Встреча. рассказ

               
                Павел Шилов
Встреча
Рассказ
Летом интерес к городу у меня пропадал, и я, глубоко сожалея о тот, что уехал из деревни, страдал, раздражаясь по каждому пустяку. Жена моя тогда говорила: «Ну, захандрил мой… Сентиментальный стал». А мать писала: «Хорошо то, как, Витя! Картошку посадила, с огородом управилась, а сейчас всё пошло в рост. А воздух то, воздух какой, не на дышишься. Скворцы, обезумев от радости, чуть не залетают в открытое окно. Домик их давно покосился, но они его никак не покидают. Снова вывели птенчиков. Такой гам, крик стоит, что просто и не выскажешь. А на толстом сучке пристроилась семья соловья. Уж сколько было песен весной. Правда, кот хотел полакомиться, я увидела и дала ему хорошую трёпку. С тех пор он не смотрит на черёмуху. Я уже все глаза просмотрела ожидаючи вас. Приезжайте скорее, не томите душу. Сижу под яблоней на лавочке, что ты сделал, и такая грусть, порой становится дышать трудно».
Читая её письма, я видел её старенькую, сгорбленную, как будто виноватую в чём-то передо мной. Дом, полинявший от времени, реку, лес и ещё заветный остров, где я осенью охотился на птицу. Только кончался охотничий сезон, а я уже готовился к следующему, закупал в магазине порох, дробь, патроны. Вот и в этом году было так же. Однако отпуск дали мне в сентябре. И я опоздал на открытие охоты. И теперь на душе была тоска, как будто я утерял самое главное в жизни, смотрел, как утки готовились к отлёту, как медленно увядала природа.

                ++++++++++++
Бродил по болоту с тяжёлым сердцем, пока не стемнело. Выйдя на излюбленное место, разжёг костёр, ощипал утку, убитую утром, положил в котелок вариться. Вдалеке слышалось кряканье уток. Разбитое в детстве плечо снова заныло. «К дождям», - подумал я. И что-то как менялась погода, я постоянно видел тот день и вечер, когда меня огрели тяжёлым колышком из-за угла. Удар был настолько сильным, что я ощущал боль и поныне. Она проникала в самое сердце и нестерпимо жгла его до самого донышка. Не знаю почему, но я свою боль всегда связывал с молодым парнем из соседней деревни, хотя точно я не могу сказать, что это именно он ударил меня в детстве. Был он где-то под два метра ростом. Во всей округе он не знал себе равных по силе и умению драться. О его жестокости и коварстве ходили целые легенды. Не было такого случая, чтобы он кому-то не отомстил – будь то мужчина, женщина, ребёнок. Я горел желанием увидеть его, посмотреть ему в глаза, но случая никак не представлялось. Я тёр плечо, хватался за сердце, но боль не утихала. И чтобы это было сказать не могу, судьба что ли распорядилась так – постоянно мне страдать, или ещё кто? Я обращался к людям, к Богу, но всё безрезультатно, видно какой-то злой рок навис над моей головой, телом и душой.
- Боже, - шептал я в таких случаях, - за что?..
Вот и сейчас вырывались из моих уст заклинания. Я старался отвлечься, чтобы забыть тот кошмар, который произошёл давно. Скажу прямо – имя того парня Пантелей Кирсанов. И залетел он в тюрьму на пять лет, может быть, не без моей помощи, но это было очень давно, да и понимал ли я тогда всё, что произошло. А сейчас я страдал и не находил себе места. Где причина моего выздоровления? Я смотрел в небо, на звёзды, может быть, оттуда получу исцеление, но тщетно. А кругом знакомая до боли природа. Сколько здесь было передумано, сколько сожжено патронов. Не много, не мало, а где-то отпусков двадцать провёл здесь. На этом острове я знал каждый кустик, рытвинку, ямку. Это был мой остров – мой заветный уголок. Я боялся, что в один прекрасный день или вечер кто-то нагрянет сюда и тогда?.. Я не знал, что будет тогда, но душой и сердцем не хотел, чтобы кто-то вторгся в мои пределы. Вот и сейчас я не ждал в гости никого, знал, что это место укромное, и сколько здесь я не охотился – живой души не видел. И тут послышались человеческие шаги. Ошибиться я не мог. Это шёл не лось, а человек. «Кто он»? – мучила меня мысль. Он вышел из тьмы и спросил:
- К вашему огоньку можно?
- Садитесь, вдвоём-то легче коротать ночь, - ответил я.
Голос показался мне знакомым, и я начал рыться в уголках своей памяти. «Где же, где же слышал я этот голос, мягкий и вкрадчивый», - думал я, но вспомнить не мог. Я смотрел на человека внимательно. Какие-то далёкие отклики шевельнулись в моей душе, как будто из далёкого тумана появляется личность и вот она уже перед тобой воочию.
Огромного роста, в драной фуфайке, он был очень впечатляющим на фоне горевшего костра. «У такого исполина и такой голос», - недоумевал я. Он осторожно снял ружьё с плеча и поставил его к ветке ивы, затем сбросил рюкзак и сел на бревно к костру. «Да это же Кирсанов!» - чуть не воскликнул я. Широкое лицо при свете костра казалось чёрным, будто маска неряшливо сделанная из морёного дуба. Но глаза, притаившиеся за тяжелыми веками, были всегда настороже. Тридцать лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз. «Как годы летят, - подумал я, - и время над ним не властно». Он почти не изменился, только возмужал, да чуть постарел. Я не знал радоваться этой встрече или сожалеть. А сердце, то сжималось, и тогда было трудно дышать, то разжималось. Боже, сколько во мне было ненависти к этому человеку. Я болен, хотя намного моложе его. А он в полном здравии сидит передо мной. Где же справедливость? Из-за какого-то негодяя я должен страдать всю жизнь. Мне было жаль себя. А плечо так и зашлось от боли, что я с большим трудом сдерживался.
- Из города? – спросил он. Глаза его сверкнули неприязнью.
- Да приехал вот отдохнуть.
- Многих сейчас горожан потянуло на природу. Едут и из Москвы и из Ленинграда.
- Конечно, город есть город, - сказал я,  - но природа есть природа, и от неё мы никуда.
- У кого остановился-то?
- У Ивана Кирьянова, - обманул я.
- Родственник?
- Нет. Случайно узнал, что здесь много дичи на озёрах вот и приехал.
Кирсанов встал, вытащил из ножен огромный самодельный нож и стал рубить ивняк. Лицо его исказилось, глаза сверкнули лютой злостью. И мне показалось: откуда ты явился на мою голову – охотник?
- Устал, как чёрт. Ходил, ходил и толку никакого, только время зря потерял. Нет бы по хозяйству, что сделать.
- Конечно, что и говорить, охота – не выгодное занятие, - поддержал я. – Но вот тянет и всё тут.
- И я своей Дарье говорю тоже. Ведь у нас хозяйство: свиноматка, два поросёнка годовичка, ну другая мелочь вроде кур, гусей, уток. И везде нужен хозяйский глаз. Чего идти и что возьмёшь с этой охоты? – Ноздри его широко раздувались. Он сокрушённо качал головой. – Жена захотела бульончику из птички, не резать же из-за её прихотей утку или гуся. Зима придёт – всё уйдёт. Часть на рынок, часть себе. А ты как думал, молодой человек.
- Ну, уж зачем же жену-то обижать, если ей захотелось, - не удержался я, - можно бы и зарезать.
- Э-э! Молодой человек, - зыркнул глазами Кирсанов, - ты видно ничего не понимаешь в жизни. В деревне – не в городе, захотел, да и купил.
Он лёг на спину и стал смотреть в небо. Я подкинул дров. Ярко вспыхнул огонь, и стало веселее. Костёр горел жарко, освещая прибрежный ивняк и выходящий из воды камыш. Искры от костра, зависая в воздухе, медленно гасли. Мигали звёзды. Лёгкий ветерок играл в камышах и отчего-то шелестел и плакал. У костра стало тихо и тепло. Хотелось есть и пить. Кирсанов вытащил из кармана сигареты, жадно закурил, выпуская дым колечками – это считалось особым шиком, дышал ровно и спокойно. Лицо его было надменное. И конечно мне его не забыть, пока я жив, так как врезалось оно в мою память намертво.
- Ты как сюда попал, горожанин? Ведь это место укромное. Здесь даже инспекция не бывает. Видите ли сударь, прохода сюда не знает, - задал он вполне резонный вопрос по этому случаю.
- По воздуху, как ещё? – решил пошутить я.
- Ты, горожанин брось шутить, здесь бывают единицы.
- А я вот попал.
- Ну – ну, - угрожающе рыкнул он недовольный моим ответом, но сдержался – неровен час, ведь у меня тоже ружьё, да, может быть, и ещё кое что припасено.
Он, конечно, узнать меня не мог, так как тогда я был совсем пацаном, а сейчас уже был зрелый мужчина. Я увидел тот солнечный день, когда он подъехал к нам на запылённой машине. Облизывая сухие потрескавшиеся губы, сказал:
- А ну, пацанва, быстро принесите ведро, пить хочу!
Он устало развалился на траве и закрыл глаза, словно силы его вообще покинули. Так он лежал до тех пор, пока не услышал, как загремело ведро о колодец. Кирсанов вскочил, схватил ведро двумя руками и стал жадно пить. Холодные струйки текли ему за ворот промасленной рубашки, но он не обращал на это никакого внимания. Напившись, остальную воду, вылил в радиатор машины. Мы окружили грузовик – трудягу, трогали её руками.
Кирсанов самодовольно улыбался:
- Что, интересно? Может прокатить? Садитесь, ох и прокачу.
Он ухмылялся одними щёлочками глаз, играя бесенятами,  и, завлекая нас в какую-то непонятную нам игру. Мы, шмыгая носами, попрыгали в кузов, но он сделал серьёзный вид: мол, на дармовщинку-то охочие. Ну ко брысь из кузова. Он взял заводную рукоятку и сильными рывками начал заводить двигатель, но он почему-то не хотел подчиняться.
- Вот напасть, видно мотор перегрел, - промычал Кирсанов про себя, а потом крикнул нам, - пацаны, толкните, с горки легко пойдёт.
Но мы обиделись и отошли в сторону.
- Ну, чего вы? Точно прокачу без обмана, - уверял он.
Мы согласились. Кирсанов, выглядывая из кабины, кричал:
- Быстрей, орлы, нужна скорость!
Мотор чихнул, набрав обороты, и машина устремилась вперёд. Вскоре мы от неё отстали. Он раскрыл дверцу кабины, широко улыбнулся: дескать, залезай. Сейчас я добрый, да и вы заработали. Мы заскочили. В кузове машины было что-то прикрыто брезентом. Я не удержал своё любопытство, заглянул. Там лежали пять мешков с зерном. Ну, лежали и пусть лежат, нам-то какое дело до этого.
Кирсанов и в правду вёл машину лихо. Мотор выл, и кузов вздрагивал на поворотах, и мне, казалось, что он вот-вот сорвётся, а вместе с ним улетим и мы в тар тара – ры. Сердце, то замирало, то рвалось вперёд, обгоняя машину. На ухабах он не сбавлял скорости, а что это значит сидеть в кузове без сидений прямо на мешках. Мы уж были и не рады, что сели к нему, так как летать из угла в угол кузова было не из приятных ощущений. Но вот показалась и деревня, он резко затормозил около крайнего дома, да так, что мы чуть не вылетели из кузова. Но всё же обошлось без травм, мелкие царапины, которые мы получили не в счёт. Кирсанов открыл дверцу машины, широко и белозубо улыбнулся: мол, как, ребятки, нормально покатались? Я ничего не жалел для вас. Так что…
Услышав шум машины, с крыльца спустилась мать. Высокого роста, чуть-чуть пониже сына, она встала на пути и спросила:
- Сынок, чего ты так поздно?
Он подошёл к ней, взял её за локоть, что-то шепнул на ухо и довольно потёр руки. Она улыбнулась. Её взгляд говорил: молодец ты у меня. Кирсанов скалил зубы, и лицо его было доброе. Он потрепал собаку, выскочившую к нему, и небрежно оттолкнул от себя.
Смеркалось. Темнота медленно заволакивала землю. Она ползла от леса к полю. А дорога петляла между канавами, по которым росли огромные деревья, увитые ивняком и черёмухой. С веток порхали чёрные птицы, и было очень страшно.
- Какой пёс мог украсть мешки с зерном? Теперь мы сядем за решётку. Председатель колхоза не скроет, ржи и так в обрез, - услышали мы в темноте встревоженный мужской голос.
Двое мужчин поравнялись с нами и спросили: что, не видали ли мы мешков с рожью? И надо же мне было вытянуть язык:
- Кирсанов какие-то привёз. Пять штук.
- Точно! Пять штук – наши. Он проезжал на своём газике мимо, - вспомнил один из них, - пойдём к нему быстрее, может быть, ещё успеем захватить на улице, пока он не сгрузил.
И они заторопились. А мы шли, как ни в чём не бывало. А на следующий день и очень обидно, у своего дома меня огрели из-за угла колышком. Удар был по плечу. В какие-то доли секунды я услышал свист и отшатнулся. А потом всё поплыло у меня в глазах, и я рухнул на землю. Когда пришёл в себя, оказался в больнице, и увидел Борьку Голубева, Кольку Завьялова и других ребят из деревни.
- Витя, как себя чувствуешь? – говорили они, перебивая друг друга. – Пантелея-то Кирсанова вчерась забрали в милицию, говорят, что судить будут за воровство колхозного добра. Был обыск, у него нашли всякой всячины.
С тех пор, я его больше не видел, так как после школы уехал, потом армия, женитьба и жизнь в городе.
И вот он снова передо мной – такой же самоуверенный, знающий себе цену человек. Я смотрел вдаль. Волны, набегая на берег, пенились и урчали. Небо на севере стало темнеть. Появилась тёмная туча, которая росла и ширилась, захватывая весь небосклон. Ветер усилился. Камыш злобно зашипел, пригибаясь к воде.
- А ведь быть буре, - промолвил Кирсанов.
- Да погода портится, - ответил я.
- Ну, не первый раз, выдюжим. Вы в городе-то кем работаете?
- Слесарем.
- Конечно заработки не ахти какие, ведь всё нужно купить.
- Сто восемьдесят, - промычал я.
Он криво усмехнулся и полез в мешок. В руках у него оказался судак горячего копчения и полбуханки черного хлеба.
- Я больше люблю рыбную ловлю, намного выгоднее, чем охота. Ну, что толку ходить, ходить с ружьём, и тут вылетит какая-нибудь дура. Ба-ба-ба-х! И ни пуха, ни пера, и сорока копеек, как не бывало. Сейчас патроны-то не те стали, чем раньше, где бы и выстрелил, да подумаешь, а вдруг промахнёшься? На ветер деньги бросать нет охоты.
Я молчал, а ему и не требовалось моё участье в разговоре. Он видимо долго терпел, и сейчас старался выплеснуть всё, что у него накопилось, благо человек незнакомый, посидели и разошлись. Он ничем не рисковал, ни угрызением совести, ни осуждением деревни, а душу свою облегчит – это уж точно. Такие люди встречаются и часто. Дома и на работе они молчал, стоит только выехать куда. Откуда что и берётся. Из котелка пахнуло утятиной.
- Где снял? – спросил Кирсанов, потянув воздух носом.
- С залива случайно налетела, а я как раз был в камышах. Вон на том месте.
- А мне что-то в этом году не везёт. Вот она моя драгоценная, - похлопал он судака по спине. – Всю жизнь, как только помню себя, не расстаюсь с ней. Насушу и навялю её впрок, глядишь и жить легче. Конечно, позор у реки жить, да без рыбы быть. Я ведь - не сапожник. Для меня эта поговорка не подходит. «Хороший сапожник, всегда без сапог». Нако попробуй. Что сейчас за народ пошёл. Все в город, в город прут. Я недели у сына в Ленинграде прожить не могу. Куда не повернись, везде суета, каменные дома, люди, машины. Прямо дышать нечем.
От судака шёл аромат. Действительно – это была настоящая рыба, приготовленная по высшей категории.
- Ну, как рыбка?
- Просто прелесть, - сказал я.
- Вы, городские, конечно, такую не едали. Я её начинаю коптить, когда она ещё шевелится.
- Где её возьмешь, когда в магазинах нет.
- Резонно. Купи? Продам. У меня есть немного. Берёг для сына, да он не приехал. А ловить-то её сейчас стало трудней, везде контроль, куда не сунься. И чего жалеют? Как будто на наш век не хватит.
Он замолчал, глядя вдаль. И на фоне костра в его глазах сверкали маленькие огоньки.
Стало совсем тихо, слышался шум волн и шипение камыша. Какая-то безысходность и неотвратимость сдавила мне сердце. Я молчал, размышляя над судьбой этого человека. Зародившаяся ещё в детстве неприязнь, рвалась наружу, но я упорно продолжал свою роль.
- А знаешь? Был я на Севере лет двадцать – не меньше, - переменил он тему разговора, видимо опасаясь, как бы чего не сболтнуть лишнего, - золотишко мыли, вот там действительно – охота и рыбалка. Стада диких оленей такие, что глазом не окинешь, тут уж поневоле не утерпишь и схватишься за ружьё.
И он с тяжелым вздохом проглотил слюну, широкие плечи его опустились, глаза потухли.
Правое плечо опять заныло, но я молчал. К чему ворошить старое, но и молчать было уже невмоготу. Видя, что я не поддакиваю ему, он обиженно умолк. Разговор, начавшийся в начале нашей встречи, никак не мог войти в русло. Кирсанов, не понимая, что происходит, махнул на всё рукой, сказал:
- Ладно, парень! Два пятьдесят за вяленую рыбу: чехонь, синец – берёшь?
- Пока не надо, я ещё не уезжаю, да и Иван Кирьянов обещал меня снабдить. Как откажешь человеку.
Он посмотрел на меня долгим пронизывающим взглядом. В его глазах на миг промелькнуло подозрение.
- Ну, как хочешь, твоё дело, - промолвил он.
И чтобы не выдать себя, я решил уйти. Мне не хотелось ворошить старое. Я точно знал, что это ни к чему хорошему не приведёт. Он может затаиться где-нибудь за кустом и пристрелить тебя как куропатку.
Слегка брезжил рассвет. Восток вот-вот окрасится кровавой зарёй. Меня потянуло от костра подальше, где было спокойно, и где люди здесь появлялись очень редко, да и то только местные. Их можно пересчитать по пальцам. Я знал их всех. Здесь же была своя вотчина: тихая и спокойная. Невдалеке виднелся сосновый лес, в котором было много ягод и грибов. Там же не раз я стрелял птицу: тетерева, рябчика, глухаря и случалось на перелёте уток. Сосняк меня притягивал, звал. Правда, дорога туда очень трудная, но она меня не страшила. Я поднялся, взял ружьё, рюкзак.
- Горожанин, ты куда? – спросил Кирсанов.
- Пойду, надоело сидеть. Может быть, утку с воды сниму.
- Давай, давай. Ни пуха, ни пера.
Он растянулся на ветках и захрапел. А я, продираясь через кусты ивняка, уходил от Кирсанова. Внутри всё клокотало. Еле сдерживаемая злоба могла выйти в любую минуту. И тогда… Я не мог представить, что было бы тогда.
С озера дул холодный ветерок, освежал. И через несколько минут, я почувствовал облегчение, сбавил ход. И стало совсем хорошо. А высоко в небе с Севера с курлыканьем приближались журавли.
«Как тяжело прощаются с родиной, - подумал я. – Осень – время расставания». Земля, которая взрастила их, не хочет отпускать от себя. Вот и меня так же, и сколько бы я не колесил по белому свету, постоянно тянет сюда, где я родился и вырос. Я смотрел на траву – обыкновенная осока, но мне она была приятна и мила. Я снова ощутил себя здешним, и нахожусь на этом острове по праву. Так что пусть Кирсанов не стреляет в меня злым взглядом. Его песенка спета. Я тоже вырос. Служил в десантных войсках. Из ружья стреляю без промаха, в совершенстве владею приёмами защиты. И до сих пор поддерживаю себя в форме. Я шёл дальше и дальше вглубь острова. Здесь было всё мне знакомо и близко сердцу. Я не спешил, да и куда было спешить. Всё равно отпуск у меня был испорчен присутствием Кирсанова. Я видел, как с лёжки поднялась лосиха и крупным намётом пошла в сторону Кирсанова, не ожидая, что там её поджидает смерть. Я шептал ей: ну куда же ты – глупая, вернись. Я остановился и стал смотреть за лосихой. Вот она на мгновение застыла, видимо почувствовав опасность.
Ух–ух-ух – тяжело и утробно дрогнула земля от ружейных выстрелов. Лосиха дёрнулась, интуитивно проскочила несколько метров и завалилась через голову.
- Пёс, - выругался я. Мне показалось, что это он выстрелил в меня. Не знаю почему, но ноги мои заспешили к Кирсанову. В груди была решимость поквитаться. И только я об этом подумал, как плечо перестало болеть, а сердце успокоилось. Я стал, как кошка подкрадываться, держа ружье наготове, знал, что Кирсанов не пощадит.
Он, скинув фуфайку, свежевал лосиху. Ружье лежало немного в стороне. Пахло кровью и парным мясом.
«Заметит, пристрелил», - пронеслась шальная мысль, но желанье увидеть страх в его глазах было сильнее смерти. Ещё шажок, ещё одно движение. И вот!!! Мне необходимо было завладеть его ружьём, а уж потом, я хозяин положения. Он мой. И тут под моей ногой треснул сучок. Кирсанов обернулся в мою сторону и, прозрев, кто я, злобно прорычал:
- Сорокин, ты?
- Я, Кирсанов, я. Кому же ещё быть. Ты Пантелей стал догадлив. Знает кошка, чьё мясо съела.
- Что, мести захотел?
Он резко сделал прыжок к своему ружью, бросив в меня самодельный нож. Я успел отскочить и выстрелил ему под ноги из одного ствола. Он встал, как вкопанный.
- Не шали, Кирсанов. В этом патроне картечь. Она будет твоей, - хладнокровно сказал я, ошпаривая его горящим взглядом.
- Ну, что тебе от меня надо? Мяса хочешь – бери, убить – стреляй, но не мути мне душу.
Я держал его на прицеле и видел, как он дрожит. Сколько времени так прошло не знаю, но я был счастлив. Свершилось. Он в моих руках и теперь не дёргается.
- Стреляй – иуда, - не сдержался Кирсанов, - наслаждаешься? Знаю, живым меня не выпустишь, бросишь в пучину и концы в воду. Ведь так?
- Ну, а как ты думал, Кирсанов? Конечно, живым тебя отпускать нельзя – отомстишь. Но перед смертью ты должен покаяться во всех своих смертных грехах.
- Да я тебе врезал колышком. Жаль, что не попал по твоей тыквине, не стоял бы сейчас перед тобой.
- Собака, - прорычал я и стал целиться ему в переносицу. Долго и упрямо  я водил стволом по его лицу, но он стоял гордый и отвлечённый от всего. Прогремел выстрел, а Кирсанова даже не задело. Что отвело от его головы картечь, не знаю. Видно не суждено ему было умереть от этого выстрела.
Понял, что он жив, Кирсанов пустился бежать, ведь у меня было ещё его ружье и, которое тоже было заряжено. И он, наверное, нутром почувствовал – пощады ему не будет. Он летел, как лось. И тут. О чудо! Кирсанов оступился в трясине и начал тонуть. Он закричал как раненый ягнёнок:
- Сорокин, не бери грех на душу, спаси. Сорокин, будь человеком. Со-ро-кин!!!
Из трясины выбивались вонючие пузыри газа. Небо было черное и страшное. А глаза Кирсанова, что это были за глаза. Они могли лопнуть в любую минуту от страха и ужаса. Я разрядил его вертикалку, чтобы он в меня не выстрелил, подошёл к нему поближе и бросил, сказав при этом:
- За всё надо платить, и дорогой ценой. Это ведь не я тебя столкнул в пучину. Видит Бог, возмездие пришло.
Я показал ему на космос: мол, оттуда, и я тут не властен помочь тебе. Выберешься, значит, небо простило все твои грехи, нет: ну, что ж на всё воля Божья. Прости. Я хотел тебя застрелить, не получилось.
- Сорокин, не говори ерунды, спаси, разве можно загубить живую душу.
- Где у тебя, душа-то? Не я тебя гублю, ты сам.
Я пошёл прочь. Голос Кирсанова не умолкал: Сорокин спаси, не бери грех на душу. Сорокин. Был он от настила, по которому мы ходили на остров, далеко, будто кто его туда специально бросил, отрезав все пути к спасению. Колыхалась чешуйчатая ряска зелени, и слышалось шипение газа. Могучее тело Кирсанова всё глубже и глубже уходило в пучину.
С тех пор прошло много лет. Я не знаю, выбрался ли тогда Кирсанов из пучины? Мама мне об этом не писала, но голос и тот злополучный день, так и не покинули меня. Сейчас я неотрывно живу в городе и никуда больше не выезжаю, хотя меня неотрывно тянет на остров. Я часто восклицаю, имея ввиду не только его, но и себя:
- О, Кирсанов, за всё нужно платить, и дорогой ценой.