Вызревание мелодраматическая феерия для кино

  ВЫЗРЕВАНИЕ                А. Жовна
 (Мелодраматическая феерия для кино)

Поднимая клубы пыли, ватага голых ребятишек бежит через зеленое поле по крутому косогору к морю.
Откуда-то издалека, с холма, где виднеются бревенчатые домики, слышится женский голос:
— Митька-а-а!.. Митька-а-а!.. Вернись, надень штаны! Бесстыдник! Митька-а-а!..
Веселая гурьба пацанов голышом бросается в теплое море, где начинается отчаянная возня, продолжающаяся до захода солнца. Кажется, куда-то туда, за горизонт, вместе с летним солнцем ушло и Мити¬но детство...
 Южный город.
Переполненным пляжем, распугивая отдыхающих, бежит голый мужчина. За ним, запыхавшись, двое нескладных милиционеров.
— Стой, тебе говорят! Стой!
Один из милиционеров свистит в свисток. Удивленные взгляды отдыхающих. За милиционерами едва поспевает какая-то странная компания оборванцев. Среди них трое мужчин и женщина с синяком под глазом, она катит на облезлой инвалидной коляске. Кажется, компания порядком выпивши и все они, похоже, на стороне убегающего голого мужчины, нарушающего покой отдыхающих.
— Не трожь его! — визжит женщина с синяком. — Не трожь, собаки легавые!
— Мусор! — кричит кто-то из оборванцев.
Между тем, милиционеры все же настигают голо¬го злоумышленника и вместе с ним падают в песок, так, Что у одного из них слетает форменная фураж¬ка и катится по пляжу. Милиционер догоняет ее и снова бросается на нарушителя.
— Руки прочь! — властно кричит обнаженный мужчина. — Я свободный человек! Руки прочь!
— Руки прочь! — визжит женщина в инвалидной коляске.
Милиционеры заламывают нарушителю руки. Ведут его пляжем. От необычного конвоя шарахаются отдыхающие. Неподалеку стоит милицейский «УАЗик». Они направляются к нему. Оборванцы идут по пятам за милиционерами, продолжая скандировать: «Мусор!!! Мусор!!!»
Молоденькие милиционеры смущены.
— Прикрой его чем-нибудь! — запыхавшись, говорит один из них.
— Чем? — беспомощно спрашивает другой. За¬тем снимает фуражку и прикрывает голому мужчине его самое откровенное место.
— Не смейте притрагиваться к нему своей грязной формой! — кричит голый мужчина. — Он чище ваших продажных душ! Он мудрее ваших ослиных го¬лов! Руки прочь!
— Мусор!!! Мусор!!! — не устают скандировать оборванцы.
Голый мужчина пытается выбить фуражку коле¬ном, но милиционер тщательно удерживает ее. Иногда мужчине все же удается отбросить фуражку, и тогда, приводя в конфуз стражей порядка, на мгновение открывается та часть тела, из-за которой и вы¬шел весь переполох в обществе.
С трудом милиционеры запихивают нарушителя в машину. Под смех толпы зевак и скандирование компании оборванцев: «Мусор!!! Мусор!!!» — милицейский «УАЗик» отъезжает. Вслед ему летят какие-то вещи.

Участок милиции.
За столом начальник — толстый, ленивый, с одышкой лейтенант. Его шея сравнялась по ширине с лицом, маленькие добродушные глазки смотрят в протокол. Лейтенант что-то пишет. В столе у него пирожки, он их ест.
Не поднимая глаз, лейтенант спрашивает:
— Фамилия?
На скамье сидит голый мужчина в наручниках — нарушитель с пляжа. Глаза его закрыты.
— Боттичелли... — словно во сне, отвечает он.
— Бот-ти-чел-ли... — записывает милиционер. — А на грузина не похож совсем... Имя?
— Сандро... — так же сонно отвечает задержанный.
Лейтенант пожимает плечами, записывает.
— Год рождения?
— Тысяча четыреста сорок пятый...
Милиционер пишет и это, что-то напевая. Молодой милиционер, один из тех, кто задерживал нарушителя на пляже, худой, с длинным грушевидным носом и быстрыми глазками, приблизившись к начальнику, с заговорщицким видом, стараясь не нарушать субординации, шепчет ему на ухо: — Товарищ лейтенант...  товарищ лейтенант...
— Ну, Гречко,  говори,  что тебе?
— Боттичелли не грузин, — загадочно говорит Гречко.
— Почему? — удивляется лейтенант.
— Он художник. В средние века жил. Итальянец.
—Кто?
— Посмотрите на год рождения... — шепчет Гречко.
Лейтенант смотрит в протокол. Понимает шутку и после паузы самоанализа вдруг искренне заливается хохотом.
— Так ты не грузин?! — весело спрашивает он У задержанного закрыты глаза. Похоже, он окончательно отключился и уже не слышит милиционера.
— А я пишу, — продолжает хохотать лейтенант. — Слышь, Гречко? Ну, купил... Да-а... Ну, купил... А я повелся... Слышь... Да-а... Заработался я с ва¬ми. В отпуск пора... Гречко, а че это он голый? — обрывая смех, вдруг озадаченно спрашивает лейтенант. — Найдите ему брюки. Неудобно ведь...
— Есть! — откликается Гречко.
Лейтенант смотрит на спящего нарушителя. Снова громко и добродушно хохочет.
— Ну, ты купил меня... Боттичелли... Четыреста сорок пятый.... А я пишу... Да-а, повелся я, навешал ты мне лапши. Ты, оказывается, алкаш с юмором. Не простой, стало быть. Я юмор уважаю. А может, у тебя белка? В элтепешку тебе, брат, пора. А? Слышь, шутник, лечиться надо. А? Я тебе с путевкой похлопочу. А?
Смеется.
Глаза задержанного закрыты. Он давно не слышит милиционера. Странная красивая мелодия медленно наполняет его сон. Туман или дым плывет над землей, стелется рассеянными рваными лоскутами, создавая сюрреалистическое настроение, видны какие-то растения, листья папоротника, лопуха. Слышится какой-то глухой звук. Лезвие тяпки рыхлит землю. Чья-то рука пропалывает бурьян. На грядке растет что-то круглое, сквозь дым трудно различить, что именно, может, дыня или арбуз. Но вот дым понемногу рассеивается, и видно, что из земли выросла человеческая голова. Странное, сморщенное, слов¬но еще не расправившееся, не дозревшее лицо, короткие волосы, только лишь пробившиеся из-под ко¬жи, однако, лицо пожилое, в морщинах, глаза за¬крыты; кажется, голова только что пробилась сквозь поверхность земли, еще не успела проснуться и по¬смотреть на мир. Чья-то рука пропалывает вокруг нее бурьян, затем снова рыхлит землю тяпкой. Тяп¬ка исчезает. Крупно видна хорошо различимая, растущая из земли голова. Струи воды вдруг льются на нее откуда-то сверху. Но это не дождь. Вода льется из лейки, которую держит какое-то непонятное существо в странной одежде, похожее на человека и не похожее на него, с большим птичьим клювом вместо носа. Медленно утихает космическая музы¬ка. Усиливается шум воды. Затуманивается и исчезает странная живописная картина. Однако, в самый последний момент в тумане успевает промелькнуть женщина, вернее, это лишь образ, что-то легкое и воздушное, как призрак. Туман развеивается. Видение исчезает.
Струи воды льются на голову задержанного. Он под душем.
— Хватит мыться! Выводи его! — слышится мужской голос, похоже — голос лейтенанта.
Задержанный заходит в кабинет начальника. На нем милицейские брюки, которые ему заметно малы. Позади него Гречко. За столом лейтенант. Он
достает из стола последний пирожок.
— Мне нужен лист бумаги и твердый карандаш. Или все равно какой карандаш, — охрипшим голо¬сом говорит задержанный. Похоже, у него болит го¬лова.
Лейтенант кусает последний пирожок. Смотрит в окно, его полностью поглотила лень.
— А мне бы молочка парного... А потом в бань¬ку и квасу... — лениво говорит он. — Да-а... В от¬пуск мне пора, это точно... — зевает. — Гречко, сходи в буфет, возьми мне пакетик кефира.
— Есть! — громко откликается Гречко.
Лейтенант лениво морщится от звонкого голоса Гречко. Удар кулака о стол тревожит его с другой стороны.
— Мне нужен лист бумаги и твердый карандаш! — уже решительно заявляет задержанный и тоже морщится от головной боли.
Лейтенант устало' хмурит лоб.
— Гречко, что это такое? — лениво раздражается он. — Почему все кричат? Кто здесь начальник? Я или нет?
— Так точно! — козыряет Гречко, отчего лейтенант прикрывает уши.
— Это насилие над личностью! — раздается крик похмельного задержанного. — Это произвол! Я свободный человек! Никто не может ограничивать меня в свободе мысли и творчества! Дайте мне карандаш!
Лейтенант брезгливо отворачивается от задержанного:
— Гречко, почему здесь кричат? Здесь что, все позволено? Пора прекращать с этим. Что это, в самом деле?
— Есть! Так точно! — звонко козыряет Гречко, оставаясь на месте.
Морщится лейтенант. Морщится задержанный. Оба с раздражением смотрят на Гречко.
Гречко доволен собой и непоколебим. Вдруг по¬чему-то ни с того ни с сего еще раз залихватски козыряет и бьет каблуком об пол без всяких слов и от этого, словно очнувшись, неожиданно смущается и переминается с ноги на ногу.
Лейтенант и задержанный чуть озадаченно смотрят на Гречко.
— Зачем тебе карандаш? — спрашивает лейтенант у задержанного. — Как вы все любите жаловаться, кляузничать. Небось, когда по пляжу голышом гулял, о праве окружающих на культурный отдых не думал. А здесь все сразу о правах вспоминают. Ну, что тебе здесь плохого сделали? Ну?.. Гречко, иди уже!
Гречко, словно упавший с неба на грешную землю, уныло, не по уставу, выходит за кефиром. Лейтенант, о чем-то задумавшись, смотрит в окно. Ему все надоело и хочется в отпуск. За окном дворничиха ругается с каким-то мужчиной. Она машет на не¬го рукой и что-то кричит. Мужчина тоже что-то кричит в ответ и тоже машет рукой, но их голоса не слышны. Из радиоприемника в кабинете лейтенанта тихо льется старая медленная мелодия семидесятых годов, песня называется «Как прекрасен этот мир».
Лейтенант смотрит в окно, слушает мелодию. За¬держанный тоже о чем-то задумался. Старая песня знакома им обоим и, быть может, любима. Быть может, заставила что-то вспомнить из прежней жизни, из юности или даже детства.
— Хорошая песня... — говорит лейтенант, — ста¬рая, а хорошая...
— Да... — соглашается задержанный, — настоящие песни не старятся...
 - Зачем тебе карандаш?
— Хочу картину нарисовать.
— Ты что, художник?
— Так, в некотором роде, хотя с этим многие не согласны.
-    Боттичелли? — улыбается лейтенант.    
Молча улыбается задержанный художник.
— А меня смог бы нарисовать? — спрашивает лейтенант, продолжая смотреть в окно.
— Наверное, смог бы. Вас рисовать несложно...
— Почему?
— Не знаю.
— А кого сложно? - Художник молчит.  — А Гречко сложно?
— Нет.
— Понятно.
Какое-то время оба молчат. Смотрят за окно. Утихает мелодия. Лейтенант поворачивается к стопу, достает лист бумаги и карандаш. Молча протягивает художнику. Тот молча берет. Смотрит на лейтенанта.
— Нарисуй, а... че там?... Раз несложно... Садись.
Лейтенант подвигает стоящий рядом стул. Худож¬ник садится.
— Можно? — спрашивает художник, указывая на твердую папку на столе лейтенанта.
Лейтенант молча кивает. Смотрит на художника. Художник на лейтенанта. Начинает рисовать. Молчаливая сцена. Двое мужчин напряженно смотрят друг на друга. Между ними словно происходит дуэль взглядов, борьба каких-то внутренних чувств, убеждений, нравственных и этических позиций. Художник рисует быстро, энергично.
Открывается дверь кабинета, входит Гречко. В руках у него три пакета с кефиром. Он останавливается на пороге, недоуменно смотрит на происходящую сцену. Его не замечают. Оба — художник и натурщик, настолько увлечены, что не видят и не слышат его прихода. Но вот художник опускает карандаш. Дуэль окончена. От напряжения оба тяжело дышат, словно только что боролись на спринтерской дистанции.
Художник протягивает лейтенанту листок. Лейтенант смотрит на портрет. Затем на художника. Оба все еще тяжело дышат. Лейтенант вытаскивает из ящика стола стакан, ставит на стол. Гречко торопися к столу, срывая по дороге зубами кончик пакета, и наливает кефир в стакан. Лейтенант жадно выпивает кефир, ставит стакан на стол. Гречко наливает снова. Лейтенант выпивает. Все это происходит молча, почти автоматически; кажется, ситуация привыч¬на для обоих. Гречко пытается заглянуть через плечо начальника. На рисунке — копия лейтенанта, перед ним на столе миска с пирожками, в руках пистолет, а за ухом большая полевая ромашка. Гречко улыбается, но тут же принимает серьезный вид. Лейтенант продолжает смотреть на художника. — Голова болит? — спрашивает он.
Художник молча кивает. Лейтенант достает еще один стакан, ставит на стол. Затем тянется к стоящему рядом железному сейфу. Открывает его ключом, достает начатую бутылку водки, наливает в стакан.
— Давай... — говорит он художнику.
Художник смотрит на преобразившееся лицо милиционера. Кажется, за короткое время оно словно похудело и облагородилось. Еще мгновение раздумий — и художник выпивает водку.
Гречко ошарашен поведением начальника.
Солнечный день.
'' Двор, где находится участок милиции. Открывается дверь участка, появляется художник. На нем, белая рубаха, на плечах видны петли для погон, рубаха явно велика ему в плечах. Рядом с ним толстяк лейтенант. Оказывается, он совсем небольшого рос¬та. Он жмет художнику руку. Они прощаются.
Художник идет через двор. Затем останавливается у ворот.
— А рубашка?! — кричит он, показывая на милицейскую рубаху, в которую одет.
— Оставь себе! — машет рукой милиционер.
  Они смотрят друг на друга. Тихий ритмичный стук,
словно стук сердца,  доносится откуда-то издалека.
Это первые  звуки  «Родины»  — песни в исполнении
«ДДТ».
Художник покидает двор. Далеко позади остается стоящий на пороге одинокий милиционер.
Босые ноги в милицейских брюках ступают берегом моря в такт продолжающей звучать мелодии. Небритое лицо художника открыто навстречу свежему морскому ветру. Пустынный пляж. Далеко впереди, на пирсе, темнеют силуэты людей. Художник идет к ним. Среди нескладных мужских фигур — инвалидная коляска. В ней Люська — женщина с синя¬ком под глазом, с растрепанными волосами. Это она больше всех оскорбляла милиционеров при его задержании. Кроме нее еще трое мужчин. Самый пожилой из них — бывший актер с крупным носом, глубоко сидящими умными глазами и нависшими над ними роскошными густыми бровями. Очень похож на артиста Зиновия Гердта. Кажется, это он сам и есть. Его даже зовут Зиновий Гердович Бажановский. Да, ведь он еще и хромает. Интеллигентен, с хорошими манерами, которых у него «не отнять, как не вычерпать моря», как и его вытертого до дыр, изно¬шенного театрального сюртука, даже когда он бывает пьян вдрабадан. Скоро ему стукнет шестьдесят. За последние пять лет он сумел пропить все, что осталось после смерти жены. Кутю же, его младшего коллегу, пятидесятилетнего бездомного, жена бросила. Вернее, выбросила, как выбрасывают на по¬мойку отслужившие свой век вещи, которые уже не¬возможно починить, и которые лишь занимают мес¬то. Шиш — третий из мужской компании, самый молодой, иногда чуть глуповатый, внешне похож на женский велосипед, худой и высокий рыжий парень, не помнящий своих родителей оттого, что их у него никогда не было. Случается...
Все они бездомные, бомжи, по разным причинам оказавшиеся в одинаковом положении люди, которых сплотила общая житейская судьба. Все они Митины друзья. Именно так зовут нашего художника. Они ждали его здесь, может быть, всю ночь; скорее всего, всю ночь, и ждали бы еще много дней и но¬чей, несмотря ни на что, потому что Митя для них не просто друг, он кумир, любимец, он их опора и за¬щита, он кормит и поит их, продавая свои картины. Они беззащитные, но свободные дети природы. Он любит их. Они без ума от него. Общество осужда¬ет его. Он плюет на общество, предпочитая независимость. Ему просто нравится быть с ними.
Еще мгновение — и, подняв руки к небу, приветствуя друзей, Митя срывается с места. Навстречу ему, опережая друг друга, бегут счастливые оборванцы. Еле поспевая, катит позади инвалидная коляска.
I «Родина! Еду я на Родину! Пусть кричат: «Уродина!» А она нам нравится! Хоть и не красавица...» — звучит их любимая песня. Упираясь руками из последних сил, Люська крутит старые, с вылетевшими спицами, колеса коляски, но они вязнут в морском песке. На глазах у Люськи слезы. Она смотрит на бегущих навстречу друг другу мужчин, задыхаясь от радости и бессилия.
Митя подходит к Люське. Ее лицо в слезах, под глазом старый синяк, по лицу размазана дешевая косметика.
— Менты проклятые... Что они тебе сделали? — всхлипывает Люська.
— У тебя тушь поплыла. А синяк совсем сошел...
— нежно говорит Митя, опускается на колени перед ясной, гладит Люську ладонью по щеке,   стирая слезы и размытую тушь. Люська улыбается, продолжая всхлипывать.
— Вчера я видел славный сюжет. Я нарисую его. будет называться «Вызревание»... Он принесет успех... Утри слезы, все будет замечательно...
Пустынный берег.
Митя   катит   коляску   с   Люськой.   За   ним   бегут Шиш, Кутя,   хромая,   подпрыгивает   Зиновий   Гердович.   Нарастая,   звучит   «Родина».   Ветер   свистит   в ушах. Пытаясь перекричать и песню,  и ветер,  орет Шиш:

,, - Слышь, Мить! Че они от тебя хотели?! А?! Они, мента из тебя сделать хотели?! Мить! А?! Че это на тебе штаны ментовские?! А?!
— А?! — словно эхо, кричит в ответ Митя. Смеется   вся   расхристанная   компания,    бегущая вдоль моря,   вслед   уходящему   солнцу.   Нарастает звучание мелодии.
Бульвар, ведущий к морю, пестреет рядами коммерческих киосков.   Митя  с   компанией   подходит  к одному из  них.   Из   окна   киоска   торчит   здоровое, лоснящееся лицо молодого человека. 
- А, Митяй, это ты... Как дела? Рисуешь?
-Рисую, Вить, — нетерпеливо, без особого желания говорить,  отвечает Митя. а
- Ну и как, покупают?
— Покупают, Вить.
— На пропой хватает? Бомжей своих покормить?
— Не всегда, Вить.
— Копаешь ты себе яму, Митяй. Пора бы делом заняться. При твоем-то уме сидел бы себе в ларечке, чистенький, с бабками, без проблем.
— Не люблю я, Вить, без проблем, скучно. Да и чистота меня ваша тошнит че-то.
— Чудак ты, Митька.
— Вот-вот...
— Сколько писать?
Митя молча поднимает два пальца. Витек записывает в тетрадку очередной долг, выставляет на при¬лавок две литровые бутылки «Столичной».
— У Сеньки Смирнова на той неделе персональная выставка. Слышал? Твоя-то когда будет?
Митя молчит. На него сочувственно смотрят друзья. Митя молча забирает бутылки.
— Спасибо, Витек! Оставайся в чистоте!
— Давай-давай!
Митя подходит к компании ожидающих бомжей, поднимает над головой две литровки. Компания встречает его бурей оваций. Они скрываются в глубине темнеющей аллеи.
 Раннее утро.
Громкий стук в дверь. Маленькая комнатушка, заваленная картинами, рамками, книгами, пустыми бутылками, в целом создающими художественный беспорядок. У окна стол с кипами листов, старых
журналов, в разбитой бутылке от шампанского — кисти и карандаши. У стены кровать, на кровати спящий Митя, возле кровати, на полу, пустая бутылка из-под шампанского и опрокинутый фужер. Снова громкий стук в дверь. Мужской, но высокий голос за ней:
— Я знаю, что вы дома! Соседи видели, как вы за¬ходили! Сейчас же откройте! А то я позову участкового! — Снова стук в дверь. — Гражданин Кирьянов, официально предупреждаю, если вы не откроете, я приведу милицию!
Митя с трудом поднимает голову. Рука шарит по полу. Нащупывает пустую бутылку. Митя переворачивает ее над собой, открыв рот. Из бутылки падают несколько капель. Горло содрогается от жадного глотка.
За дверью слышен женский голос:
— Говорю вам, дома он. Я сама слышала, как он ночью заходил, а потом еще песни орал, спать не давал. Управы на него нет...
Снова громкий высокий мужской голос:
— Гражданин Кирьянов! Вы здесь! Мы это точно знаем! Вы уклоняетесь от уплаты за коммунальные услуги. Вы третий месяц не платите за воду! У вас собираются разные аморальные элементы! Мы это тоже знаем! На собрании жэка вам вынесено последнее предупреждение.
Митя идет к столу. Прикуривает сигарету.
— Если вы не умеете жить среди людей, ваше место... сами знаете, где...
Митя затягивается сигаретой, смотрит на себя в зеркало, морщится, поправляет волосы, идет к двери.
— Мы не собираемся терпеть ваши безобразия...
Митя распахивает дверь. На пороге толстый маленький женоподобный мужчина с папкой в руках. Он так и остается стоять с открытым ртом, отчего-то невольно подняв руки, словно прикрываясь от удара.
— А-а-а... И-и-и... Вот... — пытается что-то сказать он, но умолкает. Соседка исчезает за дверью своей комнаты, скрываются в своих комнатах остальные обитатели коммуналки.
Митя смотрит на замершего в защитной стойке дрожащего управдома.
— Ну, что? Что ты? — тихим, хриплым, очень спокойным голосом спрашивает Митя. — За долгом пришел? Отдам я тебе долг. Отдам. Но стоит ли из-за этого будить людей в такую рань? Смотри, какой переполох сотворил.
— А-а-а... И-и-и... — снова пытается что-то сказать управдом.
— Иди... Иди, не тревожь людей. Выходной день ведь, а ты все суетишься. Заплачу я и за квартиру, и за воду. Не боись. Веришь мне?
— Ну-у... — почти соглашаясь, пожимая плечами, тянет управдом.
— Ну, вот. Счастливо тебе. Не переживай.
Неожиданно, со всего маху, Митя захлопывает дверь перед самым носом управдома. Слышны быстрые убегающие шаги и громкий удаляющийся крик:
— Ты у меня дождешься! Я тебе устрою художества! Раздают разным бездельникам, а они тут устраивают черт знает что. — Голос его утихает.
Митя лежит на диване. Смотрит в сторону окна. У окна стол. На столе стоит его любимая статуэтка: «Поцелуй» Родена — похоже, последняя ценная вещь в его квартире.
За стенкой плачет какая-то женщина. Это у соседей. Еще где-то слышна радиотрансляция с заседания парламента. «Я не потерплю! Они мне за все от-
ветят!» — кричит какой-то мужчина в соседней ком¬нате с другой стороны. Митя продолжает смотреть на статуэтку.

Городской шум. Ломбард. За окном виден стоящий за прилавком старый антиквар. Митя ставит на прилавок бронзовую статуэтку. Антиквар рассматривает ее. Берет из кассы деньги, отсчитывает Мите. Митя выходит на улицу.
Пляж. Лежаки под навесом. Еще издали Митя приветствует друзей:
— Проснись, сонное царство! Жизнь уходит! Все четверо спешат ему навстречу.
— Ты где пропал, Мить?
— В Париж ездил, к дяде!
— К какому дяде, Мить?
— Дядю зовут Роден! Кстати: сегодня у меня пер¬вая персональная выставка. Слышали? Нет? Не слы¬шали? По телевидению должны были передавать.
— Мить, у нас телевизора-то нет.
— Да, жаль, жаль. А то бы знали. Так вот! Хочу напомнить! Сегодня на Родине художника состоится его первая персональная выставка!
— Ты серьезно, Мить?
— Вполне!
— А где, Мить?
— В галерее под навесом!
Митя идет решительно, за ним еле поспевают.
— Исполнительным директором я попрошу быть вас, Зиновий Гердович.
— Да, — решительно отзывается тот.
— Выставка благотворительная, то есть бесплатная. Вход по пригласительным. Приглашаются все свободные люди города. Хотя выставка элитарная, я хочу, чтобы было много народу. Кутя, вас я попрошу, как авторитетного среди близких по духу слоев населения, разослать устные приглашения. После вы¬ставки состоится банкет. Это важно. Не забудьте. Форма одежды торжественная. Люся, стол должен быть изыскан. Я полагаюсь на твой вкус. Шиш, вы в распоряжении дамы.
У друзей восторженные лица.
— Откуда деньги, Мить? — искренне удивляется Люська.
— Наследство получил от дяди Родена из Парижа, — не задумываясь отвечает Митя. — Открытие вы¬ставки в семь часов. Попрошу не опаздывать. Зиновий Гердович, могли бы вы, как исполнительный директор, помочь мне в оформлении галереи? Я очень рассчитываю на ваш вкус.
— С пребольшим удовольствием, — удовлетворенно улыбается Зиновий Гердович.

К вечеру лежбище бомжей превратилось в им¬провизированную галерею. На стенах были развеша¬ны Митины картины, из нескольких лежаков соорудили длинный стол для фуршета, на котором Люськиными заботами пестрели разнообразные закуски.
К семи у лежаков собрался приглашенный Кутей народ. Оборванцы со всего города скопились у им¬провизированной галереи. В кулуарах шли обсуждения. Трудно сказать, насколько собравшуюся публи¬ку интересовали рисунки, но стол, несомненно, ис¬кушал всех.
Хромая, вперед выступил исполнительный директор:
— Господа! Сегодня мы открываем первую персональную выставку известного художника Дмитрия Кирьянова на его Родине. Книга отзывов в конце стола. Те, кто не владеет грамотой, свои впечатления могут излагать устно. Я запишу их на бумаге. Все это пригодится для истории. Прошу приобщиться к искусству, господа.
Не заставляя себя ждать, толпа оборванцев заваливает на территорию импровизированной выставки.
Постепенно народ освоился. Впечатление от про¬исходящего почти то же, что и на обычных выставках. Беседы у картин, восхищение, недоумение, улыбки, грусть, в руках бокалы с напитками, все как и полагается на презентациях, за исключением одежд посетителей — ив этом вся соль.
Митя в стороне наблюдает за лицами. Кажется, ожидаемого развлечения не вышло. Все увлечены, но, похоже, больше столом. Однако все довольны, всем весело, у всех счастливые лица. Для них праздник удался. О Мите забыли. Вероятно, также забыли, по поводу чего веселье. Откуда-то издалека до¬носится чуть грустная, но светлая мелодия — это голос Эдит Пиаф. Митя уходит. Никто не замечает его ухода. Он идет пустынным берегом. Набегающие волны смывают его следы. Нарастает звучание мелодии. Неожиданно Митя срывается с места и бежит вдоль берега, весело футболя босыми ногами морс¬кую воду.
Большой красный шар садится за горизонт. Странная космическая мелодия плывет в воздухе. В кадре появляется странное лицо с большим птичьим клювом. В руках существа лейка. Вода из нее льется на растущую из земли человеческую голову. Сквозь струи воды просвечивается солнце, но, похоже, это уже рассвет, а вода на самом деле льется из шланга — дворник поливает асфальт во дворе Митиного дома. Все это происходит за окном Митиной комнаты. Утро. Митя уснул за столом. Видимо, он рисовал всю ночь. На столе рисунок. Знакомый сюжет с растущей из земли человеческой головой, тот самый, что явился ему впервые как видение, как сон в отделении милиции. Под рисунком подпись: «Вызревание».
Шум отдыхающих. Переполненный приморский бульвар. Играет музыка. Митя в окружении верных друзей продает свои рисунки. Здесь же его новая работа под названием «Вызревание». Все с похмелья. Митя сидит на зеленой траве, уронив голову, рассыпались его длинные волосы. Рядом коляска, в ней Люська, ее рука гладит Митину голову.
— Ничего, Мить, ничего... Все будет хорошо... Продадим картину... Будут деньги... И все будет хо¬рошо...
Шиш безнадежно зевает:
— Кто их купит? Полдня сидим. Хоть бы кто спросил!
— Нужно уметь ждать, — философски замечает Зиновий Гердович. — Как говорится, время разбрасывать камни и время собирать. К тому же, на вся¬кий товар есть свой покупатель.
Шиш с недоумением смотрит на Зиновия Гердовича.
— Пойду, стрельну закурить, — говорит Кутя. Шиш вздыхает:
— Хоть на паперть иди.
— На паперти, Шиш, вам не место, — продолжает наставлять Зиновий Гердович. — На паперти про¬сят на хлеб, а мы на водку.
Люська нервно смотрит на Зиновия Гердовича:
— Перестали бы болтать. Надоели со своей муд¬ростью. Вы ведь в стороне не сидите, пьете, как все.
— Увы, увы... — вздыхает 3иновий Гердович. Шиш глупо смеется, радуясь поражению Зиновия Гердовича. Возвращается Кутя.  Курит сигарету. Зиновий Гердович жмурится на солнце.
— Кутя, как вам удается столь молниеносно стрелять сигареты?
— У меня лицо доброе, жалость вызывает и со¬страдание.
— Странно, может, я слепой? — театрально удивляется Зиновий Гердович. Снова глупо смеется Шиш.
— Вы помните, Митя, Союз Советских Социалистических Республик? — не переставая щуриться на солнце, вдруг спрашивает Зиновий Гердович. — Как я любил его, нежно и трогательно. Это была моя Ро¬дина. Теперь ее не стало. Я осиротел. Мы все страстно мечтали жить при коммунизме. Мы ходили на праздничные демонстрации. Мы хотели, чтобы был труд, мир, май. У нас было пятнадцать республик, пятнадцать сестер. 'Мы жили в мире и достатке. Казалось, еще немного — и на нас посыплется манна небесная.
— А какая тогда была дешевая водка, — грустно вспоминает Кутя. — Пачка сигарет стоила двадцать копеек, а теперь...
— А сколько стоила тогда жизнь? Сколько стоила свобода? — тихо спрашивает Митя.
Зиновий Гердович поворачивается к нему:
— Что касается жизни, ей цена всегда одна, а вот насчет свободы вы правы, Митенька. Все это было так печально. Однако, заметьте, с приобретением свободы отчего-то утрачена вера. Вера в светлое будущее. Ведь согласитесь, ее нет, а ведь раньше была, и идеалы были, а сейчас где они? Укажите мне хоть один достойный.
— Эй, чумазый, почем твоя мазня? — слышен ехидный смешок над головой.
Возле картин останавливаются двое жлобов, ново¬испеченных «крутых» с бритыми .затылками и телячьими глазами, сытых и изрядно пахнущих французской парфюмерией. Они жуют жвачку и пьют баварское пиво из банок.
— Ну вот... — печально вздыхает Зиновий Гердович.
Митя не поднимает головы. У Люськи задергалась щека. Она не выдерживает:
— Чтобы столько заработать, тебе, сынок, еще потеть да потеть. Эта мазня для тех, кто еще нежится в постели. А ты проходи. Иди, иди, а то здесь воз¬дух сгустился. Слезешь с пальмы, станешь на ноги, потом приходи. А пока вон там купи себе фирмовую маечку.
— Подмылась бы, мразь! Засорили город па¬далью. Скоро я вами займусь, помойка.
Один из «крутых» плюет Люське в лицо. Затем бросает ей белоснежный носовой платок:
— Утрись, падаль!
Митя поднимает голову. Встает на ноги. У Люськи настороженное лицо.
— Митенька, прошу тебя, они только этого и ждут. Не надо. Я прошу тебя. Они ведь с ментами. У них крыша.
— Правда, не стоит, Мить, — подключается Шиш, — у киоска, вон, двое пасут. Ни к чему нам.
— Ну, что, описался, чмо?! Ладно, попадешься еще...
Жлобы уходят.
Люська вытирает рукавом оплеванное лицо. На нее смотрят Кутя и Зиновий Гердович. Зиновий Гер¬дович молча кивает. Где-то рядом слышны детские голоса:
— А говорят, если снятся хорошие сны, то непременно сбываются. Мне приснилось, что я нашел мяч, и я нашел.
— А я не верю. Мне приснилось, что я нашел доллар. Я держал его в руке, пока не проснулся. А когда проснулся — никакого доллара нет.
Рядом остановились два мальчугана. Они рассматривают Митины рисунки, улыбаются.
— Смотри, голова из земли выросла.
— А так не бывает.
— Почему? В сказках бывает.
Позади мальчишек остановился высокий элегантный седой мужчина с тростью. Он посмотрел на рисунок и улыбнулся.
— Сколько стоит? — спросил он с чуть заметным акцентом.
Похоже, интуитивно ощутив, что перед ними не совсем простой смертный, компания насторожилась и притихла. Все пристально изучали незнакомца. Пауза затягивалась. Митя медленно поднял голову, посмотрел воспаленными глазами и снова тяжело опустил ее.
— Эта картина дорогая. Она стоит две, — Митя выставил вперед два пальца, — две литровых бутылки «Столичной» водки!
Незнакомец смотрел на Митю. Легкая улыбка по¬степенно исчезла и сменилась задумчивостью. Он вдруг стал уходить, теряясь в толпе. Все переглянулись.
— Много запросил. Можно было и одной обойтись, — подосадовал Шиш.
Митя, не поднимая головы   махнул рукой:
— А ну его. Пусть идет.
— Кто он? — удивленно спросила Люська. — Первый раз такого вижу.
Кутя пожал плечами. Зиновий Гердович прищурил глаза:
— Пожалуй, он не местный. Вернее, это бесспорно. Я живу в городе шестьдесят лет. Но я его ни разу не встречал. А ведь его трудно не заметить, согласитесь. Следовательно, или он появился недавно, или его возят в лимузине, который он редко покидает. Конечно же, он не русский, надеюсь, это понят¬но всем. Вот и все, что я могу сказать.
Шиш вдруг зашевелился:
—- Смотрите, он возвращается.
Незнакомец действительно возвращался. Он снова подошел к компании и перед Митей опустились две литровых бутылки. Это была самая дорогая скандинавская водка «Абсолют», приготовленная на воде атлантических айсбергов.
— Извините, другой не нашел, - сказал незнакомец. Затем вытащил из бокового кармана бумажник и протянул Мите деньги. — Это вам опохмелиться...
Митя поднял глаза. С двух новеньких зеленых сотен на него смотрели американские президенты.
Незнакомец забрал свою покупку и удалился. Ми¬тя держал в руке двести долларов и не верил своим глазам. Ему захотелось снова взглянуть в глаза не¬знакомца, но того и след простыл.
— Что это? — спросила Люська.
— Двести баксов, — прохрипел Митя.
— Это, что, американские?
— Именно, — многозначительно подтвердил Зи¬новий Гердович.
— Хороший день, — убедительно произнес Кутя.
— Ну и что на них можно купить? — недоверчиво поинтересовалась Люська.
Митя поднял глаза и удивленно посмотрел на нее.
Всплеском брызг шампанского и веселой кутерь¬мой взорвался следующий кадр. Компания кутила. Небольшой летнее кафе на берегу моря, вернее, на самом конце пирса, уходящего в море. Они были одни под вечер за белоснежным столиком. Их об¬служивал официант в одежде куда почище, чем у гостей.
Продавщица за прилавком — экстравагантная де¬вушка с сигаретой, удивляясь, делилась с барменом:
— И откуда у этой швали такие деньги? И нор¬мальные-то люди не ходят.
— Какая разница? Главное, что они настоящие, — отвечал бармен, рассматривая купюры на свет.
Ассортимент еды наших нищих всегда исходил из имеющейся у них суммы. Ее никогда не экономили и не оставляли на черный день, какова бы она ни бы¬ла. О черных днях никто из них никогда не думал. Все они жили одним днем и всегда старались, чтобы он был самым ярким в их жизни. Гурманских наклон¬ностей им тоже было не занимать. И от этого сегод¬няшний стол пестрел довольно изысканными яствами, от бутербродов с икрой и дорогого мяса до манго и ананасов. Кроме того, все они любили шампанское, ведь его так уважал сам Митя — их кумир, отец родной, Бог, на которого они молились. Кроме «Родины», у них была еще одна любимая песня, которую они часто пели: «Куда уходит детство?»
Да-да... В какие города... Они пели ее и теперь. И было странно видеть, как оборванцы поднимали хрустальные фужеры с благороднейшим напитком и пели о тончайших, изысканнейших чувствах челове¬ческой души, пронизанных светлой печалью об ушедшем детстве.
— А кто он?! Кто он такой?! — кричал Шиш, пе¬рекрикивая поющих. — Митька, он что, сумасшед¬ший?! Такие бабки отвалил! А?! Слыш, Мить, а?!
Люська снисходительно смотрела на Шиша, как смотрит мать на глупого ребенка.
— Дурень ты, Шиш. Митькины картины стоят во сто раз больше. Так, как он, никто не сможет. А ты дурак. И все вокруг дураки. Поэтому и не покупают. Нашелся человек, купил.
— Где-то в чем-то вы правы, Люся, — изящно от¬кусив бутерброд с икрой, включился в разговор Зи¬новий Гердович. — Шиш не может по достоинству оценить Митиных работ, и это понятно. Но не стоит судить так строго, ведь человек не виноват, из како¬го теста его лепили, и что кто-то когда-то по пьянке забыл положить в это тесто соль!
Оценив традиционную тонкость шутки Зиновия Гердовича, компания разразилась веселым смехом.
Шиш не понял до конца, причем здесь соль и тес¬то, но все же разобрал, что смеются над ним.
— Почему вы, Зиновий Гердович, всегда насме¬хаетесь? Я сирота, а вы говорили, что сирота — ди¬тя природы, и над ним смеяться грешно. Вы ведь так говорили, это я точно помню. Вы когда напьетесь, как сволочь, хорошие слова говорите, а вот если не допьете, то злой.
— Это вы правы, Шиш. Трезвый я зол. Но спра¬ведлив, заметьте. Лицемерие и лесть не на пользу человеческому развитию. Ведь еще Пушкин сказал: «Тьмы истин нам дороже нас возвышающий обман». Поэтому иногда человеку следует говорить правду, какой бы нелицеприятной она ни была. Это помога¬ет ему избежать тщеславия, гордыни, невежества, деградации, в конце концов.
— Вот вы снова непонятно говорите. Вы ведь спе¬циально непонятно говорите, чтобы злить всех, пото¬му что вы злой, а злой потому, что до кондиции не дошли, выпили мало.
— Правда, Зиновий, брось ты умняк травить. Вы¬пей лучше. Зачем ссориться? — разряжает обста¬новку добродушный и хмельной Кутя.
Митя  наблюдает   за  разговором,   улыбается,   ка-
жется,  получая истинное удовольствие от их болтов¬ни.
— Извольте,  я не откажусь,  если Дмитрий Семе¬нович не осудит. Ведь то,  что говорит Шиш... Люська,  кашлянув,  поднимает фужер:
— Я хочу выпить за Митю. Мы все обязаны ему. Если бы не он, никто бы здесь не болтал сейчас на сытый желудок, а может, и не жил бы давно. Ведь именно благодаря Мите, признаемся честно, мы не на кладбище, а до сих пор на этой земле...
Митя смотрит на Люську, но уже не слышит ее. Чудная космическая музыка слышится ему. Стран¬ный сюжет в легкой туманной дымке снова возника¬ет в его воображении.
Утихает космическая музыка. Исчезает странный сюжет. Митя снова возвращается в реальную дей¬ствительность и слышит голос Зиновия Гердовича:
— Когда я впервые лег с ней в постель, она была такой нетронутой. От нее пахло ребенком. Я ей ска¬зал об этом. А потом выяснилось, что у нее малень¬кая дочь, которая просто писалась в постель, в кото¬рой мы лежали.
Шиш заливается смехом. Остальные тоже смеют¬ся. Грустно улыбается Люська. Задумчив Зиновий Гердович.
— Скажите, Митя, о чем бы вы мечтали? — сно¬ва начинает он.
— Не знаю... Наверное, о том, чтобы жизнь про¬должалась такая, какая она есть. Я мечтаю о том, чтобы рядом были друзья, верные, надежные, та¬кие, как вы. Еще я хочу не переставая рисовать мир, который я иногда вижу. Мне кажется, другой жизни мне не нужно.
— Стало быть, вы удовлетворены вашей сегод¬няшней жизнью?
— Представьте себе.
— Тогда позвольте не согласиться с вами, Митень¬ка, потому что я на этот счет думаю совершенно иначе и поэтому у меня есть довольно необычная мечта. Она вам, конечно, покажется странной. Од¬нако, увы. Простите меня, Митенька, но что наша жизнь? Ведь то, -что с нами происходит, в сущности, до того глупо, мерзко и нелепо, что иногда хочется мечтать о смерти. Да-да. Не смейтесь. Я действи¬тельно время от времени об этом мечтаю. Ведь ра¬но или поздно все мы умрем. И вот, когда придет мой час и я наконец сброшу с себя это немытое, костлявое тело, я буду жить вот в этих чистых голу¬бых цветах, укрываясь по утрам прозрачной росой, нежась в утренних солнечных лучах, умываясь теп¬лыми летними дождями, кутаясь в зябкие ночные ту¬маны. А потом однажды утром меня сорвет хрупкая детская рука, это будет девочка с голубыми глаза¬ми. Она положит меня между страниц любимой книжки о путешественниках и засушит для гербария. Вот моя мечта...
— Вы нисколько не изменились, Зиновий Гердо¬вич, и я искренне рад этому, — с грустной улыбкой замечает Митя. — Вы просто прекрасны.
— Ну и что? — так же искренне удивляется Шиш, — Это все? Зиновий на старости рехнулся — хочет попасть в гербарий.
Шиш хохочет, ищет поддержки, но лица его дру¬зей отчего-то грустны. Люська вздыхает:
— А я хотела бы ходить. Если бы я могла ходить, я бы носила вас всех на руках...
Все молчат. Первым нарушает тишину Митя:
— Все будет хорошо. Скоро я стану великим ху¬дожником, заработаю много денег, и тогда мы смо¬жем осуществить все свои мечты. Кутя, ты чего бы хотел? — Я? — удивляется Кутя. — А че мне хотеть, я уже стар.
— Но ведь машину бы хотел?
— Ну, машину! Машину,  понятно.
— Ну, вот. У Кути будет новый шикарный автомо¬биль. А у Шиша? Тебе чего, Шиш?
— Мне бы денег побольше... — мечтательно бормочет Шиш.
— Ну, это вообще разрешимо. Не нужно грус¬тить, друзья мои, все будет замечательно. Давайте выпьем, чтобы надежда не покидала нас!
Вечерние огни. Светятся разноцветные гирлянды летнего кабачка, разместившегося на бетонном пир¬се, о который тихо ласкается темное море.
Друзья прощаются. Все пьяны. Кутя увозит усну¬вшую в коляске Люську. За ним, пошатываясь, бре¬дет Шиш. Последним прощается с Митей Зиновий Гердович. Он жмет Мите руку, он совершенно пьян и добр. От собственной доброты ко всему челове¬честву на глазах у него слезы.
— Какие, собственно, идеи могут заставить вас вытащить меня из дерьма? — как всегда с надрывом и пафосом декламирует он очередную мало кому понятную фразу, обращенную тоже неизвестно к кому.
Митя улыбается, за уши подтягивает Зиновия Гер-довича к себе и целует его в крупные пересохшие губы. Уходит.
— Труд! Мир! Май! — доносится из темноты го¬лос Зиновия Гердовича. — Удивительная вещь! Не¬обыкновенная, чудная, великолепная штука, черт возьми!
Митя идет по набережной. Переходит дорогу. Еще немного — и покажется его подворотня. Он идет вдоль белой бетонной стены, тяжело опустив голову. Замедляет шаг, словно что-то предчувствуя. Останавливается. Поднимает голову. Перед ним два стриженых жлоба. Те самые «крутые» с приморско¬го бульвара. У одного из них тяжелая железная цепь. Улыбаясь, он перебирает пальцами звенья, словно четки. Другой, стиснув кулаки, жадно пред¬вкушает кровь.
— Ну, что, помойка? Ты, кажется, имел к нам претензии?
— Претензии... Странно, что вам известны подоб¬ные слова, — тяжело, хрипло, опустив голову, гово¬рит Митя. Чуть улыбается, не открывая глаз. — Ка¬кие могут быть претензии к пустому месту? Или, скажем, к дерьму? Ну, воняет. Но такова его приро¬да. И ее уже не изменить, даже облив французским одеколоном.
— Мразь... — прошипел «крутой» со сжатыми кулаками.
Тяжелый удар ногой пришелся Мите в живот, за ним последовап еще один — по голове; видимо, это была железная цепь. Кровь залила глаза. Митю под¬няли за руки и с размаху ударили лицом о бетонную стену. Потом били ногами, не разбирая, до исступ¬ления. Затем жлобы расстегнули штаны и, смеясь, стали поливать Митю мочой: одежду, лицо. Подо¬брав с земли его рисунки и разорвав на мелкие клочки, они осыпали ими избитое окровавленное те¬ло.
— Знай свое место, помойка! В другой раз бу¬дешь умнее. Это тебе урок на будущее.
Снова неземная космическая мелодия медленно наполнила окружающий мир и забрала его с собой, оставив вместо него очередной странный сюжет.
Сквозь дым видно поле, все усеянное растущими
из земли человеческими головами. Где-то они толь¬ко пробились сквозь поверхность, а где-то кто-то уже вырос из земли по грудь, кто-то до колен. На дальнем плане кто-то, видимо, окончательно дозре¬вший, убегает с поля своего рождения.
Прошло какое-то время, прежде чем Митя при¬шел в себя. Он с трудом открыл глаза, залитые кровью. Оперся рукой о стену, и на белой стене ос¬талось красное пятно, напоминающее овал. Митя провел окровавленными пальцами по обе стороны овала — и получилось солнце. Он дорисовал ему глаза и рот. Получилось веселое улыбающееся сол¬нышко с короткими лучами, которое обыкновенно рисуют дети мелом на асфальте.
Начинало светать. Митя уходил по дороге. А на белой стене весело улыбалось солнце и рядом с ним были детским почерком начертаны кровью три сло¬ва: «Труд! Мир! Май!»
Солнечный день. Приморский бульвар. Пестрые киоски, пиво, мороженое, газировка, музыка, заго¬релые отдыхающие, шум морского прибоя. На сво¬ем излюбленном месте наши знакомые оборванцы, свободные люди конкордистских настроений. У них похмелье, с легкой тревогой оттого, что до сих пор нет Мити. Молчалив Зиновий Гердович. Он щурится на солнце и хмурит лоб, сдвигая свои густые брови. Зевает Шиш. Подкрашивает губы Люська.
— Что-то долго нет его... — задумчиво говорит Кутя.
Люська отрывает от губ помаду, смотрит куда-то. Зиновий Гердович мочит слюной палец и приглажива¬ет брови.
— Я прощался с ним последний. Все было обык¬новенно.
— Придет, куда он денется! — успокаивает всех Шиш.

Вечер.
Все четверо идут пустынным пляжем к своей ноч¬лежке, на лежаки под навесом. Кутя везет Люську. Рядом хромает Зиновий Гердович. Позади, засунув руки в карманы, загребая босыми ногами береговой песок, бредет Шиш.
— Что-то случилось... — говорит Люська. Все молчат.
— Говорю вам, что-то случилось!
— Че там могло случиться? Перебрал вчера, от¬сыпается, — отзывается Шиш.
— Нет! Что-то случилось! Я чувствую. Я сердцем чувствую — что-то не так.
Они приближаются к лежакам под навесом.
— Подождем до утра, — говорит Кутя, укладыва¬ясь На лежак, — там будет видно.
— Я сегодня под стеночкой! — забегая вперед, восклицает Шиш.
В коляске Люська. Блестят в сумерках ее большие глаза. Она тревожно смотрит туда, где на темной морской глади бликуют в голубой дорожке лунного света тихие волны. Рядом, прислонившись к деревян¬ной стойке, поддерживающей навес, стоит и тоже задумчиво смотрит вдаль Зиновий Гердович.
В комнате Мити горит настольная лампа.
Он лежит на кровати, согнувшись, время от вре¬мени вздрагивая. Глаза открыты. На щеке зияет глу¬бокий кровавый шрам от удара цепью. Слиплись от высохшей крови волосы. В кровавых пятнах рубаха. Та же неземная космическая мелодия звучит в его голове, затуманивая, унося в другой, придумываемый им самим или посылаемый кем-то свыше нереа¬листический, чудный мир странных сюжетов.
Плывучий туман, сквозь который ступает сам Ми¬тя. У него чистое, немного бледное лицо, расчесан¬ные волосы, широко открытые глаза, на нем чистая белоснежная рубаха. Увидев такое лицо, мало кто сомневался бы в том, что это и есть сам Христос. Он идет сквозь туман и сквозь множество свисаю¬щих, кажется, откуда-то из облаков, больших пе¬тель. Это петли виселиц. Он задевает их лицом и они покачиваются в тумане. Их неисчислимое множе¬ство, целый лес из виселиц. Но Митя идет дальше. Кажется, он что-то ищет. И вот вскоре находит. Это петля, но не похожая на все остальные, она красно¬го цвета. Митя сжимает ее руками, и в то же мгно¬вение все исчезает — виселицы, туман. Но остается одна, за которую он держится руками. Она подве¬шена к потолку в его комнате. Тускло светится заси¬женная мухами электрическая лампочка, на абажу¬ре надпись: «Лампочка Ильича». Митя стоит на сту¬ле с окровавленным лицом, слипшимися волосами, в испачканной кровью рубахе.
Неожиданно вздрагивает сонная Люська. Почти одновременно то же самое случается со спящими на лежаках Кутей и Зиновием Гердовичем. Тяжело про¬тирая глаза, поднимает сонную голову Шиш.
— Что такое? Че это было? А? — спрашивает он спросонок.
Люська смотрит в сторону мерцающих в ночной дымке городских огней:
— Кутя, ему плохо. Ему очень плохо.
Кутя срывается с места. За ним, хромая, бежит Зиновий Гердович. Два старика бегут пустынным ночным пляжем. Их догоняет и перегоняет молодой Шиш.
Под навесом на лежаке остается одна лишь Люсь¬ка. Она смотрит вслед убегающим мужчинам, глаза ее влажны.
Кутя звонит в дверь коммуналки. Рядом Шиш. По лестнице, запыхавшись, поднимается Зиновий Гердо¬вич. Дверь открывает соседка в ночной рубашке. Не говоря ни слова, Кутя и Шиш, а за ними, мимолетом извиняясь, и Зиновий Гердович влетают в коммунал¬ку.
Перепуганная соседка, поначалу недоумевая, смотрит на непрошеных ночных гостей, по виду, ско¬рее всего, бандитов, и вскоре почти теряет созна¬ние, но не падает, а прячется у себя в комнате. Ку¬тя и Шиш, не обращая внимания на соседку, не ос¬танавливаясь ни на секунду, одним ударом выбивают ветхую дверь Митиной комнаты. Как раз в тот мо¬мент, когда из-под Митиных ног падает стул. Кутя подхватывает за ноги Митино тело.
— Нож! Скорее нож! Режь веревку! Режь, гово¬рю! Скорее!
Шиш с трудом, но все же находит нож и перере¬зает веревку. Тем временем соседка уже говорит по телефону:
— Да, срочно. Темирязьева, восемь, квартира тридцать четыре. Да! Здесь такое творится...
Кладет трубку. Прислушивается к тому, что про¬исходит за дверью.
Митя на кровати. На его глазах слезы.
— Ты что, Митька? А?! — запыхавшись, дрожа¬щим голосом изрекает Шиш. — Ты чего?! А?! А
— Ничего, ничего, — успокаивает Кутя, — все обойдется.
— Позвольте... — пробираясь с мокрым "полотен¬цем, бормочет Зиновий Гердович.
Кутя кладет полотенце Мите на голову.
— Теперь долго жить будешь. Ты теперь, Митька, новую жизнь начнешь. Большим художником ста¬нешь, нас забудешь, с крутыми водку пить ста¬нешь...
Митя чуть улыбается, по щеке скатывается слеза.
За дверью слышен шум. Мужские, женские голо¬са:
— Где это?
— Там они! Там!
В коридоре милиция. Из всех дверей повысовывались сонные лица соседей.
— Давно пора всех их в каталажку.
— Покоя нет ни днем, ни ночью. В  комнату   Мити   влетают  милиционеры.   Они  во¬оружены пистолетами.
— Всем оставаться на местах! Руки за голову! На пол! Все на пол!
Друг за другом Кутя, Шиш, а за ними и Зиновий Гердович неуклюже ложатся на пол.
Отделение милиции. За столом начальник.
— Отпускаю в последний раз. Слышь, Кутя? Ну, а вы, Зиновий Гердович, от вас я никак не ожидал. Вам-то, старому человеку, участнику войны, не стыдно?
Зиновий Гердович смущенно опускает голову.
— А что с Митей, Иван Васильевич? — несмело спрашивает Кутя.
— Белка у дружка вашего, — говорит начальник. — Лечиться отправили.
Все трое удивленно подняли головы.
Люська ожидала их на улице.
— Что с Митей?
— В больнице, — хмуро ответил Кутя.
— Белка, — досадливо махнув рукой, добавил Шиш.
Зиновий Гердович молча развел руками.
Больничная палата.
Митя привязан к кровати, в смирительной рубаш¬ке. Рядом сидят двое запыхавшихся верзил в белых халатах.
— Я хочу видеть Шекспира!!! — пытаясь освобо¬диться, кричит Митя. — У меня к нему важный раз¬говор! Я требую впустить ко мне Шекспира!
Кабинет главврача.
За столом главврач психушки. Рядом симпатичная медсестра. Главврач смотрит карточку больного.
— Так он художник? Это интересно. Кирьянов... Кажется, я что-то слышал о нем...
Звонит телефон. Главврач поднимает трубку:
— Да. Нет. Я занят сегодня. Нет... нет... не смо¬гу... Всего доброго... — Кладет трубку. — Кирь¬янов... Кирьянов... Это интересно...
Дверь палаты.
Заходит главврач. На кровати связанный Митя.
— Свободны, — говорит главврач двум верзилам в белых халатах.
Верзилы покидают палату. Главврач придвигает стул поближе к Мите. Садится.
— Так вы хотели говорить с Шекспиром?
— Да, именно.
— О чем?
— Это вас не касается.
— Вот как? А может быть, вы и правы. Но здесь меня касается буквально все. Я здесь главный. Самый главный. И если вы будете меня слушаться, я смогу устроить вам встречу хоть с самим Господом Богом. Все же, зачем вам Вильям Шекспир? Я не ошибаюсь, вы именно его имели в виду?
— Да, именно его. Я должен написать его портрет.
— Вот как?
—Да.
— Хорошо. Очень хорошо. Я уважаю и люблю искусство и с удовольствием организую вам эту встречу.
— Мне нужны бумага и перо.
— Хорошо. Все это будет. Но в том случае, если вы будете вести себя спокойно и во всем слушаться только меня. Потому что здесь я самый главный. Я уже говорил вам. Может быть, вскоре я смогу вы¬делить для вас отдельную палату, где бы вы смогли работать. Со своей стороны, я постараюсь обеспе¬чить вам максимально безбедную жизнь. Вы смо¬жете удовлетворять все свои потребности, включая самые индивидуальные. Ну, вот и договорились. Шекспир будет после обеда. Всего хорошего, веди¬те себя тихо. Постарайтесь уснуть. До встречи.
Главврач уходит.
Митя один.
Немного погодя открывается дверь. На пороге Шекспир и главврач.
— Вот, как и обещал, — говорит главврач. — Мо¬жете рисовать.
Митя смотрит на Шекспира.
— Кто это?
— Ну, как же? Сами ведь просили. Вы сомневае¬тесь?
Митя морщит лоб от головной боли.
— Зачем он здесь?
— Давеча вы требовали Шекспира, чтобы рисо¬вать портрет. Я вам обещал после обеда, — глав¬врач смотрит на часы. — Будьте любезны. Вот вам инструмент, вот бумага.
Сестра заносит бумагу, карандаш, перо и тушь. Главврач берет стул, предлагает Шекспиру сесть. Шекспир садится. Митя смотрит на все это представ¬ление с удивлением и усталостью.
— Развяжите меня.
— Развяжите, — не задумываясь, говорит глав¬врач верзилам, жующим жвачку.
Верзилы снимают с Мити смирительную рубашку.
— Все свободны, — распоряжается главврач. — Шекспир может остаться. — Главврач подходит к Мите. — Как видите, первое же ваше требование было мной неукоснительно исполнено. Казалось бы, вовсе не исполнимое, но вот, сами видите. Уверяю вас, что и впредь все ваши мыслимые и немыслимые желания будут беспрекословно исполняться. Мне все здесь под силу. Потому что я главный. Понимае¬те? Я предоставлю вам все условия для творчества. Вы будете иметь возможность рисовать все, что вам заблагорассудится. Вас никак не ущемит здешний быт. Вы будете, так сказать, на особом счету, то есть под моим личным, особым покровительством. Вы будете иметь все, что захотите. Вы сможете не ограничивать себя во всех своих обыкновениях. Но за это я буду иметь возможность иногда кое-что из ва¬ших работ приобретать для себя. За это время вас немного подлечат. А когда вы окончательно попра¬вите здоровье, вы сможете снова вернуться к вашей прежней жизни. А теперь я не буду вам мешать. Шекспир к вашим услугам.
Главврач уходит.
Двор больницы.
Митя сидит на скамье с листом бумаги, что-то ри¬сует. У его ног развалился рыжий лохматый пес. Не¬подалеку за Митей присматривают двое верзил в ха¬латах. Открылась калитка и во двор вошла женщина. Она прошла аллеей и скрылась внутри здания. И не¬возможно было не заметить, как легки ее соломен¬ные воолосы. Странное знакомое чувство овладело вдруг Митей. Он отложил карандаш. Что-то дрогну¬ло у него внутри. Этого почти не могло быть. Об¬раз, который до сих пор обрывками, фрагментами внезапно врывался в его полупьяную жизнь, отрезв¬ляя ее на мгновение, словно обдавая его ледяной во¬дой, вдруг ожил. Митя стал вспоминать схваченные мимоходом фрагменты женского образа, то появ¬ляющегося, то исчезающего в конце Митиных виде¬ний. То он замечал промелькнувший локон, то про¬филь, то грудь, фрагменты, которые он заносил на бумагу, втайне мечтая о целостном портрете. Не¬ужели все эти составляющие принадлежали живой, реальной женщине, которая так внезапно появилась во дворе больницы? Теперь череда туманных фраг¬ментов пронеслась перед ним, словно забытая кино¬лента.
Она возвращалась. Митя стоял на аллее. Порав¬нявшись, она бросила взгляд на Митю и вдруг засты¬ла, словно перед возникшей внезапно преградой. Ка¬залось, в ее взгляде были испуг, удивление, но все это было столь мгновенным, что осталось загадкой. Она вдруг, не оглядываясь, побежала прочь.
Митя был ошарашен, и в то же время полон вос¬торга, он наконец видел ее лицо. Он тут же бросил¬ся к себе в палату. Следом за ним устремились двое верзил и вскоре заняли место у двери.
Был вечер. В палате Мити горела настольная лам¬па. Митя лежал на кровати и смотрел на стол у ок¬на. На столе стоял портрет. Большие грустные глаза смотрели на него чуть исподлобья, соломенные во¬лосы ее были так легки.
Сегодняшнее утро было чуть хмурым. Митя сидел на скамье во дворе, в руках у него не было ни ка¬рандаша, ни листка бумаги. Он был каким-то сон¬ным.
— Как спалось? — услышал он над головой. Глав¬врач подошел тихо, как-то незаметно, словно возник из воздуха. — Ничего не нужно? — поинтересовал¬ся он снова.
— Нет.
— Если позволите, я зайду к вам после работы.
— Да, пожалуйста.
— Вы принимали лекарства, которые я вам назна¬чил?
—Да.   
— Нет ли у вас жалоб или претензий к обслужи¬вающему персоналу?
— Нет.
— Ну и славно.
Главврач похлопал Митю по плечу. Бросив мимо¬летом взгляд на стоящих неподалеку верзил, вполне удовлетворенный, он удалился.
У себя в кабинете он довольно долго смотрел в окно, кажется, о чем-то размышляя. Затем степен¬но, не спеша, нажал кнопку на пульте.
В кабинет вошла сестра.
— Слушаю вас, Сергей Дмитриевич. Главврач    не    поворачивал    головы,    продолжая смотреть в окно, туда, где на скамье сидел Митя.
— Там, в холодильнике, новое швейцарское ле¬карство. Я привез. Это для Кирьянова. Я хочу, что¬бы он поскорее встал на ноги. Проконтролируйте, чтобы все было исполнено в надлежащем виде. А лучше всего сделайте инъекции сами. Вы же знаете, что здесь я могу положиться только на вас.
— Хорошо, Сергей Дмитриевич. Я исполню все, как вы велите.
Сестра сделала движение к главврачу.
— Ну-ну. Не сейчас, милая. Возьми-ка, сделай, что я прошу.
Сестра покорно опустила глаза.
— Хорошо, Сергей Дмитриевич, я все поняла.
— Вот и умница. На вот, возьми.
Главврач вытащил из кармана небольшое колечко и вложил его сестре в ладонь. Сестра вновь было сделала движение навстречу. Но главврач снова ос¬тановил ее:
— Все-все, девочка моя,  у нас еще будет время.
— Спасибо, Сергей Дмитриевич.
— Не стоит. Носи на здоровье.

Дверь палаты, где живет Митя.
По коридору идет главврач. Подходит к двери. Стучит. Никто не отзывается. Главврач открывает дверь. Митя что-то рисует.
— Почему вы не откликаетесь?
— А, это вы. Извините. Заработался. Прошу, са¬дитесь.
Главврач садится в кресло и спрашивает:
— Как дела?
— Да вот, рисую понемногу.
— Можно посмотреть? Митя подает главврачу папку с рисунками. Сергей Дмитриевич рассматривает их.
— Вот это мне нравится... И это тоже... Вообще, я хочу сказать, что я большой поклонник вашего та¬ланта. В то же время я понимаю, что жанр, в кото¬ром вы работаете, довольно необычен, и признай¬тесь честно, редко находит своего почитателя, а тем более покупателя.
— Да, но я рисую не ради денег. А на жизнь мне хватает.
— На жизнь, которой вы жили до сих пор. Но ведь есть еще и другая жизнь, для которой нужны деньги, и немалые, и которой вы, несомненно, за¬служиваете.
— Мне вполне хватает моей.
— Вот как? Я вижу, вам не очень приятно говорить об этом. Или вас утомляет собеседник? Скажите честно, я не обижусь.
— Отчего же?
— Во всяком случае, мне так показалось.
— Это ошибка. Просто я по натуре вообще мало¬общительный человек.
— О, да. Творческие натуры предпочитают одино¬чество и лучшее общество для них — оставаться
один на один с самим собой.
— Наверное, вы правы.
— Ну, что ж, я учту это, и не стану вам докучать своим присутствием. Да, чуть было не забыл, это вам от меня. — Главврач открыл «дипломат» и вы¬ставил на стол бутылку дорогого французского коньяка. — Только это между нами. Спиртное у нас, вы знаете, строго запрещено. Но еще раз хочу на¬помнить вам, что вы здесь на особом счету, потому что я так решил. И так будет до тех пор, пока я не изменю к вам своего отношения. Можете не боять¬ся, это никак не скажется на вашем лечении... Хоро¬шие рисунки. Особенно мне понравились вот эти че¬тыре.
— Можете взять их себе.
— О! Это очень любезно с вашей стороны. Но я не привык брать просто так. Я предпочитаю за все платить.
— А зачем мне здесь деньги? Будем считать, что вы расплатились со мной этим коньяком.
— Вы обижаете меня. А деньги вам еще приго¬дятся. Ведь вы не навечно здесь поселились? — Ми¬тя поднимает глаза. — Скоро вы отсюда выйдете. Знаете, сделаем так. Пока они действительно здесь вам не нужны. Тем более, что у нас среди больных часто случаются кражи. Решим следующим обра¬зом. Вы будете рисовать для меня картины, ну, как бы на заказ, хотя фантазия, сюжеты, все это, конеч¬но, на ваше усмотрение. Я буду забирать их. чтобы их меньше видели и не было повода для лишних спле¬тен. А расчет вы получите при выписке. Договори¬лись? Надеюсь, вы доверяете моему слову?
— Хорошо,  пусть будет так.
— Ну вот и славно. Так я могу их взять?
— Да,  конечно.
Главврач отобрал рисунки и аккуратно сложил в «дипломат».
— Всего вам наилучшего. Хорошего вдохновения.
— Спасибо. Всего доброго.
Митя смотрит на закрывшуюся дверь. Затем пе¬реводит взгляд на бутылку коньяка, стоящую на сто¬ле.
Утро.
Митина палата. Он лежит на кровати. Рядом на по¬лу валяется пустая бутылка из-под коньяка. Работает радиоприемник. Передают последнюю информаци¬онную сводку биржевых новостей: «... курс доллара продолжает расти. На сегодняшних торгах он соста¬вил по отношению к рублю...»
Довольно «престижный» особняк в стиле модерн с зелеными газонами и южным садом — дом глав¬врача. В гостиной с камином за большим круглым столом — хозяин и двое респектабельных мужчин с «дипломатами». Один постарше, другой — молодой переводчик. На стенах старинная живопись в багет¬ных рамах и несколько картин, исполненных в совре¬менном стиле.
— Как вы убедились, это необычные сюрреалис¬тические рисунки пером, — говорит главврач. — Они не повторяют ни одного из известных художни¬ков, работающих в этом направлении. Безусловно, это новаторство в графическом мышлении, и я уве¬рен, что такая довольно нетривиальная философия рисунков будет весьма интересна для коллекционе¬ров живописи как в Европе, так и в Соединенных Штатах.
Переводчик переводит сказанное пожилому биз¬несмену. Тот удовлетворительно кивает головой. За¬тем говорит по-немецки. Переводчик переводит:
— Господин Кеснер полностью разделяет ваше мнение и готов сотрудничать. Ему приятно иметь де¬ло с деловым человеком, так тонко разбирающимся в искусстве. Мы берем первые четыре рисунка и на¬деемся на следующий контакт.
Пожилой бизнесмен протягивает главврачу свою визитку. Переводчик:
— Там телефон офиса в Москве и домашний в Мюнхене.
Главврач благодарит за визитку. Достает из стола пластиковый пакет с Митиными рисунками и переда¬ет господину из Мюнхена. Переводчик забирает ри¬сунки, прячет в «дипломат». Затем отсчитывает не¬сколько упакованных в пачки банкнотов.
— Здесь четыре. За каждый рисунок.
Главврач забирает деньги, прячет в стол. Сильный внезапный звук разбившейся громадной китайской вазы заставил вздрогнуть всех троих. Она упала
лестницы, ведущей на второй этаж дома.
Мужчины подняли головы. Наверху, облокотив¬шись о перила, стояла женщина. Соломенные воло¬сы ее были так же легки, но слишком взлохмачены; казалось, все это было сделано умышленно, с вызовом, она была пьяна.
Хозяин явно засуетился:
— Извините, это моя жена, она не совсем здоро¬ва, последние дни плохо себя чувствует... Дорогая, тебе нужно отдохнуть...
— Как ты думаешь, с точки зрения человека, раз¬бирающегося в искусстве, не напоминаю ли я тебе волосатую рыбу?
— Еще раз прошу прощения, господа... Ты пере¬утомлена, дорогая. Я думаю, тебе следует принять лекарство и лечь в постель.
— У волосатой рыбы постель на дне океана. Ты должен это понимать, милый, ведь ты не глупец?
Пожилой господин что-то говорит переводчику. Переводчик обращается к врачу:
— Господин Кеслер просит его извинить, но ему пора уходить.
— Ради Бога, извините. Надеюсь, мы скоро встре¬тимся, я непременно перезвоню господину Кеслеру.
Главврач провожает гостей за порог и вскоре воз¬вращается.
— Зачем ты это сделала? Чего тебе не хватает в этой жизни? Ведь все, что я делаю, я делаю для те¬бя, все ради тебя.
— Все, что ты сделал для меня — это вот эта ка¬менная тюрьма, которую ты всячески стараешься за¬вуалировать красивыми картинками и статуэтками, чтобы обмануть себя и меня. Я чувствую себя здесь немой рыбой с текущей в жилах холодной кровью, навек обреченной жить в таком же холодном камен¬ном гроте. Мне не хочется жить. Я хочу убить себя. — Главврач делает движение к жене. — Не подходи ко мне, а то я брошусь вниз!
— Хорошо, успокойся. Я ухожу. Но ведь ты зна¬ешь, что с тобой может случиться. Это очень опас¬но и очень больно, вспомни. Прошу тебя, прими ле¬карство и ляг в постель.
В ее больших глазах неожиданно появляются сле¬зы. Она очень искренне, почти по-детски заливается слезами и убегает к себе в комнату. Главврач оста¬ется посреди гостиной один.

Больница.  Палата, где за столом сидит Митя. Он рисует. За дверью слышны шаги по коридору. Шаги приближа¬ются к его палате.   Открывается дверь.   На  пороге главврач.
— Здравствуйте, — улыбается он. — Разрешите?
— Пожалуйста, входите, — без особого гостепри¬имства говорит Митя. Главврач бодр и весел.
— Как ваши дела? Что новенького? Прошло три дня, как мы не виделись. Я смотрю, у вас заметно добавилось новых работ. Вы весьма продуктивны. Не повредит ли это качеству рисунков?
— Я не думал об этом.
— А зря. Хотя вам, художникам, незнакомо чув¬ство рационализма, поэтому у вас отсутствует ана¬лиз. Но, с другой стороны, это не дает возможнос¬ти халтурить. Очевидно, настоящий художник имен¬но таким и должен быть. Вы согласны со мной?
— Не знаю. Возможно. Вам со стороны виднее.
— Можно взглянуть?
— Пожалуйста.
Главврач берет лежащую на столе кипу рисунков. С удовлетворением улыбается:
— Что это за прелесть? Как это называется? Кста¬ти, я хотел вам сказать, вы очень точно подбираете названия к своим рисункам. Но к этому трудно что-либо придумать.
— В этом случае как раз все очень просто. Это волосатая рыба.
— Как вы сказали?
— Волосатая рыба ....
— Неплохо.
Главврач продолжает перекладывать рисунки, но на лице его уже нет прежней жизнерадостной улыб¬ки. Отчего-то оно изменилось, стало вдруг задумчи¬вым, настороженным, словно главврач пытался что-то вспомнить. И вдруг он и вовсе обомлел.
— Что это?! Откуда это у вас?! — почти испуган¬но воскликнул он.
— Этот портрет не продается! — решительно от¬ветил Митя.
— Черт возьми, но ведь это моя жена! Митя удивленно взглянул на главврача. Они молча смотрели друг на друга.
— Ну, что ж, — первым нарушил молчание Митя, — раз так, тогда возьмите.
— Но я хочу знать, каким образом?! Митя пожал плечами:
— Я сидел во дворе. Проходила красивая женщи¬на. Я нарисовал.
Понемногу лицо главврача успокоилось, приобре¬ло уверенность, и на нем снова появилась обычная улыбка. Он подошел к Мите, положил руку ему на плечо.
— Вы просто молодец. Я сегодня же подарю портрет жене. Бывает же так! Как это все-таки кста¬ти. Вы просто выручили меня сегодня. Спасибо вам огромное. Вы сами не знаете, как я вам благодарен.
Позабыв об остальных рисунках, главврач пулей вылетел из Митиной палаты.
Митя один.
Звуки космической мелодии наполняют палату и все вокруг. Дым или туман стелется над землей, из земли растет гладкий ствол виноградной лозы, похо¬жий на женскую ногу. Чем выше поднимается лоза, тем больше она напоминает женскую ногу; вот она раздваивается и уже явно видно обнаженное женс¬кое тело: живот, груди, опущенная на грудь голова с легкими соломенными волосами, плечи; руки рас¬кинуты в стороны, словно распяты, они лежат на на¬тянутой между столбов колючей проволоке, руки как бы вьются по проволоке, разветвляясь на тонкие стебли виноградной лозы. Возле обнаженной жен-щины-виноградной лозы стоит лестница, по которой взбирается карлик с большущими садовыми ножни¬цами. Он обрезает ими обвившие колючую проволо¬ку стебли виноградной лозы, из-под них капают ка¬пельки крови.
За окном сгущались сумерки. Летний вечер был чист и прозрачен. В воздухе пахло морским прибо¬ем и миндалем. В гостиной с камином за столом ужинали двое.
Главврач выпил из высокого стакана и продолжал управляться с беконом. Она сидела напротив, опус¬тив глаза в тарелку, и скучно ковыряла вилкой. Со¬ломенные волосы были уложены в прическу.
— Тебе не хочется есть? Она молчала.
— Тебе не нравится? Это довольно вкусно. Она   уронила   вилку,   и  та   зазвенела   в   тарелке. Главврач поднял голову.
— Я хотел это сделать позже. Однако, я сделаю это сейчас. Я приготовил для тебя сюрприз,
Он встал из-за стола.  Она не поднимала головы. Главврач вышел из гостиной и вскоре вернулся.  В руках он держал ее портрет. Теперь он был в оваль-
ной рамке.
— Посмотри.
Она по-прежнему сидела, склонившись над сто¬лом.
— Ведь ты даже не знаешь, что это. Ты предста¬вить себе не можешь, что это может быть. Прошу тебя, подними глаза. Все прежние мои подарки меркнут перед этим.
Она нехотя и устало подняла голову. Постепенно с ее глаз спала пелена усталости и равнодушия, а на смену явился неопределенный свет, то ли удивление, то ли страх, то ли открытие чего-то, что так внезап¬но потревожило ее душу и тело.
Он поставил портрет перед ней на стол. Она смотрела на портрет удивленно, похоже, видя в нем то, что однажды уже было в ее жизни, что-то дале¬кое, трудно различимое, но такое близкое, что те¬перь она пыталась настойчиво вспомнить и не могла.
— Я готов был отдать за него все свои деньги, — искренне говорил главврач. Он стоял на коленях воз¬ле жены и, пользуясь ее замешательством, осыпал поцелуями ее лицо, шею. Она же по-прежнему за¬вороженно и отчего-то печально смотрела на порт¬рет. Кажется, вовсе не замечая мужа и не чувствуя его поцелуев.  — Кто он? — спросила она тихо.
Главврач продолжал целовать ее шею и, кажется, вовсе растаял от нежных чувств.
— Он алкоголик, но очень большой талант, на нем можно заработать огромные деньги. Это моя удача. Он работает, как машина, каждый его рисунок — это маленький шедевр. Скоро мы станем еще бога¬че. Ты будешь самой счастливой женщиной на побе¬режье. Я брошу к твоим ногам все, что ты только пожелаешь. Но я хочу твоей любви, хоть каплю прежних чувств. Любимая моя, единственная, непов¬торимая.
Он продолжал бормотать нежные слова, осыпая ее тело поцелуями. Ее глаза задумчиво смотрели на портрет.
Накрапывал теплый летний дождик, но из-за обла¬ков все чаще показывалось солнце.
К особняку главврача один за другим подъехали два «престижных» легковых автомобиля. Один из них принадлежал хозяину дома, из другого вышел госпо¬дин Кеслер и с ним еще двое мужчин. Хозяин при¬гласил гостей пройти в гостиную.
У распахнутого окна второго этажа стояла она. Сегодня она была еще печальнее. Казалось, вчераш¬нее состояние, возникшее после ужина, не покидало ее. Она смотрела куда-то вдаль, похоже, не обра¬щая внимания на появившихся гостей. В ее комнате тихо играла музыка. Рядом, на подоконнике, стоял магнитофон. Это была песня семидесятых годов в исполнении группы «АВВА».
Через открытое окно на первом этаже хорошо была видна гостиная и слышен разговор мужчин за столом.
— Всего десять рисунков, — говорил главврач, предлагая вниманию гостей работы Мити. — «Обре¬зание виноградной лозы», «Упущенные грезы», «Бо¬лезнь», «Рождение», «Я был таким же, как и вы»...
Тихо звучащая из ее окна музыка вдруг резко усилилась, так что сидящие за столом невольно по¬вернули головы. Хозяин на мгновение прервал раз¬говор и смотрел на жену. Она по-прежнему стояла
у окна,  не обращая внимания на то,  что происходит в гостиной.
Муж попытался продолжить разговор, но не ус¬пел он открыть рот, как мелодия еще больше усили¬лась и теперь звучала во всю мощь динамиков, за¬глушая все вокруг и совершенно не позволяя ни го¬ворить, ни слушать.
Окончательно обескураженный муж поднялся из-за стола, что-то сказал гостям, вероятно, пытаясь из¬виниться, и пошел закрывать окно.
Она стояла на прежнем месте и так же смотрела вдаль, где в голубой дымке пряталось море. На гла¬зах ее блестели слезы.
Главврач закрыл окно и возвратился за стол. Гос¬ти снова стали рассматривать рисунки. Не переставая время от времени поглядывать в окно, главврач про¬должал комментировать Митины работы. Однако го¬лоса его уже не было слышно, звучала лишь краси¬вая музыка, а у окна стояла она.
Но вот в какой-то момент ее окно оказалось пус¬тым. Продолжала играть музыка, а в окне уже ни¬кого не было.
Она появилась во дворе, прошла к автомобилю. Главврач снова оторвался от разговора. Гости пере¬глянулись. Через мгновение машина на большой ско¬рости выехала со двора. Главврач снова обратился к гостям.
Продолжала звучать «АВВА». Ее автомобиль нес¬ся городскими улицами, обгоняя потоки машин.
Почти не снижая скорости, она въехала на терри¬торию клиники.
Заметив ее приближение, Митя поднялся со скамьи. Скользнув по коленям, упали на траву ри¬сунки. Он держал в руках карандаш и смотрел, не мигая, не веря глазам.
Она остановилась очень близко от него, казалось, он слышит ее дыхание. Они долго молча смотрели друг на друга.
— Меня зовут Лика, — тихо сказала она. — Я приехала, чтобы увезти вас отсюда.
Митя молчал. Он не знал, что ответить. Да и во¬обще, он не собирался ничего отвечать. Он смотрел и не мог насмотреться.
— Ну, что же вы? — спросила она.
— Право, я не знаю... Хотя, конечно. О чем я го¬ворю? Но ведь это невозможно.
— Не думайте об этом. Я беру все на себя. Иди¬те за мной. Дайте руку.
Она взяла Митю за руку. Верзилы в белых хала¬тах, стоявшие рядом, забеспокоились.
— Я забираю больного с собой! — властно сказа¬ла она. — Сергей Дмитриевич распорядился привез¬ти его к нему на дачу. Обратно он привезет его сам.
Верзилы переглянулись. Но что-либо возразить не решились. Жену главного они хорошо знали.
Автомобиль мчался загородным шоссе. Они мол¬чали.
— Что вы думаете об этом? — вдруг спросила она.
— Не знаю. Мне кажется, всего этого нет, и я скоро проснусь в своей палате.
— Нет! Этого не будет никогда! Я не допущу это¬го. Вы больше не вернетесь туда... Когда я смотре¬ла на свой портрет, меня не покидало ощущение, что все это уже было. Мне почему-то кажется, что мы с вами уже жили однажды в какой-то далекой другой жизни и были близки. Очень близки.
— Может показаться странным, но именно так же я думал, когда рисовал его. Она улыбнулась:
— Он мне очень нравится.
— Я очень рад этому.
— Еще сегодня утром мне было так грустно. А сейчас я не знаю отчего, но мне хочется жить, сме¬яться, веселиться, кутить, петь! — Она снова весело улыбнулась.
Митя тоже улыбнулся:
— Хотите поехать к моим друзьям?
— А кто они, ваши друзья?
— Они? Они мои друзья!
— Вот как! — засмеялась Лика. — Конечно хочу!
Вид с высоты птичьего полета. Их автомобиль про¬носится левой полосой шоссе, оставляя позади кажу¬щийся неуклюжим весь остальной транспорт.
Солнце клонилось к горизонту.
Опустевший пляж. По берегу моря мчит автомо¬биль. У самой горы, на своем обычном месте под навесом, на лежаках, расположилась знакомая чет¬верка. Рядом припаркована Люськина коляска с вы¬битыми спицами и подранным сиденьем. Все четве¬ро заметили автомобиль и с любопытством наблюда¬ют за его приближением.
— Менты, — недовольно говорит Шиш. — И че мы им тут мешаем, а? Щас начнут цепляться, паску¬ды...
— Нет, это не менты...  — отвечает Кутя.
— Да, на ментов не похоже... — соглашается Люська.
Автомобиль приближается и, сделав крутой раз¬ворот, останавливается в двух шагах от лежаков. От¬крывается дверь и из нее выскакивает Митя. В руках его едва помещается охапка бутылок с шампанским.
— Эй, начальник! — приветствует он всех фразой! из «Родины», их любимой песни.
— Митька... — удивленно, не веря своим глазам, выговаривает Кутя.
— Митя, он и есть, — улыбаясь, говорит Зиновий Гердович.
— Митька! Митька приехал! — орет во все горло Шиш. — А?! Отпустили!!!
Люська не в силах скрыть радости и вместе с ней слез. Все трое мужчин бросаются навстречу Мите и, обнявшись, кружатся в веселом танце.
— Митька приехал!!! Митька приехал!!! — про¬должает орать Шиш.
Лика стоит у машины. Она весело смотрит на рез¬вящихся взрослых мужчин, в обеих руках у нее то¬же по бутылке шампанского. Похоже, ей также не терпится влиться в эту веселую беспутную кутерьму. Ее вовсе не удивило общество Митиных друзей. Ни их одежда, ни место жительства. Она приняла их сразу, как будто давно была знакома с ними. Пол¬ную раскованность почувствовала она в душе и во всем теле. Все это было так близко, так желанно ей. Она была среди природы, среди ее детей. О берег плескались свободные, как и эти люди, морские вол¬ны, и не было никакой каменной тюрьмы, из кото¬рой наконец ей удалось убежать.
— Это Лика, — сказал Митя.
Мужчины в лохмотьях смотрели на незнакомую женщину и, кажется, смущались своего вида. Они переглянулись и вперед, хромая, выступил Зиновий Гердович, самый галантный и обходительный из них.
— Разрешите представиться: Зиновий Бажановский.
— Лика, — просто и весело ответила Лика.
— Весьма приятно познакомиться. Дмитрий много говорил... то есть... я хотел сказать, он просто еще не успел... но если бы успел... то много бы гово-
рил о вас…Что-то я волнуюсь сегодня. - Все искренне рассмеялись.
— Ну, да ладно, — молвил Зиновий Гердович и, залихватски щелкнув каблуком, по-гусарски предло¬жил Лике руку.
Лика взяла Зиновия Гердовича под руку, и он га¬лантно, как истинный кавалер, повел ее к лежакам.
— Знакомьтесь, это Люся, — продолжал он. — Самый душевный человек из нашего коллектива. Ку¬тя, или Семен Семенович Кутиков, мой друг и сорат¬ник по борьбе с человеческими предрассудками- и многочисленными спиртными напитками. Ради Бога, извините. Шиш... Ну, он и есть Шиш. Тут больше сказать нечего. Весь, как говорится, налицо. Вот та¬кие вот пироги. Чувствуйте себя, как дома.
— А можно, я включу музыку? — улыбаясь, спро¬сила Лика.
— Ради Бога! Без музыки мы не живем и часа.
Лика включает магнитофон, и пустынный пляж со¬трясает «Родина», любимая песня Митиных друзей.
Радости и удивлению нет предела. Почти в то же самое мгновение с выстрелом откупоривается бу¬тылка шампанского. Митя разливает вино в приве¬зенные с собой стаканы. Подает Люське, затем Ли¬ке, Зиновию Гердовичу, Куте, Шишу.
— Давайте выпьем за сегодняшний день! Потому что этот день самый счастливый день моей жизни! — улыбаясь, не отрывая глаз от Лики, говорит Митя.
Все молча выпивают и тут же бросаются в пляс. Радостные, счастливые лица. Они заводят хоровод, прыгая и резвясь, словно дети, что-то крича и подпе¬вая «ДДТ»:
«Родина! Еду я на Родину! Пусть кричат: «Уроди¬на!» А она нам нравится, хоть и не красавица. К сво¬лочи доверчива. Ну, а вот к нам траляля-ляляля-ляля-ля! Эй, начальник!!!»
Заканчивается «Родина» на кассете, но не заканчи¬вается у веселой компании. Они продолжают орать: «Эй, начальник!!!»
Между тем, уже слышится другая, чуть грустная мелодия. Это снова «АББА».
Компания еще продолжает по инерции прыгать в веселом танце, но двое из них уже слышат сильный и нежный голос. Они стоят друг против друга. Лег¬кий морской ветер колышет ее соломенные волосы. Она подходит к Мите совсем близко. Их ноги босы. Набегающие на песок волны иногда касаются их. Ли¬ка смотрит на Митю. На лице ее открытая счастли¬вая улыбка. Ликино тело чуть покачивается в ритм мелодии. То же самое происходит с Митей. Она подходит еще ближе и, не поднимая рук, целует Ми¬тю в губы. Поцелуй нежный, очень продолжитель¬ный и очень сексуальный. От неожиданности остано¬вилась, раскрыв рты, прыгающая компания. Медлен¬но сошла улыбка с Люськиного лица. О таком она даже не мечтала. Это приходило к ней разве что в редких снах, ведь она давно втайне любила Митю, и теперь ее душа сжалась от волнения, обиды и завис¬ти.
Лика медленно подняла руки и, не отрывая губ, стала расстегивать Митину рубаху. Она сбросила ее на песок и принялась то же самое делать с брюка¬ми.
У Люськи задрожали губы. Кто-то из мужчин с восторгом ухнул. Все трое, одобрительно загудев в предвкушении чего-то необычайно волнующего, по¬пятились, чтобы занять места на лежаках.
Они целовались уже наполовину обнаженные. Люська закусила дрожащие губы. Шиш, раскрыв рот и вытаращив глаза, громко дышал.
Они стояли обнявшись, у самого края берега. Об их босые ноги плескалось теплое море, звучал неж¬ный женский голос, чудная мелодия была их третьим партнером. Они ласкались втроем — музыка и два человеческих тела, молодых, загорелых, с прилип¬шим золотистым морским песком. Все свершалось так легко, естественно и красиво, что исчезало чув¬ство стыда, оно было здесь совершенно некстати. Происходила красивая, живая, изящная любовная иг¬ра, к которой так долго они шли, которая, быть мо¬жет, однажды уже была в их жизни — другой, да¬лекой, никому не известной, кроме них двоих. Такие же раскованность и непосредственность были на ли¬цах Кути, Шиша, Зиновия Гердовича. Мужчины столь разных возрастов наблюдали за сценой любви от¬крыто, не смущаясь. Каждый со своей восторжен¬ной мимикой, в которой преобладала любовь. А лю¬бовь свершалась сильной, свободной, обнаженной, словно происходила нежная изящная борьба. Постепенно это чувство борьбы передалось зрителям, и теперь они уже не просто наблюдали за красивой сценой, они болели, болели, как болеют фанаты на больших спортивных аренах, болели за ее разреше¬ние, за ее результативный итог, ведь там был Митя — их Кумир, их Бог. И когда Митино тело оказыва¬лось над Ликиным, трибуны ликовали, позабыв обо всем на свете. Даже Зиновий Гердович сжимал ку¬лаки, хрустя старыми пальцами и прикусывая отвис¬шую нижнюю губу.
Невыносимее всех было Люське. Она видела то, о чем тайно и безнадежно мечтала долгие годы. Теперь это свершилось. Но на ее месте была другая, I   красивая, молодая и такая чистая. У Люськи на глазах выступили слезы. Но это были уже не слезы оби¬ды, а слезы печальной радости за Митю.  Люськино желание быть рядом было таким большим,  что все ее тело пробирала приятная дрожь и, казалось, еще немного — и она ощутит те же чувства, что теперь ощущают эти двое, слившиеся в эротическом зной¬ном единении.
 Кажется, ободренные болельщиками тела наполнились еще большей энергией, словно, пытаясь побе¬дить друг друга, и даже набегающие волны не в си¬лах были угасить высочайшей страсти.
Счастливые, азартные лица оборванцев, позабыв¬ших обо всем на свете, словно они поставили на сво¬его фаворита все свое состояние. Они дружно скан¬дировали: «Митя!!! Митя!!!» Красивая мелодия ли¬лась над ними и их голоса тонули, терялись в ней, а она нарастала, крепчала с каждой нотой. Люська сжимала пальцами дуги колес, с трудом борясь с двумя чувствами: ревностью и переполнявшим все тело пронзительной, неудержимой эротической дрожью. И вот уже видно, как постепенно, волей-неволей вовлекаясь в наблюдаемую игру тел, она словно физически переносится к ним. Все ее тело дрожит, лицо покрылось капельками пота, похоже, она в двух шагах от давно забытого ощущения ор¬газма, она женщина.
Мужская   половина   не   перестает   скандировать: «Митька!!!    Митька!!!»    Заламывает    пальцы    Кутя. Немного смущенно,  затаив дыхание,  почему-то по¬сматривая на не садящееся солнце, по-своему переживает Зиновий Гердович.
И вдруг скандирование Шиша обрывается и он за¬ходится  продолжительным,   удивленным  и  в  то  же время ободряющим звуком. — О-о-о-у! — кричит он. Кто-то присвистнул.
Теперь Ликино тело оказалось над Митиным. Оза¬даченно сдвигает брови Зиновий Гердович. С молча¬ливым вопросом поворачивает к нему голову Кутя.
Происходит резкая смена ситуации поединка, ког¬да излюбленного фаворита вдруг обходит молодень¬кая, никому не известная, но очень изящная и легкая лошадка. Завязывается еще более упорная игра. И зрители уже в сомнениях — на кого же ставить? По¬хоже, симпатии разделились. Все это абсолютно не стыдно, все это отнюдь не грубо, во всем этом нет ни капли непристойности, это высокая живопись пло¬ти, радости и первозданности одарившей нас приро¬ды.
— Митька! Держись! Еще немножко! Мы с тобой! Снова кто-то присвистнул.
— Держись! Будь мужчиной! Или ты плохо ужи¬нал сегодня?!
— Митька! Тебе помочь?! — смеясь, кричит ста¬рый беззубый Кутя.
— Эх! Где мои двадцать лет?! — печально и ра¬достно восклицает Зиновий Гердович.
— В жопе! — хохочет Шиш, радуясь своему ост¬роумию и находчивости.
Смеется Кутя. Улыбается Люська. Хмурит брови Зиновий Гердович.
Тела Мити и Лики полностью раскованы, их не смущают ни лица, ни крики. Счастливые открытые глаза. Нежные улыбки. Мокрые волосы. Но вот за¬крываются глаза Лики и слышится чуть несмелый глу¬бокий вздох.
Притихли бомжи. Слышна лишь музыка вздохов, стона и шепота. Наступает апофеоз любви. И вот те¬ла расслаблены. Представление окончено.
А через мгновение взрыв оваций сотрясает пус¬тынный берег. Буря аплодисментов и крики «браво!»
— Митька! Мы победили! Ура-а-а!
В воздух летят пробки от шампанского. Кутя под¬бегает к лежащим на песке и, сотрясая бутылку с шампанским, поливает тела искрящимися брызгами. Вскрикивает и смеется Лика. Хохочет счастливый Митя. Они по-прежнему открыты перед всеми. Они не скрывают своей наготы. Вокруг царит всеобщее веселье. Ощущение большого праздника жизни при¬роды переполняет всех. Громадный багровый шар медленно утопает в море.
Тихий вечер.
Над морем легкий прохладный воздух. Светятся огни маленького кафе, разместившегося на бетон¬ном пирсе.
За столиком Митя и Лика. Друг против друга. На лицах те же счастливые улыбки.
— У меня сегодня тоже самый счастливый день моей жизни. Я наконец нашла тебя. — Лика держит в руке Митину руку. — Мы очень долго шли на¬встречу друг другу. Мне впервые так хочется жить. Жить по-новому, по-другому. Ведь я знала, что сво¬бода где-то рядом, очень близко. И вот она пришла. Ты подарил мне ее. Мой муж страшный человек. Пять лет назад я была пациенткой в его клинике. Мне было пятнадцать лет. У меня погибли родители. В один день. Самолет, в котором они были, взорвал¬ся, не взлетев. Я до сих пор вижу, как по взлетной полосе катятся огромные куски горящего металла. Мне было очень плохо. У меня никого не было кро¬ме них. Я осталась совсем одна. И тогда со мной что-то случилось. Я была, как затравленный волчо¬нок. Я бросалась на людей, когда ко мне пытались приблизиться, и все время куда-то пряталась. Меня раздражало солнце и я пыталась укрыться, забрать¬ся в любую темную щель... Потом я попала в пси¬хушку... Он был очень добр ко мне. В первые дни он не отходил от моей койки. Он был мне как отец. Казалось, весь персонал больницы работал на мое выздоровление. Я привязалась к нему. Он сам делал мне уколы. А потом я стала женщиной. Он забрал меня к себе домой. Мы расписались без всяких тор¬жеств. Вот уже пять лет, как я живу в его доме. А где живешь ты? У тебя есть родители?
— Я жил с мамой. Потом она умерла. Это было давно, мне только исполнилось двенадцать лет. Те¬перь мне тридцать, и я один.
Они снова нежно улыбнулись друг другу. Она гла¬дила Митину руку.
Где-то вдали появились светящиеся фары автомо¬биля. Отчего-то вздрогнула Лика. Улыбка сошла с ее лица и на смену ей пришла тревога. Автомобиль приближался. Он остановился у пирса. Из него выш¬ли четверо. Первым поднялся на пирс главврач. За ним шли трое верзил из клиники. На всех были длин¬ные серые плащи.
Главврач остановился у их столика. Придвинул к себе стул и сел. Сняв шляпу, он бросил ее на стол и, не поднимая глаз, смотрел перед собой. Воцари¬лось молчание. Он взял со стола бокал с шампан¬ским и жадно выпил. Потом начал было ставить бо¬кал на стол, но вдруг с силой сжал его и тот рассы¬пался в его руке на мелкие осколки. Он поднялся и молча стал уходить к машине. Трое верзил броси¬лись к столу. Двое из них накинулись на Митю. Тре¬тий грубо схватил Лику. Послышался стук упавшей бутылки. Митю держали под руки. Голова его упала на грудь и на белую рубаху закапала кровь. Его по¬тащили к машине. Здоровенный верзила прижимал к Ликиному рту кусок влажного бинта. Лика была без чувств.
Больничная палата. Митя лежит на своей койке с забинтованной голо¬вой. Посреди палаты стоит главврач.
— Как опрометчиво все это было... А я ведь ис¬кренне надеялся, что очень скоро вы выйдете отсю¬да. Помните, я говорил вам, что я здесь главный? И то, что от моего к вам отношения во многом будет зависеть ваша судьба? Здесь я могу все. Здесь мой маленький мир, который безоговорочно подвластен мне. А ведь многие, попав однажды в этот мир, уже больше никогда не покидали его до самой смерти. И все это тоже в моих руках. Я не хочу вас пугать. Но я хочу, чтобы вы помнили об этом... А Лика — моя жена! И она останется ею, пока она жива.
Главврач вышел из палаты, хлопнув дверью. Митя закрыл глаза. Невыносимо болела голова.
Люська, Шиш, Кутя и Зиновий Гердович бездель¬ничали. Они сидели на зеленом газоне, на том са¬мом, где обычно Митя продавал свои рисунки. На бульваре привычно играла музыка. «Иглз» пели «Отель Калифорния». Пестрели красочные коммер¬ческие киоски, в них шла продажа мороженого, жвачки и газировки. Рядом мужики пили пиво. Шиш и Кутя с пересохшими губами с завистью посматри¬вали в их сторону. Люська была задумчива. Вчераш¬ний вечер оставил в ее сердце неизгладимую рану.
— Пивка бы сейчас, — хрипло помечтал вслух Шиш.
— Да уж... Не помешало бы... — согласился Зи¬новий Гердович.  Кутя почесал за ухом:
— Бабок нет ни хрена. Может, Митька явится...
— Да, его теперь жди... У него такая баба те¬перь. На кой черт мы ему сдались? — отозвался Шиш.
Люську передернуло:
— Заткнись ты,  козел!  Нашелся о бабах судить.
Митька не дешевка, вроде тебя, за первой же попав¬шейся юбкой не побежит.
— Но-но-но... Знаем мы, о чем ты это. Знаем. Не слепые, — ухмыльнулся Шиш.
— Что ты знаешь, подонок? Еще мало дерьма похлебал, чтобы что-то знать. Подрасти и перестань ссать в постель! — разразилась Люська.
— Ну, как вам не стыдно, господа, — проворчал Зиновий Гердович. — Отчего вы так любите ссорить¬ся? Посмотрите, какая замечательная погода. Поду¬мали бы вместе, как копейку раздобыть.
— А че она первая начинает? — возмущается Шиш. — Я ее трогал? Недотрога какая!
— Она женщина. А женщине следует уступать. Это, Шиш, вы должны усвоить и помнить всю свою жизнь... — задумчиво произносит Зиновий Гердович.
Все вдруг умолкают. Среди толпы показался эле¬гантный седой мужчина с тростью. Первой узнала его Люська.
— Кутя! За ним! — скомандовала она.
Кутя, ухватившись за коляску, покатил Люську за незнакомцем. Незнакомец дошел до конца бульва¬ра, где его ожидал большой черный автомобиль. Сел в него и уехал в неизвестном направлении. Все, что успела заметить Люська, это иностранные номе¬ра на бампере.
Люська и Кутя возвратились обратно, где их ожи¬дали Шиш и Зиновий Гердович.
— Ну, че там? А?! — не терпелось Шишу. — А?!
— Да тише ты! — нахмурив брови, осадил Шиша Зиновий Гердович.
— Ничего... Уехал... — недовольно буркнула Люська.
— Номера успели заметить. Какие-то не наши, — добавил Кутя. — Машина — супер. Точило, дай Бо¬же.
— Богатенький, видать... — поразмыслил Шиш.
— Видать, — согласился Кутя. Люська огляделась:
— Мити до сих пор не видно. Не случилось бы че¬го? Не по себе мне что-то.
— Ну, говорю же... — открыл было рот Шиш.
— Цыц! Надоел, — оборвал его Кутя. Все замолчали.
— Где этот дом его? Главврача? — как бы между делом поинтересовалась Люська.
— На Выборгской где-то. У моря. Там, где берег ополз, — отозвался Кутя.
— Куть, пойди, сигарету стрельни, — заныл Шиш.
— А ты че, сам без языка?
— Мне не дают. ,   .......
— Почему?
— У него слишком интеллигентное лицо. Никто не хочет верить, что он нищий, — пошутил Зиновий Гер¬дович.
— Куть, ну пойди, а?..
Кутя поднимается. Идет стрелять сигарету. Шиш и Зиновий Гердович смотрят ему вслед. Кутя подходит к первому же встречному. Тот, не колеблясь, от¬крывает перед ним пачку  Перед тем, как взять си¬гарету, Кутя говорит что-то еще.
— Две просит. Бпя буду две просит, — коммен¬тирует Шиш.
Угощающий сигаретами кидает. Кутя тянет руку к пачке. Одну прикуривает тут же, другую засовыва¬ет за ухо. Учтиво благодарит Возвращается.
— Я что говорил?! — с гордостью подтверждает Шиш.
— Как это вам все-таки?.. — улыбается Зиновий Гердович. — У вас, Кутя, какой-то врожденный та¬лант попрошайничать
 — Это у меня от папы. Он последние годы путе¬шествовал много. Как Горький, в народ ходил. Пока не дали топором по башке.
Шиш хихикает.
— А где Люська?
Все наконец замечают, что Люська исчезла.

Особняк главврача;
К калитке подъезжает инвалидная коляска. Люсь¬ка звонит в звонок. Лает овчарка, сидящая на поро¬ге. Люська еще раз нажимает звонок. Овчарка бе¬жит к калитке, продолжая лаять.
— Чего разоралась? Что, нет хозяев? — спраши¬вает Люська.
Собака умолкает. Смотрит на гостью.
— Ничего, — говорит Люська, — подождем...
Вечереет. Где-то на дороге слышно приближение автомоби¬ля. Вскоре у ворот появляется машина главврача. Первым из нее выходит сам хозяин. Идет открывать ворота. Удивленно смотрит на странную гостью у ворот.
— В чем дело? Вы к кому?
— Подайте на хлеб. Не откажите Бога ради. 
Из машины выходит Лика. В руках у нее сумочка. Она подходит к Люське, достает из кошелька день¬ги. В это время муж, открыв ворота, возвращается, садится за руль.
— Он снова в клинике. Я постараюсь что-нибудь предпринять. Но мне одной будет трудно, — гово¬рит Лика, отдавая Люське деньги.
Возвращается в машину. Машина заезжает во двор. Они выходят из машины, идут к дому.
— Откуда здесь взялась эта нищенка? Мне пока¬залось, ты о чем-то говорила с ней?
— О чем я могу с ней говорить?
— Не знаю, не знаю...
Заходят в дом. Люська провожает их взглядом. Взявшись за колеса, трогает с места.
Вечер. Люська едет тихой городской улочкой. Вдруг останавливается, что-то заметив. Куда-то при¬стально смотрит.
Во дворике, огороженном изящной кованой огра¬дой, с зелеными газонами, окаймленными декора¬тивными кустами, стоял длинный черный автомобиль. Его номера не вызывали сомнения: это была она — машина седого господина с тростью. Люська пере¬вела взгляд на фасад дома. По обе стороны двери висели блестящие металлические таблички. На одной надпись на английском, на другой на русском. «По¬сольство Великобритании», — прочла Люська. Она подняла голову. Над дверью развевался флаг с сине-красным крестом.
Раннее утро следующего дня.
Люськина коляска у ограды посольства. У калитки милиционер.
— Давай, проезжай! Здесь нельзя стоять! Проез¬жай, проезжай, говорю тебе!
— Это почему же нельзя? А если мне нужно?
— Давай, говорю, а то я щас быстренько органи¬зую, что тебе нужно!
— Ты мне не груби! Я свои права знаю! И куда по¬жаловаться, тоже знаю!
Из дверей посольства вышел высокий стройный молодой человек в смокинге и белой сорочке с ба¬бочкой. Он замечает возникший конфликт.
— В чем дело? Что случилось? — с акцентом спра¬шивает он у милиционера.
Милиционер,  отдавая честь:
— Да вот, гражданка порядок нарушает. Я ей го¬ворю, что не положено здесь, а она на конфликт идет.
— Я не на конфликт, — обращаясь к молодому человеку в смокинге, говорит Люська, — мне паха¬на вашего видеть надо, шефа, самого главного, по¬нимаешь?
— Зачем? — с акцентом спрашивает молодой че¬ловек, подозрительно рассматривая оборванную, с вечным синяком Люську.
— Мне передать ему нужно, — торопясь, словно за ней гонятся, говорит Люська, — Митька в беде! Ему помочь нужно! Понимаешь? Он не выдержит, его закололи лекарствами! Главврач! Он дает ему водку за картины, а потом сбагривает их за бугор! Понимаешь?!
— Понимаю, — улыбается молодой человек, явно ничего не понимая. — Он нехороший доктор.
— Он гад! Он пидар вонючий! Он из Митьки дура¬ка сделал! А Митька — гений, понимаешь? Он вели¬кий художник, ему место не в дурдоме! — У Люсь¬ки на глазах выступают слезы. — Я тебя очень про¬шу, передай своему. Он меня знает. Старичок такой с палочкой, вон его машина, он у Митьки картину ку¬пил, мы хотели за две литровки, а он еще двести баксов дал, «Созревание» называется. Прошу тебя, скажи ему, что с Митькой беда...
— Да-да... Хорошо... Я скажу... До свидания. Все будет хорошо. Можно уезжать.
— Никуда я не уеду! Я не уеду отсюда, пока ты, черт, не скажешь ему все! Он «Созревание» купил!
Милиционеру становится неловко от поведения своей соотечественницы. Он, кажется, собирается применить силу. Но молодой человек останавливает его. Люська плачет.
— Подождите здесь.  Я сейчас вернусь. Чиновник уходит.
— Скажи ему: «Созревание»! Он купил его за двести баксов! — кричит ему вдогонку Люська.
Просторный зал с большими светлыми окнами. На стенах богатая лепка, из-под потолка свисает хрус¬тальная люстра. Большой стол, накрытый белоснеж¬ной скатертью, на которой поблескивают серебря¬ные и хрустальные приборы, изысканно сервирован. За столом один человек. Он очень изящно поедает серебряной ложечкой традиционный английский завтрак. Это тот самый элегантный старичок, купив¬ший у Мити картину. У него за спиной, на стене, в дорогой современной рамке Митин рисунок «Созре¬вание».
Молодой человек в смокинге обращается к седо¬му господину на английском языке. Идет синхронный перевод:
— Она настаивает на встрече с вами.
— Кто она?
— Не знаю. Похоже, что нищая.
— У меня нет знакомых среди русских нищих.
— Она утверждает, что вы ее знаете и что у нее к вам очень важное дело.
— Это недоразумение, — седой господин про¬должает завтрак.
— Я думаю так же. Но она сказала, что не уедет, пока не увидит вас. Мне показалось, вы ей понрави¬лись.
— Почему?
— Она говорит, что пришло время объясниться. Она говорит, что началось созревание.
Седой господин, оторвавшись от завтрака, подни¬мает голову. — Созревание?
Позади него на стене снова виден Митин рисунок.
— Именно.
— Где она?
— Не улице.
— Пригласите ее.
— Именно.
Коридор посольства, поражающий изяществом леп¬ки эпохи классицизма. Коляску, в которой сидит Люська, везет разодетый в пеструю ливрею черно¬кожий швейцар.
Открывается дверь гостиной. На пороге появляет¬ся Люська. Седой господин поднимается из-за стола. Молодой человек в смокинге, откланявшись и под¬мигнув заговорщицки Люське, удаляется.
— Здравствуйте, — улыбаясь, приветствует Люсь¬ку галантный седой господин. — Перед тем, как на¬чать беседу, не разделите ли вы со мной завтрак?
Люська смущена. Старается держать себя, но у нее отнялся язык.
— Прошу вас,  — приглашает седой господин.
Негр подвозит коляску к столу. Теперь по одну сторону длинного стола седой аристократ, по дру¬гую — Люська с подтекшими ресницами. Перед нею неизвестные ей разнообразные -блюда, все они ка¬жутся невообразимо вкусными. Все похоже на сон.
— Виски? Тоник? Водка? — спрашивает седой гос¬подин.
Люська, тронутая галантным обхождением и стараясь хоть немного соответствовать, поправляет чел¬ку; похоже, стесняясь своего пожелтевшего фона¬ря, она пытается его скрыть.
— Водка? — переспрашивает аристократ.
— Виски! — чуть с вызовом говорит Люська. Негр в белом пиджаке, улыбаясь, что-то спраши¬вает у нее по-английски. Люська не понимает.
— Со льдом или без? — переводит седой госпо¬дин.
Люська с презрением смотрит на негра с подно¬сом в руках. Тот перестает улыбаться. Озадаченно, чуть конфузясь, смотрит на патрона.
— Без! — грубо произносит Люська, отчего негр едва не роняет поднос.
Седой господин улыбается. Что-то говорит негру по-английски. Тот уходит.
— Что привело вас ко мне? — обращается он к Люське.
— Митька в беде! — режет напрямую Люська.
— Кто такой Митька?
— Вы у него картину купили за двести баксов. И водки дали дорогой.
— Эту? — седой господин показывает на картину за спиной.
Люська смотрит на рисунок. Затем на седого гос¬подина. Она в восторге. Рисунок Мити в такой кра¬сивой рамке, в английском посольстве! Люська не в силах скрыть своего счастья.
Снова заходит негр. На подносе в хрустальном графинчике виски и рюмка. Он ставит перед Люсь¬кой рюмку и, приложив к графинчику белоснежное полотенце, наливает виски. Люська, бросив взгляд на его черное лицо, выпивает виски и вытирается рука¬вом. Негр таращит глаза, кажется, даже ему хочет¬ся бросить что-нибудь в рот, но Люська не закусы¬вает.
— Прошу, сэндвич, печень, икра, — улыбаясь, предлагает седой господин.
— Я не голодна. Дело не ждет. Говорю вам, Митька в беде. Ему помочь надо, — торопится Люська.
— Расскажите все спокойно.
Седой господин встает из-за стола, подходит к Люське и предлагает ей сигарету. Люська по при¬вычке вытягивает пару, механически пряча одну за пазуху. Седой господин снова улыбается. Кажется, немного опасаясь, с осуждающим лицом, негр под¬носит Люське зажженную зажигалку. Люська, уже не обращая на него внимания, прикуривает.
— Итак, я вас внимательно слушаю, — говорит седой господин.
И Люська рассказывает ему всю Митину историю.
Выслушав Люську, седой господин поднимается из-за стола.
— Я обещаю вам найти пути вмешательства в это дело и надеюсь решить его положительно и, по воз¬можности, безотлагательно.
Люська покидает гостиную. Ее снова везет швей¬цар. Уже в дверях она поворачивает голову к сто¬ящему у стола седому господину.
— А водка ваша, я тебя скажу, дерьмовая, наша лучше, — улыбаясь, говорит она.
Седой господин тоже улыбается. Негр-официант озадачен, не понимает, о чем речь. Люська броса¬ет на на него недовольный взгляд. Затем снова смот¬рит на седого господина. За его спиной на стене Митин рисунок. Господин прощально показывает глаза¬ми: «Все будет хорошо».
Улицами города едет автомобиль посла. На зад¬нем сиденье сидят посол и его элегантный молодой помощник. Они разговаривают по-английски. Идет синхронный русский перевод. Молодой человек смотрит в окно.
— У вас действительно серьезные намерения оформить визу этому русскому художнику?
— Вполне. Он будет весьма интересен моим друзьям из Лондонского клуба искусств. Но сначала нужно каким-то образом вытащить его из больницы.
— У вас есть мысли по этому поводу?
— Пока нет.
— Зачем же мы едем в больницу?
— Я еще не решил. Я еду к нему пока как част¬ное лицо к частному лицу. Скажем, как к своему другу. Могу я проведать своего друга?
Молодой человек улыбается:
— У вас все же появились друзья среди русских?
— Я надеюсь на это. Здесь направо, — говорит посол, обращаясь к шоферу. Лимузин сворачивает направо.

Палата Мити.
За столом Митя и главврач.
— Думаю, вы не должны держать на меня зла, — говорит главврач. — Скорее, наоборот, это я дол¬жен бы стать вашим смертельным врагом. Однако, как видите, я человек, отчасти живущий по христиан¬ским заповедям. Будем считать, что ничего не слу¬чилось. Вы по-прежнему сможете работать, — глав¬врач открывает «дипломат», достает коньяк. — Хо¬тите выпить? — Ставит на стол. Митя смотрит на коньяк. Продолжает молчать. — Вчера мне привез¬ли отличную финскую бумагу и чернила. Вас не ра¬дует это? Я думаю, скоро ваше плохое настроение пройдет и вы заживете полнокровной творческой жизнью. Вас никто не будет отвлекать здесь. Ведь это то, что так необходимо художнику. Не правда ли?
Митя смотрит на коньяк. Затем неожиданно пере¬водит взгляд на окно, находящееся у главврача за спиной. Главврач машинально оборачивается. Мгно¬вение — и бутылка с коньяком разбивается об его голову. Главврач валится на пол. Митя подскакивает к двери. В коридоре разговаривают два санитара. Несколько секунд раздумий.
— Помогите! Помогите! — вдруг кричит Митя.
Дверь открыта. Митя прячется за дверью. Санита¬ры спешат к палате. Первого санитара Митя пропус¬кает. Но второй, получив тяжелейший удар дверью по лицу, падает без чувств. Первый санитар обора¬чивается. Перед ним Митя. В руках у него острое горлышко от разбившейся бутылки. Санитар отступа¬ет.
— Быстренько коллег своих в санузел! Ну! Живее! Беспрекословно подчиняясь, санитар перетаскива¬ет пострадавших коллег в душевую комнату.
— Раздевайся! — приказывает Митя. Санитар исполняет приказ.
— За ними, в санузел! Освежишься. И чур, не подглядывать, пока я не спрячусь. Считай до ста.
Все трое в душевой комнате. Митя захлопывает дверь и засовывает в ручку двери стул. Надевает бе¬лый халат и шапочку. Идет коридором. Выходит во двор. На него не обращают внимания. Выходит за проходную. И, пройдя несколько шагов, отчаянно пускается бежать.
Длинная улица, по которой едет черный лимузин. Люди в машине замечают бегущего.
Снова идет синхронный перевод:
— Странно экипирован этот спортсмен, — гово¬рит помощник посла.
— В этой стране вообще много странного, — за¬мечает посол. Неожиданно он оживляется, прильнув к стеклу. — Постойте. Я его знаю. Езжайте за этим человеком. Его нужно подобрать.
Лимузин разворачивается, наезжая на газон.
Вскоре автомобиль поравнялся с бегущим. Опус¬кается стекло задней двери. В окне лицо посла.
— Митя! Господин Митя! Я ваш друг! Мы друзья! — говорит посол. — Вам привет от Люси! Мне ка¬жется, в машине убегать намного удобнее! Прошу вас!
Открывается дверь автомобиля. Митя, мгновение колеблясь, все же садится в машину.
— Все это почти невероятно, — говорит посол. — Такое могло случиться только здесь, у вас. Опера¬ция под названием «Вызревание» продолжается.
Лимузин, резко срывается с места и вскоре теря¬ется в потоке машин.
Здание аэропорта. У входа наши старые друзья — неразлучная четверка. Они кого-то высматривают.
К аэровокзалу подъезжает длинный черный авто¬мобиль с иностранными номерами, это автомобиль посла. Почти на ходу открывается дверь, и из нее выскакивает Митя. На нем новый костюм, галстук, легкий светлый плащ. Кажется, поначалу друзья да¬же не узнали его. Митя искренне обнимает и целу¬ет всех. Те же стоят, как вкопанные, боясь притро¬нуться к незнакомому Мите, словно только что со¬шедшему со страниц красочного и дорогого журна¬ла мод. У машины стоит седой господин. Кажется, в глазах его радость и, в то же время удивление извечного познания непонятных людей не¬понятной страны.
Лишь понемногу друзья оттаивают, приобретая уверенность. Почти у всех на глазах слезы. Первым очухивается Шиш.
— Мить, ты где такой костюм оторвал? А?! — орет он и, вытаращив глаза, ощупывает Митю.
— Помолчите, Шиш, и не лапайте грязными рука¬ми вещи, — успокаивает Шиша Зиновий Гердович. — Мне очень приятно видеть вас, Митенька, в достой-
ной вас  одежде.  Вам бы  сейчас на  сцену академи¬ческого... — со светлой печалью говорит он. Митя нескрываемо счастлив.
— Вы не представляете, как я рад всех вас видеть. Я так соскучился по вам...
— Мить, ты хоть письмо напиши, — грустно гово¬рит Кутя, — как там? Как жить станешь?
— И куда ж он тебе его напишет? — смекает Шиш. — На пляж, лежак номер шесть?
— Ну почему? Можно на почтамт. До востребо¬вания.
— У тебя хоть паспорт есть? — не унимается Шиш.
Митя обнимает обоих.
— Я обязательно напишу вам. Обязательно. Все будет хорошо и у меня, и у вас. Потерпите немно¬го, все изменится к лучшему. Обещаю вам.
— Это правда. Ведь все меняется и непременно к лучшему.
К ним подходит седой господин с тростью.
— Знакомьтесь, это господин Коллинз. А это мои друзья, — волнуясь, говорит Митя.
Седой господин пожимает руку Зиновию Гердовичу, Куте, Шишу. Затем Люське.
— Весьма рад снова видеть вас, — почтительно говорит он и, наклонившись, целует ей руку.
Люськино лицо заливает краска, но, переборов волнение, она с особой гордостью бросает взгляд на своих мужчин. У Шиша непроизвольно отвисла че¬люсть. Кажется, сам Зиновий Гердович позавидовал сейчас неотразимой галантности иностранца. Митя подмигивает Люське.
Звучит голос в динамиках: «Пассажиров, вылетаю¬щих рейсом триста шестнадцать в Лондон, просим пройти к месту регистрации билетов. Регистрация проходит в секторе номер семь».
Митя смотрит на седого господина. Тот смотрит на часы.
— С вами должен лететь еще один человек. Он будет с минуты на минуту. Вот вам адреса и номе¬ра телефонов. В Лондоне вас встретят, — говорит посол.
А за его спиной уже, визжа тормозами, останав¬ливается знакомый автомобиль. Все настороженно смотрят в его сторону, ведь это автомобиль главвра¬ча. Открывается дверь, и из него с небольшой су¬мочкой в руках выскакивает Лика.
— А вот и человек, который должен лететь вмес¬те с вами, — говорит посол.
Митя и Лика бегут навстречу друг другу. На них смотрят такие разные глаза, с такими разными чув¬ствами, каждый со своим отношением к происходя¬щему.
Звучит повторное объявление о регистрации биле¬тов.
Шум турбин.
Митя и Лика поднимаются по трапу в большой бе¬лоснежный лайнер. Прощаясь, машут руками.
Прошел год.
Компания старых друзей, неразлучная четверка, прогуливалась ночным городом. В большой светя¬щейся стеклянной витрине шикарного супермаркета фирмы «Филлипс» включены экраны телевизоров с множеством программ.
— Смотрите, Митька!— неожиданно орет Шиш.
Все устремляются к витрине. На экране одного из телевизоров идет трансляция пресс-конференции. Митя, окруженный множеством микрофонов, отве¬чает на вопросы иностранных журналистов.
   — Не слышно ни хрена! — кричит взволнованный Шиш,
— Давайте зайдем, — предлагает Кутя. Компания направляется в магазин.  Но  у  входа им преграждает дорогу милиционер.
— Куда? В чем дело? Сюда нельзя! А ну, отошли от витрины! Быстренько! Гуляйте, гуляйте. Нечего здесь заглядывать. Это не для вас. Не положено!
Милиционер отгоняет компанию нищих от дорого¬стоящей витрины, а за ней остается Митя.
Друзья бредут ночным городом, невесело опус¬тив головы.
— Как ему там, в Америке? — спрашивает Кутя.
— В Англии...  — поправляет Зиновий Гердович.
— Какая разница? — раздраженно замечает Люська.
— Небось, окурки не собирает. Теперь к нам за десять шагов не подойдет, — бормочет Шиш.
— Дурак ты, Шиш. Дураком был, дураком и ос¬тался, — безнадежно машет рукой Люська.
Идут пляжем, мимо пирса с маленьким летним кафе. Неприветливый ветер накатывает на пирс тем¬ные волны. Люська смотрит в сторону кафе.
— Постой! — останавливает она Кутю.
Все останавливаются.
Кафе пустынно и лишь за одним из столиков, ка¬жется, за тем, где были когда-то Митя с Ликой, си¬дит одинокий посетитель. Лицо его давно не брито, запавшие темные глаза, провалившиеся щеки. Перед ним бутылка водки. Он, не мигая, смотрит на бью¬щиеся о пирс холодные волны.
— Снова здесь...
— Кто это? — спрашивает Кутя.
— Не узнаешь? — почему-то грустно говорит Люська. — Главврач психушки... Спился... Дом зало¬жил... Все промотал... Поил здесь всех подряд все лето... С работы уволили. В доме другие люди жи¬вут...
— Скоро к нам примкнет, — грустно шутит Шиш.
— Да-а... Судьба человека непредсказуема, — рассуждает Зиновий Гердович, — она ведет его по жизненным дорогам, чтобы возвысить одних и бро¬сить на дно других. И все же, в конце концов, како¬ва бы она ни была, она прекрасна... Чудная... Вели¬колепная... Неповторимая вещь, черт возьми!
Тихий солнечный осенний день. Необыкновенно белое солнце. Кричат воробьи.
Наша компания в полном безделье молча скучает на бульваре, на том самом месте, где когда-то, год назад, вместе с Митей, они меняли на водку его кар¬тины. Непостижимо длинная, шикарная, с открытым верхом машина едет бульваром. За рулем восседа¬ет какой-то эмиратский миллиардер в индусской чал¬ме, с большой черной бородой и горбатым носом, рядом женщина в парандже.
— Шейн какой-то, — говорит Шиш. — Им все позволено, по бульвару едет, а ведь движение за¬прещено, знак, вон, стоит. С жиру бесится, сволочь, нефтью дома обожрался, теперь сюда поблевать приехал.
— Вы хотели сказать: «шейх», — непроизвольно поправляет его Зиновий Гердович. — А впрочем, ка¬кая разница?..
Притормозив, белая машина медленно останавли¬вается напротив компании. Шейх поднимается на но¬ги, смотрит в их сторону и вдруг орет на весь буль¬вар фразу из «Родины»:
— Эй, начальник!!!
Компания не верит своим ушам. Шейх кричит Ми-тиным голосом. Затем сбрасывает с себя чалму и
бороду. Сбрасывает паранджу сидящая рядом жен¬щина. Перед ними Митя и Лика. Все бросаются на¬встречу друг другу. Снова звучит «Родина». У всех на глазах слезы радости.
— Митька! Митька! — орет Шиш. Еще   долго   они   не   могут   насладиться   радостью встречи.
— А теперь сюрприз! — кричит Митя. — Мужи¬ки, за мной!
Он торопится к машине. За ним бегут Шиш, Кутя, Зиновий Гердович. На заднем сиденье автомобиля стоит что-то, завернутое в белую полиэтиленовую пленку и перевязанное голубой лентой. Митя тянет за ленту и белый саван сползает. Неожиданно гла¬зам всех открывается новенькая блестящая импорт¬ная коляска.
Митя смотрит на Люську. Люська сидит в своей подранной коляске, не в силах сдержать слез, тяже¬лый ком подкатил ей к горлу. Она опускает голову и дает волю слезам.
— Давай, ребята! — командует Митя.
Все четверо подхватывают новенькую коляску и несут к Люське. Ставят коляску рядом с ней. Митя, обняв Люську, поднимает ее на руки. Люська, вся в слезах, с размазанной тушью, прижимается к Мите. Митя бережно усаживает ее в мягкое кресло свер¬кающей на солнце коляски.
— Давай! Вира! — снова командует Митя. Все четверо, подхватив коляску с Люськой, несут ее к машине. Ставят на заднее сиденье.
— Кутя! Ты мечтал о машине?! — кричит Митя. — Вот она! Садись за руль! Прокати нас с ветерком!
Митя бросает Куте ключи. Ошалевший Кутя в не¬решительности. Но потом, махнув отчаянно рукой, счастливо вскрикивает:
— Эх! Была не была! Садится за руль «Линкольна».
— Стойте!!! Стойте!!! — орет Шиш. — Подожди¬те! Я сейчас!
Он выскакивает из машины, бежит к брошенной старой коляске и с разбега толкает ее ногой. Коляс¬ка катится по наклонному бульвару, переезжает на сторону склона и летит вниз. Взрывом оваций при¬ветствует ее гибель веселая компания друзей.
Еще громче звучит «Родина». За рулем «Линколь¬на» старый водила Кутя. Они мчат бульваром, ули¬цами города, обливая прохожих шампанским. Все мужчины: Кутя, Шиш, Зиновий Гердович — до блес¬ка выбриты, подстрижены и причесаны, в новых блистательных костюмах. Кутя — в строгом черном; в ярчайшем лиловом Шиш; с бабочкой, в неотрази¬мом смокинге Зиновий Гердович. Свежий осенний ветер бьет им в лица.
Во встречном милицейском «УАЗике» едут два милиционера. За рулем незнакомый молодой сер¬жант, рядом толстый лейтенант, которого когда-то рисовал Митя, он ест пирожок.
— Свадьба, видать, у кого-то... Тачка шикарная... — улыбаясь, со светлой завистью в глазах, говорит сержант.
Лейтенант смотрит на веселящуюся компанию, перестает жевать.
— Черт! — орет он, поворачивается назад, смот¬рит в окно на проехавший белый «Линкольн».
— Что? — спрашивает перепуганный сержант. Лейтенант поворачивает голову. Молчит.
— Показалось... — наконец говорит он и снова откусывает пирожок.
А белый «Линкольн» с веселой, что-то кричащей компанией уже несется по пустынному пляжу. И снова ветер бьет им в лицо. Они едут туда, к лежакам под навесом, к своему дому, к себе на Родину.
Расходившийся Кутя нарезает крутые виражи, вздымая песок. Все веселы и счастливы, поэтому никто из них не замечает, как что-то темное, злове¬щее прячется за лежаками. У стойки, поддерживаю¬щей навес, — небритое лицо главврача. Его трудно узнать. В руках у него пистолет. Он держит на муш¬ке Митю Еще мгновение и он нажмет курок. Тянут¬ся напряженные секунды. Но вот в последний мо¬мент его замечает Люська, Случается чудо. Напря¬гая всю свою волю, она вдруг делает непостижимое усилие — и встает на ноги. Пуля попадает ей в самое сердце, другая вонзается рядом с первой. Два боль¬ших кровавых пятна расплываются у нее на груди. Митя успевает подхватить ее тело.
Испуганно бросает пистолет и убегает по пустын¬ному пляжу главврач. Люська на руках у Мити. Про¬должает звучать «Родина». И еще не все успели за¬метить, что вдруг случилась беда.
Митя наклоняется к Люське.
— Ну вот... — шевелятся пересохшие Люськины губы. — Я умираю у тебя на руках... О чем мне еще больше мечтать...
Митя прижимает мертвую Люську к груди и, вски¬нув к небу голову, стискивает зубы. Автомобиль ос¬танавливается.
Тихо плачет Кутя. Всхлипывает Шиш. Текут слезы по впалым щекам Зиновия Гердовича.
Звуки чудной космической музыки приходят на смену «Родине» и снова уносят Митю и теперь, ка¬жется, и его друзей в иной мир, мир сказочный, не¬земной. Рассеивается туман, и глазам открывается большой деревянный крест. Он стоит на холме в вы¬сокой пожухлой траве. Откуда-то с неба слетается множество белых птиц — это белые голуби. Они са¬дятся на крест друг возле друга. Их так много, что вскоре весь крест становится белым: голуби машут крыльями и крест словно зацветает белыми цветами. Живая картинка вдруг замирает и становится статич¬ной.

Огромный зал аукциона «Сотсби». Слышится го¬лос:
— Выставляется известная картина Кирьянова «Расцветший крест». Начальная цена десять тысяч долларов.
Одна за другой поднимаются руки.
— Одиннадцать! Одиннадцать с половиной! Три¬надцать!..
Постепенно утихают, теряются голоса. И вновь космическая музыка звучит над зеленым полем, над косогором, по которому к морю несутся голые ре¬бятишки.
— Митька-а-а! Митька-а-а! Надень штаны-ы-ы! Митька-а-а! Иди домой, бесстыдник! Митька-а-а!