Маленькая жизнь

                МАЛЕНЬКАЯ ЖИЗНЬ                Александр Жовна

Среди моей коллекции икон есть одна неприметная, на которой изображен  великомученик Пантилимон. Когда у меня бывают гости, а это все больше  художники, искусствоведы, режиссеры, словом сплошь богемная публика, не скрывающая своих восторгов по поводу коллекции. Почти у каждого этот маленький образок вызывает, по меньшей мере, удивление.
Я молчу, потом отвожу их в сторону и избегая разговора. Мне всегда неприятно видеть их скептические усмешки, между тем я смиренно выдерживаю их. Откуда им знать, чья непрофессиональная рука писала этот образ почти пол столетия тому назад.               
    В затерянном среди лесов хуторе, в избе на нетопленой печи лежал мальчик, которого звали Филиппком. Он лежал, свернувшись калачиком, прижавшись спиной к животу мамы уже третий день. Сегодня проснувшись, Филиппок ощутил, что тело мамы стало холодным. Мама не двигалась и не стонала. Рука ее обнимавшая Филиппка, тоже была холодной. Филиппок хотел, было приподняться, но рука была такой тяжелой, что он не смог даже пошевелиться и продолжал лежать.   
        Уже почти неделю мела метель, и небольшой хутор в котором из десяти изб с людьми осталось лишь половина, почти исчез под снегом. На хуторе царил голод.
Сегодня после полудня, метель, наконец, утихла. Филиппок смотрел на окно, где на разрисованном морозом стекле в углу сохранилось небольшое светлое пятнышко.
- Уже ветра нет, - произнес он.
Но мама ничего не ответила. Филиппок перевел взгляд на ее руку, и ему почему-то стало страшно прикоснуться к ней. Он почти знал, что когда прикоснется, ощутит холод. И Филиппок снова закрыл глаза.
Его разбудил громкий стук. Кто-то пытался зайти в избу. Наконец дверь открылась, и на пороге появился дырявый кожух дядьки Силантия из соседней избы.
- Ну и намело, не добраться к вам… Живые? - тяжело дыша, пробасил он.
Филиппок смотрел на дядьку и молчал.      
- Живой… - снова пробасил Силантий.
Подойдя ближе, он вдруг замер. Потом снял шапку и перекрестился.
- Фекла, Фекла… - тихо сказал он и умолк.
Филиппок смотрел на его огромную бороду и не понимал, о чем он там бормочет сам с собой.
- С тобой теперь что? – продолжал говорить сам с собой Силантий, - Со мной пойдешь…
Филиппок молчал. Силантий взялся за мамину руку и снял ее с Филиппка.               
- Вставай, залежался, - угрюмо сказал он, - не то сам гляди…
Силантий поднял Филиппка на руки.
- А мамка? – спросил Филиппок.
- Мамка твоя померла. Теперь ты сам. На вот тебе, ешь.
И Силантий протянул Филиппку кусочек почерневшей свеклы. Филиппок взял кусочек и стал жевать.
Огромные белые сугробы, резавшие глаза лежали вокруг. Избу замело по самые окна. Силантий брел, проваливаясь в снег и тяжело сопел. Филиппок сидел у него на плечах, жевал свеклу и думал, отчего это дядька забрал его от мамы и почему мама так долго спит и ни с кем не разговаривает.
В избе дядьки Силантия Филиппок увидел тетку и троих деток. Двоих девочек и совсем еще маленького мальчика. Их лица были давно не мыты. Они сидели на печи, в которой трещал огонь, и с интересом рассматривали Филиппка.
- Горе, горе... - сказала тетка.
- Так скоро все подохнем, - сказал Силантий.
- Феклу захоронить бы?
- Земля – камень. Положим  под снег. Ничего с ней не станется, а весной захороним. Если доживем.
- Горе, горе... –  повторила тетка.
Потом взяла со стола еще один кусочек почерневшей свеклы и протянула Филиппку.
– Иди сынок на печку к деткам, согреешься.
Филиппок заметил, - с тех пор, как дядька  сказал, что мамка умерла, он уже дважды получил лакомство и почувствовал особенное к себе отношение. Он взял свеклу и полез на печку. Две девочки и маленький мальчик теперь смотрели почему-то не на него, а на кусочек в его руках и молчали.
- Ага, - похвастал Филиппок, - а у меня мамка померла, а у вас нет, - и повертел  кусочком свеклы.
Дети молчали. Им нечего было ответить, но в глазах их было видно, что они теперь еще как завидуют Филиппку. Он доел свеклу и облизал пальчики.
Этой ночью Филиппок ни разу не проснулся. На печи было тепло и уютно. Но, утром проснувшись, он вспомнил о маме. За столом сидел дядька Силантий.
- Я к мамке хочу, - сказал Филиппок.
Из-за печи вышла тетка.
- Я к мамке хочу, - повторил Филиппок и глаза его заблестели.
- Дай ему свеклы, - сказал дядька Силантий.
Тетка взяла из горшка кусочек и протянула Филиппку.
- Я к мамке хочу, - задрожали губы Филиппка и по щеке его скатилась капелька. 
Дядька Силантий стукнул по столу кулаком и испугал Филиппка.
- Нет у тебя мамки! Дают тебе - бери и ешь!
Филиппок задохнулся, всхлипнул и умолк. Из угла на него удивленно смотрели две девочки и маленький мальчик. Натянув кожух, дядька Силантий вышел из избы. Громко стукнув дверью.
- Я есть хочу, - сказала одна из девочек.               
-  И я хочу, - сказала другая.
Маленький мальчик молчал. Тетка взяла из горшка темный кусочек разделила его на три части и раздала детям.  Филиппок увидел, как дети едят, и тоже откусил от своего кусочка. Он был соленым от слез.
Закончился еще один день. На следующее утро, проснувшись, Филиппок снова вспомнил о маме и заплакал, но теперь уже тихо, чтобы никто не слышал. Потом он увидел, что ни тетки, ни дядьки Силантия в избе не было. Девочки и маленький мальчик еще спали. Продолжая тихо плакать, Филиппок слез из печи, оделся и вышел на двор.
День был тихим, солнечным.  Снег, сделавший белым весь свет, слепил и прибавлял слез. Филиппок брел, проваливаясь в снежных сугробах, к избе, где осталась мама.


    Входная дверь была открыта. Филиппок зашел в нее. В избе никого не было. На печи лежали лишь старые одеяла и солома. Филиппок еще сильнее заплакал, и вышел во двор.  Утирая слезы, он посмотрел на темневший вдали лес. Иногда туда за желудями ходила мама. Филиппок еще раз утер рукавом слезы и направился к лесу.
Деревья стояли неподвижно и тихо потрескивали.  Тропинок нигде не было, и Филиппок брел, куда глаза глядят, по колена в снегу. Он шел и шел, не оглядываясь. А когда решил обернуться, то увидел позади такие же деревья, как и вокруг. Он шел все дальше и дальше и уже не плакал.
Прошло немало времени, прежде чем впереди показалась просека.
Филиппок вышел на лесную дорогу. Куда идти дальше он не знал и снова заплакал. Он прятал руки за пазуху, но теплее не становилось. Пройдя еще немного, он сел под огромной елью, на ее зеленые ветви, растянувшиеся по снегу, и еще глубже спрятал покрасневшие руки. Филиппку снова захотелось плакать, но он вдруг, ощутил чей-то взгляд.  Подняв голову, он  увидел среди ветвей два огромных глаза. Белый филин, слившийся с белым снегом, смотрел на него. Филипок вынул из-за пазухи руку и махнул на филина, чтобы испугать, но тот, моргнув глазами, продолжал смотреть. «Не тот ли это злой дух, что деток малых забирает?» - подумал  Филиппок и перекрестился. Филин,  вдруг взмахнув крыльями и, оттолкнувшись от ветки, так, что с дерева посыпался снег, улетел в чащу. Филиппок остался сидеть на еловой ветке и теперь ему уже никто не мешал плакать.
  Солнце опустилось за деревья и на лес стали опускаться сумерки. Филиппок вспомнил избу дядька Силантия, горшок со сладкой свеклой, проглотил подкативший к горлу ком и закрыл глаза. Редкий снежок закружил в воздухе и несколько снежинок коснулись его ресниц. Потом что-то потеплело в  груди,  затуманило голову, и Филиппок увидел солнечный свет, теплую избу, маму в белой сорочке и большим красным яблоком в руке. Филипок хотел взять яблоко, но руки его были так тяжелы, что он не в силах был оторвать их от груди.  Впрочем, вскоре он ощутил, как какая-то чужая сила приподняла его тяжелые руки. Он открыл глаза и сразу же увидел большую заснеженную бороду. Незнакомое бородатое лицо, спрятанное в черную одежду, склонилось над ним.
- Живой? – услышал Филиппок и увидел еще одного бородача в таком же черном одеянии.
- Ты чего здесь?
Филипок молчал.
- Ну?
Филиппку стало страшно. Он никогда не видел таких черных бород и таких черных  одежд.
- Замерзнет. Худой, как мощи. Пропадет ни за что.
- С собой взять?
- Игумену, что скажем?               
- А то и скажем. Живая душа, не пропадать же.
- Есть хочешь?
Филиппок всхлипнул и вытер ладошкой глаза.
Высокий бородач снял с плеча котомку, и вытащил оттуда сухарь.
- На вот.
Филиппок взял сухарь и тут же понес ко рту. Пока жевал, глаза просохли.
- Ну вот видишь. А ты плакал, - улыбнулся бородач пониже.

- У меня мамка померла. Вот! – неожиданно с каким-то детским отчаянием произнес Филиппок, - А я, ее теперь ищу.
Бородачи перестали улыбаться. Что-то пробормотали про себя и перекрестились. Высокий достал из котомки еще один сухарь и потянул Филиппку.
Ну, что? Пойдешь с нами в монастырь? Иконы писать будем. Святых, рай, ад нарисуем. Хочешь?
Филиппок посмотрел на бородачей.
- Как тебя зовут? – спросил высокий.
Филиппок ответил.   
- А меня Афанасий, а это Михайло. Мы в монастыре Лебединском живем. Иконы пишем. Хочешь с нами? Научим тебя иконы писать. Мы с Михайлом  как братья, а ты будешь третьим. Хочешь?
Филиппок смотрел на черных бородачей и не знал, верить им или нет.
- Ну? Хочешь?
Филиппок нерешительно кивнул.
- Вот и ладно. Художником станешь. Все, что захочешь, нарисуешь и Иисуса и Богородицу и ангелов.  Садись мне на плечи. Вот так и поедешь верхом к самому монастырю. Ты же теперь нам брат? Правда?
- Ага, брат, - подтвердил Филиппок, жуя сухарь, - и тебе и Михайлу.
Бородачи улыбнулись.

Уже почти стемнело, когда путники подошли  к воротам монастыря.
Лебединская обитель была огорожена каменной стеной. Неподалеку среди лесных сумерек бледнело замерзшее лесное озеро, и темнел непроглядный лес. За  стеной  высилась колокольня и ряд длинных построек.
   Вскоре Филиппка завели в довольно просторную келью. Пахло краской и воском. Афанасий зажег свечу. Филипок увидел комнату с  двумя небольшими окошками. Посреди кельи стояли два массивных деревянных стола, на которых лежали разных размеров доски, стояли какие-то коробки с инструментами и банки с кистями. В углу почти от самого пола и до потолка друг на дружке  взгромоздились образа, из которых на Филиппка смотрело множество глаз. Все они были неприветливы и как бы отчего-то предостерегали. Самые огромные и самые сердитые среди них были глаза старика, строго вознесшего кверху два скрещенных пальца. Именно они больше всего испугали Филиппка, и он  невольно прижался к Афанасию.
 - Страшно? –улыбнулся Афанасий, - выходит, Михайло, мы с тобой неплохие художники. Сказано, «Со страхом Божьим и верою приступите».  Но так уж сильно пугаться не стоит. Это всего лишь иконы и рисуем их мы с Михайлом. Вот доски, левкас, краски, вот кисти, а вот руки. Ты на Николая чудотворца не смотри. Иди лучше погляди на матерь Божью, и дитя ее.
- Афанасий взял со стола небольшую икону. Женщина на ней вовсе не испугала Филиппка. Глаза ее были добрыми,  а дитя, прижавшееся к ее щеке,  смотрело ласково.

- Красиво?               
Филиппок кивнул головой.
- Милующей зовется, Михайло написал.
Филиппок посмотрел на Михайла.    
- Хочешь так рисовать? – спросил тот.
Филиппок снова кивнул.
- А есть хочешь?
- Хочу, - ответил Филиппок.
          - Скоро будем ужинать. Но сначала нужно помолиться.
Монахи развязали свои котомки и выложили на стол вяленую рыбу. Затем опустились на колени возле  образов и стали молиться. Филиппок стоял рядом со своими названными братьями, и поглядывал, то на сердитого старца с поднятыми к верху  скрещенными пальцами, то на стол, на котором лежала рыба.
- Становись рядышком. Учись. Без этого нельзя, - сказал Афанасий, - Все, что мы имеем, дает нам Господь. Мы же должны помнить это и благодарить его.
- Перекрестись, Филиппок, вот так, и Господь полюбит тебя, - ласково сказал Михайло.
Филиппок перекрестился.
- Ничего привыкнешь. И молитвы выучишь.
Монахи еще раз перекрестились и стали на ноги. В тот вечер Филиппок впервые в жизни ел вяленую рыбу и тогда же решил, что ничего вкуснее он до сих пор не пробовал.
- В лампаду масла подлить надо, -  сказал Афанасий, - левкас на досках  почти высох, можно писать. Завтра начну Варвару. Отец Матвей просил к Рождеству закончить.    
- Как с Филиппком? Игумену сказать нужно, - заговорил Михайло.
- Завтра с утра, после службы пойдем. Он с утра благостный. Как думаешь, Филиппок, оставит тебя игумен с нами?
Филиппок жевал рыбу и, молча поглядывал на монахов.
- Оставит, он у нас добрый, - улыбнулся Михайло.
Утром Филипок открыл глаза и в первый момент не разобрал, где находится. Затем стал рассматривать келью. На столе, прислоненная к стене, стояла уже знакомая ему икона Милующей богородицы, написанная Михайлом. При дневном свете она была еще светлее и красивее. Филипок посмотрел в угол, где среди образов был тот страшный бородатый старец с огромными темными глазами, и он показался ему не таким уж злым и страшным как вчера.
Филиппок снова перевел взгляд на икону богородицы. Такой доброй и светлой была она, как и голос Михайла. Так ласково и нежно прижималось  дитя к своей маме, что Филиппку  вспомнилась его мама. Он представил ее так ясно и близко, что даже ощутил запах ее лица, тепло губ, и глаза его наполнились слезами. Он всхлипнул и, задохнувшись, тяжело и протяжно вздохнул.
Так же тяжело и протяжно вздохнула входная дверь и в келью зашли Афанасий и Михайло.
- Ну что братец? Как спалось? И отчего снова заплаканы глазки?
Филипок молчал, но на душе его стало светлее. Он был рад видеть монахов, ставших ему братьями и угощавших его такой рыбой, какой он никогда не пробовал прежде.
- Одевайся, пойдем к игумену. Хочет тебя видеть.

Двор монастыря был вымощен камнем и очищен от снега так тщательно, что на нем не осталось не единого белого пятнышка. Все вокруг было очень чистым и опрятным. Посреди двора, одиноко стоял обледенелый колодец, над которым навис заснеженный  резной купол с крестом. Филиппок рассматривал двор и щурился от ослепительно белого солнца.  Миновав колодец, они вошли в большую открытую дверь. Дальше проследовали длинным узким коридором и открыли еще одну дверь, за которой Филиппок увидел чудо. Высокий золоченый иконостас сеял в глубине огромного зала, множество свеч мерцало вокруг. Монахи перекрестились и Филиппок, смотря на них, тоже перекрестился. Вдруг посреди иконостаса открылись врата, и Филиппок снова невольно  прижался к Михайлу.    В проеме врат стоял тот самый страшный бородатый старик, смотревший на Филиппка вчера вечером с иконы в келье монахов.
- Не бойся прошептал на ухо Филиппку, Михайло, - Это и есть игумен. Подойди к нему, он добрый.
- Иди, иди, не бойся, - прошептал Афанасий.
Превозмогая себя на ватных ногах, Филиппок направился к иконостасу. В глазах старца не было зла, вместе с тем они были строги, без улыбки.
- Как звать тебя? – спросил он.
Филиппок проглотил сухость, обернулся на монахов, и тихим пересохшим голосом произнес свое имя.
- Сирота? – снова спросил старец.
Филиппок не знал, что ответить.
-Сирота, святой отче, сирота, - ответили монахи.
Старец поднял руку и перекрестил Филиппка.
-Отведите к отцу Никодиму,- сказал он, обращаясь к монахам, - пусть острижет. Добру учите. Не балуйте. Жизнь сложна. С Богом.

А еще через неделю на Филиппке была такая же темная ряса, как на Афанасие и Михайле, и он ощутил себя настоящим монахом, потому что в монастыре все стали звать его братом. Филиппок жил в келье монахов-иконописцев и со временем стал помогать им в их ремесле. Монахи доверяли ему размешивать краски, мыть кисти, сколачивать сырой левкас. Филиппку нравилось помогать монахам, и когда обычная серая доска поначалу становилась белой как снег, а затем золотой как солнце, а после на золоте возникали лики святых, Филиппок осознавал, и свое причастие к созданию тех образов  и был искренне очарован творчеством братьев. Как-то раз Михайло дал Филиппку кисть, чтобы тот попробовал изобразить что-нибудь самостоятельно. И Филиппок нарисовал  большого белого голубя,  летящего в голубой лазури.  Следя за Филиппком, Михайло приятно удивлялся, а когда тот закончил рисовать,  взял голубя и понес к Афанасию. Они долго рассматривали рисунок, а потом так же долго, молча, смотрели на Филиппка. Затем  Афансий подошел к нему и, опустив на его голову свою большую ладонь, задумчиво произнес:
         - Божьей волей. Нашли мы тебя… Божьей волей…  И все же, чтобы писать настоящие иконы, нужна еще и настоящая вера. Художник без веры ни на что не способен и в глазах его святых никто не найдет того священного света, к которому хотелось бы молиться. Лишь вера помогает нам писать Господа нашего Иисуса Христа, святую богородицу Марию, всех святых и мучеников за веру Господнюю.

Той ночью Филиппок долго не спал. Он лежал с открытыми глазами, смотрел на маленькое окошко, разрисованное зимним узором,  переливавшееся голубым лунным светом,  и чувствовал в себе что-то новое, сильное, доселе неведомое,  но столь прекрасное, от чего ему было так тепло и благостно, что глаза его неожиданно заблестели, а по щеке его неожиданно сбежала слеза.
Утром, проснувшись, Филиппок увидел, что монахов уже не было. В келье снова было много солнца. Пришедший день обещал быть чудесным.
После полудня, когда все выходили с утренней службы, во двор монастыря въехали сани, запряженные парою белых коней. На санях сидел богато одетый светский господин и девочка. Филиппок ни разу не видел такой чудной  шубки, какая была на девочке. Она поблескивала на солнце золотой вышивкой как у святых на иконах и  была такой же белой и пушистой как снег. Филиппку показалось, что лицо девочки походило на Варвару, которую рисовал Афанасий. И лишь глаза ее были не карие, а голубые, словно крылья серафимов. Было чудно видеть такую девочку здесь в монастыре, в лесах занесенных снегом, такую изящную и светлую как весеннюю бабочку. И все же лицо ее было уж очень бледным, а глаза печальными.         
Господин в длинной шубе сошел с саней и направился к  дверям церкви. Девочка осталась сидеть в санях. Ноги ее были укрыты белым покрывалом, на голове была такая же пушистая, как и шубка, белая шапка.
Филиппок смотрел на нее, не отводя взгляда. Странно, что ее  большие голубые глаза все же были печальны. Девочка медленно обвела взглядом монастырский двор, монахов стоявших у стены и вдруг увидела Филиппка. Было видно, что маленький монах привлек ее внимание более всех остальных,  и в глазах ее появилось, что-то похожее на интерес, но очень слабый, еле заметный, потому, что опять-таки, его угнетало какое-то нездоровое внутреннее безразличие. Казалось, что-то недоброе поселившееся в ее сердце не позволяло быть ей самой собой. Она продолжала смотреть на Филиппка широкими безразличными глазами. Белый снег вокруг, белая шубка – все слилось в один белый пейзаж, на котором застыли два небесно-голубых пятнышка ее глаз. До сих пор Филиппку доводилось видеть совсем другие оттенки окружавшие его. Все больше темные. Темные бороды монахов, темные глаза образов, темные одежды и такие же не яркие обители. То, что он видел перед собой теперь, было  столь необычным, новым  и таким желанным, что могло  присниться лишь во сне.
Господин в длинной шубе появился на пороге церкви вместе с игуменом. Они беседовали между собой, как старые знакомые, хотя лица их были озабочены, а разговор, похоже, не радостным.
Уже вечером, когда Филиппок помогал Михайлу забивать шпон в приготовленные заготовки досок, в келью зашел Афанасий.

- У француза дочь захворала. Они с игуменом давние приятели. Не первый раз на Руси. Француз сам  лекарь, однако, дорога дальняя, решили у нас побыть, пока дочке не полегчает.
Афанасий вздохнул.
- Время трапезничать. Филиппок, что есть будем? Печеной картошки хочешь?
Филиппок словно не слышал и смотрел куда-то в окно. Афанасий и Михайло переглянулись. Затем Михайло слегка коснулся плеча Филиппка.
- По что задумался, братец?
Филиппок, словно бы теперь вернувшись в келью, посмотрел на монахов.
- Печеную картошку есть будем? – переспросил Афанасий.
Филиппок кивнул и, похоже, хотел cказать, что-то еще, но промолчал.            
Ночью Филиппок снова долго не спал, смотрел на разрисованное морозом окно, снова ощущая в себе новые изменения. Не совсем ясные чувства переполняли его. Когда же он  закрывал глаза, перед ним тотчас исчезала ночь и темень засвечивалась белым светом, в котором смешались белые лошади, белый снег, белая пушистая шубка и два нежно голубых пятнышка. Они не говорили ему ничего конкретного, ни куда не звали, ничего не объясняли, ни к чему не принуждали. Филиппок не знал, зачем являлись они теперь, но ему было совершенно ясно, что он непременно хочет их видеть. Смотреть на них каждый день, долго-долго, и знать, что они не исчезнут никогда.
На следующий день, после обеда, Афанасий рассказал, что француза с дочерью разместили в кельи, которую предоставил им сам игумен. Келья прилегала одной стеной к церкви и имела одно окно, выходившее во двор.

          Когда Афанасий и Михайло уже собирались к вечерней службе, Филиппок вдруг спросил:    
- Что нужно для того чтобы выздороветь?
- Ты о чем это? – не разобрал Афанасий.
- Вы говорили, она захворала...
Монахи переглянулись.
- Ее отец сам знает что делать, на то он и лекарь, - сказал Михайло, - хотя все в руках Господних, стало быть и в этот раз важна вера. Нужно верить, молиться и надеяться.         
Филипок молчал. Думал. А затем снова спросил:
- А молиться к кому?
Монахи переглянулись.
- Есть такой  святой – мученик Пантелимон, - ласково сказал Михайло, - к нему и следует молиться. Он приходит на помощь больным и беспомощным.
- Какой он Пантелимон? Покажите мне его! -  оживился Филиппок.
Монахи осмотрели келью и немного смутились - Пантелимона среди образов не было.
- Скоро будем идти к вечерней, там и увидишь.
Уже в церкви, Михайло подвел Филиппка к иконе, из которой на него смотрел молодой безбородый святой в красной накидке. В одной руке он держал шкатулку в другой маленькую ложечку с крестиком на длинной ручке.      
- Это и есть святой великомученик Пантелимон, - прошептал Михайло.
Филипок долго и пристально рассматривал икону. Затем перекрестился, и почти всю службу не отходил от образа.
Когда после вечерней службы монахи выходили из церкви, Филиппок отстал и нарочно шел позади. Проходя мимо окошка кельи прилегавшей к церкви, он остановился. Половина окна сбросила за день зимний узор и была прозрачной. Филиппок встал на цыпочки и заглянул в окошко. Тусклый свет от двух свечей озарял келью. Подсвечник стоял на деревянной подставке с круглым верхом на резной ножке. Кроме подсвечника тут же стояли маленькие бутылочки  и две деревянных чашки. Глаза девочки были закрыты. Она спала. Француз сидел у стола, спиной к окну и что-то писал. В углу, где мерцала лампада, отсвечивали иконы: Николая чудотворца, Спаса и третья с какими-то двумя святыми. Святого со шкатулкой в руках в келье не было. Филипок опустился на пятки и задумался.   

            Ночью выпал снег, и на следующий день двор монастыря был укрыт толстым пушистым покрывалом. Афанасий выглянул в окно.
-  Есть работа на сегодня, - сказал он, - надо идти расчищать.
- Пойдешь с нами? – спросил Михайло Филиппка.
Филиппок промолчал.
- Какой-то ты не веселый последние дни. У тебя ничего не болит?
- Нет, - ответил Филиппок..
- Ну что ж, - молвил Афанасий после паузы, посиди дома, а мы пойдем, видишь сколько снега насыпало.
Филиппок снова промолчал. Отвернулся и стал смотреть в окно.
Вскоре за окном закипела робота. Выстроившись в цепь, монахи бросали лопатам снег.  Филиппок прошел к столу, на котором лежали негрунтованные доски, и стал торопливо что-то искать. В какой-то момент в его руках очутилась маленькая заготовка под икону, ее поверхность белела от загрунтованного левкаса. Филиппок приметил  ее прежде. Кто-то из братьев-монахов, вероятно, приготовил ее, чтобы писать какой-то образ, но так и не использовал ее. Филиппок прижал заготовку к груди и огляделся вокруг. Затем подошел к окну. Монахи дружно кидали  снег. Филиппок устроился возле окна, где любил обычно писать Михайло, и через какое-то время на белой поверхности появились первые мазки. Глаза Филиппка светились, он с головой окунулся в мир образов и настолько увлекся работой, что не заметил, как прошло время, и в коридоре послышался шум. Филиппок тут же спрятал кисть и бросился с иконкой к своей постели.               
- Ну, что ты здесь, братец, не замерз? – Занося в келью морозного пара, вошли монахи.
  Михайло засунул руку за пазуху и вытащил горсть лесных орешков.
- На вот, тебе брат Никодим передал.
Филиппок взял орешки, переложил их в левую руку и, перекрестившись, поблагодарил.
- Одевайся, иди на воздух. День сегодня славный, солнечный.
Филиппок улыбнулся.
День и в самом деле  выдался чудесным. Небо над монастырем было голубым и чистым. Солнце отбивалось от снежных сугробов от заснеженных ветвей деревьев и все вокруг казалось необыкновенно сказочным. Филиппок бродил возле церкви,  время от времени, поглядывая  на окошко за которым он видел спящую девочку. Сегодняшний солнечный день казался ему несправедливым по отношению к болевшей теперь девочке.  Приблизится же к окошку, Филиппок не решался, ему не хотелось, чтобы в монастыре догадались о его замыслах.

Уже поздно вечером, когда из угла, где спали Афанасий и Михайло, послышалось сонное сопение, Филиппок тихо встал со своей постели и осторожно вытащил из-под нее свой образок. Подойдя на цыпочках к окну, он снова устроился на том же месте. Сегодняшняя ночь была такой же светлой, как и ушедший солнечный день. Филиппок посмотрел на свою иконку. С окна на нее лился лунный свет, и в сумерках она казалась сказочной. Что-то проворчал и вздохнул во сне Афанасий. Филиппок встрепенулся и прижал иконку к груди. Затем, успокоившись, осторожно положил ее на подоконник. А вскоре он уже не слышал ни сонного сопения братьев-монахов, ни ночной мышиной возни, ни даже собственного дыхания. Образ, возникавший под его кистью, завораживал его все больше и больше, увлекал за собой все дальше и дальше, далеко за стены темной кельи во что-то светлое, сказочное и прекрасное, где однажды слились в единый свет белые лошади, белый снег, белая пушистая шубка и две небесно- голубых пятнышка.         





Уже совсем посветлел лунный свет, лившийся из окна, и разбежались по углам кельи ночные тени, когда Филиппок отложил кисть. Теперь с образка на него смотрел тот самый безбородый святой со шкатулкой, которого звали Пантилимоном. Так чудесно и радостно, кажется, не было на душе Филиппка никогда прежде. Ему захотелось тот час разбудить братьев-монахов, и показать каким славным получился его Пантелимон. Но совсем иной была его цель. Не для этого не спал он всю сегодняшнюю ночь. Филиппок также тихо, на цыпочках вернулся к своей постели, аккуратно запрятал образок, лег, и тут же уснул.         
Проснулся Филиппок, когда монахи уже возвратились со службы.
- Здоров ты, братец поспать, - сказал Афанасий,- сладок зимний сон.
Монахи улыбнулись.
-Это ничего, - ласково добавил Михайло, - в твои годы поспать не грех.
Он потрепал Филиппка по затылку, и Филиппку стало радостно на сердце.       Сегодняшний день, казалось, тянулся так долго, как никогда прежде. 

Вечером, помолившись с братьями на сон грядущий, Филиппок лег в свою постель. А когда в кельи послышалось сонное сопение, он тихо поднялся. Без малейшего шороха одел он свои темные одежды, спрятал за пазуху образок святого Пантилимона, и беззвучно отодвинув засов, вышел из кельи.
Окошко, за которым  мерцал тусклый свет, почти полностью затянулось морозом и лишь возле самой верхней части рамы, где просачивался теплый воздух, оставалась узкая полоска чистого стекла. Филиппок встал на цыпочки и потянулся к чистой полоске. Возле постели больной девочки также стоял двойной деревянный подсвечник с двумя свечами, однако теперь горела лишь одна. Девочка спала. Филиппок подышал на стекло. Оно затуманилось, и чистая полоска возле рамы чуть увеличилась. Филиппок подышал еще и еще, и возле полоски образовалось светлое пятно. Филиппок засунул за пазуху покрасневшую руку и вытащил образок. Посмотрев на своего святого, он тихо произнес:
- Помоги ей. Ты сильный Ты все можешь.
Затем перекрестился и приложил лик святого к прозрачному пятнышку на стекле.               
- Она не может тебя просить.  Я помолюсь тебе вместо нее. А ты поможешь ей.
Филиппок прижимал к стеклу образок, смотрел сквозь светлую полоску на  спящую девочку и не чувствовал ни холода, ни мороза щиплющего лицо, кусающего покрасневшие пальцы отчаянно сжимавшие иконку. А девочка спала. Спала и вовсе не догадывалась, что где-то там за окном кельи, на холоде, средь темной зимней ночи, стоит на цыпочках такой же маленький мальчик, которого так очаровали ее большие грустные глаза.

Миновал еще один день. А когда наступила ночь, снова перед Филиппком пролегла в синих сумерках тропинка к окошку, за которым мерцал тусклый свет.
 
Филиппок  снова прислонил  к стеклу образок и, пытаясь вытянуться как можно сильнее, прикипел глазами  к светлой полоске. Девочка спала. Чуть вздрагивал огонек свечи.
- Помоги ей…  Ты можешь… Ты сильный…
В какой-то момент глаза девочки открылись,  она посмотрела на окно, но тут, же медленно закрыла их и продолжала спать. Филиппок даже перепугался, увидев те большие голубые глаза. Что-то горячее вспыхнуло в его маленькой груди и застыло в горле.   
Когда Филиппок ложился в свою постель, снова ощутил то особенное тепло, вселившееся в его тело.
Никто из братьев, казалось, не подозревал о его ночных приключениях.

          На следующий день мороз ослаб, а к вечеру пошел мокрый снег.
И  снова Филиппок чувствовал необычное тепло, в груди. Мокрый снег с дождем больно хлестал ему по лицу, слепил глаза, от него горели руки, но Филиппок и сегодня стоял у ее окна. Этой ночью почти все оконное стекло было прозрачным, его зимний  пейзаж растаял и сполз вниз. Теперь Филиппку было видно все происходящее в келье. Он снова перекрестился и прислонил к стеклу образок. Лицо девочки казалось сегодня посветлевшим и не таким грустным. Похоже, она выздоравливала. В какой-то момент девочка вдруг открыла глаза и посмотрела на окно. Тепло поселившееся в груди Филиппка тотчас разбежалось по всему телу, и наполнило голову. Девочка смотрела на Филиппка, и не закрывала глаз. Ее большие голубые глаза чуть сузились, а лицо  улыбнулось. Затем она снова закрыла глаза и уснула.
 К утру мороз окреп, и мокрый снег превратился в густой и пушистый. Днем Флиппок по-прежнему ощущал знакомое тепло в груди, впрочем, это было уже не тепло, а скорее жар. Голова его тоже горела огнем, а ноги стали тяжелыми, и словно чужими. Афанасий и Михайло смотрели на Филиппка озабочено с беспокойством.
Ночью снова повалил снег, но было не холодно. Филиппок прибывал в каком-то странном незнакомом состоянии. Все вокруг стало нечетким, зыбким. Иногда окружающее становилось реальным, а порой расплывалось в тумане. Он шел к окошку, держал в руках образок и думал о том, что девочка начинает выздоравливать.
Когда он подошел к окну и заглянул в него, то тут же замер. Девочка не спала. Она снова улыбнулась, увидев в окне Филиппка. Филиппок тоже улыбнулся, однако сделать это ему довелось с трудом. В этот раз он так и не прислонил образок к окну, а просто смотрел на девочку на ее большие голубые глаза и радовался. Он был несказанно счастлив, что девочка видела его, улыбалась, а стало быть, поправлялась.
Снова горячий жар, разгоравшийся в его маленькой груди, распространился по всему телу и наполнил голову. Снова нечетким стало окружающее, поплыло, затуманилось,  замерцали и расплылись кругами огни свечей, растеклись на белом два голубых пятнышка, и вдруг все разом исчезло и покрылось тьмой. Филиппок пошатнулся и провалился в эту тьму. Его крошечное тело медленно свалилось в снег.
Пришел в себя Филиппок лишь под вечер следующего дня. Над ним склонились два знакомых лица, ставших для него такими близкими и родными.
- Видишь нас, братец? – спросил Михайло, и Филиппок заметил в его глазах слезы.
- Она поправляется… - пошевелились пересохшие губы Филиппка.
Затем он пошарил рукой по груди и обеспокоено спросил:
- Пантилимон… Мой Пантилимон? Он сильный… Я сам….
- Я нашел его в снегу под окном, - ласково сказал Михайло, - ты не волнуйся, вот он.
 Филиппок увидел в руках Михайла свой образок.
- Теперь он тебе самому нужен, - сказал Афанасий.
Филиппок протянул обессилевшую руку, и Михайло отдал ему его Пантилимона.
- Ты станешь великим художником, - произнес Михайло и голос его почему-то задрожал.             
Филиппок прижал к груди образок и закрыл глаза. Монахи перекрестились.   
- Все в руках господних, - сказал Афанасий, и его голос тоже дрогнул.               

А на следующий день во дворе монастыря с самого утра  снова стояли сани, запряженные парой белых коней. Француза и девочку в белой шубке провожал сам игумен. Француз пожал игумену руку и низко поклонился. Девочка сидела на санях и смотрела вокруг широко открытым глазами. Теперь они не были такими потухшими и печальными, а светились радостью, детским любопытством и,  казалось, были еще более голубыми.
Сани отъехали за ворота монастыря, где перед ними пролегла белая дорога, залитая ослепительно белым зимним солнцем.

Филиппок бредил два дня. Звал маму. А на третий день его не стало.
Братья монахи сбили ему маленький гроб и положили туда его измученное тело. Похоронили Филиппка на холме за монастырем.  Маленький образок святого великомученика Пантилимона,  Михайло повесил в кельи, и они с Афанасием молились к нему, вспоминая своего маленького братца, из которого мог бы вырасти великий художник.
С тех пор прошло немало лет. Однажды во двор монастыря въехала бричка, запряженная парою белых лошадей, в которой сидел пожилой господин и молодая госпожа в белом платье. Навстречу им вышел сам старый игумен. Молодая госпожа поклонилась ему в ноги и поцеловала руку. Постаревший и заметно осунувшийся Михайло, увидев их в окно, снял со стены образок, и, прижав его к груди, вышел во двор. Он подошел к лошадям, где стояла молодая госпожа, поклонился и протянул ей маленькую иконку. Молодая госпожа приняла ее и улыбнулась. Она рассматривала иконку и улыбалась. Затем в какой-то момент задумалась надолго, потом спросила о чем-то у старого француза. Француз подошел к Михайлу  и растолковал  то, о чем хотела узнать молодая госпожа. Глаза Михайла просветлели и заблестели. Он обратился к молодой госпоже и дрожащим голосом произнес:
- Мальчика того больше нет. Господь забрал его. А  это его образок. Он сам написал его.  Теперь он ваш.
Француз заговорил к молодой госпоже на своем языке. Она посмотрела на образок, и ее большие голубые глаза стали печальны, как много лет назад.
Француз вынул из-под полы бумажник и протянул Михайлу деньги, указывая на образок.
Михайло покачал головой, и сказал, что дарит иконку молодой госпоже в память о том мальчике. Француз снова обратился к дочери, и та, выслушав, прижала образок к груди. Михайло перекрестив ее,  пошел к своей келье.

Непостижимой волей судьбы,  висит теперь эта  маленькая иконка, на стене моей  комнаты, часто вызывая  недоумение у моих богемных гостей. Случилось так, что в свое время у молодой госпожи  с голубыми глазами родилась  девочка, а у девочки родилась еще девочка, которою назвали Лорой. Так зовут мою жену. У нее тоже голубые глаза и у нас есть сын. Ему семь лет, он любит вечерами сидеть в комнате с иконами, и слушать необыкновенную историю происшедшую с его прапрабабушкой много лет тому назад. Зовут его Филиппом.