Утерянные дети

На все село Вишневое прославилась своим струнным ансамблем семья Дорошей. В светлице на глухой стене висели на гвоздиках три девичьи гитары с бантами из атласных лент, отцовская пузатенькая мандолина, Яшкина балалайка. На стульчике в углу – бубен. Иногда к нему ставилась и гармонь – Яшкин друг приносил и оставлял до вечера. Едва Ульяна от пруда пригоняла уток, уже темнело, возле двора собирались соседи, а за ними – парни и девчата из самой отдаленной околицы.

Не мог сюда прийти разве что глухой, незрячий или тот, кого уже ноги не носили. Вечерний туман так низко стелился под вербами и тополями по долине, что переносимое им эхо звучало легко и призывно: то ли разговоры молодежи, то ли старческое покашливание, то ли нетерпеливые возгласы баб. В минуту все вдруг умолкало, только глупые жабы на пруду продолжали свою перекличку. Зато их уже никто не слышал, когда девки по отцовскому знаку делали первый струнный перебор, Яшка прислонял голову к своей балалайке, прислушиваясь к ее тону, старый Михайло Дорош начинал вступление на мандолине – и вся улица умоляла-просила:

- Краковяк!

- Наурский!

- Польку!

Отбивали ритм каблуки, мужики и бабы срывались с мест, забывая об усталости, собирались в пляшущий круг…

Пашка в семье Дорошей была самой младшей. Ее сестры Луша и Федорка – тайком от строгой матери Ульяны - уже встречались с парнями, а она, неугомонный подросток, продолжала носиться с ребячьей гурьбой. С девками ей было неинтересно: они все шепчутся, секретничают. Пашка терпеть не могла их переживаний, ахов да охов по поводу разных нестоящих причин. С ребятней – удобнее. Стоит свистнуть, позвать – все наперегонки бегут к ней, как к атаману:

- Пацаны! Ану, давай, гопака!

И первой шла вприсядку под гармошку и бубен.

- И кто же так умеет? – удивлялись бабы.

- Так это ж Пашка, дочь Михайла да Ульяны Дорошей, как не знать!

Девчоночка, будто красуясь, еще и присвистывала, складывая хитроумным способом свои пальчики у края губ. Все у нее получалось отменно! А если вздумает насмеяться над кем-то, непременно в рифму получается:

- Тимка Воробей – смотри, морду не разбей!

- А ты, Юрка Комарик, бац под глаз – и есть фонарик!

Бойкая, неугомонная… Сестры часто ее предупреждали:

- Ой, нарвешься Пашка, смотри!

- Как бы вам не нарваться! Ходите так величаво, боитесь, что ваши женихи пойдут к другим девчатам. А мне никто не нужен! Оттого, что я не хочу никого!

- Ой, Пашка, не зарекайся! Скажи, тебе даже Игнат не по душе? За ним же все девки сохнут!

- Ха! Игнат – для печи ухват! Подумаешь, шофер за баранкой в колхозе, все только и бегают, чтобы в кабине прокатиться! Если б я только захотела… - да тут же прикусила язык, знала – сестер не проведешь. Чем чаще будет вспоминать Игната, тем скорей до него дойдет, что не такая уж гордая Пашка. Старалась обходить его десятой дорогой. При нем еще больше строила из себя пацанку, издевалась, над кем хотела. Самый слабый – это Юрась Комарик. Фамилия, как прозвище. Смотрел на нее, как на богиню, терпел самые резкие ее выражения и ничуть не обижался.

Игнат и вправду имел власть над девками. Высокий, статный, неторопливый. Казалось, даже бригадира ни в грош не ставил. Ему наряд дают, а он только кепку пониже на глаза опускает да лениво зевает. Будто и не охотился за красавицами, они сами его находили. Изредка приходил на гулянки, поскольку почти на каждый вечер уже намечалось свидание – не с одной, так с другой. Густые кудрявые волосы не помещались под серой кепкой, упрямый локон то и дело опускался на правый глаз. Именно тот, который неприметно прищуривался при виде смазливой девчонки. Этот знак мигом сводил с ума самую неприступную. Каждая, теряя здравый рассудок, молила Господа, чтобы подольше оставаться с Игнатом, чтобы миловался он ею, сжимал в объятиях, сладко целовал… Но надежды были напрасными, блудливый взгляд парня уже на второй-третий день искал новую симпатию. Казак он, кубанский. Такие безжалостно сбивают девичий цвет.

Паша тоже хотела видеть его глаза, представляла парня при лунном свете, как он снимает рубашку, как ложится в постель…Как счастлива та мать, которая каждый день видит своего сыночка-красавца и любуется им!

Бедный Юрась перестал приходить на гулянки. Лучше с дедом Мелентием на карася спозаранок податься. Дед смотрел-смотрел и не выдержал:

- Тоже мне рыбачок нашелся! Пойди, позови девку да и потолкуй как следует. А не захочет – сватайся по осени. Сколько ж она будет над тобой смеяться? С ними надо покруче, с девками-то. Я в свое время… эх!

Вдруг у Юры Комарика, будто у пойманной дедом рыбешки, затрепетало сердечко. И глаза аж на лоб полезли. Он увидел, как ко двору Михайла Дороша подкатил колхозный грузовик и лично сам Игнат уже помогает Пашке забраться в кабину.

Машина рвется с места, и рыжая пыль клубится над прудом до самой степи. Непонятно. Неужели на прополку стали подвозить девчат?

А тем временем Игнат и Паша ехали молча. Она не могла понять его поведение. Вчера он впервые после длительного перерыва явился на улицу, посмотрел на ее пацанские выходки, а сегодня на рассвете ни с того, ни с сего позвал ее, чтобы доставить якобы на прополку. Сидит, пыхтит за рулем – и ни словечка. Приехали на место прополки. Остановил машину. Не глядя в Пашкины глаза, властно сказал:

- Вечером будь готова. Забираю тебя, слышишь? – и резко хряпнул дверцей автомобиля.

… Проснулась в чужой светлице. Рядом лежит ее красавец Игнат. Кудри рассыпались по подушке. На груди вздымается полоска взлохмаченных волос. Вот оно, замужество. Ни сватал, ни ухаживал. Но обижаться грех – таков уж он, Игнат-казак. Никого из девок не водил домой. Ее первую. В душе шевельнулась гордость. Значит, так должно быть. Теперь они вместе. Он – ее муж, как скажет, так и будет. Девичество закончилось. Радоваться или плакать?

Домой Паша не приходила – работы было много. Вместе со свекровью теткой Евой пололи огород, носили воду с дальнего колодца, стирали, садились к ткацкому верстаку – ткали себе и людям. И все молча, почти без слов.

… Игнат будто насытился, больше ее не замечал. Пообедав, ложился отдыхать и сразу же засыпал. Подхватывался к двери далеко после полудня. Грузовик сердито урчал за воротами и исчезал до утра. Паше не нужно было объяснений – муж ее загулял. И знала с кем. Маруська, первая любовь, в село вернулась. Злость и раздражение аж распирали Пашкину душу. Она без дела слонялась по двору, все выпадало из рук. Тетка Ева не обращала внимания на эти вольности:

- Пашка, пошли, будем зерно молотить!

Молотила, что было сил, пока вместо пота по ногам заметила струйки крови:

- Господи! Да ведь это… У меня роды начинаются!

К воротам, а навстречу – Игнат.

- Ой, скорее! Мне – к фельдшеру! – боялась встретиться с ним взглядом, будто в чем-то провинилась.

- Ну, и иди! Дорогу знаешь! – нехотя бросил муж.

Возвращалась в родной дом – впервые после своего замужества. Слезы застилали глаза, хотелось кричать на весь мир…

К больнице доставили вовремя. Среди рожениц немного отлегло от души. Здесь каждая хвалила своего детёныша, увивались над нежными свертками, агукали, умилялись. Паше не верилось, что она стала матерью. Пока санитарочка не уведомила, что роженицы наперебой добиваются, чтобы посмотреть на ее дочурку:

- Смотри, Пашка, могут сглазить! Утри ей личико пеленой, так принято.

Тут и проснулась Пашкина гордость. Ее дочь – лучше всех. Глазенки – спелые вишни, кудряшки – точно, как в Игната. И улыбается, улыбается, как солнышко! Посмотрел бы муженек, какую красоту ему родила!

Дни проходили за днями, Лидочка росла, крошечными ручонками упиралась в материнскую грудь. Пусть бы посмотрел, какова красавица!

Паша не один раз на день выскакивала к воротам: все ей чудилось, будто машина подъезжает. Нет никого. Да как же нет, если колея от колес осталась! Значит, приезжал. Но не зашел. Ну и напрасно. Теперь уже гордость ни к чему. Сама пойду к нему с ребенком.
Переступила его порог, посмотрела – на кровати Игнат. Спит, отвернулся к стене. Как и всегда в обеденный перерыв. Будить? Паша представила его прищуренный взгляд, невозмутимое равнодушие. Прогонит, вытолкает со двора… А я буду умнее. Вот возьму и оставлю Лидочку. Это же его ребенок. Пускай понянчится. Даже улыбнулась, представив, как его шершавые ладони касаются пеленок. Пускай знает! И – к порогу. Убежала домой.

Дома места себе не находила. С часов-ходиков глаз не сводила. Час или больше миновало. Как там Лидочка? Ведь уже кормить пора. Ничего, пусть Игнат подумает, нужна ли ему Паша? И кто она ему? Гулящая или жена? Ноги все-таки привели ее снова к дому Игната. Подходила ко двору и… почувствовала неладное. Из хаты доносился громкий плач ребенка. Бежала сама не своя…

- Господи! Господи! Да вы все здесь вымерли, что ли? Люди вы или звери!

Пустой двор, пустая хата. Только на кровати уже синеет-задыхается младенец з узелком пожёванного хлеба во рту. Еле успокоила, прижала к груди и скорей домой.
Позже как во сне припоминала, что тетка Ева кому-то сообщала: такие дети не выживают, оно помрет! Наутро девочки не стало. Врачи признали отек легких, несовместимый с жизнью…
Только и разговоров было в Вишневом о Пашке Дорош. А потом стихли. Первым отозвался Юрась:

 - Паша! Выйдешь? – будто вчера расстались.

Не вышла. Ни к нему, ни к Тимке, ни к случайному мужику, который стучался ночью в окно. Нашелся ей Гришка Короленко из соседней Михайловки.

Акулина, его мать, была гораздо ласковей с Пашей, чем тетка Ева. Все улыбалась, ластилась – медком да ладком. Только душа уже не лежит ни к кому, не хочет верить в доброту. Зашло в зиму, снега кругом намело – и дороги не видно. Нужно коней запрягать, везти беременную Пашу на роды. А никого не допросишься. Сидят, в карты играют, свекровь грозится пальцем:

- Смотри, не вздумай дома рожать!

Согнулась Паша, скорей к воротам: хотя бы хоть кто-нибудь проезжал! Повезло, ехали муж с женой, потеснились в санках. Помчались. Да только добрались до тракторной бригады – дитя появилось на свет. Подхватила ребенка случайная попутчица, завернула в фуфайку – и скорей в бригадный дом. Пока донесла, то кожица на детском тельце аж покоробилась от мороза. Так и вырастало, бедное, нездоровым. Уже и полтора годика ему, а оно и головку не держит. Сказали старые люди – младенческое, а врачи – церебральный паралич. И эту, маленькую Тамарочку, Господь прибрал.

Всего пришлось пережить. И домой к родителям возвращалась. И снова забирал ее Короленко. А затем купили хатку в Вишневом, стали хозяйствовать самостоятельно, без свекра и свекрови. Родился мальчик. Ничего, благополучный. Через год – еще один сынок. Вырастали, унаследовав бывший мамкин характер.

Пришли и невестки. Отчего-то невзлюбила их тетка Паша, не могла навернуть к ним души. Глубоко спрятала свою боль за утраченными дочерьми. Сыновья отошли жить отдельно, водили ей внучат. Муж ходил в передовиках, комбайнером был. Домой возвращался поздно. Но детям помогал. И жену ценил… для вида. А что синяков она сносила – так и не сказать. Операцию тяжелую перенесла – внематочную беременность. Постепенно горбилась, ходила с палочкой.

Стоит возле калитки: может, племянницы гостинца принесут? Не знают они, что у нее были две доченьки. Такие, как они по возрасту. Если б выросли…

Пришли племянницы. Целуют, угощают. Может, рассказать им о своей судьбе? Решилась таки. Про Игната говорила – зубами скрипела от бессильной злости. А о доченьках – все обстоятельно: где могилки Лидочки и Томочки, какие цветы там растут… И ни слезинки. Только запоздавшее раскаяние:

- Сама виновата. Утеряла своих деточек…