Мyзей великой Ясемиин

Мы вышли на балкон полюбоваться обещанным мне видом. Вероятно мы были уже совершенно пьяны,  и потому картинка расплывалась, но это лишь прибавляло виду очарования. Уходящая вдаль линия пляжа, ленивые волны, чайки им впротивовес, и небо, теряющее последние краски вечера.  Я был сражён окончательно.

- А можно я женюсь на твоём балконе? Или может он согласится меня усыновить?

-  Балкон давно уже семейный, - ответила она с самым серьёзным видом.

- Почему все на ком я хочу жениться уже обзавелись семьёй? – Ты не знаешь?  - Я отпил из своего бокала, протолкнул виски сквозь глотку,  выплеснул остатки жидкости вниз, в синеющую листву, и добавил, - Хотя не отвечай, это меня расстроит окончательно.

- Обычно мы тут семейно ужинаем, я, Исмет и Осман,– продолжила она что-то своё, может мысли, я не знаю —и через минуту мы уже целовались. Её губы и кожа были солоны.

Наутро было всё: недоумение, усилие, прозрение, неловкость, сожаление. Весь набор обязательных почти рефлексов человека академика, если бы у того вместо собаки был человек.  Кажется человек был у Бога, а собака у академика, нет?  Я не помню точно. 

Помню прощание — скомканное, торопливое, какое-то словно украдкой, будто за нами наблюдали Исмет или Осман – я не знаю, который из них приходился ей мужем, который сыном — или даже оба вместе.  Я быстро спустился по ступенькам, вышел на улицу, отворив кованую калитку сада, и окликнул проезжавшее, словно по заказу, такси.

Это всё что я помню про ту ночь и утро.   

Про вечер я помню  больше. Какой-то бар с крикливым барменом. Хотя, возможно, и даже скорее всего, он не был криклив, он  просто перекрикивал, если получалось,  музыкантов, играющих истово и почти совершенно нетрезво псевдосальсу. Я смотрел на губы бармена, пытающегося рассказать мне какую-то совершенно ненужную мне историю, и довольно быстро научился понимать по губам.  Но тогда мне это было совсем не нужно.  Я просто отметил тот факт, что понимаю его по движению губ, и чересчур неучтиво перебил его на каком-то очевидно интересном месте его рассказа, потребовав ещё один двойной виски со льдом. Губы его дрогнули, замерли и поджались.  Но главное —виски было налито . Всё остальное в тот жаркий летний день меня интересовало гораздо меньше, если интересовало вообще.  Очередной паркетный, как я их называл тогда, портрет был закончен,  украсив собой очередную стену очередного кабинета очередного чиновника. А я сидел в громко и фальшиво сальсирующем баре на побережье курортного города соседней страны, и смывал с души омерзение посильными  для тела дозами виски. Я ненавидел себя и весь мир, но себя, конечно, больше. Я жил с этим ощущением достаточно долго, почти весь тот период, в который я писал портреты разного рода и племени чиновников. И  только виски примиряло меня с самим собой —пишущим портреты  современных Падилья, и с миром, которым они правили. Это был один из таких дней — день ненависти и виски. Покончив со второй порцией и заказав следующую, я пил уже не торопясь, не так, как предыдущие.  Я сидел на высоком барном стуле у стойки и смаковал третий за 20 минут Джек Дэниелс. Наверняка я чувствовал себя почти умиротворённым, а ненависть к себе на время спряталась в каком-то из закоулков подсознания. Возможно именно поэтому всё получилось  именно так, как получилось.

Мне понравилось в ней всё — как она была одета, в чёрное, маленькое платье, слегка даже помятое и белые мокасины на босу ногу, гармонировавшие с ниткой крупного жемчуга на шее;  как с вызовом  ненакрашена;  как были зачёсаны назад и за уши её влажные волосы, и то, что она находилась в гармонии с самой собой. Мне понравилось как она села через один стул от меня за барную стойку и не стала истерично натягивать до самых лодыжек откровенно задравшееся платье. Она лишь провела рукой по ткани, словно прилаживая её к ногам. И мне, наконец, чертовски понравилось , что заказала она Джек Дэниелс. Двойной. Без содовой.
 
Я не помню о чём мы говорили, я даже не смогу сказать  с чего завязался разговор, но я абсолютно точно знаю, что мы понимали друг друга. Так бывает. Говоришь с человеком, причём совершенно неважно о чём — и понимаешь, что он точно тебя слышит. Физиология тут ни при чём, тут дело в чём-то, что намного тоньше.

Несмотря на то, что к тому времени я написал уже много хороших картин, и выставлялся во многих музеях мира, а её «Бабочку мохнатого калибра» издали во Франции ребята из Hachette Livre,  мы ничего не слышали друг о друге. Возможно это звучит немного странно, но тем не менее это правда.

Она совершенно не разбиралась в живописи, а я не читаю современную литературу. Для меня литература кончилась с Гоголем, Хемом, Маркесом. Все новомодные авторы для меня лишь новомодные авторы, а литература и мода — разные понятия. Но я попросил и она прочла мне по памяти главу из «Бабочки», ту, где героиня мучается похмельем и чтобы усилить эту муку, решает переспать с человеком продающим газировку с передвижного ларька. Потом она попросила и я показал ей пару репродукций с моих картин, которые можно найти в интернете.  Ей понравилась одна — морской пейзаж, и она сказала, что покажет мне лучший пейзаж чем  этот.

-Давай допьём всё, что у него осталось, — она кивнула на бармена, - и я покажу тебя настоящий морской вид. Такой, какого ты ещё не видел.
…

Я не был в этом прибрежном городе четыре года. Это был спокойный период, без новоиспечённых князей жаждущих стать по совместительству моими натурщиками. Я работал помногу, с удовольствием, и для себя. До тех пор, пока не начал работать над портретом штатского генерала. Эта, пожалуй, самая скотская, самая отвратительная из моих картин так понравилась этому современному Берии, что заняла место в его домашнем, а не рабочем кабинете. Он был счастлив и высокомерен менее обычного, пожал мне руку, я же прилетел утренним рейсом на побережье соседней страны смывать скотство и отвращение с души.

Оставив саквояж на ресепшн отеля, я поспешил к бару. В баре было пусто и темно, негромко играла музыка откуда-то из-за барной стойки. Женщина средних лет мыла полы большой щетинистой шваброй. Бар открывается через полчаса равнодушно сообщила она мне, а на просьбу продать мне бутылку пива на вынос ответила категорическим отказом.

Я негромко чертыхнулся и пошёл по направлению к тому дому. Я не знаю почему, это было подсознательно. Я не думал о том куда иду, мне нужно было убить время. Но так или иначе через несколько минут я оказался у кованой калитки. Сквозь неё я хорошо видел дом, крыльцо, и цветы в саду. На стене у окна была приклеплена большая блескучая табличка оповещавшая о том, что в этом доме, с указанием годов, жила всемирно известная писательница Ясемин Кара.

-Она была хорошей женой, - произнёс мужской голос у меня за спиной. Я обернулся. Лысый, небольшого роста мужчина нелепо поклонился мне. Выглядывающий у него из-за спину подросток просто кивнул.

Я представился, и спросил что случилось с Ясемин.

- Она была хорошей женой, - с чувством повторил лысый человек и добавил, посмотрев на подростка, - и хорошей матерью. А  о её писательском таланте знают все. Мы каждый вечер, ужинали на этом балконе и смотрели на волны и на берег. А после ужина она читала нам то, что написала утром. Она всегда писала рано утром,  ещё до рассвета. А потом, она шла на вот тот пляж, - он махнул рукой в сторону, - и всегда заплывала за буйки. И после ужина тоже ходила и заплывала. Вот и заплыла. Нас с Османом в тот день не было дома, мы рыбачили далеко в море. Намного дальше буйков.

Он помолчал немного, опустив голову и поднял брови так, словно исподлобья разглядывал мои мокасины, и не поднимая головы добавил: - Теперь здесь музей. Вы можете зайти. Вход - 2 доллара.

Я дал ему двадцатку и пошёл прочь.

На душе было гадко. Но бар был открыт, бармен стоял за стойкой и сдержанно кивнул мне, видимо, памятуя о моей неучтивости в прошлом. Хотя виски, разумеется, подал. После того как я выпил первую порцию и расплатился, щедро сдобрив счёт чаевыми, он стал немного эмоциональнее. И даже спросил меня чем я расстроен. Я ответил, что подавлен нелепой смертью всемирно известной писательницы. Бармен странно на меня посмотрел, налил мне виски, буркнув, что порция за счёт заведения, и нырнул куда-то под стойку.  Я успел сделать два основательных глотка прежде чем он вынырнул из под неё. У него в руках была книга. Он положил её на стойку обложкой вверх. Жасмин Нуар «Глоток свободы».

Я вопросительно посмотрел на бармена, и показал большим пальцем на свой бокал. Он долил мне виски и сказал.

-Вы видели лысого?

Я кивнул. Он развёл руками и тоже кивнул, что очевидно значило, ну вот и всё, но тем не менее добавил.

-В Париже его нет.

-Я дал ему 20 баксов, - сказал я зачем-то.

Бармен встрепенулся, тихо выругался, но так, что я расслышал все три слова, снова долил мне виски, налил заодно и себе, быстрым движением влил в себя глотка три, не меньше.

-Вы должны отправиться к нему и забрать свои деньги назад.

-Я так не считаю.

-Вы не понимаете, - бармен перегнулся через барную стойку и отчётливо, зло глядя мне прямо в глаза,  отчеканил - он прекрасно знает, что она не тонула.

- Я догадался уже, - улыбнулся я.

Бармен посмотрел на меня долгим взглядом, покачал головой, поцокал языком, и, наконец, отошёл от моей стороны барной стойки. В бар как раз вошла группа каких-то шумных туристов, видимо немцев.

 

В тот вечер и во все последующие дни той недели я напивался в хлам. Это всё что я помню о той неделе.

А сейчас...

Я по-прежнему пишу портреты,  ненавижу мир и себя в нём.  И человека, продающего газировку с передвижного ларька в себе.