Чернобурка в меховом магазине. О Викторе Шкловском

                «Когда мы уступаем дорогу автобусу, мы делаем это не из вежливости…»
                В.Б.Шкловский
(Интервью с дочерью писателя, Варварой Викторовной Шкловской)

 Варвара Викторовна пригласила меня в Переделкино, в дом, где жил еще ее отец.
Грязные размытые дороги от станции до самого Зеленого тупика. Розовый туф забора. Желтая от ржавчины дверь. Дом во дворе в четыре квартиры. Одна из них – та. Преодолевая робость, звоню. Дверь открывается. За ней женщина, улыбающаяся мне улыбкой своего отца.
- Здравствуйте!
Потом долго беседуем, я большей частью молчу и слушаю. Информация интереснейшая, жаль прерывать монолог Варвары Викторовны своими вопросами, Поэтому меня почти не слышно. Здесь приведена лишь часть беседы, та, которая, на мой взгляд, наиболее соответствует теме работы.

- Шкловского сейчас читают мало. Почему? Потому что вообще читаю мало. Чтение Шкловского – занятие тяжелое: нужно вдумываться.
Людям хочется отдыхать, читая.  Поэтому читают суррогатную литературу.
А у Шкловского нельзя пропустить и слова, иначе смысл ускользает от понимания. Это касается и его устных выступлений. Слушать его надо было чрезвычайно внимательно.
Отец говорил очень точными предложениями, экономно расходуя  материал.

-Это приобретенное умение?
-Нет, это образ мышления. Выявить суть, оставляя мусор, Он и читал так,  а потому читал очень быстро. Со стороны казалось, что он просто листает страницы. Когда он давал рецензии на чужие опусы, некоторые считали, что он  даже не открывал их работы, так быстро он рецензировал. Один графоман даже пожаловался начальству. Отца вызвали на ковер: не читали?
- Читал.
- Докажите.
- А вот на, скажем, 24 странице у автора кошка изображена.
- Нет у меня там никакой кошки
- Нет, есть.
Открыли: действительно, есть.
С отцом  трудно было дружить.
- ?
- Он был остроумен и ироничен, Оценку происходящему давал очень точную и жесткую. Не спускал. Как-то пригласили его на какое-то собрание по поводу сатиры в кино. Поставили его выступление в конце, чтобы народ не разбегался. Все сидели, не уходили. Ожидали выступление отца. А он вышел и говорит: «Сатиры в кино нет: нельзя рассмешить сразу все 12 ведомств». Обижались на него очень. Поэтому он дружил с Тыняновым иЭйхенбаумом: они жили в Ленинграде.
-
- Некоторые современники упрекают Шкловского в дилетанстве: дескать, теоретик формализма не имеет обычной академической подготовки, не закончил даже университета…
- Когда из одного американского университета прислали письмо с просьбой указать размеры для мантии академика, отец сказал: « И смех, и грех, академик ни одного экзамена в университете не сдал». Однако, в дилетанстве его нельзя упрекнуть. Знаний он был энциклопедических. С ним можно говорить было на любую тему.
- Часто Шкловскому ставят в упрек его отступничество от формализма, считая его статью «Памятник научной ошибке» пораженческой…
- «Памятник научной ошибке» – это скорее вынужденная тактика, шаг человека, загнанного в угол. Впрочем, в статье не только пораженчество: Шкловский старается примирить формализм с действительностью. Безусловно, и название статьи – дань действительности. Виктор Борисович не мог бояться за себя. Он человек отважный. О том говорит и то, что в 1914 году он поднимал в атаку полк, за что получил Георгиевский крест и пулю в живот. И когда за ним из ЧК пришли, по заливу рванул от них в Финляндию. Это тоже известного мужества требовало. Проводники, которые водили через Финский, двояко зарабатывали деньги: кого переводили, а кого в ЧК сдавали.
Отца перевели, а маму сдали; она полгода просидела в Крестах.
На тот же период, когда писалась статья, отец кормил семерых детей: двоих – нас с братом, двух девочек – дочерей умершей в 1919 году сестры, умершей от голода, двух детей посаженного в Соловки брата Владимира и племянницу моей матери. Как-то наткнулась на документы, касаемые отца, на которых стоял гриф ГПУ «секретно». Большая пачка  листов оказалась  прошениями отца в защиту посаженых товарищей.
Он и своего брата Владимира каждый раз вытаскивал из тюрьмы. Два раза вытащил, третий – не смог. Того расстреляли. Казалось, кому  мог помешать Владимир – человек  очень образованный и глубоко религиозный. Он преподавал в духовной  академии и знал что-то около тридцати языков, составлял сложные словари (для пяти языков сразу), переводил Данте. Замечательно переводил. За что его посадили? В первый раз его посадили вместе со священниками – преподавателями духовной академии. Тогда было «модно» – сажать священников. Вместе с ним на Соловках сидел и 16-летний Д.С.Лихачев. Потом его посадили с большой группой интеллигентов-словарников. Их обвинили в том, что они ставят слова в таком порядке, чтобы передать секретную информацию на Запад. Видно не знали, что слова в словарях только в таком порядке и ставятся – по алфавиту. Третий раз его все-таки расстреляли, посадили же за эсперанто. Тогда многие знали эсперанто, а делать с этим языком было нечего. Чтобы поддерживать язык, люди переписывались  о погоде. А не искать человека переводить эти «дурацкие» письма, просто  всех посадили.
Время было удивительно… И страшное…
Когда я родилась, мы жили на 8 этаже старого дома дореволюционной постройки. Раньше там была прачечная. Вход был без лифта: прачкам не полагалось. Сама квартира, в силу особого своего назначения, была весьма сложной конструкции. Там был , если так можно выразиться, карман. И в этом кармане полгода прожил один бывший лицеист. Практически, не выходя из дома. Дело в том, что в Париже прошел какой-то съезд, какой-то юбилей, собрание бывших лицеистов. Естественно в Советской России  на всех лицеистов устроили облаву. Там (в Париже - И.Вальдман) они  позаседали, а тут всех лицеистов пересажали. А тот лицеист, который прятался у нас, он через полгода вышел, и никто им не заинтересовался, уже кого-то другого сажали…
- Из трех поколений мужчин в нашей семье только отец и уцелел. Все остальные погибли: мой брат погиб на войне Великой Отечественной, Двух братьев отца расстреляли в ГПУ. Одного – сразу,  другого – с третьего разу. Когда Виктору Борисовичу позвонили и сказали, что его брат Владимир реабилитирован, и чтобы он пришел за бумажкой о реабилитации, отец  сказал: «Мне не кому ее показывать: родители умерли». И не пошел…
- Ему говорили: Виктор Борисович , мы всегда успеем Вас посадить» Когда после эмиграции он приехал в Ленинград, из ГПУ ему передали, чтобы он уезжал, иначе его посадят. Странное дело: сидели люди за связь со Шкловским, знакомство с ним. Человек возмущается: «Но ведь Шкловский не сидит!» – «Не ваше дело» - говорят ему.
- Как удалось отцу избежать подобной участи?
- Это судьба, счастливая случайность.
- После разгона ГИИИ, после крушения надежд на восстановление Опояза, после 30-х годов как жил В.Б. Шкловский, как он выжил, на что опирался?
- Во-первых, он был очень здоровым человеком. Когда,   в Первую Мировую, он получил пулю в живот, что было вполне смертельно, нельзя было найти ни входного, ни выходного отверстия. Они заросли. Такой он был здоровый. Потом, у него в руках разорвался запал гранаты и ему должны были ампутировать пальцы, хирург сказал своей помощнице: «Что ты с ним возишься, при фитиле, в темноте. Завоняют завтра – отрежешь».А на следующий день они приросли. Он был очень сильный здоровый человек.
- Он умел сбрасывать раздражение. Как-то, рассказывал Паустовский, он пришел в редакцию. Вдруг слышит страшный грохот, а затем из комнаты выходит разъяренный Шкловский, а на каждой его руке висит по редакционному сотруднику. Это он им печатную машинку разбил.
У него была замечательная особенность: когда у него были неприятности, он ложился спать. Как-то его вызвали в ГБ, чтобы показать реабилитационный документ (по поводу брата Владимира – И.В.), а он опоздал. Ему сказали: «Виктор Борисович, у нас не опаздывают, когда мы вызываем». А он ответил: «Когда у меня неприятности, я сплю». «Ну, какие же это неприятности».
Он действительно много спал и много работал. Он брался за любую работу: за читку, редактирование. Он монтировал фильмы на киностудии Горького. Он снимал с полки уже загубленный фильм, резал его, перекраивал. Уже фильм списали, и актеры уехали, а он перемонтирует его и «фильма», как тогда называли, шла в прокат. Таких фильмов было очень много. Работал в газетах, писал статьи. Он очень быстро работал.
Доносов на него было чрезвычайно много. По любому из этих доносов можно было посадить. Когда немцы подошли к Москве, его обязали в Союзе писателей сжечь архив, и он нашел в архиве огромную папку с доносами на себя. Нашел и сжег. Там было очень много доносов. Как он сказал: «Ну, очень много». Спрашиваю: «Зачем ты их не оставил?». «А зачем?»
- Его всегда могли взять. Он всегда был на виду. Был многим интересен. Притом, что его не так много печатали в 30-40-е годы, он был очень популярен, особенно среди писателей. То, что его не взяли, чистая случайность, по-нашему, по человеческому, а Владимир (В.Б.) сказал бы, что, с  точки зрения религиозного мышления, случайности как таковой не существует, ни один волос не упадет с твоей головы без воли божьей… Но волос у него не было с 20 лет.
- Очень много у него было публичных выступлений, встреч с читателями. Даниил Гранин рассказывал,  как он пробивался на выступления Шкловского. Туда было очень трудно пробиться…
-   Конечно, в начале, у всех были иллюзии, что этот бедлам быстро прекратиться. Когда же иллюзии закончились, осталось здоровье и оптимизм.
Как-то он мне сказал: «Ты знаешь, я потерял радостное просыпание». «Папа! Я потеряла его в 20 лет!» Радостное просыпание – это когда вы просыпаетесь и говорите себе: «Вот сегодня будет хороший день, я буду работать!» Так вот в последний раз я так просыпалась лет в 20, а он потерял эту способность в 85, и очень огорчался. Это был такой физиологический оптимизм здорового человека.
Выбора в то время (30-е гг. – И.В.) не было, надо было жить. Поскольку Россия была его Родиной,  родной язык – русский, то больше нигде он не мог выжить как писатель, кроме как в России.
Полтора года эмиграции убедили его в этом. И если он остался жить, то для того, чтобы выжить, нужно было работать, и он работал.