Приключения Лока и его друзей

    Краткое сочинение в пяти десятикнижиях,
    частично раскрывающее некоторые обстоятельства, в коих
    автор отморозил себе кончик носа до синюшного цвета
   


    КСП - С л ё т
   
    "Она была так прекрасна,  что  перед  ней  приостанавливались пожарные машины и скорые  поезда,  а  грузины  на  Черемушкинском  рынке предлагали ей розы с приплатой"- начал Очкастый,  отхлебнув из кружки.-Может, водочки? Спиртика с тархунчиком?
-Спасибо, водку я не пью. Впрочем, налейте.
    Очкастому налили водки прямо  в  вино.  Он  отпил  полкружки, облив немного свитер с оленями, и начал протирать очки.    "Мы любили друг друга", сказал он и уронил кружку с ершом  на ботинок  Анне: "извините".  Ища кружку,  он  потерял  очки  и   с характерным полиэтиленовым хрустом свалился в костер. Его  вынули и потушили. "Мы любили друг друга днём! И ночью!"
- назло  кому-то громко проревел в ночь Очкастый и тут же попросил ещё.
   Из уже изрядно  разгруженных, ставших дряблыми, как печеные  яблоки,рюкзаков  появилась  и  многозначительно  прожурчала   еще   одна бутылка.
   -Мы любили друг друга в субботу!- продолжил нараспев он.-И в воскресенье - вставил Лок.-Нет, в субботу мы уезжали к ней на дачу и бродили,  бродили  меж старых, аспидно струящихся сосен вокруг  ее  домика  и  говорили,говорили обо всем. Мы говорили о себе и об этих  соснах,  которые тоже были - мы.
Вечером ярко Вверху Ли- Внизу ли? Высыпали негородские созвездия,  как
светящиеся полинезийские острова безумно далеко от  нас  в Океане Ночи.
Мы смотрели в этот океан вниз,  к  звездам  головой  ,  прицепившись ногами  к  корням  сосны.  Сосна  ,  дрожа   от   этого нечеловеческого напряжения, срывалась вздрысь в  эту  бездну  далекой  кроной,  усыпанной крошкой и инеем лунного света. Потом мы шли  в  дом,  не  зажигая света, под луну ели помидоры  с  крупной  солью,  черным  хлебом,запивая сухим вином.  Как  она  была  прекрасна!  На  белоснежном пододеяльнике, омываясь лунным потоком, она казалась хрустальной,
готовой зазвенеть при моем прикосновении. У нее  были  маленькие,как два яблока, как две кобриных головы груди...
    Очкастый допил водку и, пошатываясь, встал , ухватившись  для устойчивости за скальп Лока, переступил через бревно, на  котором все , притихнув,  сидели,  и  по-ломаной,  расхрестывая  ширинку,скрылся во тьме. Раздались хруст сучьев и молодых  сосенок,  звук падающего тела и  незамысловатое  ругательство.  Лок  вздохнул  и пошел его  поднимать.  Очкастый  лежал  на  животе,  одной  рукой придерживая  очки.  Лок  взял  его   за   шиворот   и   поставил,негнущегося,  как   доску,   вертикально.   Очкастый   и   встал,
раскачиваясь, как дерево под ветром, все придерживая очки одной и делая на сапоги Локу при помощи другой руки. При этом он  сообщил Локу,что  тот грубый и жестокий человек , что его очень обидели,перебив чудесный рассказ и застонал:- Ну почему вы все мне не верите?!- Верю я, верю. Только зря ты так надрался.- Я не пьян !!! Ах как я вас всех люблю! Ну дай я  тебя  поцелую!Очкастого стошнило. Лок повел его к  палатке,  но  у  костра  тот вырвался.
- Господа, я буду сейчас читать мои стихи.
- Валяйте.
    Очкастый начал:

    Я - Смех, и перезвон моей души,
    Бряцающей надеждой и отчаяньем
    Других шутов безудержно смешит
    Звеняще и печально ...

    Лок еще раз вздохнул и ушел к другим кострам. Там  тоже  пили водку с пивом, пели, уже предутренне, устало, осипше  и  отупело,дремали у огня на  коленях  у  девушек,  поили  спиртом  с  ложки упирающегося пинчера, рубили  вслепую  дрова  и  ,  расходясь по палаткам,  шипели  там  накачиваемыми  дутиками  -  и  вкрадчивый женский смех тонул в ватных спальниках.
    Уже  светало,  звезды  искрились   почти   неразличимо,   как кристаллы соли на белой эмали, а искры костров, если  запрокинешь голову, струились, падали сквозь сосны в  бездну  Очкастого.  Лес вдруг стал гулким, наполнился птичьим  бурлящим  гомоном  и  эхо стука топоров от крайних костров- и, осторожно  грея,  в  белесом тумане проявился угловатый зеркальный осколок солнца.    У костра Лока уже никого не  осталось  -  лишь  Очкастый  всё читал и читал с надрывом Анне, выдавая за своё:

"...Он видит, как свадьбы справляют вокруг
    Как спаивают, просыпаются
    Как обще лягушечью эту икру
    Зовут, обрядив ее, паюсной..."

    Заметив   Лока,   он   прервался   и   спросил,   поблескивая очками:"нравится?"
- Напоминает Пастернака. Немного. - Лок острил.    Очкастый осклабился, в глазах у него промелькнули две жестких
молнии, чуть заметные сквозь очки. Анна отрешенно  и  завороженно
смотрела на огонь, суша ботинок, пахнущий  водкой  и  подгоревшим
кабаном.
-Гитон, но что же было потом?
-Видите ли, Аня, так трудно так вот. При всех...
-Ну, никто и не заставляет Вас при всех...
    Лок, усмехнувшись, достал из рюкзака несколько бутылок пива и
налил в кружку, прямо в чаинки с  сахаром.  Было  приятно  тянуть
холодное пиво , кружка за кружкой, после бурно проведенной  ночи.
Приполз какой-то человек, бухнулся на землю и стал пить чай прямо
из котелка.
    Наступило зрелое знойное утро. С кислыми лицами вылезали люди
из палаток, раздували костры, опохмелялись, пили  чай,  играли  в
волейбол, варили макароны  с  кильками,  расспрашивали,  что  они
вчера натворили (недоверчиво, с ухмылкой, удивляясь), укладывались
спать, купались, матерились, пели за водку и просто  так,  просто
бесцельно шлялись по кострам, уезжали домой.
    Лок побрел по кострам. Очкастый выполз из палатки и  увязался
за ним: ирония человека заставляет интересоваться ее причиной.
    Иногда они останавливались выпить.
    "Ну  почему  ,  почему  ты  мне  опять  не  веришь?!"-  ревел
Очкастый-Гитон, на что теплый уже Лок говорил:"Да верю  я,  верю!
Но так не бывает!"- и они, обнявшись, шли куда-то еще.

    П и в о .

    Возвращались уже  одни,  за  полдень,  в  электричке,  полной
недовольными  от  соседства   с   грязными,   воняющими   костром
попутчиками.
    В  тамбуре,  среди  толпы,  на  раскладном  стульчике   сидел
Вмордалий Ватрушкин и потреблял бутерброд с ветчиной, запивая его
кофеем из  термоса.  Небритые  мужчины  со  смущенным  недоумением
отводили взгляды от жрущей, равнодушной физиономии Вмордалия,  не
решаясь закурить рядом с питающимся.
    Небритые  мужики,  куда   отходите   вы   из   нашего   века,
добродушные, грубоватые медведи, опасные, все же, в  ярости?  Во  что
истекает  этот  апейрон?  Все  чаще  лепятся  вежливые   мужчинки,
замкнутые в тело, как  покатые  ракушечки,  порой  неуязвимые  до
ороговелости (когда внутри уже ни для чего, кроме брони, места не
остается) и мальчики в джинсиках с глумливо-блудливым  выражением
лиц, в чьих глазах проступает бесстыдно нагая, будто  вылитая  из
целлулоида Дама Пик. Только  по  электричкам  и  остались,  уныло
мчащим наперегонки с бешеной сворой сверкающих, разноцветных, как
елочные игрушки, машинок, таких же обтекаемых, как и их хозяева.
    А, может, просто я реже стал бывать по  электричкам,  оставив
их пустыми от себя, скорлупу простака?
"Лок!!!- прохрипел Вмордалий, доглатывая бутерброд: Лок! Ты?! Ну,
как ты? Женат? Нет? Еще не женился?! Ха! Ну, ты молодец!
    Вмордалий наращивал мощность изрыгаемого потока слов:
"Хренюга ты хренов! Пузаночек ты наш! Дохлятина  ты  африканская!
Куда ты пропал?! А я думал- женился! Ни в коем  случае!  Как  там
твоя причудливая, помнишь? А Грушальского, Дубровского помнишь? А
Марлушкина и Карлушкина? Совсем плохие стали. Все. Я  ему,  корню
ядреному, говорю: не пей, ведь сдохнешь! А он пьет!  Я:  не  пей!
Он- продолжает! Болван! А Дубровскому,  говорят,  в  общественном
туалете череп пробили. Плакал, говорят, как ребенок..." Вмордалий
вдруг заплакал, но, обернувшись к Очкастому, на миг успокоился.
    "Ну, а Фуксу то,  ха,  помнишь?  Метод  Фуксы-Ватерклозета  в
теории Единого поля Колоды. На пенсию Фуксу-  неверна  теория.  А
Колода успел- вот ведь, бивень моржовый, свою Нобелевскую за  год
растринькать- и отнимать теперь нечего,  ха!  Заставляют  теперь,
беднягу, и денно и нощно придумать что-то взамен неверного".
    Электричка прибыла на Белорусский  вокзал,  и  Лок  с  орущим
Вмордалием и плетущимся сзади  Гитоном,  шли,  окруженные  толпой
покоренных оратором слушателей, к ближайшей пивной. Там Вмордалий
 начал добывать пустые кружки. Он очень вежливо  взял  у  пьяного,
обставленного шестью приборами, всего одну  посудину,  но  мужик,
уцепившись  в  рукав  Вмордалия,   стал   возражать.   Вмордалий,
вырываясь, отвечал сначала вежливо, потом-  разнообразно.  Народ,
озверевший от жары, электричек, тесноты и пива,  вступил  в  этот
спор- и  вскоре  потасовка  охватила  весь  зал  и  даже  зеленые
газончики рядом  с  ним.  Дрались  кулаками,  носами,  скумбрией,
кружками, пучками травы. Милицейский  газик  растворился  в  этом
кипении - и только внезапный холодный дождик остудил  и  разогнал
людей.

    К о л о д а  .

    Вмордалия, Лока и Гитона Очкастого  везли  в  вытрезвитель  в
машине спецмедслужбы. Ватрушкин долго смотрел на свой разбитый  и
смятый термос (он им дрался) и щупал нос у себя и Лока. Локу было
все равно. Очкастый пьяно выколупывал  из  оправы  очков  стекла.
"Слушай!- сказал Очкастый: Все равно мы пьяны. Отнимут ведь  все.
Давай допьем, что есть!". Они вынули из под Лока рюкзак и нашли в
нем только спальник, кружку и литровую флягу  со  спиртом.  "Лок,
голубчик,   отпей   глоток!"-взмолился   Вмордалий.   Лок    вяло
согласился...
    В отделении долго вертели в руках документы, вынутые из трех,
пьяных в-одеяло, лежащих на полу тел.  Среди  документов  были  и
билет на сегодняшний самолет в  Кабан-Карман  Лока,  и  билет  на
сегодняшний поезд на юг Вмордалия. Тела никак не  реагировали  на
внешние  раздражители.  Пристыживать,  дать  понюхать  нашатырный
спирт, внушать правильную  мораль,  поставить  под  ледяной  душ,
читать вслух брошюру "О вреде алкоголя, в особенности смеси  пива
с сухим грзинским вином", положить в морг, дать сапогом по очкам,
оштрафовать, обрить- все это  было  бы  бесполезно  делать.  Тела
решили отнести  "в  нумера".  Тут  дверь  отделения  распахнулась
пинком ноги - и вошел меценат Колода с корзинкой "Абрау-Дюрсо"  в
руках. Колода прогуливал остатки Нобелевской  уже  второй  месяц.
Изредка, по настроению, Колода ездил на  персональной  машине  по
вытрезвителям, обслуживающим "Тайвань" и  "Гульбарий"  и  выкупал
достаточно  частых  там  студентов  родного  заведения, мехмата,
которые почитали его за благодетеля.
    Наметанным  глазом  Колода  определил  в  Локе  и   Вмордалии
принадлежность к славному факультету- и, заплатив  за  них  и  за
вцепившегося в Лока мертвой хваткой Гитона  (так,  что  разнимать
было бесполезно), взяв  их  документы,  он  распил  шампанское  и
оттащил тела в свою  "Волгу"  с  шофером  и  милиционером.  Потом
обычно шофер Колоды развозил тела по домам и общагам,  но  билеты
на самолет и поезд изменили планы Колоды. Он повез их во Внуково,
бешеной скоростью наверстывая неминуемое почти опоздание к рейсу.
"Колода! "-заорал очнувшийся Вмордалий и до треска  костей  обнял
сокурсника: Ты?! Ну как ты?! Пузаночек ты  наш!  Эх,  разлетелись
соколики наши  мехматские,  ой,  разлетелись!  Куда  делась  наша
ватага, родная братия, ребята мои?! Где-  жизнь?!  Пустыня,  одна
выгоревшая пустыня! Один женат, другой в Гималаи подался,  третий
пьет как свинья, а Дубровскому череп проломили... О, моя  братия,
мои  гаврики  разошли-и-и-ись!".  Колода   всплакнул   вместе   с
Вмордалием и, открыв бутылку шампанского, облил ей шофера- машина
дернулась. Вмордалий, выпив, успокоился  и  уснул,  Колода  начал
сортировать документы по телам, кладя их на головы, как на столы.
Уже не совсем четко соображая, он бормотал:"Гитон может лететь  в
Кабан-Карман?"
-Может- сквозь сон промычал Гитон.
    Билет на поезд "Москва-Сухум" достался Локу...

    Д о р о г а .

    Дорога, железная дорога! Тебе моя песня, тебе одной.  Вылетая
из московских гаражных полутоннелей через  свалки-  щепочки  дач,
дымы городов-спутников в сине-зеленые поля и леса, гремя  мостами
над пересыхающими речушками, которые намывают  кремни  и  чертовы
пальцы в корытах глинистых оврагов, мимо баб в оранжевых  куртках
с желтыми флажками у  полосатых,  вечерне  верещащих  шлагбаумов,
вырываешься  ты,  как   горный   поток   из   скальных   прижимов
молниеносными рельсами-струями и несешь, несешь черт знает  куда,
наполняя сердце радостью  обновления  или  еще  чем-то,  от  чего
хочется  высунуться  в  окно  трясущегося  клозета   и   проорать
какую-нибудь детскую песенку или похабную частушку прямо  в  лицо
набегающим, подмаргивающим и краснеющим светофорам.
    Трясясь   по    раскрывающимся    и    схлопывающимся,    как
книжка-игрушка, разъездам  полустанков,  где  на  запасных  путях
устало  сгрудились  стаи  паровозов-   черных   жуков-навозников,
свистнет  озорно  в   своей   жестокой   веселости   счастливчика
сверкающий чехословацкий электровоз- и лязгнет ему вслед  табунок
баклажанно синих,  новеньких  вагонов,  таких  свеженьких,  таких
нездешних,  что,  кажется,   сам   местный   захолустный   пейзаж
выталкивает  их  из  себя,  выбрасывает  в  трепетную  даль.  Так
выталкиваются вовне стрелы, столь не  идущие  животам  задумчивых
людей на картинах Босха или Дали.
    Железная дорога! Какое еще средство передвижения: самолет ли,
разрывающий прстранство на аэропорт вылета и-  прилета,  а  между
ними- два часа душного безделья;  черепашьи ли катерные  прогулки
вокруг  Москвы;   воняющий   ли   бензином   автомобиль,   козлом
дергающийся от пинка  каждой  колдобины-  может  соединить  собой
Север и Юг такой неразрывной стеной пейзажа. И, если,  съев  свою
чесночную курицу и выпив  требуемое   количество  чая  по  восемь
копеек, ты не завяз в тягучих барханах душных вагонных разговоров
о колбасе и ценах, а смотришь на все расцветающий и  расцветающий
с каждой минутой пейзаж, то, кажется, какое-то особое  блаженство
становится все возможней. Когда поздним вечером,  укачанный,  но
не уснувший, ты смыкаешь в серой весне уставшие от скорости глаза
- и раскрываешь их через миг- то  уже  предрассветные  расцветшие
грушевые, абрикосовые, сливовые сады встречают тебя, и ты летишь,
летишь через ароматные райские кущи куда-то все дальше, дальше на
Юг,  останавливаясь  на   станциях  ровно  на  столько   времени,
насколько в их привлекательности и  брызгах  весеннего  дождя  не
проступают следы вневременного захолустья.Так на большой скорости
можно промчаться по зыбуну топкого песка, так Бегущая  по  Волнам
слетала с места, которое через мгновение неминуемо  поглотило  бы
Фрэзи.
    Лок не ел чесночной курицы, не пил вкусного  чая,  но,  когда
наутро он продрал свои  глаза,  то  подобное  блаженство  все  же
нахлынуло на него- и некоторое время  он  зачарованно  смотрел  в
окно, не утруждая себя размышлениями о том, как он попал сюда-  и
где он. Напротив него спал человек,  небрито  улыбаясь  в  пьяном
блаженстве,  подложив   под    голову   трехлитровый   баллон   с
полупрозрачной жидкостью. Почувствовав на себе взгляд  Лока,  тот
проснулся, снял пластмассовую крышку с банки- и  ,  разбрызгивая,
отпил,  заполняя  окружающие  купе  с   морщащимися   пассажирами
апельсиновым запахом 98-градусной эссенции. Затем предложил Локу-
и снова , улыбчивый, на банке - уснул...
    Каннибалы,  как  правило,   не   едят   своих   соплеменников
(по-крайней мере, если те не провинились). Вегетарианцы  не  едят
мяса. Кришнаиты не употребляют в пищу  даже  рыбу.  Овсей  вообще
ничего старался  не  есть,  чтобы  не  разрушить  окружающей  его
гармонии внешнего мира. Он не пинал лежащие на дороге  камни,  не
бросал пятаки в метро,  не  спускал  унитазов-  словом,  старался
свести к минимуму свои сигналы вовне. Только пить  позволял  себе
Овсей, ибо считал каплю неотделимой от Всемирного океана жидкости,
циркулирующей  и  через  его  желудок.  Пил,  не  закусывая  ,
занюхивая рукавом, но не куском хлеба, дабы не  повредить  облако
запаха вокруг оного.
    Если бы Лок узнал все это  от  своего  радушного  соседа,  он
попытался бы  утешить  его  словами  хотя  бы  о  том,  что  "все
течет...",  следовательно-  все  в  какой  то  мере   принадлежит
Всемирному  океану  жидкости,  и,  безусловно,  убедил  бы  Овсея
закусывать, а то  и  питаться.  Но,  увы,  Овсей  продолжал  свой
улыбчивый сон  по  пути  к  каким-то   подобострастным  туповатым
дружкам. А Лок уже  сошел  с  поезда  на  станции  Ростов,  чтобы
самолетом  до  Кабан-Кармана  наверстать  упущенное   с   помощью
Вмордалия и Колоды время.

    К а б а н  -  К а р м а н .

    Читатель, взгляни с самолета вниз,  на  ночную  карту  Земли.
Взгляни вверх, на сферический атлас звёздного неба в масштабе 1:1.
Загляни,  наконец, в книгу истории. Вместо  ровного,  все   
устилающего  полотна  ты увидишь там лишь редкое  кучное
сиянье  крупных  городов,  ярких созвездий и Млечного пути, или
концентрированного блеска наиболее значительных  исторических
событий,  вызревших   жемчужинами   в бездонной пустоте и
сверкающих в ней же. Таково это.
    Заглядываю и я в себя, читатель мой. В моей душе, в такой  же
бездонной дали сверкает цепь прожитых лучших дней моих. Смерчами,
огнями,  медленно-медленно  угасающими,  они  долго   бродят   по
подземельям, сотам моей души, обжигая  и  выжигая  их.  Но  порой
нахлынет Новое- и опять мелькают горы, люди, реки, книги,  вина,-
и ты еле успеваешь отгребать от несущихся на тебя пенных  порогов
и бочек и  камней  событий,  порой  уже  не  в  силах  улавливать
происходящее- а только  грести  и  запоминать,  чтобы  потом  это
выплескивало из разштормившейся памяти на сухой песок сознания  и
обдавало терпкой вневременной свежестью.
    Лок старался не глотать события, не пережевывая их, чтобы  не
страдать потом от несварения памяти. Но это не всегда было так.
    В самолете на Лока  нахлынул  такой  поток  воспоминаний,  и,
сначала просто овевая,  охватил  потом  и  увел,  как  баржу,  от
иллюминатора в далекие теплые заводи-лабиринты детства.
    Да,  именно  там,  в  детстве,  вопреки   закону   расширения
пространства,  занимаемого  растущим  деревом  ли,   цветом   ли,
находился наиболее объемный и яркий бутон внешнего  мира,  данный
Локу  первой  игрушкой,всем  стеблям  его неповоротливых взглядов
и сенсорики, крохотным побегам  его  мыслей,осторожным шипам его
движений.
    Он был искрист и свеж, этот Тюльпан Мира,  он
состоял из множества нежнейших лепестков  сросшихся  между  собой
событий... Там, в кисловатом облаке еловой хвои с  лета  вызревал
мандарином на фольге Новый  Год.  Там  каждое  пришествие  весны,
сужающее до ширины  звенящего  каньонного  горла  течение  жизни,
взбивало над землей пену зеленых листьев,  травы,  и  фитонцидные
облака цветочной пыльцы и птичьего  грохота.  Там  было  лишайное
беспризорное существо "собака  Цыган",  которую  он,  розовощекий
пухлый мальчик, тайком подкармливал с другими  такими  же,  и  не
очень таким мальчиками... С годами лепестки тюльпана  обрывались,
являя под собой, подобно матрешечке в матрешке,  менее  объемный,
более блеклый и- понятный слой...
    Отчего в нас навязчив подчас  азарт  "добираться,  якобы,  до
сути", обрывать все редеющие  прекрасные  лепестки,  чтобы  потом
испытать  разочарование  при  виде  голого   и   отвратительного,
фаллически одинокого пестика?
    В мире нет замкнутых спокойных подпространств...  В  бассейне
со стоком обязательно по  всей  поверхности  гуляет  затягивающая
воронка водоворота, как тоннель в гиперпространство  канализации.
На матрешке  при  подробном  рассмотрении  несовершенством  зияет
ободок разъема- воронка к новой матрешке...
    Очнувшись,  Лок  обнаружил,   что   самолет   приземлился   в
Кабан-Кармане. Около него, щепками воткнутые в сидения, в  духоте
клубились визжащим запахом Шанели №5 женщины в  очках.  Внутри  Лока
потрескивал такыр иссохшегося желудка, до которого  не  долетели,
испарились в пути  крошечные  аэрофлотовские  чашечки минеральной
воды... Обливаясь  потом,  аки  монумент,  настроенный  на
мужественное сдерживание расстроенного  желудка,  Лок  выполз  из
самолета искать требуемое. Как и - что он нашел между только  что
выпеченной пастилы бетонных блоков ближайшей стройки- он  уже  не
помнил. Поэтому обратно, продвигаясь по прямой к выходу, и потому
будучи вынужденным перелазить через попавшийся под ногами  забор,
Лок  слегка  напряг  штаны.  Штаны  лопнули  и   образовали   две
автономных и совершенно суверенных штанины на одном ремне. И  так
вот, Венере Милосской  подобно,  стыдливо  прикрываясь  пошлейшей
газеткой,   был   он   зафиксирован   в   различных    гостиницах
Кабан-Кармана,  пока,  наконец,   его   не   приютила   гостиница
Спецмонтажстроя N 7 на  трамвайной  отмели  города,  где  хозяйка
оного, мельком глянув на пыльного посланника случая, записала его
лазальщиком по проводам 6-го разряда. Лок стал обладателем  люкса
о шести кроватях за 90 копеек в день (по  15  копеек  за  кровать
вышло). Стыдливо и еле-еле Лок скользнул по коридору  меж  томных
наяд в шлепанцах и  халатиках  с  торчащими  из-под  них  ночными
сорочками и - вполз в свой номер уже во сне...
    Лок продрал глаза и увидел под собой маслянисто сверкающий на
солнце крашеный пол. Блики плыли по нему почти ровной полосой  от
льяных занавесочек на окне, а в самом центре  этого  потока,  как
центр  мироздания,  застыл  коричневый  таракан,  полупрозрачный,
искрящийся. Он был прекрасен и совершенен, как  статуя  Афродиты,
или храм Покрова на Нерли...
    Лок встал. Открыл окно, и конечно- в комнату ворвались свежий
воздух, чуть  не  опрокинувший  его,  детский  смех  со  двора  и
дребезжанье трамваев. Созерцать из окна  можно  было  часами,  не
хватало бесконечномерной оркестровой  поддержки  морского  прибоя
или музыки Баха, так удачно не мешающей в "Сказке сказок"...
    В комнате , на двери туалета,  конечно,  имелась  "надверная"
живопись, изображавшая женщину с непомерно  разросшимися  грудями
и- мужской половой член, одинокий и  отторженный  от  остального,
как иероглиф. Внизу были комментарии: "В комнате напротив-  очень
мило". "Если там кастрируют- то это, в самом деле,  очень  мило"-
пробормотал Лок. Он вспомнил пятками, что в поезде ему  досталось
место на верхней  полке  возле  клозета-  и  всю  ночь  гильотина
хромированной двери хлопала,  грозя  укоротить  высовывающиеся  с
прокрустовой  полки  ноги  негабаритного  Лока...  На  миг   Локу
почудилось, что в комнату вошли три  девочки  из  Антисексуальной
Лиги, и начали убеждать его  поставить  подпись  под  воззванием,
призывающим к тотальной кастрации и запрещению чтения надписей в
туалетах... Уставший Лок согласился- его поволокли к  "прощальной
постели". Лок бил крючья... Лок засыпал...
    На  Лока  опять  нахлынула  и  заискрилась  Матрешка  Мира  с
нанесенной на ней голограммой линий тока  жизни,  раскрываяясь  и
являя пред его взором все более  светлые  внутренние  матрешечки.
Последняя была почти прозрачна, с еле  различимыми  узорами.  Эти
узоры,   максимально   освобожденные   от   конкректностей,   эти
структуры, хромосомы мира, были уже в какой-то мере освобождены и
от времени. Это были были своего рода генные коды любого  события
жизни,   критерий   истинности   любого   эпизода    истории    и
-пространства, будь то газетная статья, музыкальная  пьеска,  или
подложное описание U-образного звездного ансамбля  в  окрестности
пульсара  M-31,  коварно  подброшеное  Вмордалию   Ватрушкину   в
домашнюю библиотеку специальной  миссией  сельдеряпов.  Это  была
голограмма, следуя которой можно было ощутить себя на свободном от
конкретностей уровне и Степным Волком и  Гессе,  и  Инквизитором.
Можно было спуститься  в  любой  исторический  эпизод,  элементик
Мира, и даже достроить  недостающее  и  не  дошедшее  по  внешним
каналам Мира.
    Лок проснулся. Было уже за полдень. Член был на месте. Голова
с пересыпу болела, есть уже расхотелось.  Сегодняшнюю  встречу  с
Андреем Лок проспал...
    В комнате напротив, куда Лок  заглянул  за  ниткой-с-иголкой,
жили две художницы-"взрывницы" из Риги, приехавшие в Кабан-Карман
пописать  горы  и  поесть   дынь   (обладательницей   требующихся
аксессуаров оказалась Рита- зеленоглазая прибалтка  с  ногами  от
шеи). Лок спел им под гитару о зубах  графини,  выковырял  кстати
завязший в зубах анекдот о графине  и  кофе-  и  съел  у  девочек
бутерброд с колбасой и кстати прилагающимся к нему кофем.
    К вечеру, втроем, они пошли шляться  по  городу  ("Ах,  я  не
управлюсь до завтра со своими заплатами. Ах,  Арда,  ну  если  Вы
будете столь любезны...").
    А  в  Арде  он  с  налета   подглядел   ту   редкую   оленью
женственность,  рассыпанную  порой  по-каплям  то  в  метро,   во
встречном жесте скучающей принцессы, то в  проносящемся  утреннем
осколке  выпускного,  в  неосторожном,  сквозь  гитарный  сгусток
эпатажа мелькнувшем  взгляде  экс-десятиклассницы,  в  Прекрасной
Незнакомке, наконец...
    И был предвечерний базар  с  энергичными  бурунами  узбекских
воплей с дынных курганов "Рюбиль, рюбиль!  Штюка-рюбиль!  Штючный
рюбиль!",  был  виноград  с  огромными,  казавшимися   надувными,
золотистыми ягодами,  были  старики-таджики,  продающие  ваксу  и
чебуреки,  удивительно  деликатно  дергающие   за   рукав,   были
непомерно раздутые , двухпудовые  арбузы,  огромные,  как  тучные
зады их владельцев, похожие уже не  на  мячики,  а  на  маленькие
монгольфьеры. Были ковры и гранаты, разломленные и насаженные  на
палки, упорно подносимые прямо к лицу  для  "толко  папробуй".  И
были загорелые лица туристов-горников, уже отражавшие  Локу  свет
снежных гор.
    Весь этот ленивый, плавный циклон  незаметно  закружил  Лока,
вообщем-то  скептичного  ко  всей  восточной  экзотике,  завел  в
какой-то вечерний Кабан-Карман-Бар,  где  лоснящийся  от  жира  и
духоты узбек разносил по столам долгий плов и приторную  "Шемаху"
под  заунывное  пение  некой  звезды  Востока,   доносящееся   из
магнитофона. Лок и не отметил, как тонкая рука Арды  оказалась  в
его ладони- они вели, под смешливые взгляды Риты, какой-то  очень
важный  разговор  о  Гессе,  волках   и   сексуальных   проблемах
современности, о таком важном факте, как "если жить в тысячу  раз
дольше, то  клены  осенью  будут  подобны  взрывающимся  красными
листьями салютам, а деревья будут похожи на протуберанцы земли".
    Швыряли бутылки и палки в мутную пузырчатую воду Зерафшана.
    Из Бар-Кабан-Кармана  ушли  уже  после  закрытия,  обнявшись,
сосредоточенно выписывая по мостовой непростую траекторию и  мыча
под дирижерством Лока:
     "Сияй, Кабан,
      Кабан-Карман- звезда Востока..."
    Вдруг Лок споткнулся и плюхнулся  на  чье-то  тело.  Это  был
в-одеяло пьяный Очкастый, который так и не вспомнил, зачем и- как
он прибыл в Кабан-Карман, и потому с  облегчением  пропивший  все
деньги, вложенные в него Колодой.
    Гитон очнулся, ощупал лицо Лока и  злорадно  зарычал  "А-а-а!
Лок! И ты здесь! Да это же я, Гитон! Лочек! Девочки! Ну почему вы
все мне не верите!". Его повели в гостиницу. По дороге  он  читал
стихи так, что  они,  эхом  отдаваясь  от  скал  на  той  стороне
Зеравшана,  заглушали  его  рев.  Восклицал  "Дайте  я  вас  всех
поцелую"- и Лок досадливо отстранялся от струи перегара (но Гитон
и не настаивал, когда дело доходило до Лока); ронял пустую оправу
от очков, которую зачем-то искал и опять напяливал. Даже в пьяном
состоянии Гитон был неотразим и рассчетлив- и отказался  спать  в
комнате Лока.  Смеющейся  Рите  пришлось  предложить  ему  другой
вариант.

    У н и в е р с а м .

    Наутро Лок застал Гитона за приготовлением пищи- он показывал
Рите, как жарить мясо на утюге ("надо его  просто  предварительно
полить  маслом").  Рита,  посмеиваясь,   отточенными   движениями
набрасывала  карандашный  портрет  собеседника.  Жесты  ее   были
деловиты, как у сноровистого собирателя гербариев.
- Рита, я вынужден  забрать  у  тебя  этого  "Любителя  абсента".
Смиирнаа! В универсам, за остродефицитнейшей, для  похода  нужной
колбасой, шагом-  марш!  И  строем  из  двух  человек  они  вышли
восвояси.
    В универсаме давали колбасу. С грохотом шмякался  непрерывный
поток колбас  об  эмалированный  поднос.  Как  коричневые  таксы,
упруго отскакивающие батоны тут же льнули к  рукам,  впивались  в
них, как гигантские  мясные  сколопендры.  Мужчина  пробивался  к
выходу, орудуя двумя батонами, как палицами, но пропустил боковой
удар  батоном  в  ухо  от  сноровистой  старушки.   Загрузившиеся
бросились с колбасами в атаку на  кассы.  Кассиры  отстреливались
короткими очередями. Народ напирал, кассы  стрекотали  все  более
устало. Завуниверсам Губайловский  хитро  почесывал  свою  жидкую
рыжую бороденку. Не зря мехмат окончил он в свое время-  взмахнул
рукой завуниверсам. С  гиком  да  с  бранью  налетели  кассиры  в
резервные кассы, ударили в тыл очереди.  Толпа  всколыхнулась-  и
схлынула. Не было ни давки, ни колбас. Кассирши оттирали пот. Лок
с Гитоном смотрели на пустую витрину. "В  снегу  наши  пляжи..."-
пробормотал Гитон и виновато потупился:  у  него  отняли  добытый
батон, оставив на память веревочку с узелком. "Шшляпа"-  процедил
Лок   и   направился    к    выходу.    С    чувством    какой-то
неудовлетворенности  смотрел  Гитон  то   на   веревку,   то   на
неистраченные колбасные деньги. Купил на них водки  Гитон,  чтобы
было за что получать нестерпимо едкий нагоняй Лока.

    А н д р е й .
    Глупость смешна.  Но  почему  не  смешит  птица,  бьющаяся  в
прозрачное окно? Андрей был  подобен  такой  птице-  он  в  кровь
разбивал себе грудь о невидимое стекло  непонятного,  окружающего
его существования, отделявшего его от той, другой, казавшейся ему
настоящей жизни. Каждый удар его  был  подобен  предыдущему,  как
подобны решения одного и того же уравнения  с  одними  начальными
условиями. Каждый удар упруго отбрасывал  его  обратно,  оставляя
его, все еще живого,  корчиться  от  неугасающей  боли.  Там,  за
стеклом, люди жили спокойно и радуясь,  никуда  не  спешили,  или
спешили, точно зная- куда. Они  пели,  танцевали,  давали  читать
друг другу интересные книги, целовались в метро,  пили,  дрались,
спорили  до  хрипоты   о   безделицах,   обманывали   и   жестоко
подшучивали,  прощали  подобные   шутки,   ходили   по   кабакам,
одалживали червонцы  "до  стипендии"-  и  забывали  их  отдавать-
вообщем,  жили  своей  непринужденной  и  со  стороны  обладающей
какой-то притягательной магией жизнью.
    Андрей тоже целовался в метро, ходил по кабакам-  но  не  мог
делать это с такой же одержимостью и азартом-  все  это  казалось
ему таким безвкусным, таким неинтересным...
    А, может, в это время и на него с  завистью  смотрел  кто-то,
кто видел только  эти  редкие  блестки  в  прозрачном,  невидимом
потоке существования мучающегося человека?
    Если сравнивать судьбу человека с неким стержнем,  с  болтом,
на которую тот должен накрутить гайку своей жизни, чтобы встать в
полезную обшивку корабля мироздания, то Андрею  достался  слишком
большой болт. Он не захотел- и не стал его менять, а упрямо  стал
накручивать на него свою жизнь всей своей волей, корежа и болт, и
гайку, превращая гайку в бесформенную плашку.
    Удачи тебе, читатель,  в  выборе  своего  болта!  Выбери  его
чуть-чуть   побольше,   чтобы   была   возможность   преодолевать
трудности- но и успешно, чтобы уважать  и  любить  себя.  Оставим
пока в стороне бездарей, пишущих картины  и  трусливых  туристов,
сплавляющихся по кипящему  кошмару  Обихингоу:  я  вспомнил  одну
альпинистскую  группу,  взошедшую  на  неприступный   почти   пик
Хан-Тенгри. Эта группа состояла из одних инвалидов: однорукие или
на костылях, они страховали друг друга зубами в  зверском  оскале
нечеловеческого напряжения и морозили  оставшиеся  пальцы,  чтобы
почувствовать свою полноценность, чтобы уважать  себя.  Был  и  я
там, читатель, был, как духовный  инвалид,  где,  отморозив  себе
кончик носа до  синюшного  цвета,  стал  вообще  законным  членом
группы, но любить и уважать себя я стал после этой потери  отнюдь
не меньше, равно как и ощущать свою полноценность...
    Уже пятый день томился  Андрей  в  выжженом  Кабан-Кармане  в
ожидании Лока. Пятый день исправно приходил он на Главпочтамт,  в
спасительную  атмосферу  кондиционеров   и   надежд,   на   место
условленной встречи. Отсюда,  отсюда  начинал  виться  росток  их
совместной экспедиции, суливший завершиться  великолепной  ягодой
горного  восхождения.  Уже   состоялось   заключение   сделки   с
владельцем пыльной рухляди о четырех колесах Мишей Богданбековым,
согласным отвезти хоть куда невесть за сколько, уже  наполнил  ее
кузов Андрей змеино поблескивающими связками реп-шнуров  и  ранним
антропогеном ледорубов. Уже не мог спокойно  смотреть  Андрей  на
древнее медресе Тилля Кари и на многочисленные косички  восточных
носатых  красавиц;  уже  отмучился  он  обязательным,   фруктовым
поносом-  последствием  высокого  изобилия  рыночных  фруктов  на
единицу рубля; уже научился он перебежками-  от  аллеи  к  аллее-
проскакивать раскаленный асфальт площадей, не обжегши ног и  даже
не оплавивши туфель, уже изныл Андрей,  посмотрев  все  фильмы  в
Кабан-Кино - но Лока все не было
    И вдруг (да-да, это было уже-  вдруг)  двери  Кабан-  Карман-
Главпочтамта разлетелись стрекозиными крыльями- и в  их  радужном
сверканьи  взору  Андрея  явились  долгожданный  Лок  и-   Гитон.
Состоялся маленький - бесконтактный поединок между представителем
Твердой- и Мягкой школ, закончившийся объятиями, после чего  Лок,
отдуваясь, сказал :"Знакомьтесь. Это- Гитон.  Он  идет  с  нами".
"Вот это?!"- переспросил Андрей, обсмотрев  потрепанного  унылого
Гитона с двумя бутылками под мышками.
-А Вы, стало  быть,  водки  не  пьете?   Может,  Вы-  шестикрылый
серафим? Может, Вы и по-большому не ходите?
    Лок, смеясь,  заверил  Гитона  в  обратном,  затем  попросив:
"Гитон, мышцу". Как бы нехотя Гитон предъявил  ошарашенному  всем
происходящим Андрею мощный бицепс, не растворяющийся, видимо,  ни
в вине, ни в царской водке.
-Ладно, но пить- только по указанию Завхоза (им оказался Андрей).
    В  ближайшей  лагманной  по  огромной  просьбе  Гитона   Локу
пришлось дать указание Андрею отдать соответствующий приказ  -  и
Андрей слегка отошел после теплой водки и  переперченных  мантов,
даже слегка сблизившись с Очкастым.  Правда,  Гитон  так  открыто
выставлял то, что так тщательно обходил стороной Андрей...
    Выезд назначили на раннее утро.

    Д о р о г а  в  г о р ы .

    "Лети, лети моя колымага, лети все дальше от  обязанностей  и
привычек, от разлук и встреч к новым иным нашим  измерениям-  так
думалось  Локу  в  предрассветной  мгле  на  бешеном  выезде   из
Кабан-Кармана: Прощай, Арда! Сколькие говорили "жди меня"-  и  не
дожидались, скольким я говорил это, скатываясь в свитки высохшего
речного ила...Счастливо! Ребята, лукошечными щенками посапывающие
рядом, знаете ли вы - что нас ждет, готовы ли к  этому  назревающему
на горизонте  нестерпимому  сахарному  блеску?  Все  выше  встает
синеватое  лезвие  Гиндукуша  в  безопасной   бритве   светлеющих
ледников. Как бы не перебриться нам этим прибором..."
    Дорога, нехотя тронувшись с места  около  темного  Кабанского
дувала,  взяла  разбег  в  многокилометровой  тополевой  долинной
стреле. Встречный ее зеленый удар расщеплялся у  лобового  стекла
от скорости на две разбегающиеся  боковых  обоймы,  простроченные
пыльными деревьями. Но вот тополевая арка прощально  расширилась-
и швырнула на вздыбившийся горный бок посудину Миши Богданбекова.
Миша выжал тангаж- и жалобно завыл мотор на  крутом  тягуне,  и
завизжали,  накаливаясь,  видавшие  виды  тормозные   колодки   и
маслопроводы. Спиралями их накаливания были те спирали  солитера,
которые наматывала машина на борту Фанских гор почти  вертикально
вверх. Изредка- но все чаще, рухлядь перегревалась- и  Миша,  как
кочегар, швырял ей в шипящий радиатор ведра ледяной воды,  взятой
тут же- из ставших уже нагловатыми  горных  ручейков,  паутиной рассекающих  шоссе.
Машина, казалось, крякала, чуть оседая- и вновь трогалась  сквозь
наливающийся горным зноем день. Взяв  последний,  истинно  горный
черепашье-птичий взлет, дорога замерла на 5-километровом перевале
Акбайтал.
    Акбайтал... С Акбайтала,  если  бы  Фанские  горы  соседствовали  с
Ниццей, замученному автомобилисту Гитону можно было  бы  спокойно
плюнуть   вниз,   на   лысину   гордого   покорителя    Монблана.
Шоферами-восходителями, однако, заоблачный Акбайтал  был  отмечен  в
ином духе- значительным  развалом  стеклопосуды.  Ее  было  здесь - о -
столько, что если б одновременным  было  бульканье  перелитых  из
этих горлышек в шоферские азиатские гортани портвейновых потоков,
то заглушил бы этот рев  грохот  близлежащих  водопадов  Варзоба.
Подмигнула и Мише карим глазом добытая буквально на ходу  бутылка
отвратительного портвейна. Пустую бутылку- к подножью  заоблачных
истуканов! Трогай, Миша! Amen!
    Получив  в  радиатор  последний  пинок  горной  воды,  Мишина
колымага ухнула в Пригиндукушский спуск. Вниз, вниз, по  спиралям
накаливания тормозных колодок. Все быстрей, не  обращая  внимания
на баранки придорожных шоферских  могил.  Будь  моя  воля,  я  бы
установил  на  каждом  перевале  пост  ГАИ,  где  каждому  шоферу
вменялось бы в обязанность пропустить по стаканчику портвейна.  В
результате время спуска  с  перевала,  многократно  сократившись,
превысило б своей экономией не одну сотню  лет...Вниз,  над  тлей
бараньих стад, точащих бездонно далекий салатный лист альпийского
луга, такой красивый в прожилках ручьев. Вниз, в  Страну  Больших
Высот.
    "Ай-яй-яй, мой ышак
     Ты давай быстрей, мой мылый
     Есть инджир у меня
     Крюпный-сладкий, сладкий-крюпный"
- пел Миша, и сверкала круглая улыбка под  полумесяцем  пижонских
усиков, и пара татуированных  кувалд-кулаков  с  помощью  баранки
увертывала машину от набегающих панелевозов- так что Лок, сидящий
сбоку, видел на них то "Мища. Привет  солнечный  Памир",  то  "не
забуду радыная мать" с заученно  загнувшейся  над  чашей  гадиной
Минздрава, а то, на особо крутом  вираже,  получал  в  бок  этими
увесистыми предметами.
    Управление машиной не контролировалось непосредственно Мишей-
и осуществлялось  где-то  в  его  подкорке.  На  поверхности  его
сознания находился выбор переливающегося мотива исполняемой песни
и прогнозирование портвейносодержания кишлаков по-курсу.
    Гитон наблюдал за этой филигранной туфтой  с  лимонно  кислой
физиономией   и   пытался   что-нибудь   сочинить   стихотворное,
сооветствующее окружающей альпиниаде. Но не лезло ничего  Гитону,
кроме сосущих сигналов из-под ложечки.
    И Андрей глядел на Мишины  руки  не  с  меньшим  сомнением.  На
каждом  зигзаге  он  с  надрывом  высчитывал  необходимый  пируэт
баранки, сброс газа и- прокручивал все  это  в  своем  воображении
одновременно и - вместе с беспечным Мишей, почти с физическим усилием  и  испариной на лбу.
    Солнце клонилось к нависшему над долиной синему гребню, когда
в  Гарм-Чашму  ввалилась  измученная   поскрипывающая   колымага.
Отворилась пыльная дверца- и из нее посыпались,  как  ядрышки  из
перепеченого   стручка арахиса,   пыльные   пассажиры,    постанывая    и
разбредаясь. Ни  горячие  минерализованные  источники,  ни  белые
снопы травертиновых туфов, ни  даже  обнаженные  живые наяды,  смешливо
взирающие на путников из женского  бассейна,  не  просветлили  их
мутноватых взглядов. Решено было всё же искупаться в булькающем  горячем
нарзанном бассейне. Так повелевал  Миша,  обещая  последующее  взбодрение.  В
воплях погружения  в  нарзан  Гитонов  был  самым  коротким.  Вид
нахальных обнаженных купальщиц заставил его сползать отнюдь не за
одеждой- но за фотоаппаратиком- и второй, жалобный вопль Гитона уже
с той стороны источника потонул в многочисленном женском визге.
    Ложились уже в  лазурной  полутьме,  хлынувшей  и  затопившей
долину Гарм-Чашмы  спустя  мгновение  после  падения  грандиозной
пилястры последнего  солнечного  луча.  Андрей  долго  ворочался,
возмущаясь долгим отсутствием Гитона. Лок  вяло  его  успокаивал.   
Миша готовился  к  раннему  утреннему  отъезду  обратно,  изрядно
вымазав колымагу автолом, себя- портвейном и- тоже автолом.

    П о д ъ е м .

    И был день, испепеленный и утративший запахи, цвет и влагу  с
раннего утра. И было карабканье вверх  по  ущелью  Гарм-Чашмы  по
крутым курумникам с отвратительно,  наспех  уложенными  рюкзаками
в посвистах сурков и воплях Гитона "Жестокие, за что вы меня  так
все не  любите!".  Остался  позади  и-  далеко  внизу -  арчовник  с
фалангами на камнях и непролазные  заросли  облепихи,  клубящаяся
водопадной пеной и беззвучная на такой высоте сурьма  Гарм_Чашмы,
на широте Северной Африки влетающая в свинец  Пянджа.  И  там,  в
корежащей шейные мышцы высоте, меж точечек  орлов-  маячил  заветный
уступ альпийских лугов.
    К  вечеру  перед   путниками   гигантской   раковиной   стали,
 всё же, раскрываться  две  перепончатые  створки  хребтов   в   перламутровых
ледниках, растопыренных клешнях контрфорсов, утаивающих на самом своём дне  крохотную жемчужинку озера. Оставалось  лишь взять  парочку  крутых  взлетов,  когда
тропа,  неверно  вильнув,   рассыпалась   на   стайку   отчаянных
вертикальных треков. Думать и слушаться Лока, втолковывающего  об
обходе, у Андрея и Гитона не было сил. Они отодвинули Лока, и под
его недоумение и рычанье Гитона "Вперед и вверх- а там?"  рванули
вверх, работая всеми конечностями, помогая животами  и  зубами  в
критические моменты уползания "не туда".
    Не очень довольный Лок обогнул это захватывающее дух  зрелище
по боковому серпантину и вышел на верхний уступ еще до  антракта.
"Не только теперь вы, бхикху, были такими упрямыми. Вы  и  раньше
были такими..."-  вспомнились  ему  слова  в  ломких  пожелтевших
страницах Книги Восхождений...

    Джатака о Восхождении

    Во времена стародавние, когда на Бенаресском  троне  восседал
великий  и  мудрый  Брахмадатта,  жили  в  воздухе  около   земли
гигантские Серебристые Рыбы. Самая маленькая из них была  в  семь
сороков  раз  огромнее  самого  большого  слона.  Распушив   свои
слепящие на солнце плавники, резвились они стаей, то гоняясь друг
за дружкой, то, набрав скорость, подпрыгивая до соседних  холмов.
А над ними, высоко в небе реяли белоснежные и  невесомые  облака.
Захотелось и Рыбам долететь до неба, чтобы парить так же свободно
и еще более высоко. Разогнались Серебристые Рыбы  всей  стаей  и,
круто изогнувшись, устремились вверх. Кто до облаков долетел, кто
уже и сквозь облака поплыл...Но налетели тут  холодные  Полночные
ветры, прольдили насквозь  морозом  Серебристых  Рыбин...  Так  и
застыли они в своем полете, кто носом прямо под облаками,  кто  -
между, а кто и пронзив облака. Полупрозрачные  спинные плавники и
хвосты их стали острыми горными хребтами,  зальдившиеся  радужные
чешуйчатые спины - ледниками и снежниками, из которых торчат  эти
хребты... Давным-давно это было,  много  снега  в  горах  намело,
много камней с гор ледниками  стащило,  только  в  самых  высоких
горах до сих пор можно увидеть застывших меж облаков  Серебристых
Рыб.
    Вы не только теперь, о , бхикху, были такими упрямыми.  Вы  и
раньше были такими...

    Последнее задумчивый  Лок  едко  заметил,  когда  на  полянку
выкарабкивались  отдувающиеся  Гитон  и  Андрей.  Не  едкость   -
задумчивость его едва не послужила  причиной  нанесения  телесных
повреждений Локу со стороны обидевшихся на что-то двух бхикху. Не
добродушие - общее бессилие последних предотвратило оное.
    Молча  все  трое  валялись  на  почти  уже   зеленой   травке
альпийского луга. По мере того, как каждый отходил от  своего,  в
нем все четче и шире проявлялся окружающий мир  будущей  стоянки.
Как на фотографии - сначала, словно из тумана-  бирюзовое  озерко
немного  ниже  уступа,  потом-  лижущий  его   язык   ледника   с
противоположной стороны, зубчатая  доломитовая  чаша  обрамляющих
бирюзу хребтиков. Затем- более подробные детали: россыпь радужных
водопадиков с отвесной боковой стенки, падающих  прямо  в  озеро,
ровная площадка для стоянки-  напротив,  устье  Мингмо,  с  ревом
ныряющей в каньон Гарм-Чашмы- почти под ногами. И,  наконец,  над
дымами облаков, флагами навешенных на восходящие уступы  вершинок
и   снежников-   нависающая    сахарная    глуда    невообразимой
Ама-Багланг-Маяк. Как  бредовая  феерия  ужаса  и  экстаза,  Ама,
казалось при пристальном  взгляде,  вздымала  все  выше  кобриную
голову  желанной  и  невозможной  своей  вершины.  Она  была  так
прекрасна,  что   пред   ней   приостанавливали   полет   облака,
космические спутники и птицы...
    Но вот уже Лок разжигает костерок из терпко и розово  дымящих
веточек рододендрона, вот Гитон любовно укладывает  остужаться  в
льдистый ручеек бутылки  "Алазанской  Долины"  (красной),  Андрей
натягивает палаточку на берегу... И только я,  о,  читатель  мой,
все не могу оторваться от созерцания надвигающейся на  альпийские
луга,  как  цунами,  хладной  волны  вечера,  от   этих   закатно
золотистых и рельефных лавинных  мускулов  на  загривке  Ама,  от
сухожилий ее кулуаров  и  контрфорсов,  от  этих  трех  маленьких
точечек внизу, переговаривающихся о чем-то между собой  по-колено
в ночи, от этой аквамариновой  океанической  планетки  на  отмели
крохотного водоворота Млечного Пути,  чуть  поодаль  от  капельки
Магелланова Облака...
    Н о ч ь .

    В  чернеющем  небе,  заиндевевшем  трилобитами   и   пальмами
прозрачных перистых облаков, стали вызревать звезды, как пузырьки
в пропекающмся блине. Кажется- душа каждого из путников таким  же
прозрачным  горячим  пузырьком  пропекшись  через  свои  границы,
вступила в общее пространство осциллирующего блеска. Вокруг алеют
и золотятся остывающие языки ледяных вершин, еще улавливающие  на
огромной высоте зашедшее для долин солнце  и  отдающие  им  часть
своей небесной добычи.
    В миг этот, когда небо вполне поперчено звездами, о чем петь,
о чем говорить? О чем угодно- и  все  будет-  правда,  все  будет
самым сокровенным и самым удачным. Кто мог поднять свой взгляд от
кружки с шампанским, ближайшей преемницы кружки с Алазанским,  не
вертикально вверх, кто  мог  выпутать  дрожащую  морзянку  своего
взгляда из мирового звездного эфира?
    "Я увидел тебя, Пятнистый Олененок  Млечного  Пути-  думалось
Гитону: Рыбак рыбака видит издалека (Привет тебе, Дельфин, привет
Вам,  Рыбы).  Как  во  всем  разнообразии  гор,  болот,   пауков,
носорогов, сосен, джунглей,  листьев,  морской  пены  нашли  друг
друга вчера эти два орла над пропастью: он - и она? Как  во  всем
лесном гвалте, наполненном сучьями, чужими  песнями,  врагами  и-
очень похожими на них, но все же- не теми  птицами,  находят  они
друг  друга  и  узнают?  Отбрасываются  миллиарды  конкретностей,
остается общение двух сутей. Эти сути  не  могли  бы  найти  друг
друга в этом гвалте жизни, не могли бы осознать друг друга,  если
бы не были двумя руками единого  целого,  безошибочно  находящими
наощупь друг друга. Птицы нашли друг друга. Рыбак узрил рыбака. Я
узрил это космическое небо со звездами и  облаками-медузами,  эти
струящиеся в пропасти каменные высоты. Я и  все  это-  две  руки,
нашедшие и - соединившие друг друга в океане небытия. И я, и эти горы,
и это небо- одно, и в нем- сидящий рядом Андрей, и далекая  Анна-
с  нами.  И  Лок,  вообще  слабо  обладающий  конкретностью,  как
стрекоза, как солнечный зайчик перелетающий  от  одного  лепестка
астры Жизни к другому. Они,  эти  лепестки,  очень  конкретны,  и
имеют какое-то место и какой-то запах- это очень важно и не важно
совсем. Но то, что это лепестки одной Астры Жизни- вот что важно.
И не важно совсем.
    Важно ли все это мне? Является ли это знанием для меня,  моей
верой, а не пустой мечтой высокогорного болтослова? Важно. Но- не
важно  совсем.  Ха,  Лок,  ха!  Я,  как  многие  другие,  в   рое
бессознательного движения  качу  рекою  под  действием  неведомой
тяжести вниз, к застывающему Океану конкретности от  твоих,  Лок,
переливающихся  ледниковых  водопадиков.   Эх, как   там,   у   меня,
неповторимого-
    "Не обольщаться мечтами?!
     Бунтами не взрываться?!
     Нестись к водопаду,
     Хватаясь за камни?!
    -Увидеть, заплакать- и умереть..."

    Если бы кто-то мог выпутать дрожащую морзянку своего  взгляда
из мирового звездного эфира, он  успел  бы  еще  увидеть  боковым
зрением  в  черничном  киселе  заперевальных  сумерек    мохнатую
кошачью лапу циклона. Циклон, ухватившись  ею  за  гриву  хребта,
паучьи подтаскивал свое грузное  тело,  готовясь  перекувырнуться  в  долину,
зажирая в себя одиночные ледниковые  облачка,  чтобы  заполонить  все
пространство  ближайших  дней  снегом  с  дождем,  облачностью  и
лавинами  со склонов Ама.  Ама,  прощай,   моя несбывшаяся   мечта,   прощай,
несравнимая ни с кем красавица!

    Ама-Багланг была для  Андрея  не  просто  мечтой  со  многими
звездочками выдержки. Ведь он не просто так долгие месяцы  доселе
копировал карты Ама, вынашивая каверзный маршрут, готовил снаряжение, кропотливо копил
продукты и деньги. И по красоте своей, и  по  сложности  этот маршрут  был
отнюдь не обычным. Но более всего было  важным  именно то,  что,
вглядываясь в свое неясное будущее, Андрею чудилось  только  там,
на вершине Ама, сверкание выхода из тоннеля  его  посредственного
"застекленного" существования. Именно там, в  облаках  по-колено,
его встречали  электрическим  блеском  волшебный  мир  Запределья,
великолепные  соседние  вершины  Дельфиний   Полет,   Бесподобный
Баламут и Принцесса-с-Фиалкой,  приветствуя его   восторженными
взглядами, как равного  себе.  Андрей  становился  вхож  в  самые
лучшие и самые желанные дома Галактики.
    Дни перед этим были так вяло прожиты...
    Последняя звезда, последнее волшебство, не уходи!
    Пьяный Лок  втолковывал  пьяному  Гитону,  что  теперь Ама  скрылась
надолго, поскольку что так  сошлись  звезды-  и  особенно,  согласно
подложному Атласу сельдеряпов, U-образное  звездное  скопление  в
окрестности пульсара М-31 (Лок бывал в Ватрушкинской библиотеке).
Гитон долго не понимал. Потом его  осенило.  "Так  выпьем  же  за
прощание с АМА! НЗ- на  стол!"-  истово  проревел  он.  Лок  вяло
согласился. Выпив, они ушли купаться в озеро.
    Ночной  крик   коршуна   предутренним   эхом   отразился   от
начинающего сереть фирна.  Предрассветный  ветер  с  ледника  пел
тревогу. Андрей еще дремал под козырьком дымового сугроба. Он был
долог и огромен- этот стоячий сход лавины дыма и тумана на  струе
холодного воздуха вниз, в долину, и он был грандиозным реактивным
шлейфом за спиной Андрея. Андрей был недвижен меж этого потока- и
потому, казалось, продвигался по нему все выше. Вокруг его головы
носились искорки и взявшиеся откуда-то паутины снега,  ирреальные
детища радуги и плазмы- огненные человечки-  двигались наощупь во
всех  направлениях.  Где-то   рядом,   почти уже невозможная,   
прощалась с   Андреем,  отплывая  в  иные  пространства,-  АМА.   Её   вершина
оказалась  за  пределами  остеклённой  матрешки  его  жизни,   за
прозрачным скафандром его  самосохранения.  И  это  так  же  было
совершенно невозможно- так как на её месте  в  скафандре  Андрея  выскалилась
пустота. Отчаяние протуберанцами выплеснулось  через эту пробоину  на
живущие поля памяти Андрея, напалмом сжигая  и  пожирая  радость,
подаренную альпийским цветами  и  уютом  палаточки,  и  озером,  и
друзьями, беспечно в нем  повизгивающими  и  великолепием АМА  со  сверкающим  у
вершины ночным  рестораном  Кассиопеи.  Все  это  на глазах превращалось  в
бесформенную груду  аморфных  впечатлений  неудачи.  И  это  так же было совершенно
невозможно.  Огромным  усилием  Андрей  тянулся  навстречу   этой
пробоине, стараясь собой заполнить  её зияние...

    Память   моя,   я-    только   птица,   летящая   над   твоей
поверхностью...
    Последняя звезда, последнее волшебство, не уходи!

    Андрей  пошел  против  прожектора  луны  вверх,  по   аспидно
отливающей спине невообразимо крутого ледника. Сквозь рану-пробоину свистел  свежий
воздух надежды.  Это  было  неповторимое  восхождение.  Начав  на
шестом километре высоты, Андрей пропилил его насквозь по леднику,
плотно  покрытому  полыньями  и   рудниками   трещин,   проскочил
бергшрунд по чудом держащемуся снежному мостику,  открыл  седьмой
километр вертикальным почти  кулуаром.  Здесь  его  ждали  редкие
уцелевшие  крючья  и  -  веревка,  оставшиеся   еще   от   давней
югославской  экспедиции,  не  успевшей  на  вершину  по  той   же
муссонной  причине.  Андрей  уже   не   задумывался   над   явной
абсурдностью, с точки  зрения  безопасности  и  здравого  смысла,
того, что делал, но еще поражался успеху своих действий.  Вершина
уже пригибалась к Андрею, чтобы поднять его на ладонях  сахарного
гребня.
    Вершина кончилась- вот её взлёт,  вот  космический  скол  его
внешнего скафандра, который можно и необходимо было прикрыть только  собой
(Это было уже  давно-  время  первого  сигнала  тревоги  с  Амы).
Вершина кончилась- и Андрей вылетел за ее пределы. Он пробил тело
урагана, поглотив его энергию, ступил одной ногой на  Тиридж-Мир,
защемив завалами  взвывший  Пяндж,  другой,  минуя  Хан-Тенгри  и
спустив на нем курки  пары-троечки  лавин  (в  то  время  там  был  я,
читатель, и в результате одной из них отморозил себе кончик  носа
до  синюшного  цвета),  распорол  ступню  о   бриллиант   Белухи,
оттолкнулся от неё и долетел от боли почти до края Азии.  Смяв  ракетные
установки на Чукотке и  Аляске,  устроив  пару  землетрясений  на
Алеутских островах, еще раз он прыгнул. Взломав лед в озере древнего
южноамериканского кратера Атананариве, пустив  по  Тихому  океану
по-направлению к Японии всё сметающий тайфун Принцесса-с-Фиалкой,
в легкой зыби цунами, выплеснулся в Дальний Космос и устроил  там
небольшой фейерверк, взорвав пару туманностей (об этом  астрономы
Земли  узнают  через  20  лет),  зажгя  горсть  сверхновых   (это
обнаружит  через  пару  лет  в  домашний  инфракрасный   телескоп
Вмордалий Ватрушкин, который долго будет  потом безуспешно  досаждать  научным
журналам) и развернув  на  сто  восемьдесят  градусов  U-образное
звёздное скопление в окрестности пульсара М-31 (об этом астрономы
Земли не узнают).
    На следующее утро  вся  пресса  будет  обсуждать  удивительно
богатую стихийными событиями ночь, а я целый день буду сползать с
пика Хан-Тенгри и оттирать свой бедный посиневший нос.
    Вы не пробовали спускаться с хорошей горы в  хороший  циклон?
Особенно это приятно делать после хорошего банкета.  Воспоминания
о нем согревают под снегом, с потерей высоты переходящим в дождь.
    Восхождение Андрея - одно из самых феноменальнейших из  известных
мне. По дерзости и предварительной вялости подготовки с  ним  мог
бы сравниться, пожалуй, только спурт Войцеха Малятынского  на  Кангбахен,
когда, после  месячного  безуспешного  копания  в  рыхлых  снегах  на
подходах,  он  за два дня буквально  взлетел     на   великолепнейшую вершину,
словно подстегнутый, буквально перед носом у настигающего его вала муссонов.
Спускался поляк уже при падении этой волны...
 Есть  и  у  меня,  читатель,мой,   такая   вершина,   взятая   улетающей   птицей   последней возможности, уже под  тенью  набегающего  вала  зубодробительного
хаоса дней утешения и зализывания ран. Её высокий свет в сумерках
жизни, предмет особой гордости, дает особую  наполненность  моей
жизни,  соединяя  меня  с  наэлектризованными  оазисами  прошлого
мачтой высоковольтной линии, наведенной над тьмой глубоких ущелий
суеты.
    А у тебя, читатель мой, разве нет такой вершины?
    Разве наша жизнь- это не  взлет  почти  невозможного  в  тени
набегающего вала хаоса? И можно, можно понять, что нам дан  иной,
чем этим валам, масштаб времени в качестве компенсации  за  иной,
букаший масштаб нашего роста. Это иное, быстрое  время  позволяет
нам забраться на самый гребень, оседлать самый  выгиб  такого
вала, а то и сёрфом прокатить вдоль - на нём.  Да  взгляни,  читатель
мой, на глобус- он весь захлестнут валами Гималаев  и  Кордильер.
Они катят по древним  цветущим  материкам  сквозь  миллионолетия.
Неужто на них нет альпинистов?

    П о с л е с л о в и е .

    Читатель мой, дописываю тебе на природе. За  соседним  горбом
Клинско-Дмитровской гряды стрекозино сверкнула уходящая в  Москву
электричка. По буграм рыжеет предоктябрьский лес. Птицы, облака и
прочие обитатели теплого ветра приглядываются ко  мне,  беспечной
точечке на изгибе земли. Какая светлая печаль!  Этот  ветер,  эти
облака и птицы реют сквозь меня. Но что  за  жажда  не  дает  мне
покоя?
    И я опускаю ведро в гулкий колодец и  с  отрадой  слушаю  его
плеск на подъеме. Смешные птицы, они прослеживают только  видимую
мою неподвижность на  плоскости  и  не  улавливают  вертикального
действа. Вот я касаюсь студеного ведра губами. Вот я касаюсь  его
и  кончиком  носа.  Вот  я  наполняюсь   вертикальным   столбиком
прозрачной потаённой амбры.
    Читатель, вкуси и ты свежеподнятого колодцем моей памяти ! Не
взирай птицей на ровную степь этого  листа.  Он  вглубь  испещрен
живыми колодцами, как капиллярами- листва, а слова эти  -  только
треки  их  всплесков  на  бумаге,  на  времени.      Впрочем,  из
пыльного погребка дальней книжной полки можно вынуть  и  добавить
выдержанного шампанского Набокова...

    Пытаясь показать последующую жизнь Андрея,  я  столкнулся  со
значительными  трудностями.  Во  первых,  она  трудно   поддается
описанию  из-за  своей  сложной  топологии  и   видимого   своего
бездействия.  Вот,  например,  Гитон-  он   по-прежнему   брызжет
энергией и покоряет девушек обилием стихов, а друзей  умиляет  не
меньшим количеством выпитого (правда, говорят, он женился- но это
не  важно).  Вот  Лок-  он  готовит  очередную,  пятую  по  счету
экспедицию на Ама-Багланг (последние три не  удались),  по  этому
поводу вообще бросил пить и расстраиваться  (за  исключением  тех
случаев, когда встречается с Гитоном). Андрей- он  тоже  женился,
тоже умерен, тих, научился жить без надрыва  и,  кажется  - это - всё  о
нем. Но  вот  Ымь,  один  мой  хороший  дружок  из  Дальнего
Зацентаврья, сообщил мне забавные  резульаты  наблюдений  в  свой
ультракрасный  психоскоп,  относящиеся   как   раз   ко   времени
восхождения на Ама.
    В то время я не столь далеко от Ама карабкался на  Хан-Тенгри
(о, мой нос с кончиком синюшного  цвета...)-  и  Ымь  трогательно
следил за маленькой психозвездочкой  характерной моей окраски  на
борту этого альпинистского кошмариума. Вокруг поблескивали другие
звёздочки, в окрестных  кишлаках  их  просто  кишьмя  кишело.  Но
внимание его привлек уникальный объект особо  красивого  спектра,
разгоревшийся    над    Ама,    разогнавшийся    по-спирали    по
гиперпространствам и, в  конце-концов,  приземлившийся  где-то  в
районе ближнего Подмосковья. С  тех  пор  около  этого  красивого
объекта  разрослось   на   несколько   парсек   чудесное   облако
ионизованного   Соснариума,   привлекающее    своим    уютом    и
противосельдеряпской защитой различных космических путников  хотя
бы на краткий отдых. Пыльные курьеры  Межгалактического  корпуса,
усталые и помятые Серебряные Рыцари  ордена  Фиалок  со  связками
когтей обезвреженных курвинтеров, сельдеряпов, муюжофов и  прочей
галактической нечисти, галантные  Лосеноги  Звездных  скитаний  и
прыщавые амазонки Грааль-Ватрушкинианы проводили здесь простые  и
интересные вечера, потягивая любезно предлагаемые  хозяином  чаи,
угольки,  ледки,  фирменный  коктейль   из   пяти   звездочек   и
астероидной пыли с хондритами или,  наконец,  просто  наслаждаясь
душевным разговором с байками, свежими звёздными побасенками  под
засоснариумный злобный скрежет сельдеряпов. И-  опять-  ныряли  в
темноту, подтянув потуже громоздкую Удач-защиту. Подтяни ка и  ты
ее, Читатель мой.


    Послесловие редактора перевода.
    Итак, перед вами типичный  образчик  эстетических  излишеств,
который можно отнести к периоду ХIХ-ХХY веков. Никакого  интереса
мне лично не доставило это средоточие пустой болтовни, ничем меня
не тронуло. Мне пришлось облазить целые горные регионы от  Памира
до Гималаев в поисках подтверждений поразительной недостоверности
этого произведения. Во-первых,  главная,  вопиющая  дезинформация
состоит в том, что от смеси пива с сухим вином никогда не  бывает
плохо. По крайней мере- у меня.  Во  вторых,  учитывая,  что  всё
сказанное  грубо-  неправда,  неправдой  является   это   изрядно
сдобренное  вульгарностями  произведение.   Мы   позволили   себе
значительно смягчить его, заменив в ряде мест слово  "фаллос"  на
"член" и отодвинув последнее в более  приличные  места.  Уверен,
неблагодарный  труд  редактора  пойдет  на  пользу   самочувствию
читателя. Я побывал также в долине реки Мингбо, что в окрестности
одного из гималайских восьмитысячников, после чего  заявляю,  что
никакой  реки  Мингмо,   описанной   в   представленном   кратком
сочинении, не существует. Есть  Мингбо-  и  именно  на  одной  из
уютных стояночек в ее верховье я обнаружил древний развал  пустых
бутылок,  в  том  числе  и  из-под  Алазанского  (красного).  Мне
представляется  достаточным  приведенный  мною  список   основных
недостоверностей этого сочинения, чтобы обозвать  таковым  и  его
целиком. Но есть ещё одно обстоятельство,  которое  не  позволяет
мне, как истиному почитателю гения Академика Ватрушкина, молчать,
когда пытаются облить грязью имя, красующееся ныне  не  на  самых
дряхлых звездоплавах. Все мы знаем, что Академик Вмордалий не мог
иметь  жрущей физиономии, и тем более ездить на электричках- ведь
у него всегда под рукой был персональный вертолет. И уж ни у кого
никогда и в мыслях не  было  желания  усомниться  в  правильности
описания  той  ориентации  U-образного  звездного   скопления   в
окрестности  пульсара  М-31,  которое  было  сделано   Академиком
Вмордалием  Ватрушкиным  еще  в  молодости   и   радостно   всеми
воспринятое.
    Немного  о  моем  скромном  открытии-  обнаружении   древнего
развала   пустых   бутылок   на   гималайской    Мингбо    вместо
гипотетической памирской  Мингмо.  Не  каждый  читатель,  видимо,
знает, что  в  описываемые  времена  между  Памиром  и  Гималаями
существовала система охраняемых границ.  Так  вот,  по  известным
соображениям  автор  сознательно  умолчал  о   способе   перехода
последних путниками, и о самом факте такого перехода.  Он  сделал
вид, что последние события по-прежнему происходит на  Памире.  Но
это не так. Мой вывод: они  перелетели  на  Мингбо  на  воздушном
шаре- и в одном  месте  произведения  автор  проговаривается.  Он
пишет:"в   кузове   змеино   посверкивали    связки    репшнуров".
Спрашивается: зачем для  ординарной  прогулки  по  горам  столько
веревочных снастей? Вывод очевиден. Кстати, на это открытие  меня
подтолкнули остатки древнего воздушного  шара,  обнаруженные  там
же, на Мингбо.
    Итак,  редактору,  вашему  покорному  слуге,  удалось   после
беспрецендентных по  своему  размаху  исследований  раскрыть  всю
несерьезность этого произведения, после чего он считает возможным
его публикацию.  Подтянем  же,  Читатель  мой,  громоздкие  пояса
Удач-защит и займемся лучше более  серьезными  вещами.  Например-
более полным исследованием обстоятельств, в коих автор указанного
произве
:)