Заплутавшая тропинка

   - Можно?- возле неслышно открывшейся двери стояла женщина средних лет и вид у неё был

такой, словно она не решалась зайти.

- Здравствуйте! Пройдите вперёд, присаживайтесь,- пригласила я её.

- Посоветовали к тебе обратиться,- пытаясь скрыть свою хромоту, она старалась делать

шаги короче.- Сяду. Отдохну немного. День больно жаркий, а одета я тепло. В автобусе всю

дорогу ехала стоя. Доченька, если не жалко, налей мне, пожалуйста, водички. Хорошо, что

ты в кабинете одна. Мне так легче будет разговаривать.

  Ставя электрочайник, дожидаясь, пока он закипит, затем наливая чай, я наблюдала за

посетительницей, стараясь угадать, с какой же просьбой она ко мне пришла. Светлолицая,

невысокая, худенькая, она производила впечатление доброй, но очень несчастной женщины.

Наверняка, в юности слыла красивой. Когда она улыбалась, брови её взлетали вверх, словно

бабочки, глаза были светло-голубые. Было в незнакомке что-то притягательное.

  Она пила чай, сложив на коленях холщовую сумку. Такую, с какой ходят за продуктами.

Вспотевший лоб она вытерла прямо рукавом мужского покроя чёрного костюма, глубоко

вздохнула. Я ждала, когда она заговорит.

- Ну, спасибо! Напилась вволю. В горле всё пересохло. Легче стало теперь. А дело у меня к

тебе большое. Умолять ведь пришла.

- Что же такое у вас случилось? Ко мне в основном приходят те, кому нужны социальные

работники.

- Увези меня в дом-интернат, дочка. Годами, может, я и не вышла, но говорят - инвалидов

туда берут. Документы о присвоении группы имеются.

- У вас что? Никого из родных нет?

- Ещё как есть. Дома муж и дочка да сын в городе.

- ?!

- Не удивляйся. Я им не нужна,- тонкие, почти невидные губы женщины дрогнули и сморщились

в беззвучном плаче, сразу появились старящие лицо морщинки, придавая ему печальный образ

много пережившего человека.

  Кабинет будто наполнился туманом. Стало пасмурно и в душе. Я подошла к окну, глянула на

улицу, а там светло, стёкла проезжающих машин играют бликами, увозя с собой солнечные

лучи, исчезают за поворотом.

- Время твоё даром отнимать не хочу. Не обижайся на меня,- сказала она. Пальцы её

дрожали, как после мороза. Чувствовалось, что в душе у этой женщины жило невообразимое

смятение и неподдельное горе пришло сюда вместе с ней.

  Рабочий день проходил, а я и не почувствовала. Пытаясь размотать запутавшийся клубок

чужой судьбы, поняла, что концов тут мы обе не найдём. Мне стало тяжело, как будто

навалилось многопудовое наваждение, словно положили на мою спину тяжёлые жернова, унести

которые было не под силу.

  Заступивший на смену охранник Савелий, увидев меня в кабинете, кашлянул и спросил:

- Тимофеевна, ты сегодня домой собираешься или нет?

  Посмотрела на часы - батюшки! Но как прервать разговор? Нельзя было этого делать, иначе

уйдёт нечто такое, что потом не связать. Я решила пригласить посетительницу к себе домой.

Она не отказалась и мы пошли, как привязанные, рядом.

  Сначала я предложила теперь уже гостье искупаться в ванной. Приготовила ужин, постелила

всё свежее для неё, но в ту ночь мы так и не уснули. Она рассказывала, я слушала...

  "Я родила тебя внутри холодного диска вокруг зимней луны",- говаривала мне мать. Да и,

действительно, получилась я с твёрдым холодным умом и характером. Мой отец работал

лесничим, и мы жили прямо на кордоне, вдали от деревень. Там сейчас ничего не осталось,

одни развалины. Ходила я как-то специально, побывала...

  Росла дикая, не зная страха, стеснительности. В школу бегала за десять километров по

лесной дороге, а лес знала досконально. Любила разговаривать с деревьями, и они меня

понимали. В классе ни с кем не дружила, не сближалась. Не желала ни с кем делиться

мыслями. Да и не поняли бы меня.

  Дом наш стоял на влажном лугу, змей, особенно ужей, было великое множество. Бывало,

мать начинает топить баню, подойдёт к печи, похлопает ладонью - хлоп-хлоп-хлоп, и

скажет:"Уходите, иначе сгорите". Улыбаясь, затем наблюдала, как они уползают во все

стороны по ведомым только им путям. Помоемся, немного погодя, откроешь и посмотришь: на

полке ужи рядами лежат. Малые и большие. Напугаешь - вмиг сползут, лишь услышишь, как

плещется вода, скопившаяся под полкой. Так интересно!

  Маленькую сестрёнку Лилю, с кудрявыми медного цвета волосами, серо-зелёными глазками,

оставляли дома одну. Придём, а она развесила ужей на ручке, как ленточки, играет с ними,

кидает и поднимает - балуется. Ни разу они её не тронули, не обидели.

  А мне нравилось ходить по участкам вместе с отцом. Он меня и стрелять научил. Понимал

в природе всё, знал любое изменение, предсказывал погоду. Ведь в ней ежедневно незримо

что-то менялось, надо было уметь чувствовать и травы, и поведение зверюшек. Волков в

наших краях не было, а другой живности и птиц - сколько угодно.

  Я сравнивала маму с ольхой, папу - с сосной. Лучше них и на свете никого не было.

...Закончила я десять классов, поступила в пединститут. Всё мне давалось сходу, без

проблем. Легко было жить. Не знала с детства, как человек может лениться. У других вечно

времени не хватает, день и ночь сидят над книгами, но всё равно лучше меня не учились.

Что этому способствовало? Не могу ответить. Каждое утро до занятий бегала по улицам

столицы. Не знала, куда девать свою энергию. Сидел во мне эдакий чёртик.

  Пять лет пролетели, словно одно мгновение. Приехала по распределению в родной район,

стала преподавать марийский язык и литературу в школе деревни Шонсола. Поселили на

квартиру в дом, который затем стал для меня гнездом и счастья моего, и горя, и позора.

Именно в нём я превратилась в проклятую и изгнанную...

...Со временем хозяйка стала моей свекровью, так как вышла я замуж за её сына Данюка. Муж

изо дня в день, из месяца в месяц добивался одной единственной цели - сломать меня,

заставить жить по своей воле. Матери его я не нравилась никогда. Она была из той породы

людей, которая одно яйцо делит на два обеда: скупая и экономная. Сама вся чёрная - загар

не нужен был. Мне казалось, что её в детстве потеряли цыгане, или забыли, когда проезжали

через Шонсолу. На каждом шагу она придерживалась старинных обычаев, много всего знала,

умела и делала. Крестик на груди не носила, в церковь не ходила. Однажды я своими глазами

видела, как случайно забежавшую в наш огород соседскую корову, которую легче было просто

выгнать, свекровь подошла, погладила, похлопала и с боков коровы... стала литься вода.

Можешь, дочка, не верить. Не только это. На краю деревни стоит дом Генаша, жена у него

городская. Шумилиха никогда к ним не заходила, а тут почему-то пошла. Зашла, говорят,

встала посреди избы, расставила руки и давай ахать:"Э-э, как вы тут славно устроились.

Всё разукрасили, обновили. Будто в городскую квартиру попала. Люди хвалили, вот и я

решила полюбопытствовать. Приду, скажу сыну. Вона как красиво. И нам бы неплохо

такую перестановку сделать. Хорошо-то как!"

  И ушла. А стены дома Генаша стали мокнуть, обои новые полетели, капли проступали везде.

Пытались сушить, вытирать - ничего не выходило. Беда! Их дочка училась у меня, она в

классе рассказывала. "Как же избавились от такой напасти?"- спросила я у девочки. "Мама

из другой деревни бабушку привела. Я не видела, что та сделала, но потом всё высохло",-

объяснила она.

  Это какую колдовскую силу надо в глазах иметь, чтобы так людям суметь навредить? Почему

судьба меня именно такой вот Шумилихе в снохи припасла?

  Данюк во всём слушался мать, а у той привычка была наговаривать на меня по любому

поводу. Со временем муж стал руку поднимать, драться. Главное, подойдёт неслышно и так

ударит, что я падала без сознания. Даже в те часы, когда я проверяю тетради своих

учеников, вышвыривал меня из-за стола, топтал ногами. На работу приходилось идти с

синяками.

  Забеременела. Семейная жизнь никуда не годилась. Под видом поездки на совещание,

сходила на аборт. А живот всё равно растёт. Господи, прости мою душу грешную! Снова

пришла к врачу, а он говорит "ты беременная". Оказывается, близнецы были. Одного

удалили, а второй там остался. "Рожай",- сказали. Перепугалась, что урод родится. И

второго попросила удалить. Ни жить, ни развестись...

  Со стороны мы выглядели прекрасной парой. Муж - инженер по сельскому хозяйству,

авторитет имел, уважали его. Идём куда-нибудь вдвоём - гордиться можно было. А дома у

Данюка "топор за поясом" наготове: что ни слово, то поперёк, язвит, обзывается всяко.

Любил ли он меня или я не понимала, что исполняла роль носового платка, сунутого в его

карман? Соберись и уйди. Страна большая. Сама себе удивляюсь, поражаюсь тому, как

терпела, не жаловалась никому. А в деревне ничего не скроешь. Знали, но кто чем мог

помочь? Директор школы как-то раз пытался со мной поговорить на эту тему, а я стала его

переубеждать, успокаивать. Хоть и не поверил, но отошёл, только головой покачал.

  Снова понесла. Два года подряд рожала по сыну. Погрязла вся в домашних заботах. Скотины

полный двор, двое маленьких детей. А муженёк мой драгоценный сядет в нашу новую машину,

уедет на курорт. Оденется шикарно, купит себе дорогие вещи, а я донашиваю старое.

  Варили со свекровью самогон. Продавали. Деньги у старухи, ключи от замков в её кармане.

Один раз со злости напилась до потери пульса, другой раз. Сначала не замечали, что я уже

пила постоянно. Толком ничего не ела. Голодная, быстро пьянела. Ходила как тень. Утром

работы навалом, а я встать не могу. Голова кружится, ничего не соображаю. В таком

состоянии Данюк с матерью сильно избили меня прямо на глазах у мальчиков. Мало того,

связали доски крестом, меня, беспомощную, прямо на этот "крест" уложили посреди двора,

обмотали верёвками, и лежала я посреди двора под проливным дождём, в грязи. Чтобы до

последнего унизить, облили навозной жижей из ведра.

  "Порядочный" красавец муж написал заявление в суд о лишении меня материнских прав,

свекровь тоже подписалась. Удовлетворили его иск, поверили ему, не мне. А после суда меня

эти Шумиловы выкинули из дома как паршивую собаку. Родители мои к тому времени умерли,

сестрёнка Лиля погибла от рук каких-то негодяев. Зарезали её в городе. Некуда идти.

Летом ночевала по чужим сеновалам, зимой шла туда, куда пускали. К таким же пьющим

женщинам.

  Сколько я так бродила? Не смею даже думать. Стыдно. Ладно, хоть стыд при мне остался.

Легла на лечение. Выздоровела, снова пришла в дом к мужу. Унижалась, уговаривала

пустить меня ради наших детей. Показывала справку из больницы. Приняли, потому что

Шумилиха  сдала, состарилась, работать не могла. Да и по курортам Данюк ездить не

перестал. На кого дом оставлять? Ко мне близко Данюк не подходил, женщин у него и так

хватало.

  В поле сажали красную свёклу. Пять рядов по километру длиной. Такая норма в колхозе

давалась на каждый дом. Знаешь, дочка, эти корнеплоды с поля убирала я одна. Думала, что

живот опустится от тяжёлого труда. Осенние холода, студёные дожди, первый снег,

пронизывающие насквозь ветра меня не жалели - остатки здоровья оставила я в том поле.

Ноги отморозила, долго лежала в больнице и стала инвалидом. Снова начала пить. Получу

пенсию и пропью её всю, до копейки. Сыновья к тому времени повырастали,  каждый

своей дорогой уехал.

  Родила я дочь. В одну из ночей понадобилась я мужу, пришёл. Сразу и схватилось внутри.

После того раза забыла я, что такое мужчина рядом в постели...

  Дочка росла, отец ей говорил обо мне лишь худое, награждал всякими несуразными

прозвищами. Повторять не хочется. Вот из Веры Семёновны я превратилась в поганку. Наташа,

дочечка моя, совсем охладела ко мне, мамой не звала: стеснялась, что у неё такая мать.

Сторонилась. При живой матери держала себя как полусирота.

  Старшенький мой Юрий рос похожим на моего отца, поэтому Данюк не очень-то его любил.

Поступил сыночек в институт, в деревне старался не появляться. Подрабатывал, подметая

улицы в Йошкар-Оле, сам себя обеспечивал. Второй сын Василий - вылитый Данюк. И

характером в отца пошёл, в их породу метнулся. После армии женился. Меня на свадьбу не

позвал. Не видела до сих пор и свою сноху. В день, когда молодые регистрировались,

достала я из тайника водку, пила прямо из горла, сидела под клетью. О себе думать

времени не находила. Что я могла поделать? Бросила себя в яму сама. А ведь умом всё

понимала, но катилась по горному склону на лыжах, а палочки-то мне некому было подать.

Тормозить было нечем.

  Хромаю, ковыляю, к скотине в хлев захожу босиком, ноги не мою, сплю одетая, в чём есть.

Я стала машиной, у которой кончился завод.

  После третьего курса Юрик, мой Юрасичек, спортивный двухметрового роста парень с

густыми волнистыми волосами, который собирался стать лесным инженером, как дедушка -

умер. Во время летней сессии поплыл по Кокшаге, обратно на берег не вернулся.

Рассказывали, что вещи его лежали на песке, документы там и прочая мелочь были в

карманах. А самого его не было. За мои грехи пострадал мой сын, я проклинаю себя! Мне

надо было умереть, а не ему, славному моему мальчику.

  Телеграмма в Шонсолу пришла, Наташа прочла, отцу показала, мне ничего не сообщила.

"Тело не найдено... Не найдено",- подслушала я их разговор. Они перечитывали телеграмму

вслух, думая, что меня в закуточке нет. Но я сначала не поняла, о ком идёт речь.

  Юрика водолазы искали в течение недели, а потом перестали. До моих больных мозгов всё

же дошло, что не стало моего сыночка. О-о! Перед моими глазами вдруг встал огненный

столб: он жёг, палил, сушил сердце. Выскользнула я кое-как на улицу, ушла на задворки,

затопила баню. Глубокая ночь, в доме все спали, мою возню не слыхали. Вода поступала по

шлангу, не надо было вёдрами греметь да до колонки бежать. Когда баня поспела, я мылась,

тёрла себя, несколько раз подряд мылила мочалку, как бы стараясь отмыться от прошлой

жизни, от грязи, что ко мне прилипла за много лет. Под конец облилась холодной водой.

А голова моя лопалась от боли, ощущения потери. Как я ещё держалась? Не знаю...

  Потихоньку достала любимое своё платье зелёного цвета с белыми ромашками, сохранившиеся

толстыми косы замотала в мокрый тяжёлый узел, спрятала под чистой косынкой и ушла к

первому автобусу. Деньги от последней пенсии ещё оставались, не всё успела издержать.

  Приехала я в Йошкар-Олу. Сходила в полицию, узнавала, на каком месте утонул мой

мальчик. Не хотели говорить, пришлось доказывать, что я мать.

  Бродила по берегу, ждала, пока купающийся люд уйдёт. Лето, люди отдыхают, гуляют,

и до одиннадцати часов ночи пляж не пустел. Вода тёплая - чтож не барахтаться в ней

молодым?

  Наконец, я осталась одна. Достала свечку, зажгла её. Поставила в найденную пустую

консервную банку и пустила в воду. Банка плывёт по течению, я иду за ней, плачу

безголосо, умоляю шёпотом:"Отец воды, мать воды! Не оставляйте моего сына у себя. Отдайте

мне моё дитя, верните мне его. Надо же по-человечески схоронить, а не рыбам отдавать.

Река, река! Прошу тебя через огонь свечи: пожалей хоть ты меня!"

  А в ушах ясно слышу голос маленького Юрика:

- Мама, я пойду играть в овраг? Там интересно. Не хочу на улице бегать.

- Юрок, в овраге тебя медведь поймает. Как же я без тебя потом буду жить?

- Мама, айда со мной! Я поиграю, а ты медведя посторожи.

 ...Без хлеба любил суп есть. Я ему говорю:

- Ты, сынок, супа два-три раза хлебни, один раз хлеб откуси. Тогда плечи будут у тебя

широкими, сильными.

  А Юра спрашивает:"Обманываешь да?"  Сам ногами болтает и заливается, хохочет. В лес,

бывало, с ним пойдём, лучше, гуще травы ищу. Юра вертится возле меня. "Юра,- говорю ему,-

нынче корма и на печи растут, так её много: и корове хватит, и овцам с козами. Ты бегай,

да далеко не ходи, чтобы я тебя видеть могла".

- Мама, комары одолели. Пойдём отсюда быстрей. Я хочу домой!

- А ты, сынок, знаешь, почему комар на сухом солнечном месте не летает? Сырое тёмное ищет

раздолье себе. Давай, спросим у него.

- Эй, почему?- хлопая по воздуху веточкой с листьями, звонко кричит мой мальчик и эхо

вторит ему.

  Тоненьким, под стать комару, голосом отвечаю:

- У меня от солнца жир на лапках тает, з-з-з-з!

  Юра падает от смеха на травы, крутится, хватаясь за живот. А я продолжаю дальше:

- Слепень, а слепень! Почему в холодное утро тебя нигде не видно?

   Меняю голос:

-  Боюсь - хромовые сапожки в росе намочить!

  Такие мгновения не забыть никогда. Удивительно добрые часы пребывания со своим

ребёнком. Что угодно бы сейчас отдала, чтобы только вернуть назад, но такой силы у нас,

у людей, нет.

  ...А свечка горит, банка плывёт. Но вот на одном повороте она остановилась, замерла

на мгновение и затем медленно стала крутиться на месте, словно попала в тихий водоворот.

И, как по-волшебству, из воды... показалась голова Юрия. Смогла! Получилось! Река подняла

из тихой колыбели своей тело моего сына. Сердце моё готово было выпрыгнуть из груби.

Сама вдруг замёрзла, как оледенелая липа.

  Побежала к телефону-автомату, позвонила в полицию, сообщила, что утопленник всплыл, а

сама скорее на вокзал. Что ещё я могла сделать для моего мальчика? Нанять машину денег

не хватало. Долго плакала. Наверное, вместе со слезами из моей крови испарился весь

алкоголь, сидевший во мне.

  Приехала в деревню, иду мимо колонки, а бабы пропускают меня через своё судилище:

- Видали?! Сын у неё умер, а она вырядилась в нарядное, ходит и пьянствует, просвета не

знает. Такая "мамаша" на всю Шонсолу у нас одна...

- А ещё с высшим образованием! Учительница! пьяница распоследняя! Тьфу!

  Не оборачиваясь, не отвечая, тороплюсь уйти прочь. В доме ничего не сказали: к моим

отлучкам привыкли. Уйду-приду, голодная или сытая, пропадаю неделями где-то - им

абсолютно всё равно.

  Заползла в свой куток, закрылась занавеской. Темно. Тихо. Вдруг снова Юркин детский

голосок:

- Мама! Ты у меня самая-самая красивая! И лучшая!

- Лукавишь, сынок, есть и другие...

- Не-е-ет! Мама!- (бегает вокруг меня)- Я хотел мышонка поймать, не смог. Убежал он в

дырку на полу.

- Не переживай, сынуленька, мышонок твой давно уже к мамкиной титьке припал, он быстрее,

чем ты, умеет бегать.
 
  Чтобы память у них была отменная, по старинной примете последний блин со сковороды я

детям не давала. Бросала в лохань с пойлом для скотины. берегла их...

...Лежу, раздумываю. Появился Данюк, грубо схватил меня и как котёнка выкинул в сени.

Сосчитала позвоночником ступеньки. Встать не могу, лежу. Уползла через порог, забралась

в дебри высокой крапивы: там у меня постелька  была на всякий случай. Лежу - тело болит,

сесть - спина болит, на голову встать - голова болит, на ноги подняться - ноги болят.

Так захотелось, чтобы смерть пришла, нашла меня. Удержалась, не отдала душу дьяволу, не

порешила сама себя.

  Через некоторое время подошла к воротам нашего дома. Не открыли, не впустили. Через

забор умоляла Наташу, которая выходила на веранду:

- Доченька, ты же мою пенсию на руки взяла. Отдай мне хоть часть из неё. Еду куплю.

Хлеба.

  Не вынесла. Даже десятку пожалела. Отошла я, заплакала и сказала ей в сердцах:

- Умру, захочешь воды из моих следов попить, не будет тебе ничего. Не хочешь матери руку

помощи протянуть. Отцовская кровь в тебе бурлит, приказы отдаёт. За что же ты меня так

казнишь? Ждёшь, чтобы я подохла с голоду?

  Ушла к бывшей своей коллеге по школе Галине Григорьевне. Шла так, словно мне сто лет

уже стукнуло. Она меня не прогнала. И деньги дала, и в больницу поместила. Врачи

дали вторую справку, что вылечилась я. Посмотри, почитай...

  Не буду пить, нет! Хочу в интернат. Не жила толком на миру, так хоть среди таких

же там поживу. И многое становится достаточным, и недостающее становится лишним. За еду

и питьё людям прислуживать не смогу, силы уже не те. Тимофеевна, отбери из рук моей

дочери деньги, интернат для себя будет забирать семьдесят процентов. Хватит мне остатка

для того, чтобы какие-нибудь канцтовары или книгу с блокнотом купить.

  Уснули мы с Верой Семёновной под утро. На работу мне не надо было идти. Выходной.

А женщина спала, будто скинула два десятка лет. Очистилась, как после исповеди в храме.

  Простит ли она сама себя? Придут ли когда-нибудь к ней родные или внуки? Что

хранится у этого человека внутри и что сохранилось в памяти?

  У девчонки с лесного кордона была лишь одна тёмная тучка над головой, от которой её

спасали отец с матерью. А сейчас для неё всё небо стало чёрным...