клф нло н. бодров Вечер с домовым повтор

Н.Бодров                НЛО, ЛМ- Челябинск

 

                Вечер с домовым

    Харитон Греков был холост, одинок и однообразен, как припев. Некрасивый. Большеголовый. Сутулый. Потертый. Похожий на осеннее пальто пятого сезона носки. Какой-то вечно сонный, как рыба в луже. Иногда он ходил на работу, где по-шахтерски уставал. Никто из соседей не знал, что это за работа. Впрочем, и ходил не часто. Да и соседи - чета Тряпкиных не любопытствовали. Много болел и ленился. Иногда наносил визит в магазин. Туда чаще. Раз пять-шесть в месяц. Голод - не тетка. Иногда выгуливал пса. Это было очень часто. Каждое утро и вечер.

    Пёс был - одно название. Из породы шустрых полоумных такс. Кличка - Саммер. Но не глупый, задорный охотник. А унылый, под стать хозяину, старый батон докторской колбасы на коротких лапках. За кошками и то не гонялся. На пьяных не лаял, а сразу молча вцеплялся в ботинок, а того хуже - в голень. И грыз. Скорее, как бы из чувства долга. Из собачьего понимания положения вещей. Нежели по желанию. Грыз без рычания. Молча и деловито. Светофористо поглядывая на реакцию жертвы. Греков его отдергивал и извинялся. Пёс без споров отпускал и прятался за хозяина.

    Харитона нечем было развеселить. Нечем удивить. Нечем возмутить. А вот опечалить, ввести в состояние уныния - пожалуйста. Криво прибит ковер. В Нигерии засуха. Русский язык засоряется неологизмами. Сборная проиграла. Этакий Несмеян Уповаевич. Казалось, начнут ему руку отпиливать, а он вместо того, чтобы в морду дать, только отвернется да окончательно падет духом.

    Когда-то у Грекова, наверное, была жена, ну или хотя бы близкая женщина. Но она покинула его по причине беспросветной тоски, испокон обитающей в Грековском организме. Улыбки - и те были наперечёт. А уж чтобы «тягомот» смеялся…не упомнят и старожилы. Детей у него точно не было - да откуда бы им взяться в беспредельном горе, и для чего - изучать папину депрессию? А вот друзья когда-то водились. Какой-то виолончелист, такой же неприкаянный и печальный. Да автослесарь, несчастный и пьющий. Однако с годами потребность коротать совместные вечера в унынии и тоске ослабла. Виолончелист уехал в другую страну, где стал говорить на ином языке и мыслить по-иному. Может даже весело и беззаботно. Автослесарь связался с лихой компанией, где все были оптимисты и сорвиголовы. Наверное, коллектив повлиял на новичка. Он покатился по наклонной. Сменил мировоззрение и ненадолго сел. Свеженаколотая душа его, теперь строила планы на будущее, подшучивала над сокамерниками, базарила по фене.

    Мучился и тяготился Харитон такой жизнью. Одиночеством. Скукой. Безволием. Но поделать ничего не мог. Да и не хотел. Ну, звёзды так легли. Предначертано. Судьба.  Кому-то петь на сцене. Кому-то стрелять. Кому-то от рогатых мужей с балкона прыгать. А кому-то коротать дни. Маяться и ждать, когда они закончатся.

    Но однажды случилось…нет, не чудо. Случай произошел странный.

    Пошел он посредь ночи в туалет. Ну, по малой нужде. Бывает иной раз, особенно, если с вечера стаканов пять чаю выпить. Ну, или арбуз поесть…совсем. А в кухне на табуретке спиной к окошку - силуэт. Сидит. Мужик какой-то. Молчком. Да лица не видать. А у ног его и цуцык, в смысле  пёс Грековский, дремлет.

 - Эй,- говорит Греков,- вы кто?

    А у самого мурашки вдоль спины так и побежали…

 - Саммер! Саммер!- это он пса своего позвал.

    А тот даже ухом не повёл. Лежит у ног незнакомца. Только глаз один приоткрыл. Да опять в дрёму. Потянулся Харитон к выключателю - свет включить, а человек и говорит ему:

 - Не надо. Не включай. Иди сюда, потолкуем.

 - О чем мне с тобой толковать? - еле слышно пролепетал Греков, но не от страха. От еще одной проблемы что ль. Даже отвернулся в знак протеста. Забрался какой-то. Теперь обворует. Ну, сопрет чего-нибудь. Ну не сопрёт. Разницы-т…. Скучно стало. Ну, вор…ну не лает кобель. Ну и что? Неприятно только. Чужой. На второй этаж впёрся. Сидит на его Грековской кухне, как у себя дома.

 - Саммер!- ещё раз подал голос хозяин, но псу было пофиг. - Ах ты гад такой!

    Неизвестно почему Греков вдруг разъярился, чего с ним не бывало вот уже лет пять. Ноздри стали раздуваться. Глаза сделались злыми, как у щуки. Ну  в самом деле наглость же! Дремлет, свин такой, у ног чужака, а на хозяина ноль внимания. Распахнул Харитон стеклянную дверь, схватил этого предателя за шкирку да в коридор понёс, где поводок на вешалке висел - отхлестать негодяя, чтоб неповадно было. Незнакомец от неожиданности только ноги поджал.

 - Эй-эй-эй,- побежал он следом, да на замахе собеседника за локоть схватил.- Не тронь собачку! Она не только твоя ведь.

 - Как так, не только моя? А чья ж ещё?

 - Наша она,- деловито пояснил незнакомец, - твоя, конечно, но и моя тоже. Только я его Цезарем называю…

    Только тут Харитон смог рассмотреть лиходея. Невысокий. Коренастенький такой. Косматый. Нос картошкой. Глазки мелкие как у мыша. Щетинка с сединой. Валеночки - не валеночки - онучи какие-то бесшумные.

    Включил электричество. Пощурился. Цуцыка визгучего отпустил. Действительно. Весь дом перебудить можно.

 - Хорошо,- грит.- Пошли на кухню.

    Если б тот сказал что поперек - в спину бы толкнул агрессора. А там - будь что будет. Но вор смолчал. Развернулся, исподлобья поглядывая на собачью упряжь, и поковылял, знаете так, вразвалочку - топ-топ…прям китайский болванчик такой….

    Незнакомец опять на табуреточку примостился. Харитон включил газ  да чайник кипятить поставил. Достал два стакана. Один в старинном серебряном подстаканнике придвинул к себе. Из него пить вкуснее. Открыл форточку.

    Вдали в небе что-то ворчало, да погромыхивало, словно грозу толкали на город, а она идти не хотела. Веяло свежестью и близким теплым дождем. Со второго этажа латунно поблескивали лопатки тополиных листьев под желтушным фонарём. Греков невольно залюбовался ночным безмолвием, хоть и не перестал глазомерно оценивать расстояние от карниза до ближайшей толстой ветки. «Нет. Не допрыгнуть,- думалось ему. – И как на кухню-то пробрался? Даже карниз не брякнул».

 «Ширк. Звяк». Пришелец поменял чашки-плошки местами. Стакан в подстаканнике придвинул себе, а бокал с толстыми стенками - хозяину. Пить из такого тоже, конечно, можно. Но…наглость же…

 - Да-а,- недовольно буркнул Греков, однако, спорить не стал. - Ну, и кто же ты такой, молодой человек? Чего тебе понадобилось в три часа ночи в моём доме?

 - В твоем доме…- передразнил недомерок,- в нашем доме! Я тоже тут живу…- человек подпёр подбородок ладонью, - …жил. В смысле, уйду я от тебя. Поутру и уйду. Да не гляди так. Домовой я.

- А-а! - Харитон обжегся горячим. - Как так? В самом деле? Что, настоящий домовой?

 - А то какой же? Целлофановый?

 - Вот почему тебя Саммер признал… - как-то весь съёжился Харитон. С подобными личностями раньше бесед в его жизни не было. Стало неуютно, словно очутился в одних трусах на балу.

 - Цезарь, - тихо поправил гость и вытащил ложечку, которая на каждом глотке упиралась в ухо.

    За окном огнями святого Эльма уже блестели грозовые сполохи. Зашуршало по листьям. Точно газету над ухом стали мять. Хлестнул невидимой плёткой по раме штормовой шквал. Оба участника чаепития уставились на собственные отражения в стекле.

 «Давай всё же свет выключим», - беззвучная чужая мысль возникла в Грековской голове.

 Он удивился. Но выключил.

   Из коридора на коротких лапках вторглась самая виноватая из всех божьих тварей. Тварь глядела в пол, понурив голову. Боялась поднять глаза. Зашла и улеглась как раз посредине между хозяевами. Всем своим видом как бы давая понять:   «Вы тут разбирайтесь. А я пока обожду. Никому не хочу зла».

    Пили чай. Молчали. Думали сами для себя. Смотрели на молнии. Постепенно ощущение неуюта и враждебности, словно пар из носика, иссякло. Да и дождь стал лить хоть и густо, но монотонно, успокаивающе. Струи, ветвясь, сбегали по стеклу, и смотреть за ними можно было бесконечно.

 - А звать-то тебя как?- спросил Харитон.

 - Как звать? В смысле - звать? Домовой я. Так и зовут. Ну, ясно, что у каждого свой домовой. Но для каждого он один. Только он и существует. Потому я для тебя и Домовой. Твой Домовой. У Тряпкиных свой. Только тебе их - ни к чему. У тебя есть я. То есть был…

    Харитон подавился бубликом. Прокашлялся.

 - Значит уходишь?

 - Ухожу.

 - Почему?

- Знаешь,- Домовой поёрзал на табурете, точно ему было неудобно - гвоздик торчал. - Понимаешь…дом у каждого человека для добра. Для радости. Для открытий. Для рождений. Для событий, наконец. В доме должно быть мирно и уютно. В доме должна быть женщина. Маленький ребенок. Хотя бы в проекте. А у тебя… Тоска зелёная.

 - Так ты на то и домовой. Давай, привлекай уют, радость…женщину.

 - Марию помнишь? Уж как я её удерживал… Тапочки за тебя ночью составлял рядком, как она любит.  Тарелки мыл. Цезаря выгуливал…ну в смысле, дверь ему открывал, когда ты в запое был.

 - Саммера,- поправил Греков. - Да и не был я в запое. Ну, ссорились мы с ней. Бывало.

 - Эх, да что там говорить. Дело решенное. Мы, домовые, - народ бессмертный. Чаще всего в одном роду живём. От предков к потомкам. Так и я с твоим родом вот уж без малого пять веков обретаюсь. На венике из дома в дом меня переносили. След заметали. В новый дом пускали. И счастье в доме было. И беды легче переносили.

    Пришлый допил. Подошел к мойке. Сполоснул стакан. По-хозяйски растворил навесной шкапчик, поставил на сушку.

 - А с тобой что-то не так… Ты, наверное, меланхолик. Этот депресняк твой затянулся. Ты привык к нему. Ты не хочешь с ним бороться. Как помочь тому, кто не хочет, чтобы ему помогали? Не-ет. Я тут больше не останусь. Пусть уж Тряпкинский на две семьи трудится… А я другой доли искать пошёл.

    Мужичок почесал щетинистую скулу. Разулся и осмотрел левый валеночек.

 - За чай спасибо. За хлеб-соль все эти годы…чать не чужие. Бок о бок….

 - Да куда ж ты пойдешь? За окошко погляди. Как из ведра ливень… А ты в валенках каких-то…

 - В онучах,- поправил собеседник. - Всё-то вы люди на свой манер меряете. Всё-то у вас промокает. Мы живём по-другому… Раз - и я в другом доме…Может, в новостройке какой…многоэтажке. Или в селе. В другую страну могу. В лешие подамся… Да мало ли…. Одно только. На прощание…

 - Что?- совсем приуныл Харитон. - А то, может, останься….Я и этого,- он легонько пхнул пса,- стану Цезарем называть. С женщиной познакомлюсь… Приберусь тут, помою…

    Греков развел руки в стороны, будто собрался исполнить песню «Широка страна моя родная…». Но Домовой не оставил шанса.

 - Нет. Пойду я. Сказал - отрезал. Помучился. Не могу боле. Подарок только.  На, вот. Возьми. -Он достал из кармана изгрызенный мундштук….

 - А я и думаю, - пригляделся грустным голосом Греков, - придешь иной раз, будто накурено да проветрено. Тряпкины некурящие. Да и на работе до восьми… Кто тут дымил?...

 - Господи,- спохватился путешественник,- не из того кармана.

    Цапнул маленькой ручкой свою диковинку табачную  да из другого кармана бумажку маленькую конвертиком сложенную вынул. Мизинцем к Харитону подвинул.

 - Что это? На наркоту похоже…

 - Что-что… Бери пока дают. Может счастье твоё. Порошок бессмертия. Мы, домовые, себе его из корня ноябрьского одуванчика готовим. Выкапываем. Сушим. Да по особому рецепту. Потому так и живём тыщи лет. Ну, бери же, пока я не передумал…

 - Зачем мне?- нахмурился Харитон. - Ещё пятьсот лет тоски? Или тыщу. Думаешь, я сам радуюсь от этой депрессии? Я просто сделать ничего не могу. Забери свой порошок, да сам оставайся, а? Мы чай по ночам пить будем.

 - Да нет!- хлопнул маленькой ладошкой по столу мужичок. - Бери, голова садовая! До весны в тоске дотянешь… Только снег сойдёт, авось настроение и переменится. Хлопнешь - водичкой запьёшь. Будешь жить да радоваться…

    Домовой поднялся, поглядел на хозяина, закинул за спину рюкзачок-фигушку.

 - Ну, то есть…навряд ли, конечно. Но вдруг…. Человек-то ты в общем неплохой.

 - Давай хоть присядем на дорожку,- совсем пал духом претендент на одиночество.

    Ночная гроза смещалась к югу. Затихала, корча последние бледные ветви на небе. Бормотала что-то зловещее, но не страшное… Отсвечивала на шпиле. Харитону хотелось бежать за ней следом. Кричать, требовать продолжения, грозить кулаками. Но вместо этого он вернулся в полутемную спальню, поглядел на фосфоресцирующий циферблат. Пора было собираться на работу.

    И уже обуваясь в коридоре, он просто физически ощутил, какая в квартире наступила пустота….

    Она была как вакуум. Как задержка дыхания, когда сломано ребро. Как долгое эхо в горах. Когда вздыхаешь, вздыхаешь, а вздохнуть не можешь… Воздуха не хватает. Просто кожей ощущалось – в доме больше никого нет. Нет невидимого заботливого хранителя. Понятие «сиротство» стало очевидней и доступней. Депрессия навалилась с новой силой.

 

***   ***   ***

    По мокрому осеннему парку и далее по пустырю шел большой, слегка сутулый человек в сером поношенном пальто и фуражке-блине. Он отрешенно смотрел себе под ноги и едва не плакал. Таким было выражение этого унылого лица. На поводке рвалась в разные стороны раскормленная такса, похожая на огромный батон докторской колбасы. Такс, точнее.

    Человек что-то бубнил себе под нос. То ли стихи. То ли магические заклинания. То ли спорил с кем-то отсутствующим. Он вертел в неуклюжих пальцах небольшую бумажку, сложенную конвертиком….

    Ходил и вертел он недолго. Промозглость и холод забирались за воротник. В рукава немодной одежды. Влага проникала в ботинки. Хотелось поскорее домой. В тепло, в чай, в телевизор. В сонный вечер, похожий на кому.

    Он спустил таксу с поводка, и та стала носиться, будто угорелая, имитируя охоту на диких кроликов. Человек развернул конверт, подозрительно осмотрел сероватое крупчатое содержимое. Понюхал. Потом пожал плечами и высыпал порошок в лужу.

 - Цезарь! Цезарь!- надрывно проорал он два раза и, не дожидаясь реакции, размашисто зашагал к себе в квартиру. Осенняя тоска привидением душила его за горло. Жить в октябрьском одиночестве стало так невыносимо, что вопрос о продлении этой муки на неопределенный срок просто не стоял.

    Собака запыхалась, нарезая бесчисленные круги. Ей было жаль, что прогулка была столь короткой. Но догоняя хозяина, она остановилась и полакала из лужи.

 ***   ***   ***

    Прошло много веков. Город превратился в руины. Люди ушли куда-то в другие места. И только смешная длинная собачка продолжала охотиться на расплодившихся кроликов заросшего быльем пустыря. Она уже не помнила ни собственной клички, ни имени хозяина, но жила в радости, и прыгала от счастья каждое утро, когда вытаскивала из норы очередной завтрак.