Второсортные

Часть первая
                - Мам, мам! А что делает папа?
                • Не волнуйся Иисус, когда папа пьян, он делает музыкантов.
                • А зачем они?
                • Просто так.
                • А что они умеют?
                • Ничего.
                • Ну, тогда кому они нужны?
                • Только пьяному богу сынок, только пьяному богу.

                Глава 1,
                «Полная сожаления о её написании…»

     Ресторан с забавным таким названием, каким- то итальянским словом, лёгким, запоминающимся, придающим ветреный европейский шарм этой второсортной кафешке. Нет и нет – рестораном назвать это никак нельзя, за уши вытягивает его название. Ну, вот, скажи, что сегодня ты был на обеде в «Блоке питания», к примеру, и твой собеседник обыденно кивнёт, понимая, что ты нормально так пожрал. А вот если упомянуть, что давеча ты заглядывал на бизнес–ланч в ресторан «Иль–патио», то слушающий тебя человек состроит зеркальную твоей постную морду и прочмякает губами, что-то типа: «да–да, я там бывал».  Вот и данный «ресторан» был итальянским изысканным местом, как бы виртуально, на словах.
 
    За одним из столиков важно сидели два господина: один пожилой, худой с «умным» телом, а это такое кривоватое и слегка болезненное, с наслаждением потягивал свежевыжатый сочок. Второй – значительно  моложе, лет тридцати, квадратный, с маленькими глазёнками на голове–чайнике, прихлюпывая,  пил кофе из мелкой чашечки, та в его руке смотрелась совсем уж не серьёзно.  Оба сидели молча, просто наслаждаясь погожим летним деньком, что и стоило делать двум успешным, порядочным людям.
 
- Сегодня великолепная погода. – Прервал молчание тот, что старше.

- Именно так. – Поддержал голова–чайник.

- Как вам данное заведение?

- Неплохое.

- Действительно. – Подытожил тот, что старше.

- Действительно.  – Подержал голова–чайник. Всосав каплю кофе, он продолжил смотреть в пустоту.

    Маневрируя между  столиками, к молчаливой паре подбежал маленький оборванец. Худой, с вороватым, наглым взглядом опытного попрошайки пацан, встал напротив того,  что постарше, заглянул в стеклянные глаза, смотрящие на него из-под венка морщин.

- Дядя, подайте на покушать? – Тот, что постарше, небрежно отмахнулся от попршайки. Мальчик повернулся к Голове–чайнику.

- Дядя, подайте, пожалуйста, на покушать?  - Голова–чайник выудил из кармана пиджака горсть монеток и протянул мальчику.

    Как будто из воздуха, появилась молоденькая официантка, двумя пальцами, брезгуя, зацепила мальчика за воротник грязной футболки:

- Уходи, у нас нельзя попрошайничать, не мешай людям есть. – Извиняясь самой милой улыбкой, она потащила пацана к выходу. Мальчик вывернулся из держащих его пальцев, схватил горстку мелочи, которую держал голова–чайник, с размаху шлёпнул по попке ошарашенную официантку и выбежал из кафе. Девушка, извиняясь, удалилась

- Зачем ты дал ему деньги. – Выдержав паузу, спросил тот, что постарше.

- Он просил, значит, они были ему нужны, для меня это не деньги, так что, почему бы не дать? – Ответил голова-чайник.

- Но ты же прекрасно понимаешь, что он пустит их на наркотики или алкоголь, а может и отдаст своим родителям-алкоголикам.

- Ну и что? Мне-то какая разница? – Голова-чайник удивлённо уставился на собеседника. –

Главное, что я дал ему деньги, что он будет с ними делать, меня не заботит.

- Просто, я думаю, что не нужно было давать ему деньги.

- Но он же ребёнок? – слегка неуверенно спросил Голова–чайник. Тот, что постарше, сдержанно рассмеялся, для него это было равно истерике.

- Ребенок?!  Ты серьёзно? Они уже давно не дети. Они наглые, свирепые старики в телах детей.

- Без разницы. – Расстроенный голова–чайник подумал, что больше не будет давать деньги попрошайкам. Раздосадованный, он уставился в остывший кофе и замолк.

- Без разницы, – Подтвердил окончание и без того долгого диалога тот, что постарше. Он со смаком втянул в себя прохладный сок и остался доволен собой.

                Глава 2
                «Вдохни…»

    Наверное, сегодня суббота. С улицы, вальяжно ступая грязными кроссовками, забирается голос  Вити «АК – 47», радостно бубнит о тяжестях и хитросплетениях жизни в трущобах. Врет, конечно, но так убедительно, безвкусная музыка еще больше способствует образу некоего, такого  усушенного, дефективного Тупака.

    Да, наверное, сегодня суббота. Нет, это конечно не говорит о том, что лить дерьмо в уши соседям дворовые идиоты могут только по выходным. Просто сегодня рэперы верещали из динамиков по-особенному расслабленно и самозабвенно.
 
    Тима музыку не любил. Прямым или косвенным образом она говорит людям о том, что жизнь хороша. Под каждого человека она может подстроиться, всем объяснить, что вода вкуснее, небо чище, воздух свежее, трава не наркотик, Бог есть – это хорошо, Бога нет – тоже отлично. Главное помни: защищенный секс, и не мешать водку с пивом. Тима, как ни пробовал, этого не видел. Поэтому музыку не любил и считал чем- то вроде клубной шлюхи, что расплачивается сексом за купленные напитки. Сам он не входил в ряды спонсоров музыки, поэтому для него она не старалась.
 
    В комнате было жарко. Смрад стоял невыносимый. Тима подумал о том, что лежащая на диване мать опять обгадилась. Прислушался – дышит. Так каждое утро:  Тима встаёт, прислушивается к неровному дыханию и с каким- то гадливым сожалением слышит, что мать жива. Стыдно признаться себе, наверное, но какое бы облегчение он почувствовал, проснувшись без аккомпанемента надсадных хрипов женщины, чьё лицо он уже плохо помнит. В маленькую комнатушку, заваленную пустыми бутылками, газетами, ломаными ампулами, шприцами и смятыми пачками сигарет Тима возвращался каждый вечер. Можно было спать на улице пока тепло или в просторных колодцах вблизи местной ТЭЦ зимой – там было бы приятней и безопасней с одной стороны, но он каждый раз возвращался, чувствуя, что он должен быть тем, кто запечатлеет уход из жизни матери. Мерзко было думать, что она умрёт в окружении полусгнивших наркоманов и заторможенных алкашей, которые и не заметят её смерти, пока не начнёт вонять. Тима должен быть с ней, с мамой.
Бесформенная масса, закиданная одеялами зашевелилась, посылая новые волны вони. Раз в неделю Тима набирался смелости и протирал мать влажными тряпками, сдерживая рвоту.

- Тима, сыночек, ты тут? – Похмельные страдания трясли её голос, подставляли подножки буквам.  – Принеси маме водички.

    Тима на цыпочках прошагал к умывальнику, выудил из горы немытой посуды гранёный стакан пахнущий спиртом, разгоняя тараканов, включил холодную воду, подождал, пока стечет ржавчина. Тихо, как мышь, приблизился к кровати, зажимая одной рукой нос. Худая, высушенная, узловатая рука, дрожа, на ощупь приняла стакан.

- Спасибо, милый мой. Мальчик мой. А как у тебя дела в школе?

- Сейчас лето, мама.

- А, ну да… ну да, точно. – Не поднимая головы, она поднесла стакан ко рту и начала пить воду, выливая большую часть на подушку. Поперхнулась, болезненно откашлялась и опять ушла в забытье, уронив стакан на пол.
 
   Тима вылетел вон из комнаты в коридор общежития, сердце колотилось,  горячие слёзы кипятили глаза, горький, жгучий ком застрял в горле. Стиснув зубы, он постоял в грязном коридоре пару мгновений, пытаясь задушить едкую жалость, помешанную с отвращением. Глубоко вдохнул спёртый подъездный воздух и пошел вниз по лестнице.
   
    Пробежавшись по всем пяти этажам и внимательно оглядев двор из окна, Тима спустился в подвал, там, за нагромождениями ржавых труб и слезящихся задвижек, был его тайник. Аккуратно раскопав ямку в подвальном песке, Тима извлёк деревянный ящичек,  в нём хранились заработанные деньги (Нести домой деньги нельзя – отнимут), отжатый вчера мобильник и верный друг, всюду сопровождающий Тиму – полулитровая бутылка из-под «Бон аквы», залитая клеем «Момент». Вдохнув в себя, ставший для него со временем безвкусный воздух пластикового друга, Тима с удовольствием прошипел:

- Не выдохся.

    Распихав по карманам всё добро и пристроив бутылку поудобней в рукаве, Тима крадучись выбрался в подъезд, огляделся и выбежал на улицу.
 
    Сегодня Тима отправится к цыганам, за «Смартфон» у них можно выхватить «Пороха» или травы. Нет, можно и денег немного, но деньги – это опасное имущество. Лучше иметь что-то, что можно быстро и без свидетелей съесть, вынюхать, выкурить или вколоть. Деньги привлекают внимание к тому, кому принадлежат, им не нравится сидеть без дела у одного человека. Поэтому они будут порождать  мысли праздные, отчаянные, толкать на необдуманные поступки и в итоге уйдут в чужие руки, как не храни их. Тима предпочитал обмен, денег хранил очень мало, и то, чаще в заначках, расположенных по всему району. Зачем ему деньги, он не думал. К примеру, потратить немного на шоколад,  съедаемый после приходов, купить сигарет или клея – это нормально. Но зачем денег много? Понять он не мог. Не мечтал Тима жить в хорошем районе, в отремонтированной квартире, не мечтал учиться, не мечтал работать и завести семью. Тима даже не хотел перестать прятаться от отморозков, что периодически вылавливали его и издевались. Выбраться из дерьма мечтают те, кто, когда-то жил лучше, те, кто, по крайней мере, знают или наслышаны о том, что жить лучше можно. Тима не знал, другого мира для него как бы не существовало, также как его мира не существовало для ежедневно проходящих мимо него миллионов людей. Стабильность вызывает зависимость на любом социальном уровне.
 
    Пара подвисших наркоманов встретила четырьмя одинаково мутными глазами, они сидели на лавочке и медленно покачивались в такт своему бреду. Тима был убежден, что все наркоманы на земле являются одним организмом – как еще у них бы получилось мыслить так линейно, одинаково. Обращать на них внимание Тима не стал, отвёл взгляд, ускорил шаг.

                Глава 3
                «Гуманитарии…»

    Шерхан крутил сенсорную «Nokia» в бурых пальцах с грязными ногтями. От него пахло едким потом, сухой травой и чем-то кислым. Когда Тима первый раз пришел к цыганам, он надеялся увидеть лошадей, но, кроме небольшой очереди наркоманов рядом с домом и пары измочаленных проституток внутри, ничего у них не было. Ах да, еще много, очень много мерзких, наглых, жирных детей.
   
    Музыка, ехидная, словно двухвостка, сверлит уши. Так много ритмов–лапок. Здесь  музыка шепчет на уши гадости, подначивает тонким около восточным колоритом, маскируется изящностью гадюки. Ей наплевать на страдания, на жестокость. Она заинтересована только в том, чтобы её слушали, служит катализатором бесчеловечности. Все дозволено, только дарите эмоции величайшему вампиру во вселенной! Больше! Больше  чувств – танцуйте, убивайте, трахайтесь, разрушайте государства под какой-нибудь незатейливый перебор и гундосые куплеты идиота, который почему –то знает явно больше вас!

- Э, Тима, труба старая, без зарядки.

- Ну. – Подтвердил Тима.

- Пятихатку дам.

     Внезапно снося двери, из дома вылетела женщина, за ней с криками вывалился толстый цыган с расстегнутыми брюками и золотой цепью на шее размером с указательный палец. Приподнимая одной рукой пудовое пузо, другой – застегнул молнию на брюках. Скатившаяся по ступенькам крыльца, девушка тем временем медленно встала на четвереньки. Пузатый спустился по лестнице и, что было сил, пнул в живот девушку, та, как сломанный манекен для краштестов отлетела от него, свернулась на асфальте в клубок.…
 
    Даже не плакала, не издавала ни звука, просто уткнулась лицом в ободранные колени. Вот пузан берет её за волосы, что-то шипит, поднёс лицо так близко, что запачкал кончик горбатого носа в крови текущей из ссадин девушки. Легко поднял её голову на уровень своих колен. Бац! С гулким звуком лицо приземлилось на асфальт, еще! Еще! Тима нервно вдохнул полные лёгкие клея из бутылки. Пузан что-то раздраженно прокаркал Шерхану и ушел в дом. Девушка медленно отползла к стене дома, легла под водосточной трубой, не издавая ни звука. Такая тихая…

- Рабы. – Лаконично блеснул Шерхан золотыми зубами. – Ничего, оклемается, не первый раз огребает уже. Гуманитарии самые плохие рабы – все им что-то думается, чего-то хочется. Её Лена зовут, в институт хотела поступить, не получилось. – Шерхан вальяжно откинулся на спинку дивана. – Зато тут такой институт жизни пройдёт.

-Бери в проститутки математиков тогда. – Предложил Тима.

- Не, брат, эти суки не попадаются, – грустно подметил Шерхан. – Вот нет в них какой–то безрассудной тяги к приключениям, что ли. Все у них по полочкам, да по ящичкам разложено. А вот гуманитарии – другое дело. Смотрят дуры в далёкие дали. Вот сидит она щас с выбитыми зубами, кровью харкая, – он кивнул в сторону проститутки. – Ног, наверное, нихрена не чувствует. А ты думаешь – страдает девка, а вот нихера! Нравится ей все это. Чувствует себя птичкой в клетке. Вот, думает, выпорхну рано или поздно и все равно и любовь свою найду и семью заведу, на лучшее надеется. Нет, даже не надеется, а верит свято. А в реальности через год будет беззубой, дряблой шлюхой с сифилисом, и выкину я её на улицу. Где через сутки сдохнет, ну или того хуже выживет. Она, как бы понимает это, но,  блин, все равно себя птичкой чувствует. Забавный народ эти гуманитарии.

    Девушка сумела сесть, оперевшись на стену. Один глаз полностью заплыл, второй – грустно, совсем не к месту сочувственно, смотрел на Тиму. Опухшие, кровоточащие гомы изогнулись в какой- то злорадный шарж ободряющей светлой улыбки юной девушки. Лохматая дворняга подбежала к ней и, виляя хвостом, начала слизывать свежую кровь с лица. Тима вдохнул еще раз из бутылки – как то полегче стало.  Жалко дуру, блин.

- Ну, чо? Пятихатку возьмёшь? – спросил Шерхан.

- Пороху отсыпь, и шприц нулёвый. – Сегодня было гадко, Тима решил вмазаться. Может, повезет, может, жадный цыган подмешал како –нибудь меди в герыч, и Тима отъедет наконец, не мучаясь.

                Не глава
                «Бабка…»
   
    Двенадцать лет. Три месяца назад Тиме исполнилось двенадцать лет. Тогда, весенним днём, они с пацанами грабанули бабульку и неплохо так разжились. Копила старая на похороны, деньги до последнего отдавать не хотела. Диман тогда проявил чудеса садизма. Стоит отдать должное старухе – держалась как партизан. Может, дело в советской, послевоенной закалке, а, может, просто крепкая. В общем, уже через несколько часов, они отмечали Тимин день рождения как цивильные люди – палёная водка, шесть баллонов «Жигулёвского» и даже выкупили у Шерхана тёлку на пару часов. Сам Тима только на словах знал, что с ней делать. Душевно сидели – слушали Круга и Ноговицына (Как забирались в душу тогда эти охрипшие голоса), Максим откинулся с малолетки и всю ночь рассказывал о том, как на зоне живётся. Рассказывал, наверное, также вдохновенно, как Колумб, посетивший Америку. Макс для них был примером, первооткрывателем, он точно знал, что делать с проституткой.
 
    Через два дня Тиму повязали. Развели как дурочка – наплели, что Диман, Серёга и Макс уже всех сдали. Обидно Тиме так стало, выложил все, как на духу. Через месяц всех, кому было  уже четырнадцать закрыли, а Тиму отпустили. И вот не знал он, радоваться ему или плакать. Нашли его очень быстро, буквально через день. За четыре прошедших дня, его изнасиловало двенадцать человек. Неделю он лежал в подвале, голый, оплёванный, избитый, выжженный изнутри. Он узнавал, что к нему приходят палачи по весёлым попсовым песням накрашенных, силиконовых туповок, льющихся из маленьких, переносных колонок. Его избивали и насиловали под песни про неспящую Москву, любовь, прекрасное, тёплое лето. Наигравшись с ним, бывшие лучшие друзья, пили пиво, курили траву, смеялись, разговаривали обыденно, не замечая его. Только изредка кто–нибудь плевал Тиме в лицо или под дружный ржачь и аплодисменты мочился на него. Потом отпустили, спокойно, без угроз, для них Тима уже не человек, он даже хуже животного. Осуждать  Тима никого, кроме себя, не мог, он бы поступил так же на их месте. Смиренно принял новую роль в иерархии своего мира.
 
    Порох запузырился в ложке под завистливый вздох замызганной проститутки с обвисшей грудью. Она жадно смотрела на Тимину дозу, не стараясь прикрыть наготу. Покосившись на нее, Тима сделал вид, что не замечает, как её ломает. Аккуратно выкачал шприцом содержимое ложки, натуго пережал руку резиновым жгутом, оставил в зубах один конец, чтобы не ослаб. Сжал кулак раз, два, три – ага, вот она милая, вена. Тиме всегда было сложно  вкалывать иглу и не зажмуриваться – уколов он боялся, но вмазаться мимо вены еще страшнее. Все, яд пошел по вене…
                Глава 4
                «Прёт…»
 
- А вот почему ты, Шерхан, например, нормально жить не стал? – Тима сидел напротив улыбающегося цыгана на кресле. – Ну, вот ты же не стал банкиром или инженером, да, блин, ты даже слесарем не стал! Нет, я не отрицаю, может, у тебя наследственность такая, может, окружение такое, или, может, просто людей не любишь.

- Ну, может. – Шерхан любил слушать обдолбанного Тиму

- Вот должна же быть причина, что из милого, толстого, цыганского ребенка ты в такую тварь вырос. Я вот думаю, что это некий «твареген» или «говноген», не знаю, название еще не придумал. Сначала теорию разовью, а потом буду название давать. Например «Говноген Тимофея». В общем, слушай. Рождаются два человека, одинаковые семьи, в одном районе, друзья одни и те же, в школу одну ходят. Но один вырастает нормальным человеком, а другой – падлой поганой. И вот, вроде бы, никакие внешние факторы на «Падлу» не влияли по-другому, все также, как у нормального, но он, сука, падла. А знаешь, в чем дело тут?

- в чем? – поинтересовался Шерхан.

- «Говноген»! – Важно заключил Тима. – И вот как ты не борись со злом, можешь хоть священную, мать её, войну против зла начать, вырезать к херам всех «Шерханов», «Тимофеев» и прочих гадов, а они все равно рождаться будут. – Тима секунду смотрел Шерхану прямо в глаза, затем молча, не отводя взгляда, вдохнул из бутылки, чтобы закрепить приход. – А знаешь, зачем этот «Говноген» в людях сидит? Ничего ведь просто так в мире не делается.

- Зачем?

- Для того что бы нормальные люди не зажирались. Ты, Шерхан, прям самый настоящий носитель «Говногена»! Ты столько зла несешь в мир, что на контрасте с тобой люди начинают замечать добро. Рамки! Понимаешь? Рамки размыты, не видно разницы между хорошим и плохим, пока не приходишь ты. И тогда, на твоём примере, все сразу видят зло в красках, очерченное жирным таким пунктиром. Так что, ты даже молодец.

- Умный ты, Тима, пацан! – Удивился Шерхан. – Тебе лет сколько?

- Двенадцать. Да ну, я читаю по слогам еле–еле. – Отмахнулся Тима. – Это от героина прёт так.

- Ха! То есть, ты от белого умнее становишься, что ли?

- Не-не-не! – Тима замахал руками. – Сказать, что под приходом человек становится умнее, значит пропагандировать наркотики в рассказе!

- Чего? – Не понял Шерхан. – В каком рассказе?

- В самом обыкновенном рассказе, который пишет какой–нибудь очкастый, неудовлетворённый жизнью дурачок, пишущий с ошибками!

- Ну, видимо, тебя совсем накрыло.

- Блин, да только представь: ты – не ты, а просто выдуманный кем-то персонаж. По-моему, это вообще от любой ответственности освобождает! Объясняет все на свете! Хреново живётся? Ну, прости дружок, но это твоя роль, судьба! Что вы говорите? Я убил и изнасиловал четырнадцать детей? Ну, ребяты, я тут вообще не при делах, я только персонаж
– отрицательный герой, так что отъебитесь.

- Ну, вообще интересная идея. – Кивнул цыган.

- Так что никакой пропаганды наркоты! Дети не пейте, не курите и не колитесь – это плохо! – Заорал Тима.

- Блин, ты чо!?

- Это я так, вдруг мы правда в рассказе или в фильме.  – Голова закружилась, гул в ушах то нарастал, то опять удалялся. – Знаешь, Шерхан, пойду я подышу.

- Ну, давай.

   Тима, шатаясь, вывалился из дома, солнце яростно вцепилось в глаза, щеки занемели, в животе ворошится змея. Пробежав через двор к собачьей будке, Тима припал к железной миске. Минуту его рвало с голодухи желчью. Сил встать совсем не осталось. Тима подполз к сидящей у дома избитой Лене, положил голову ей на расцарапанные коленки. Почувствовал мягкое прикосновение нежной, ласковой женской руки. Как приятно, как родная, тёплая и одновременно приносящая прохладу распаренной коже под грязными волосами.
- все хорошо будет – ласково прошептала непокорная проститутка.
 
    Тима поднял на неё глаза. Горько стало, потянулся за бутылкой, вспомнил, что забыл её в доме. Как горько смотреть на избитую молодую девушку.

- Дура ты, Ленка. – Грустно сказал Тима. – Подохнем мы с тобой. И очень скоро.
               
                Глава 5
                «Бобби…»
   
    Разбитый, угрюмый Тима все думал о Лене. Не мог он выпустить из головы её образ: ласковую улыбку, такой необоснованный оптимизм.  Тима знал её несколько минут, но так крепко запечатлел в подкорках, что видел каждую секунду. Бредово представлял, как украдёт её у Шерхана, как они вместе будут жить у Тимы в общаге… не-а, не в общаге, лучше уехать далеко–далеко, где нет проституток, наркотиков, нищих и прочей грязи. Конечно же, такого места нет, но никто не может запретить мечтать о нем.
 
    В каких–то лихорадочных, болезненных мечтаниях Тима добрёл до городской набережной. Людей вокруг было  много: пьяные, говорливые подростки, семейные пары с колясками, тьма велосипедистов, миловидные девушки на роликовых коньках, здоровые мужики, важно раскачивающие плечами, напомаженные курицы в коротких шортах и с минетом в глазах. Все люди двигались мимо Тимы нестройными рядами, расфокусированные, не обзаведенные личным, целенаправленным мнением о них. Просто люди, просто идут, просто радуются, ну или не радуются, какая разница. Люди, как голуби, массовка, не замечаешь, но они дополняют картину мира, наполняют звуками, собранные в общую массу создают объемное шоу, наполненное всеми цветами радуги, всем спектром чувств, всем диапазоном звука. Каждый живёт своей жизнью, но каждая отдельная, посредственная, выдающаяся, безрассудная, короткая, незаслуженная, геройская или трусливая жизнь составляет неповторимый организм, дышащий каким-то странным непредвзятым единением.
 
    Тима сел на парапет, закурил сигарету (крепкие мужики курят только крепкие). Впервые Тима задумался о возможности иной жизни. Конечно, эти мысли он запинал ногами и закинул в тёмный угол своего сознания, но остановить их уже не получалось. Избитая надежда на счастье все равно оклемается и вернётся.
 
    Со стороны назойливо пробивался в действительность звук незнакомого музыкального инструмента. Один, без аккомпанемента. Голос инструмента был не просто один, он был по-настоящему одинок в месиве городской какофонии. Бархатные низкие тона, горюющие, срывались с места и врывались в уши хриплым, пьяным криком, затем, устав от истерики, плавно скатывались к какой–то странной, обыденной монотонности. Инструмент грустил, страдал неуклюже, с медвежьей изящностью, так, как страдают старые, угрюмые, бывалые мужчины. Он как бы говорил: «Друг, тебе грустно? Мне тоже. Давай, посидим так вместе? Давай, я разделю с тобой печаль», затем кричал: « К черту весь этот мир, брат! Наплевать на зажравшихся людей, наплевать на политику, религию, наплевать! Пусть все копошатся и далее, и далее!» и совсем вымотавшись: «А мы, друг… а мы просто посидим и погрустим. И видит Бог… и видит, этот чертов, эгоистичный Бог, нам станет легче. Вместе нам станет легче, я тебе клянусь, станет». Тима сам не заметил, как встал с парапета и вошёл в толпу в поисках  источника звука. Искать долго не пришлось. Рядом с облезлым памятником забытой русской лётчицы, стоял мужчина. Он был также не брит, как и его музыка, помят, как каждая из нот. Мужчина держал в руках изогнутый инструмент, в прошлом, видимо, отражающий лучи солнца. Он и его инструмент были как братья-близнецы, как одно целое, как выражения друг друга, один в мире образов, другой – в мире звуков. Старый футляр лежит на асфальте, в нем не так уж много денег – нет в звучащих страданиях ничего привлекательного. Тима стоял и слушал. Казалось, будто он один может наблюдать за странным слиянием музыканта с его инструментом, казалось, будто только он, только он – маленький, незаметный, не нужный и второсортный – может заметить такое грандиозное, но в тоже время до зуда локальное и интимное действие. Тима обрёл музыку – странную, не мелодичную, но свою. Обрёл и расставаться с ней не желал. Тима был готов просто стоять так часами, днями. Музыка текла насквозь, шла по коже мурашками, выгибала тело. Некоторые «Крики» было так тяжко вынести, что Тима зажмуривался, улыбаясь неведомому чувству пришедшего к нему из царства звуков. Тима не сразу опомнился, когда музыка утихла, звук еще некоторые мгновения блуждал на языке, отдавая горечью, чтобы провалиться к сердцу, а затем навечно поселиться в голове, отвоевав там себе огромную территорию.

    - Привет, парень! – Мужчина стоял над Тимой, понимающе смотря на него добрыми голубыми глазами. – Нравится музыка?

- Да. – Только и выдавил Тима.

- Это блюз дружок. – Музыкант произнёс это незнакомое слово с такой любовью и тоской, как говорят об умершей матери.

- А.

- О, друг, да ты должен многое узнать! Меня зовут Бобби, а тебя? – Музыкант протянул
Тиме руку. Ладонь была тёплая, закутанная в перчатку с обрезанными пальцами.

- Тима.

- Буду звать тебя Тим, малыш Тимми!

                Конец первой части...
Страница автора Вконтакте: http://vk.com/public40572800