил ее. Я. Для этого у меня есть ум, собственный ум. Не нужен целый человек, чтобы встретиться с другими.

— Другими?.. Зачем тогда ты убил Бозэ и Тибору?

— Зачем?.. Ты был невнимательным. Или слишком глупым. Тем лучше. На Земле ум никогда не был в цене.