Вдовушка

 


                Вдовушка                Александр Жовна

 Она, как и прежде в той же золоченной багетной раме, на той же стене, слева от дверей в соседний зал музея. Мы не виделись много лет. Теперь я живу  в маленьком провинциальном городке, далеко от  Киева, давно не молод, и мне трудно представить, какой бы могла быть наша встреча когда-нибудь. Узнала бы ты меня, моя «Вдовушка» среди множества  лиц? За эти годы мимо тебя прошли тысячи, и я знаю – большинство из них, прислушиваясь, как замирает сердце, потревоженное нежностью и печалью, утонченной красотой и вечной грустью, молчаливым  кротким взглядом объяснялись в тайной любви к тебе.
О, я знаю…
Мне едва исполнилось восемнадцать. Первый курс столичного университета. Общежития не досталось и пришлось снимать комнату. Розалия  Исааковна.   Так звали хозяйку квартиры,  старой пятиэтажке, по улице Перова.  Когда я вспоминаю восьмидесятилетнюю, почти крохотную и почти круглую еврейку, в моих ушах слышится глухое шарканье. Передвигаясь по квартире, она не поднимала ног, а совала растоптанные, в заплатах комнатные тапки по старому рассохшемуся паркету. К издаваемому тапками звуку добавлялось скрипение рассохшегося пола, тяжелое гортанное дыхание старой женщины и все это смешиваясь, звучало истошной монотонной мелодией. Повторяясь изо дня в день, мелодия становилась невыносимой, раздражала, выводила из себя. Меня тошнило от высоких хмурых комнат, в которых никогда не было солнца, от сырости спертого тяжелого воздуха, старой одежды, запаха плесени, нафталина и еще чего-то присущего лишь строму дому старой владелицы. И уж совсем невыносимо становилось, когда город погружался в сумерки, и Розалия Исааковна настоятельно рекомендовала укладываться спать. Сама она почивала в большой комнате на широкой деревянной кровати, над которой висел желтый полуистлевший персидский ковер. Голову ее стеснял выцветший кружевной чепчик, и старуха была так похожа на Гоголевскую Коробочку, что меня охватывало неприятное чувство. Вечером, отправляясь спать, я всякий раз боялся, чтобы она не приснилась мне ночью. Зарываясь под одеяло с головой, чтобы не слышать из соседней комнаты ее тяжелого дыхания, я ждал рассвета. Таким образом, можно себе представить, как мне хотелось идти домой, когда заканчивались занятия. Я выходил из багровых университетских стен, пересекал улицу и шел через сквер, где стоял памятник Шевченко. Угрюмый, с опущенной головой, поэт скучно созерцал прохожих. С поднятыми воротниками, с раскрытыми зонтами, они копошились у его подножья, и все куда-то торопились.  Уже почти неделю над городом висело свинцовое небо, в воздухе носилась мелкая дождевая пыль, и у большинства людей преобладало чувство скованности и брезгливости. Я пересекал сквер и крутыми каменными ступенями  спускался к улице Репина. Именно там, в одном из славных старинных особняков, разместился музей русского искусства. Вместо того, или для того, чтобы не возвращаться после занятий в свое унылое жилище, я приходил сюда, почти каждый день и меня уже успела запомнить музейный вахтер. Я поднимался на второй этаж и шел в зал, где среди множества полотен висел один портрет. Не стану скрывать, я ходил сюда так часто, вот уже всю осень, лишь ради него. И если бы в соседнем зале находился портрет Моны Лизы, я все равно бы приходил именно к этому портрету.  Свет и тень, белое и черное, ничего лишнего, почти скупой, печаль и бесконечная нежность. Из темноты отсвечивают два бледных пятна – женское лицо и рука, измученные ослабевшие пальцы, к которым невольно тянешься, чтобы поддержать. На безымянном - два обручальных кольца. Болезненно бледное, почти прозрачное лицо, сквозь которое проходит взгляд, погружаясь далеко-далеко в небытие. На лицо невозможно насмотреться, сколько бы не приходил сюда. Маленькая медная табличка внизу на раме «Я.Ф. Капков, «Вдовушка» С первого же дня  нашей встречи, когда взгляд мой встретился с портретом, я смог оторвать его лишь, когда услышал на своем плече прикосновение и пожилая женщина - музейный   смотритель, грустно улыбнувшись, сообщила, что музей закрывается. Когда же я вышел на улицу, город сиял вечерними огнями. Это был первый день болезни. Во мне поселился вирус, который не лечится пилюлями, болезнь, от которой не хочешь избавляться даже под страхом летального исхода. Чем больше я всматривался в это лицо, тем больше меня тянуло к нему, и я едва мог дождаться конца занятий, чтобы бежать в музей.

   И вот однажды в один из дождливых осенних дней, когда по особенному настроена душа и хочется грустить, я стоял возле портрета, слушая как за окном шумит ветер, засыпая стекла дождевой пылью. Как вдруг ощутил прикосновение. Кто-то тронул меня за плече. Я оглянулся. Однако осознал это лишь позже, то есть не сразу понял, что смотрю уже не на портрет, а на реально существующее живое лицо, такое же бледное и болезненное. Впрочем, под глазами было еще больше синего, а на волосах блестели капли дождя. От неожиданности у меня перехватило дыхание, я вознамерился что-то спросить, но так ничего и не произнес.
- Тс-с-с… - удержали меня незнакомые женские губы, - не нужно, я знаю, идемте…
Не давая себе отчета, словно в бреду, я устремился за незнакомкой. И лишь на пороге музея, когда мы вышли на воздух, я наконец решился спросить куда мы идем и снова посмотрел на ее лицо. Здесь на улице я заметил, что оно уже не было так похоже на портрет, и успел подумать, что это было лишь мгновенное состояние организма, когда после долгого созерцания увиденное еще на какое-то время остается в подсознании. 
Женщине было не больше тридцати. Впрочем, точно определить ее возраст было нелегко, так как лицо ее, я уже говорил, выглядело слишком уж изнеможенным и болезненным.
- Я знаю, вас интересует «Вдовушка». Не хотелось бы вам иметь копию? – спросила она.
Лицо мое озарилось.
- Хорошо. У меня есть такая копия, и я смогу отдать ее вам.
Она смотрела вперед и шла, как будто, боялась опоздать, так что я едва поспевал за ней.
Между тем, я не заметил, как вскоре, мы очутились в парадном серого дома.  Мне показалось,  дом находился где-то в районе площади Льва Толстого. Мы поднялись на последний этаж. Женщина вынула из кармана ключ и открыла дверь какой-то квартиры. Щелкнул выключатель и под потолком загорелся багровый абажур.
Это была достаточно просторная комната с двумя небольшими окошками на скошенной стене, одновременно являющейся кровлей дома. От этого складывалось впечатление, что мы попали на чердак. В то же время комната показалась мне уютной. Хотя на жилье она была похожа мало, скорее, на художественную мастерскую.  Пахло красками, в углу возле шкафа стояли разной величины багетные рамы, комната практически вся была завешена картинами, рисунками, у окна стоял огромный мольберт. У дальней стены виднелась кровать, на которой нависала некая странная надстройка с багетом цвета бронзы и кровать находилась, как бы в темной нише.
- Проходите, можете посмотреть, – сказала незнакомка.
Я прошел в комнату и стал рассматривать рисунки, висевшие на стенах. Прежде мне уже доводилось видеть что-то похожее. Однако такого рода живопись мало волновала меня. Вернее, честно говоря, я не понимал ее, или считал, что понимать в ней нечего. Это были абстракции с разноцветными хаотически разбросанными разорванными нервными мазками, с треугольниками и параллелепипедами,  из которых смотрели кроваво красные глаза с неистовыми неземными пейзажами, рваными облаками, частями человеческого тела, и с теми же кроваво красными глазами, и еще много чудного и непонятного.
- Думаю, они вам не близки.  Только не принуждайте себя говорить любезности, – сказала хозяйка, и голос ее показался мне чуть раздраженным. Я промолчал.
- Это действительно несколько не то, чего вы ожидали, - продолжала она, -  не правда ли?      
Я взглянул на незнакомку и, кажется,  отвел глаза, захватив с собой тот мгновенный,  тревожный  блеск ее огромных темных глаз, смотревших на меня так  откровенно. В самом деле, странными, слишком странными были ее глаза.
В комнате воцарилась какая-то особенная тишина, и лишь шум дождя в оконное стекло напоминал мне, что я в комнате, а не в могиле. Мы молчали. Я не знал, как быть дальше. Мне хотелось спросить про обещанный портрет, но язык мой словно налился свинцом, а губы склеились и высохли. Кажется не я, а кто-то другой поднял мои веки. И в то же мгновение они снова встретились с прямым нескрываемым взглядом, полным откровения и твердой отчаянной страсти.
- Я знаю, о чем ты хочешь спросить, - неожиданно обратилась она ко мне, - я не обманула тебя. Ты увидишь свою «Вдовушку» чего бы мне это не стоило…
- Я смотрел в ее лицо, и не ведал, о чем она говорит, чего добивается. Что вообще происходит? Откуда и зачем взялось?  Вместе с тем, мало-помалу, я проникался чувством, природу которого не мог распознать, чувством которое притягивало, сближало ее со мной, а багровый полусвет ее комнаты продолжал тревожить, шептал мне что-то нежное интимное, принуждая вздрагивать, словно от холода все тело. Напряжение возрастало. Тишина и живой свет комнаты продолжали волновать. И вдруг я задохнулся. О, как это было нежданно.
- Смотри! – прошептала она, сбрасывая пальто. И в тот же миг в багровых сумерках я увидел обнаженную женскую грудь. О, как это было неожиданно.
- Не прячь взгляда. Ты ждал не такую вдовушку, я знаю. Но смотри не бойся.
 Она говорила, торопясь, взволновано и чувствовалось, как под ее большой грудью билось такое же большое горячее сердце.
- Я тоже сегодня вдовушка, хотя я утратила не мужчину, у меня, их было не так много, правда.  Я овдовела  более значимым. Меня оставило мое творчество пойми, которое я любила намного больше, чем любого мужчины, а вместе с ним и разум, здравый смысл. Теперь я убежала из психушки,  да-да, где нахожусь уже больше месяца и завтра должна опять быть на месте. Я убежала, чтобы придти в музей. Я была уверена, что увижу тебя рядом с ней, я следила за тобой раньше. Ты каждый день ходишь к ней. Почему? Что  можно разглядывать на ее простом лице, банальном пятнышке света?
В какой-то момент губы ее сжались, словно от острой боли, а глаза сузились. Мне показалось, она улыбнулась.
- Всю себя огонь души, мысли, я посвятила неограниченной свободе творчества,  неудержимой страсти цвета, неистовой воли чувства, которые бы сражали наповал, разрывали душу и сердце. И что же? Все, что ты здесь видишь – ноль. Ты не понимаешь меня. Но ты из тех,  кто могут понимать глубину палитры и по-настоящему сострадать. Но почему «Вдовушка»? Ответь мне, почему? Почему рядом с ней я вижу так много очарованных. Зачем тебе она? Не прячь глаза и не думай теперь о ней. Ведь тебе хочется видеть мое тело. Оно реально и доступно. Что же будем реалистами, но на вершине его апогея.
Чем дальше она говорила, тем сложнее и сложнее становилась ее речь. Я видел ее влажные глаза, и было в них что-то неистовое, непредсказуемое. Она стояла передо мной без одежды,  и в сумерках было заметно, как по щекам ее скатывались слезы.
- Я понимаю, тебе сейчас сложно удерживать себя, - продолжала она с той же страстью, - не нужно, поступай, как тебе хочется. Все что захочешь. И не пытайся понять зачем мне это. Я сама не ведаю что со мной, но это уже не я,  а моя животная суть, все, что осталось от меня. Раздевайся и не о чем не думай.
Она приблизилась ко мне еще на шаг.
- Ведь тебе не хочется идти сегодня домой?
- Нет, не хочется, - дрожащим голосом ответил я.
Мне и вправду не хотелось теперь возвращаться в свое жилье, пропахшее цвелью и нафталином, и слушать отвратительную мелодию старого дома старой хозяйки. В окно продолжала сыпать дождевая пыль,  а здесь в комнате было тихо и тепло. Рядом со мной впервые так близко было женское тело, которое ничем  не скрывало себя.
«Кто она? Почему именно я?  Нет, она не шлюха.  Несомненно. Нездорова? Да. Но она сама в этом призналась, стало быть, контролирует себя. Кто она? Кто?»  Между тем  вопросы, беспокоившие меня, постепенно утрачивали свою значимость, и вскоре мне уже было все равно: Кто она? Почему я? Мне хотелось ее, ее обнаженного тела, и все вокруг уже плыло и исчезало в багровом тумане ее комнаты.
-Оставайся, другого дня не будет, - снова послышался ее тихий, ласковый голос  и на мои плечи опустились ее легкие руки, - пусть торжествует реализм! Пусть это будет и моей эпохой возрождения.
Кажется, впервые сегодня улыбнулись ее глаза, огромные, темные.
Пахло краской, свежим бельем и еще чем-то особенным, таким знакомым, родным, теплым, самым близким на свете. Пахло телом, губами,  любовью. Пахло впервые.
За окном стонал ветер, сыпал дождь,  в комнате же было тихо и среди ее странных картин и рисунков, лежали два уставших тела.
- Тебе было хорошо? – спросила она.
- Да. Как никогда.
- Тебе впервые было так хорошо?
- Да. И, как никогда.
Я смотрел в темный потолок, казавшийся ночным небом, и сам я словно распластался на его ватных облаках, и было все это необычно, неожиданно. Кончики тонких женских пальцев ласково нежились в моих волосах.
- Хочешь, оставайся.  Хочешь, оставайся здесь навсегда.
- В самом деле. Я хотел бы остаться здесь навсегда.
- Ты не жалеешь, что пришел сюда? И тебе больше не хочется «Вдовушки»?
- Теперь мне хочется только тебя и ни кого больше.
- Ты обещаешь мне, что больше не будешь ходить в музей.
- Обещаю.
Она умолкла. И вдруг неожиданно, как-то нервно с надрывом рассмеялась. И в смехе том слышалось то ли торжество победы, то ли отчаяние поражения. Помню, мне стало как-то не по себе от ее смеха, и я снова почувствовал внутреннюю тревогу. В комнате воцарилось молчание. Мы лежали без малейших движений, словно прислушиваясь дуг к другу. И вдруг мне показалось. Я посмотрел на нее и увидел, как в темноте на ее глазах  блестят слезы. Она вдруг резко поднялась.
-А теперь одевайся! Одевайся! Мне теперь некогда… Некогда… Мне нужно идти – неожиданно резко, даже грубо заговорила она.
-Как же? – растерялся я.
- Некогда, некогда. Завтра… Завтра, если захочешь, я буду ждать тебя. Теперь мне необходимо… Необходимо это сделать… Мне, во что бы то ни стало нужно это сделать.  Теперь я знаю! Знаю! – продолжала она, словно в бреду, и я видел в багровых сумерках ее безумные глаза. В какой-то момент она, словно бы придя в себя, как-то робко и нежно улыбнулась мне.
- Не обижайся, но теперь мне необходимо остаться одной. Иди, одевайся. Иди скорее, скорее! – заговорила она с надрывом,  и глаза ее снова налились  бессознательным светом, а лицо  обозначилось тяжелой нервной гримасой. Она почти выставила меня за дверь и закрылась на замок.

     Вскоре,  я стоял на улице, и был почти потрясен случившимся. Я поднял голову. Окно на самой верхушке серого дома едва мерцало тускло багровым светом. Я посмотрел на часы. До рассвета оставалось не так уж много. Беспокоить в такой час Розалию  Исааковну было бы более чем неразумно. Из-под лавочки выкатился темный клубок, сверкнул зелеными глазами и мяукнул. Я поднял воротник и пошел ночным городом.
 На следующий день. Поле занятий, я без труда разыскал серый дом. Теперь при дневном свете было видно, что крыша дома была буро красной,   укрытая старой фигурной черепицей. Я поднялся на последний этаж и позвонил в дверь. У меня было приподнятое настроение, я предчувствовал радость. Мне было всего не полных восемнадцать.
Однако  вскоре я снова стоял на улице, рядом  с парадной. В квартире никого не было. «А может мне не захотели открыть»  - думал я.
Я приходил сюда еще  вечером того же дня, приходил на следующий день, но дверей никто не открывал.
Прошло несколько дней. Я не ходил  больше к серому дому. Вместе с тем, что-то неудержимо тянуло меня туда. И вот в один из дней, когда я снова стоял у  дверей ее квартиры, тщетно звоня в звонок,  заскрипела и отворилась дверь напротив. В ее проеме стояла крохотная старушенция, похожая на степного суслика,  когда тот стает на задние лапки.
- Вам что? – спросила она хрипло.
- Мне… Я пришел…
- И лишь теперь, я спохватился, что даже не знаю ее имени.
- Я к художнице.
Старушенция недоверчиво осмотрела меня.
- А вы разве не знаете?
- Она смотрела на меня, словно бы хотела в чем-то убедиться.
- Что именно? – спросил я
- Кати нет больше. Она в больнице была… Вы, правда, ничего не знаете?
- Правда. А что?
- Она зарезала себя. Там в больнице, ночью, когда все  спали. Утром спохватились, а из нее вся кровь вышла… Сама себя… При ней записку нашли, чтоб там то и там похоронили… Возле отца рядом. Они все художниками были. Места там возле них не осталось, так ее сожгли… Коробочка маленькая  такая, чтоб поместилась.
- Я слушал старуху,  и мне казалось, что я в бреду, что все происходит в каком-то страшном непостижимом сне, от которого хотелось тот час проснуться. Однако старушенция продолжала говорить и была вполне реальной.
- А вы кем ей приходитесь?
Едва расслышал я вопрос, который старуха, вероятно, повторяла уже не первый раз.
- Я...? Я знакомый… Я ей картину заказывал, - почему-то соврал я.
- У  меня ключ есть, - равнодушно произнесла старушенция, - хотите, я открою, посмотрим? Может и есть ваша картина. Теперь они все ничьи. Кому они нужны?
Я стоял по-прежнему остолбеневший и не знал, как быть.
-Идемте, охотно приглашала старушенция, вытаскивая откуда-то из-за пазухи ключ, - неделю тому зашла ко мне, говорит,  пусть у вас побудет. А брать там кроме картин нечего. А куда их теперь? Они же никому не нужны, - бормотала она, - а за ключом никто не идет... Должна же милиция или власть, какая…
А мы не своего ничего брать не будем, правда, ведь?

Старушенция открыла дверь. Как  и в тот день в комнате пахло красками. Все оставалось на своих  местах. Даже простыня, свалившаяся с кровати, валялась смятой на полу. В тихом покое висели ее чудные картины с красными воспаленными глазами,  теперь казалось  потупившими свой взгляд. Неужели все это было? Неужели со мной? И вдруг я увидел, холод пробежал по всему телу. Мы встретились взглядами – глаза в глаза. С прежде белого полотна на мольберте – из хаоса беспорядочных штрихов, из бессмысленных хаотических линий, переплетенных канатов, колючей проволоки, железных цепей, на меня глядело огромное всевидящее око. Страшным было оно. Мне тот час вспомнился вечер знакомства  и ее болезненное лицо.  Безумное, отвратительное око глядело теперь на меня ее глазами, и была в нем то ли зловещая насмешка, то ли гнев, а может безграничная, бескрайняя тоска и пустота. Теперь мне казалось, что из темных стен, из каждого ее рисунка поднимались и впивались в меня, их кроваво красные глаза. На какое-то мгновение у меня потемнело в глазах, и я пошатнулся.
- Ну что нашли? – послышался хриплый голос старушенции.
- Что? – не понял я.
- Ну, картину вашу?
- А…  Нет… Нет-нет, - решительно ответил я, - ее здесь нет… Скажите, как ее фамилия? Если бы я захотел найти ее могилу…
- Катю? Капковы они. И у отца и у деда фамилия такая была.
- Капковы? – переспросил я, - Как же? Как же Капковы?
- Капковы. А что?
- Нет, ничего.  Извините,  что потревожил вас. Мне пора.
- Ничего-ничего, - отозвалась старушенция, - идите с Богом. Жаль только, что картину вашу не нашли.
Мы попрощались.
 
  Когда я вышел на улицу, в лицо мне, повеял свежий вечерний воздух с первым в этом году морозом. Я брел улицами, и под моими ногами трескалась и ломалась только что родившаяся тонкая ледяная корка мелких лужиц. Я свернул за угол и лишь  теперь осознал, куда шел. Передо мной возвышалось крыльцо музея. Я открыл дверь и вошел.
  Как и прежде, чистое светлое лицо озаряло в тот день мои глаза. Правда, было в нем теперь, нечто новое, незнакомое, что порождало во мне, такое же новое и незнакомое чувство,  не распознанное и непривычное, казалось, почти неземное, а пришедшее из давно услышанного сна чужой жизни, которое со временем, теперь я знаю, будет забываться, уходить в небытие, оставляя  вместе  тем, вечную, тайную грусть и неведомую тоску.