Партитура на могильном камне

                ПАРТИТУРА  НА  МОГИЛЬНОМ  КАМНЕ             АЛЕКСАДР ЖОВНА

                Посвящается Войцеху Лепковскому.

         Вряд ли кому-нибудь доводилось видеть похожее кладбище на своем веку. В самом деле… Необычное… Загадочное...  Дремучий вековой лес с деревьями, верхушки которых исчезают в небе.  Растут деревья так густо,  что в лесу даже днем царит полумрак, а, взглянув вверх,  словно из глубокого колодца можно увидеть звезды. Не на опушке,  не посреди поляны, а неожиданно, вдруг в самой гуще лесной чащи возникает кладбище.  Среди деревьев,  среди зеленых и высохших листьев папоротника теснятся могилы с потемневшими деревянными крестами. Тишина, лесная прохлада, и  совершенный покой неизъяснимо томят душу и есть во всем этом нечто неземное, мистическое, пришедшее из снов. Приглядевшись пристальнее,  можно увидеть, что лесное кладбище разделено невидимой границей. Там, за ней, начинается его более поздняя часть. Могил здесь заметно гуще.  На них почти нет зелени, темная земля выглядит свежей, влажной,  и складывается впечатление, что последняя из них насыпана не позже вчерашнего дня. Объединяет их и то, что на всех могилах воткнуты небольшие металлические таблички черного цвета, на которых белой краской,  похоже, одним почерком, написан номер. Старая часть кладбища - древние монастырские могилы. В свежих - покоятся сумасшедшие.

     На то время мне едва исполнилось двадцать три года. Я был направлен  для прохождения  практики в Лебединскую клинику для душевно больных. Глухомань, настолько оторванная от цивилизации, что о ней толком никто не знал, а лишь ходили неясные и противоречивые слухи.                                Клиника разместилась на территории заброшенного монастыря в бывших монашеских кельях. Весь комплекс монастырских сооружений представлял собой  замкнутый круг кирпичных одноэтажных жилищ с башней-аркой, служившей когда-то монахам колокольней в которой располагался центральный вход. Территория была обнесена надежной каменной стеной, а вокруг на несколько километров, простирался лес. Клиника была небольшой, всего лишь  несколько палат и до трех десятков коек. Медперсонал  немногочисленный, да и все окружение, порядки, ведение хозяйства, напоминали частное заведение.
   В одном ряду домов находились и палаты больных и квартиры обслуживающего персонала. Почти идеально правильная окружность двора, монастыря была исчерчена брусчатыми дорожками, разбивавшими круг на множество небольших зеленых клумб, окруженных стрижеными кустиками, создавая впечатление зеленого атолла,  затерявшегося в бескрайних просторах лесного океана.  Посреди двора росло единственное дерево – старая одичавшая груша,  под которой примостилась деревянная скамья.   Чуть в стороне от общего круга зданий,  находился небольшой флигель. За стенами монастыря в низине, мерцало лесное озеро. Когда-то монахи разводили в нем рыбу, теперь озеро было заброшено,  засорено сухими ветками, заросшее водорослями и ряской, в  нем царило лягушачье царство, изо дня в день, убаюкивавшее обитателей клиники, своим однообразным, монотонным пением.
     Первым, кто встретился мне, когда я ступил на брусчатку монастыря,  была рыжая кошка,  чинно вышедшая из-за кустов.   За ней, поднимаясь на задних лапках, и прыгая друг на друга, появились  два котенка - черных, как сажа.  Кошка вышла на дорожку и остановилась.   Взглянув на меня без особого интереса, она равнодушно завалилась на бок и вытянулась на солнце. Два маленьких черных пятнышка,  тут же бросившись к ее животу,  отчаянно припали к соскам.
   Я  вдохнул чистый лесной воздух, оглянулся вокруг,  и монастырский двор показался мне тихим маленьким раем.
   Следующим живым существом, появившимся во дворе, была старая нянечка, выносившая корзину с бельем. Я поздоровался и спросил, где можно увидеть главного врача.  Старушка ответила,  что Федор Михайлович у себя,  и сама вызвалась показать его кабинет.       
 "Интересно,  что там еще за Достоевский? Очевидно, под стать клинике? – думал я, следуя за старухой, которая привела меня к самой двери кабинета.
   Я постучал. Мне никто не ответил. Я приоткрыл дверь и в ту же секунду  почувствовал, как в нос ударило каким-то очень уж едким табачным дымом. Я поздоровался и не услышал ответа. За столом сидел мужчина, лет пятидесяти,  с худым продолговатым лицом и провисшими синеватыми мешками под глазами.  Именно из-за них я тогда подумал: "Алкаш, явный алкаш... И на Достоевского совсем не похож…”
   Неожиданно он взглянул на меня.  Кажется,  непроизвольно взгляд мой
   потупился. Пепельница полная смятых окурков - первое, что попалось на глаза. Со временем я пойму, что глаза мои опустились неспроста. Это ожидало почти каждого, кому приходилось общаться с Федором Михайловичем. Что-то неприятное, отталкивающее было в его взгляде. То ли скрытая злость, то ли   тайная ненависть, а может неведомая тоска. Оттого они и казались какими-то хищными, волчьими и одинокими. Вот именно – глаза старого одинокого волка. Тогда же,  глядя на его злобную физиономию, мне подумалось, что рядом  с этим прокуренным типом, окурками и задымленным кабинетом более, кстати,  смотрелся бы не портрет академика Павлова,  а какого-нибудь анархистского лидера.  Вместе с тем, единственное,  что радовало глаз в его внешности, был безупречно белоснежный халат,  с любовно отглаженным воротником. Федор Михайлович продолжал, молча, разглядывать меня и вдруг  произнес совсем неожиданно:
   - Уезжать отсюда лучше всего на такси. 
   Видимо заметив мою растерянность, вяло, приподняв свои вол¬чьи глаза,  он добавил:
   -  Информация для  тех,  кого впервые заносит в наши места.
   Наверное, я смутился,  и все же, не смотря на дрожь в голосе, ответил, что приехал сюда не за этим и все такое... 
   -  Полагаю, не позже завтрашнего дня все ваши мысли и устремления будут связаны именно с этой информацией, а единственным желанием будет то, как бы поскорее покинуть это место, - сухо,  мне показалось даже грубо, ответил он, не дав мне договорить. И я с первой же встречи почувствовал неприязнь к этому мрачному типу. Мне захотелось ответить ему грубостью и покинуть этот прокуренный кабинет.
  Молча, вынув из портсигара папиросу, Федор Михайлович закурил, делал он это медленно, даже как-то нарочито вяло. Вместе с тем, казалось, что в жестах его крылась какая-то нервозность, словно в любую секунду руки его могли стиснуться в кулаки, превратившись в безжалостную разрушительную силу. Открыв одну из тетрадей, лежавших на столе, он стал читать в голос:
  - Дневник наблюдений. Кудин Вячеслав Евгеньевич. Между прочим, известный в прошлом футболист,  довольно престижного клуба,  играл в полузащите.  Может, слышали? Теперь  не футболист и даже не человек. Вот, что о нем пишут.  Маниакально депрессивный психоз с прогрессирующей  эпилепсией.   Требует особого режима... Участились попытки суицида. Как правило, перерезает вены в любых условиях, всем, что попадает под руку... Ну и тому подобное…
   Он отложил тетрадь и, глубоко затянувшись, папиросой, стал смотреть в окно.  Потом, положив окурок в пепельницу, и, продолжая смотреть в окно, продолжил:
   - Сведения явно устарели, привычки пускать себе кровь, великий полузащитник лишился уже давно. Причина? Отсутствие конечностей. В результате значительного обморожения и последующей прогрессирующей гангрены - ноги и руки ампутированы. От полузащитника осталась лишь небольшая кукла. Знаете, иногда дети, заигравшись, отрывают своим куклам ноги,  руки?
   Федор Михайлович говорил так же медленно, с паузами  и было, похоже, что в эту мину¬ту он думал о чем-то совсем другом и скорее не слышал собственных слов. Потом резко перевел взгляд в мою сторону,   и я снова не выдержал его, опустил глаза. Главврач, в очередной раз, затянувшись папиросой, продолжал читать теперь  уже с другой тетради, или скорей цитировать  по памяти:
   - Лангер Яков Абрамович... Еще один представитель  маниакально депрессивного психоза. Убежден,  что пришел в этот мир с одной целью - завершить миссию царя  Ирода. А именно:  отру¬бить голову,  Иоанну Предтече. Да-да. Поскольку в свое время бес¬толковые Иродовы слуги, оказывается,  оттяпали голову не Иоанну, а совсем другому, тем временем, настоящему Иоанну удалось бежать  из темницы и он до сих пор ходит среди людей. Таким образом, задача Якова Абрамовича,  разумеется,  отыскать беглеца и осуществить назначенную казнь, тем самым привести ход истории в надлежащие рамки.  Кто знает, может, именно вы окажетесь не распознанным Пред¬течей. Определять будет сам палач.
   Федор Михайлович  ухмыльнулся,  и между нами окончательно установилась стена взаимной неприязни. Он продолжал брать со стола тетради,  зачитывать фамилии,  цитировал по памяти диагноз, привычки, особенности характера каждого больного,  как мне казалось,  умышленно сгущая краски. Между тем, я    уже не мог слышать его голоса. Теперь я сам смотрел в окно,  стараясь не прислушиваться.
    - Шизофрения с нарушениями соматической аферы. По утрам находит во дворе и на стенах домов следы от мокасин апачей. Знает где спрятано золото старинного племени,  но никому об этом не говорит. Беспощаден к бледнолицым. Так что и с этим следует быть начеку.
   Мне уже не хотелось, не только слышать, но и видеть этого неприятного человека. Меня обижали и раздражали его скептицизм и высокомерие. Я уставился на сизый дым, плывший от его папиросы, и у меня на самом деле с первого дня возникло желание покинуть эти места. Вместе с тем, это никак не увязывалось с моими первичными намерениями. Собравшись с духом, я решил во что бы то ни стало доказать этому типу, что я далеко не мальчишка и не тряпка, об которую можно вытереть грязные башмаки.  Возьму и сразу же скажу ему все, что о нем думаю. И вдруг снова услышал его хриплый голос:
   - Что ж, давайте свои бумаги,  видимо чем-то сполна насолили начальству?
   - С чего вы взяли? – парировал я.
   - В такую глушь  так просто не  засылают.
     - Я приехал не по распределению,  а по собственному желанию, таким было мое право,  -  обрадовавшись случаю,  решительно ответил я,   и хотя не смотрел в  сторону главврача, явственно представил, как он снова затянувшись папиросой,  сквозь пелену дыма, пристально всматривается в мое лицо.
- Что ж, - снова сказал он,  словно вздохнул, - в конце концов,  это ваше дело, а вернее - обязанность. Зайдете к старшей сестре, она покажет комнату и...  Словом, она все вам расскажет.  К обязанностям приступите завтра. Сестра - вторая дверь по коридору. Не задерживаю вас.
   Так окончилась моя первая встреча с главврачом.

     Комната моя оказалась маленькой, но уютной, с двумя небольшими окошками. Одно выходило во двор, другое - в сад.  Старая покосившаяся яблоня росла возле  окна так близко, что, открыв его,  яблоки можно было срывать, не выходя из комнаты, около стены стояла железная кровать, рядом стол с двумя стульями,  напротив большой старомодный шкаф, густо побитый шашлем. Потолок нависал так низко, что всякий раз хотелось пригнуть голову.  Однако, мне почему-то,  стало вдруг спокойно на душе, и я почти забыл неприятную аудиенцию у главврача. В комнате царила прохлада, как и надлежит монастырским кельям. Быть может когда-то в этих стенах жил какой-нибудь отчаянный анахорет,  или великий праведник,  а может самый, что ни на есть святой.  Я бросил сумку и подошел к освещенному солнцем окну. Двор тоже был залит белым осенним солнечным светом.  Распушив крылья и, горланя во все горло, резвились в траве воробьи. Неподалеку лежала уже знакомая мне рыжая кошка. Два черных пятнышка,  подставив под солнце мордочки,  спали.  Возле одинокой старой груши на скамье сидел какой-то старик и, кажется, что-то напевал себе в бороду. Мне он показался забавным, захотелось подойти к нему и поговорить.
   Я вышел во двор. Дед и в самом деле мурлыкал - какую-то  забытую стрелецкую песню, так объяснил он мне позже.  Старика звали Арсений, он родился и прожил почти безвыездно в маленькой лесной избе за монастырской стеной, которую в свое время построил его отец - охотник, глубоко верующий человек, ходивший молиться в монастырскую церковь. Мать Арсения умерла еще в молодости. После этого отец больше не женился,   и они жили маленькой, но по-особенному сплоченной мужской семьей. Теперь Арсений сам был хозяином и имел внуков. Мы разговорились и не заметили, как прошло время. Кажется,  обоим было не скучно. Ему рассказывать, /делал он это чаще/, мне слушать. Арсений мне понравился, и я почувствовал,  что между нами завяжутся дружеские отношения.  Работал он тут же, при больнице, зимой кочегарил, летом хлопотал по хозяйству. Старик был в курсе всех приютских событий,  так он называл клинику.   Лично знал каждого из пациентов, хотя и, в отличии от главврача,  не считал их настолько опасными. Мне показалось, что у Арсения тоже не лежала душа к Федору Михайловичу. Говоря о нем, он называл его только по фамилии - Раков. Однако, вместе с тем,  иногда,  Арсений говорил о нем с каким-то сочувствием и как будто чего-то не договаривал.
     На следующий день,  утром,   Федор Михайлович лично провел меня  по палатам и познакомил с больными. После обеда он сел за руль служебного "Москвича" с красными крестиками на окнах и,  никому ни¬чего не сказав,  уехал. Вообще, у него не было привычки ста¬вить в известность подчиненных о своих делах и месте пребывания. Вернуться он мог довольно поздно,  мог не вернуться совсем. Случалось,  приезжал лишь на следующий день,  иногда был возбужден и раздражен. Тогда сестры говорили между собой вполголоса и часто повторяли : "Тяжелый . . . Это надолго . . .  Сегодня тяжелый ..."
   Со временем, я вошел в курс своих профессиональных дел и,
   честно говоря,  ничего сложного в них не находил, наоборот, работа мне начинала все больше нравиться,   и я постепенно стал привыкать.
     Однажды вечером мы сидели с Арсением на скамье под грушей. Слушая старика, я смотрел на окна флигеля в кружевных кованых решетках. Я улыбался тому,  что говорил Арсений, всецело проникшись его рассказом,  и поэтому не сразу разобрал,  что происходит за окном флигеля.   Когда же я присмотрелся внимательней, то разглядел за окном темную фигуру. Какой-то человек стоял перед окном и размахивал руками.  Складывалось впечатление, что он   дирижирует оркестром.
   -  Кто это? - неожиданно прервал я Арсения. Старик взглянул на меня, потом на флигель.
   - Ты разве до сих пор не знаком с ним?
   - Нет.
   - Композитор… - невнятно сказал Арсений, - Нет, настоящий,  - уже увереннее добавил он, - Говорят, знаменитый был. В столице жил,  а родом из наших мест. Говорят, они с нашим главным дружили раньше,  или в одной школе учились… Еще говорят, - Арсении оглянулся и заговорил почему-то шепотом, - что жена Ракова,  после свадьбы ушла к этому композитору и уехала с ним в Италию... А может в Германию… А потом композитор  этот с ума сошел теперь у нас.
   Арсений сплюнул. Я задумался.   Это была неожиданная новость.  Как я раньше не поинтересовался, для чего служит флигель? Но почему Раков даже не вспомнил о нем? Я почувствовал, как во мне просыпается страстное желание - во что бы то ни стало узнать все о странном композиторе,  и я решил при первой же возможности попасть во флигель.
   -  Как его фамилия?  Композитора!
   -  А бог его знает, - равнодушно отозвался Арсений, - композитор и все тут…
   В то же мгновение я соскочил со скамьи и, не медля, бросился на штурм сестры.
   - Кто живет во флигеле? - спросил я, едва переступив порог ординаторской.
  Сестра, как мне показалось,  смутилась и ответила немного растерянно:
  - Любович... Любович-Сарский... Шизофрения с маниакальными осложнениями...  Что-то случилось?
  - Нет.  Но почему я об этом до сих пор ничего не знаю? Это что - тайна? Почему главврач ничего не говорил о пациенте во флигеле?
    Сестра взволнованно смотрела на мое лицо, очевидно, оно было не таким как всегда.
   - Быть может, Федор Михайлович, просто забыл это сделать. У него много дел,  - не совсем уверенно заметила она, - если вы хотите, я могу отвести вас к пациенту.  Здесь нет никакой тайны.
    -  Охотно, и если  можно, сейчас,  - не унимался я.
   Сестра кивнула в знак согласия и пошла вперед, я отправился за ней.
   Дорогой я узнал,  что Любович живет во флигеле один,   имеет свободный выход, и что особенностью его навязчивой идеи является то, что его как будто посещает монах, который хочет его уничтожить. "Почти по Чехову",  - подумалось мне тогда. Композитор сидел на койке, подперев голову руками. Похоже, брился он неделю тому назад,  седая щетина покрывала его смуглое лицо,  выглядел он, как показалось на первый взгляд, немногим младше Арсения.
   -  Добрый день,   Казимир Зиновьевич. Это наш молодой врач. Хотел с вами познакомиться.  Если я вам больше не нужна, я пойду, - обратилась сестра ко мне.
   -  Да-да...  Большое спасибо…  - почему-то волнуясь, ответил я.    
   Я  действительно был благодарен сестре,  за то, что попал во флигель,  но когда она прикрыла за собой дверь, я растерялся.
   Композитор сидел на койке и смотрел мне  в  глаза. Молчание затягивалось. Наконец я прокашлялся и поинтересовался, каково его состояние.  Композитор молчал и продолжал внимательно изучать мое лицо.
   - Так или иначе, это входит в мои обязанности, - почему-то,  словно оправдываясь, заговорил я снова.  Композитор продолжал смотреть мне в глаза,  не произнося ни единого слова. Вместе с тем, я не обнаружил в его глазах явных признаков сумасшествия. Теперь я окончательно растерялся.
   - Марк Аврелий... - послышался вдруг тихий приглушенный голос,  - Всякий человек со гневом и ожесточением принимающий жизненные испытания, подобен свинье, которая упирается и визжит,  когда ее ведут на бойню. Помни,  что отличительная особенность мыслящего существа - свободное подчинение своей судьбе, а не постыдная борьба с ней,  свойственная животным…
   Он поднялся с койки, выглянул в окно. Потом приоткрыл дверь и, похоже, удостоверившись,  что никто нас не подслушивает, очень тихо заговорил, приближаясь почти вплотную к моему лицу.
   - Теперь его нет,  но он всегда рядом, он не оставляет меня ни на день.  Все считают это сумасшествием. Мне никто не верит. Я вам скажу,  молодой человек... Сажу вам... Как вы считаете, это сумасшествие, если возле одного  человека происходит то,  чего нет возле большинства? Разве это доказательство сумасшествия? Конечно же нет,  скажу я вам. Скорей это доказательство примитивности человеческого понимания природы. Да, да... Знаете,  - он снова тревожно взглянул на дверь, - я бы мог давно покончить с собой, повеситься, зарезаться, я доведен до нужного состояния и у меня больше возможности это сделать,  чем у бедняги футболиста. Но,  молодой человек, я пока не чувствую за собой такого права,   а поэтому судите сами:  сумасшествия во мне не настолько много, чтобы его хватило для само¬убийства. Вы, конечно, помните Аврелия. “Свободное подчинение, а не постыдная борьба...” Вы понимаете меня...  Знаю наверняка, вы появились здесь не случайно... - композитор неожиданно умолк и сел на кровать. -  Т-с-с, - предостерег он меня,  прижимая ко рту палец,  - я же вам говорил, он не оставляет меня ни на день. Но  когда его долго не будет, я расскажу вам все. Сейчас я в его власти.  Врачи называют это более прозаично - кризис, депрессия! Либо возбужденное состояние головного мозга.  Кризис отступит, когда он меня оставит,  вернее,  говоря,  по-вашему, он исчезнет,  когда окончится кризис, - мне показалось, губы его сморщились в улыбку, - однако не будем сочинять каламбуров, все это намного серьезнее,  молодой человек.  Простите меня теперь.  Когда я освобожусь, я дам вам знать. Простите меня.  И еще…  Никому ничего  не говорите. Очень вас прошу. Мне опротивели лекарства…
  Через время я стоял во дворе в полной растерянности. Я никак не мог осознать,  было ли на самом деле то, что произошло,   и реально ли существовал здесь Любович - известный композитор, который минуту назад говорил со мной, Любович… Ведь я сам видел пластинки с его именем.  И все же, почему он          один во флигеле, в отличие от всех остальных?  Ведь,  в сущности, теперь они все равны, и наконец, почему Раков забыл упомянуть о нем? Казалось, что-то странное и загадочное скрывалось за всеми этими вопросами. Вспомнилась болтовня Арсения,  но все это еще больше покрыло личность композитора и нынешнее его местопребывания тайной. Патология психики, словно бы и присутствовала,  но вместе с тем, речь больного вовсе не была лишена определенного смысла. Признаться честно, он по-настоящему заинтриговал меня тем,  что сказал в конце: "Я дам вам знать… Я расскажу все..." Что он имел в виду и что собирался рассказать мне? Безусловно, это был культурный,  высокообразованный человек, которого, возможно,  знали не только на его Родине,  и мне, конечно же, было интересно услышать его мысли,  пусть даже в сегодняшнем его состоянии. Этой ночью я долго не мог уснуть, и ворочался, пока не стало светать. Под утро я все же задремал и в результате проспал на работу, хотя такая ситуация была достаточно относительной, ведь и дом и работа были здесь одним целым. И все же при встрече Федор Михайлович сделал мне замечание и просил учесть на будущее.  Любопытно,  знал он о моем разговоре с сестрой и визите во флигель? Так или иначе,  мне казалось,   Раков был чем-то не доволен. Но мысли мои сейчас больше занимало другое, теперь я всякий раз, старался устроить так, чтобы как можно чаще находиться под окном Любовича. Незаметно я заглядывал внутрь, но композитора не видел. Может,  в это время он лежал в постели. Так или иначе, до вечера мне не удалось ничего разглядеть. На следующий день повторилось то же самое,  и я слегка загрустил.   На третий день, утром, /было воскресенье/, я вышел к Арсению, который подрезал кусты.
   - Доброе утро, - поздоровался я со стариком.
      - Садись, я сейчас… - отозвался Арсений.
   Мы снова устроились на скамье, под старой грушей, и Арсений стал рассуждать о приближающемся конце света, я же всматривался в окно флигеля. Уловив паузу, как бы, между прочим, я спросил о Ракове. Арсений ответил, что тот уехал еще вчера, куда он не знает. Я по-прежнему следил за окном с решетками. И вдруг мне показалось,  что в нем мелькнула тень. У меня сжалось сердце, я увидел, как открылась дверь,  и на пороге флигеля появился композитор.
   - Не будет ли у вас времени заглянуть ко мне? - Вежливо спро¬сил он.  Выглядел он спокойным уравновешенным и,  кажется,  пребывал в хорошем расположении духа.
   Мы зашли во флигель. 
   - Как смешно я спросил о времени… - Улыбнулся Леюбович. - Но об этом позже. Сей¬час я хочу рассказать вам нечто другое.  Садитесь, пожалуйста. Я чувствую,  что скоро покину этот мир,   и поэтому хочу... Вернее, должен очистить душу.  Иначе, думаю,   и там покоя не будет. Иногда он оставляет меня одного... Я говорил...  Может отсутствовать день или несколько,   но потом снова возвращается. Теперь я могу рассказать вам все, как обещал... Я композитор...  Вернее, композитор в прошлом,  может, слышали о таком, Любовиче-Сарском? -   Он снова улыбнулся. - Да,  именно… Так вот...  Однажды,  так бывает, я пребывал в так называемой творческой депрессии.  В голову приходили мысли,   не совер¬шил ли я ошибки, и стоило ли мне вообще посвящать жизнь музыке? Тогда я серьезно усомнился во всех своих музыкальных достижениях и находился в полной апатии.  В молодые годы такое случается часто, Да,  я был еще молод... Но о чем я? Да-да... Я пребывал в нестерпимой, гнетущей депрессии. Умом я желал писать музыку, я понимал - время не стоит на месте. Но воля моя была угасшей, мер¬твой,  никаких чувств. Я был глух к себе и окружающим.  И вот однажды ночью, мне приснился сон. Я - маленький мальчик,  со своими сверстниками-мальчишками собираю грибы.  В лесу звучала музыка.  Волшебная мелодия, от которой у меня сжалось сердце. Словно   очарованный, я пошел на звуки этой мелодии и не заметил, как остался один. Углубившись в лес, я вдруг наткнулся на каменный крест, потом еще на какой-то камень, еще... Это были могилы. Мне стало страшно. В это мгновение я проснулся.  Странное чувство овладело мной. Я стал вспоминать свой сон,  и вдруг понял - все,  что я видел во сне,  было мне знакомо. Я вспомнил умерших родителей,  Лебедин, где родился, монастырь, лес, могилы. Они были знакомы мне с детства,  это было старое монастырское кладбище, где когда-то хоронили монахов. В то же мгновение я почувствовал, как неожиданно насторожилось мое сердце, я отчаянно старался вспомнить то,  что так взволновало меня...  И вдруг понял. Темный каменный столб,  с рядами высеченных на нем знаков. Они всегда странным образом манили меня,  и я всячески пытался разгадать, что крылось за ними. Тогда мне пришло в голову, что этими знаками могли быть скрытые ноты. Я также вспомнил рас¬сказ старого охотника о монахе,  прежнем регенте собора, который сам писал музыку,  но музыку его никто не исполнял. Написанные им мелодии нарушали церковные каноны, не один год монах точил камень, который завещал поставить на своей могиле, никто не знал,  зачем это было ему нужно,  но последнюю волю покойного исполнили. Теперь я почти догадывался, что скрывалось за этим завещанием монаха, и предвидел, что именно представляет собой его могильный камень. В тот же день я поехал в Лебедин.  Что-то безудержно тянуло меня в те места,   не давая покоя.  Сначала я разыскал сам монастырь. Да,  именно этот. В то время здесь уже была больница.  Вспоминая детство, почти интуитивно, я углубился в лес в поисках кладбища, и вскоре увидел первый крест. Я отправился дальше и, представьте себе, мою радость, когда я увидел знакомый каменный столб. Я не ошибся,  знаки, высеченные на камне,   были нотами.   Несомненно. Я тут же переписал их на спичечную коробку – первое, что попало под руку. Дома, я,  наверное,  впервые в жизни,  не поздоровался с женой, а сразу же бросился к роялю... О, если бы вы слышали,  что за дивные звуки наполнили комнату... Я узнал ее. Это была мелодия услышанная мною во сне.   Когда я отнял пальцы от клавишей, то почувствовал на глазах слезы. Потом я заметил в дверях жену. Я видел, какими глазами смотрит на меня Лана, и в то же мгновение понял, что не смогу отказаться от гениально сложенных звуков… - Любович схватился за голову руками и сдавил ее изо всех сил, - К огромному со¬жалению,  реквием был абсолютно неизвестный. Будьте уверены, я не мог ошибиться. Я интересовался музыкальными произведениями с детства и серьезно.  Да, я имел всего несколько нот,  но это был ключ, понимаете, его было достаточно, можете  мне поверить, как музыканту, мне было не трудно обрамить законченное полотно. Как вы уже знаете, оно, к сожалению, не было подписано автором,   не было датировано и не исполнялось на широкой аудитории. Я понял, что для профессионалов оно тоже станет открытием,  и я решился. Я стал исполнять реквием на своих концертах,   не заявляя,  но и не отказываясь от его авторства. Успех  был ошеломляющим.  Помню, как почти весь партер бросился к оркестровой яме, какие-то отъявленные меломаны  свалились с балкона. Меня вынесли на руках... Вы можете сказать,  что искушение бесчестной славы бессильно перед честным человеком. Но так думаешь лишь до тех пор,   пока не вкусил этого искушения.  Все ценители музыки признали полный и безоговорочный успех. А вскоре я получил первое официальное письмо,  в котором фирма звукозаписи в Париже просила моего согласия, на запись пластинки с реквиемом Любовича-Сарского Успех пьянил меня, я был счастлив и не замечал ничего вокруг. Постепенно я и в самом деле начал верить в то,  что реквием мой. Единственное, что со временем стало тревожить меня - партитура на могильном камне. И вот однажды ночью,   я сел за руль своего автомобиля.  Близко к полуночи я пробрался на кладбище,  осветил фонарем старые могилы и скоро нашел каменный столб. В моем портфеле лежал приготовленный топор. Вскоре лес наполнился грохотом.  Кладбище было далеко от людей, да и кто в такую ночь отважился бы прийти к могилам. Сколько я бил по камню,  во мне отзывался, звучал реквием.  С каждой уничтоженной но¬той,  мелодия, казалось,  стихала,  слабела  и вот я уничтожил последнюю.  В лесном мраке воцарилась тишина.   И вдруг я почувствовал, что за моей спиной кто-то стоит. Я  ясно ощутил чей-то взгляд, но повернуть головы не мог,  мышцы мои словно парализовало, казалось,  у меня остановилось дыхание,  и перестало биться сердце. С нечеловеческим усилием я оглянулся и осветил темень позади себя. Луч света не пронизал мрака, а столкнулся с чем-то твердым, материальным. В первое мгновение мне показалось, что   это была чья-то одежда, спадавшая складками. Однако, скоро я разглядел, что мой фонарь осветил лишь ствол старого дерева с изогнутой,  словно складки одежды корой. Не успел я прийти в себя, как позади кто-то тяжело и протяжно застонал. Я рванул фонарь, направив  свет в ту сторону.  И снова повторилось то же самое -  через мгновение черная одежда растаяла и передо мной обо¬значилась кора дерева… - Композитор умолк и тяжело вздохнул. - Я знаю, вам так же будет трудно поверить в то, чего не может быть, как говориться, потому, что не может быть никогда. Но с этого времени моя жизнь изменилась,   стала чужой.  Недаром свет моего фонаря осветил в ту ночь чью-то черную одежду. Теперь я знаю, кому она принадлежала. Уже тогда я подозревал, что это месть мертвеца, лежащего под каменной глыбой. Окончательно я понял,  увидел и услышал все позже, когда отправился на дачу, один,  без Ланы.
    В тот вечер, я лежал на диване, отвернувшись к стене. За окном шумела осенняя непогода.   И   вдруг мне показалось, что со мной повторяется  все то,  что когда-то уже было. Знаете,  иногда так бывает. Знакомое чувство овладело мной, я ощутил,  что в ком¬нате я не один. А еще через какое-то время я увидел, как на стену рядом со мной опустилась тень. Я оглянулся. В холодном свете оконной рамы стоял человек,  черная одежда, спадавшая к самому полу, была прогнившей,  испачканной в мокрую рыжую глину. В тот же миг мне вспомнилась ночь на кладбище, не было сомнений в том,  что именно эту одежду осветил в ту ночь мой фонарь. Из-под черного капюшона, где должно было быть лицо,  тускло свети¬лось бледное пятно. В комнате запахло гнилыми досками. Я замер. Честно говоря, появление монаха хоть и было неожиданным,  все же последние дни я уже пребывал в состоянии какой-то странной тревоги,  предчувствия чего-то необычного, что вот-вот должно было произойти со мной.  Ночь на кладбище подсказала мне, как следует поступить. Я вскочил с дивана и включил свет. Я был почти уверен, что видение исчезнет. Но к моему еще большему удивлению, монах оставался стоять у окна. Мне показалось, что бледно-голубое пятно под черным клобуком, расплылось в кривой улыбке. Я попятился в угол и там замер,  прижавшись к стене. Монах зашевелился. Бледное пятно под капюшоном тоже задвигалось,  будто осматривая комнату. Потом пятно застыло   в направлении, где стоял рояль. Черная ряса качнулась и слегка зашуршала. Я увидел, что монах стоит рядом с моим инструментом. Грязный широкий рукав медленно опустился на глянцевую крышку рояля,  и в то же мгновение,  заполняя тишину, полилась музыка.  Сомнений в том, кто явился в мою комнату, у меня не осталось. Наверное,  именно тогда,  я потерял сознание, потому что, когда пришел в себя,  увидел, что лежу на полу,  а  окно освещено утренним солнцем... Голова кружилась, я чувствовал тупую боль в сердце. С трудом я поднялся и подошел к двери. Она была закрыта на внутренний замок.  Я стал вспоминать,  что со мной произошло. Сон это был или какое-то беспамятство? Я подошел к роялю. На его полированной крышке была раз¬мазана высохшая глина… - Лебович вытер платком лоб. - С тех пор он уже не покидал меня.  Однажды я рассказал о своем мистическом госте жене.  Рассказать всю правду о кладбище, о памятнике с нотами я не решился. На сегодняшний день обо всем знаете только вы. Отчего я рассказал все именно вам? Трудно сказать. Все дни, проведенные здесь, я ждал, что придет человек, которому можно будет все рассказать, ведь времени остается очень мало. Мало времени...  Как мало времени... Тогда Лана выслушала  с удивлением мою историю, однако успокоила меня и сказала,  что все от переутомления. Позже я заметил,  что отношение её ко мне изменилось. Что именно произошло, я не мог себе объяснить, особых изменений, в сущности,  не было,  но я все же видел, что ведет она себя не так как раньше,  сдержаннее что ли,  внимательнее,  с какой-то особой осторожностью. Еще позже, когда визиты монаха стали достаточно частыми,  и я сказал об этом  Лане,  она ответила, чтобы я не волновался особенно,  но она предлагает обратиться к врачу. После длительного обследования заключение было однозначным.  К тому времени я уже сам подозревал,  что  болен. Впрочем, скорее не психически, а физически.  Сомнений в реальности существующего монаха у меня не было. После каждой встречи с ним, я чувствовал, как медленно сдает сердце, я еще больше ослаб.  Вместе с тем, я постепенно привыкал к своему гостю,  и он уже не вызывал во мне страха. Скорее он угнетал меня своим присутствием, как будто сжимал в своих холодных руках мою душу. Иногда в ярости я кричал ему какие-то слова, но все звучало бессвязно, язык не помещался во рту, и получалось лишь какое-то дикое мычание. Он же, как всегда, оставался молчаливым. Ни разу с его стороны я не заметил, какой либо агрессии. Он просто медленно убивает меня. Конец мой будет долгим и мучительным. Но я не пытаюсь бороться, как-то противостоять, потому что знаю,  что совершил, и прощения мне нет.
  Теперь я здесь. Я сам выбрал себе этот приют, чтобы быть ближе к нему. Ведь в известной степени мы коллеги,  и я действительно сильно виноват перед ним. Лана также одобрила эту клинику.  Да и вообще с этими местами,  так или иначе, связана вся моя жизнь. Знаете, я не хочу покидать этот приют до конца своих дней.  Судьбой предназначено остаться в этих лесах. Но я не хочу умереть сумасшедшим. В каждой человеческой судьбе есть свой код, ключ,  найдя который,  можно узнать о своем будущем,  но не все на это способны. Видимо, для этого необходимо особенное состояние организма. Вы не поверите, но я даже знаю, где похоронят мое тело. Нет, это не мистика, это фатум, да-да, реальный земной фатум человеческой судьбы. Вспомните Аврелия,  было бы бессмысленно и постыдно...  Когда вы увидите его могилу, а я вам это обещаю, обратите внимание на свободное место с левой стороны. Оно сразу бросается в глаза. Так оставляют для себя места близкие умерших. Вы, конечно,  сочтете,  что это глупость и свяжите все с моей болезнью. Но время покажет и подтвердит мои слова. Вы намного младше меня и будете иметь возможность убедиться в моей правоте, - композитор снова вздохнул,  - что ж, наше высшее предназначение - готовиться к смерти, так и не иначе утверждал великий философ.
   В комнате наступила тишина. Композитор смотрел в окно. Во двор вывезли Кудина. Знаменитый полузащитник был уложен в инвалидную коляску и в самом деле напоминал куклу, у которой злые дети оторвали руки и ноги. Неожиданно я заметил волнение на лице Лебовича. Во двор заехал "Москвич". Хлопнула дверца. Из машины вышел Раков. Мне показалось,  он взглянул на наше окно и направился к центральному входу.
   - Как вы думаете, отважился я спросить у композитора, - почему Федор Михайлович познакомил меня со всеми пациентами, кроме вас?
   Любович молчал. Я повторил вопрос, но композитор, не проронив ни слова, смотрел  на меня,  как в нашу первую встречу. Затем резко перевел взгляд туда, где стоял шкаф, и глаза его застыли. Продолжая смотреть в одну и ту же  точку, он неуверенно произнес:
     - Вам пора, молодой человек... Мы еще увидимся,  а сейчас  оставьте нас…
   Я посмотрел в сторону шкафа,  стараясь разглядеть хоть что-нибудь, но ничего мистического там не увидел. Вместе с тем легкая тревога охватила меня,  и в какое-то мгновение даже показалось,  что в комнате мы не одни. Однако, я быстро отмахнулся от глупых мыслей и, не беспокоя больше композитора,  покинул флигель . Я был по-настоящему поражен последовательностью мысли,  здравым смыслом рассказчика,  и кроме необычности  сюжета, не видел в нем никаких признаков нарушения психики. Я еще долго с интересом раздумывал обо всем услышанном от композитора,  стараясь докопаться до причины болезни, если она действительно существовала.
    После обеда меня вызвал Раков. Лицо его было измятым, в красных пятнах,  из-под хмурого лба глядели его волчьи глаза, тяжелые мешки под ними, казались еще больше набухшими.
   - Вы были у Лебовича? - спросил он равнодушно.
 - Да, был, - откровенно ответил я.
 - Что вам было нужно от него? Чем вы там занимались?
  Я растерялся.
  - Я просто заходил справиться о его состоянии,  ведь я здесь на работе? Считаю,  наблюдение за больными входит в мои обязанности.
   Раков молчал и пристально вглядывался в мое лицо. Я это         
   скорее чувствовал, чем видел, потому что почти все время рассматривал пепельницу полную окурков
   - Да,  это ваши обязанности,   но все же,  будущие обязанности, - вдруг начал он сдержаннее, - между больным и врачом   должна быть необходимая дистанция.  Чрезмерное сближение не на пользу в нашей работе.  К  тому же, я предостерегал вас быть осторожным, у нас психически больные люди, от них всего  можно ожидать. А отвечаю за вас пока что я.
  - Мне показалось, что композитор... – начал, было, я, но Раков резко прервал меня.
  - Вы еще очень молоды,  и поэтому вам многое будет казаться. Это ничего. Неопытность.  В вашем возрасте  даже закономерно. И только поэтому на   первый раз сурового взыскания не будет. А Любович здесь не композитор, а психически больной пациент, которому необходимо систематическое, целенаправленное лечение, помощь знающих, запомните это, знающих свое дело профессионалов. Учтите.  Больше не задерживаю вас.      

     После разговора с Раковым у меня еще больше укрепились подо¬зрения по поводу непростых отношений между главврачом и пациентом из флигеля. И то, что Раков не завел меня к Любовичу, для меня теперь не было случайностью.
   Однажды, когда мы по обыкновению сидели с Арсением на скамье, сначала где-то на лесной дороге прокричала сорока, а потом с колокольни слетело воронье,  возле ворот послышался шум автомобиля.  За воротами стоял роскошный белый "Мерседес". Сначала я даже не поверил своим глазам,  в такой глухомани, далеко от европейских дорог и - "Мерседес". Абсурд. Лишь позже я убедился, что автомобиль был вполне реальным.  Сначала открылась и закрылась дверца автомобиля,  а потом во двор вошла женщина. На ней был такой же исключительно белый костюм, белая шляпка, в руках она держала такую же белую сумочку.  Казалось, на нашем дворе собирались снимать кино.  Женщина уверенной походкой прошла, мимо нас, поздоровалась с Арсением и направилась к центральному входу. Я успел заметить, что ей было лет сорок,  не больше. Еще я отметил, что внешность незнакомки для этих мест была не меньшей роскошью, чем ее белоснежный автомобиль.  Сгорая от любопытства, я  уста¬вился на Арсения. Старик многозначительно сморщил небритый подбородок и сказал:
  - Собственной персоной…
  - Кто она? - не терпелось мне.
  - Она и есть… Жена их... Сначала того, - Арсений ткнул пальцем на кабинет главного, - а потом того, - он перевел палец в сторону флигеля.
  - Вот оно как... - пробормотал я.
    - Вот оно как…- таким же манером согласился Арсений.
  Мы умолкли.
  Через какое-то время женщина в белом вышла из кабинета главврача и
  такой же уверенной походкой направилась во флигель. Как же мне теперь хотелось заглянуть в окошко флигеля и хоть одним глазком увидеть их вместе. Но, сколько я ни всматривался,   ни¬чего разглядеть не удавалось.
   Женщина пробыла во флигеля более часа. Возвращаясь мимо нас, она кивнула Арсению на прощание и пошла к выходу. Снова зашуршал автомобиль и снова с колокольни слетело воронье. Я в очередной раз был ошеломлен необычностью увиденного.   Казалось,  наш приют,  день за днем обрастал тайнами.
   На следующее утро небо над лесом затянулось тучами,  заморосил мелкий осенний дождь, обещая поливать нас не один день.
  В десять мы с медсестрой прошли по палатам, и когда заглянули в палату к Кудину и Лангеру,  неожиданно увидели там главврача. Он сидел на койке возле Лангера и о чем-то говорил с пациентом. В палате они были одни.   Когда мы появились, Раков, как мне показалось,  прервал разговор и почему-то встревожился. Тем не менее, он обратился ко мне приветливо и предложил оставшиеся палаты обойти вместе. Признаться, такое его решение было для меня неожиданным.
     Заканчивая обход, Федор Михайлович сказал сестре, что должен во второй половине дня уехать в город.  И я, тот час, ре¬шил,  что будет случай зайти во флигель. Честно говоря, мне не хотелось, чтобы Раков знал о моих визитах к Любовичу.  Не потому, что я боялся его,  скорее, последние развития событий, точнее -   то, что я узнал о женщине в белом, заставляло меня поступать именно так.
                Раков уехал только в шесть вечера. Подождав немного, я отправился во флигель.
  Любович сидел у окна  изрешеченного каплями и следил за дождем. Он не мог не заметить меня, когда я шел к дверям флигеля. Однако когда я появился в комнате, он никак не среагировал. После моего приветствия, он ничего не ответил. Лишь позже, когда я уже собирался покинуть флигель, он тихо произнес:
   - Если вы не верите мне… Если вы хотите... В общем, я предлагаю вам прогуляться со мной на кладбище...
   Что и говорить, мне уже давно хотелось увидеть это загадочное место в лесу, о котором я был наслышан не только от композитора, да и сам собирался в ближайшее время просить Арсения, чтобы тот показал мне его. Но сегодня приглашение Любовича было совершенно неожиданным.
   - Вам страшно? - спросил композитор.
   - Ничуть. Просто сегодня непогода,  и я не собирался - ответил я.
   - Непогода? Все это относительно и очень субъективно, по мне, лучшего дня не придумаешь.  Чем не прекрасен этот дождь? Эти серые краски? Свежесть воздуха? Уверен, только такие дни вдохновляли большинство творцов на создание прекрасного. Или может,  вы просто не готовы убедиться в реальности действительности, которая может подтвердить рассказ больного маньяка и поставить под сомнение не только мой диагноз,  но и все материалистическое мировоззрение? - композитор улыбнулся. 
    - Напротив, - ответил я, - а дождь мне тоже по душе. Если хотите, я готов.
   Любович, наконец, отвел взгляд от окна и взглянул на меня, Лицо его сегодня казалось еще более исхудавшим,  заострившимся и каким-то потемневшим,  серым,  как сегодняшний день. Очевидно, мне следовало бы взвесить, на что я иду, но тогда я об этом не думал.
    Незамеченными мы вышли за ворота монастыря,  миновали озеро и углубились в лес.  Высокие мокрые деревья, прятавшие за своими верхушками и без того темное небо,  создавали вечерние сумерки. Впрочем,  и само время близилось к ночи.
  Любович шел впереди,   не выбирая дороги, просто напрямик, и было видно,  что если бы ему завязали глаза, то и тогда он не пропустил бы назначенной цели. Я брел следом, отмахиваясь от мокрых веток и стараясь не отставать. В какой-то момент композитор неожиданно остановился.  Совсем  другим представлялось мне лесное кладбище, я почему-то надеялся увидеть поля¬ну или какую-нибудь лесную опушку, а мы как шли, так и остановились среди деревьев.  И сразу же я увидел первую могилу с каменным крестом. Любович двинулся дальше, мы пробирались между крестов и деревьев,   и все это было каким-то единым целым. Наконец мы остановились. Перед нами возвышался каменный столб. Мы переглянулись. Мы понимали друг друга. Я увидел изуродованный,  изрубленный топором камень.
   - А вот и свободное место, я вам рассказывал… - Почему-то шепотом произнес Любович.
   Где-то в верхушках деревьев подул ветер и лес зашумел. Леюбович резко оглянулся,  и в то же мгновение, я сделал то же самое. Мне стало не по себе.  Получалось так,  что нам обоим показалось одно и то же. Полумрак,  царивший в ночной чаще, навевал неприятное чувство. Неужели я стал поддаваться влиянию психически больного?   Вообще, зачем я это сделал? Зачем я теперь здесь с этим сумасшедшим? Ведь это совсем не безопасно.  Кроме то¬го, я не имею ни какого права покидать территорию вместе с больным пациентом. Передо мной, вдруг, возникли глубокие темные глаза с волчьим взглядом, и по телу пробежала дрожь. Мне захотелось немедленно бежать из леса,  спрятаться в своей комнате и обязательно включить свет.  Неожиданно я вздрогнул, Композитор сжал мою руку.
   - Посмотрите вон за то дерево, -  прошептал он, - видите?
   Я посмотрел туда, куда показывал композитор, и мне показалось, что от дерева отделилась какая-то темная тень. Неужели я и вправду под влиянием сумасшедшего? Да нет же, это только кривая сломанная ветка, повисшая к самой земле.  Во всяком случае, мне хотелось думать именно так.
   - Видели? - переспросил  Любович.
   Я не решался что-либо отвечать,  но все же подумал, что будет лучше успокоить композитора и сказать, что, это ему  лишь  показалось. Любович вдруг застонал и схватился рукой за сердце.
   - Что с вами? - поддержал я его за руку.
   - Минутку, это пройдет... скоро будем идти...
  “Забавляется он со мной,  что ли?» - думал я.  Любович побледнел, - “Не хватало  того, чтобы он еще тут загнулся…"   
   Я взял композитора под руку,  и мы понемногу двинулись в обратный путь.
   Дождь усилился,   и пока мы добрались до ворот монастыря,  оба промокли до нитки. Стараясь,  чтобы нас никто не увидел, я провел Любовича во флигель.
       Уже поздно ночью на территорию заехал "Москвич".   Из окна своей комнаты я видел, как Раков неуверенно вышел из машины и, пошатываясь, поплелся к себе.
   Дождь не унимался до самого утра, и на следующий день во дворе монастыря блестели большие лужи. Арсений ходил с метлой и сгонял воду с брусчатых дорожек. Воздух  вокруг был свеж и прозрачен. Шла вторая неделя моего пребывания в клинике.

     Прошло несколько дней. Мы как всегда сидели с Арсением на скамье, когда где-то над лесной дорогой застрекотала сорока, с колокольни слетело воронье, и возле ворот остановился белый "Мерседес". Видимо белый цвет нравился ей больше, чем другие, а может потому, что он сочетался с ее роскошным автомобилем, так или иначе,  сегодня на ней было такое же ослепительно белое платье.  Она поздоровалась и прошла к двери главврача.
   – Что у них за жизнь такая? К одному ходит, к другому ходит ... -  проворчал Арсений и сплюнул.
   Я хотел сказать Арсению, что жизнь вообще очень сложная штука,   и разобраться в человеческих отношениях бывает иногда не просто,  но,  взглянув на его морщинистое лицо, решил промолчать.
  Прошло около получаса.  Небо над нами прояснилось,   и воздух наполнился солнцем.  Неожиданно мы дружно оглянулись,  услышав, как шумно распахнулась дверь за нашими спинами.  Женщина почти выбежала на дорожку,  и, прижимая обе руки к груди,  быстрой походкой прошла мимо нашей скамьи.  Волосы ее  рассыпались на плечах, а платье на груди, которую она пыталась прикрыть руками, было разорвано. После того, как “Мерседес” отъехал,  мы переглянулись,  и Арсений многозначительно надул губы. О том, что произошло за дверями кабинета главного врача, можно было лишь догадываться.
   Несколько дней Раков был раздражен с хмурым лицом, а однажды я снова столкнулся с ним в палате Лангера,   и ощутил на себе его волчий взгляд.
   В природе все больше чувствовалось приближение зимы.  Скоро   с груши, под которой стояла наша скамья,  слетел   последний листок. А однажды утром, проснувшись, я увидел за окном,  что монастырский двор укрыт первым снегом.
   Почти вся зима была морозной и снежной. Кажется,  за все время снег так ни разу   и не таял,   а только прибавлял с каждым днем,  и Арсению частенько приходилось прокладывать тропинки. Зима на долго заморозила не только природу, но и человеческие  души, обитавшие в монастырских кельях. Раков почти не покидал больницу, и я всего несколько раз виделся с композитором. Так прошли три долгих месяца.
   Весна пришла нежданно. Ночью, когда все спали, южный ветер принес тепло,  и утром все были   приятно удивлены, когда услышали за окном  очень звонкую первую, капель. Позже, понемногу стали оттаивать и человеческие души.  Снова во дворе замелькал "Москвич" с красными крестиками, и Раков возобновил свои поездки в город. Я же, таким образом, получил    больше возможности видеться с Любовичем.
     Однажды, когда я зашел к  композитору, то неожиданно столкнулся в дверях с безумным Лангером,  покидавшим флигель.
   - Он что,  бывает у вас? Я не видел его здесь раньше, - спросил я у композитора.
   - Почему бы и нет?  - Задумчиво ответил Любович, - Мы ведь здесь не в тюрьме... Несчастный старик.  Зайдет,  постоит, помолчит. Смотрит в глаза как собака,  потом улыбнется и уходит.  Он серьезно болен,  это видно по глазам.  В них безумие... Хотя,  все мы здесь одного поля ягоды,  и все же, я вам скажу, это невероятно, но мне здесь хорошо... - Любович вдруг ка-то неожиданно оживился, словно наконец узнал меня, - здесь у меня есть возможность думать, размышлять о чем угодно,  и никто мне не мешает... Прошу,  садитесь, пожалуйста, я хочу рассказать вам, я вам очень рад...   Я долго размышлял о природе феномена происходящего со мной, вернее, рядом со мной,  в рамках моего мировосприятия, которое не доступно другим. Вы меня обязательно поймете. Вспомните, в жизни, иногда бывают минуты, очевидно у каждого, когда ситуация происходящая с вами, или которая должна произойти, знакома вам до мельчайших деталей. Отчего это? Вы никогда не задумывались? Я долго пытался понять, в чем здесь суть? Оказывается,  она проста, как и все великое. Мироздание функционирует по принципу записи и воспроизведения, точнее повторения, прототип вселенной. По принципу работы магнитофона. Происходит обычная запись на пленку,  и вся последующая жизнь идет как обыкновенная фонограмма. Это очень просто. Но никто об этом не догадывается, как это часто бывает на чисто коммерческих концертах. Душа же, как известно,  находится вне времени и пространства. На нее не оказывает влияния ничто,  и она может достигнуть любого измерения в безграничности вселенной, попасть в любую точку времени и получить какую угодно информацию,  потому что для нее время существует в развернутом виде. Близкие души, которые давно избавились от своих материальных оболочек,   иногда опережают свои родовые основы, с которыми    связаны по генотипу, то есть и нас с вами - живых людей. Тогда мы, как бы, прогнозируем, предвидим будущее, на самом же деле воспринимаем  лишь пленку фонограммы, которой свобод¬но подчиняемся. Но главное то, что мы все живем рядом с  нематериальными основами. Понимаете? Они живут вокруг нас. Но мы их не видим. Со мной же произошло чрезвычайное. Обиженная душа в порыве негодования и гнева материализовалась,  но лишь для  меня,  понимаете, как будто запись своего прошлого материального существования вложила только в мою систему воспроизведения - мою подкорку, теперь вы знаете,  почему лишь я один и никто больше не видит монаха. Если бы вы только знали, какая сильная штука - теория относительности!  Она владеет всем мирозданием, великая умница Эйнштейн!  Знаете, исходя из его теории, я подсчитал, от рождения Христа,  там, в бесконечном пространстве, прошло не более мину¬ты, Понимаете?  А здесь,  на земле пронеслись века,  с войнами, катастрофами,  миллиардами рождений и смертей... Как вам сказать? Жизнь во времени - это как пламя. Материальная жизнь - это пламя,  обогревающее абсолютный дух. Когда же материальная жизнь приобретает отрицательные факторы - войны, экология, выкачивание нефти,  загрязнение атмосферы, уничтожение живого, отказ от веры, духовное вымирание - это может привести к глобальной социальной катастрофе. На земле победит существование вида простейших, способных к анабиозу,  они переживут человечество, все живое, На Земле победит жизнь примитивных.   И тогда на куче останков человечества прозвучит победоносная песнь могильного червя. Исчезнет   Земля.  Исчезнет Солнце. Но биоенергия выбросит в пространство души, которые будут заряжены положительно: добро, милосердие, благородство и  добродетель приблизят их к абсолютному духу и тогда они почувствуют величайшее наслаждение, там вы и я, все мы сможем освободиться от земных мук и искупить свой грех. Там мы будем вместе, но на равных. Нет, не смотрите на меня, как на сумасшедшего. Только здесь, в этих стенах я познал великую истину,  ведь жизнь и смерть,   существование души в различных ее проявлениях, повторениях и рождениях, видоизменениях,  но, ни в коем случае не крахе... Вы и я, все мы, будем существовать вечно, поверьте мне.  И мы еще обязательно встретимся с вами, может не здесь на земле, а где-то в бесконечных просторах вселенной.  Мы еще увидим рассвет. Мы будем наслаждаться своим интеллектом, апогеями существования, в каких бы проявлениях мы ни жили,   пусть деревьями, звездами,   пустъ  небесами,  цветами, планетами,  но мы будем вечно. Понимаете?  Вечно... - Он на мгновение  задумался, и лицо его еще больше прояснилось. - Скоро весна.  Весна - это жизнь... И все же помните заповедь евангелиста Матвея: "Входите тесными вратами, ибо широки врата и пространен путь, ведущий в погибель, и многие идут им,  но тесны врата и узок путь, ведущий в жизнь,  и не всякий отыскивает его».
   Любович умолк.   Кажется, я ни разу прежде не видел его столь возбужденным, его глаза искрились какой-то неизъяснимой радостью, полной энергии и живого оптимизма. Я даже не предал значения всему тому, что он мне наговорил. Я просто был рад видеть композитора таким жизнерадостным и бодрым.
   Мы попрощались поздно вечером. Ушедший день был просто чудесным.

      Вскоре весна окончательно овладела природой. Внизу,  в озере закричали лягушки, в деревьях и кустах запели лесные птицы. Наш земной уголок, затерянный в лесах,   снова стал похож на маленький оазис. У меня уже было чемоданное настроение. Но еще через неделю в приюте случилось происшествие.
   Едва проснувшись, я услышал женский крик во дворе, а когда вы¬глянул в окно, то увидел, что там собрался весь медперсонал.
   Скоро, вместе со всеми, я уже бежал к озеру. Возле самой воды скопилась толпа, здесь же был и Арсений. Я подошел ближе. На песке лежало окровавленное тело. У трупа,  лежавшего наполовину в воде,   было перерезано горло, рядом валялась кривая ржавая бритва. Не составляло особого труда распознать в мертвом Любовича. Честно говоря, зрелище было ужасным,  однако какого-то особого потрясения  увиденным я почему-то не испытал.  Быть может от того, что Любович всякий раз говорил о смерти, о своей скорой
   кончине, и я в какой-то  мере был готов увидеть его мертвым. Быть может по этому...  Кто знает... Но тогда еще кое-какие обстоятельства сложившиеся накануне, казалось,  словно предвещали  трагедию. Любовича похоронили на лесном кладбище,  без особых почестей,  там, где хоронили всех подопечных. Таким образом, предсказания композитора не сбылись.  Свободное место возле могилы монаха так и оста¬лось свободным. И все же, их могилы,  находились теперь не так далеко друг от друга.  И было в этом нечто особенное,  сверхъестественное, казалось, свершавшееся по чьей-то всесильной воле.

         Совсем скоро я покидал монастырь.  Весь путь домой,  сидя в вагоне, поезда, я думал: " Не стало человека. Погиб композитор Любович. Конечно, в монастыре привыкли к смерти.  Она была    там закономерностью случавшейся довольно часто в самых разных проявлениях, и никого особенно не волновала.  К тому времени большинство больных так или иначе уже лишились близких или родственников.  Их закапывали в землю,  снабжая табличками, которые постепенно зарастали травой и скоро о них забывали. Возможно, поэтому никто даже не подумал, и я в том числе,  что смерть Любовича,  не смотря на то, что он был психически не здоров, была все же необычной,  неожиданной. Поэтому его похоронили, как и всех,  особо не выясняя причин и обстоятельств смерти. Никто тогда даже не подумал усомниться в самоубийстве сумасшедшего.  И все-таки в этой истории осталось немало загадочного.  Кто действительно был виновен в смерти композитора? Сам ли он решил свою судьбу или, к этому был причастен его мистический гость? А может, все было совсем иначе?
         Уже много лет спустя, когда я однажды зашел в церковь и остановился возле иконы "Усекновение главы святого Иоанна Предтечи", где на блюде изображена отрубленная голова, мне захотелось что-то вспомнить, вспомнить то,  что было связано с этим сюжетом. И неожиданно в моей памяти всплыло имя Лангера. Лишь тогда мне пришло в голову связать это с кончиной Любовича. В тот день, после смерти композитора, я  наткнулся на Лангера, и его вид удивил меня. Он резко отличался от своего обычного состояния.  Всегда хмурое, угрюмое лицо старика,  за которым крылась некая тайная порочность, в тот день светилось
   радостью самоудовлетворения.  Да,  именно.  Старый безумный Лангер сидел на своей койке и совершенно бессмысленно улыбался. Я так же вспомнил и то,  что в последние дни я часто встречал  Ракова именно в палате Лангера. Почему он умолкал, когда я заходил туда? О чем он мог говорить с сумасшедшим Лангером? Что случилось тогда в кабинете главврача, когда жена Любовича выбежала в разорванном платье? Все эти вопросы не давали мне покоя,  и я решил снова побывать в тех местах, проведать могилу Любовича, возможно встретиться с самим Раковым. Но, к сожалению, тогда,  после моего приезда, к вопросам, которые так волновали меня, добавился еще один, не менее загадочный и неожиданный. Перед тем, как пойти на кладбище, я зашел в больницу и очень обрадовался, встретив там своего давнего приятеля Арсения. Арсений почти не изменился за эти годы и был искренне рад и взволнован нашей встречей. Как и шесть лет назад мы уселись на скамью под старой грушей. Я справился о здоровье старика. Арсений ответил, что, пока, слава богу, вот только иногда подводят ноги. Я посоветовал ему лекарства, а потом сказал,  что привезу их сам. Затем я взглянул на окно флиге¬ля, вспоминая несчастного композитора,  и в то же мгновение мое воображение нарисовало в окне мужскую фигуру. Я отвел взгляд,  стараясь не тревожить прошлого, но когда вновь посмотрел на окно, то вздрогнул.
  - Кто там? - спросил я.
  Арсений вздохнул.
  - Подойди...
    Чем ближе я подходил к окну,  тем больше во мне нарастало тревожное волнение. Наконец я остановился совсем близко. То, что я увидел,  поразило меня. Из окна на меня смотрели темные глубокие глаза. Они глядели, как и прежде,  но теперь в них не было того волчьего взгляда, хищной злобы или тайной тоски. Они глядели равнодушно, бессмысленно, кажется, ничего не понимая,  как слепые.
   - Раков... - шевельнулись мои губы. Я всматривался в его лицо, не отводя глаз,  и чувство жалости пронизало меня, настолько несчастным оно выглядело. Постояв еще немного,  я вернулся к Арсению.
   - Как  это случилось?
   - Вскоре после того, как зарезался композитор… - Невесело ответил Арсений.            -  Теперь у нас новый главврач. Федор Михайлович очень тяжелый был… - Арсений впервые звал Ракова по имени.  - Сегодня от него почти ничего не осталось, закололи, как дитя малое теперь. Не много ему осталось, а еще молодой, мог бы жить...  Что с людьми происходит? - Арсений снова вздохнул и прокашлялся. Мы еще долго сидели, молча, потом заговорили о чем-то другом, потом попрощались.

         Через два года Арсения не стало.  С его смертью оборвалась последняя живая связь, сближавшая меня с Лебединской клиникой. Со временем жизнь наполнилась новыми событиями, радостями и печалями и дни моего пребывания в монастыре постепенно стали все больше отдаляться, теряя свою значимость.  И все же из тех дней ушло не все.  Сегодня в моей комнате на полке между книг стоит конверт с пластинкой, которую каждый может купить в обычном магазине, но к которой у меня особое отношение, и цена её для меня тоже особенная. Иногда вечерами, когда на душе бывает тоскливо, я ставлю ее на старую радиолу, и тогда в комнате плывет дивная мелодия, всякий раз тревожащая память, возвращающая в те давние дни которые по сей день остаются покрытыми тайной,  навсегда оставшейся за каменными стенами монастыря, возле ворот которого и теперь, время от времени, появляется белый "Мерседес",  и сгорбленная женщина в черном сначала исчезает в той части леса,  где затерялось монастырское кладбище, а потом,  возвращаясь,  идет во флигель с небольшим окном в кованых решетках.