Засыпай, моя любовь

1. Он.

Она стояла напротив, а я целился ей в голову. Ее губы дрожали, а волосы развевались под сильным потоком ветра. И казалось, плакала она от него же, но я знал, что это страх заставлял ее сердце биться чаще с каждым моим вдохом и выдохом.

Я держал руку прямо, а небо исчезало под ногами. Еще один шаг назад – и не будет ничего: ни меня, ни ее, ни неба. Еще один шаг – и удары моего сердца перестанут стучать эхом где-то во вселенной. Еще один шаг – и конец крыши.
Она стояла неподвижно: не стремилась убегать, не бросалась в объятия, не умоляла о пощаде. Но равнодушия в ее глазах не было. Они застыли в предвкушении. Казалось, она с самого начала затеяла эту игру. Игру в русскую рулетку. И единственная пуля досталась ей.






Я встретил ее месяц назад. Она была хороша собой, всегда при параде. Одета скромно, но со вкусом. А еще я сразу заметил цвет ее волос – пепельно-белый. Он выделял ее среди тысячи других. Так ее можно было узнать в толпе по макушке.
Она была куртизанкой. И цвет ее волос был дополнительным бонусом в ее эскорт-услугах. Она гордилась тем, что это ее натуральный цвет волос, хотя на самом деле были видны чуть отросшие корни. Она говорила, что никогда не улыбается, но на самом деле хохотала при каждой возможности. Твердила, что стала куртизанкой из-за неверия в любовь, а на самом деле из-за нехватки денег. Может ей и чувств-то не хватало, но она слишком умело врала, чтобы выдать это за правду.

Каждое утро она выпивала стакан холодного сока. В основном – апельсинового. Говорила, это приводит ее в тонус. Теперь-то у нее хватало денег на сок, а не на стакан воды из-под крана.
Ее синие-синие глаза смотрели на меня с такой нежностью каждый раз, когда я заглядывал в них. Но я ни разу не прочел в ее глазах ни слова о ее прошлом. Хоть и ее губы рассказали мне о нем больше, чем положено знать обычному прохожему.


Странно, но в первый же день нашего знакомства, она рассказала мне практически все о своей жизни: о том, как живет и на какие деньги, о том, как ушла из дома в четырнадцать и сделала первый аборт в 16. За ним последовал второй и третий. Но это оказалась далеко не вся правда о ее жизни.
На вторую неделю нашего знакомства она призналась, что у нее есть ребенок. Это миленькая девочка пяти лет до черта схожая с матерью. Она души в ней не чаяла. И оберегала от всего. Потому-то ее никто и никогда не видел. Только она. И только я.






Я стоял спокойно, но внутри меня все горело. Даже не так, все догорало, тлело. Вы знаете это чувство? Когда ты не способен сделать ничего, а только нажать на курок. И даже здесь нет выбора. И все кажется другим, да только я знаю, что ни черта не изменилось.







Еще через неделю она призналась, что у нее шизофрения и таблетки уже не помогают. Собственно, они никогда ей и не помогали.
Я долго не верил ей, пока не убедился собственными глазами.
Она была сама не своя. Все суетилась и говорила, что за ней придут. Вот, прямо сейчас, с минуты на минуту! Вот-вот постучат в дверь, а она и откроет, потому что нет другого выхода. Она повторяла, что не помнит, кто за ней должен прийти и зачем. А, собственно, ей было и плевать. Главное, что придут.
Она что-то искала: рыскала по карманам, тумбочкам, перерывала все полки в поисках чего-то. Все время посматривала на циферблат и повторяла, что уже слышит, как они вытирают ноги на пороге. А затем хватала малышку на руки и уносила в спальню, пряча ее в шкаф.
А когда возвращалась, хохотала так, что ее мог услышать тот, кто за ней должен прийти, даже будь он на другом конце города. Хохотала и валилась на пол. А я и подхватывал, когда успевал. И тогда ее нежные руки касались моего лица, моих губ.
Иногда бросало в дрожь от холода ее ледяных рук. Когда они касались моих век, ключиц, обнаженной спины. Говорят, у кого холодные руки – теплое сердце.






Ее сердце.
Еще минута и его биение, стучащее в висках, прекратится.
Еще минута, и над землей прозвучит выстрел. И пуля разорвет воздух, разрывая впоследствии ее грудную клетку, ведь теперь я целился в этот маленький комочек тепла, что вот-вот замолчит от одного моего движения.







Странно, в ее доме не было ни одной фотографии, хотя фотоаппарат виднелся на самой ближней полке. Временами она брала его в руки и наставляла объектив, словно дуло пистолета, на меня. Отсутствие фотографий она списывала на частые переезды, хоть и жила в этом доме больше семи лет. А ведь она была красивой. Мне казалось, иногда даже слишком.

Она любила писать мне длинные письма, но не отправляла их, а передавала лично при каждой встрече. И сидя напротив меня в каком-то уютном ресторанчике, упираясь спиной в плетеное кресло, ждала, когда я их прочитаю, и что скажу. А я просто улыбался в ответ, хоть и хотелось плакать. Иные дни, она приходила с красной розой в руках, и никому ее не доверяла. Даже мне не давала держать в руках, хоть и уверяла, что я единственная родная душа, что ходит по этой грешной земле. И казалось, что каждый раз это все та же роза. А она утверждала, что это ее душа. И нельзя ее никому давать – она ранит чужие руки.

Она подолгу сидела у окна в дождливую погоду. Говорила, что тогда по-настоящему дышит. Ее небольшие легкие наполнялись порцией прохлады, и ей становилось легче. Не легко. А легче. И она открывала окно, чтобы легче дышалось.

А порой, она свешивала ноги, сидя на подоконнике, и держалась за оконную раму. Малышка, если видела это, начинала плакать. Тогда она брала ее на руки, и усаживала рядом с собой, и малышка успокаивалась.

Я старался не оставлять ее одну. Всегда был рядом – тенью, даже ночью. Иногда оставался у нее и до утра смотрел, как она спит, согревая объятиями маленькую дочурку, что как две капли воды похожа на нее. И в одну из таких ночей я заметил что-то на ее губах – белый порошок. Теперь мне становилось понятно, почему она возвращалась из спальни, заливаясь задорным хохотом.
Иногда я ложился с ней рядом и наши ноги соприкасались. Она улыбалась, а я улыбался в ответ, наблюдая за тем, как еще бледное солнце просыпается и освещает ее лицо рассветными лучами.

Время от времени она садилась на колени и просто плакала, зарываясь лицом в маленькие ладошки. Словно совсем еще ребенок. Беззащитная. А я стоял напротив, не роняя слов, и смотрел на нее. Я знал, что надо делать: пойти в спальню, открыть небольшую шкатулку, стоящую на прикроватной тумбочке, где хранилась дешевая бижутерия, и принести ей ничтожную дозу героина, что ей хватило бы. Но я не стал бы этого делать, даже будь я сейчас на ее месте, а она целилась мне в грудную клетку.







Я продолжал стоять напротив, она продолжала не убегать. Стоять на краю крыши, зная, что в любой момент можешь не взлететь – страшно. Но сейчас мне хотелось оступиться больше всего в этой жизни.







Они пришли. Те, о ком она говорила, чье шуршание слышала за дверью, они пришли однажды. И забрали самое ценное, что у нее было, что она оберегала и лелеяла – ее малышку. Они били ее ногами в лицо и срывали украшения, оставляя рваные раны на коже. Я пытался остановить их, но они держали меня и одаривали кулаками в грудь. Я не чувствовал боли. Но мне было страшно. За нее, за малышку.





На улице стоял густой туман. Он усевал город уже третье утро. Было прохладно. Ветер разгуливал по проспектам и площадям, заглядывая в каждое открытое окно. Он входил, постучав, сняв шляпу, интеллигентно здороваясь. Седой бородатый старик с тростью в руке. Асфальт дышал сыростью. Вороны стягивали собой серый небосвод.

Однажды я сказал ей: «Если нам суждено взорваться – сделаем это вместе». И вот теперь я направил на нее дуло, стоя на краю крыши.





Я любил ее. Да, мне казалось, я любил. Но на самом деле, это нечто большее, чем просто любовь. Это сила, которая делает нас слабыми. И это слабость, которая делает нас сильными. Сейчас я нажму на курок. И полечу вниз, минуя этажи. И больше не будет ни ее, ни меня, как однажды не стало малышки.

Три... Два... Один... Выстрел.





2. Она.

Я видела, как по его щеке потекла слеза. А дуло пистолета, направленное на меня, дрожало в его руке. Ему было трудно, но выбора не было.


Я встретила его месяц назад. Это была наша первая встреча и признаюсь, я думала, что последняя. Но изо дня в день я видела через витрину уютного ресторанчика на углу образ сидящего парня, что всегда укутывался в теплый шарф, часто закрывая нижнюю часть лица. Теперь я понимаю зачем.

Он так же, как и я, любил читать книги в мягком переплете и пить сок по утрам. Иногда он заказывал небольшую чашечку кофе. Я думаю, он пил его потому, что не мог уснуть по ночам.



Я знала, что мне не стоит ему лгать, поэтому рассказала все, как есть. Почти все. Сама не знаю, зачем я начала говорить о том, от чего так старательно бежала из города в город, из времени во время. Но он внимал моим словам. Иногда кивал. Иногда улыбался. Иногда просто поднимался и уходил. А я ждала, когда он вернется. Но он не возвращался.


Он никогда не затрагивал тему прошлого, хотя о моем знал больше, чем я сама, как мне казалось. Было время, нет, чаще всего мне казалось, что он не слушает меня вовсе. Как оказалось позже, это было не так.



Еще через время я сказала ему, что у меня есть дочь. На удивление, он отреагировал вполне спокойно. Спросил, как зовут. А я и ответила, что имени у нее нет. Он лишь улыбнулся, сказав: «Наверняка малышка чертовски на тебя похожа».



Как-то он пригласил меня к себе. Я думаю, он попросту боялся оставлять меня одну. Впервые переступив порог его дома, я почувствовала запах солнца. Знаете, такой приятный, и такой одинокий. Оно, как и он сам, было слишком далеко, что не дотронуться. А если попытаешься, то обожжешься.
Войдя в его комнату, я взглянула на стол, на котором были разбросаны листы бумаги. И я поняла, что все мое прошлое, что, как мне казалось, он пропускал мимо ушей, он изливал в тексты песен, написанные его рукой.

Его руки. Сильные мужские руки, что прижимали меня к себе. Аккуратные запястье и длинные тонкие пальцы. Я любила, когда он касался ими моих губ. Любила, когда он разрешал мне оставлять голову на его груди. Как жаль, что этого больше не будет.



Однажды он сказал мне, что если бы у него была возможность начать жизнь заново, он ни за что не поменял бы ни единой детали. Когда я спросила почему, он, молча, улыбнулся и спросил, что я делала сегодня. А я рассказывала, как вновь сидела у окна, свесив к низу ноги, и пыталась взлететь.
Мне казалось, он боялся летать. Повторял, что чем выше взлетишь, тем больнее от столкновения с землей. Ведь все рано или поздно падают. И теперь должна была упасть я от его пули.




Он все всегда держал в себе. И я решила писать. Просто писать ему письма, как он пишет строки на чистом листе бумаги, затем сжигая их в камине. Я писала, чтобы он, как и я, писал мне, что чувствует. Но получая письма, он просто улыбался в ответ. И глядя на его по-детски искреннюю улыбку, я не могла злиться.

Улыбка. Его улыбка. Он улыбался чаще, чем говорил что-то сам. Но она говорила большее, чем могли прошептать губы.



Однажды он спросил меня, почему в моем доме нет фотографий. Наверное, он считал меня красивой. Но глядя в зеркало, я видела шрам на все лицо, оставленный прошлым. Этот шрам делал мне все больнее с каждым днем. Не понимаю, почему он его не замечал. А, может, просто не хотел?


Он часто повторял, что малышка очень похожа на меня. А я, молча, кивала, и не говорила, что это вовсе не моя дочь, а девчушка из приюта. Такая же сирота, как и я. И мы, две одинокие души, стали друг другу роднее остальных. Роднее тех, кто бросал, оставляя на сердце клейма пустоты.






Я ждала. Ждала, когда пуля вылетит из длинного дула, как птица, что вырвалась из плена, но его рука едва пошевелилась, изменив свою мишень. Теперь он целился не в голову, а в сердце. И пусть. Оно мне не нужно. Оно давно ничего не чувствует.





Он говорил, что иногда ему плохо по ночам. Тогда я приводила его к себе, изображая сумасшедшую. Так я старалась не отпускать его домой. А он брал меня за руку и садился рядом, приговаривая, что все будет хорошо.
Затем он подолгу смотрел на то, как я сплю. Да только вот я не спала, а закрыв глаза, ждала, когда он нежно обовьет рукой мою талию, нежно касаясь оголенного живота, и прижмет к своей груди. А затем уснет, улыбаясь, когда рассветное солнце будет обжигать его лицо утренними лучами.

Мне казалось, он каждой клеточкой своего тела чувствовал мою боль. Странно, но я боль чувствовала только однажды. Когда забирали мою девочку. Нет, мне не было больно от ударов по лицу и груди. Меня не обжигали пощечины. Но болела душа, когда меня заставляли смотреть, как малышку за волосы волокут по длинному коридору. Дальше я ничего не помню кроме одного – мне не хотелось жить.





Спасибо тебе, что дарил свой голос, когда пел мне колыбельные. Спасибо, что держал за руку, когда я пыталась взлететь. Спасибо, что выстрелил. Спасибо, что не промахнулся.