Василий Анисимович Бернадский

     Вернёмся в Лефортовскую тюрьму самого начала 1957 года, где я сидел с Ильёй Гитманом. Его вскоре забрали (в «институт Сербского», но мы снова с ним встретимся), а мне судьбой было подарено знакомство со следующим сокамерником, Василием Анисимовичем Бернадским, московским актёром и поэтом, великосветским львом и эстетом. Тонким знатоком не только «столичного света» и поэзии, но и тюремного быта, так как он сидел («тянул срок») уже не первый раз. «Пеньковой лямкою сумы плечо моё натружено, И сердце прелестью тюрьмы вконец обезоружено», читал и читал он мне свои стихи. В его мягкой походке, плавных движениях, в великолепной гриве седых волос, во всём облике, просматривался действительно лев. А из-за постоянной улыбки – улыбающийся, добрый, лев. Он поздоровался со мною, представился. «Василий Анисимович. Прошу прощения, мой юный друг, пока Вы были на прогулке, я проветрил навязанные нам пенаты. Присаживайтесь, рассказывайте, как звать – величать? Что нового, интересного? Давно ли с воли? Давайте знакомиться».

     В камере стало чище, светлей и уютней. Нары Василия Анисимовича были аккуратно застелены, пол подметён, все немногочисленные вещи расставлены так, что чувствовался определённый красивый почерк. Василию Анисимовичу было тридцать пять лет. О Господи! на сегодня мои тридцать пять промелькнули давным–давно, не оставив никакого следа. Его тридцать пять были величественной скалой, заоблачной высотой! Приятным баритоном он любил напевать «Осенние листья шумят и шумят в саду. Знакомой тропинкой я рядом с тобой иду …». Впервые он и предстал этаким узорчатым осенним листом, олицетворяющим не  увядание, а мощную красоту зрелости. Таким он мне вспоминается и теперь. Я был близок к нему все лагерные годы. В жилах этого артиста текла польская панская кровь. Он был чист, открыт и честен. Себя называл Актёром. До ареста играл в каком-то, память не удержала, московском театре. Но мне он запомнился как поэт. Поэт, Божьей милостью, не шуточный. Лёгкий, воздушный и основательный, узнаваемый. Я его ещё покажу на подмостках лагерного театра. Он ещё сыграет свою, не понятую многими, роль в драме событий сентября 57го года, лагерном бунте. Это произойдёт всего через полгода, но эти полгода сроднят нас ещё больше. Я напитаюсь его опытом и восторгом, а он почувствует себя, по его выражению, «на версту моложе». Каждый день я просыпался с предвкушением предстоящего наслаждения от общения с Василием Анисимовичем. Я же и отправился в тюремный мир для встречи с такими людьми. Он постоянно не ладил с властями, за что подвергался гонениям и не раз арестовывался. Поперёк горла для многих был его независимый, свободолюбивый нрав и, без сомнения, значительный талант.

     «Вот так бы вдаль идти, идти,
     Не думая над кручами,
     Что обрываются пути,
     Что с кем-то мы разлучены».

     Пеньковой лямкою сумы
     Плечо моё натружено
     И сердце «прелестью» тюрьмы
     Вконец обезоружено!»

    Бернадский читал мне в камере стихи особым манером: он обращался лично ко мне. Успокаивал, если была необходимость, ранил до боли и трепета, горечь и соль вкладывал в гортань, мазал губы мёдом, да так, что приходилось отбиваться от мух и пчёл. Он был от истинного Бога: Василий Анисимович не только совлекал греховный покров со знакомого мира, обнажал прекрасную плоть и суть творения, но стремился искупить своими страданиями и любовью хоть атом мира, откупить у тьмы хоть толику, крупицу, чистоты.

    Строки, написанные им при мне, позднее, в чаду лагерного барака в 57 году, несли добрую службу в будущем времени. В каком бы «смурном» обществе я их ни читал, видел, как добреют глаза, как бы заглядывают вглубь собственной души.
 Василий Анисимович познакомил меня с бытом и жизнью московской богемы. Послевоенной, раскованной, на фронтах битой, за колючей проволокой побывавшей, от высылки бегающей, не унывающей. Видевшей Восток, говорящей об Америке. И, самое главное, считающей русское искусство роднее и прекраснее всего на свете! Всего остального. Но не советское, а именно – русское искусство, подземное море, питающее подземные реки. Подземное, так как находится под спудом не времени, нет, а скрывающей, запрещающей, тлетворной, уродующей цензуры. О цензуре, «царице вездессссущей», Бернадский не мог спокойно говорить.

    - Возьмём простую афишу, - горячился Василий Анисимович, - да ни за что не разрешат напечатать, что хочешь и как хочешь. И формат должен быть определённым, и шрифт, и цвет. Все эпитеты, определения – по узаконенному трафарету и регламенту. Об именах и званиях – строжайшие предписания! В титрах кинолент зачастую отсутствуют «по идеологическим мотивам» имена авторов, режиссёров, исполнителей ролей. У одних родословная подвела, другие канули в места наши, не столь отдалённые, но очень засекреченные, а ещё есть лица, которые выбились из накатанной колеи!

    - Что - афиша?! Спичечный коробок, водочная этикетка, всё – через прокрустово ложе цензуры. А это что? – Василий Анисимович брал в руки книгу, - Мы же, мой друг не знаем ни Пушкина, ни Гоголя! Это что? – просматривая первые и последние листы первой попавшейся под руку книги (русского классика), мой просветитель постукивал пальцем по фамилиям и строкам выходных данных: - составитель, редактор, мл. редактор, художественный редактор, технический редактор, корректор, а ещё художник и, не будем сомневаться, самый бешенный какой-то «Уполн. Главлита Б – 31026» (я уж не говорю о навязанных нам предисловиях и послесловиях незвестных-известных знатоков)… Всяк навалился, чтобы мы узнали в правильном свете, что хотел сказать нам автор. Что говорит, может он ещё живой, но, простите, «что вылетело из-под пера, разберут опера!»

    - А взгляните: «Отпечатано в 5й типографии Комитета при Совете Министров СССР с матриц фабрики «Красный Пролетарий», издательства ЦК ВКП(б) Партиздата»! Только из этой миски и этими ложками народу позволено хлебать духовную пищу!..
Ну уж, если Пушкина редактируют, как этикетки на галантерее! Давайте лучше я Вам что-нибудь почитаю.

     И он читал прозу, стихи. Свои и чужие. Чётко, с любовью, с ненавязчивым выражением, иногда напевая, а иногда, просто, пел. Пел задушевно до слёз
«Осенние листья шумят и шумят в саду
Знакомой тропинкой я рядом с тобой иду…»

    Наступило то «однажды», когда открылась кормушка и надзиратель спросил:
    - Кто на «Лэ»?
    - Лазарянц.
    - Имя? Отчество? На выход с вещами.
    - Куда?
    - Пошёл!

     Было грустно расставаться. Но Василий Анисимович успокоил: «Доброго пути.  Мы не расстаёмся, мы же одного десятка. Неисповедимы пути Господни! Тюремщики думают, что они вершат наши судьбы. От своих бы попытались уклониться!»               

                КОНЦЕРТ

    В этот, второй, день забастовки состоялся на летней эстраде литературно-музыкальный концерт. Удивительный, продолжительностью в несколько часов. На концерт были приглашены, и пришли, несколько человек из администрации лагеря и надзирателей. Они под унизительным эскортом "охраны" прошли и по привычке уселись на первый ряд. Второй ряд заняла эта самая "их охрана". Если бы они подумали заранее, то поняли, что им выгодней было быть в задних рядах. А так не они наблюдали за нами, а мы воспользовались случаем наблюдать за ними. Надо заметить, что они часто оказывались в довольно незавидном и глупом положении. Например, как было им реагировать на тот или иной, безусловно понравившийся номер? Аплодировать или нет? А если было смешно, как скрыть смех или улыбку? А что делать, если поют не по-русски, красиво – заслушаешься, но может, поют какую антисоветчину? Без цензуры и проверки же всё!

     Сказать, что концерт был наспех подготовлен, нельзя, так как он, скорее, был концертом – импровизацией. Конферанс - всецело Бернадского. От желающих выступить не было отбоя. Много было национальных песен и плясок. Выступали и акробаты, и жонглёры, и фокусники. Открывались таланты и поразительные способности. Читались стихи, монологи, разыгрывались сценки из известных спектаклей. Играл духовой оркестр. Нашлась и скрипка. Были и баян, и "народные инструменты" (то есть, кроме гитары, ещё и балалайки да трещотки). Многим понравились мастера чечёточники.
Я никогда не думал, что изощрённая эквилибристика при исполнении чечётки может так объединить зрителей. Напряжение сменялось восхищением: вот мы как! А ещё вот так! И так! И так! Будто не тройка виртуозов чечёточников "выкаблучивают" на сцене, а любой из нас так может. Именно "из нас", а не "из вас", господа, сидящие в первом ряду. Вот как мы шьём! А вот так расписываем! На сцене вспыхивали звёзды звуков и стайки неожиданных полумесяцев тишины.

     Гидони экспромтом сочинил довольно слабую басню на тему "Свинья останется свиньёю, хотя осыпь её и т.д." Но на тот день довольно рискованно было её читать вслух при представителях власти, так как слишком прозрачны были намёки. Саша попросил меня передать Василию Анисимовичу текст басни, озаглавив её просто: Басня о свинье. С подзаголовком: Ответ на литературное свинство.

    Зная содержание басни, и то, что Гидони решил созорничать, заодно – "проверить на вшивость" Бернадского, я не стал сам передавать записку Василию Анисимовичу, а передал её через сидящего в первом ряду надзирателя. Бернадский, пробежав глазами текст, сообразил, откуда дует ветер (почерк Гидони – не перепутаешь), и ничуть не смутившись, объявил:

    – К нам поступила записка, сейчас передал сержант, из которой видно, что к нашей самодеятельности присоединяются и представители администрации. Здесь басня на злобу дня. Если это о нас, мужественно проглотим пилюлю. Цензуры не потерпим, я читаю всё как есть. А если это о чём-либо другом, посмеёмся вместе с автором. Итак: ...И он начал читать басню о свинье, которая  "в любую дыру / тычет глупой башкой. / Бывает, она говорит и о музе, / но при этом остаётся / свинья –  свиньёй. / Большая свинья / служит всем обузой, / и каждый знает, конечно,  о том, / что её не накормишь  никакой кукурузой, / не напоишь ни каким молоком".
Поставленные рядом два слова "свинья" и "кукуруза" не вызывали сомнения, о ком идёт речь. А тут ещё и напыщенные обещания Хрущёва догнать и перегнать Америку по производству мяса и молока. И опубликованные накануне его пошлые откровения о "связи литературы и искусства". Надзиратель, давая понять начальнику лагеря, что он здесь ни при чём, стал крутить головой, отыскивая, кто же ему передал эту злосчастную записку. Все зэки хохотали от души.

    Бернадский объявил следующий номер, где он играл без всякого грима свою любимую роль.

    Сцена из Горьковского "Челкаша" оставила смешанное чувство неопределённости.  Мы во всём искали скрытый подтекст. А здесь было просто блистательное исполнение.
Но вот затем последовало чтение Василием Анисимовичем своего стихотворения, которое вызвало невольные слёзы многих, насильно и грубо лишенных женской ласки, женского общения. Да и судьба центрального образа непонятными, но всеми ощутимыми гранями, переплетаясь, перекликалась с нашей судьбой. После отчаянных аплодисментов Василий Анисимович "на бис" повторил:

    СЛОВА ТВОИ НЕ ТОЧНЫЕ,
    ОНИ КАК СУМРАК ЛЖИВЫЕ.
    ГЛАЗА ДАВНО ПОРОЧНЫЕ.
    ПУСКАЙ! – ОНИ – КРАСИВЫЕ.

    И ВСЯ ТЫ ЗАЦЕЛОВАНА
    МУЖЧИНАМИ СЛУЧАЙНЫМИ
    И КАЖДЫЙ ВЕЧЕР – НОВЫМИ.
    НО ТЫ НЕОБЫЧАЙНАЯ!

    ТЫ СЛОВНО НАРИСОВАНА
    ШТРИХАМИ НЕПРИЛИЧНЫМИ,
    С ДУШОЮ ОЧАРОВАННОЙ,
    КАК СКАЗКА НЕОБЫЧНАЯ.

    ТЫ ЖИЗНЬЮ В ОМУТ БРОШЕНА.
    НО ДАЖЕ И БЕЗ СОВЕСТИ
    ТЫ ВСЁ РАВНО ХОРОШАЯ,
    НАЧАЛО ЯРКОЙ ПОВЕСТИ.

Это стихотворение он написал прошедшей ночью. Я подчёркиваю: в эту грозовую ночь, когда, кажется, и тема-то такая не могла придти на ум…


……………………………………………….
                Из «ДУМАЯ НАД КРУЧАМИ»

    Переговоры состоялись в помещении КВЧ. Присутствовали: генерал-лейтенант Бочков, "прилетевший из Москвы", прокурор Мордовии, пожаловавший из Саранска, и представители восставших заключённых Гидони с Бернадским.



                ПЕРЕГОВОРЫ

     Генерал держался подчёркнуто вежливо, заметно покровительственно, от чего и – развязно.

    - Я прекрасно понимаю тяжесть нахождения здесь, когда там (и он сделал у себя под носом жест рукой, который должен был одновременно обозначать и – " там наружи", и – "там наверху") такое происходит. Большинство из Вас - интеллигентные люди, но слишком темпераментные, по молодости. Это-то и привело многих сюда. Но на ошибках учатся! Что, мы (генерал правой рукой дотронулся до левого погона) всем удовлетворены? Нет, далеко нет! – Генерал проникновенно попытался «заглянуть как можно глубже в души собеседников», чтобы засеять их симпатией и семенами оттепели. Надо решать всё наболевшее конструктивно, но приемлемыми методами. Ну, к чему весь ваш сабантуй? ...

    - Простите, генерал, прервал Бочкова Гидони, - для сабантуя не то время. На дворе сентябрь. Давайте говорить на доступном обеим сторонам языке. Мы требуем приезда комиссии Верховного Совета СССР, так как уверены, что необходимо внести коррективы в кое-какие устаревшие законы, ущемляющие наше человеческое достоинство.

    - Конечно, конечно! Но, если Вы хотите "на доступном обеим сторонам языке", то должны понимать, что мы с вами всё-таки – разные стороны. Существуют уставы и правила, по которым заключённые имеют право "просить", а не требовать.

    - Разумеется, мы имеем право просить, но, как граждане страны подписавшей  "Декларацию  прав человека" мы имеем ещё и Права. Эти Права общечеловеческие и не зависят от того, какого цвета человек, какого пола, где он находится, в каких обстоятельствах. Эти права здесь и сейчас зримо нарушаются, скажем так: грубо попираются. Поэтому мы требуем расследования на высшем уровне.

    Чтобы не дать генералу время на риторику, Бернадский поставил точку:
    - Генерал, мы знаем, что произошло в Норильске и в Джезказгане. Вы "старым лагерникам", а я как раз из них, прежде всего, представились "тем самым" генералом.  Может, для Вас там и был сабантуй? Но всем известно, как женщин с детьми в Кенгире давили танками. Для чего у нас здесь и сейчас за заборами рёв моторов прибывших танков? Мы же знаем о потоках крови. Кто из нас не видит спецвойска, миномёты? Это всё для "наведения порядка", для "усмирения взбунтовавшихся рабов". Но где Вы видите беспорядок бунта? Давайте именовать всё своими именами. Бастуют все две тысячи человек лагеря. Никто никого не удерживал откликнуться на призывы администрации выйти на работу. Путь на вахту или в рабочую зону открыт круглосуточно. Путь назад штрейкбрехеров, разумеется, нежелателен, так как за их личную безопасность трудно поручиться. Вы можете нас заставить работать насильно. Но надо ли идти этим путём? Не легче ли разобраться, чем мы недовольны? Мы открыты в своих требованиях и просьбах. Они написаны в лозунгах, о них мы говорим по радио. Нужен мирный честный диалог с Правительством, а Вы, скажем честно, – представитель, всего лишь, силовых структур.

    – Ну, положим, я от имени Генерального секретаря нашей Партии, товарища Хрущёва, Никиты Сергеевича, наделён и правами той комиссии, которую вы просите разобраться в сложившейся обстановке...

     – Кулаком. Простите, - огнём и мечём. Тем, кто уцелеет, – навесите новый срок. Вы собираетесь кого-нибудь оставить живым для суда? Вашего суда.

     – Заодно – объективных свидетелей для суда истории. (Гидони).
     – Вы меня пугаете?

     – А что, вы не уверены, что суд истории будет не на вашей стороне?
     – Ну, будет! Будем работать. Каковы же основные причины происходящего?

    Как ни не хотелось вести переговоры не с комиссией Верховного Совета, но затянулся долгий разговор, спор, а затем и торговля с высокопоставленными генералом и прокурором. Прокурор в этом разговоре не имел никакого веса и всё больше – молчал . Генерал пытался свести всё к бытовым проблемам, которые он в силах был разрешить, вернее - наобещать с три короба. Забастовщики напоминали и о политической стороне. И о пересмотре всех дел, и о "военных преступниках", и об иностранцах, и о содержании малолетних преступников. "Да покажите нам одного такого, - возмущались генерал с прокурором". "Можете сами увидеть после нашего разговора, но мы считаем, "малолетками" тех, кто попал за вашу решётку в возрасте до совершеннолетия, то есть до 18 лет, а то, что сейчас им больше, это не играет никакой роли".

Договорились о том, что Генерал Бочков сегодня же звонит Хрущёву и говорит о наших требованиях и проблемах, а мы, со своей стороны, завтра продолжим переговоры с ним (в присутствии прокурора).

                КОНЕЦ  ВОССТАНИЮ

Об этом и сообщили Гидони и Бернадский всем заключённым, ждущим конца их сегодняшних переговоров, а затем более подробно – Забастовочному Комитету. Тут-то и вспыхнула неприятная перепалка между Гидони и Василием Анисимовичем. Трудно было разобраться, в чём суть разногласий. Гидони уверял, что он настаивал на тех пунктах требований бастующих, которые были не по зубам генералу, а значит, забастовка должна будет продолжаться. Бернадский же констатировал (Гидони это подтверждал), что формулу "генерал звонит Хрущёву, а мы ведём переговоры о свёртывании забастовки" выдвинул Саша. И это было сделано правильно и разумно, так как иной расклад обозначал бы применение генералом силовых методов к нам. Саша обозвал Василия Анисимовича ренегатом. Призвал в свидетели Лугового, который стоял у приоткрытых дверей при переговорах и мог слышать, о чём кто и как говорил. Луговой обозвал Василия Анисимовича "Иудой", но это скорее под впечатлением того, что сказал Гидони сейчас, а не того, что Бернадский говорил в КВЧ.

Очень неприятный осадок вызвал этот инцидент. Я бы не посмел бросить камень, да ещё такой убийственный в сторону Василия Анисимовича. Но камень был запущен, и этот камень, в конце концов, расколол единство восставших.

На пятый день, пятого сентября, генерал ждал уже (не пришёл в зону, как накануне) переговорщиков в кабинете начальника лагпункта, у проходной.

Гидони отказался идти туда, Бернадский был согласен. В результате переговоры были сорваны.

Бочков предложил всем, кто этого хочет, придти к нему со своими личными просьбами.

     Последним решением Забастовочного Комитета было разыскать и поставить пред ясны очи генерала того – самого молодого среди нас –  украинского паренька, о котором я написал в другом месте . У генерала глаза полезли на лоб. Он топал ногами и кричал. Он приехал с танками и пулемётами, а перед ним плачущий мальчик.
Но козырная карта генерала сработал, и к нему выстроилась очередь.
Это и был, на мой взгляд, конец восстанию. Дальше была работа карателей.