Эксперимент

                ЭКСПЕРИМЕНТ                Александр Жовна.
                / рассказ тифлосурдопедагога /
               
   Наверх вела ветхая темная лестница,  похожая на сгорбленную старуху,  склонившуюся однажды передохнуть, да так и оставшись здесь навсегда.  Рассохшиеся деревянные ступени  скрипели под ногами,   словно с того света  старуха сердилась и ворчала на тех, кто беспокоил ее.  Раз в неделю ступенями ступали босые ноги - это спускались вниз обнаженные мальчики,  девочки,  взрослые мужчины и женщины. Они были голыми,   потому что там,  внизу, их ожидала баня. Они шли все вместе,   и никто  из них не  испытывал того,   что в похожих обстоятельствах должны были бы испытывать обычные люди. Они были необычными, потому что не видели друг друга,  не  слышали и не могли говорить. Они жили вместе, и приют их назывался домом для  слепо глухонемых.
Напрасное дело представить, что это.   Слепо... Глухо... Немо... Напрасное дело...
   Студентом я никак  не задумывался, чем именно  предстоит заняться после окончания столь необычного факультета,  на который я поступал,  похоже,  так же не  задумываясь. Между тем, я стал специалистом,  и теперь мой долг быть здесь. Я воспитатель дома для слепо глухонемых. Я давно свыкся и больше не анализирую. Я не проникаюсь.  Не замечаю. Я привык... Я живу в этом доме вот уже  семь лет. Мы живем  все вместе,  одной семьей,  далеко от города. Похоже,  мне нравится здесь. Похоже,   ничего из ряда вон выходящего. Все, как и должно быть. Другой мир мне не нужен.  Он не  интересен.  Мне.  Я помню, там ездят на автомобилях, поют с эстрады,  играют в футбол, покупают одежду... Я помню... Но...
 Наш дом занимает старинный особняк,   затерявшийся в лесах. Особняк достался нашим,  /я буду называть их так/ со времен национализации частной собственности, кажется, так все это называлось. Он очень красив - этот особняк. Я рассказываю о том, как он красив, нашим. Я делаю это, нажимая пальцами на их ладони. Это единственный способ общения. Я пишу на их ладонях  слова, которых наши никогда не услышат. "Наш дом",  слово "архитектура", которую наши никогда не увидят,   слово "лес",  пытаясь объяснить, что это, как выглядит,  категорию "красиво"  и наоборот,  "голубое",   "розовое", "листья"  ”солнце",  "смех", "громко",  "тихо",  что для наших,  в сущности,  все равно. Все это, я стараюсь вместить в их ладони- эти суперкомпактные биокомпьютеры,  втиснуть в них весь окружающий мир, который нашим так хотелось бы увидеть и услышать, хоть на мгновение, хоть однажды.
Я был бы не искренним, если б сказал,  что жизнь моя удалась, или я нашел то,   что искал. Сегодня у меня нет уверенности ни в чем.

     Однажды весной,  когда земля почти уже высохла под солнцем и в воздухе, носилось разнообразие  знакомых и незнакомых запахов,  в нашем доме появилась молодая женщина. Она возникла вдруг, и не  было уверенности, весна ли принесла ее с собой,  она ли принесла с собой весну.   И я подумал,  может случилось то,  на что я так долго надеялся? Одиночество, столь умело и прилежно опекавшее меня все эти годы,  неожиданно отступило.
- Невероятно!   Семь лет аскетизма!  - воскликнула она, - Вам немедленно нужно влюбиться!
  А на утро она взяла мою руку, сделав это так, словно совершала этот привычный обряд изо дня в день.
-  Почему вы не сказали,  что здесь озеро и грибы? Вы  не собираете грибы?  Как можно? Сегодня у нас будет изысканный ужин. Встречаемся у вас.  И снимите этот пиджак...
  Это был второй день нашего знакомства. Я не успевал за ее  поступками,  мыслями, желаниями,   кажется,  я потерял волю  и только шел следом,   находясь в гипнотическом дурмане,  вместе  с тем,    чувствуя, как легко и радостно становится жить. Я вдруг заметил, что вокруг чудная природа,  и часть этой природы - совершенство, которое так безупречно гармонирует с ней. Это совершенство звали Ликой.
  Когда она впервые разделась,  я подумал,   что таким  красивым и непосредственным бывает только детство. Она сделала это так же,  как если бы вздохнула, или улыбнулась,   не произошло ничего особенного или необычного.  Мы были на зеленой лесной поляне,  размытой  солнцем.  Лика лежала на спине,   закрыв глаза.
 - Хочу загореть везде. Это красиво. Ты теперь разглядываешь меня?  - улыбнулась она, - Я давно не была  под солнцем и меня раздражают не загорелые части тела. В них мало эстетики,   хотя больше плоти.   И все же, я хочу везде,  это естественно.  Не использовать местных условий – грех. Раздевайся. Если  хочешь,  я не буду смотреть...
  Мы лежали в траве, а над нами была лазурь.
- Чтобы сказала директриса, увидев нас теперь? - рассмеялась
она.
- Мы морально разлагаемся? - спросил я.
- Не люблю все искусственное. В том числе и мораль,  во всяком случае, разложение тела меня бы встревожило больше. Неужели, чтобы вести себя естественно,  нужно быть слепо глухонемым?
Я улыбнулся. Ее лицо вдруг очутилось рядом с моим.
- Хотя,  сегодня мне  стало тоскливо. Я видела наших в бане.
- Ты? - удивился я.
- Я уговорила нянечку,   бабу Катю…  Она будет молчать…  Мне было интересно,  потом стало грустно, я хотела увидеть это,  понимаешь? Я хотела,  чтобы они это почувствовали. Я выбрала  Олю и Сашу.  Им уже по восемнадцать. Они были голыми. Я сблизила их нарочно и  вся дрожала.  Но мне было все равно,   даже появись там директриса, очень хотелось это видеть,  сама помогла их рукам касаться друг друга. Везде, понимаешь? Они сделали это.   А потом разошлись.  Просто разошлись.  Руки опустились и все. Представляешь? Абсолютно ничего. Это так грустно.  Ведь основной инстинкт.  Он должен быть.
- Основной инстинкт - это другое, ты знаешь и  его им достаточно,  - равнодушно рассудил я.
- Это ошибка! - воскликнула Лика,  - Ты ошибаешься. Или тебя это не волнует. Ты черствый,   или... ты...
Я улыбнулся,  потом открыл глаза.
Она удалялась,  уходя босиком в высокой траве.  Ее волосы двигались по  загорелым плечам,  возбуждая меня. Я смотрел ей вслед, щурясь от солнца и думая,   что мне ничего теперь не нужно,  кроме этой цветочной поляны,   летнего солнца и этой необыкновенно милой девушки. Мне вдруг стало так спокойно и хорошо на душе,  так легко и свободно,  как,  похоже, еще никогда не было за все семь лет моей затворнической жизни . Я откинулся на  спину и закрыл глаза,  мне было радостно от уверенности в том,  что эта обида ненадолго и что завтра,  или еще сегодня,  до захода  солнца,   она развеется,  как прозрачные облака, проплывавшие теперь надо мной. Мне было абсолютно все равно,  что я теперь без одежды,  что меня кто-нибудь может увидеть, даже если бы это была сама директриса.    Я изменился, стал другим и причина этому - она,  милая и не похожая ни на кого больше.   Семь лет одиночества в этом доме!   ЭТО  и в самом деле невероятно!
 
 Мы увиделись лишь утром следующего дня.
Она явно что-то затевала. Глаза её блестели, о вчерашнем забылось.
- Никто не знает, что важнее... - почти таинственно сообщила она, потом сжала мою руку,  -    Мы можем научить их считывать с рук, общению на ладонях,  а что если научить их любить?
Я не  задавал вопросов,  а лишь ожидал последующих объяснений.
- Я понимаю,  это ответственность, я  знаю, что это проступок, ЧП и так далее. Но это небывалый подарок и грандиозная победа. Они должны это ощутить,  иначе,   зачем жить?
- Прости, я не все понимаю,   но как бы там, ни было, я на твоей стороне  и готов к любым авантюрам, я понял это еще вчера,   но ты ушла...
Она сжала в своих руках мое лицо, и я ощутил умопомрачительный поцелуй,   это было как поток ключевой воды. Затем, оторвавшись от моих губ, она рассмеялась так,  словно бы только что стала счастливой.
- Прежде всего, отнесись спокойно.  Мы совершим реальное,  чтобы достичь невозможного.   Кажется, так считали первые хиппи.  Они почувствует любовь. Почему бы и нет?  К черту запреты!
Еще позже я узнал о  самой методике осуществления плана. Она была достаточно неожиданной.
- Мы вернем их к жизни, пробудим ото сна, - решительно заявила Лика.
- Каким образом? - насторожился я.
- Я опытная женщина. Ты опытный мужчина.  К черту комплексы! Мы научим их.
Она рассмеялась. Это была шутка. Так подумал я тогда. Зачем ей было это нужно? Может,  надоели игры со мной? Может... Ей хотелось чего-то нового,  каждый день,  каждую минуту,   новые ощущения захватывали ее. Ее жизнь -  постоянная изменчивость,  но не постоянство ли удел приматов? Мне все больше и больше импонировали ее стремительный, безудержный характер, распоясанная экзальтированность и похоть. Мне нравилось все это, как никогда прежде. Честно говоря, сама идея тоже интриговала.  Ведь  это означало, что я приобретал надежное живое  существо,   с которым мог без боязни делиться сокровенным,  вместе с тем имея исключительную уверенность в том,  что у него не развяжется язык. Я должен был подготовить слепо глухонемую девушку Олю, Лика брала  на себя  Сашу.  С одной стороны - это  было заманчиво, как эксперимент,  с другой - ничего недостойного человека или опасного для их жизни мы не совершали. Наоборот. Даже с точки зрения той же морали,  в ее вековой сути,  мы способствовали доброму и  прекрасному. Во всяком случае, постепенно я нашел все необходимые аргументы для  самоуспокоения.  Словом, я согласился и уже на следующий день подошел к Оле - восемнадцатилетней слепо глухонемой девушке, с которой проводил занятия. Она сидела в своей комнате  на кровати, одетая в светлое платье с кружевом.  Солнечные пятна двигались по нему.   Котенок,  гревшийся на подоконнике,  вдруг спрыгнул ей на колени.  Она вздрогнула,  но потом, ощутив рукой пушистую шубку,   улыбнулась. Я сел напротив,  как обычно взяв ее руки в свои, и почему-то впервые почувствовал волнение. Ее лицо снова улыбнулось. Она ждала моих слов,  а я не знал с чего начать сегодня впервые за семь лет.  Кажется, она повзрослела, а я не  заметил.  Коснувшись пальцами ее рук, я пожелал ей доброго утра. Она ответила и еще раз улыбнулась. Я рассматривал ее лицо -  серые глаза,  чуть припухшие, ресницы всегда влажны,   словно недавно сдерживали слезы,  губы с вечной трещинкой. Я вдруг подумал,  что они ни разу не пробовали губной помады. Подбородок небольшой,  овальный, детский,  в сущности - милый, шея тонкая...  Груди не развиты.  На них  какое-то бледное кружево,  что-то болезненное  и хрупкое во всем.  Как  интересно  она ощущает себя,   представляет?  Как это все же не¬постижимо -  слепо,  глухо,   немо...
   Я вдруг вздрогнул.  Она достаточно сильно  сжимала мою ладонь.      "Общение" - почувствовал я. - "Общение", - настаивала  она. “Бедное дитя, - подумалось мне, - все,  что она имеет” -  Я снова поздоровался,  пожелав ей доброго утра. Она рассмеялась. Я понял,  что повторяюсь, и тоже улыбнулся.
- Любовь... - легко стиснул   ее ладонь.
- Мама,  папа,  люди,  жизнь,   солнце... откликнулась она.
- Женщина...  Мужчина... - снова ласково продолжал я.
- Мама,  папа,  брат,   сестра? - спросила  она.
- Нет. Мужчина, женщина.
- Любовь?
-Любовь, Мужчина. Женщина.
- Хорошо,  - согласилась она.
Я вдруг погладил ее лицо.  От виска к шее.  Она улыбнулась. Я сделал это еще раз. Удивление и непонимание отразилось на нем. Между тем,  мне показалось, она ждала,  что я  сделаю это еще раз. Я погладил ее волосы и почувствовал, как вздрогнула ее рука. «Вот! - подумал я , - То, что нужно!»
Я держал ее руку и на самом деле ощущал легкое дрожание,  казалось, рука потеплела.
- Мужчина, женщина.  Они не похожи друг на друга,  - продолжил я,  - однако именно это притягивает их.  Ей нравится то,  что он не похож на нее,  ему - что она не похожа на него. Им это интерес¬но. Понимаешь?
- Понимаю.
- Ты взрослая и умная. Ты молодец…
 Она улыбнулась,   сжав  мою руку.
- Когда они дети,   они играют вместе,   не  замечая разницы между собой,  когда они взрослеют,  то видят,  что вовсе не похожи друг на друга,   но со временем они снова хотят быть вместе.  Близко.
- Понимаю. Одному нехорошо.
- Именно.  Им обоим хочется быть вместе,   близко.
- Близко, одному нехорошо.
Она снова  сжала мою руку. Я понял,  что говорю не о том или же не так как нужно. Так или иначе, она не понимала меня,  вернее недопонимала, я не  знал, как объяснить все это словами, кажется, в данной ситуации они были бессильны.  Совершенно ясно - этого не объяснить. Лика была права,  тут нужен контакт.  Но как я могу это сделать? Моральное право? И снова я о морали. Почему-то уже в который раз я почти непроизвольно погладил ее по лицу.  Она улыбнулась.
      - Общение, - почувствовал я на  своей ладони.
Я был растерян.  Мне показалась бессмысленной и ненужной вся эта  затея. Мне хотелось теперь к Лике. Хотелось сказать,  что ничего из этого не выйдет,   а еще  больше хотелось того,  о чем я так бездарно пытался объяснить этой девочке.  Я вдруг увидел в окне  директрису, и наша идея мне еще больше показалась ненужной,   непедагогичной и вредной.  Я попрощался  с Олей.

   Вечером мы встретились с Ликой в моей комнате.
- Думаю, из этого ничего не получится.  Вообще,   зачем?  Не понимаю…
Лика  смотрела куда-то в окно и,  похоже,  не слушала меня.
- Как ты думаешь,  кофе  со сладким перцем - это вкусно?  Сливки и зерна граната - это интересно. Надо будет попробовать, эклектика меня возбуждает,  - она взглянула на часы,  - мы опаздываем на педсовет.
Соскочив с места,  она устремилась к выходу.  Она не хотела  говорить об этом. Я снова терял баллы.
 Мы зашли в актовый зал,  когда уже все  собрались.   Кажется,   это стало традицией.  Я имею в виду наши опоздания. Во всяком случае,  видимо,  так считала администрация,   которую представляла неприступная твердь,   архиконсервативная   пуританка,  сгусток непорочности, доисторическое ископаемое Сусанна  Самойловна Сомова.  Огромная,  круглая,   с высокой,   почти  канонической прической голова выглядывала из-за парчовой трибуны. Трибуна   была темно-красного цвета,  тяжелые бархатные шторы на окнах тоже были красными. Темная гнетущая атмосфера с запахом сырости и дохлой крысы - все оставалось таким же,  как и семь лет назад,  когда   я впервые приехал сюда. Те же педагоги - престарелые женщины с цветастыми платками на плечах, те же засиженные мухами две старинные  люстры,  похожие на высохших пауков,  сердитый  взгляд  директрисы за трибуной, позади маленькая сцена с тяжелым занавесом.  Похоже, в этом  зале  когда-то, очень давно, могли происходить семейные, спектакли прежних хозяев дома.  Или,  может,  там,   на сцене,  играл   оркестр, а в зале танцевали пары. Видимо,  все так и было. А потом все кончилось, и вместо  этого появилась красная трибуна с графином...
Сегодня я был не одинок,   со мной была Лика. Директриса иногда отрывалась от написанного доклада и бросала взгляд в зал.  Взгляд был полон осуждения,   ненависти и презрения,   и касался именно нас двоих.  Полные женщины, укрытые шерстяными платками, тоже хмурились,  поглядывали в нашу сторону,   и переполнялись негодованием.  Нас это тешило,  и  мы,   сдерживая  смех,  изображали покаяние.
- Интересно,  они были когда-нибудь молодыми? - шептала Лика, - Хорошо бы  залить их формалином,  весь этот зал,   с трибуной, директрисой,   чтобы потом показывать,   какие  странные существа населяли землю.
Мы снова  сдерживали смех.
     - Какие женщины тебе нравятся? - продолжала шептать Лика, -  Что ты любишь,         отмечаешь в  них? Хочу знать для себя
- Что наиболее волнует меня в женщине? Честно? Наверное, меня возбуждает женщина,  которая плачет,  женщина, которая стесняется и та,  которая кормит грудью и не  стесняется,  мне  не очень нравятся женщины обнаженные,  но  очень те,  которые обнажаются, лучше та,  которая  способна на это и преодолевая стыд,  вот-вот это сделает.
     - Мне будет нелегко понравиться тебе,  разве что последнее.
На нас снова устремились осуждающие взгляды коллег. Из-под шерстяных платков.
- Знаешь, когда я впервые ощутила оргазм? - увлеченно  зашептала Лика,  - вообще,   как я ощущала.  Это могло случиться где угодно,  мне стоило скрестить ноги,  просто,   случайно,   не нарочно,  все  происходило безконтрольномо. Когда я это делала, я испытывала то,  что должна была получать от мужчины,   и я не  получала этого ни от одного.  Может, это была какая-то особенная фригидность,  хотя не думаю... Я никогда не просыпалась во влажной постели в юности, я не знаю, что такое эротические сны, может,  это женская физиология,  ведь у тебя это было. Правда? Ты ведь пачкал простыню семенем в свои пятнадцать,  когда тебе снилась голой классная руководительница  или девочка с соседней пар¬ты,  созревшая раньше тебя? Правду и только правду!
Я  улыбнулся в знак согласия.
- Ничего подобного у меня не было,  - вздохнула Лика,  - ничего не было долго-долго.  Думаю, все так и осталось бы или осложнилось, если бы не мужчина,  который показал мне все, как следует. Я испытывала это  потом,  все,  как и должно быть... - Она тихо рассмеялась.  - Как и должно быть...
- Где он теперь? - прошептал я.
- Что?
- Где он теперь,  тот мужчина?
- Возле  семьи.  Как и должно быть… - Она  снова долго смеялась.
- Почему ты смеешься?
- Я вспомнила,  как мне  было стыдно.  Но я хотела. Он был нежен. Это важно.  Иначе - не  знаю.  Вообще, я благодарна  ему. Но как мне не понравился  запах его семени,   боже,  как не понравился.  Потом я привыкла.
- Запах - это важно.
- Что?
- Запах - это раздражитель,  который нашим доступен.
- Не  знаю,  не уверена.  Вообще, я думаю,  что с ним что-то не так,  боюсь,  что он просто неспособен, даже если бы мог видеть или слышать. Я дала ему прикоснуться к груди.
- Ты о ком?
     - О Саше.  Безрезультатно.   Он ноль. Ты - нет.
Я почувствовал, как Ликина рука расстегнула замок на моих джинсах.  И в тот же миг я увидел смотрящие на меня суровые глаза одной из своих старших коллег. Я не выдержал и неожиданно громко  рассмеялся. Директриса прервала доклад. Все присутствующие повернули головы, терпению пришел конец.
- Срам!  - громко воскликнула директриса,  - Срам!  - снова повторила она,   и голос ее задрожал,   - Вон!  - закричала она, и мне стало еще смешнее. Я уже не мог сдерживаться и хохотал так, что из глаз моих потекли слезы.  Мы выскочили во двор и еще долго не могли прийти в себя.
- Полагаю,  все это нам так просто с рук не сойдет,  - проанализировал я.
Однако,  тогда я ошибся.  О нашем проступке словно забыли. Почему так произошло? Может,  это было  затишье перед бурей? Впрочем, я начну понимать это значительно позже...

- Ты можешь ее поцеловать, в конце концов? - сказала как-то Лика. - Что ты можешь достичь,   нажимая пальцами на ладонь? Не думаю, что это возбуждает,  тем более, когда ты привыкла к таким процедурам на протяжении лет.  Сколько бы тебе не рассказывали, что такое снег,   солнце или оргазм,  пока ты не попробуешь,  что ты можешь об этом думать, чувствовать, представлять? Не понимаю. Следует действовать. Похоже, ты до сих пор не уверен в целесообразности задуманного.  Сомнения.  Сомнения.  Неужели тебе не интересно? Не исключено,  что мы совершаем это впервые вообще. Понимаешь? Скажи, что плохого в том, когда живое  существо ощутит естественное  наслаждение? Неужели это подвергнет  значительному ущербу мировую мораль, когда маленькая, обиженная природой пылинка,  вдруг ощутит радость,  пусть греховную,  или как бы там ее не называли? Напротив.  Своим невмешательством мы станем в один ряд с равнодушием творца. Разве нет? Скажи,  ты жалеешь, в конце концов,  что я здесь появилась? - решительно и даже сердито спросила Лика.
Я улыбнулся.
- Иногда ты бываешь  неискренней. Ты не можешь так думать, и об этом из нас двоих  знаю не только я. Я действительно не уверен - насколько это необходимо, по крайней мере, мне. После  семи лет затворничества, того,  что ты подарила мне предостаточно.
- Брось, - вздохнула она, - пойдем, искупаемся,  начинаю злиться.

 
 Озеро в тот день было сказочным. В его водах ты забываешь обо всем.  Иногда бывает чуть жутковато,  когда заплываешь далеко от  берега. Никогда нигде я  не видел такой темной воды.  Кажется,  там,  подо мной - бездна. Огромные  старые деревья,  растущие вокруг озера,   склонили свои ветви в темную воду.  Мы плывем к противоположному берегу,   и время от времени по телу пробегает странная холодящая дрожь. Я почти уверен,  что  то, же самое происходит и с Ликой.  Потому,  что мы в предвкушении,  мы знаем что случится там  на том берегу,  в лесной чаще,  где пахнет корой и мхом,  где густая лесная трава спрячет наши обнаженные тела, и будут донимать  комары,   но мы уже не услышим их,  и поникнет под нами высокая трава,  и бросятся наутек тысячи лесных козявок,  и многие из них погибнут под нашими спинами,  и вскоре лес наполнится нашими голосами,  вздохами,  и настанет то мгновение,  когда ничего не нужно,  когда ты - богатый и сильный,  красивый и независимый,  и даже такой  кто познал главный смысл бытия.
- Ничего больше...  Правда? - спрашивает Лика.
И я счастливо улыбаюсь в ответ,  забыв о нашем доме, работе,  позабыв,  где мы и зачем. Нас не отнять от  природы,  мы слиты с ней до заката. Так проходит воскресенье.  Когда уже совсем опускаются сумерки,  утомленные  и проголодавшиеся, мы плывем к берегу. Дорогой домой мы молчим.  Лика бывает расслабленной и меланхоличной, ей не хочется экспериментировать,  ее энергия угасает,   и она думает о чем-то совсем отстраненном. Я смотрю в ее светлые глаза,  и мне почему-то кажется,  что именно теперь она вспоминает маму, дом. Не знаю почему. Я не спрашиваю у нее об этом и не пытаюсь проверить себя,  потому что  знаю - так оно и есть. Я тоже вспоминаю свой дом,  родителей,  и мы продолжаем молчать. Потом мы прощаемся, и расходимся по своим комнатам. Угасает  день.  Ночь.  Сон.

   
  Утром меня разбудил стук в дверь. На пороге стояла Лика…
 - Никогда не пойму тебя. Твое назначение - проспать жизнь? Неужели тебе не жаль времени,  чтобы тратить его на сон? Жизнь проходит.  Скажи, ты рассказывал ей о нас?
- О нас?
- Разве мы не достаточная иллюстрация эротики? Будет кто-нибудь знать об этом,   или нет,   ущерба  это не принесет.
- Может быть. Может быть, я сделаю это.  Впрочем,  не уверен.
- Ты впустишь меня?
- Прости. Проходи, пожалуйста.
- Я тебе этого не забуду… - Лика прошла в комнату, -
Поставь кофе. Ты заметил, как уменьшилось людей красивых внешне,  душой? - продолжала она,  когда мы сидели за столом, и пи¬ли кофе. - Это случилось сразу же после кризиса кинематографа, я имею в виду настоящее кино из кинотеатров,   из больших экранов, из тёмных залов,  где  совершалось таинство увлечения  кино героями. Зритель стремился походить на них,  чарующих, загадочных женщин, красивых и сильных мужчин. Всем казалось, что каждый из  киногероев сквозь темноту зала контактирует только  с ним, выделяя в темноте именно его. Зритель так проникался образом,   старался подражать и быть похожим, что,  в конце концов,  и в самом деле становился похожим на  своих экранных кумиров,  даже физически. И тогда на улицах можно было повстречать  Жераров Филипов и Аленов Делонов, Клаудий Кардинале и Орнелл Мутти. Теперь все больше встречаешь уродов.  Исчезла магия темного зала,  чудесная иллюзия большого экрана.  Когда я думала об этом,  я вспомнила  наших.  Я представила их восприятие окружающего,  как нечто похожее на ситуацию в темном зале кинотеатра, нечто вроде  немого кинематографа. Может быть,   с помощью нашего общения в их темном мире возникает экран,  который мы иллюстрируем им.  Ты мог бы вполне успешно стать режиссером - постановщиком, захватывающего любовного сериала.  Как исполнительница главной роли,  не имею никаких претензий,  все откровенные кадры демонстрируем без купюр. Рассказывай ей все, до деталей, до мелочей,   но должны быть чувства.
Мы выпили кофе, и она почти вытолкала меня за дверь.
     - Тебе пора идти. У тебя занятия. Увидимся.
У меня снова было оптимистическое настроение.  Лике,  в который раз, удалось разбудить меня. Я шел на новую встречу с Олей,  переполняясь решимостью. Ликина увлеченность передавалась мне, стимулировала и побуждала к действию и  новым творческим экспериментам. 
Первое,   о чем я  сообщил Оле, взяв ее руку, было слово "любовь" .
- Любовь,   - продолжил я,  - это высокое,   безграничное,  громадное чувство,  оно возникает между мужчиной и женщиной,   оно  заставляет их желать быть вместе,   быть близко,  чувствовать друг друга духовно,  физически,  это называется гармонией.  Когда губы сливаются в поцелуе, когда сплетаются тела и возникает много-много тепла,  общего тепла,  тогда его хочется все больше и больше, и нет границ этому желанию. Тогда чувствуешь,  как мешает одежда,  она становится лишней и неоправданной. Хочется освободиться. Огромное наслаждение - касаться тела везде,  ласкать и лелеять его, прикасаться к самым тайным,   запретным его частям и не  знать запрета,  не знать границ в этой телесной близости. Ведь ласкать могут не только солнечные лучи,   струи дождя,  руки мамы,   но и руки друга,  которого ты любишь,  который любит тебя…
Я еще долго и детально рассказывал ей о секретах любовной  игры.  Рассказал о нас с Ликой,   об озере,  до мелочей,  продолжая следить за ее лицом,  надеясь увидеть изменения в мимике,  ожидая пробуждения инстинкта,  однако она оставалась непроницаемой.  Еще один сеанс опытов не принес ожидаемых результатов. Я почувствовал, как снова нарастает бессилие и  раздражение, все мои старания  не имели ни малейшего эффекта.  Очевидно, на ее экране  не возникало спланированной нами мелодрамы или же я был плохим режиссером,   а может, в данной ситуации, необходимо  было что-то совсем другое.      
Вечером мы встретились у Лики,   чтобы обсудить результаты моей очередной попытки и наметить новые планы. Неожиданно Лика сказала.
- Я сегодня пыталась объяснить Саше,  что такое смерть. Но так ничего и не сумела, даже  не  стала пробовать. Я подумала, стоит ли это делать? Как это объяснить? Что есть смерть? Это вечная тьма? Так это у них есть, вечное безмолвие и тишина? И это у них есть.  Это и есть смерть? - Спросят они. Тогда она ничем не отличается от жизни.  Что же тут необычного или страшного? Господи, они наполовину мертвецы. Живые мертвецы.
- Не знаю,   стоит ли так думать… - Возразил я неуверенно, и мы умолкли.               
Лика была настроена философски, и это заметно изменяло ее темперамент.  Она становилась задумчивой,  сдержанной, даже грустной.
- Что дальше? Ты знаешь? - спросила она вдруг,  - Мы живем в ограниченном пространстве,  в замкнутом окружении ущербных людей. Неужели мы состаримся тут,   как эти женщины в шерстяных платках. Сами себя заточили в эти стены и  занимаемся самоутешением собственного бессилия.  Скажи,  мы неудачники или дураки?  Наше само¬пожертвование, наша благородная любовь к обиженным  природой - ни что иное, как пустое развлечение и простой обман.      
    В который раз я ощутил, как странным образом ее настроение снова обозначилось на мне. Это было влияние,  которому я подчинялся почти безоговорочно,  мой организм немедля впадал в меланхолию вслед за Ликиным, и я опять   всерьез начинал задумываться  чтобы, наконец, изменить свою жизнь, оставив этот дом.  И главное, я понимал, что все это реально. Такие мысли постепенно вселяли надежду и оптимистическое настроение, хотелось скорее решительных радикальных  изменений,   и эти изменения предполагались к лучшему.  От этого неожиданно становилось радостно на сердце. Я  вспоминал,  что, в сущности,  еще,  достаточно молод и что впереди нас ожидает долгая и светлая жизнь. Похоже, то же самое происходило и с Ликой. Мы превращались в реформаторов своих  судеб. Перспектива коренных изменений делала нас активными,  деятельными,  какая-то безосновательная, неожиданная радость посещала нас,  а за ней приходила  нежность, и хотелось любить.
Мы сделали это просто посреди комнаты, на полу. Сделали решительно,   нетерпеливо,   словно это   должно было ускорить нашу свободу.

 А когда наступило утро, я почему-то снова проснулся утомленным,  равнодушным, разочарованным и даже угнетенным.
В таком настроении я зашел к Оле. Зашел без особых надежд, да и,   собственно,  без интереса к продолжению начатой темы.   Как вдруг увидел ее лицо. Поначалу я даже чуть испугался. Все дело было в ее глазах. В какое-то мгновение показалось,  что они смотрят на меня. Хотя нет,  не это.  Иногда так бывало. Однако  теперь происходило что-то другое,  они были не такими, как обычно. То ли цвет.   Нет не цвет.  Какое-то незнакомое освещение,  не внешнее,  внутреннее,  они были  иначе освещены сегодня,  именно это освещение и взволновало меня в ту минуту. Я присел рядом.  Она почувствовала меня и  решительно протянула руки. Я взял их   свои. Она улыбнулась. Я пожелал ей доброго дня и сказал,  что сегодня у нее особенные глаза.
 -Я тоже почувствовала это, еще утром, - ответила она.
Мне  стало любопытно.
- Почему? - спросил я.
- Не знаю. Хочется пить, есть не хочется. У вас сегодня влажные пальцы... - вдруг услышал я и не уследил связи. Она волновалась. А я заметил,  что мои пальцы действительно влажны.  Мне  следовало что-то отвечать.    
- Сегодня много солнца... - сказал я.
- Я знаю, это не трудно знать,  - ответила она. Мы снова  молчали,  сжимая  руки, друг друга. А что если ее и в самом деле поцеловать? - подумал я.
- Я хочу слушать о них, - услышал я ее легкое прикосновение.
Я рассматривал ее лицо.  С ним,  безусловно, что-то происходило, оно преобразилось,  казалось,  расправилось,  как распускаются лепестки цветка,   или расправляет крылья бабочка,   именно это совершалось с ним теперь.  Она ждала моего рассказа,   как никогда. Не знаю, почему  я вспомнил тогда именно эту историю. Почему? Не знаю. Однако случилось то,  что случилось. Я стал рассказывать.
-  Когда я был совсем мальчишкой, я жил с родителями на берегу реки с множеством больших и малых островов. По соседству приезжали две молодые женщины из города.   Они плавали по реке  на лодке, купались,  а еще переплывали на остров и там загорали без всякой одежды. Мы с приятелем знали об этом и тоже переплывали речку, прятались в кустах и оттуда следили за ними.  Однажды,  чтобы лучше было видно, я залез на дерево, огромный
Старый клен.   Славик, мой приятель, остался внизу.  С высоты мне было видно все,  как на ладони.   Они лежали в траве,   на одном покрывале    на  спинах,  подставив под солнце  свои голые тела. Я слышал, как они переговаривались и громко смеялись,   тогда их  соски на груди дрожали. Потом одна из них поднялась и направилась прямиком к нам.  Славик бросился в воду и поплыл к берегу.  А я остался.  Женщина  стояла возле дерева,  не  скрывая  своей наготы, и смотрела на меня, улыбаясь.  Потом она сказала,  чтобы я  спускался и шел к ним. Она не  сердилась. Голос ее был нежен. Мое тело наполнилось странной дрожью и стало влажным,   а затем я  спустился вниз. Она взяла меня за руку и повела туда, где лежала ее подруга.  Она спросила, сколько мне лет. Я ответил,  что в этом году будет шестнадцать.  Она погладила меня по щеке.  Потом помогла раз¬деться. Она все время улыбалась,  Ее подруга,  которая оставалась лежать на покрывале тоже улыбалась и смотрела, как она это делает. Скоро я тоже был без одежды,  как и они. Обе женщины рассматривали меня. Потом та, которая раздела меня,  легла на спину,  увлекая меня за собой. Она сделала все сама,  не переставая улыбаться. Мне было хорошо.  Я увидел, что она красива.  Она была очень нежна со мной. Я слышал,  как она тихо стонала, и понимал, что ей тоже хорошо. Потом та, другая,  что лежала рядом,  сказала,  чтобы я шел к ней и сделал так же. Первая отпустила меня.  И я пошел,  и снова мне было так же хорошо,  как и с первой. Я чувствовал,   как они обе ласкали меня,  потом та,  другая,  громко застонала подо мной,  а еще через мгновение, я ощутил что-то не¬знакомое,  новое, я понял,  что не могу больше сдерживаться. Помню, мне почему-то  стало стыдно. До этого мне не было стыдно, хотя я был голым. Я не знал,  что со мной происходит. Уже потом я понял, что стал мужчиной.  Из меня вышло  семя. Я  смочил им все ее тело.    Я вскочил на ноги. Мне  было стыдно и неловко,   но та, первая,  опустилась  возле меня на колени, и я  слышал,  как ее губы касались меня. Мне  снова было хорошо, я  больше не  стыдился их...
     Я окончил свой рассказ. Точнее это сделал не я,   а услышал, как Оля сжала мои пальцы. Глаза ее снова были освещены мощным внутренним светом. Я понял,   что мы на пороге  задуманного и решил, что пришло время    говорить.
- Стало быть,  ласкать могут не только солнечные лучи,  капли дождя,  или руки мамы... - напомнил я.
- Да... - почувствовал я решительное утвердительное касание ее пальцев.
Я еще больше убедился в ее готовности и почувствовал возрастающий азарт начатой игры, меня все больше прибирала к рукам интрига.
     - Ты хотела бы иметь такого друга? Друга мужчину?
Ее пальцы молчали. Я поднял глаза. Видел бы  кто-нибудь когда-нибудь такое лицо женщины. Что происходило теперь с этой девочкой? На что шла она,  стоя на пороге неизведанной, искушающей тайны,  которая все больше  и больше окутывала и увлекала ее. Она погладила мою руку и сжала. Ее глаза увлажнились. Я не совсем понял ее движения, однако продолжал.
- Таким твоим другом мог бы стать Саша, - сообщил я.
Ее напряженные дрожащие руки чуть ослабли,  потом она освободила их  и положила  себе  на колени.  Этот жест означал полный и безоговорочный отказ общаться. Я был озадачен. Все шло,  как нельзя лучше и вдруг столь неожиданная реакция. В чем был просчет? Что я сделал не так? Однако  на  сегодня  наше общение  исчерпалось.
 
 
  Вечером,  как обычно,  мы пили кофе  и курили в моей комнате. Лика продолжала пребывать в меланхолии. Я рассказал ей о беседе  с Олей.  Лика   молчала,  пока не докурила    сигарету.    
- Сегодня я была у директрисы. Она вызвала меня...  Она все знает... Она рассказала мне все до мелочей...
- То есть?
- Нет,  о тебе ни слова. Она знает лишь о  Саше.  О моих беседах с ним.  Слово в слово,   понимаешь? Словно я  сама ей все рассказала.  Бессмысленно кого-нибудь винить. Это  сделал он. Но почему? Почему?
Я не  знал, что говорить. Все это было довольно странно и неожиданно.
- Неужели она имеет такое влияние?
- Думаю,  причина - их непосредственность.   Она просто спросила. Он просто рассказал.
- Что будем делать?
- Похоже,   это конец.   Продолжать дальше у меня нет возможности,  тебе нет смысла.  Может, все было напрасно изначально. Она сказала, что это скверна, грех и тому подобное. А вдруг она права? Женщина с опытом.      
- Но ты ведь знаешь,  что это не так.
- Теперь нет.  А вдруг это действительно величайшая бессмыслица, лишенное всякого объяснения недоразумение,  возникшее в  ограниченном замкнутом пространстве с двумя скучающими людьми. Может это ошибка, и все затевалось нами лишь для развлечения?
- Ты собираешься  с ним поговорить?
- Не хочется. Ничего не хочется.
- А как же 0ля? Что делать с Олей?
- С Олей...
 Я впервые видел Лику равнодушной,  даже подчеркнуто равнодушной.  Она больше  ничего  не сказала. Просто назвала ее имя и молчала. Я не стал продолжать разговор.               


          Прошло несколько дней. И Лика, и я находились в  предчувствии неприятностей, а  вскоре оно оправдалось. Лика получила серьезное  письменное взыскание с занесением в личное дело. Конфликт с директрисой обострялся.  Не знаю,  может такое состояние Лики, оставило  свой отпечаток и на наши с ней взаимоотношения. Почти неделю мы не общались. Совсем наоборот происходило с Олей. С каждой новой встречей она становилась податливее,  откровеннее. Она ждала моих рассказов и слушала их,   затаив дыхание. Иногда мне казалось,  что их уже не достаточно,  и что ей хочется другого, живого, непосредственного.  В свою очередь, я тоже уже не мог остановиться. Я решил не говорить об этом Лике, теперь это была лишь моя  собственная тайна. С Олей произошла существенная перемена. Вслед за ее душой теперь к решительным преобразованиям было готово и ее тело.  Временами я чувствовал какие-то трудно различимые,  далеко не лексические прикосновения ее пальцев.  Это были прикосновения женщины с желанием,  они были ласковы и нежны,   а все тело ее переполнялось энергией,  которую уже с уверенностью можно было назвать страстью.   Это еще больше увлекало меня, переполняя слепым азартом. Я обострял опыты, проникаясь необычными,  волнующими, живыми отношениями.  Вместе с тем, я не замечал,   как втягиваюсь   во что-то совсем иное,  намного серьезнее и ответственнее, чем   обычный познавательный эксперимент, начатый  мной и Ликой.
Однажды мы очутились так близко друг к другу, что я    не заметил,  как поцеловал ее.  А после мы слились в откровеннейшем поцелуе, я не контролировал  себя. Я снова забыл - где я,  кто я,   к каким последствиям может это привести. Однако это произошло. Я влюбился в это необыкновенное, хрупкое существо,  которое не видело меня,  не  слышало, а могло лишь догадываться и вырисовывать мой образ на своем  экране воображения,  в своем темном зале,   с запертой для всех  дверью. Я пытался держать все в тайне,   но вместе  с тем понимал, что рано или поздно кто-нибудь,   а особенно Лика, узнает обо всем.  Мы, как и прежде встречались с ней, ходили к озеру,  переплывали на тот берег,  но каждую секунду я думал об Оле, и мне хотелось быть там, в ее комнате, рядом с ней,  ощущать прикосновения ее пальцев, видеть необыкновенное  свечение ее глаз,  понимать ее откровенное  счастье,  так внезапно свалившееся на нее. Любить слепо глухонемую.   Кому еще удавалось такое? Чем все это могло за¬кончиться для меня, я не думал. Неудержимое желание быть рядом и дарить ей минуты наслаждения переполняли меня.
 Как-то она спросила меня,  смог бы  я взять ее к озеру. Я растерялся.  Впрочем,  я был бы неискренним,  если бы сказал, что не думал об этом сам.  Я  предложил ей сделать это сегодня ночью, и намеренно оставил незакрытым окно.
 

   Вечером я попрощался с Ликой,  посетовав на головную боль и плохое настроение.  Около полуночи я подошел к открытому окну Олиной комнаты. Оля  сидела на  своей кровати, освещена  лунным светом,  глаза ее были открыты,  полны ожидания. Она почувствовала меня уже тогда,   когда я появился возле окна.  Когда я поднял ее на руки,  то испытал удивление, я никак не думал, что люди бывают столь легки.  Я нес, не отпуская ее, к самому берегу, казалось, это была лишь ее душа,  а вся физическая оболочка не  имела веса. Полная луна светилась в озере,   в его темных водах на недостижимой глубине,  и вокруг было так светло,   словно, не было ночи. Я рассматривал Олино лицо. Глаза ее были закрыты.  Я  провел пальцами по ее щеке к шее, как когда-то в первый раз. Потом по ее плечам,  груди. Я впервые касался ее. Она была почти крошечной,  но далеко не  слабой,   как мне всегда казалось. Я расстегнул пуговицу на  платье и прикоснулся к ней губами. Я видел и хорошо знал,  что все это происходит с Олей впервые,  сегодня этой  ночью она испытает массу не знакомых  эмоции,  надеюсь, они будут приятны ей. Я касался губами ее груди, а она улыбалась. Потом она взяла мою руку,  и я почувствовал,  как она  что-то говорит мне.
     - Я держала на руках кошку. Она хотела тепла.  Она пролезла мне под платье,    тронула мордочкой мою грудь. Я испугалась…
Я тоже улыбнулся. Ее тело пахло детством.  А я все больше и больше получал власть над ним.  Вскоре все оно было моим. Грудь, ноги, губы. Я снимал с нее одежду, а она продолжала улыбаться, удивляться. Я владел ею и чувствовал, как с каждой секундой тело ее  становится податливым,  а вместе с тем приобретает уверенность, набирает инициативу. Теперь и я и Оля были активными, ее подсознание пробудилось,  уводя ее тело в нежную борьбу. Наступало то время,  когда уже не нужно ничего говорить,  объяснять, подводить,   намекать, когда все это брала  на  себя природа. Пробудились инстинкты, обострились эмоции,  умножились желания.  Это был расцвет живого,   неистового и неудержимого превращения примитивного существа в женщину. Не знаю,  осознавал ли я себя, думал ли о чем-нибудь вообще, наши тела обрели полную свободу,   границы чувств, эмоций,  движений расширились до невероятности,  мы сливались в единый раскаленный сплав, я не находил себя ни в пространстве,  ни во времени,   ни в мыслях.  Я достиг своего - совершив  реальное,  мы  обрели невозможное.  Мы были счастливы. Когда все  закончилось,  я поднял ее  на руки и зашел в темное озеро. Приятная прохлада окутала нас. Полная луна следила  за нами, отложив свои небесные дела. И не удивительно, ведь то, что происходило теперь на этом кусочке  земли,  вряд ли приходилось видеть даже ей.
Я вынес Олю на берег и вдруг вздрогнул. В двух шагах от нас стояла Лика. Глаза ее грустно улыбались.
- Тебя увлек эксперимент? - тихо сказала она,  - Ты расширил программу,   усложнил опыты?
Я опустил Олю на землю. Потом поднял из травы полотенце  и стал промокать    им ее тело. Оля стояла передо мной,  улыбаясь, не подозревая,  что мы были уже не вдвоем.
- Ты достиг даже большего,  чем мы рассчитывали. Не так ли? - продолжала Лика.
- Не думаю,  что именно теперь нужно    говорить об этом. – ответил я.
- Какая разница? Все равно нас никто не  слышит и не видит.  Нас здесь только двое.
Я посмотрел на Лику.
- Я так не думаю.
- Это ошибка. Посмотри, как она улыбается. Сейчас на ее  экране только один герой. Ее и без того ограниченный мир образов,  сузился. Теперь ей больше не нужен никто.
- Но ведь ты сама хотела этого. Мы хотели. Мы получили это.   
- Однако, я не  слепая и не глухая.               
- Неудобно… Не  знаю… Мы говорим,   словно ее здесь нет… 
  Я помог одеть Оле платье.  Она вдруг перестала улыбаться. Потом  сжала мою руку.
- Нет, никого нет. Только мы, - успокоил ее я, - тебе показалось.
- Как легко ее успокоить,   стоит лишь обмануть,  - отвернувшись от нас,  говорила Лика, - не нужно думать об интонации в голосе, не нужно прятать глаза, достаточно лишь нажать пальцами. Это так   удобно.
- Ты стала злой.
Я поднял Олю на руки. Она прижалась к моей шее лицом. Для  нее мы, как и прежде, были только вдвоем. Лика посмотрела на нас  еще раз и больше не говорила.
Мы отправились к дому.
- Скажи, что случилось? Ты влюбился? - Вдруг снова заговорила Лика.
- Не  знаю.
- Она? Ясно,  что она.  Но все имеет свое завершение.  О чем
ты думаешь?
- Я не знаю.
- Надеюсь, она не забеременеет? - Улыбнулась Лика. - Ты рассказывал ей, что от этого бывают дети?
- Я опытный мужчина,   ты должна  помнить.
- Я помню.
Дальше мы молчали. Мы были раздражены.  Олино тело ослабло.
Кажется, она уснула.
- Это даже не ребенок.  Это значительно сложнее,  - снова не выдержала Лика,  - ты не должен был этого делать. Она будет хотеть этого снова и снова, ее  психические особенности. Все это может быть абсолютно непредсказуемо. Совсем скоро ты поймешь это. И пожалеешь.
- Другой мир мне давно не нужен. Ты это знаешь.
- Не думаю, что ты готов к этому. Ты не представляешь себе, вообще, что происходит.
- Скажи, что сейчас говорит в тебе? Когда ты была искренней? Тогда, когда хотела залить формалином престарелый педсовет, или теперь?
- У каждого свой мир. У нас свой,  у них свой, у Оли свой, и соединить их невозможно. Никто из нас не сможет жить в чужом мире. Оля в нашем - мы в ее. Неужели это не ясно?
- О чем думала ты,   когда начинала все это? Зачем ты сделала это?
- Я думала, все  будет по-другому. Я надеялась расширить  сферу их чувств,   сделать богаче их жизнь,  духовную,  физическую. Я ошиблась. Я не продумала всего до конца. Все это невозможно. Прости меня.  Это была ошибка.  Моя ошибка.
- Не знаю, теперь я  не уверен.
- Всё эмоции,  эмоции,  которые очень скоро проходят. Время воспользоваться сознанием,   следует подумать,  как выйти из ситуации,   не травмируя ее.
- Похоже,  дороги назад уже нет.
- Ты блефуешь. Все это просто невозможно.
     - Она уснула.
     - Что?
    -   Она спит...
  Лика посмотрела на меня,   и ее взгляд выразил    глубокое непонимание,  удивление,  разочарование,  почти отчаяние.               

Ночь была тихой,  теплой,  прозрачной.  Необыкновенное живое существо спало на моих руках,  склонив го¬лову мне на плечо. Быть может, сегодня она впервые ощутила состояние счастья,   совершив реальное,  обрела невозможное. Вполне вероятно, что это реальное  стало для нее главным. Почему бы и нет? И что тогда? Что, если Лика права? Однако, какое прекрасное звездное небо!   Когда оно еще будет таким? И что может быть главнее, чем это состояние вещей? Звездное небо и женщина,   спящая на моих руках. К черту эксперименты,  к черту общественное мнение, к черту завтра.  Сегодня,  ночь,   небо,   Оля и больше  ничего. Это и есть главное. Кто  знает о главном? А я знаю. Я это почувствовал.
Уже возвращаясь от Оли, возле зарослей сирени, растущей возле наших квартир, я увидел чей-то силуэт. Приблизившись, я узнал Лику, Она стояла возле порога и смотрела куда-то в ночное небо.
- Покурим? - спросила она,   не отрываясь от неба.
Мы сели на пороге.
- Звезды мерцают,   словно движутся,  - тихо сказала Лика.
 Я посмотрел на небо.
- Кто-то ходит там…
- Наверное… 
 Мы смотрели в ночное небо,  не решаясь что-либо говорить.
- У меня есть друг,  - сказал я,  - астроном и археолог. Он погружается в вечность,   наблюдая  за  звездами или копая землю.
- Счастливый человек…  - Ответила Лика.
- Необыкновенно…  - Подтвердил я.  - Комната завалена черепками, костями.  Амфоры склеены из обломков. Одержимый,  фанатичный,  говорит часами о разных эпохах,  увлечен глиняными осколками разбитых кувшинов,  влюблен в камни,  которым миллионы лет, кажется, получает оргазм, обложив себя черепками,  глаза горят огнем пещерных костров. Однажды он нашел глиняную статуэтку,  точнее ее фрагмент. Это была часть женского тела. На полях, весной,  тракторы выгребают из земли массу различных археологических штук.  Она была без головы, вернее, голова была,  как некое продолжение шеи,  не было только нижней части. В сущности,  это были лишь грудь и живот. Три года он бродил полями, исполненный наивной детской мечты - найти вторую половинку фигурки,  впрочем, понимая бессмысленность затеи. Однако,  четвертой весной это произошло.  Случилось обыкновенное чудо. Она лежала в нескольких километраж от места, где он увидел первую часть.  Они нашли друг друга через сотни или тысячи лет. Теперь они снова были одним целым.  Он склеил их. Я видел человека, который обрел счастье. Он имел ее.  Обнаженную женскую фигурку возрастом пять тысяч лет.  Как-то он дал мне подержать ее в руках. "Пять тысяч", - промолвил он,   и на глазах его выступили слезы.   Странно,  но я тоже пребывал в необыкновенном  восторженном состоянии.  Все это не укладывалось в сознании. Всякие попытки охватить разумом  такой временной отрезок,  были тщетны. Я держал ее в руках, рассматривая примитивно слепленные груди,  бедра,   ноги,   и думал о том,  кто ваял ее пять тысяч лет назад - немытый первобытный дикарь,  который любил. Пять тысяч лет. Пять тысяч... Она и в самом деле была красивой,  даже сексуальной,  эта голая женщина, в которую можно было влюбиться, -
я потушил  сигарету,  - 0на не  с современности,  почти не реальна,  из глубины веков,  кажется, ей тоже тысячи лет. Она такая же легкая и хрупкая,  как та глиняная фигурка, пролежавшая в земле тысячи лет. Угроза пришла, когда она попала в руки человека, которые могут ее лелеять,   а могут,  неосторожно,  выпустить и она умрет, разлетевшись на осколки,  превратившись в пыль.
   Лика молчала. Где-то там,  глубоко в ее глазах была грусть и неумолимая обида  на меня,  на себя,   на игру, которую она сама затеяла.  Она понимала это, может,  даже больше  чем я. В ней происходило величайшее преобразование.  Из ветреной и дерзкой,   всякую минуту готовой к новым рискованным экспериментам,  она  вдруг превратилась в  сдержанную, рассудительную и мудрую. Внезапная,  нежданная тоска  овладела ею. Мне же стало не по себе, потому что почувствовал, как сильно обидел ее,  почти предал теперь. Я обнял ее  и ощутил, как стала мокрой моя ладонь. Я впервые видел, как Лика плачет.
- Я просто вспомнила, в каком состоянии тебе нравятся женщины. Вот стараюсь. - Улыбнулась она сквозь слезы. Я поцеловал ее глаза.
- Давай выпьем. Хочется…  - Сказала  она решительно. - Когда-нибудь настанет день, и я оставлю этот приют…
     - Ты закончила все свои эксперименты? - спросил я.
Она не ответила.
- Настанет день, и я покину этот приют…  - Снова повторила она, потом добавила. - Одна...
Слезы на ее лице просохли. Она  снова улыбалась и,  кажется, была такой же, как и прежде.

 
   Утро следующего дня было пасмурным,  дождливым. Оно напомнило об осени,  о том, что она не  за горами,   и что точно так же придет зима, и снова что-то повторится,   что-то утратится.   Именно это хмурое,  дождливое утро положило начало событиям,  которых не ожидала  сама природа.  Что это было? Почему так  случилось? Не  знаю. Хотя кое-что в этой ситуации объясняло мне именно такое развитие  событий.
После обеда меня вызвала директриса. Она никогда не  смотрела мне в глаза,   и я не  знал,  да и позже уже не  старался выяснить, как именно расценивать это: как неуважение,   неискренность,  манеру общения?  Честно говоря,  мне это было глубоко безразлично.
- Вы отвечаете  за свои поступки? - торжественно начала она, - Вы понимаете, что это "ЧП"? Это грязное пятно,  ложащееся на наше учреждение - ваша заслуга. В конце концов,   меня не удивляет, что именно вы могли совершить столь непристойные действия. Не думаю,  что после этого вы достойны звания педагога. Я жду объяснений…
Она умолкла и, бросив в мою сторону мгновенный взгляд,  снова отвела глаза. Извинившись, я  поинтересовался, о чем идет речь,  между тем уже догадываясь,  что случилось,   и только оттягивая время для объяснений.
- Вы не понимаете? Я имею в виду ваши отношения с воспитанницей. Ваш, недостойный педагога и вообще нравственного человека  поступок. Я не  стану прибегать к деталям.  Мне  это не интересно!
Я заметил,   как почти выкрикнула директриса последнюю фразу. Это был явный надрыв. Неужели она и в самом деле принимает это так близко к сердцу и это не просто профессиональный долг? Я даже удивился. Ее срыв на  завершающей фразе был похож на личную обиду,  даже отчаяние.
Однако,   тогда я все же  не придал этому особого значения.  Она еще продолжала говорить,  обвинять,  уличать, осуждать,  воспитывать. А я уже готовил чемоданы. Моя педагогическая карьера близилась к концу,  во всяком случаи в этом заведении.  Сомнений не было.
И все же, как выяснилось позже,  я просчитался. Директриса поступила на удивление не¬логично и совсем непредсказуемо.  Кроме нравоучительной беседы,  она не предприняла никаких административных мер. Я продолжал исполнять свои профессиональные обязанности,  вместе с тем,  не понимая такого неожиданного либерализма с ее стороны. Между тем,  меня беспокоил еще один немаловажный вопрос.  Как случилось, что последние события для директрисы  перестали быть тайной? И кто мог выдать меня? Круг подозреваемых сужался  к минимуму и, по сути дела,  особенных сомнений,  что касалось моего обидчика, у меня почти не оставалось. Лика зашла ко мне  сама.  Глаза ее  блестели от слез. На ней был серый плащ, погода оставалась пасмурной, в руках она держала чемодан.
- У меня нет ни объяснений,   ни оправданий, - сказала она, - все это,  в сущности, неважно. Просто, очень жаль. Так жаль всего, что было. Жаль потому,  что возврата не будет,   и я и ты это знаем. Мы можем не уважать друг друга. У тебя для этого больше оснований. А я... Ты прости...  Это был какой-то отчаянный миг, как неконтролируемый выстрел. Так получилось. Видимо это что-то чисто женское, меркантильное,  эгоистическое  и гнилое.  Я буду жалеть об этом. И буду долго-долго помнить тебя. Я зашла на минуту попрощаться. Сейчас подъедет такси. У меня мало времени.  И еще. Вчера утром я услышала занимательную историю. Я хочу,  чтобы ты тоже об этом знал. Не уверена,  зачем… Может,   это каким-то образом тебе пригодится,  может,  нет,  не знаю.  Словом,  тебе следует это знать. - Лика волновалась. - Вчера директриса  была откровенной со мной, как никогда, а может и ни с кем. Почему? Ты поймешь когда-нибудь потом. Я дала слово и не хотела,  чтобы ты каким-то образом вызвал в ней подозрение.  Так вот.  Саша ее внебрачный сын.  Она мать слепо глухо немого. Именно из-за этого она всю жизнь здесь. Я впервые оценила    ее вчера адекватно. Я посмотрела на нее другими глазами. Она  сильная женщина и ее можно простить. Вместе  с тем она очень и очень несчастна,  в сущности,  как и многие другие женщины. Впрочем,  я и так сказала  лишнее. Лика выглянула в окно.  – Такси, нужно идти,   не провожай.
Она посмотрела на меня сквозь слёзы и вышла на улицу.
 Я следил за  ней в окно. Выглянуло  солнце,  и вокруг заблестели лужи. Лика по¬кидала меня.   Серый плащ покачивался на ее  стройной фигуре. Тот самый серый плащ и тот  самый кожаный чемоданчик, с которым она впервые появилась здесь.  Неожиданная тоска овладела мной. Я вдруг отчетливо осознал,  что вижу ее в последний раз.  Она отдала чемодан таксисту, тот вложил его в багажник,  потом открыл дверцу. Лика села в машину. Такси отъехало. Я продолжал сидеть у окна,  пытаясь понять,  что произошло, и насколько это изменило мою жизнь. Я решил думать об Оле,   стараясь убедить себя в том, что именно это теперь главное. Я искал закономерности в том,  что произошло, и вдруг почувствовал,  что мне ничего не удается, я думал иначе, я сомневался, я смотрел на отблески солнца в августовских лужах и видел приближение осени,   осени, которая напоминает душе о главном и заставляет быть мудрее.  К горлу подкатил тяжелый ком, и грудь сжало острое чувство утраты.
   

   Прошло несколько дней. Я продолжал встречаться с Олей. Ее не покидало состояние счастья. Теперь она желала нашей близости каждое мгновение, и желание ее было страстным,   неукротимым. Необычность ее личности снимала все  социальные барьеры и запреты. Она готова была это делать где угодно и когда угодно.  По сути, для нее не существовало привычных человеческих условностей.  Она была свободна от окружения,  чужого присутствия,  осуждения.  Это была настоящая, безоговорочная,   не имеющая границ,   идеальная,   и вместе с тем реально  существующая любовь.  Быть может, та,  о которой веками мечтает человечество. И она меня напугала.  Мы  - обычные  - те,  кто  слышит любовь, кто говорит о любви,  кто видит ее прелести и всегда в ожидании ее, на самом деле просто не готовы к ней.    Сомнения, ограниченность,  неспособность - вот что дают нам наши естественные преимущества: говорить, видеть,  слышать. Быть может,  это и был главный итог  проведенного нами эксперимента,  Кто из нас естественнее и счастливее в любви? Она - неполноценная,   или я - совершенный,  который в силу своего высокоорганизованного сознания теперь не позволит себе вольностей,  а будет думать о морали,   сдержанности,  гуманности и общественной этике?               
Таким образом, моя связь с Олей не имела продолжения, не имела завершения. Все бессмысленно. Мы действительно из разных миров и я просто не имею права травмировать ее,  а рано или поздно это все равно произойдет,  придет время и наша большая, необыкновенная любовь станет большим обыкновенным обманом, и в первую очередь для нее.  Следовательно, это необходимо остановить.  Я решил, что должен уйти из ее жизни, исчезнуть, умереть, все что угодно, как можно скорее.
Я долго держал ее руку,   не решаясь говорить,   и все же  сделал это.
 - Мы не сможем больше встречаться,
- Почему? - улыбнулась она.
У меня не было аргументов.  Как можно было сказать правду? Я погладил ее руку и увидел,  как переменилось ее лицо. Улыбка исчезла,  постепенно появилась настороженность, ее детские губы задрожали.
- Почему? – решительно сжала она мою руку.
- Я должен ехать… Я уезжаю…
- Почему? - упрямо сжимались ее  слабые пальцы,  - А я? - спросила она вдруг.
Я опять не  знал, что говорить. Я хотел сказать,  что уезжаю и больше не вернусь. Но тем самым я отнимал у нее последнюю надежду. Ее детские губы еще больше  задрожали, а глаза увлажнились.
- А я? - снова спросила она.
- Я уезжаю. Но я вернусь. Вернусь к тебе, - добавил я.
- Вернешься? - отчаянно сжала она мою руку.
- Вернусь непременно.
- Вернешься? – не успокаивалась она.  По ее щекам скатывались слезы. 
   Совсем непросто сжать пальцами, чтобы обмануть, - подумал я.
- Вернешься? - продолжала она сжимать мою руку.
- Очень скоро,  - отвечал я,  чувствуя,   как дрожат мои пальцы.
Я понимал - нужно, как можно скорее  заканчивать этот раз¬говор,  иначе я окончательно раскрою себя.  Я вдруг снова почувствовал,  как она жмет мою руку.
- Мы не люди...  Мы - слепые,  глухие,   немые...
- Почему? - растерялся я,  - Кто же вы тогда?
- Не  знаю, человек должен видеть,   слышать,  говорить,  любить... Мы не люди...
Пальцы ее дрожали.  Она гладила мою руку. Потом прижалась к ней лицом. Потом  я услышал:
- Ты не вернешься, но я буду ждать...
Затем она выпрямилась и положила руки себе  на колени.
Уже на пороге я услышал тихое всхлипывание.  Слезы текли
по ее детскому лицу.  Она сидела неподвижно, сложив на коленях руки. Я вышел из комнаты,   закрыв за собой дверь. Немного погодя, я брел по теплым лужам,  набирая в ботинки воды и не обращая на это никакого внимания. Я шел к директрисе.
   Я сообщил Сусанне о своем намерении и заявил о том,  что если она сочтет возможным мое дальнейшее пребывание в качестве  воспитателя,  я готов впредь добросовестно выполнять свои обязанности,  при этом больше никогда не встречаться с Олей. Директриса была удовлетворена и согласилась со всем.
- Я решила - вы станете заниматься с Сашей. Полагаю, это будет полезно и вам и ему. Теперь вам никто не помешает посвятить себя делу, которое вы избрали, а творческие победы принесут вам истинное наслаждение, в отличие от бессмысленных развлечений, которыми вы были увлечены послед¬нее время. В вашем возрасте следует быть серьезнее и задуматься  над своим истинным назначением:  для чего вы пришли в этот мир и что достойное можете оставить после себя.
 Сусанна еще долго рассуждала, наставляла,  не скрывая своего удовольствия. Таким образом,  удовлетворив директрису своим добровольным покаянием,  я остался в приюте. Мне действительно теперь никто не мешал, я снова был один,  как и прежде.
 Шли дни. Я работал с Сашей,  всякий раз помня,  что все наши беседы с ним, рано или поздно,  станут достоянием директрисы. По¬этому я не открывался перед ним,  сохраняя  дистанцию. Занятия были рутинными и неинтересными.  С Олей мы не встречались.  Она жила в ожидании моего скорого возвращения.  Решено было, что Оля свыкнется, и больше не будет вспоминать обо мне,  а пока ее будет опекать сама директриса.
 Казалось,  все успокоилось,  устроилось,  улеглись страсти,   наладились отношения. Потянулись размеренные,  неторопливые будни, которые ничего нового не предвещали. И все же это была ошибка, лишь коварный обманчивый флер,  как всегда бывает перед чем-то совершенно неожиданным.  Поэтому происшедшее  событие потрясло весь наш дом. В последний  день сентября, рано утром,  Олю нашли в озере.  Сначала на берегу, кто-то увидел ее платье и босоножки. А потом из воды вынули ее несчастное тело. За ней при¬ехала мама и забрала ее  с собой.   
  Наступила зима.  Свежими, морозными рассветами  я спускался к озеру,   бродил по его скованной прозрачным льдом поверхности, сквозь которую виднелись застывшие  зеленые водоросли,   и вспоминал Олю,  думал о Лике и размышлял,  почему так  произошло?   Кто был виновен в случившемся несчастье?   Стоило ли затевать весь этот эксперимент, и на  самом ли деле тогда с Ликой мы руководствовались благими намерениями,  а наши стремления были чистыми и благородными, или это было только простое развлечение, которое оказалось таким неосмотрительным? Пытаясь отогнать мысли, которые нашептывали мне  имена виновных в Олиной смерти, я объяснял и убеждал себя в том,   что это мог быть только несчастный случай и все,  что мы делали, не могло предопределить,   или побудить к самоубийству. Между тем, что-то неумолимое  и жестокое  неустанно твердило,  что именно так  оно и было,  а из самых отдаленных уголков моей еще не до конца зачерствевшей души,  из ее глубоких сумерек тянулись ко мне зловещие персты,  которые указывали на меня, как на истинную причину ее гибели. Кажется, что никогда мне не было так неуютно,  так  гнусно,  тоскливо и безнадежно на  сердце. Неумолимое чувство,  утраты, когда  жизнь становится  ненужной,  не имеющей цены. Мне действительно не  хотелось жить. Я не видел в этом никакой потребности, ни для себя, ни для кого-то еще.  Долгие зимние вечера тянулись бесконечно. Большей апатии к работе, к окружающим, к собственному существованию я не знал.  Меня  не пробуждала  природа,  не беспокоила окружающая общественная жизнь, и я  все больше и больше  склонялся к мысли покончить со всем этим.
       
   В один из таких вечеров вдруг отворилась дверь моей комнаты. На пороге стояла директриса. Она была одета довольно непривычно. Настолько непривычно,   что даже в таком депрессивном состоянии я обратил на это внимание. За многие годы проживания в нашем доме, мне ни разу не доводилось  видеть ее в таком откровенном, одеянии. Ее тело обтягивало платье,  более подходившее юной девушке,  тем самым оно создавало некий чудаковатый образ,  совсем не грозный,  а  скорее беспомощный и гротескный. Словом, все это выглядело достаточно жалко.  Когда же она приблизилась, я вдруг увидел ее лицо. Поначалу я даже растерялся и не  знал – бояться ли его  или тешиться им.  Ее девственный монашеский  лик, не знавший прикосновения косметики,   был разрисован откровенными жирными мазками,  массивные губы представляли собой большой алый цветок на напудренном  бледном овале. Намечался какой-то непостижимый, трагикомический фарс. 
- Я долго не решалась... Все эти годы... - торжественно начала она,  - Я держала это глубоко в своем сердце, но я не хочу больше  скрывать свои чувства.  Своего глубокого чувства... Вы и мой мальчик - все,  что осталось у меня на этом свете. Вы никогда не обращали на меня внимания, не замечали,  что я женщина. Меня измучили ваше равнодушие  и тупость. Вы утомили мою душу. Я устала. В конце – концов,  я женщина,  и я пришла к вам, чтобы вы узнали это.
Я  смотрел на ее возбужденное лицо,   на ее неудержимое решительное тело,  как двигалась ее  огромная грудь,   затянутая в тесное платье. На лице ее выступили капельки пота, ими укрылись нос,  щеки,  густо напудренные бледной пудрой,   и над всем  этим  высилась ее каноническая директорская прическа, похожая на колпак католического священника. Я окончательно растерялся. Я не знал, как себя вести. Хохотать,   стать действующим лицом разыгрываемой комедии,  бежать за врачами и спасать больную? Происходил спектакль самого изысканного  гротеска. И вдруг я почувствовал,  что плачу. Это случилось так неожиданно и странно. Но я  не мог удержаться.  Слезы текли из моих  глаз, и я ничего не  мог поделать с собой. Очевидно,   именно эта трагикомедия  пожилой, по-своему, несчастной женщины, окончательно добила меня.  Столь искренней жалости к  себе самому я не знал никогда. Я почувствовал себя самым несчастным существом на всем свете, я смотрел сквозь слёзы на директрису, на ее любовные страдания и вдруг рассмеялся:
- Какая же вы дура!!!  - закричал я ей в лицо, - Старая сумасшедшая дура!!!
Я продолжал хохотать,  а  из моих глаз текли слезы, и я не мог удержаться от смеха,   не переставая кричать ей в лицо.       
Когда со временем я немного успокоился, директриса поднялась с колен. Глаза ее просохли, лицо снова обрело привычного выражения. Она, молча пошла к двери. Уже на пороге она вдруг обернулась. Глаза ее были равнодушны, в них появилась какая-то странная улыбка.
- А ведь это я…  - зашевелились ее губы, - я  убила ее, - проговорила она,  -  я сказала ей,  что ты погиб, разбился в автокатастрофе,  вот она дурочка, и  утопилась. Каждый день о тебе спрашивала. Думай,  кто теперь из нас в дураках...
Она вдруг рассмеялась дико,   зловеще.  Еще долго ко мне доносился   ее отчаянный,   истерический смех.  Несколько дней я лежал в постели,  не выходя из комнаты,   не посещая  занятий.  Мне хотелось изнемочь до конца и больше не жить. А через  неделю я получил письмо от Лики.               
"Не обижайся  на меня, - писала она, - наверное, я сама во всем виновата.  Следует осторожнее вести себя с собственными судьбами. Теперь я это знаю. Жизнь сложна и не прощает ошибок. Теперь я тоже это  знаю.  Когда я рассказала тебе о Саше, я сказа¬ла не все. Я дала слово молчать. Но теперь не хочу и не могу..   Последний разговор с директрисой был не только о ее  сыне. Передо мной был поставлен выбор. Если я не уеду,  она,  использовав  то,  как ты повел себя с  подопечной,   доведет дело до суда,   и тогда ты не достанешься ни ей,  ни мне, ни Оле,  никому. Я просто испугалась. Она бы    это сделала. Вот и все. Теперь я свободна от всего. Попытаюсь жить.  Не обижусь,  если ты забудешь меня.»
      Обратного   адреса не было. В сущности, это был еще один тяжелый удар, ведь я оставался неравнодушным  к Лике.  Она тоже была дорога мне, и теперь она просила все забытъ. Ее письмо стало последней горькой каплей. Я решил оставить этот приют,  теперь уже решительно и бесповоротно изменить свою жизнь, изменить профессию,   заняться чем-то серьезным, весомым, достойным мужчины,  начать жизнь сначала, изменить стиль,  ориентиры,  интересы,  былые идеалы. Мне захотелось стать новым человеком,  зажить новой жизнью.
Однако шли дни,   недели,   а я ничего не предпринимал.

   
  Прошли годы.
Сегодня я, как и прежде живу и работаю в том же заведении для слепо глухонемых. Я снова сдержанный пуританин и добросовестный педагог.  Я стал очень серьезным,  рассудительным  и неторопливым.  На педсоветах я внимательно слушаю директрису и записываю особо ценное из ее речей.  Иногда сам готовлю доклады об особенностях развития слепо глухонемых и новых методиках педагогического влияния на них. Жизнь моя монотонна, размерена, время в приюте плывет, неспешно,  без особых эксцессов.  Среди подопечных  никто особо не волнует меня.  Выделить среди них некого, да и нужды в этом нет. У меня почему-то заметно упало зрение,  и я теперь ношу очки.
Лику и Олю  вспоминаю все реже. Лика сдержала  слово и никогда после не писала мне. Где она  и как сложилась ее жизнь неизвестно.
Директриса больше не напоминает мне ни о чем. И я, и она знаем то,  о чем будем помнить до самой смерти.  Мы имеем лишь служебные отношения.